В добрый путь
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Рассказы: Портсигар, Булка, Выродок, Пес-барбос, а также новые рассказы "В добрый путь" и "Шалашовка"
|
Портсигар
Автобус подъехал прямо к проходной. Водитель открыл двери, выпуская пассажиров. Проскурин вышел последним. Кивнув вахтеру с непроницаемым лицом, Сергей направился вглубь территории завода. До начала смены оставалось полчаса.
- Сережа, подожди - Павел Сергеевич махнул рукой.
Проскурин остановился. Кудасов подошел, чуть прихрамывая на левую ногу, протянул руку, здороваясь. Сергей пожал влажную ладонь Павла Сергеевича. Кудасов высвободил руку и взглянул на часы.
- Полчаса еще - кивнул он. - Хорошо, успеем, значит. Есть у меня к тебе, Сережа, серьезный разговор. Давай отойдем в сторонку, покурим перед сменой, заодно и поговорим.
Они пошли вдоль бетонированной аллейки, окруженной молодыми соснами. Между деревьями, на высоких железных ножках были установлены щиты, на которых красовались портреты передовиков. Под портретами, плакатным шрифтом были перечислены трудовые достижения. Вдоль аллеи располагались деревянные скамейки, мокрые после дождя.
- Вот вроде сухая - Кудасов провел ладонью по шершавому дереву, щелкнул пальцами. - Давай присядем, а то нога, что-то совсем разболелась. На погоду, наверное.
Павел Сергеевич кряхтя, уселся на скамейку, Проскурин придержал его за локоть, помогая.
- Слыхал, Николаев опять две нормы выдал за смену? - спросил Павел Сергеевич. - Панов обещал перегнать Сашку, посмотрим, парень он толковый, упрямый.
Проскурин не ответил. Достал из кармана пачку, щелчком выбил сигарету. Похлопал по курточке, пытаясь найти спички.
- Да где же они? - пробормотал Сергей. - Помню, клал коробок.
- Держи - Кудасов протянул свои.
Сергей прикурил, выпуская дым из носа. Павел Сергеевич вынул небольшой металлический портсигар, открыл, не глядя, вытащил папиросу и с громким щелчком захлопнул крышку. Проскурин успел заметить на крышке дарственную надпись.
- Подарок?
- Смотри - Кудасов протянул коробочку.
Сергей осторожно взял портсигар. Надпись затерлась, но буквы, хоть и с трудом, можно было разобрать: "Кудасову Павлу - меньше слов, но больше дела!" Проскурин вопросительно посмотрел на Кудасова. Павел Сергеевич с хитрецой улыбнулся, пряча портсигар.
- Прочитал?
Сергей кивнул, выпуская дым. Павел Сергеевич помял не зажженную папиросу, пристукнул об ноготь большого пальца и задумчиво посмотрел куда-то в сторону производственного цеха.
- Ты не обижайся, Сережа на старика, вот только слыхал я, мастер твой жаловался на тебя. Мол, Проскурин план опять завалил.
Проскурин пожал плечами.
- Я тут не причем, Павел Сергеевич, это все Митькины козни. Свою норму я выполняю, а если кому перед начальством похвастать охота, тот пусть у станка и ночует.
Кудасов покачал головой.
- А ведь не прав ты, Сережа. Не прав. Не мое это дело, уму тебя учить, да и тебе, наверно, неинтересно будет, вот только не зря мое поколение на молодежь-то в обиде. Скажешь вот сейчас - опять за свое взялся, хрен старый, а? Скажешь?
Сергей нахмурился. Павел Сергеевич осторожно положил руку ему на плечо.
- Ты, Сережа, не обижайся. Не со зла ведь говорю, просто обидно, что ли. Ведь когда-то и мы так же вот, занимались своим, и все как-то так бестолково, тратили жизнь впустую, не слушали никого. А теперь вроде бы и цель перед глазами, и слова нужные заготовлены, и знаешь, что делать, куда смотреть, да только силы уже не те, нет, понимаешь огня внутри. - Кудасов закурил, и продолжил - Я ведь Сережа, работаю здесь, на этом заводе, почитай сорок лет. Помню, вернулся из армии, молодой, кровь горячая - все на подвиги тянуло. Родителей не слушал. Ну а что - отец на войне контуженый, а матери, куда со мной справиться? Хорошо Супрун вовремя помог советом. Ты его не застал, он тогда главным инженером работал, а к отцу заходил в гости, по воскресеньям. Они на войне еще сдружились, вот Федор Михайлович по старой памяти проведывал старика, чтобы тот не скучал. Мать накрывала им отдельный столик, первое обязательно - борщ или рассольник горячий, чтобы только с огня. На второе вареная картошка, сало, зеленый лук. Ну и графинчик. Как говорил отец - "фронтовая норма". Федор Михайлович тот считай и не пил - все больше на еду налегал, а отцу значит раз в неделю маленькая, но радость.
Ты вот думаешь, к чему я тебе это все рассказываю? Потерпи немного, Сережа, ты послушай, я быстро...
Я как-то раз с гулек вернулся, думал перехватить быстренько, и опять в клуб. Была у меня там одна зазноба, - Верка Ушатова. Впрочем, не разглядел я тогда, что за человек она была. Все по молодости казалось самая лучшая, самая красивая. А Федор Михайлович увидел меня, стало быть, и говорит отцу негромко, но так, чтобы слышно было всем: "Ну что, твой балбес, все на шее сидит?". Так и сказал. И ты знаешь, после слов этих, как будто перевернулось во мне что-то, стыдно стало. А потом, когда Федор Михайлович уходить уже собирался, подошел я к нему и попросил тихонько: дядя Федя, помогите советом. А Супрун кивнул так серьезно, без улыбки, завел меня за угол, и сказал: "Парень ты хороший, Пашка, вот только голова у тебя еще пустая. Нет у тебя в ней соображения, только дурь одна. Но еще не поздно сделать из тебя человека". Помолчал, покурил, вот как мы с тобой сейчас, и предложил на завод устроиться. Коллектив, говорит, в основном молодой, рабочий, если что не получится, подскажут и помогут, было бы желание. Ну а он, так и быть, замолвит за меня словечко.
И знаешь, Сережа, слово свое сдержал. Приняли меня под его ответственность, учеником в токарный. А Супрун заходил, бывало, проверял как я, не опозорю ли. Вот так и проработал я здесь всю жизнь свою. Сначала учеником был, потом свой станок дали. Вот тогда мне Федор Михайлович и портсигар этот подарил. И знаешь, Сережа, ничего дороже для меня подарка этого и не было никогда.
