Соколов Иннокентий Дмитриевич. Исцеление любовью

Когда ангелы плачут

Когда ангелы плачут - небо становится ближе. Оно плачет вместе с ними, и в лужах отражаются растрепанные крылья этих несчастных созданий. Я знаю точно, я видел все сам. Также как видел отражение бури в ее глазах. Первое касание страсти всегда неожиданно, когда молнии освещают темное небо, хочется забиться в угол и завывать в ожидании своей участи...

Я встретил ее в бесконечном коридоре приемного отделения северного госпиталя. Она шла навстречу, и уже тогда я знал, что наши пути пересеклись, что нити судеб свяжутся в один причудливый узел. Когда женщина любит, она танцует. Когда она счастлива, ей хочется раскрыть свою душу или поделиться своим счастьем с первым встреченным человеком, и она танцует. Почти каждый способен увидеть это, но не каждый способен понять.

Анна шла навстречу, и я видел, что она счастлива. Она плыла по коридору, словно несла какой-то маленький секрет. И я понял в тот же миг, что как только она останется одна, отгородившись блестящими дверцами лифта от полумрака коридора, она будет танцевать, возможно, напевая при этом. Черт возьми, она будет петь, покачивая роскошными бедрами, и длинные волосы будут переливаться шелком в такт незамысловатой мелодии чувств.

Она прошла мимо меня, обдав чарующим ароматом нежности - прекрасная фея, словно пришедшая из сказки. Я уступил ей дорогу, и она прошла мимо, поделившись улыбкой, словно уже тогда знала, что мы будем вместе.

Я до сих пор храню в сердце маленькую частичку ее улыбки. Словно раскаленная искорка вонзилась в кусок льда, готовая отдать все свое тепло, чтобы растаял холод одиночества и пустоты.

Вот так встретились двое - волшебница и простой смертный, время от времени посещающий эти унылые стены, чтобы подлатать свое здоровье.

Не знаю, как описать ее, это все равно, что попытаться описать ангела. Вес, рост, объем груди и талии, - просто цифры, не имеющие значения. Как можно измерить счастье? Разве можно взвесить любовь или узнать ширину своих чувств?

Самое главное то, что в коридоре встретились двое, и уходящая гроза на миг осветила их, рождая тонкую ниточку, которая протянулась от сердца до сердца...

Тот август я запомню надолго. Мне пришлось каждый день наведываться в госпиталь. Спина снова давала знать о себе короткими злыми укусами боли. Спасали уколы, которые делала медсестра, да втирание в кожу дурно пахнущей смеси скипидара и хлороформа. Довольно болезненная и унизительная процедура. Анну я встретил в первый же день. Как оказалось, ангел сошел с небес, чтобы немного подработать в госпитале, перед началом учебного года. Наши пути пересеклись в этих старых стенах. И с этого момента моя жизнь приобрела смысл. Я бы даже сказал - особый смысл.

Время замедлилось, давая возможность насладиться счастьем, чтобы потом взорваться, бешено разлетаясь последними секундами, как пружина, которую сжали и отпустили. Большая ржавая пружина в старинных напольных часах, покрытых паутиной из снов.

Первая встреча, чарующая улыбка - маленькие вехи, выстроившиеся в одну линию. Дорога в одну сторону, билет в один конец. Все последующие встречи, легкий огонек узнавания, приветливый наклон головы, пустячные фразы, которыми перекидываются в лифте, радость в глазах при встрече, и какая-то тень печали при расставании, все эти вехи складывались, указывая направление, в котором мы двигались навстречу судьбе.

Через неделю я уже знал, как ее зовут. Несколько дней спустя, мы беседовали как закадычные друзья, полушутя, полусерьезно бросаясь ничего не значащими словами, не отдавая себе отчета в том, как это выглядит со стороны.

Я встречал ее и произносил ставшее традиционным приветствие:

- Здравствуйте несравненная Анна.

Ответом были влажный блеск бездонных глаз, и призывное покачивание бедер.

- Доброе утро... - кокетливо отвечала она, наполняя мое сердце весенней радостью.

- Как поживаете милая Анна? - летний бриз и ожидание свежести, робкая попытка добиться благосклонности ангела.

- Спасибо, чудесно... (ангел, спустившийся на землю, мой ангел...)

- Милая Анна, вы просто прелесть.

- Спасибо...

Я пропускал ее, улыбаясь самой привлекательной из своих улыбок. Она проскальзывала маленьким облачком, оставляя божественный аромат молодой здоровой женщины.

-Анна, я люблю вас, будьте моей? (полушутя, наполовину наивно, совсем серьезно...)

Она не отвечала, проходила мимо, слегка наклонив голову, освещаясь волшебным теплом, и я провожал ее, понимая, что еще немного и пропаду, навеки останусь в бездне этих прекрасных глаз.

Несколько раз мы гуляли вместе по аллеям небольшого сквера расположенного за госпиталем, слушали пение птиц. Она шла чуть впереди, держа в руках бутылочку минералки. Я покупал булку, и мы кормили голубей, которые собирались на небольшом пятачке у фонтанчика в центре сквера.

Мы почти не разговаривали. Зачем? Мне хватало того, что она была рядом, мои дни были окрашены ее присутствием. Я был счастлив оттого, что судьба подарила мне ее, словно в награду за терпение и остатки душевного покоя, которые мне удалось сохранить.

Рано или поздно произошло то, что должно было произойти. Мы полюбили друг друга.

Вам покажется смешным, но мы даже ни разу не поцеловались. К чему эти пошлые признаки животного влечения, которые принято демонстрировать окружающим. Я любил и был любимым - мне этого было достаточно. Так же как и ей.

Госпиталь был расположен в северной части города, в чем полностью соответствовал своему названию. Небольшое приземистое здание в два этажа, с остекленным вестибюлем, и мрачноватыми коридорами, расходящимися в стороны, словно туннели, в угольной шахте. Я приезжал на своей машине, санитар уже ждал меня, чтобы услужливо распахнуть двери и помочь мне выйти. В эти моменты я ощущал себя очень важной персоной, хотя в какой-то степени так оно и было. Мой банковский счет если не вызывал трепетного восхищения, то по крайней мере внушал некоторое уважение. Работа в Интернете, пара удачных сделок на валютной бирже, - вполне достаточно для того, чтобы не корпеть в офисе, зарабатывая на жизнь себе и тому парню, который оказался хитрее и удачливей чем ты.

Анна работала в кабинете физиотерапии, расположенном на втором этаже, и частенько я поджидал ее в холе, чтобы увидеть, как она выходит из лифта, на обеденный перерыв. Мы выбирались из неприветливых объятий старых стен на воздух, чтобы провести немного времени вместе.

Две недели счастья прошли как в тумане. Август и не думал заканчиваться. Солнце палило так, что казалось еще немного, и стекла в окнах оплывут хрустальными слезами, растают словно лед. Кондиционеры с трудом справлялись с адской жарой, безуспешно пытаясь наполнить прохладой неуютные стены госпиталя.

Именно август стал для меня отправной точкой. Изменил всю мою жизнь, перевернул с ног на голову все мысли, заставил время завертеться безумной юлой, окунул в полночь.

Этот день начался как обычно. С утра, я проснулся с неприятным ощущением грядущей беды. Перемещаясь по кухне, я напевал под нос простую детскую считалочку, которая прицепилась ко мне, словно клещ. К госпиталю я добрался без особых проблем, не считая того, что пришлось потратить минут пятнадцать, чтобы завести проклятый драндулет. Рано или поздно в самый неподходящий момент машина просто заглохнет где-нибудь за городом, и тогда я горько пожалею о том, что вовремя не съездил на станцию техобслуживания.

Я ожидал Анну, у окна, расположенного неподалеку от лифта. Окно выходило на заднюю сторону здания, и вид идеально ровных аллей сквера, радовал глаз.

Один взгляд, случайно брошенный в окно, и послужил точкой отсчета. С того момента, как я увидел Анну, которая обнималась с каким-то хлыщом, прямо возле фонтана, на нашем месте, стрелки часов закрутились в обратную сторону, чтобы остановиться прямо на двенадцати, приветствуя полночь, нулевую точку отсчета.

Они целовались, позабыв про стыд. Мой прекрасный ангел (к несчастью, теперь уже не мой), и подозрительный субъект - усатое лицо, как мне показалось, подергивалось в пароксизме страсти. Он был в белых шортах и белой же майке. Здоровяк, весь покрытый загаром, настоящий самец - я всю жизнь ненавидел таких.

Это было просто ужасно. Подобное ощущение испытываешь, стоя на шатком табурете, с петлей на шее, зная, что через несколько секунд ненадежная опора уйдет из под ног, и удушье захлестнет тебя, завершая и без того никчемное существование.

Я отпрянул от окна, хотя с таким же успехом мог смотреть и дальше на скотские ужимки двух влюбленных тварей - они все равно позабыли обо всем и обо всех, словно пытаясь влипнуть друг в друга. Казалось еще немного, и они займутся любовью прямо там, в сквере, подобрав в качестве ложа одну из скамеек, которые в изобилии водились на широких аллеях.

И еще я понял, что ненавижу ее, ненавижу их обоих. Страстно, до боли в скулах. Из горла вырвался тихий присвист, я сжал руки в кулаки, чтобы не сорваться и не разбавить деловитый гомон госпиталя безумным криком ярости.

Несколькими минутами позже, (я осторожно выглянул в окно, стараясь не попасться любовникам на глаза), они с неохотой оставили друг друга. Здоровяк что-то сказал Анне на прощание и отправился к своей машине, которую припарковал на небольшой стоянке у госпиталя. Еще через минуту Анна вошла в госпиталь. Увидев меня, она слегка смешалась, (проклятая сука гадала, видел ли я ее забавы с усатым плейбоем), ее шаг сбился, но Анна совладала с собой. Мне стоило большого труда не показать что мне известно все. Я растянул губы в улыбке и произнес:

- Доброе утро, несравненная Анна.

Анна вздрогнула, словно уловила в моем голосе затаенные нотки ненависти, но сдержалась и даже сумела выдавить ответную улыбку.

- Доброе утро.

Анна прошла мимо, не задержавшись ни на минуту. Створки лифта разошлись в стороны впуская ее, и я, глядя в ее спину, понял, что убью их обоих за ложь, за дни жаркого августа, проведенные вместе, за прогулки по аллеям сквера, за голубей, которые, жадно воркуя, собирали крошки, за брызги фонтана на ее лице, и, конечно же, за стон страсти, упругие объятия, за то, что шелковая кисточка усов каждую ночь касается ее мягкого, такого желанного тела.

Я убью вас обоих!

Я сделаю это.

Убью!

Вас!

Обоих!!!

Я смотрел, как лифт увозит ее наверх, провожая мою несбывшуюся мечту. И уже в тот момент я начал думать, что мне делать, чтобы успокоить взбесившийся рассудок. Всласть напиться обжигающей местью. Сделать то, что должен...

Пускай, мои возможности не так велики, как хотелось бы, но я придумаю, как сделать, чтобы полночь коснулась их своим мягким причастием.

Я медленно отъехал от окна, и направился к выходу. Чистый линолеум пола расчертили разноцветные лини, которые начинались у вестибюля и вели в разные стороны, отмечая различные пути следования. Вот желтая линия - если следовать за ней, попадешь как раз в физиотерапевтическое отделение. Красная линия - линия неотложной помощи. Белая линия - хирургическое отделение.

Хромированные спицы моей коляски отбрасывали свет, который ложился мелкими острыми отблесками на пол. Я решил, - я проведу для вас еще одну линию. И эта линия будет черной. Это линия смерти, следуя которой вы попадете прямиком в ад, где вам самое место.

Черная линия начнется прямо у этого окна, и закончится... я пока еще не знаю, где закончится она, но я обещаю - она закончится, можете мне поверить...

Я выехал из госпиталя, кивнул санитару, который помог мне сесть за руль. Прямо под рулем находятся два небольших рычага, они заменяют педали тормоза и газа. Санитар загрузил мое кресло в багажник, и я помахал рукой, поблагодарив за помощь.

Когда я приеду домой, моя сиделка Рита (пожилая, обрюзгшая женщина, с остатками былой красоты), точно так же поможет мне выбраться из машины, достанет коляску, и я смогу въехать в дом по специальному желобу, который находится рядом с лестницей.

Я ехал домой, вычерчивая в голове маленькие штрихи, которые со временем сложатся в одну линию. Мою черную линию.

Мне недостаточно было просто убить их. Они должны были страдать. Как страдал я, когда наблюдал как сильные загорелые руки, с длинными мосластыми пальцами обнимали твой стан, мой ангел, мой бывший ангел.

Я заставлю плакать тебя, мой падший ангел. Я хочу видеть твои слезы, купаться в них. Пусть боль и страдание наполнят твои глаза синевой истины. Я заставлю плакать вас обоих!

Я сделаю это, клянусь нашими прогулками по аллеям сквера (ты всегда шла впереди, словно не обращая внимания на калеку, который тихонько катил сзади, с трудом успевая за тобой), клянусь нашими встречами, клянусь остатками лета, солнечного лета, лета безумной страсти и неутоленного желания (я не способен на плотские утехи, но жар моего сердца с лихвой восполнит немощность скрюченного в коляске тельца), клянусь всем мертвым и живым...

