Аннотация: Глава из книги "Частицы бытия: роман с философией", написанной в 2013 году и тогда же изданной издательством "Алетейя". Полный текст книги можно найти в Сети.
Главной драгоценностью особняка Фикельмон для меня оказался Эльмар Владимирович Соколов - мой лучший друг за всю мою жизнь. Судьба не очень щедро отнеслась ко мне в этом плане, да и я сам по природе не слишком общителен. "У тебя в запасе 13 лет" - повторял Эльмар мне потом неоднократно. Не знаю, насколько плодотворно я эти 13 лет использовал, но уж об Эльмаре Соколове напишу.
Познакомились мы с ним в том же 72 году, когда я пришел на кафедру теории культуры. Много лет спустя он рассказывал мне, что, увидев меня первый раз сидящим за кафедральным столом, он подумал: "Хорошо, что он (то есть я) здесь сидит". Меня тоже как-то сразу потянуло к нему, хотя были мы с ним, что называется, в разном весе. Эльмар уже тогда был весьма популярной фигурой в Ленинграде. У него недавно вышла в издательстве "Наука" его главная книга "Культура и личность", которая была мгновенно раскуплена. Это была незаурядная для тех лет работа, в которой автор разбирал взаимосвязь человека и культуры с запретных для советской науки структурно-функциональных позиций. Особенно мне запомнился раздел "Функции культуры" и "Экзистенциальные структуры личности". Если "функциональные" главы были написаны достаточно позитивистски (и это, конечно, считалось не совсем "моим"), то "экзистенциальные" разделы поражали невиданной в те годы раскованностью мысли. Человек в них представал как универсальное и одновременно хрупкое существо, нуждающееся в защите и вместе с тем устремленное ко всяческому риску. Автор задавался неразрешимым для любого "функционализма" вопросом, что побуждает человека, ставя последнее на карту, подниматься на гималайские горы или спускаться на дно марианской впадины. Книга была вполне научной, социологической и культурологической, и, тем не менее, оказывалась живой, написанной в манере разговора с "заслуженным собеседником", если воспользоваться термином Ухтомского. Эльмар вообще писал, как говорил, очень просто, без всяких псевдофилософических заумностей, большей частью непонятных самим авторам. Такими "заслуженными собеседниками" и стали мы с Эльмаром друг для друга на три десятилетия нашей жизни.
Книгу "Культура и личность", или отдельные главы из неё, быстро перевели на несколько иностранных языков, в том числе на сербский и даже на японский. Эльмар собирался защищать по ней докторскую диссертацию, но ему этого не позволили. Как сказала Иконникова, книга "попала на зуб" кому-то в ЦК, так что ему пришлось впоследствии написать другую работу под названием "Свободное время и культура досуга" и защитить её на философском факультете. На защите кто-то из идеологов факультета грозно спросил диссертанта, на каком категориальном уровне исторического материализма он будет вписывать свободное время в систему марксистско-ленинского научного знания? Эльмар замялся на несколько секунд, а потом ответил, что на уровне деятельности. Все облегченно вздохнули и пошли отмечать его победу в Дом ученых. Закончился банкет тем, что меня чуть не арестовал милиционер "за нетрезвое поведение" на Дворцовой набережной, но жена Лена меня отстояла. Помнится, следующий наш совместный банкет в Доме ученых - уже по случаю получения Эльмаром докторского диплома - закончился всеобщим намерением искупаться в Мойке, и Эльмар почти стащил с себя пиджак, но в последний момент передумал.
Вот такое сочетание непрерывного философствования, мышления, говорения (мы называли это "общей теорией всего" или "зачем всё?") с активным участием в доступных для нас сферах существования и составляло главную прелесть нашего с ним общения. Эльмар Соколов отличался необыкновенным интересом (вопреки известной пушкинской формуле, он был неленив и любопытен) ко всему на свете, причем именно с позиций непредвзятого, "непредрешенного" внимания. Это, между прочим, как раз отличало его от меня, подходившего к событиям и людям скорее с уже принятой мною позиции изначальной - сначала нехристианской, а потом христианской - тайны. Эльмар же был полностью свободен в своем восприятии и, как истый культуролог, готов был мыслить одновременно о любых человеческих практиках, вступать в абсолютно несовместимые партии и сообщества (от КПСС до розенкрейцерства и кришнаитства), общаться и даже дружить с персонажами, глубоко мне чуждыми. При этом все его одинаково любили - именно любили, а не просто принимали по равнодушию. Было в нём что-то такое, что, при всей его всеядности и покладистости, привлекало к нему людей, которые без него и в одной комнате не остались бы. Я думаю, что, кроме врожденной легкости и общительности, в нем также начисто отсутствовало тщеславие и бессознательное желание господства над другим - пожалуй, единственный, встреченный мной в жизни случай. Он не давил...