Припрет бывало так, что хоть волком вой, достану портсигар, прочитаю эти слова, и знаешь, как-то сразу спокойно на душе становится. Верка-то, покойница, все никак успокоиться не могла. По чужим койкам скакала, молодость тратила. Я как на завод устроился, так подошел к ней, мол, готов жениться, создать ячейку общества, - жалел потом страшно. Оно поначалу вроде бы и страсть и чувства, но через время как-то стерлось все, смазалось. Вроде и жалко ее, а начнешь в разум приводить, так такого наслушаешься, врагу не пожелаешь. Я к ней уже и так, и этак - за волосы драл, усовестить пытался. А все без толку - дошло до того, что даже в раздевалке товарищи надо мной подшучивать начали. Сам понимаешь, каково это - подойдешь к станку, включишь передачу и перед глазами не шпиндель с деталью, а глаза ее бесстыжие и рот оскаленный. Руки трясутся, - а из под резца один брак идет. Меня уже и на профком вызывали, и мастер устно выговор сделал, да только ничего не ладилось в работе. И Федор Михайлович, царство ему небесное, давно уже на пенсию вышел, - я как-то раз забежал к нему, так он и не узнал меня. Совсем плохой стал - под себя ходил, да все кричал громко: "Изоляция! Сука... изоляция!". Даже не знаю, что со мной стало, кабы не вспомнил я про подарок. Достал с полки портсигар, а на нем, как ты видел, написано: "Меньше слов, но больше дела!", и как будто в глазах у меня прояснилось после этих слов.
Никому ничего не сказал, а только в тот же день, придушил Верку. Взял подушку, и придушил ее спящую, аккуратненько так - просто к лицу прижал, и подержал немного. Она даже ничего не поняла - ногами только сучила, да обхезалась маленько. А как затихла, я подушку убрал, и милицию вызвал. Никто ничего и не узнал.
Участковый только потом подошел ко мне, и сказал тихонько, что у нее в волосах перышко осталось. И перышко то мне на ладонь положил. Понял, видно все, но никому не сказал. Я потом ему коленвал для мотоцикла выточил и петли на ворота, ну и еще кое-что, по мелочи. И ты знаешь - после этого все сразу стало получаться. И на работе, и вообще. Смотри... - Павел Сергеевич ткнул пальцем в ближайший щит, на котором висел его портрет. Проскурин заворожено посмотрел на фото. - Не все ведь зависит от нас, но там где только можно - стисни зубы и рви, на полную, до победы, до кровавого пота. Теперь понял, что я хотел тебе сказать?
Сергей кивнул, и забормотал, уставившись на Кудасова заблестевшими глазами:
- Павел Сергеевич... Обещаю, я... Вот посмотрите...
Кудасов убрал руку с его плеча.
- Не надо Сережа. Я вижу, что ты понял. Просто знаешь, обидно немного за тех, кого не успел направить в нужную сторону. Но, как говорится: меньше слов, но больше дела. Ух ты, почти полчаса проболтали.
Проскурин вскочил со скамейки. Павел Сергеевич улыбнулся, заметив огонь в его взгляде. Протянул руку.
- Ну, давай, Сережа, беги, а то опоздаешь.
Сергей возбужденно пожал ему руку, и чуть ли не бегом, сорвался с места. Кудасов с улыбкой смотрел ему в след. На половине дороги, Проскурин оглянулся, и, не сбавляя скорости, махнул ему рукой. Павел Сергеевич сжал кулак и в шутку потряс в воздухе. Сергей улыбнулся и побежал дальше. Павел Сергеевич почесал небритый кадык.
- Пиздуй уже, деятель - пробормотал он, и полез в карман за папиросами.
Булка
Булка валялась на грязной земле. Вернее полбулки - кто-то неаккуратно обгрыз ее с одной стороны и выбросил остальное. Некогда белоснежный край стал серым от грязи, кроме того, выбросивший не сильно заботился о дальнейшей судьбе булки - остатки приземлились аккурат в собачье дерьмо, размазанное чей-то подошвой. Вовка скривился и от души пнул булку - та отлетела к бордюру, рассыпаясь засохшими крошками.
- Не уважаешь хлеб, молодой человек?
Оглянувшись, Вовка заметил старичка-боровичка с авоськой, из которой торчали пустые молочные бутылки.
Подойдя, старик не спеша, снял очки и протер стекла не первой свежести носовым платком. Водрузив очки на нос, он укоризненно взглянул на Вовку.
- Хлеб, значит, пинаешь - осуждающе вздохнул противный дед, и спрятал платок в карман поношенных клетчатых брюк.
- Да нет... - махнул рукой Вовка - это ж булка, засохшая. Валялась, а я вот, решил, значит ее...
- Булка - тот же хлеб - покачал головой старик. - Знаешь ли ты, сколько труда вложено в каждый кирпичик, каждую буханку?
Вовка пожал плечами, и бросил взгляд на булку - та приземлилась у самого края бордюра, плюхнувшись в зловонный сточный ручей.
- Не ценит ваше поколение чужой труд, так как ценили мы, в свое время. Тебя вот как зовут?
- Вовка...
Старик вздохнул и поправил очки.
- Владимир значит, Володя... А меня Павел Сергеевич зовут. Вот и познакомились. Давай уйдем с дороги, чтобы не мешать, разговор у меня к тебе будет один. Ты не кривись, послушай старика, сделай одолжение.
Павел Сергеевич положил руку Вовке на плечо, и они, как старые приятели отошли в тень. Плотная листва закрыла солнце, отчего Вовке на миг показалось, что перед глазами повесили прозрачную тюль.
- Видишь ли, - продолжил старик. - Для тебя это просто кусок засохшего хлеба, а для меня - нечто большее. Когда ты молод, кажется, что весь мир перед тобой и дело за малым - руку протянуть и забрать причитающееся. Да, я ведь тоже был когда-то таким, как и ты, носился все по улицам, словно ненормальный. Но и тогда, главным было уважение. Для всех главным. Что старшие скажут - то закон! И помню, отец тоже учил меня, вот как я тебя сейчас. У тебя папка-то есть?
Вовка кивнул.
- Как зовут? - поинтересовался Павел Сергеевич, и аккуратно вытер пот с лица ладонью.
- Павел, как и вас.