Пока бьется в груди слабое, но горячее сердце, пока руки сжимают баранку моего автомобиля, я буду думать только об одном - я не успокоюсь, пока не отопью из кубка сладкий обжигающий напиток, под названием месть.

Всю дорогу домой я думал над тем, как совершить правосудие. Ибо страшен гнев обманутого, и тяжек путь обманщика. Прежде чем вступить на край бесплодной пустоши, там, где их души обретут покой, соединившись вместе, в преддверии сжигающего огня, который очистит их от скверны, я должен сделать так, чтобы они осознали всю мерзость своей преступной страсти. Я думал, долго думал...

Я не спал всю ночь, собирая кирпичики мыслей, складывая из них один каменистый путь, по которому им предстоит пройти вместе. Ничего особенного - я не собирался тешить свое самолюбие изобретением какого-нибудь фантастического плана, с множеством ловушек и капканов. Чем сложнее план, тем тяжелее мне будет осуществить его. Я реально оценивал свои силы, во всяком случае, старался...

Когда-то я читал рассказ о парне, который решил отомстить одному влиятельному мафиози, по вине которого погибла вся его семья (их подорвали в автомобиле, чтобы помешать выступить на суде в роли свидетелей преступления). Тот парнишка сумел заманить негодяя в ловушку, которую устроил сам - каким-то непостижимым образом, он сумел вырыть огромную яму, прямо посреди обходной трассы, в которую и угодил гангстер на своем автомобиле.

Моя задача осложнялась тем, что я не мог, подобно герою рассказа самолично раздолбить несколько квадратных метров асфальтового покрытия, и тем более вырыть яму, размером с Кадиллак, мои руки годились только на то, чтобы сосредоточенно крутить колеса своего кресла.

Я решил довольствоваться малым - для начала, хотя бы узнать с кем имею дело. На следующий день я припарковал свою машину на стоянку госпиталя и приготовился провести день в томительном ожидании. После того как мой парнишка-санитар, помог мне выгрузить свою немощную плоть из машины, я направил свою каталку в сквер. До самого обеда я сидел в душистой тени деревьев, с трудом сдерживаясь, чтобы не кричать от боли и обиды. Ближе к обеду я перекусил парой бутербродов, заботливо приготовленных Ритой. В небольшой термос, она налила обжигающий кофе, который помог немного стряхнуться и согнать напавшую сонливость.

Чуть позже, я, стиснув зубы, наблюдал, как влюбленная парочка сладко воркует на скамье около фонтана. Я слышал звонкий смех ангела и отвратительный гнусавый тенорок этого ничтожества. Голос врага, который взялся ниоткуда, возник, словно прыщ на заднице, чтобы своим ничтожным существованием отравлять мне жизнь. Потом они неохотно расстались, Анна направилась на работу, а я проследовал за ним, за своим врагом.

Здоровяк прикатил на ослепительно белой Хонде. Я записал в заранее припасенном блокнотике номер его машины. Теперь он был обречен...

Дома я взломал компьютер с базой данных владельцев автомобилей, и уже через несколько минут знал кто он, как его зовут. Теперь я знал, где живет мой враг, знал номер его мобильного телефона и массу разной интересной информации. Счастлив тот, кто знает что ищет, и знает где искать.

Все следующие дни я наблюдал за ними, пытаясь подобрать ключик к разгадке. Здоровяк прикатывал на своей Хонде, чтобы с двенадцати до часу проводить время с ней, гулять в сквере, любуясь взлетающими и опадающими струями фонтана. Несколько раз они уезжали, очевидно, пообедать в какой-нибудь дешевой забегаловке. Иногда, он увозил Анну домой после работы.

Как поймать птичку в клетку, если в птичке добрый центнер мяса и костей, а тот, кто ловит - немощный калека, с трудом передвигающийся на кресле-каталке?

Не одну ночь, я сидел перед монитором, тупо раскладывая пасьянс, пытаясь из догадок и соображений выстроить план, нарисовать линию, длиной в жизнь, с конечной остановкой в аду. Мои милые крошки, они миловались, не подозревая, что полночь близится со всей неотвратимостью. Что теплые капли воды на лице, следы опадающих струй фонтана сменятся черными каплями слез. Готовьтесь детки - папочка скоро принесет свои подарки. Никто не останется обделенным. Никто...

В десяти минутах езды от города, начинается старый заброшенный карьер. Когда-то в лучшие времена здесь добывали особый сорт глины. Сейчас же крутые стены огромного котлована заросли густой травой. Небольшая, разбитая дорога, вела, петляя от шоссе, прямо к отвалу, куда сбрасывали отработанную породу, проходя у самого края котлована. Густая полоса посадки отделила это укромное местечко. Я оставил свою машину чуть поодаль, и сидел, откинувшись на сиденье, с трудом пытаясь унять дрожь. Тяжелее всего было ждать. Солнце оторвалось от горизонта, чтобы начать свой путь по небу. Было около одиннадцати. Самое время вершить правосудие...

Накануне вечером я позвонил ему. Он поднял трубку после первого гудка. Мне стоило больших трудов удержаться, чтобы не прокричать о своей ненависти к подлецу, который осмелился растоптать мою любовь. Нарочито спокойным голосом, я сообщил здоровяку о том, что обладаю некой ценной информацией, которая наверняка может заинтересовать его. Когда он поинтересовался, о какой информации идет речь, я сказал что мне известно кое-что относительно прошлого Анны, после чего договорился о времени и месте встречи.

Теперь все зависело от желания парня узнать, в чем могла провиниться его любовница, какие тайны могут быть у ангела, спустившегося с небес.

Я уже потерял всякую надежду, когда белая Хонда, поднимая тучи пыли, подъехала к моей машине. Хлопнув дверью, здоровяк направился в мою сторону. Я сидел неподвижно, устремив взор прямо вперед, собирая волю в кулак.

Здоровяк открыл дверь моей машины и протиснулся в салон, сразу заполнив все пространство своей омерзительной тушей. Я чувствовал запах пота, исходящий от него, и на секунду запаниковал. Тяжелый мускусный запах отозвался рвотными позывами. Я с трудом сдержался, и кивнул ему, словно старому знакомому.

Он повернулся, чтобы захлопнуть дверь, предоставив мне тот, единственный шанс. И я использовал его - короткий отрезок водопроводной трубы врезался в бритый затылок. Раздался противный треск, и я почувствовал на лице, что-то теплое. Он попытался повернуться ко мне. Мускулистые руки тянулись, чтобы задушить, разорвать в клочья мое больное немощное тело. Я ударил еще раз, и еще...

Я бил словно заведенный, вкладывая в каждый удар частицу гнева, частицу ненависти. Кровавые капли стекали по внутренней поверхности лобового стекла. Кровь испачкала обивку салона, я чувствовал эту кровь на своих руках, лице...

Я остановился, когда звуки ударов стали чавкающими. Его голова превратилась в кусок мяса. Кусочки черепной кости застряли в спутанных клочках окровавленных волос. Один глаз вытек, другой смотрел куда-то в сторону. Мой враг был повержен, но я знал, что это только первая ступенька на пути к цели. Один штрих из множества других штрихов. Из них я вычерчу линию судьбы для моего ангела.

Самое трудное было впереди. Я осторожно, стараясь не смотреть на дело рук своих, приоткрыл дверь автомобиля, и что есть силы, толкнул труп. С таким же успехом можно было попытаться толкнуть стену госпиталя. Я придвинулся ближе и принялся раскачивать его мерзкое окровавленное тело. Вы когда-нибудь пробовали вытащить из машины мешок муки или сахара? Здоровяк оказался тяжелым. Черт подери - он оказался необыкновенно тяжелым.

С трудом я сумел вытолкать его из машины, и откинулся в кресле, восстанавливая дыхание. Немного отдохнув, я открыл дверь со своей стороны и осторожно, держась руками за сиденье, выбрался наружу. Я прополз вокруг машины и приблизился к телу. От него до края котлована было около двадцати метров. Сущий пустяк для нормального человека, и огромное расстояние для калеки, которому предстоит оттащить туда почти центнер мертвой плоти. Я ухватился одной рукой за ремень брюк здоровяка, и начал тащить его. За десять минут я окончательно выдохнулся, но так и не сумел сдвинуть тело, хотя бы на сантиметр. Я отталкивался локтями от сухой глинистой поверхности, но мои бедные мышцы оказались слабее, чем я рассчитывал. Я лег на землю, и заплакал. Вверху на небе, пушистые облака, проплывали неспешной вереницей образов. Вот белый ангел машет крыльями, ободряя меня, придавая сил. Давай, парень. Сделай то, что должен сделать. Доведи дело до конца.

Солнце словно сошло с ума. Запах раскаленной глины смешался с запахом смерти. Мухи кружились тучей, пытаясь отложить личинки в мертвую плоть бывшего любовника Анны.

Отдышавшись, я решил пойти другим путем. Я развернулся так, чтобы оказаться перпендикулярно, телу и принялся толкать его одной рукой, упираясь другой о землю...

Вначале я продвинулся совсем немного, затем приноровился и следующие полчаса катил остывающий труп. Любовь придавала мне сил. Каждый раз, когда становилось совсем невмоготу, я вспоминал Анну, наши прогулки. Белый ангел на небе одобрительно следил за моими стараниями, слегка помахивая белоснежными крыльями. Потерпи еще чуть-чуть, парень, а пока что толкай этот кусок ненавистной плоти, давай, еще немного, и еще, и еще...

Я столкнул труп в котлован карьера и лежал на земле, безумно улыбаясь. Ангел на небе улыбался вместе со мной. Чуть позже я забрался в Хонду и переставил рычаг переключения передач в нейтральное положение. Потом я дополз до своей машины. Я схватился за руль, и буквально втянул себя в салон. Потом потерял сознание...

Я очнулся, когда солнце начало опускаться за горизонт. Посмотрел на часы. Время безвозвратно уходило вместе с солнцем. Дальше медлить было нельзя. Я завел машину, и сдал немного назад. Это оказалось легче, чем толкать мертвеца. Я улыбнулся, вспоминая белого ангела, который помогал мне своим небесным присутствием. Затем осторожно двинулся вперед, пока не уперся в задний бампер Хонды. Я выжал рычаг газа, и его автомобиль отправился вслед за хозяином. Раздался грохот. Где-то на дне котлована смятое железо, встретилось с мертвой плотью.

А я смеялся! Я хохотал, потому что все шло именно так, как я задумал.

На заднем сиденье я достал флакон с жидкостью для очистки ковров, и несколько тряпок. Больше часа я отмывал салон машины, стараясь не пропустить ни одного пятна. Потом протер стекла, руль, сполоснул руки и лицо водой из фляги. После тяжких трудов моя одежда превратилась в грязные лохмотья. Я предвидел и это. На заднем же сиденье, в полиэтиленовом кульке нашлись новая майка и шорты. Старую одежду я с себя попросту сорвал. Мои ноги неподвижны, но спина пока еще сохраняет гибкость. После того, как я скинул здоровяка в карьер, для меня не было ничего невыполнимого. Как ни странно, надеть шорты оказалось даже труднее, чем ворочать тяжеленный труп своего врага. Но я справился и с этим. Пакет с тряпками и окровавленный кусок трубы, я забросил в карьер, - мне они уже были ни к чему.

Домой я вернулся, когда совсем стемнело. Риту я заранее предупредил, что проведу весь день в госпитале, сославшись на необходимость проведения специальных процедур, но все равно она недоверчиво хмурилась, вытаскивая коляску из багажника машины. Я заверил Риту, что чувствую себя просто отлично, и более того, скоро отпадет надобность в ежедневных поездках в больницу. Сиделка немного поворчала, и удалилась в свою комнату, оставив меня одного.

Я провалился в сон, и ко мне пришел ангел с огромными черными крыльями. Он плакал, и я видел его слезы - две черных дорожки, сбегающих по щекам...

В последующие дни я просто приезжал в госпиталь и не предпринимал никаких действий. Мои дела действительно пошли на поправку и боли в спине уже не так терзали мое несчастное тело. Но это уже не имело никакого значения - я выжидал, как выжидает паук. Я наблюдал за Анной. Легкая тень недоумения на ее лице, сменилась волнением и тревогой. Она словно не находила себе места. И я, черт подери, знал причину этой тревоги.

Ну как детка, ты чувствуешь приближение полночи? Разве любящее сердце не подсказывает тебе, что не все в порядке?

Подожди Анна, подожди еще немного, и ты узнаешь все. Я расскажу тебе, как здоровяк пытался защититься от смертельных ударов, как ржавая железка окрасилась кровью. Как я плакал от боли, когда пытался столкнуть ненавистное тело в карьер.

А хочешь, я расскажу тебе, как плачут ангелы? Как черные слезы красят небо оттенками боли? Детка, у меня есть, чем поделиться с тобой. С некоторых пор, мой жизненный опыт невероятно обогатился.

Ха, я мог бы рассказать тебе массу любопытных вещей. Но пока не пришло время, я буду сидеть в своем инвалидном кресле, и следить за тобой, чтобы поймать в свои сети. А вот тогда уже... тогда мы посмотрим, на что способен жалкий калека...

В этот раз я подъехал на стоянку госпиталя к концу рабочего дня. Лето заканчивалось, и осень протянула свои дождливые объятия. Мелкий дождик придал уходящему дню легкий оттенок грусти. Я ждал в машине, наблюдая, как дворники оставляют на лобовом стекле две дорожки. Я ждал Анну.