Конечно, в личности Эльмара (Элика, как его называли близкие) присутствовал значительный элемент игры, игрового способа миропредставления в философском смысле этого слова. Но это была высокая, абсолютно бескорыстная игра культурными смыслами - та самая божественная "игра стеклянных бус", о которой в ХIХ веке писали Кант и Шиллер, а в ХХ - Хейзинга и Гессе. Позже, когда Эльмар - не без моего влияния - крестился, эта игра приобрела у него более христианский характер. Однако сам принцип избытка и свободы жизненных сил всегда оставался для него естественным личным и умственным состоянием (в том числе и общества, и человека), хотя и связывался им в различные периоды его профессиональной деятельности то с Фрейдом, то с Юнгом, то с Данилевским, то с Зиммелем. Маркса он не любил. В последний год своей жизни он писал работу о Зиммеле. Когда я его спросил, почему именно о Зиммеле, он ничего вразумительного не ответил. В этом плане Эльмар Соколов был, конечно, настоящим "философом жизни".
Наши путешествия
В отличие от моего сына Филиппа, я никогда не занимался профессиональным туризмом. Филиппу ничего не стоит взять да отправиться зимой куда-нибудь на полярный Урал в бескостровый поход, или плыть на байдарке по речным порогам (иногда вниз головой). Наши с Эльмаром передвижения имели другой характер. Это были философские путешествия, где важно было не только увидеть/ощутить нечто новое, но обсудить его. Помнится, как-то мы входили с ним в воду озера Красавица под Зеленогорском, и уже погрузились почти по шею, всё ещё оживленно беседуя, а пятнадцатилетний Филипп в это время выплыл к нам навстречу откуда-то из-под воды. "Всё философствуете?" - иронически спросил он у чуть не захлебнувшихся в озере мудрецов.
Сперва мы с Эльмаром перемещались внутри города. Начали мы, как многие мужчины, с посещений парной бани (и русской, и сауны), разумеется, с выпивкой. Эльмар вообще-то пил мало, предпочитал вино, водку не брал в рот почти совсем. В этом плане я далеко его превосходил. Однажды мне даже пришлось тащить его на себе в город из Репино, куда мы отправились погулять на майские праздники. Выпил он, как обычно, немного, но произошла какая-то странная реакция, и он едва держался на ногах. При этом он вполне сознавал происходящее, и честно рефлексировал своё состояние: "Леня, я неадекватен...".
Потом мы стали посещать различные общественные заведения. Большое впечатление на меня произвел, например, судебный процесс в городском суде на Фонтанке, куда он меня затащил, и где мы с ним просидели дня три, слушая показания свидетелей и участников по делу об убийстве девушкой и её любовником собственной матери. Эльмар всё записывал в тетрадку, он вообще любые лекции, выступления, семинары конспектировал, говоря, что так лучше доходит до ума. Было это, наверное, году в 74. Позднее, когда расширился круг моих социальных возможностей и контактов, я "отблагодарил" его походом в тюрьму Кресты, куда меня пригласил знакомый офицер. Правда, провел он нас только в "детское" отделение, где сидели несовершеннолетние убийцы...
Посетили мы с ним также сумасшедший дом, вернее, нервную клинику на 15-й линии Васильевского острова, куда угодила одна моя приятельница на почве несчастной любви. Там нам, однако, весьма понравилось. В тот день почти все больные этой клиники участвовали в веселом вечере с песнями и танцами, играли на гитаре и пианино, было много красивых девушек. В общем, мы решили, что в сумасшедшем доме вполне можно жить. У Эльмара в принципе было положительное чувство бытия, к феномену существования - одновременно прекрасному и страшному - он предпочитал подходить с лучшей стороны.
