Ритм выдернул Павла Никитича из забытья. И сразу стало страшно. Всё расплывалось - в глазах стояли слезы, оставался лишь слух. Но то, что он слышал, не успокаивало. Уши забивала оглушительная металлическая дробь, как-то связанная с частыми колкими толчками в грудь. Сквозь дробь, словно дыхание динозавра, прорывался свист сжатого воздуха и тяжелый лязг из-под ног. А за всем этим - на пороге слышимости - человеческие голоса. Отчаянные матерные выкрики. Кто-то, надсаживаясь, орет кому-то, чтобы тот убегал. Ни черта не разглядеть, но по звуку хорошо угадывается направление. И многое-многое другое. Их четверо. Мужчины...

Это было как счастливое озарение - Павел Никитич вдруг вспомнил, что у него имеется крупнокалиберный пулемет и около трех тысяч патронов. Которые нужно растянуть до конца смены. Проклятье! Но их же четверо. Они опасны, хитры, безжалостны...

Павел Никитич открыл огонь вслепую, водя стволом из стороны в сторону и внимательно слушая. Через пару секунд пуля отозвалась - один убит.

Слезы по-прежнему мешали видеть. Павел Никитич находился на грани истерики. Он потянулся к лицу - и слишком поздно понял, что раздавил стеклянный колпак, прикрывающий голову. Вытер глаза. Рука была огромной и теплой. Черный мягкий пластик.

Видеть - это так здорово! Половину страха как ветром сдуло. Но раньше у него были очки. Потерял. Трое ставшихся в живых драпали. Павел Никитич двинулся за беглецами, постреливая им вслед. Шипение пневматики стало громче, и металлический лязг под ногами почти совпадал с ритмом, стучащим в ушах - похоже на сердце, но не оно - ритм сложнее. Злее. Холоднее. И на него удивительно гладко ложатся слова: hunter-killer... hunter-killer... hunter-killer...

Эй, эй, вы куда? Что, с патронами проблема? Так я поделюсь. Лови! Эк тебя перехлестнуло! Так, голова не пострадала, потом вернусь. А эти где? Стойте суки! О! Тупик! Вы еще стрелять?! На, на, на! Сдохни! А ты? Нет, эта штука тебя не закроет. Ну вот видишь... Корчишься? Ох ты мой маленький...

Пока воодушевленный победой Павел Никитич неспешно подбирался к раненному, тот подтянул к виску короткий ствол автомата и нажал на курок. Павел Никитич вскрикнул и что было сил бросился к нему. Безнадежно. Черепная коробка - вдребезги. В сердцах Павел Никитич пнул мертвого мужчину, и тот полетел прочь, нелепо кувыркаясь в воздухе. Как тряпичная кукла. Нелепо. Нелепо. С-самоубийца. Ладно, забудем. Эх...

В глазах стояли слезы. Он выдавил их, сожмурившись, и утер со щек. Огляделся по сторонам. Кажется всё. И я жив. А этого придурка уже не спасешь... Я же сказал - забудем! Хватит! Павел Никитич подошел к ближайшему трупу, взял его за лицо огромной теплой рукой. Из предплечья вылезли два подвижных лезвия и аккуратно отделили голову от плеч. Головорез, подумал Павел Никитич. Cut-throat. Эйч-кей. И невольно содрогнулся. Впрочем, эти вредные мысли ушли довольно быстро, ритм в ушах вернул его к реальности. Он отправил голову в специальный контейнер на спине, и это было настолько приятно, что у него потекли слюни. Ту же процедуру проделал с двумя другими трупами. Теперь контейнер содержал четырнадцать голов, и к каждой из них тянулось по дюжине трубок-щупалец. Они должны жить. Никому из них не должно быть плохо.

В основном это были мужчины. Они умирали одинаково - с оружием в руках. Еще был ребенок, мальчик одиннадцати лет и две женщины. Одна - молодая - двадцать три года, спортивного телосложения - у нее тоже было оружие. И еще у нее были длинные каштановые волосы. Их пришлось обрезать. Вторая женщина - намного старше - пятьдесят восемь лет, она умерла от сердечного приступа, едва увидев Павла Никитича. С ней была большая собака - ротвейлер. Его голова тоже находится в контейнере, хотя на базе ее скорее всего забракуют. Но - было жалко. Прихватил. Да вообще, козлы они и суки - на базе всё отберут. Это мое! Я из-за них жизнью рисковал, каждая голова как дитя родное. А если не отдашь, так они не посмотрят, что свой, щелкнут и пересадят в какую-нибудь парашу или в город выгонят, а патронов не дадут. Суки... Надо же, триста восемьдесят семь патронов не четырех вонючих ублюдков потратил. Как так можно? Экономь! Экономь! Это все от страха. И слезы эти дурацкие, и очки потерял, и колпак разбил... Бедный я бедный. Я такой шумный. Я не могу подкрасться незаметно. Но ведь нужно подкрадываться - заставят! А как было бы хорошо забиться в какой-нибудь укромный уголок, где никто не достанет, и никогда не вылезать...

Он вытер слезы.