Она вышла из госпиталя в начале седьмого. Ее каблучки озабоченно постукивали об асфальт. Анна раскрыла зонт и поспешила к автобусной остановке, что находилась через дорогу от госпиталя. Несколько людей дожидались автобуса, но меня это почти не волновало.

Когда Анна поравнялась с моей машиной, я опустил стекло и нарушил очарование уходящего дня, хриплым от волнения голосом:

- Добрый вечер Анна...

Она вздрогнула и кивнула. Я не стал ждать дальше, и продолжил:

- Вы не могли бы мне помочь, дорогая?

Я постарался вложить в свой голос максимум доверительности, разбавив каплей непринужденности.

Ангел пожал плечами и подошел к машине. Ее глаза оказались на одном уровне с моими. Я слегка наклонил голову и изобразил деланное смущение:

- Видите ли, Анна, я уронил ключи на пол, и теперь не знаю, как быть...

Свои слова я подкрепил виноватой улыбкой (связка с ключами действительно упала на пол, но Анне совершенно ни к чему было знать, что запасная лежала в кармане моих брюк).

- Да... конечно... - Анна обошла машину и открыла дверь. Складывая зонтик, она потянула воздух ноздрями, словно услышав какой-то тревожный, смутно знакомый запах.

Чуть раньше я обильно смочил хлороформом (я всегда держу дома небольшое количество хлороформа, поскольку Рита использует его для того, чтобы натирать мою многострадальную спину - испытанное средство от ноющей мышечной боли) небольшую тряпицу. В последний момент, Анна все же почувствовала неладное - она одернула руку, уже потянувшуюся за ключами, но было поздно. Я схватил ее одной рукой, другой прижал к лицу пропитанную анестетиком ткань. Хлороформ делал свое дело, а я делал свое...

Анна пыталась сопротивляться, но вскоре затихла. Я почувствовал, некоторую слабость, - судя по сбившемуся дыханию, небольшое количество отравы попало мне в легкие. Мне захотелось засмеяться так, чтобы услышали стоящие на остановке люди. С трудом, удержав столь странный порыв, я наклонился, чтобы закрыть дверь машины (благо подобный опыт у меня уже был). Голова Анны лежала у меня на коленях. Ее руки безвольно свисали, как у сломанной куклы. Я вставил ключ, и попытался завести машину.

- Ну давай же, зараза, черт тебя раздери, заводись! - стартер тарахтел из последних сил, но проклятая машина не желала заводиться.

Я стиснул зубы и попробовал еще раз - безрезультатно. Со стороны это выглядело, наверно, смешно - наполовину парализованный калека, с одурманенной красавицей, возлежащей на сиденье рядом с ним, в поломанной машине, как раз, когда работники госпиталя, сдав вечернюю смену, направляются домой, проходя мимо стоянки. Эй приятель, а что за подружка рядом с тобой, и чем это ты с ней занимаешься, старый извращенец?

- Давай, крошка, не подведи меня сейчас...

Я молился и упрашивал непослушную машину, буквально чувствуя, как истончаются секунды, уходя за горизонт застывшими каплями воска. Я шептал проклятия, чувствуя, что еще немного, и паника погонит мой разум далеко прочь, туда, где нет дождя, и ласковое летнее солнышко радует своим теплом измученную душу усталого странника

- Ну же, детка, давай...

С седьмой или восьмой попытки двигатель завелся, недовольно ворча. Я осторожно, стараясь не привлекать лишнего внимания, выехал со стоянки. Вы уже наверно поняли, куда я повез своего ангела. В место моих летних грез. Где чистый воздух и море зелени, где разбитая дорожка ведет цели, где эхо многократно отражается в глубоком котловане заброшенного карьера.

Подъехав к месту назначения, я остановился почти на том же самом месте, что и в прошлый раз. В бардачке нашелся моток скотча. Я усадил Анну так, чтобы ей было удобно, после чего аккуратно примотал скотчем к сиденью. Теперь она не смогла бы пошевелить ни руками, ни ногами. Потом я приготовился ждать столько, сколько потребуется...

Я сидел и ждал тот момент, когда смогу рассказать ей все, о чем мечтал. О том, как я любил ее, о том, как жил каждым днем, проведенным вместе с ней. Как было мне больно, когда я увидел ее с тем громилой, недостойным даже дышать одним воздухом с ней.

Я хотел бы рассказать о бессонных ночах, когда я думал о том, как мне утолить жажду мести, затушить костер ненависти. Я расскажу о том, что с недавних пор, мне хочется сбросить ангелов с небес, втоптать в грязь их белоснежные крылья. И пусть их злые пронзительные голоса наполнят землю страданием. Вот так детка, и это тоже все для тебя...

Я бормотал под нос, пугаясь самого себя, пугаясь того, что должно было скоро произойти. Мне стало страшно, я сжал руками руль, понимая что, остался маленький шаг, перед падением в глубокую пропасть, из которой нет возврата.

Ждать пришлось недолго - чуть более получаса. Она тихонько застонала, и открыла глаза. Искорки боли и непонимания в глубокой синеве глаз...

- Что со мной, где я...

Тишина наполнила смыслом теплый вечер августа. Я не ответил, продолжая всматриваться в ее прекрасные черты, наслаждаясь совершенством линий. Анна попыталась освободиться, но скотч удержал ее.

- Что тебе нужно от меня? Отпусти меня немедленно...

Я погладил ее по голове:

- Всему свое время, Анна, не торопись... Но сначала...

Она забилась, напрасно пытаясь освободиться. Я прикрыл глаза, равнодушно наблюдая за ее бесплодными попытками.

- Хочешь, я расскажу тебе историю, прекрасная Анна?

Она обмякла, словно признавая свое поражение. Я усмехнулся и продолжил:

- Наглый, здоровый хлыщ ворвался ураганом в размеренную жизнь одного человека. Он забрал у него все - любимую девушку, надежду на счастье, покой и сон, он забрал все... И теперь он валяется куском смердящей плоти, на дне заброшенного карьера. Он получил все, что ему причиталось, любимая...

Я откинулся на спинку сиденья, наблюдая за Анной - она вздрогнула и повернулась ко мне своим божественным личиком.

- О боже, ты...

Две слезинки скатились по ее щекам алмазными капельками горя. Я смеялся, я смотрел на ее слезы, и мне было так хорошо, как никогда. Я видел, как плачет ангел, и мне было хорошо...

Она плакала, ее плечи судорожно поддергивались, я ощущал ее боль. И мне было все равно, потому что нельзя было простить бессонные ночи, и адский жар солнца, и рой мух, кружащихся над телом поверженного врага, и ангела в небе, который направлял мою руку, превратив простой отрезок водопроводной руки в разящую сталь. И я плакал вместе с ней, оттого, что нельзя было вернуть то наивное время, когда в полумраке коридора повстречались двое - ангел с небес, и парень из преисподней. И два сердца высекли искру, из которой родилось не пламя любви, нет - жаркий, всепоглощающий огонь ненависти. Простые градации боли в оттенках сине-зеленого, и черная линия, ведущая не туда, куда хотелось бы тебе, мой ангел, в недобрый час, опустившийся на землю, чтобы потерять все.

Она сглотнула слезы и спросила, заранее зная мой ответ:

- Что ты сделал с ним?

Я рассказал ей все. Как увидел их обоих в окне, как мои руки сжались в кулаки, как я плакал, задыхаясь от боли, когда толкал мертвое тело к краю обрыва, и небо плакало, горькими слезами, пытаясь помочь мне... Что, я еще мог рассказать ей?

Захлебываясь от жалости к самой себе, она спросила:

- Но... за что? За что ты так поступаешь с нами?

За что?! Ты не понимаешь, глупышка... Я ответил как можно ласковее:

- За боль и измену. За то, что ты предала нашу любовь...

Она закричала, выплевывая слова ненависти:

- О какой любви ты говоришь? Посмотри на себя - ты жалкое подобие человека... Посмотри на себя, урод! Ни одна, слышишь, ни одна женщина не согласится быть рядом с тобой... Ты пародия на человека, мерзкая тварь, ты даже не способен удовлетворить женщину, ты...

Анна кричала, позабыв про страх, и каждое ее слово было хуже укуса скорпиона. Эти слова жалили беспощадно, рвали душу...

Я закрылся ладонями, в напрасной попытке уберечься от разящих молний.

- Но наши прогулки, Анна, вспомни, как мы были счастливы...

Она дергалась, как сумасшедшая, пытаясь освободиться, чтобы вонзить свои когти прямо в мое сердце, вырвать его, бросить на пол, где лежала забытая связка ключей.

- Ты сумасшедший ублюдок, ничего этого не было. О чем ты говоришь? Какие прогулки - их не было. Я просто гуляла сама, и даже не замечала, что ты где-то сзади, крутишь колеса своего чертового кресла. Ты все придумал...

- Не говори так, не говори... Наша любовь...

Анна смеялась, несмотря на страх, несмотря не на что:

- О чем ты бормочешь... Не было любви, не было... И не будет никогда. Ни одна женщина не согласиться быть рядом с тобой. Ты калека... Жалкий урод...

Багровая пелена застелила мои глаза, и я сжал ее шею, чтобы помешать, не дать ей произносить эти проклятые, лживые слова. Я сжимал изо всех сил, и шептал:

- Нет, детка, нет. Не говори так, не надо... Пожалуйста не надо...

Я душил ее прекрасное тело, зная, что она ошибается, что все будет хорошо.

- Я люблю тебя Анна, ты будешь моей. Не надо боятся наших чувств...

Потом я плакал сидя рядом с прекрасным ангелом. Мертвым ангелом. В уголках синих глаз застыли слезы, огромные прозрачные капли ушедшей любви.

Я плакал, и знал, что с каждой каплей, упавшей с моих щек, небо становится ближе. Оно плакало вместе с нами, чтобы не предать то, что люди называют любовью.

Теперь я познал все, я любил ангела, и видел слезы ангела...

Черная линия, которая началась одним, не самым лучшим утром, у окна выходящего в сквер северного госпиталя, долго петляла, связывая людские судьбы, чтобы закончится здесь, у края глубокого котлована некогда заброшенного карьера.

В чем смысл жизни? Для кого-то главнее всего деньги и слава. Кто-то собирает мудрость по крупицам, кто-то ищет смысл в забвении...

Я понял, что для меня в этой жизни самым главным была Анна, наша любовь, наши чувства. И теперь, когда мы, наконец, рядом, жизнь приобрела особый смысл, окрасившись рубиновой зарей, отраженной в бриллиантах ее глаз.

Мы встретимся с ней, я знаю... Пускай не в раю - не думаю что попаду туда, в отличие от тебя (ангелам место в раю, не так ли детка, и мы оба знаем это), во всяком случае не сразу, но мы встретимся так или иначе, не сомневайся. И не будет больше проклятого кресла и слабости в моем теле, и мы встретимся на тенистой аллее у старого фонтана. И голуби будут ворковать нам про любовь, и мелкие крошки достанутся этим пернатым бестиям - свидетелям нашего счастья. Я верю в это так же, как верю, что короткие минуты счастья не разменять греховной страстью к неизвестному здоровяку, который решил, что сможет помешать небесам, соединить два любящих сердца.

Мы встретимся рано или поздно, прекрасная Анна. Я видел слезы ангела, и могу рассказать другим о том, как это прекрасно, но не буду делать этого. Мое время на исходе.

Я еще немного посижу за рулем своего автомобиля, думая о вечном, а потом просто поверну ключ зажигания, выжму рычаг газа, и короткий миг полета, завершится любовной агонией на дне карьера. Мы снова будем вместе, и никто не помешает нам.

Сейчас, только дождись меня, ангел. Все будет только так, как угодно небесам, тебе и мне.

Хей-хо, детка, я уже в пути...

Славянск, февраль 2006г

Дик и лилипуты

Заведение называлось "Морская крыса". Внутри было душно. Дым из трубок заполнил помещение, отчего казалось, что на тяжелую дубовую мебель опустился сизый туман. Шум моря заглушался стуком деревянных кружек, редкими возгласами пьяных матросов да неуверенным бренчаньем лютни. Кабак как кабак - таких сотни на берегу.

Старик пробирался между столиками, лавируя в дыму, то и дело натыкаясь на углы. Наступить кому-нибудь на ногу и остаться без пары зубов плевое дело. Люди не видят суши долгими месяцами, отчего звереют и готовы зацепиться за любою мелочь, чтобы выпустить пар. Впрочем, старик бывал здесь частенько, и вряд ли у кого-нибудь возникло бы желание отыграться на постоянном посетителе, в кошеле которого всегда находилась пара звонких монет.

Пахло морем - солью и потом. Старик добрался до свободного стола, плюхнулся на скамью, и не спеша, огляделся. Сунул пенни подбежавшему мальчишке, что-то неразборчиво шепнул на ухо склонившемуся верзиле и приготовился ждать.

- Эй, мистер...

Старик поднял голову. Подошедший бродяга не внушал доверия, зато от него так и разило историей. А это было главное. Старик кивнул, и бродяга торопливо уселся напротив.

- Так вы, стало быть, и есть тот чудак, вернее я хотел сказать джентльмен, который любит слушать истории? - хрипло произнес бродяга, и протянул руку.