- Ну вот видишь - обрадовался старик. - Тезки значит мы с ним, только я постарше, конечно буду. Так вот, что я хотел сказать - это сейчас-то полегче немного стало, а когда мы детьми были, то есть поколение мое, вот тогда все по-другому было. Не хочу жаловаться, а то скажешь - завел, мол, старый разговор, чтобы поплакаться в жилетку, нет, Володька - просто хочется, чтобы в людях оставалось человеческое. Тяжелое время было, не скрою - война только закончилась. Как отец с фронта вернулся, я все думал - вот теперь заживем... Да все как-то не получалось - сначала страну поднимали из руин, а потом дети родились, подросли, появились внуки - сплошные хлопоты, так и не вышло пожить спокойно. Смотрю на тебя и в груди что-то сжимается тихонько. Нет, я не завидую, ты не подумай - просто хочется, чтобы по-хорошему было все, по-доброму...
Павел Сергеевич немного помолчал, и вытащил из кармана портсигар. Не спеша закурил, выпуская в жаркое августовское небо сизый дым.
- Тяжелое время было, но по-своему интересное. Так вот, довелось мне в одном поселковом колхозе поработать. Торчишь в поле с раннего утра и до вечера. Целый день в поле проведешь, а к вечеру уже еле на ногах стоишь. Как солнце зайдет, так в душ, и сразу же в клуб, чтобы хоть немного развеяться. Тоже скажу тебе - что ни день, так поножовщина. Участковый один на весь поселок, и того постоянно днем с огнем не отыщешь - вечно его где-то хуи таскают, а все друг дружку знают. Если кто не так взглянул, потом за клубом разбираются. Мы городские поначалу вместе ходили, чтобы не случилось чего, потом понемногу освоились и вроде подружились с местными. А как из соседнего поселка нагрянули гости, так даже вместе с ними отпор давали. Так вот я к чему - только поработав, как следует, начинаешь ценить чужой труд. Только так - когда сам в поле горбатишься, что аж под ногами земля горит, тогда что-то понимать начинаешь.
Павел Сергеевич вновь положил руку на Вовкино плечо, чуть сжал пальцы. От руки исходило неприятное тепло. Вовка покачнулся, словно на миг отключившись.
- Да чего там говорить - с самого утра солнце жарит так, что еще немного и мозги плавиться начнут, и идешь вдоль рядков, и шепчешь - еще один куст, и еще... А как до края поля дойдешь, так разворачиваешься, и взад, и по новой.
Сколько раз думал - все, брошу к ебаной матери, вернусь в город, а потом сам себя ругал последними словами - трус, мол, и слабак. И ты знаешь, легче становилось, немного - самую малость, но легче, и снова - тяпку в руки и в бой, до победного...
Вот после этого и научился я чужой труд уважать. Ты не думай - хлеб-то он нелегко делается. Уйму труда вложено, и те, кто сеял, и урожай собирал, и пек потом хлеб этот - как считаешь, заслуживают такого к себе отношения?
Вовка сглотнул. В голове закружилось, и к горлу подступила тошнота.
- Так что, заслуживают? - переспросил Павел Сергеевич, и крепче сжал пальцы на Вовкином плече.
- Нет - мотнул головой Вовка, чувствуя, что еще немного, и свалится с ног, прямиком на тротуар.
- Вот то-то же - наконец убрал руку старик. - Думаю, ты понял, что я тебе хотел сказать, понял ведь?
Вовка кивнул, глянув на Павла Сергеевича слезящимися глазами. Щеки горели, а в голове шумел пчелиный рой.
- Так-то лучше - одобрительно сказал старик. - А ну-ка, пойдем со мной...
Они вернулись к дороге. Вовка на подгибающихся ногах подошел к злополучной булке и нерешительно оглянулся на старика. Павел Сергеевич кивнул.
Вовка протянул руку и аккуратно вытащил остатки булки из грязи. Поднес к лицу, чтобы рассмотреть поближе - в ноздри сразу же шибануло вонью собачьего дерьма.
- Ну же - ободряюще сказал Павел Сергеевич. - Что самое главное, парень?
- Уважение - прошептал Вовка, а затем, решившись, резко выдохнул, и откусил первый кусок.
- Молодец - серьезно посмотрел на него старик. - Теперь вижу, не зря был наш разговор. Ладно, Володька, пойду потихоньку, - не поминай лихом.
Павел Сергеевич махнул рукой на прощанье.
Вовка слабо улыбнулся, и начал жевать. Солнце ударило по глазам, заставив на миг зажмуриться, обволокло теплыми лучами, наполнило невидимый мир волшебными красками. Вовка открыл глаза, и увидел ярко освещенную улицу, тени деревьев на облупленных стенах, и согнутую спину удаляющегося старика.
Выродок
Осень раскрасила мир в желтое. Листья падали наземь, словно оглашая смертельный приговор природы - каждый раз, когда осень легкой завирухой пожелтевших листьев врывалась в его мир, Витка прижимал голову к плечам, принимая разухабистое благолепие красок, отдавая должное миру серых полутонов и полутемных вечеров. Осень начиналась с тусклого свечения матовых шаров на серых потолках классной комнаты, путанные тени падали на потускневшие парты, наполняя его существование сумрачным осознанием серьезных намерений.
- Это осень, выродок - шепчут плохо побеленные стены школы, и мир, наполненный оттенками презрения, соглашается с ними.
- Смотри, выродок пошел. Пни выродка! - может быть и не больно, но унизительно и неприятно чувствовать отторжение остальных в классе.
Это мерзкое словечко намертво прилипло к нему. Где-то в классе шестом один из одноклассников, второгодник Сережка, в насмешку процедил: "Выродок" и с тех пор, каждый раз, он слышал за спиной обидную кличку, а дальше пошло-поехало. Часто, возвращаясь из школы, Витька брел по осенним улицам, тоскливо раскидывая листву растоптанными ботинками. Скудную радость от осознания того, что еще один никчемный школьный день утонул в пучине таких же бестолковых и пустых, портило понимание - впереди еще уйма похожих, если не хуже.
- О, здоров, выродок! Лови...
И Витька летит вперед, пытаясь удержать равновесие. Понимает, что лучше прижать локти к туловищу, защищаясь, а ладонями можно закрывать лицо - так больше шансов, что не останется заметных следов, происхождение которых еще придется объяснять дома.
Обратная дорога из школы всегда казалось растянутой во времени. Иной раз, Витька ловил себя на том, что мог бы пройти весь путь от школьных ворот до знакомого до боли подъезда минут за десять, не больше, но почему-то, каждый раз, брел, отсчитывая шаги в гулкой пустоте, словно стыдясь чего-то в самом себе. При этом ему казалось, что он тонет, умирая в осенней пустоте, в которое тысячи пылинок танцуют танец вечных снов.