Никогда не забуду наших замечательных походов в лес за грибами. Ездили мы в основном в Яппиля, по дороге на Приморск, куда ходит от Зеленогорска тепловозный поезд-"подкидыш". Потом стали ездить чаще в Кирилловское и Заходское по направлению Выборга. Грибов иногда попадалось много, иногда почти ничего, но это не мешало нам наслаждаться лесом, запахами болота, вкусом черники, кукованьем кукушки и, конечно, беседой, как настоящие перипатетики. Особенно это было приятно в будний день, когда ощущаешь, что большинство в это время выкладывается на работе, в том числе и в "Кульке". Случались и приключения. Однажды в Яппиля мы порядком заблудились, компаса и карты у нас не было, солнце ушло, начался дождь, а мы всё шли и шли, уже сами не понимая куда. Спас нас шум залива, на котором ветер развел приличную волну прибоя. Как оказалось, мы в тот день отмахали более десяти километров по прямой от железной дороги до Приморского шоссе. В другой раз мы отправились в болото за клюквой, и чуть не завязли в нем. В отличие от Сергея Артановского, Эльмар любил, как он выражался, "позаблуждаться", и даже в последние годы жизни, уже под семьдесят, глядя на компании молодых туристов-туристок, приговаривал: "Странно, почему я не с ними...".
Ездили мы с ним и в другие города - например, в Ростов, где в 1976 году собралась крупная философско-культурологическая конференция в местном университете. Ректором его был Юрий Андреевич Жданов, родной сын ленинградского партийного вождя А.А. Жданова, бывший, к тому же, одно время мужем дочери Сталина Светланы. На вид человек выглядел вполне симпатично. Познакомился я там также с известными тогда философами В.С. Библером и В.М. Межуевым. Помнится, я советовал не совсем трезвому Межуеву обратиться к идее соборности, а он только отмахивался.
Запомнилась мне также совместное с Эльмаром путешествие в Москву в январе 1989 года, когда там состоялся первый - ещё в Советском Союзе - фестиваль православного кино, главным образом, документального. Это был действительно праздник христианской культуры, ибо нет ничего "киногеничнее", чем белый златоглавый храм или суровый кремль на фоне смиренного русского пейзажа. Кроме того, там присутствовали действительно выдающиеся мастера экрана, и прежде всего Александр Сидельников, уже снявший тогда свои знаменитые "Компьютерные игры" и готовившийся снимать "Вологодский романс" (о нём ещё скажу). Жили мы с Эликом в роскошном номере гостиницы "Украина" с видом на Кутузовский проспект и реку Москву. Проснувшись однажды ночью, я изумился, увидев Эльмара стоящим в трусах на столе с вытянутыми вверх руками. Потом он сказал, что черпает таким образом с неба энергию сна.
Завершился фестиваль даже не банкетом, а роскошным пиром в ресторане той же "Украины", где было семь или восемь перемен блюд и невероятное количество бутылок водки, которыми уставили все столы. Мы даже просили официантов не приносить больше, но они отвечали, что если вы православные, то должны всё выпить...
Вторая наша совместная поездка в Москву состоялась позже, в мае 1990 года. В "южную столицу" нас пригласил Павел Тулаев, московский философ правого толка, посетивший как-то наш семинар в ленинградском Доме ученых. Московская встреча проходила на улице Варварке, в двух шагах от Красной площади. Участвовали в ней в основном люди консервативного направления, в том числе исламист Гейдар Джемаль, поразивший меня своей огромной бритой головой. В один прекрасный момент мы услышали рев толпы со стороны Кремля - это российские "демократы" приветствовали избрание своего кумира Ельцина председателем Верховного совета РСФСР. Стало быть, дело происходило 29 мая.
Прекрасно у нас получались отпуска на юге, в Крыму. Первый раз мы отправились туда вместе в августе 1977 года. Элик был со своей женой Тамарой и дочкой Катей, которой в ту пору было лет пять. Присутствовала там также девушка из города Пенза по имени Лариса. Впоследствии, лет через десять, мой взгляд в книжном магазине упал случайно на свежий томик стихов с именем и фамилией моей кратковременной пензенско-крымской подруги на обложке. И там были неплохие лирические строки про южный городок Форос, и море, и любовь. Тогда нам ещё и присниться не могло, какую роль сыграет этот Форос в разрушении страны, где мы родились и выросли. А эльмарова дочка Катя почему-то говорила: "Дядя Леня философ, а философ не все может...". И мы запевали:
Ещё косою острою
В лугах трава не скошена.