Старик не ответил. Он всматривался в потемневшее лицо незнакомца. Так и есть - соль и ветер оставили следы на потемневшей коже. Моряк, как и все в этом портовом кабаке. Красные мешки под глазами, изборожденные глубокими морщинами, словно кто-то вывесил сушиться рыбацкие сети - что же, крепкий ром и дешевый табак делали свое дело. Быть может бродяга и сможет выдавить из памяти кое-что. Такое, что может удивить, хотя... Он оставил без внимания протянутую руку бродяги, и тот, смутившись, опустил ее.

- Имя? - Без всякого интереса спросил старик. Быть может, бродяга и готов разродиться историей, но следовало сразу поставить его на место. Указать кто тут главный.

- Зовите меня Бен. - С достоинством ответил бродяга, и старику на миг показалось, что в глазах проходимца сверкнули огоньки.

Табачный дым всколыхнулся, и из сизого полумрака вынырнул верзила с парой кружек рома. Он поставил кружки на стол и так же безмолвно удалился.

- Мое имя не имеет значения, поэтому предпочел, чтобы меня называли Джо.

Бен поспешно кивнул, и потянулся за кружкой. Старик схватил его за руку и наклонился к бродяге.

- Надеюсь, ты не разочаруешь меня, приятель.

- Нет, что вы... Джо... Мистер Джо, сэр.

Старик растянул в ухмылке рот. Когда шестой десяток на исходе, и ты еще не успел достичь вершин, единственным преимуществом остается умение ладить с людьми. Кто знает, возможно, похождения по забегаловкам и принесут однажды пользу. Может быть даже сегодня. Тридцать лет назад он услышал историю, и это помогло ему, пускай не так, как хотелось бы. Тридцать долгих лет ожидания - словно бесконечная ловля дырявой сетью. Он отпустил бродягу, и тот поспешно, словно опасаясь, что у него отберут выпивку, сделал приличный глоток.

- Да, сэр. Этот ром не так хорош, как тот, что я пил в одном заведении. Там еще хозяином был старина Джи.

- И что? - Непонимающе переспросил старик.

- Да так... - Забормотал Бен. - Неважно. Я хотел сказать, что иногда случившееся откладывается в памяти так четко, что перед глазами встает каждая мелочь. Каждый пустяк. И бывает так, что ты готов возвращаться снова и снова, вспоминая все, что случилось.

- Бывает - Пожал плечами старик.

Бен усмехнулся, и сделал еще один глоток. Сизый кадык вздрогнул, и старик поморщился, с трудом отведя взгляд от испитого лица бродяги.

- Да, сэр. - Легко согласился тот. - Возможно все. Хотя чаще происходит наоборот. Ни за что на свете, вы бы не согласились еще раз пережить то, что по прошествии многих лет кажется сущим кошмаром. Это как будто вырваться из ада, мистер, и вздрагивать, каждый раз вспоминая, что он где-то неподалеку. Совсем близко. Тянется за тобой, пользуясь воспоминаниями, как щупальцами морских чудовищ.

- Ну, уж нет. - Возразил старик. - Всем известно, морских чудовищ на самом деле не существует. Все это враки.

Бен ухмыльнулся.

- Как знать, мистер Джо, сэр. Как знать... Впрочем, я слышал вы любитель необычных историй.

- Полегче, старина - старик нахмурился. - Истории бывают разными. Для меня интересны только те, что случились на самом деле. И если ты решил попотчевать меня разной ерундой, вроде морских чудищ, то самое время нам распрощаться.

Он с удовольствием наблюдал, как с лица бродяги сходит неприятная улыбка.

- Я расскажу то, что произошло на самом деле. Ну а верить или нет - решать вам.

Старик откинулся на скамье и приготовился слушать.

- Эта история случилась так давно, что мне тяжело припомнить детали. Хотя бывает такое, особенно после пары глотков приличного рома... - С нажимом протянул бродяга, и старик благосклонно кивнул, разрешая забрать свою кружку. - Вы-то хорошо должны помнить то славное время. За год до кончины Вильяма третьего, храни бог его душу, я даже не помышлял о море. Болтался без дела, пока не повстречал старину Дика. Именно Дик, устроил меня юнгой на "Легенду". Старая шхуна с прогнившими мачтами - мне казалось, что я попал в рай. В мечтах я видел себя капитаном - хотел бороздить бескрайние океаны, стоять на капитанском мостике в самый лютый шторм, отдавать команды бесстрашным матросам. Обычные грезы юнца. Куда тяжелее было принять мир, таким как он есть - старушка разваливалась на глазах. Грот-мачта чудом держалась в пазах, и слабый ветерок заставлял скрипеть прогнившее дерево, едва лишь наполняя залатанные паруса. Бесстрашные матросы оказались полупьяным сбродом, находиться среди них было сущим наказанием. Так что не было ничего удивительного - через пару недель плавания, малыш Бен возненавидел море. А чуть позже, и все, что с ним связано.

Я не буду рассказывать о прелестях морской жизни. Да и вряд ли вы отличите гафель от гарделя, а кливер от клотика, пускай, и почитываете разные книжонки, написанные в теплых уютных кабинетах. Джентльмену, который не видел моря, не будут интересны все те мелочи, из которых складывается непростая жизнь юнги. Моя история не о том, как старушка "Легенда" зарывалась бушпритом в соленую воду, и уж тем более не хочу упоминать, как развлекаются матросы. Об этом не пишут в книгах, и наверно так оно и должно быть.

Жизнь на страницах книг - она ведь не такая на самом деле, вы знаете. Все то, что пишут - оно из головы, надуманные истории. Красивые картинки, ничего не имеющие общего с грязью. Стоит выйти из кеба и вот она, тут как тут - только никому нет до нее дела, куда проще считать, что все куда лучше, чище.

И даже истории, что рассказывают друг другу джентльмены - в них нет ни капли того, что вокруг. Посмотрите, оглянитесь - даже такому бродяге, как я, неуютно находиться среди этого сброда, что уже говорить за вас. Я видел мир, и многое пережил, о чем немало сожалею, видит бог, иногда мне бы хотелось не знать и половины того, что узнал. Путешествия, новые земли, люди - все это неуемная блажь юнцов, не желающих раскрыть глаза пошире. Стоит только заглянуть за горизонт, и все становится вывернутым наизнанку...

Но моя история не об этом. Я не знаю точно, куда держала путь старая шхуна. Могу только сказать, что этот путь оказался короток. Старушка "Легенда" налетела на рифы, в первый же шторм...

Тогда я и узнал о лилипутах.

- О ком? - Переспросил старик.

- Черт возьми. - Бродяга допил содержимое кружки, и со стуком опустил ее на стол. - Нет, все это было потом. Это случилось с Диком. Дьявол, я не такой хороший рассказчик, как хотелось бы вам, сэр. Постараюсь рассказывать, как было все на самом деле. Держаться линии, если вы понимаете, о чем я.

Дик и я... мы подружились. Немного. Настолько, насколько это вообще возможно на судне, где каждый день похож на предыдущий, и стоит высунуть нос на палубу, там, за фальшбортом, все то же что и вчера. Море, и ничего кроме моря.

Тот день я запомнил на всю жизнь.

Шторм накрыл нас с головой. Небо опустилось так низко, что казалось, до него можно было дотянуться рукой. Капитан приказал рубить мачты - вот только было уже поздно. Волны перехлестывали через борта, словно море готовилось забрать причитающееся.

Я не буду рассказывать о том, как ломались шпангоуты, и разлетались мачты. На самом деле, все, что помню - как задрожала под ногами палуба, и тихий треск. А потом я провалился куда-то вниз, и там было чертовски холодно и мокро.

Вода, она была повсюду, я тонул, судорожно хватаясь руками, пытаясь удержаться на плаву. А потом меня закружило холодным соленым водоворотом, и забросило куда-то ко всем чертям.

Бродяга замолчал. Старик с интересом наблюдал за тем, как его лицо стало задумчивым, словно рассказчик снова переживал некогда случившееся с ним. Бродяга потянулся за кружкой, и старик сделал незаметное движение рукой. Из ниоткуда вынырнул верзила, чтобы забрать опустевшие кружки, и вновь исчез в дыму.

- Мне повезло. - Продолжил бродяга. - Я не пошел на корм рыбам. Но иногда живые завидуют мертвым. Я не понимал этого выражения раньше, до тех самых пор, пока не открыл глаза.

Я оказался один на маленьком островке. Его можно было обойти за день. Серые скалы покрывал коричневый мох. При желании он мог вполне сойти за еду. Мне еще повезло - в щелях между скалами полно было гнезд. Чайки летали над островом, высматривая пищу себе и своим птенцам. Я оказался сам по себе, ползал по камням, раня ноги об острые утесы, делал зарубки на сгнившей доске, выброшенной на берег волнами, отмечая дни, проведенные на проклятом острове. Иногда шел дождь - это было настоящим благословением. Дождевая вода собиралась в уступах скал, и можно было вдоволь напиться. Иногда солнце раскаляло камни, и оставалось только молиться богу, стоя по шею в соленой воде.

Каждый день, проведенный на острове, становился зарубкой на дереве. Я кромсал доску, втайне надеясь, что однажды придет спасение, и когда-нибудь, возможно очень даже скоро, буду смеяться над тем, как всматривался в горизонт, пытаясь увидеть очертания проходящего судна.

Да, я смотрел вдаль, и все что видел - гребаное море. Его было слишком много. Вокруг одно и то же. Волны, морская пена, и ничего более.

А еще на востоке, там, где вставало солнце, виднелись очертания суши. Быть может еще один остров, или просто скалы, торчат из воды. У меня бы ни за что не хватило сил добраться туда вплавь. Я просыпался, и смотрел на восток, солнце вставало из-за скал, не надолго освещая их. И это место казалось раем, тем самым, куда стоило попасть такому неудачнику, как я...

Бродяга надолго замолчал. Старик смотрел, как он шевелит губами - очевидно рассказ утомил его, навеял неприятные воспоминания. Он откинулся поудобнее, настолько, насколько позволяла скамья, приготовился ждать.

- Солнце... Я проклинал его. - Продолжил, наконец, старик. - Я забирался в воду, и закрывал глаза, не забывая время от времени нырять, чтобы окончательно не спятить. Уходил под воду, и каждый раз замирал там, чувствуя, что скоро не останется сил. Клятое солнце выжигало мысли, все, что я мог позволить себе - бормотать под нос, словно заклинание - ничто не вечно, и я уберусь отсюда, рано или поздно.

Смотрел на восток, скрипел зубами - там, казалось мне, мое спасение. Остров куда больше моего. Огромные пальмы шелестят на ветру, даря изумительную тень. Легкий бриз и волнительная свежесть. Родники с чистой водой и прочая чепуха, которая может привидеться однажды днем, когда солнце светит с неистовой силой, словно собираясь вскипятить проклятый океан.

А потом, когда на доске не осталось места для зарубок, я решился. Труднее всего было оттолкнуться ногами, потерять ощущение тверди под ногами. Я плыл навстречу острову, и солнце вставало на востоке, приветствуя мои желания, я молотил руками как умалишенный, стараясь хоть чуть-чуть приблизиться к цели, но проклятый остров словно издевался надо мною. Я всматривался туда, где темнело темное пятнышко суши, но оно не становилось ближе. Иногда делал перерывы - ложился на спину, закрывал глаза, и океан держал меня, пускай для этого и приходилось время от времени отталкиваться от воды уставшими руками.

Я плыл вперед, но остров словно отдалялся - быть может, расстояние оказалось больше, чем предполагалось поначалу. Пару раз мне приходило в голову, что все мои усилия напрасны, и стоит повернуть назад. Но в один прекрасный миг, я обернулся, и не увидел места, откуда выплыл. Остров затерялся в соленых волнах, ветер усиливался на глазах, и оставалось только одно - плыть вперед, навстречу солнцу и суше.

Как бы то ни было, я добрался до острова. Возможно, это стало ошибкой, а может, и нет. Островок оказался меньше первого. Голые камни, покрытые белесым слоем соли, от высохшей морской воды. Правда, мне повезло отыскать пещеру, в которой можно было бы прятаться от солнца. Совсем небольшая - при желании я мог протиснуться до половины, вытянув ноги под солнцем, но и это уже было маленьким чудом.

В ней же, я и нашел Дика.

Паршивец весьма недурно устроился на этом мизерном клочке суши. Он прятался в тени все время, пока палило солнце, но даже и не думал выбираться наружу, ближе к вечеру, когда можно было бы бродить по камням, напрасно надеясь, что проклятые волны выбросят на камни что-нибудь съестное.

Но самое главное - этот островок оказался обитаем. Целое племя сновало по камням - маленькие человечки, чуть больше мизинца. Дик называл их "Лилипуты".

- Лилипуты? - Переспросил старик, недоверчиво поглядывая на рассказчика.

- Верно. - Кивнул бродяга, и со стуком опустил на стол опустевшую кружку. - Старина Дик, любил выдумывать разные названия. Это он придумал смешное название маленьким человечкам. Знаю, это покажется враньем чистой воды, но все было так, как я говорю. Племя лилипутов обитало на острове - они казались весьма разумными, пускай и не строили жилищ. Клятый остров был изрыт стараниями маленьких уродцев. Лилипуты жили в норах, выбираясь наружу на закате, как только спадала несносная жара. Они оказались достаточно смышлеными, чтобы изготовить из морских водорослей мудреные снасти, и промышлять рыбной ловлей. Вы только представьте себе - эти сукины дети ловили рыбу!