- На, выродок!
Витька успевает зажмуриться, но после того, как черный асфальт больно ударил по лбу, падает оземь, словно срезанный сноп. Открыв глаза, он краем глаза заметил серые облака, прежде чем кроссовок с высокой подошвой вновь врезался в надбровье, отчего тысячи искр ненадолго пронзили серую муть мелкими злыми искрами.
- Мочи выродка!
Они носятся вокруг, успевая бить ногами по скрючившемуся тельцу. Витька поначалу даже не понимает, что происходит - все так неожиданно, как будто все это не с ним, а с кем-то другим. От этого поначалу и не страшно вовсе, но с каждым ударом, парень принимает происходящее, погружаясь в осеннюю стужу, а горло рождает страшный хрип, от которого хочется умереть:
- Хрр..., пожалуйста... не надо...
Голоса вокруг истончаются, и убираются прочь.
- Ну-ка вставай... Слышишь?
Витька пришел в себя, слушая новый голос, что наполнил его осеннее существование новым смыслом.
Старичок-боровичок, в тренировочных штанах, разношенных кедах и ватнике. Склонился над ним, протягивая руку. Витька вспомнил его - дед топтался где-то на периферии сознания - вроде бы он видел старикана, сидящим на скамейке, а впрочем, он наблюдает его каждый раз, проходя пустыми аллеями парка. Старик кормит голубей семенами подсолнечника - бросает корм щедрыми горстями, поглядывая хитрыми глазищами. Отчего-то сейчас, их миры соприкасаются скупыми взглядами, и старичок тянет сухие ручонки навстречу.
- Ну как, живой?
Витька сглотнул, и с трудом, оттолкнулся от грязного асфальта, стараясь принять горизонтальное положение.
- Живой.
Встал на ноги, пытаясь оттереть соленую и теплую кровь из разбитого носа. Можно разводить руками, отталкивая сумрачную реальность, что врывается в поврежденное сознание, но противное тепло цепких рук сильнее отчаянных порывов, и Витька, плетется к скамейке, ведомый неведомо откуда взявшимся стариком. Все, что было дальше, осталось в памяти Витьки грязными осенними брызгами, которые кто-то щедро разбросал на чистом листе.
Старик усадил Витьку на грязную скамейку, и присел рядом, вытирая лоб грязным, порыжевшим платком.
- Как зовут-то тебя? - спросил он, внимательно смотря на Витьку, при этом, взгляд старика, словно был устремлен куда-то за тысячу километров вдаль, отчего казалось, что тот пытается высверлить глазами дыру в Витькином лбу.
- Виктор.
Парень всхлипнул, и старикан растянул рот в неприятной улыбке.
- Витька значит... А меня Павел Сергеевич зовут. Кудасов - моя фамилия. Вот и познакомились, стало быть.
Старик положил руку на Витькино плечо, отчего тот почувствовал странный жар, будто ладонь старика пыталась прожечь старую куртку.
- Вижу нелегко тебе? - старик наклонил голову набок, став на миг похожим на большую встревоженную птицу.
- Да так вот... - невпопад ответил Витька, думая о том, как бы ловчее сбросить руку старика.
- Ты не думай - я ж ведь не просто так спрашиваю. Просто хочется чтобы все правильно было, по хорошему - старик убрал, наконец руку, и легонько, ободряюще хлопнул по спине.
- Небось достают, однокласснички?
Витька пожал плечами. Прикосновение старика немного сбило с толку, тепло его руки словно обожгло изнутри и осталось неприятным, пустым воспоминанием произошедшего.
- У меня так же было. - Павел Сергеевич откинулся назад, похлопал себя по карманам, и вытащил серебристый портсигар. - С самого начала не заладилось. Был у нас в классе битюг один, Митяй звали. Невзлюбил он меня почему-то. Каждую перемену приходилось из класса убегать, чтобы прятаться. То под лестницей, то на улице, за школой.
Старик вытащил сигарету, и не спеша, прикурил.
- Так вот, постоянно в синяках ходил. А время тогда было другое совсем. Не как сейчас - молодежь хлипкая пошла, чуть что, бежит к старшим жаловаться... А тогда все так было - если мужик, подбери сопли, намотай на кулак, и терпи. Помню встану, а в глазах синева, застилает все, и шепчу про себя, так, чтобы не слышал никто - достану вас, суки и твари, ох достану... А однажды, подловил Митяя этого - у лестницы, на перемене. Толкнул в спину, тот упал, а я следом успел. Вижу, пытается встать, так я его ногами бил, старался по голове попасть. Как сейчас помню - бью, и шепчу: "Лежи, сука... лежи...", а потом оттащили меня. Сзади схватили за локти, и оттащили. Старшеклассники, не дали закончить.
Витька завороженно повернул голову. В глазах плясали пятна послеполуденного солнца.
- А Митяй этот потом с дружками подкараулил меня у школы. После уроков. Только ведь, я знал уже что будет. Смотри...
Старик вытащил руку из кармана, и раскрыл ладонь. Витька увидел металлическую деталь, блеснувшую на солнце.
- У меня брат работал на "Металлисте" - взял четыре гайки больших, сварил. Смотри - пальцы как раз в отверстия вставляешь, и бьешь. - Старик протянул Витьке кастет, и тот послушно взял.
- Помню, навались со всех сторон, бьют по голове, но только удары, словно ватные все. Упал на землю, и лежу, зажимаю локтями туловище, чтобы не повредили печень главное. А сам в кармане гайки щупаю. Надел на руку, значит, и откатился назад немного. А тогда какое правило было - лежачего не бить. Они отошли немного, я вскочил, и первому прямо в лоб. Вот так вот. Потом тягали меня на собрания, на учет поставили, а только с того самого дня, никто не приставал - сторонились немного, было такое, а так, чтобы задирать, не смели больше. Ты держи, не думай даже. Тут ведь как все устроено - каждый битюг говорит, давай мол, один на один, по чесноку. Только что ж тут честного? Он знает что сильнее и заранее празднует победу. Херня все это - ничего тут честного нет. Сильнее он, и, значит, знает, что победит, потому и не слушай придурков разных, что будут рассказывать про честность и правила дурные. Ну там, лежачего не бить, до первой крови драться и все такое...
Если много их, смотри, будь умнее. Бей по одному, старайся главного выбить - остальные говно, без него не станут барагозить. И не жалей - им тебя не жалко, и тебе их жалеть не резон. Понял?