Ещё не вся черемуха
К тебе в окошко брошена.
Ещё не скоро молодость
Да с нами распрощается.
Люби, покуда любится,
Встречай, пока встречается...
Потом мы навещали Крым семьями. Последним нашим совместным крымским "местом силы" стал поселок Малореченское, недалеко от Алушты. На галечном пляже Элик строил навесы из растянутый на колышках простыни, и мы, спасаясь под ними от палящего черноморского солнца, предавались любимому занятию - "давали имена" всему на свете. Не для того ли Господь и создал человека? Во всяком случае, об этом прямо говорится во второй главе книги Бытия, когда Бог призвал к себе Адама, чтобы посмотреть, как тот назовет птиц небесных и гадов морских.
Отношения с женщинами и эрос вообще были одной из существенных тем наших бесед. Эльмар первым в Ленинграде ещё в брежневское время начал читать в большом зале Центрального лектория общества "Знание" на Литейном проспекте публичные лекции о любви - и на них народ буквально ломился. При этом сам Эльмар пользовался немалым успехом у прекрасного пола, хотя красавцем отнюдь не был. Выглядел он худеньким, среднего роста, однако излучал такое обаяние, что, как я уже отметил, ему симпатизировали почти все. У дам это порой превращалось в нечто более серьёзное. При этом, как ни странно, Элик неоднократно утверждал, что ему не приходилось в жизни испытывать то, что называется Любовью с большой буквы, или, точнее, романтической страстью. Симпатию - да, влечение - да, а вот насчет роковой "любви до гроба" как-то не очень. Наверное, он был слишком рефлексивен для этого, любил скорее мыслить, чем "поступать". Имелась в нём некая эмоциональная сухость, что он сам охотно признавал. Хотя и сетовал иногда, что определенный тип женщин оставался для него совершенно недоступен.
Мой опыт в эротике в этом плане довольно значительно от его опыта отличался. При этом надо признать, что сама обстановка Института культуры вполне способствовали свободе нравов. "Особняк Фикельмон" имел в те годы ряд филиалов в разных городах страны, в том числе в Вятке (Кирове), Калининграде, Казани. О путешествии в Казань к "татарской женщине" я писал. В Вятке с меня в гостинице содрали штраф неизвестно за что. Но самыми трудными были полеты в Калининград (поклон могиле Канта), где числилось около 50 студенток-заочниц, большей частью моих ровесниц или даже старше меня, а мне стукнуло в ту пору как раз 24 года. И я им читал лекции и принимал зачеты. Как я там жив остался, не знаю.
Отдельная эпопея - строительство соколовской дачи на участке в Шевелево, в пятнадцати минутах езды на электричке в сторону Выборга от Зеленогорска. Кстати говоря, в свое время профессор Соколов-старший отказался от бесплатной академической дачи в Комарово, предложенной ему Сталиным, так как считал, что настоящий коммунист не должен быть собственником. Свой участок Эльмар получил также от Дома ученых, и до него надо было идти от станции с полчаса по грунтовой дороге. Впоследствии мы с Леной ездили туда на велосипедах. Строительство пришлось на вторую половину 90-х годов, Эльмар занял сколько мог рублей и долларов у многочисленных знакомых - и тут "дефолт". Элик, помнится, крепко чесал в затылке. Но дом был закончен за несколько дней до обвала рубля. И чудесным образом были отданы все долги, и дача получилась на славу. Не сомневаюсь, что судьба помогала ему - она любит таких, как Эльмар, хотя он порой и высказывался в том плане, что умеет плавать в этой жизни. Просто вещи и люди шли ему навстречу.
Поначалу на выделенном месте ничего не было, кроме земли, кустов и заболоченных участков. Потом Эльмар собственноручно сколотил из каких-то досок сарай. Несмотря на свою телесную субтильность, он умел и любил (в отличие от меня) работать руками, особенно по дереву. Помнится, ему зачем-то понадобился спил большого дуба, упавшего в Ботаническом саду, он пилил его три дня в поте лица и повесил затем на стенку в кабинете. Участок в Шевелево не имел больших деревьев, в жару там было жарко, в дождь мокро, но мы прекрасно себя там чувствовали. В первое время там не было даже туалета: ну и что, кругом заросли. Можно было и искупаться недалеко в каком-то бывшем карьере. К несчастью, он недолго там прожил.