- Лилипуты ели рыбу - произнес старик. - Что тут такого?

Бродяга засмеялся.

- Лилипуты не ели рыбу. Нет, сэр - они отдавали ее Дику. Всю до последней рыбешки...

Он еще немного помолчал. Старик замер, чувствуя, что сейчас бродяга скажет нечто важное. Именно то, что являлось золотой нитью, которой была прострочена затертая ветошь этой истории.

- Все очень просто. Дик ел рыбу. А лилипуты ели Дика.

Рассказчик ощерился улыбкой, от которой повеяло смертью.

- Вероятно я забыл упомянуть, что старине Дику повезло чуть меньше чем мне. Его выбросило на скалы, и бедняга здорово приложился об каменный выступ. То ли оттого, что он повредил спину, то ли еще по какой другой причине, но у него отнялись ноги. Дик мог двигать руками и вертеть головой, но не более того.

Вероятно, он так бы и помер на этом острове, если бы о нем не позаботились лилипуты. Как бы то ни было, именно благодаря стараниям маленьких дьяволят, Дик сумел дожить до того дня, когда я нашел его. Лилипутам удалось затащить его в тень, иначе бедолага окочурился бы в первый же день. Пещера оказалась не глубокой, но чертовски узкой. Простофиля Дик даже помогал лилипутам затащить его внутрь. Он не чувствовал ног, и вероятно именно поэтому не сразу понял что происходит.

Маленькие дьяволы - их зубы были острыми как иголки. Я знаю, о чем говорю, поскольку один из лилипутов тяпнул меня за палец, когда я пытался выковырять его из норы. Правда слюна этих бестий отличалась одним свойством - рана не гноилась, и заживала с невероятной скоростью.

Старина Дик попался в западню. Пещера оказалась настолько узкой, что он не мог приподняться на руках. Более того, все попытки выбраться наружу, оказались совершенно напрасны. Он мог только скрипеть зубами, пытаясь дотянуться до проклятых лилипутов, что решили полакомиться его плотью.

Бродяга закрыл глаза. Старик заворожено смотрел, как пальцы рассказчика потянулись к пустой уже кружке.

Он махнул рукой, подзывая верзилу с подносом.

Бен молчал до тех пор, пока не принесли выпивку. Отхлебнул немого, отставил кружку. Старик жадно всматривался в бродягу, словно пытаясь прочитать продолжение рассказа на его лице.

- Вот так вот, сэр... - Продолжил, наконец, Бен. - Лилипуты ели Дика, объедали мясо с его ног. И вместе с тем, они заботились о нем. Кормили рыбой, чтобы Дик продержался как можно дольше. Как я уже говорил, слюна лилипутов отличалась целебными свойствами, быть может, именно это позволило Дику протянуть так долго. Когда я нашел Дика - лилипуты успели добраться до его задницы. Кости ног валялись тут же, неподалеку - блестящие, обглоданные начисто. Малютки знали толк в еде. Возможно, им надоело, есть рыбу, и они решили, что Дик гораздо приятней на вкус.

Все устроилось еще до меня - лилипуты кормили Дика, не давая ему помереть, и кормились сами, разнообразя питание. Бедолага Дик не чувствовал ног - он просто смотрел, как они с каждым днем становятся короче. Он не мог дотянуться до лилипутов - маленькие прохвосты были осторожны. Даже пойманную рыбешку, они оставляли в таком месте, что Дик с трудом, кончиками пальцев нащупывал скользкую чешую, медленно дюйм за дюймом подтягивая пищу.

Не знаю, насколько им хватило Дика, если бы к тому времени на острове не появился я.

Мое появление оказалось весьма некстати. Как для лилипутов так и для бедолаги Дика. Проклятые твари попрятались в норах, и мне так и не удалось выманить наружу хотя бы одного лилипута. Мы остались вдвоем - я и Дик. На этом островке была одна пещера, в которой не нашлось места для двоих, и больше ничего, если не считать лилипутов, что прятались по норам, словно полевые мыши.

Вот такая история, мистер Джо, сэр...

Бен приподнялся было из-за стола, собираясь уходить, но старик удержал его.

- А что было потом? - Хрипло спросил он, страстно желая продолжения.

Бродяга хмыкнул, и протянул кулак.

- Вы были добры ко мне, сэр. И кто знает, доведется ли мне еще рассказывать эту историю. Все закончилось вполне счастливо для меня, и не совсем хорошо для Дика.

Как я уже говорил, маленькие дьяволы прятались под землей. До сих пор помню боль от зубов, когда я пытался расковырять пальцем одну из нор.

Корабль приплыл через неделю. Бедняга Дик, не дожил до этого счастливого мгновения, и боюсь, в этом была часть моей вины.

Знаете, я верю, что у каждого человека своя судьба. В конце концов, я оказался здесь, Дик же, остался на острове. Боюсь, это звучит смешно, но видать у Дика на роду написано быть съеденным.

Бродяга рассмеялся, и старик застыл, не в силах отвести взгляд. Смех бродяги был пропитан смертью. Чужой смертью.

- Да, мистер. Мне пришлось закончить то, что начали эти милые создания. Всю неделю я ел Дика так же, как до меня ели другие. Вот только старина Дик уже не страдал - мне пришлось свернуть ему шею, иначе это было бы не по христиански, не так ли? Он так ничего и не понял - радость от нашей встречи оказалась быстротечной. И знаете что еще...

Бродяга приблизил лицо, и лукаво подмигнул.

- Мне в жизни не доводилось, есть ничего вкуснее...

Старик откинулся на скамье. Услышанное осело в памяти шумом кружек и запахом табака. И того, что рассказал бродяга, оказалось достаточным.

- И еще... - Бродяга разжал руку. На стол выкатился маленький камушек, размером с ноготь. - Старина Дик, все же сумел дотянуться руками до одного из них. Он оказался куда лучшим охотником чем я.

Старик взял камушек. Он поднес его к лицу, и поднял взгляд на бродягу. Бен пожал плечами.

- Это будет подтверждением тому, что моя история правдива от начала и до конца.

Старик обмер. У него на ладони лежал не камешек - маленькая косточка. Крохотный череп с глазницами, прям как настоящий.

- Лилипуты... - прошептал он, и осторожно спрятал косточку в карман.

- Точно, сэр. Маленькие дьяволы... - отозвался бродяга, вставая из-за стола.

Старик следил, как исчезает в табачном дыму фигура рассказчика. Он услышал историю, вот только она оказалась не совсем такой, как хотелось бы.

Он не слышал ничего подобного раньше - было что-то притягательное в маленьком народце, живущем в скалах на затерянном в океане островке. Быть может из этой истории и будет толк, кто знает...

Старик сделал жест рукой, и из дыма вынырнул знакомый ему верзила.

- Мистер Джонатан, сэр... - угодливо забормотал тот. - Карета поджидает снаружи.

Джонатан не ответил. Он задумчиво брел за верзилой, переваривая услышанное, даже не подозревая, что вскоре племя коротышек принесет ему славу.

Славянск, июнь 2008

Колодец

Мозолистый кулак с силой ударил по куску фанеры, заменяющему стол, так, что покачнулись пустые, граненые стаканы.

- Дело верное Семеныч! Место глухое, людей нет - никто и не заметит. Как стемнеет, мы его и сковырнем!

- А не поймают? - с опаской спросил Семеныч - Все-таки дело подсудное.

- Не поймают - ответил собутыльник, задумчиво разливая остатки водки по стаканам - главное лом захватить, или пруток подлиннее. Я подсчитал - на пару пузырей должно хватить!

Семеныч сумрачно посмотрел, как товарищ наполняет стаканы, и почесал переносицу.

- А приходовать как будем? Не возьмут ведь.

- Не ссы! Разобьем на части кувалдой, вроде как такой и был. Мол, валялся в огороде, да все руки не доходили сдать.

- И то, правда, ну давай!

Семеныч с шумом выдохнул и выпил залпом, довольно крякнул и потянулся за закуской. Хрустя соленым огурцом, он смотрел как его приятель, запрокинув голову, медленно, словно напиток, тянет из стакана водку...

Колокольчики, наполнили смыслом окружающую мглу, их звон, казалось, растянулся во времени, словно играла заезженная пластинка, которую пустили с замедленной скоростью. Вспышки света, кадры, вырезанные из старой фотопленки жизни. Вот мама, протягивающая торт, с двенадцатью свечками, шум и радостный смех друзей, сидящих рядом за столом. Сейчас они допьют крем-соду и веселой гурьбой вывалятся на улицу лепить снежную бабу, и строить крепость. Сейчас, вот только чуть-чуть...

Звонкая тишина, наполненная ожиданием...

Первый звонок, ученик держит на руках первоклассницу с большим, перевязанным красной лентой, колокольчиком. Серьезные лица учителей, цветы, родители стоящие сзади. Солнце отражается в больших, чистых стеклах школы. Он стоит среди своих будущих одноклассников, переполняясь гордостью, оттого, что ему уже целых семь лет, и теперь он имеет полное право носить школьную форму, купленную мамой, еще весной...

Падение в пропасть, ядовитые испарения, клубящиеся где-то на дне. Гниловатый запах сырости. И ОНО, поджидающее малыша в чулане, за дверью, чтобы с удовольствием вонзить свои зубы в податливую детскую плоть.

Жара. Сухая солома пахнет пылью. Под ногами обрывки газет и птичий помет. На чердаке нет никого, только он и она.

- Хочешь я тебя поцелую? - и не дожидаясь ответа, неумело касается своими прохладными губами его лица. Неожиданно он подставляет свои губы навстречу, окаменев от стыда, чувствуя, что еще немного и сгорит в сладостном поцелуе.

Что-то будет, ты знаешь, ты точно знаешь. Прислушайся, тихий шелест волн, который все ближе и ближе...

Школьный выпускной. Ситро и мороженое для них, и отдельный стол для родителей. Ты пил шипучку, бросая хитрые взгляды, зная, что скоро весь класс пойдет встречать рассвет, а на речке, уже припрятаны десять бутылок водки, пара банок вина, и огромная бутыль мутного самогона, которую твой друг Сашка, стянул из погреба. Ты встретишь рассвет, а потом все утро проведешь возле унитаза, выворачивая душу наружу, и клянясь, что никогда больше не возьмешь в рот спиртное.

Тьма. Голодная тьма. Ты слышишь, как кто-то смеется мерзким, утробным голосом, приближаясь, все ближе и ближе. Еще чуть-чуть. Совсем немного.

Свет, крик, звон бьющейся посуды

- Я ненавижу тебя! Убирайся отсюда!

- Зайчик, ну я же не пил. Просто друга встретил, помнишь, я тебе про него рассказывал...

Голос, который ласково шепчет где-то за спиной.

- Прислушайся, это море...

Волны тихо ласкают пляж, накатываясь одна на другую. Все ближе. Солнце щекочет кожу. Крики чаек, и неясный гомон отдыхающих. Вечерний закат, сумрак...

Темнота спальни, ночник, еле освещающий комнату, ритмичные поскрипывания кровати.

- Ну давай же, Сереженька, давай. Быстрее, еще, еще...

Всхлип. Тяжелое дыхание. И первые, робкие касания вечерней прохлады.

Крик! Нежный ветерок с моря, усилился. Подул, срывая зонтики, сметая в кучу пляжные простыни, разбрасывая во все стороны клочья пены.

Огромная волна неожиданно накрывает с головой, сбивая с ног, тащит на дно. Туда где темно, и над головой качаются тонны мутной, соленой воды. Там холодно, и тебя поджидает то, что ты боишься больше всего. Боль!

Стальные цепи, сжимающие грудь, ломающие ребра, не дающие вздохнуть. Вода, заливающая легкие. Скрип костей, и боль. Ну, привет малыш! Вот ты и пришел в себя.

Сергей с трудом застонал, приходя в себя. Боль пронизывала тело с головы до ног. Словно раскаленная игла, которую вонзили в больной зуб, безжалостно затолкав по самое ушко.

- Где я?

Он упирался лбом о невыносимо холодную, твердую поверхность. Разлепив глаза, и отведя голову немного назад, он смог разглядеть какую-то темную плоскость. Неровная кирпичная кладка, закругляющаяся в стороны, такая себе ниша из камня. Он стоял на полусогнутых ногах, упираясь коленями и головой о стену. Что-то неприятно давило в спину, какой-то неизвестный предмет, выступающий из стены. Адски болело в груди. Боль короткими, острыми молниями разрывала легкие, при каждом вздохе, перетекая ниже, к бедрам. Саднили разбитые костяшки пальцев. Холод ледяными когтями залазил под одежду, пытаясь забрать себе все тепло его души.

Сергей попытался встать, и тихо охнул. Боль сжала его, словно тугой кусок резины, и накрыла темным крылом забвения.

- Сережа... Сереженька... Я знаю, где ты...