Старик шептал прямо в ухо, и Витька послушно кивал, наполняясь чужим опытом, словно старый глиняный сосуд влагой. Пальцы сжимали гайки кастета, и Витька ощущал приятную тяжесть. Старик говорил и говорил, капельки горячей слюны вылетали из-за растрескавшихся губ, Витька чувствовал тяжелое дыхание, в котором омерзительная вонь больного желудка странным образом сочеталась с легким ароматом перечной мяты, - наверно от лекарств, подумал он, и, моргнув глазами, понял, что никого рядом нет - старик уже ушел. Он сидел один на скамейке, на темнеющей аллее, и небеса смотрели пустым взглядом, роняя дождем мелкие, никчемные слезы.
Домой Витька дошел, теряя остатки разума, и, с трудом успев переодеться, добежал до унитаза, наклонившись в опустошающей рвоте. Там, в круглом озерце, среди фарфоровых стенок, плавали мелкие островки прошлого, и Витька отстраненно задумался о будущем, а потом нажал на смыв.
На следующий день, он пошел в школу, в первый раз не выучив домашку. На перемене, задиристый Сережка толкнул его в коридоре. Витька дождался, когда тот пойдет в туалет, и зачем-то оглянувшись, вошел следом. Вытащив кастет, он вдел пальцы в отверстия сваренных гаек и, примерившись, почти не сильно, аккуратно, ударил Сережку в висок, услышав тихий, противный хруст пробитой кости.
Пес-барбос
Чебурек еще шипел и плевался маслом, но Митьке было невмоготу. Он вонзил зубы в обжигающую мякоть, чувствуя запах лука и мяса.
- Ах ты ж... - он едва успел одернуть руку, и псина с облезшими боками лишь клацнула зубами, промахнувшись мимо соблазнительного яства.
Мальчишка поддал ногой, и бродячий пес, взвизгнув, кубарем покатился прочь от скамейки, на которой кроме самого Митьки, сидел еще какой-то старикан, куривший отвратительно воняющую сигарету (наверняка из экономии дед покупал самый дешевый табак). Митька заметил, что псина потрусила к ближайшему тополю, где и уселась, не сводя взгляда с желанного чебурека, но сейчас ему было все равно - с самого утра на ногах, есть хотелось неимоверно.
- Нехорошо - послышалось с края скамейки.
Митька повернул голову. Старикан выдохнул вонючий дым и осуждающе взглянул на парня.
- Нехорошо - повторил противный дед. - Животных обижать - последнее дело.
Дед не спеша потушил сигарету, и щелчком отправил ее в сторону урны. Само собой не попал, но вставать не стал.
- Тебя как зовут, приятель? - спросил старик, и подвинулся поближе, так, что Митька почувствовал неприятный запах немытого тела.
- Дмитрий.
- А меня Павел Сергеевич, можно просто Павел - не люблю этих церемоний. Но, если тебе неудобно, зови, как положено по имени-отчеству.
Митька пожал плечами. Меньше всего ему сейчас хотелось вести разговоры с незнакомым дедом, тем более чебурек быстро остывал, и есть его холодным - то еще удовольствие.
Между тем дед все ерзал костлявым задом, стараясь максимально приблизиться к Митьке, кряхтел, двигая тазом, почему-то не желая привстать. Запах застарелого пота, несвежего дыхания и табака мерзким облаком накрыл Митьку, отчего сразу перехотелось есть. Митька с отвращением посмотрел на остывающий чебурек.
- Что дружок? Нехорош запашок? - понимающе прищурился дед. - Я, когда такой как ты был, тоже все поначалу кривился, а сейчас, как видишь, уже и года свое берут. Но я не об этом хотел бы с тобой поговорить.
Дед был уже совсем близко, Митьке даже показалось, что еще немного, и тот заберется ему на руки.
- Видишь ли, Дмитрий... - тут старикан положил свою руку на Митькино плечо. Несмотря на то, что дед был болезненно худ, узкая ладонь с узловатыми, грязными пальцами довольно сильно давила, кроме того, казалось, что от руки исходит какое-то странное тепло, словно старикан долгое время держал в ней горячую чашку.
Весна в этом году выдалась жаркой, вовсю щебетали птицы в парке, и даже псина, сидящая у тополя, чуть покачивала башкой в такт весенним ритмам природы. Митька заметил тонкую ниточку слюны, свисавшую до самой земли. Дед так и не убрал руку, отчего плечо противно заныло. Неприятное тепло проникало внутрь, наполняя Митьку странной оцепенелостью.
- Животные, они ведь как дети. Могут и куснуть, конечно, не без того, но все равно в глазах у них невинность. Знаешь, что такое невинность?
Митька кивнул, с трудом сглотнув густую слюну.
- Я когда мальцом был, чуть помладше тебя, тоже все дурью маялся. Ну тогда и время другое было, и люди, и вообще... Но знаешь, как-то добрее все были что ли.
Дед усилил нажим, и Митька поневоле чуть пригнулся к скамье.
- Так вот, жила у нас собака во дворе. Ну как собака - обычная дворовая псина, на эту даже чем-то похожая. Мы ей кличку придумали - Сука. Жалкая такая, подлая тварь. Выползет, бывало из-под поленницы дров, глазенки блестят, вся такая преданная, трясется, а хвост у нее на веревку был похож - весь в узлах и шрамах (это от того, что она время от времени за ним гонялась, крутясь и рыча от бешенства), так она его между ног прижимала. Встанет рядышком и смотрит, может быть чего и перепадет. Ну и подкармливали ее, время от времени. Весь двор в объедках, воняло, конечно, да и собачники ее шугали не раз. Она-то, сука была тертая, чуть что, под поленницу залазила, оттуда ее никаким багром не вытащить. Сидит в дровах, и орет на весь двор. И щенки каждый год. Вот ее однажды дровами и задавило - поленья ссунулись, так, что не выбраться. Сука всю ночь орала, под утро охрипла даже. А потом затихла. Никто так и не вышел - там дров не один десяток кубов был, ничего не попишешь. Только остались щенята - повылазили из щелей, и пищат слепые. Нету мамки, и кормить их некому. Ползают, хорошие такие.
Павел Сергеевич несколько раз моргнул, и оцепеневший Митька заметил скупую слезинку, вылетевшую из-под седых ресниц. Все время, что дед говорил, Митька, казалось, наполнялся осенней тоской, в глазах все двоилось, и голова помимо воли кивала в такт бесконечным словам старика, каждое из которых молотком вбивалось в память.