Сейчас Павлу Никитичу особенно не хотелось встречаться с людьми, он хотел побыть один, но тело опять тащило его на поиски голов. Ритм перекрыл страх и заставил вспомнить о долге. Павел Никитич стиснул зубы и собрался.

Вот этот переулок. Где-то здесь должны быть люди. Если они рядом, то уже знают, в кого стрелять. Шипение и лязг. Первый ход всегда за ними. Шаг. Ф-шшш! Тумм! Тумм! Еще шаг. Ф-шшш! Тумм! Тумм!

И тут начался кошмар. Стреляли со всех сторон. Откуда-то сверху. Слева. Справа. Павел Никитич бросился прочь из переулка. Отбежав на приличное расстояние, он совладал с собой и принялся восстанавливать картину произошедшего. Правда, непонятно зачем. Он вовсе не собирался соваться туда вторично. Несмотря на приступ паники, он запомнил всё предельно четко. Огонь велся из двух зданий, разделенных дорогой - с верхних этажей. Слева двое, справа трое.

Какого черта! Они засели в домах. Я все равно не достану их головы. Что я, мартышка, в окна лазать? Придется отдавать убитых падальщикам, дармоедам... Ненавижу! Я жизнью рискую, а они на все готовенькое. Не пойду я, слишком опасно. И чтобы кому-то головы отдавать...

Но он пошел. Это было похоже на болезненную зависимость. Павла Никитича неодолимо влекло в тот переулок и противиться было невозможно. Оставалось кувыркаться в смирительной рубашке - изощряться, убивать и оставаться живым.

События следующих минут почти не отложились в его памяти. Первое время он еще пытался строить какую-то стратегию: дал из-за угла очередь в полсотни патронов и пошел - по стеночке, по стеночке, спрятался под балкон и из этого сомнительного укрытия стал обрабатывать здание, где засели двое - их силуэты слабо светились сквозь стены. Пули крошили бетон. Удалось ли кого-нибудь снять, Павел Никитич так и не узнал - его достали, достали, достали! Сыпали и сыпали сверху. И от страха было черно в глазах. Потом он вдруг оказался посреди дороги и сквозь какой-то непонятный туман садил по окнам, где, кажется, никого не было. Потом что-то заставило его обернуться - прямо перед собой Павел Никитич увидел стремительно надвигающийся армейский джип. Обмер от ужаса, но в следующее мгновение неожиданно для себя подпрыгнул и в загустевшем времени стал вспарывать очередью проплывающий под брюхом автомобиль.

Джип взорвался. Павел Никитич подумал, что падает прямо в этот огненный шар, и закрыл глаза. Страшно ударило по ушам, опалило, бросило в сторону. Приземлился он на ноги - на все шесть, но с трудом удержал равновесие - две из низ, охромев, рефлекторно поджались к брюху. Рядом с ним, у обочины лежал маленький безобразный окровавленный ребенок. Скорее даже эмбрионок - по виду будто только что из утробы. Из его рта, как из кондитерского шприца, лезла красная пузырящаяся пена. Заинтригованный этим зрелищем, Павел Никитич остановился и поставил сумку на тротуар. Пена меняла цвет. Из красной она сделалась оранжевой, затем желтой и под конец бледно-зеленой. Радуга.

Каждый охотник желает знать...

Каждый эйч-кей желает знать, где сидит хьюман.

Папаша ушел в магазин и оставил эмбрионка на улице, но добрые люди пожалели малютку - вызвали специалистов, чтобы те установили его родителей. Специалисты отрезали эмбрионку голову, подключили ее к своей аппаратуре, выяснили что хотели и прирастили ее на место. А вернувшийся из магазина папаша отказывался взять свое чадо и всё кричал, что оно необратимо повреждено. Но его успокоили, и стало тихо-тихо.

Лицо горело. Веки, лишенные ресниц, беспрерывно моргали. Текли слезы. Из ушей тоже что-то текло. Вдруг Павел Никитич понял, что оглох. И ему стало жалко себя. Жалость, жалость, жалость, перекрывающая всё на свете. И страх смерти - когда видишь, что твое тело, здоровое и неуязвимое, готовое служить долгие годы, ни с того ни с сего распадается на глазах.

Тишина. Ни один звук не доходит снаружи. И только ритм, как ни в чем не бывало, стучит в ушах - то, от чего хотелось бы избавиться в первую очередь. И это так обидно. Его не волнует, что я болен, что мне плохо, что я устал, он заставляет бежать куда-то, стрелять... Не дает расслабиться, расплыться, раствориться, может быть уснуть. Усну-уть... Глухому и слепому. В городе, где полно вооруженных людей, которые кого угодно сделают и глухим, и слепым и мертвым...

Чем дальше, тем больше Павел Никитич убеждался, что ритм - это, не смотря ни на что, великое благо. Это единственная его защита, это активное начало, побуждающее его к чему-то, это совесть, говорящая: “ты трус!”, “ ты лентяй!”, “ты ни к чему не стремишься!” Да, это правда, мысленно отвечал Павел Никитич, и ему было стыдно. Ритм- это лучшее, что в нем есть, это... Правильно! Ритм - это душа, и даже смерть не заглушит его. Так зачем противиться собственному естеству.