Сережка еще плотнее замотался в одеяло, закрывшись с головой. ОНО почти нашло его. Он ясно слышал, как скрипнула дверка чулана, и что-то зашевелилось, выбираясь оттуда. Острые когти царапали пол - ОНО приближалось. Еще немного, и цепкие пальцы чудовища сорвут одеяло, чтобы добраться до беззащитного ребенка. Мерзкая тварь разорвет на части его тело, высосет глаза - любимое лакомство этого отродья. Сережка взвизгнул и закричал, дергаясь в кровати, пытаясь вырваться из кошмара. Мама открыла дверь спальни, и включила свет. Сережка заморгал, приходя в себя, чувствуя, как тело покрылось неприятным, липким потом.

- Все хорошо, сынок, здесь никого нет. Тебе просто показалось - ласковый мамин голос успокаивал, уносил в страну, где нет никаких чудовищ, где светит теплое солнышко, и ветерок медленно шевелит зеленые листья яблони, растущей во дворе...

Сережка засыпал, чтобы следующей ночью все так же вскакивать, услышав сквозь сон, утробное хихиканье и тихий скрип открываемой двери чулана.

- Сережка... Сереженька...Я иду за тобой...

Сергей открыл глаза, возвращаясь из королевства небытия в царство боли. С трудом повернул голову - в обе стороны насколько хватало глаз, была все та же кирпичная стена.

- Помогите - простонал он.

Шея и подбородок взорвались огненной вспышкой. Наверно, сломана челюсть. Что с ним произошло? Почему он здесь?

Сергей шевельнулся и застонал. Боженьки, за что же такая мука?

Осторожно, по миллиметру, стараясь не делать резких движений, он принялся ощупывать пространство. Кирпич полукругом уходил в стороны. Протянуть руки дальше, за спину, не давала боль в груди. Сергей буквально ощущал, как при каждом вздохе, скрипят сломанные ребра, царапая друг друга. Нужно привстать, решил он, хотя бы чуть-чуть приподняться. Держась за стенку, упираясь лбом в обледеневший кирпич, он попытался разогнуться, помогая себе руками. Грудь взорвалась, разрывая сознание, потоками хлынувшей боли. Сергей зашипел, упрямо стиснув зубы. Тут же отозвалась желтой вспышкой шея и подбородок, словно сухой порох вспыхнул на оголенных нервных окончаниях. Дело дрянь.

Еще немного, ну давай же. Сергей приподнялся, и тут же рухнул вниз, почувствовав, как раскаленная лава впилась в левое бедро, скручивая истерзанное тело в тугой узел.

Аромат весны, и звук капель, падающих с крыши. Снег сошел, обнажив землю, с участками желтоватой травы. Сережка бежал, насвистывая - мама дала ему денег на конфеты - горсть звонкой мелочи. Детское счастье - полные карманы разноцветных леденцов.

- Сынок! Сынок, помоги...

Старуха сидящая на ступеньках магазина смотрела на него слезящимися глазами, в которых была бездонная тоска. Безобразная, сморщенная, от нее пахло старостью - лекарствами и застарелой мочой. В руках старуха сжимала жестянку из-под консервов, на дне которой лежало несколько монет.

- Сынок! Дай бабушке на хлебушек. За здравие надо дать...

Сережка остановился, опасливо поглядывая на старуху. По правде, говоря, вместо жалости он скорее чувствовал отвращение.

- Надо дать бабушке, надо дать...

Старуха протянула жестянку. Сережка машинально потянулся к ней, но, спохватившись, одернул руку, как ужаленный. Это было несправедливо - он всю неделю ждал, что мама даст на конфеты, и вот, теперь, отдать деньги и остаться без сладостей - никогда! Сережка похлопал себя по карманам, сделал удивленное лицо - мол, оставил деньги дома, и развернулся (можно было сходить в соседний магазин, минутах в пяти ходьбы отсюда).

- Что ж ты, сынок, пожалел денежку - зло засмеялась старуха.

Ее слова, словно камнем, ударили Сережку. Не оглядываясь, он втянул голову в плечи, и ускорил шаг...

- Пожалел бабушке копеечку - кричала старуха вслед - ничего сынок, боженька - он все видит. Попомнишь еще бабушку.

Сергей завернул за угол. Бабка продолжала кричать. Легкий ветерок донес до него последние слова старухи:

- Ночью не ходи - беду найдешь, накличешь...

Королева боль, боль-река, по волнам которой несет твое несчастное, измученное тело. Ты бьешься в ее смутных потоках, стремясь уйти на дно, где тихо и спокойно, и нет ничего...

Хриплый кашель вдребезги разбил покой, сверкнув сухой, беспощадной молнией в груди. За что?

Холод одолевал, к нему добавился тихий свист сверху. Заунывный, навевающий мысли о чем-то потустороннем. Сергей приподнял голову, не обращая внимания на пульсацию в подбородке. Светлый круг, маленький пятачок неба, не так далеко - если протянуть руку, останется где-то метр. Значит он в каком-то колодце или шахте. Вот только как он сюда попал?

Что за чертовщина. Что вообще происходит? Как же холодно!

Стол застелен белой, праздничной скатертью. Мама с тещей смотрят "Голубой Огонек", отчим с тестем на балконе курят, спорят про футбол. Бутылка шампанского, словно королева стоит на столе, в окружении подданных - рюмок и стаканов. В запотевшем графине ожидает своего часа наливка. Пара бутылок напитка, непременная селедка под шубой и маринованные грибочки. На кухне, в духовке томится утка с яблоками. На печке варится картошка. Все почти готово. Какие нибудь десять-пятнадцать минут и можно садиться за стол. На салфетках лежат ножи и вилки. Не хватает только пустяка.

- Сережа, сходи за хлебом.

- Надь, а может быть без него? Так неохота на мороз...

Наденька комично морщит носик. Ей так идет белый передник.

- Сереж, ну тебе же только спуститься вниз. Магазин рядом совсем. Заодно и пива себе на утро купишь...

Спустившись по лестнице (лифт не работал уже второй год), Сергей толкнул дверь, выходя из подъезда. Холодный ветер иглами впился в лицо. Сергей втянул голову в плечи и поплелся в магазин.

Прохожих на улице не было. Страна встречала Новый Год. Жители города, в большинстве своем, сидели сейчас перед телевизорами, в ожидании, когда же президент, с бокалом в руке, обратится к нации с традиционным поздравлением.

Можно было пойти по дороге, но Сергею не терпелось быстрее вернуться в тепло и уют квартиры, подаренной родителями на свадьбу, поэтому он решил сократить путь, и решительно направился через будущую детскую площадку, которая пока что, третий год, представляла собой обычный пустырь.

Мороз усилился. Ветер норовил забраться под пальто. Сергей упрямо шел вперед, думая о Надюше и красавице елке, которую они весело наряжали целый час, перекидываясь шутками. Снега почти не было. Всю неделю до Нового Года температура не опускалась ниже нуля, и только вчера, ударили холода, превратив дороги в идеальную гладкую поверхность.

Вот, наконец, вдалеке показался магазин. Сергей прибавил шаг. Еще минут пять ходу, и он на месте. Топая по замерзшей земле, он в последнюю минуту попытался сохранить равновесие, попав правой ногой предательскую пустоту. Неуклюже размахивая руками, словно ветряк, он рухнул в колодец, с которого кто-то снял большой, чугунный люк.

Колодец! Твою мать, ну, конечно же, это колодец. Гребаная дырка в земле, в которой сейчас находишься ты, словно червячок в своей норке.

Сергей осторожно вздохнул. Теперь самое главное выбраться отсюда. Не хватало еще замерзнуть стоя, как оловянный солдатик, в этом, чертовом, колодце. Слава богу, остался жив, могло быть и хуже. Сломанные ребра - ерунда, куда больше его тревожила левая нога, которая с каждой минутой все больше немела, наливаясь тупой, свинцовой тяжестью. Черт, еще подбородок. Хорошо, шею не сломал, или спину.

Ну, парень, давай, пока не замерз. Вылезай, как хочешь! Но почему так больно?

Интересно, сколько он уже здесь торчит?

- Помогите! Помогите! Кто нибудь.

Каждое слово вырывало кусок реальности. Кладка перед глазами поплыла в сторону. Сергей почувствовал, как тело становится невесомым, взмывая вверх. Черт, только не это!

- Помогите! Хриплый шелест, вместо крика, и ребра, хрустящие в груди.

Сергей на секунду закрыл глаза. Что-то он упустил. Мелочь, которая не давал покоя. Точно! Странный предмет, который так неприятно давит в поясницу. Ведь в колодце должны быть скобы, чтобы можно было выбраться наверх.

От острых спазм перехватывало дыхание. Сергей сумел повернуться бок, и ухватиться за скобу, вделанную в кирпичную стенку колодца, после чего потерял сознание.

Снова крик. Звонкая пощечина. Напрасная попытка сфокусировать взгляд. Прыгающие перед глазами пятна. Так, только не падать.

- А я тебе повторяю - мне надоели твои бесконечные друзья!

- Ты пошел в магазин утром. Сейчас вечер. Ты посмотри на себя! Ты же, как свинья...

- Надь, ну я правда...

Слезы в подушку, сигарета на кухне. Тупое похмелье утром, и стыд, заставляющий отворачивать глаза. Жена, которая смотрит на тебя, как на главную ошибку своей жизни.

Снова обещания. Уговоры. Слезы, поцелуи. До следующего "друга".

- Я буду лечиться, обещаю...

Плыть по течению, отдавшись безмятежным волнам реки. Расслабиться, позволив течению затянуть тебя...

Сеансы лечения. Первая рюмка за полгода. Рвота, выворачивающая на изнанку...

Глубина, тьма холода и равнодушия. И маленькая искорка надежды. Робкое желание. Простое, человеческое желание...

Жить!

Два года без спиртного, только безалкогольное пиво. Одобрительные взгляды мамы и отчима. Повышение на службе. Жалобы тещи на отсутствие внуков. Детская соска, шутя подаренная женой, на годовщину свадьбы. Первая встреча Нового Года без скандалов и битой посуды.

Привет малыш!

Сергей ухватился рукой за скобу, и перенес вес тела на руки. Осторожно поджал больную ногу, заметив с тревогой, что боль ширится, захватывая нижнюю часть туловища. Светлый круг неба издевался, маня своей недоступной близостью. Сергей вздохнул, закрыл глаза, и рывком повернулся лицом к торчащей скобе.

Тьма...

Сереженька! Привет, надеюсь, ты скучал без меня?

Скрип дверцы, царапанье когтей. Таких острых и беспощадных. Одеяло не спасет. Но это единственная преграда между сжавшимся в испуганный комок Сережкой и тварью с огромными красными глазами, которые словно прожекторы светят в темноте, разыскивая цель. Сейчас они его найдут...

Мы славно пообедаем - напевает ОНО - и славно отдохнем. Поваляюсь в детских косточках. Они такие сочные, сахарные...

- Мама, мама...

Шаги, свет, ласковые руки и шепот.

- Все хорошо, малыш. Все хорошо.

И неясный шум на кухне. Удар по столу, звон падающих кастрюль.

- Не бойся, это папа пришел. Ложись, спи...

Темнота в спальне. Одеяло, наброшенное на голову. Сережка лежит на кровати, прислушиваясь к разговору родителей

- Ты опять пил!

- Да пил! Имею право, наконец!

Очередной удар по столу.

- И вообще, кто в доме хозяин, а?

Голоса становятся громче, ссорятся. Удар, мама плачет. Сережка накрывается одеялом с головой, глотая слезы. Тихий скрип дверцы словно глушит все остальные звуки. Отвратительные лапы противно шлепают по полу, приближаясь, все ближе.

- Мама, мамочка - шепчет Сережка. Сегодня он не будет кричать...

Холодный металл обжег руку. Сергей посмотрел верх. Вторая скоба была на уровне глаз. Чуть выше в стену были вделаны еще две. Расстояние между скобами небольшое. Для здорового парня его возраста пустяковая задача - выбраться наружу. Вот только как это сделать с поломанной ногой и раздавленной грудью.

На руке пискнули часы.

- С новым Годом - произнес вслух Сергей.

Интересно, черт возьми, почему до сих пор никто не его не хватился. Новый Год давно прошел, и уже больше двух часов, он торчит в этом колодце.

- А ты как думаешь - тут же услужливо прошептал чей-то голос.

- Кто здесь? - Сергей испуганно повернул голову, и тут же пожалел об этом.

Угрюмые лица родственников, нерешительно откупоривающих шампанское. Часы на весь экран телевизора. Наденька сидит в кресле, и тихонько плачет, отвернувшись в сторону.

- Ну, где же Сережа? - беспомощно спрашивает мама

- Встретил старого друга - в сердцах бросает теща, накладывая в тарелку оливье - ждите к утру!

А никто тебя и не ищет! По телевизору показывают известных артистов, гости сидят за праздничным столом, поглощая закуски. И никому нет дела, до Сергея, замерзающего в глубоком колодце, с которого два бича сняли люк, чтобы скрасить свою новогоднюю ночь двумя бутылками водки.

- Кто здесь?

- А сам-то ты как думаешь? - знакомый мерзкий голос, злорадно звучащий где-то за спиной.

Сергей зажмурился. Из далекого детства раздался знакомый скрип дверцы. Такой тихий, но отчетливый. Как обычно. И, конечно же, когти...

Прочь!

Сергей почувствовал, что начинает замерзать. Тепловатая волна, предвестница вечного покоя плескалась, где-то у ног Сергея. Он открыл глаза.