- Жалко мне их было, конечно. Они ж не видят ничего, титьку ищут. Мне дядя Петя, сосед, ведро с водой вынес, на мол, чтобы не мучились. По одному брал и в воду опускал, они и понять-то толком ничего не могли. А потом, я за гаражами ямку вырыл, и прикопал - восемь штук их было. Вот так вот, Димка.
Дед, наконец, убрал руку, и Митька слезящимися глазам взглянул на него. Солнце зашло за тучи, и откуда-то со стороны дороги дунуло сыростью и холодом. Старик молчал, безразлично смотря вглубь парка. Сам Митька, сидел на скамье, словно прибитый одним огромным гвоздем, причем забитым в самую макушку.
- Нельзя с животными так. Нельзя... - Павел Сергеевич полопал себя по карману. Достал портсигар и вытащил из него мятую сигарету. Щелкнул зажигалкой, закурил. - Надеюсь, Дима, ты понял, что я хотел тебе сказать?
Митька кивнул.
- Ну, тогда, ты знаешь, что делать...
Старик на прощание хлопнул его по плечу, с кряхтением встал, и неторопливо отправился к выходу из парка. Митька с трудом сфокусировал взгляд, пытаясь прийти в себя. Получалось не очень - в голове шумело, отчего-то дергался левый глаз, а во рту появился отчетливый металлический привкус. Старик не отошел и на десяток метров, когда Митька сполз со скамейки, и, пошатываясь, направился к сидящему псу.
- На, держи - шептал он, протягивая холодный чебурек. - Ешь, он вкусный.
В тот момент, когда Митька наклонился, чтобы поделиться едой, настороженная псина, оскалила слюнявую пасть, и, зарычав, вцепилась ему в руку. Острые тонкие зубы разодрали кожу и повредили сухожилия. Позже, в амбулатории, пожилая врачиха наложила с десяток швов на разорванную руку. Шесть уколов от бешенства, Митьке делали уже в поликлинике.
В добрый путь
Штатив для капельницы оказался неожиданно тяжелым. Массивное основание приходилось отрывать от пола, чтобы передвинуть хотя бы на несколько сантиметров вперед. В фильмах про больницы и госпитали это казалось более простой задачей.
Колька с трудом перемещал капельницу с закрепленными на ней пузырьками и трубками по коридору, пытаясь быстрее добраться до заветной двери.
Выбравшись на свежий воздух, он на мгновение остановился в проходе, закрыл глаза, подставив лицо яркому июльскому солнцу.
Где-то за оградой промчал грузовик, наполнив летний день ненужной суетой. В листве орали скворцы, а над лужайкой, обильно поросшей лопухом и амброзией трепетали крылья бабочек.
Путь к скамейке оказался полон препятствий. Проклятый штатив все время застревал в выбоинах растрескавшегося асфальта, кроме того, Колька несколько раз останавливался, чтобы передохнуть и унять разошедшееся сердце. Усевшись, наконец, на скамейку, парень подтянул капельницу ближе, чтобы можно было придерживать штангу штатива рукой.
Мелькнувшая фигура на миг закрыла солнце - какой-то старикан плюхнулся рядом с ним на скамейку.
- Солнце-то печет как...
Колька скосил глаза (ему тяжело было двигать головой, из-за сильных болей в шее), высматривая незнакомца.
Старикан как старикан. Растоптанные сандалии, потертые штаны, растянутая клетчатая рубашка, застегнутая на все пуговицы. В руке старикан сжимал трость. Другой рукой он шарил в кармане, пытаясь что-то вытащить. На голове у деда примостилась невзрачная панама, из-под которой поблескивали хитрые выцветшие глаза.
Разговаривать не хотелось совершенно. Колька сделал вид, что задремал.
- Эй, парень, спишь?
Дед несильно толкнул локтем, не вынимая, впрочем, руку из кармана.
- Что? - Колька с трудом сплюнул. Ниточка слюны повисла на подбородке, пришлось отпустить штатив, чтобы оттереть ее с лица.
- Из инфекционного отделения, что ли? - поинтересовался дед.
- Из онкологического - неохотно пробормотал Колька.
Старикан понимающе мотнул головой, отчего панама чуть не слетела.
- Это да, это наверно тяжело - пробормотал он. - Тяжело ж ведь?
Вместо ответа парень пожал плечами, поморщившись от судороги, в который раз обхватившей шею. Дед же снова кивнул головой, как будто она у него была тряпичной и выудил, наконец, из кармана штанов металлическую коробочку. Прислонив аккуратно трость, к краю лавки, чтобы та не упала ненароком, старикан раскрыл портсигар, в котором Колька сумел рассмотреть несколько пожелтевших и раскисших от сырости, сигарет. Засунув одну из них в рот, и слегка придавив коричневыми от постоянного курения зубами, дедуган вытянул из другого кармана мятый спичечный коробок. Не сразу, но все-таки зажег спичку и с наслаждением втянул в себя вонючий дым. Сигареты дедок курил видимо самые дешевые.
Все это время Колька следил за действиями старика, но не потому, что ему было интересно, а скорее из-за того, что суетливый дед заполнил собой все пространство.
Затянувшись в очередной раз, дед откинулся на спинку скамьи и даже закинул ногу за ногу, щурясь от солнца.
- Болеть сейчас накладно. Дорого все так стало. Да и болезнь болезни рознь. Раньше-то как оно было - заболел, так тебе и больничный положен, и компенсация, если вдруг нетрудоспособен стал. Я по молодости в поликлиниках и больницах не частым гостем бывал. Тогда ведь как - если где-то и заболело малость, то не о врачах в первую очередь думаешь. Вечером поваляешься на диване, да ночь промаешься, а наутро, глядишь, и отпустит болячка. Сейчас не так - накладно стало болеть, дорого, да и не на каждой работе будут согласны работникам прогулы оплачивать. Вот ты где работаешь?
Колька скривился. Отчего-то ему совсем не нравилось выражение лица соседа по скамье. Было в нем что-то отталкивающее.
- Нигде не работаю, студент пока - нехотя ответил он деду.
Дед понимающе кивнул.
- Ну да, молод еще на работе горбатиться. Так спросил, для порядку больше. Слабая сейчас молодежь. Но я тебе так скажу, - раньше ведь тоже болели. Может быть, и болезни по другому назывались, сейчас вон нахватались разных модных словечек, а как болели люди, так и болеют.
Старикан вздохнул, и выпустил очередную струю вонючего сизого дыма, отчего у Кольки засвербело в носу. Докурив сигарету, он щелчком запустил окурок в сторону покосившейся чугунной урны, которую зачем-то поставили прямо возле скамьи.