Закусив губу, Павел Никитич двинулся в злополучный переулок - легкий, пружинистый, окруженный безмолвием.

В ноздри забивался едкий запах дыма. Факелом полыхал впечатавшийся в стену приземистый армейский джип. Внутри, сквозь завесу огня и плавающей в воздухе копоти, угадывалась скрюченная черная фигура. Голова пропала.

- Chaos A. D. Машины горят. В витрину попал реактивный снаряд. - медленно проговорил Павел Никитич, делая ударение на каждый слог. И не услышал себя. Зато краем глаза поймал вдалеке отблеск, повернулся - и опять время сгустилось - прямо в лицо летела пуля.

Эйч-кей покинул опасное место. Потеря водителя не вызвала особых осложнений - из имеющихся в контейнере голов эйч-кей давно подобрал ему замену. Весьма неплохой экземпляр. Эдуард Фишер, тридцать два года, кличка - Смэшер, офицер спецназа, специалист по системам слежения и экстраполяционным программам. Из контейнера его бесчувственная, но живая голова попала в пластиковую кишку и, пройдя сквозь тело эйч-кея, заняла место своего неудачливого предшественника. Несколько секунд ушло на включение и совмещение. Набор базовых директив был усвоен новым водителем превосходно - отторжение составило меньше процента.

Из детских воспоминаний Смэшера особой яркостью выделялись впечатления от собственных дней рождения: когда мама, самая красивая, самая добрая, самая любимая, будила его, а в комнате было уже светло - летнее солнце заглядывало в окно и отражалось в стеклянных дверцах шкафа. И Эдик, еще сонный и немного растерянный, сидя на постели принимал от домочадцев поздравления и подарки. Поздравлял даже старший брат, который обычно колотил его и отбирал игрушки. А ближе к обеду приходили гости: бабушки, дедушки, дяди, тети и конечно сверстники - и опять были поздравления, конфеты, подарки... Затевалась какая-нибудь шумная игра, но взрослые не просили вести себя потише, не запрещали прыгать на кроватях, кидаться подушками или залезать пол праздничный стол. И Эдик, объевшийся сладостями, кряхтящий и облизывающий с губ шоколад, с автомобильчиком в одной руке и с фигуркой Супермена в другой, носился по дому, совершенно ошалев от счастья.

Нечто подобное Смэшер испытывал и сейчас. Неожиданно перед ним открылись фантастические возможности. Он стал невероятно силен, он располагал отличным оружием, его защищала мощнейшая броня, он мог, не напрягаясь, прослушивать целую прорву каналов связи, мог ввязываться в любые драки - ходовая часть имела функцию полной регенерации. У Смэшера разбегались глаза: логические фильтры, до боли знакомые экстраполяшки и куча, куча примочек для варьирования восприятия! Он включал и выключал многочисленные опции, пробуя их в различных комбинациях. Здесь можно было копаться часами, но ритм, похожий на ритм сердца, уже будил в Смэшере азарт. Поигравшись с режимами зрения и слуха, он сделал выбор в пользу внешних органов чувств - собственные не выдерживали никакой критики. Да и опасно оставлять голову открытой. Он переместил броневые плитки, закрывая лицо. С явным усилием оторвался от настроек и забросил их подальше, чтобы лишний раз не отвлекаться.

В ушах бодро выстукивало. Марш! Напружиненные конечности звенели, челюсть ходила взад-вперед, зубы терлись друг о друга, желая, вероятно, стать чуточку острее. Скучновато. Не хватает доброй компании. Смэшер несколько раз молодецки топнул, дал в воздух короткую очередь и весело гаркнул:

- Ну что, ребятушки, поиграем?! Лопухня!

И сорвался. Не терпелось опробовать новое тело в бою. Тот переулок - разминка в самый раз.

Еще издали он заметил - на дороге лежало странное существо. Плешивая голова с кровавой воронкой вместо левого глаза и приросшее к ней маленькое тельце - не больше цеплячьей тушки. Смэшер не остановился - ритм бега совпадал с ритмом в ушах, и рушить установившуюся гармонию не хотелось. Однако из каких-то хулиганских побуждений он вильнул и прихлопнул уродца своей огромной ногой. Нога оскользнулась в раздавленных тканях. Выкидыш, подумал он со злорадством. “Выкидыш” - непонятно почему, но это слово крепко засело в мозгах, постепенно оттесняя всё остальное на второй план. Смэшеру стало казаться, что он вот-вот потеряет нечто очень важное. Он сбавил темп, перешел на шаги вдруг понял, что и его ждет подобная участь. Нет, не смерть конечно, он не позволит себя убить, но период личинки когда-нибудь кончится. Кожа, тяжелая бронированная кожа слезет, оставив его наедине с собственным убожеством, и тут же обнимет, укутает собой очередного беззащитного несмышленыша.

- Вот она какая ревность бывает. - усмехнулся Смэшер. В этот момент он люто ненавидел контейнер у себя на спине и в особенности - его содержимое.

Но ритм, ритм, ритм успокоил... Ненависть не исчезла, но нашла себе другую цель.

21 ноября 2001