Четыре скобы. Одна на уровне поясницы, и две через сорок сантиметров друг от друга. Сергей посмотрел вниз. Еще одна скоба притаилась где-то возле колен. Чудесно! Нужно постараться стать на нее.

Осторожно, стараясь не делать лишних движений, Сергей поставил здоровую ногу на нижнюю скобу. Руками он схватил скобу, которая была на уровне глаз.

Отлично. Теперь подтянуться. И...

Взрыв. Воронка, засасывающая непослушный разум, в серый вихрь равнодушного созерцания вечности. Нет, только не сейчас. Держись, ну давай, держись!

Как больно!

Сергей повис, обхватив обмороженными пальцами скользкий металл. Одна скоба - маленькая победа, осталось еще три!

Ну что же, малыш, покажи-ка тетеньке с косой фигу.

Сергей схватился за следующую скобу, и понял, что не может больше двигаться.

Отчаяние затопило шлюзы, и хлынуло горькой волной, сбивая с ног, заставляя разжать пальцы, и навеки остаться в этом колодце.

- Сереженька - неясное эхо детских воспоминаний.

Голос звучащий все ближе и ближе.

- Сережа...

Злость огненным штопором ввинтилась в мозг, разлетаясь огненными брызгами.

- Иди к черту - прорычал он и подтянулся, нащупывая ногой следующую скобу.

Между забором и задней стеной гаража было полно разной дряни. Ржавое железо, битое стекло, все это обильно заросло чистотелом и ромашкой.

- Ну что?

- Вот - Сашка достал из сумки бутылку портвейна. - только штопора нет.

- Смотри - Серега вынул из кармана огромный шуруп.

С трудом он завинтили шуруп плоскогубцами, за которыми пришлось сбегать в гараж. Поднатужившись немного, Сашка вытащил шуруп вместе с пробкой. Вместо рюмок, они решили воспользоваться целлулоидными коробочками из-под плавленого сыра.

- Ну как?

- Ох и кислый же зараза!

- Ты пей! Кислый...

Товарищи пили, не закусывая, сплевывая вязкую слюну. После того, как они опорожнили бутылку, Сашку вырвало прямо здесь, на кусок шифера...

Сергей посмотрел вверх. Он стоял на второй скобе, держась за верхнюю. До края оставалось всего ничего. Он протянул руку и нащупал кольцо чугунного круга, на котором когда-то лежал люк. Приподняв голову, он сумел рассмотреть мерцающие, равнодушные звезды, которые медленно поплыли куда-то вдаль.

- Ну что, малыш, ты готов?

- Готов, вот только нет сил, чтобы подтянуться на руках.

Пространство колодца наполнило противное кудахтанье. Вздрогнув, Сергей понял, что это смеется он сам. Он, конечно, поможет руками, ухватившись онемевшими пальцами за кольцо люка, но основной упор будет на ноги. На бедные, больные ножки!

Сергей представил, как яркие прожекторы разогнали тьму, наполнив светом колодец, осветив его искалеченное тело, отбросив на стену угловатую, изломанную тень. На трибунах болельщики, с восторгом взирают на смельчака, рискнувшего бросить вызов самой судьбе. Огромный амфитеатр, уходящий в поднебесье с колодцем в центре, в котором находится он - главный игрок сезона. Специалист по преодолению трудностей, опытный покоритель колодцев - Сергей!

Вверху, на трибунах, застыла тишина. Миллионы грудей вдохнули воздух, и с восхищением затаили дыхание в ожидании действа. За стеклом сидят комментаторы, от внимания которых не ускользнет ни одна мелочь.

- Здравствуйте многоуважаемые болельщики и гости. Давайте вместе поприветствуем нашего игрока. Вся страна сегодня болеет за него. Камера сейчас показывает его родителей, а вот и жена, и родители жены. Все они, конечно, в этот день волнуются и переживают.

- Да, вы чувствуете, как нервничают болельщики, какая тишина стоит на трибунах?

- Ну, конечно же, коллега, но мы то знаем, что наш сегодняшний игрок не подведет. Сергей готовился к этому моменту, посвятил много времени тренировкам...

- Давайте же посмотрим на игровое поле, я думаю, игрок уже готов к показательному выступлению...

- Вы слышите, как на трибунах скандируют имя нашего игрока?

- Ну что же пожелаем Сергею удачи, а наш сегодняшний спонсор...

Усилием воли Сергей заставил себя прекратить смех.

Пора!

- Наверно будет немного больно, а как думаешь ты?

- Ну, разве что совсем немного...

Сергей поднял здоровую ногу, на секунду перенеся вес на сломанную. В глазах потемнело, боль прошла радугой, соединив ярость бытия и смертельную усталость забвения, оставив маленькие искорки на периферии сознания, где-то там, за границей восприятия. Нащупав носком следующую скобу, он рывком подтянулся руками, и послал тело вверх, отталкиваясь здоровой ногой от скобы. На секунду, потеряв опору, он беспомощно зашарил руками, по земле, пока не ухватился за кромку кольца.

- Посмотрите, он сделал это!

Болельщики дико взвыли в пароксизме восторга. Живая волна пошла по кругу, разбрасываясь орешками и поп корном.

- Сергей! Сергей!

Сергей беспомощно улыбнулся и поседел.

- Села птичка на песок, клювом вымыла носок, чистит клювом перышки, и летит к Сереженьке...

- Мама, а почему папа не приходит?

- Папа сейчас далеко, но он обязательно приедет...

- Правда, ты обещаешь?

- Ну, конечно же, малыш. Спи.

Сон, ласковая дрема, и тихий звук открываемой дверцы...

Сергей стоял, прижавшись к стене колодца, расставив локти в стороны, положив ладони на промерзшую землю, которая теперь была на уровне подбородка.

Осталась одна скоба.

Чуть повернув голову вбок, он увидел свой дом. Окна его квартиры светились ровным светом, в котором чувствовалось до боли родное, непостижимое тепло. Слезы катились по щекам Сергея, замерзая кристалликами льда на ресницах. Он плакал, радуясь тому, что обрел свет, покинув злобную тьму колодца.

Сергей уперся в землю локтями, и приготовился оттолкнуться здоровой ногой. В груди что-то щелкнуло, и Сергей, с ужасом, понял, что ползет назад, в бездонную пасть проклятой норы, в алчное чрево колодца.

- Сереженька! Не задерживайся, я жду тебя здесь, внизу.

Тихий каркающий голос, который раздался из колодца, заставил поджать пальцы. Он потихоньку сползал назад, хватая пальцами землю, срывая ногти.

- Сережа, Сереженька...

Стиснув зубы, не обращая на боль в подбородке, Сергей подтянулся на руках, чувствуя, что мир сдвинулся, и начал рассыпаться, опадая вниз разноцветными фрагментами головоломки. Нащупав скобу, он оттолкнулся, и преклонился через край колодца. В грудь, словно залили ведро царской водки. Опаленная плоть, задымилась, отваливаясь кусками. Сергей лежал на земле, прижавшись к ней щекой, ощущая каждую неровность, покрытой наледью поверхности.

- Ну а ты когда нибудь делал это?

- Да сто раз!

- А это не больно?

- Не.

- А может быть не надо? Давай в следующий раз.

- Да не бойся, все будет нормально, вот увидишь...

- Я боюсь...

- Не бойся, сейчас, подожди...

- Ой, мамочка...

- А...

Сергей изогнулся дугой и погреб руками, пытаясь вытащить нижнюю часть туловища из колодца. Сломанная нога отозвалась острыми всплесками боли, словно в кость завинчивали шуруп. Охнув, Сергей перевалился через край, и пополз, оставляя позади разочарованную утробу колодца. С трудом перекатился на бок. Холод укутал его пеленой, укачивая, убаюкивая, приглашая в свою ледяную спальню. Большие белые мухи накрыли теплой простыней. По телу разлилось приятное тепло...

- Сережа, Сереженька...

Простыня, мокрая от пота. Тяжелое дыхание. Циферблат часов, показывающих полночь. Жена, проснувшись, обнимает тебя, и ласково шепчет на ухо, как когда-то мама:

- Сереж, это просто сон, все хорошо...

Ты идешь на кухню, выпить воды, и некоторое время стоишь у окна. Ты смотришь во двор, на детскую площадку, на которой однажды, под Новый Год, тебя, обмороженного, с переломанными костями, нашла компания подвыпивших гуляк. Ты уже почти вырвался из оков бытия, когда они, сначала, не разобрав, пытались уговорить тебя присоединиться к ним, но потом все же кое-как дотянули до дома...

Ты не видел, как побледнела жена, когда тебя, чуть живого, занесли в квартиру. Скорая везла тебя по заснеженным улицам города, и жена сидела рядом с тобой, держа за руку, уговаривая потерпеть хоть немного.

Недели, проведенные в постели. Жена и родители, которые приходили навестить тебя. Пелена боли, которая накрывала с головой, гипс и острые иглы шприцов - все это осталось с тобой, нашло место в твоей памяти. Ты не слышал, как стонал, когда лежал на операционном столе...

Зато теперь, почти каждую ночь, ты слышишь голос, который остался на дне глубокого колодца.

- Сереженька...

Старый голос, зовущий назад во тьму под землей.

Ты будешь долго слышать этот голос, просыпаясь ночами. Ты будешь лежать в кровати, и слушать чей-то шепот, который рассказывает о том, как хорошо там, внизу, на дне глубокого колодца. И каждый вечер, лежа без сна, ты будешь вслушиваться в ночную тишину, надеясь, что не услышишь, как тихонько скрипит, открываясь, маленькая дверца чулана, и приближаются чьи-то шаги. Острые когти, царапающие пол, тяжелое, смрадное дыхание, и глухое хихиканье твари, которая хочет забрать тебя к себе - на дно холодного, темного колодца...

Голос тьмы

Ночь.

Тьма.

Тишина...

Страх затаился во тьме, проступая сизыми пятнами на черной поверхности полуночи.

Страх затаился во тьме, выпуская тонкие щупальца в твои мысли.

Страх затаился во тьме, ожидая своего часа, чтобы в тот миг, когда часы пробьют полночь, выбраться наружу.

Срииппп... Дверь тихонько открывается, выпуская существо. Шлепая ногами, царапая когтями пол, оно подбирается все ближе и ближе. Его глаза горят в темноте, словно два прожектора пытаются нащупать твой силуэт.

Ты не спишь. Ты никогда не спишь, зная, что оно рядом. Хотя быть может это всего лишь сон. Кошмар, который снится тебе каждую ночь. Кто знает? Существо могло бы ответить на этот вопрос, но оно не будет делать этого. У него сейчас другие заботы - нащупать под одеялом мягкое детское тельце.

Сжавшись в тугой комок, накрывшись толстым одеялом, ты пытаешься не дышать. Сердце выбивает неровный ритм, в висках стучат молотки. Они стучат очень громко, но еще громче царапающий звук когтей. Вот-вот, сейчас, малыш, я уже почти рядом.

Существо приближается, приплясывая на месте от нетерпения. Ты слышишь, как оно тихонько напевает свою колыбельную:

- Спи малыш, не бойся. Я уже рядом. Мы славно позабавимся с тобой, только засыпай. Я помогу тебе заснуть...

Топ-тот, все ближе и ближе. Существо проголодалось. Оно питается твоими снами, а может быть страхом... А может быть ему просто нужно немного мяса?

Существо довольно потирает руки, в предвкушении трапезы:

- Мы славно поработали и славно отдохнем. Сладкие детские косточки. М-ммм. Сахарные, сочные...

Существо причмокивает, перекатывая во рту маленькие глиняные шарики. Оно жует глину, оно всегда жует ее.

Все ближе и ближе. Одеяло не спасет от него, но ты пытаешься укутаться плотнее в бесполезную ткань, наивно полагая, что существо не найдет твою плоть. Как ты ошибаешься, малыш.

Вот оно уже совсем близко. Слышишь, как оно облизывается?

Чьи-то костлявые лапы шарят под одеялом, нащупывая добычу. Ты вздрагиваешь от омерзения, когда острые когти касаются твоего тела. Еще немного и...

Крик. Громкий, опустошающий. Ты кричишь так, что еще немного и потеряешь голос навсегда. В ушах начинает звенеть, и ты понимаешь, что глохнешь от собственного крика.

Чьи-то быстрые шаги - это существо пытается ускользнуть за спасительную дверцу, а, может быть, мама спешит в твою спальню, чтобы успокоить ребенка, которому приснился кошмар. Взрослые не верят в детские страхи. Когда-то они тоже были детьми, но сейчас они не любят вспоминать об этом. Они пытаются отгородиться от блеклых воспоминаний работой или семьей, забыть, проклясть ту часть жизни, которая осталась где-то за порогом.

- Сереженька, все хорошо, мой маленький...

Ласковые мамины руки гладят тебя, успокаивают, уносят из тьмы кошмарных сновидений, накрывая ласковыми касаниями сжатую от страха оболочку. Ты трясешься мелкой дрожью, выбивая зубами рваный ритм страха. Ты знаешь, что, как только тьма снова вступит в свои права, и стихнут мамины шаги, тихонько скрипнет дверца и оно, недовольно бурча, причмокивая глиняным ртом, снова начнет подбираться к твоей постели...

- Сереженька - оно кривляется, пытаясь подражать маминому голосу, пропуская сквозь мерзкую глотку такие родные, знакомые интонации.

И шаги. Ближе и ближе.