Наши симпозионы
Как уже понял читатель, основным нашим с Эльмаром занятием являлись философские разговоры - до философических писем в духе Чаадаева или переписки из двух углов в стиле Вяч. Иванова Гершензона мы не дошли. "И гроба тайны роковые, добро и зло в свою чреду - всё подвергалось их суду". Однако центральными, непреложными темами, без которых не обходилась почти ни одна наша встреча - были настоящее и будущее России на фоне глобальных процессов в мире. На меньшее, как известно, "русские мальчики" не согласны.
Вообще Эльмар Соколов во многом выступал как западник. Когда-то, ещё в начале шестидесятых годов, он завел себе подругу-англичанку Мэри (с которой мы потом, уже в 80-е, вместе ходили в Комарово за грибами), и за связь с которой его не раз приглашали на собеседования в КГБ. Мы очень смеялись, когда он рассказывал об одной из таких бесед, когда сотрудник в штатском - они прогуливались в это время по Летнему саду - спросил его, как он относится к "щиту и мечу революции". "Ну, если вам угодно разговаривать в таких терминах..." - начал Эльмар, но дальнейшего развития этот дискурс не получил. Кроме того, Эльмар являлся своего рода ветераном спецхрана, то есть по служебному разрешению проштудировал, наверное, все антисоветские книги, какие мог достать в Публичке, от "Очерков русской смуты" А. И. Деникина до "Партократии" Авторханова. Какое-то время я тоже был близок к подобным воззрениям на "совдепию", но с течением лет отходил от них всё дальше. Точнее говоря, русская драма ХХ века постепенно открывалась для меня со своей другой, не столько антилиберальной, сколько национально-религиозной стороны. Большое влияние в этом плане на меня оказала - с подачи Бориса Парамонова - бердяевская книга "Истоки и смысл русского коммунизма". Прочел я, конечно, и "Архипелаг" Солженицына, тогда ещё в самиздате. Как сейчас помню нервную дрожь, с которой я нес в портфеле по Садовой улице перефотографированный истрепанный экземпляр опасной книги, чтобы вернуть её владельцу, давшему мне её на ночь.
Так вот, с Эльмаром мы много размышляли на эти темы. Причем размышления и споры наши часто становились публичными, или, во всяком случае, групповыми. У нас были две основные интеллектуальные "площадки" - дружеская и профессиональная. Первую составляли эльмаровы друзья дома, вторую - посетители семинара в Доме ученых на Дворцовой набережной.
С друзьями я познакомился на дне рождения Эльмара, когда отмечалось его пятидесятилетие (1982 год). Жил он тогда ещё в двухкомнатной "хрущобе" на улице Орбели, но через некоторое время вернулся с семьей в большую отцовскую служебную квартиру в Ботаническом саду на Аптекарском острове. Его отец был крупным ученым в области биологии и одно время директором Ботанического института и сада Академии наук. (Кстати, Владимир Сергеевич Соколов оказался героем прекрасного научно-популярного фильма Валентины Гуркаленко "Войдите в этот храм", посвященного лекарственным растениям). Их ведомственный дом находился - и сейчас находится - прямо на территории сада. Здесь прошло эльмарово детство, в том числе годы войны. Элик неоднократно рассказывал мне историю о том, как они летом 42 года играли с мальчишками в футбол на полянке в саду, и заметили в небе самолет, но решили, что он свой. Между тем самолет снизился, они ясно разглядели голову летчика в шлеме, и потом рядом с ними - в десяти сантиметрах от эльмаровой головы - прошла пулеметная очередь...
Так вот, в этой квартире мы и собирались, как правило, на дни его рождения. Мужчины были в костюмах и галстуках, женщины в вечерних нарядах. Элик, правда, как-то встретил нас тоже в костюме и при галстуке, но... в валенках: у него мерзли ноги. Уникальность Эльмара Соколова заключалась ещё в том, что он сумел сохранить до седых волос школьную компанию - это была уцелевшая стайка ленинградских школьников, детей блокадного Ленинграда. (Кстати, в этих же местах и школах прошло детство художника Ильи Глазунова и писателя Андрея Битова). По профессии здесь были представлены главным образом врачи и инженеры. Начиналось застолье, как правило, получасовой речью-тостом хозяина дома, где он объяснял, зачем вообще мы здесь собрались, в чем смысл жизни и как он смотрит на дальнейшие планы начальства. Один раз все даже дружно решили выдвинуть его в президенты. Потом вставали из-за стола, переходили в большой эльмаров кабинет и пели - там присутствовали два неплохих гитариста. Здорово получались "Белой акации гроздья душистые" и особенно "Иностранный легион":
Женщины разных мастей,
Виски, ром и коньяк.