Почесав в паху скрюченными пальцами, дед зачем-то положил руку на Колькино бедро.
- Тебя вот как зовут?
Колька слабо двинул ногой, но дедок даже и не подумал убрать ладонь. Вместо этого он слегка сжал пальцы, словно пробуя твердость Колькиных мышц.
- Николай - пробормотал парень, почувствовав странное тепло, исходящее от жилистой и сухой руки старикана.
- Ну а я Павел Сергеевич. Можешь просто Павлом звать. Я как-то на заводе одном работал в закрытой промзоне. Делали там... впрочем неважно, но производство очень вредное было. Народ болел часто, но зато платили там неплохо, бывало и молоко за вредность давали, но не всегда. И был у нас в цеху парнишка один, твоего возраста примерно, может быть чуток постарше, на годок-другой. До работы был жадный - всегда при деле. Передовик, можно сказать. Даже тем, кто постарше его в пример ставили. И звали его, как тебя, Колей. Тезка твой, можно сказать.
Старикан наклонился ближе, и Колька ощутил мерзкую вонь его дыхания. Пахнуло желудочной гнилью, нечищеными зубами, каким-то лекарствами, и над всем этим витал тяжелый шлейф дешевого курева.
- Так вот, работали мы в одну смену всегда. Я и Коля этот. И стал замечать я, как что-то изменилось в нем. Ну сначала в поведении, а потом и вообще заметно стало - не так с ним все... Сначала думал может быть нелады какие дома - жена у него была молодая, а детишек бог и не дал. Стал расспрашивать, но аккуратно, чтобы не обидеть ненароком.
Неприятный дед, наконец, отодвинул лицо и Колька с наслаждением втянул в нос запахи весенней листвы, отчего в голове немного прояснилось. Старик между тем продолжал бормотать, выплевывая табачные крошки. Одна из них прилипла к Колькиной щеке, и тот машинально оттер ее, чувствуя накатившую слабость.
- Долго Николай отмалчивался, а потом собрался с духом, и признался во всем. Болезнь к нему прицепилась нехорошая. Названия не помню, но точно знаю, что не лечится. Напарник и по больницам ходил, и даже к бабке ездил, чтобы отшептала, но только с каждым днем все хуже и хуже ему. Пока еще работать мог, но недолго. Жена как узнала, ушла сразу. Не стала возиться с больным, а родни у него, считай, и не было никого. Ну там тетка какая-то, но у ней своих болячек не меньше. Видать на роду у них положено болезнями такими болеть.
Павел Сергеевич пожевал пожелтевшими губами, сплевывая остатки табака. Затем вновь потянулся за портсигаром. Скосив глаза, Колька заметил мелькнувшую дарственную надпись на металлическом корпусе.
Закурив, дед привычным движением сунул коробочку в штанину, и откинулся на спинку скамейки, отодвинувшись, наконец, от парня.
- Мы с ним еще недели две проработали после этого. Николай, тезка твой, сколько мог, приходил на работу. До последнего держался. А однажды не вышел в смену. Несколько дней сам работал, за двоих, а потом и нового напарника дали. Я потом приходил к нему, навещал. Он уже совсем плохой был, как-то за неделю сильно сдал. Весь исхудавший, вот как ты прямо - одна кожа да кости. И глаза только сверкают. От боли. Ему ж худо совсем стало. Постоянно на болеутоляющих сидел. А как отпустит лекарство, так кричать начинал. Бьет кулаком в стену, и кричит. Ну, это еще когда силы были, а потом просто хрипел, аж пена изо рта шла. В последний раз, когда пришел к нему, - он меня и не сразу узнал даже. Смотрит вроде бы на меня, но взгляд пустой какой-то, как будто куда-то вдаль смотрит, сквозь стену...
Павел Сергеевич постучал кривым указательным пальцем по сигарете, сбивая пепел, и снова потянулся к Кольке. От его руки шел странный жар, от которого хотелось убраться как можно быстрее, чтобы не обжечься. А еще окружающий мир словно накрыли влажной противной марлей, сквозь которую с трудом, но можно было рассмотреть очертания деревьев, посаженных у главного корпуса, увидеть прогуливающихся в отдалении больных, машины, стоящие у решетчатых ворот, и даже голубей, что воркуя бродили между скамейками, выискивая разные крошки. Но мир этот казался ненастоящим, и возможно даже ненужным.
Николай потянулся за штативом и ощутил приятную поверхность холодного металла. Это немного привело его в чувство, как если бы кто-то рывком сдернул эту мерзкую марлю с его сознания.
Как ни странно, дедок понял это, и еще больше впился в Кольку. Он даже избавился от сигареты, щелчком отправив ее в сторону урны, второй раз не попав. Старик ни на минуту не прекращал бормотать и его монотонный голос убаюкивал, предлагал убраться в страну снов, в которой хорошо, тепло и нет боли.
- И говорит он мне - дядь Паша, Христом-богом молю, не могу терпеть больше. Возьми грех на душу, нет сил просто.
Дедок вновь с наслаждением поскреб между ног грязными, скрюченными от артрита пальцами, больше похожими на обуглившиеся деревяшки, и продолжил бормотать, наполняя мир ненужными словами, пытаясь убаюкать Кольку, чтобы тот вновь смотрел на мир через марлевую завесу.
- ...не могу, я. Так и ответил ему. Потому что как получается - куда ни кинь, а везде я виноват выходит. Нет, не пойдет. А напарник не сдается - шепчет мне, что, дескать, дядя Паша (это он так меня называл, все ж таки не один год вместе работали), а не узнает никто. Ты просто сделай все по-человечески, с умом, чтобы не догадались. И сам значит, подушку мне тычет, - возьми, мол.
Старик всхлипнул и еще сильнее сжал Колькино колено. Тот попытался освободить ногу, но дедуган неожиданно оказался весьма хватким - он цепко ухватил Кольку своими корявыми пальцами, не желая отпускать. И все это время он бормотал, смешно двигая нижней челюстью, которая словно бы держалась на веревочке. Колька попробовал ухватиться за штангу штатива, чтобы вновь ощутить спасительную прохладу металла, но бормотание деда вернуло вновь ощущение пелены, постепенно накрывающей все сущее. Словно горизонт стал низким и начал давить на плечи, опуская еще ниже под нескончаемое бормотание деда, который сплевывал табак и слова, опутывающие похуже той самой марли, вернувшейся в сузившийся Колькин мир.
- ... придавил аккуратно. Чтобы не мучить понапрасну. А он в последний момент, уже видно не понимал ничего, и не сопротивлялся даже. Или может быть надоело ему уже все, да и сил уже не оставалось - все в болезнь ушло...