Сотня отважных парней,
Что нам огонь и мрак
Под шелест твоих знамен,
Иностранный легион!
Однако всё менялось, как только речь заходила о политике. Эльмаровы однокашники, как один, представали либералами, то есть теми странными существами, которые полагают, что свобода, права человека и рациональное устройство общества всё сами расставляют на свои места. В партийном смысле это были классические "яблочники", почитатели братьев Стругацких и утопий вроде "500 дней" Явлинского. Конечно, при советской власти интеллигенции не хватало свободы - личной, политической, экономической, эстетической. Им хотелось самовыражаться во всех планах, читать любые книги, смотреть эротическое кино и, главное, чувствовать себя держателями рациональной истины. Им не приходило в голову, что с таким набором идей и рецептов и близко нельзя подходить к России. Либерал у державного руля - это катастрофа для нашей страны. В феврале 1917 года русские либералы - причем патриотически настроенные, вплоть до победы в мировой войне и овладения Константинополем - пришли к управлению государством. И потом долго ещё Россия умывалась кровью и расхлебывала то, что натворили все эти кадеты, трудовики и меньшевики, вместе взятые (см. "Антиномии русской судьбы"). Тогда, в позднесоветскую эпоху, ещё впереди был развал сверхдержавы под именем Россия-СССР - вторая за столетие русская голгофа, подготовленная теми же либералами. Свобода есть условие социокультурной жизни, а вовсе не её содержание и тем более не самоцель. Свобода как самоцель неизбежно вырождается в свободу зла - вот этого никогда не понимала либеральная интеллигенция...
Основным нашим "умственным рингом" явился Дом ученых - тот самый, в котором я провел года два в юности в утехах "светской жизни". Эльмар давно уже стал членом Дома, я после защиты кандидатской тоже туда вступил, и под его руководством образовалось нечто вроде дискуссионного клуба, куда входили, как всегда в окружении Соколова, самые разные люди, с которыми он неизменно находил общий язык. Повторяю, это его качество невозможно охарактеризовать как простую беспринципность. Было что-то в его личности, что напоминало, если угодно, пушкинскую "всеотзывчивость" в истолковании Достоевского - всех он умел выслушать, с чем-то согласиться, чему-то возразить, но всегда оставлял при этом пространство диалогической "продуктивной неопределенности", которая подразумевала продолжение разговора. Для Соколова не существовало ничего однозначно решенного и завершенного. Достоинство это или недостаток - Бог ведает...
Каков поп - таков и приход. Трудно придумать более разношерстную тусовку, чем участники того семинара на Дворцовой набережной второй половины 80-х - начала 90-х годов. Подобно расколовшемуся русскому обществу, семинар обсуждал прямо-таки "антиномические" темы - от русской национальной идеи (в докладах уже упоминавшегося москвича П. Тулаева и моих) до откровенно русофобских рассуждений Г. Тульчинского, специализировавшегося на "ошибках русской философии". Выступали там также замечательный историк русской мысли А.А. Ермичев (сейчас он руководит семинаром "Русская мысль" в Русской христианской гуманитарной академии), будущий член Собора православной интеллигенции Санкт-Петербурга доктор философии А.И. Кугай (тогда ещё в военной форме) и многие другие. Особенно мне запомнилась схватка по поводу выступления московского гостя Олега Генисаретского, изложившего перед нами целую систему становления и падения мировой истории. Олег Генисаретский вообще выглядел загадочным человеком. Работал он в области теории дизайна, но при этом представал утонченным концептуалистом именно по линии христианской онтологии и историософии. Кстати, когда идеологическое начальство зарубило книгу Соколова "Культура и личность", в вину ему было поставлены, среди прочего, и обильные цитации из Генисаретского, считавшегося в советское время чуть ли не "врагом народа".
Как бы то ни было, нашей общей жизни с Эльмаром оказалось ровно тридцать один год - с 1972, когда мы познакомились в "Кульке", и до 2003, когда он умер. Прошло уже 9 лет со дня его ухода (я пишу эти строки летом 2012 года), а он передо мной как живой. У меня в кабинете находится его увеличенная фотография - он снят в лесу, в Комарово, недалеко от Щучьего озера, на одной из наших грибных прогулок. На нем его обыкновенный серенький пиджачок, джемпер, куда-то он внимательно смотрит. В глубине кадра видна Лена, прислонившаяся к сосновому стволу...
На всем протяжении дружбы с Эльмаром у нас не было ни одной размолвки, ни одного даже раздражения друг другом, что, казалось бы, неизбежно при долгих отношениях, и что происходит почем зря даже с любимыми женщинами. В отличие от половой любви, в дружбе нет тяжести, нет греха. Не случайно о. Павел Флоренский завершает свой трактат "Столп и утверждение истины" не главой о любви, а главой о дружбе.
Вообще-то мне казалось, что Эльмар никогда не умрет, хотя мы часто толковали с ним о смерти. Как известно, ещё Марк Аврелий определил философию (любомудрие) как подготовку к смерти. Однако от Эльмара исходила какая-то особая энергия жизни - не витальная, не биологическая, в стиле élan vital Бергсона, и уж тем более не сексуально-брутальная, как от какого-нибудь человекообразного жеребца. Это было что-то иное, которое, пожалуй, лучше всего описать как органичную вписанность в бытие. Крестился он довольно поздно, когда ему исполнилось уже 60 лет, и храм посещал редко, но я думаю, что если существует рай для чистых людей, то Эльмару место именно там, несмотря на все его личные несовершенства. Я сказал ему об этом как-то белой летней ночью на берегу моря в Зеленогорске, куда мы часто ходили разводить костер с вином и песнями. Именно Эльмар, между прочим, принес в нашу компанию прекрасную военную песню "Прощайте, скалистые горы". И случилось это незадолго до его кончины.
А умер он неожиданно. Был, правда, один тревожный звоночек - на его семидесятилетии, 6 ноября 2002 года (за 5 месяцев до смерти). Мы собрались, как всегда, за столом в его большой комнате, и он начал произносить свою "тронную" речь, заявив, между прочим, что вот он умрет, а вы все вот также будете здесь сидеть. Все немного смутились, но быстро об этих словах забыли. Последний раз я видел его живым на мартовские праздники 2003 года, когда мы с Леной отправились отдохнуть в комаровский дом творчества (я к тому времени уже стал членом Союза писателей России). Элик навестил нас там, мы прошлись по морозному берегу залива, и он уехал. Потом мы не перезванивались около недели, хотя прежде делали это почти ежедневно. И когда я позвонил ему в 20-х числах марта, плачущая Тамара сказала мне: "Леня, ты же ничего не знаешь. Элик в больнице! Элик умирает!". У него образовался тромб где-то в сосудах мозга. Он перестал дышать 1 апреля, через пять дней пребывания в реанимации. Видимо, он понимал, что умирает - по свидетельству Тамары, у него на глазах как будто выступили слезы, хотя плакать и говорить он уже не мог.
Прощались с Эльмаром сначала в морге Мариинской больницы на Литейном проспекте (той самой, в которой 21 год назад скончался мой школьный товарищ Саша Борухович). Я долго стоял возле открытого гроба и смотрел Элику в лицо: он почти не изменился. Рядом стоял Моисей Каган, которому самому предстояло сойти в гроб через три года. Потом был переполненный большой зал крематория, венки, речи. Помнится, я сказал, что Эльмар был очень счастливым и веселым человеком. Похороны опять собрали самых противоположных людей, которые без Соколова, возможно, никогда бы не заговорили друг с другом. Вместе с Юрой Шилковым (которому тоже оставалось немного жизни) мы закрыли крышку гроба, медленно опустившегося затем в темный люк. Мой лучший друг ушел в вечность.
Прах Эльмара развеяли в том самом Ботаническом саду, в котором он жил и где его чуть не расстрелял в детстве немецкий истребитель. По словам его дочери Кати, это место - под тремя пихтами в первой (нижней) части парка...