Павел Сергеевич ухватил Кольку за ворот. Его руки словно паучьи лапки шарили по телу, поднимаясь все выше, к шее. Колька даже и не понял, когда дедуган успел вплотную прижаться к нему.
Ненавистная марля стала еще плотней, облепила ноздри и уши, отчего пропали запахи и звуки летнего дня, да и сам день как-то незаметно превратился в ненавязчивый вечер, тихий и никчемный.
- ... захрипел он, и руками дергать начал. Изо рта пена лезет. А я еще сильней сдавил, стало быть - шея-то у него совсем тонкая, вот прямо как у тебя, кожа прозрачная, вены видно...
Павел Сергеевич несильно сжал рукой слабую Колькину шею, словно примериваясь, и зашептал прямо в ухо, обдавая теплой и противной старческой слюной.
- Ты ж не думай. Я понимаю все - страшная это болезнь, тело все горит, и жить не хочется. Колька, напарник мой, волком выл, и по кровати катался, а врачи только головами качали, да таблетками пичкали. И все без толку. Ты ж не терпи понапрасну, ни к чему это, не мучайся...
Дед сдавил пальцы, и Колька ощутил, как что-то окрасило мир больничного дворика в багровый цвет. Павел Сергеевич не прекращал шептать прямо в ухо, и каждое его слово наполнялось каким-то неведомым смыслом, важным только здесь и сейчас.
- ... уже ногами сучить начал, а все никак душа с телом распрощаться не могла. А потом отпустило сразу, и знаешь, даже как будто легче стал. И лицо разгладилось, спокойным стало...
Старик продолжал сдавливать Колькину шею. Парень захрипел и ухватился за лацканы его рубашки, выдирая пуговицы. Дед даже и не думал ослабить хватку. Наоборот, в его руках-веточках словно появился какая-то неземная сила. И все это время он говорил и говорил, пытаясь убаюкать и усыпить Кольку.
- Ты не бойся. Нет там ничего. Ни ада, ни рая. Только покой и умиротворение. Не бойся, Николай, я же тебе добра хочу...
Колька из последних сил ухватился за стариковы запястья. У него еще оставалось сил, чтобы прохрипеть, что все не так, что врачи пообещали скорое выздоровление, и что осталось пройти еще совсем немного процедур, но скукожившийся мир не дал ему такой возможности. В последний миг, Колька вздрогнул и отпустил руки, понимая и признавая усилия старика, ощущая, как тело становится пустым и невесомым. Чьи-то нежные руки ласково обняли его душу, и потянули вверх, туда, где светло и хорошо, где тихо и спокойно, как и обещал этот незнакомый ему дед...
Шалашовка
Цвет у неба - пронзительно синий. Такого же цвета Наташкины глаза. Она выбегает навстречу небу, вырываясь из душного, грязного подъезда, с облупившейся штукатуркой и гнутыми перилами. Хлипкая дверь закрывает парадное, отсекая серую грязь от просторного зеленого дворика. Сразу у входа вкопана лавка, на ней проросли из пыли и плесени такие же запыленные и заплесневевшие старухи. Они носят одинаковую одежду, и одновременно кивают головами, выплевывая в спину Наташке:
- Шалашовка...
Сашка ждет ее в скверике. Наташка предвкушает встречу и потому не обращает внимания на противных бабок. Она несется по разбитым тротуарам с зачем-то побеленными бордюрами, рассматривает небесную глубину, отраженную в огромных лужах. Всю ночь лил дождь, но ближе к утру, он впитался в землю, оставив после себя лишь неряшливые зеркала на асфальте. В лужах видно не только небо, но и листья деревьев, летающий пух тополей и саму Наташку, которая быстро-быстро перебирает ногами, перепрыгивая небольшие ямы и трещины, и старательно оббегает большие участки, залитые водой.
Она в короткой юбке, и ей скоро шестнадцать. Сосед дядя Петя подкручивает седой ус, и, хмыкнув, провожает удаляющуюся девчонку внимательным взглядом.
- Вот шалашовка - бормочет он привычные слова.
До скверика рукой подать. Наташка высматривает Сашку, чтобы подбежать к нему, подпрыгнуть и остаться у него на руках. Она молода, легка, красива, и еще у нее есть маленький секрет.
Не очень старый дед неожиданно выходит из-за угла дома, и Наташка на всем ходу врезается в него, сбивая с ног. Сначала она даже не понимает, что произошло. Вот она летела, слегка отталкиваясь от мокрого тротуара, и уже лежит на твердой поверхности, чувствуя боль в разбитых коленках.
Дед первым приходит в себя, он, кряхтя, поднимается и нависает над ней, закрывая небо цвета Наташкиных глаз. Неприятный и неопрятный старикан в затертых брюках и выцветшей плотной клетчатой рубашке. Сквозь ремешки сандалий видны шерстяные носки. На голове у деда фетровая шляпа, которая совершенно не подходит к одежде.
Старикан улыбается слащавой улыбкой и тянет к ней руки с корявыми пальцами, похожими на окаменевших червей.
- Эх, молодежь, все торопитесь... - притворно добродушно говорит он, помогая встать. - Я вот, когда молодой был, тоже все торопился куда-то. Казалось, что времени мало совсем, не успеть никуда. Звать-то тебя как, егоза?
Наташка отталкивается от асфальта, стараясь побыстрее убраться из цепких рук, но старик не спешит отпускать ее. Он вцепился в Наташкино плечо, крепко сжимает пальцами кожу, причем от руки его исходит какое-то странное тепло.
Ей некогда вести разговоры с незнакомым стариком, но все-таки это она сбила его с ног, да и дед как-никак помог подняться с тротуара, пускай Наташке его помощь и не нужна вовсе.
- Так как? - не сдается дед.
- Таня - сама не зная, почему, она говорит первое пришедшее в голову имя.
Старикан дергает головой.
- А меня Павел Сергеевич - неуверенно говорит он, видимо чувствуя фальшь в ее словах.
- Очень приятно - Наташка слегка приседает, чтобы убрать чужую руку с плеча.
Павел Сергеевич делает вид, что не понимает ее желания, и наоборот усиливает хватку. Неприятное тепло разливается по плечу.
- Я понимаю, дело молодое. Кому интересно слушать стариковские бредни, так ведь? - дед хитро прищуривается, ожидая ответа.
Наташка молчит. Она ощущает мерзкое присутствие старика. Наверняка ему что-то нужно от нее.