- Сережа, Сереженька... существо нетерпеливо, оно уже устало ждать. Ему хочется поскорее вонзить острые клыки в сочную мякоть.

Ты всхлипываешь, чувствуя, как острые спазмы пронзают грудь, не давая родиться крику. Тихонько подвывая от ужаса, ты сжимаешь кулаки, в ожидании своей участи.

Ближе. Еще...

Вот оно уже рядом, шарит под одеялом.

- Поваляюсь в косточках. Они сочные, сладкие... М-мммм.

Существо пускает слюни - оно хочет кушать.

Ты вдыхаешь воздух, и понимаешь, что не можешь выдохнуть обратно. Тьма накрывает с головой и швыряет далеко за пределы возможного.

Ты просыпаешься.

Утро.

Начало нового дня, концом которого будет ночь. Длинная. Бесконечно долгая ночь.

Луна, заглядывающая в окно. Тьма...

И существо.

То, чего ты боишься больше всего.

То, что ожидает тебя за поворотом.

То, что живет в тебе, занимая часть рассудка.

То, что живет за дверкой шкафа.

То, что приходит к тебе каждую ночь...

Глиняный бог, живущий в подвале. Существа, замурованные в толще стен. Рваные тени, косо смотрящие в разные стороны. Тонкий серебряный писк козодоя. Музыка дождя - цвет смерти...

День и ночь. Свет и тьма. Две половинки разума, которые не могут соединиться в одно целое. Детские страхи и надежды. Тонкие стенки, которые ты возводишь одну за другой, чтобы отгородить прошлое. Похоронить его. Закопать.

Серый дождь рисует тонкими потеками на стекле. Ты смотришь равнодушно в окно. Тебе одиннадцать лет.

В прошлом году умер твой дедушка. Перед смертью он попросил тебя об одной услуге. Такой маленький пустячок. Маленький и странный. Всего-то и делов, бросить несколько таблеток в рот. Яд - белые горошины. Дед всегда любил доводить любое дело до конца. Смерть так смерть. Он не боялся смерти. Он боялся жизни после смерти.

(Темнота, душно. Ты царапаешь атласную обивку, срывая ногти. Сверху полтора метра земли, еще выше венки и деревянный крест. Тебе страшно...)

Ты сделал все, что мог - выполнил свое обещание. Мертвые не лгут и не плачут. Ты положил несколько горошин в рот мертвецу. Ты победил...

Ты лежал в постели, слушая, как капли дождя стучат по крыше. Капли стекали по стеклу, стекали по щекам, и дверка шкафа не скрипнула в тот вечер. Не скрипела она и потом. Может быть, ты понял, что за ней только тетрадки и книги. Старые игрушки и обломки розового с черными полосами детства. А может быть, ты просто вырос...

Ночи, которые стали твоими. Пятнадцать лет свободы. Возможность возводить спасительную стену, отгородиться от старых пятен новыми поступками и принципами. Смотреть на мир взрослыми глазами, подсмеиваясь в душе над нелепыми детскими страхами.

Так ли страшны существа, рожденные твоим воображением? Страшны ли мутные образы полуночи? Кто знает...

Ты оставил глупые кошмары и живешь новой жизнью. Каждое утро ты встаешь как робот в семь часов. Несколько минут тупо пытаешься сообразить кто ты, и ты ли это.

Недовольно ворча, отлипаешь от теплого женского бока и выползаешь из кровати. Привычный маршрут. Спальня - туалет - кухня. Чайник на печке, котлеты в холодильнике. Хлеб с маслом, подгоревшая яичница. Радиоприемник на подоконнике, дети, храпящие в детской. Кипяток, две чашки, пакетик на веревочке, этакий тампакс бодрости - окунаешь его поочередно в каждую чашку, добиваясь равномерной окраски коричневатой жидкости, которую ты называешь чаем.

Бриться, мыться.

Семь сорок - без двадцать восемь.

Рубашка поглажена, галстук, куртка, поцеловать жену на прощание.

Работа - обед - работа.

Ты сидишь до последнего, оттягивая момент, когда ты придешь домой, и толстая нелюбимая жена, в окружение орущего выводка выйдет тебя навстречу.

Тебе тесно в маленьком городишке, где не настолько мало жителей, чтобы знать, друг друга, но достаточно для того, чтобы некоторые из них примелькались в троллейбусе.

Перспектива прожить в этом болоте оставшиеся четыре десятка лет пугает тебя не меньше, чем мелкие детские страхи, про которые и думать забыл. Забыл до поры до времени.

Ненавистный круговорот будней и праздников.

День рождения.

Годовщина свадьбы.

Новый Год.

Зима раскрывает свои морозные объятья.

Глупая теща щебечет, нарезая оливье в огромную алюминиевую лохань. Жена согласно поддакивает, указывая ножом, на пустую хлебницу.

- Сереженька, сходи за хлебом.

Ты покорно накидываешь на плечи легкую курточку, благо магазин рядом, только перейти через пустырь. Спускаешься на улицу, рассматривая надписи в подъезде, пара из которых выцарапана твоей рукой. На улице холодно.

Ты вздрагиваешь и направляешься в магазин, невольно ускоряя шаг. Небо пугает своей прозрачностью. Ты шагаешь, задрав голову, любуясь гроздьями драгоценных камней. Нога нащупывает пустое пространство - кто-то на кануне утащил крышку люка.

Короткое падение - росчерк боли, перед медленной агонией бедолаги, попавшего в глубокий колодец, поломавшего ноги и ребра.

Глубина колодца, небо в алмазах, где-то далеко, сверху. Темные волны боли, тихий скрежет зубов, и знакомый голос, который шепчет, радуясь встрече:

- Сережа, Сереженька...

Боль отчаяния и слезы слабости. Боль в изломанном теле и голос существа.

Оно дало тебе небольшую передышку, а само в это время было где-то рядом, собираясь с силами, чтобы появиться вновь, забрать к себе. Забрать в свою страну - в зазеркалье тьмы, в страну боли и отчаяния.

И теперь каждую ночь ты вздрагиваешь, услышав тихий шепот. Он раздается прямо в твоей голове. С каждым разом он все громче и громче...

- Сереженькааааа...

Голос все время с тобой. От него не спрятаться, не скрыться. Он становится сильнее и настойчивее. С каждым разом.

Этот голос стал частицей тебя. Вернее ты стал частицей его.

Это голос существа, оставшегося в колодце, это голос тьмы.

Голос говорит тебе, что ты должен сделать.

Однажды ночью ты сделаешь все, что он велит.

Ты тихонько пройдешь на кухню. Сядешь на табурет, и будешь некоторое время сидеть, облокотившись о стол, раздумывая о вечности. Голос скажет, что делать дальше. Глиняные шарики в пасти существа перемалывают слова, которые превратятся в действие, обретут плоть, станут явью.

- Открой стол, достань нож...

Так просто.

Ты достанешь нож, и, не спеша, вернешься в спальню. Все, что от тебя потребуется - несколько быстрых взмахов рукой. И чтобы никто не, догадался...

- Сережа. Сереженька.

Голос затихает - слабеет. Ты удовлетворенно киваешь. Все идет так, как должно идти. В конце концов, ты уже взрослый. Пора избавляться от детских кошмаров.

Ты заворожено ловишь лунный отблеск на лезвии ножа. Голос ослаб, но все еще нашептывает, причмокивает...

Остается один пустяк. Так, пустая формальность - ты готов на все, лишь бы только избавиться от этого голоса. Ты сделаешь это - и существо навсегда покинет тебя, твои сны, твой разум...

Ты берешь нож поудобнее, и на цыпочках крадешься в детскую...

Теперь все будет хорошо. Голос уйдет, и к тебе придут:

Ночь.

Тьма.

Тишина...

Страшные истории Х.Д.

Хорушко Денису посвящается

Гнавшееся за Денни существо пронзительно

кричало, выло и ругалось.

Сон и явь соединились без единого шва...

С. Кинг "Сияющий"

...женщина в ванне была мертва уже не первый день. Она вся покрылась пятнами, полиловела, раздутый газами живот выпирал из холодной, окаймленной льдинками воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожие на теннисные шарики глаза, вперились в...

Услышав подозрительный шум, я нахмурился и отложил книгу. Ночник в комнате освещал лишь небольшое пространство над кроватью, выхватывая угол стола, на котором в беспорядке были свалены фломастеры, карандаши, куски белого ватмана. Вся остальная часть комнаты была залита непроницаемым мраком, в котором чувствовалось какое-то шевеление. Так и есть, все мечты дочитать книгу накрылись...

- Ну чего ты тянешь? - заныли из темноты - Туши свет!

Вздохнув, я выключил свет, комната погрузилась в абсолютную тьму.

- Не, так не пойдет... - Вовка перелез через кровать Дениса и слегка приоткрыл штору. Свет, проходя через колышущуюся на ветру занавеску, заполнил комнату лунной пылью, посеребрив детские силуэты, превратив их в статуи - словно огромный слиток олова растопили в адском пламени, и отлили четыре равнодушных истукана.

Вовка удовлетворенно хмыкнул, и полез обратно, не обращая внимания на недовольное кряхтение хозяина ложа. Я обвел глазами соседей по комнате - пора было начинать. Часы на тумбочке Славки, неохотно пробили полночь. Славка заерзал на кровати - ему не терпелось попотчевать товарищей очередной страшилкой.

- Ну давай, рассказывай, не томи - Денис присел на кровати, облокотившись спиной о подоконник и укутавшись в одеяло. Вовка последовал его примеру. Я решил не вставать, чувствуя, как зверски болят ноги, после дневного похода на гору, к монастырю.

- Ну короче, так - Славка почесал согнутым пальцем затылок - в пионерском лагере постелили линолеум, в одном из корпусов. В черную и красную клетку. Линолеум хороший, импортный. Вот только, почему-то дети, которые наступали на красные клетки, стали болеть. Дети пожаловались вожатому, а тот только засмеялся и ничего не ответил. Им ничего не оставалось, как ходить по черным клеткам, а клетки-то здоровые, метр на метр - неудобно страшно. Ну, тогда, решили они, короче, пойти к директору, чтобы он приказал содрать линолеум. А директор им и говорит - вы что, мол, идиоты? Этот линолеум таких денег стоит, что нам на новый и за год не собрать...

- Бред! - подвел итог Денис - И, конечно же, когда все дети заболели и умерли, линолеум отодрали от пола, и там где были красные клетки, обнаружили кровь.

- Да - уныло ответил Славка (перещеголять Дениса по знанию страшных историй пока не удавалось никому).

- Манда - в рифму сострил Денис - ладно, кто следующий?

Вовка (белобрысый шкет, с торчащими ушами - они со Славкой были из одного города, даже жили вроде бы в одном доме) неуверенно обвел глазами комнату.

- Э..., про синий фонарь знаете?

- Знаем - буднично произнес Денис, укутываясь потеплее.

- А про знамя в лагере? - ответом было презрительное молчание членов клуба любителей страшных историй.

Сжалившись над Вовкой, я слегка вылез из-под одеяла:

- Про зубы слышали?

Денис озадаченно нахмурил брови, лихорадочно вспоминая все известные ему истории, так или иначе связанные с прелестями стоматологии. Подумав немного, он благосклонно кивнул головой - давай, мол. Я посмотрел на слушателей и начал рассказ:

- Яркий свет лампы ослеплял, доводил до изнеможения, многократно отражаясь на стенах, покрытых грязно-желтоватым кафелем. На столе, покрытом старой, потрескавшейся клеенкой в овальной, эмалированной ванночке лежали блестящие, страшные медицинские инструменты, одним своим видом нагоняющие ужас. Лицо врача было полностью закрыто марлевой повязкой, открытыми оставались лишь глаза, которые без всякого выражения, рассматривали инструменты, примеряясь, выбирая наиболее страшные, наиболее блестящие. На запятнанной кровью алюминиевой мисочке лежали клочки ваты, сгустки чего-то темно-бурого, осколки темно-серой костной массы...

Врач раздумывая, провел рукой над ванночкой, затем, словно решившись, взял в руки шприц. На этот раз удача повернулась ко мне лицом. Наркоз-вещь сама по себе неприятная, но необходимая, правда все зависит только от толщины иглы. К сожалению, самые тонкие иглы как всегда ушли на второй этаж - в частные кабинеты. Боль была адская, пульсирующая, пронизывающая до самых косточек. Врач покачал иглой, серые глаза проницательно наблюдали за реакцией, его палец уверенно нажал на поршень, выдавливая новокаин.

Отложив шприц, врач сразу же, не дав подействовать наркозу, выбрал самые большие в наборе щипцы. Местами никель облез, обнажая ржавую поверхность металла. Зрачки врача расширились в предвкушении процесса, сильная рука поднесла щипцы к очагу боли, пронизывающему все тело. На этот раз ему не повезло - щипцы не соскочили, врач разочарованно посмотрел на щипцы, не ожидая такого коварства, и принялся рывками, то отпуская, то дергая, что есть силы тащить на себя, пока не началось действие обезболивающего. С хрустом кость подалась, рука врача поднялась вверх, затем влево и вниз - к мисочке. С неохотой врач разжал щипцы, и в миску упал целый и невредимый зуб. Губы врача зашевелились под маской, скрывающей их.

- Не тот зуб...- скорее почувствовал, чем услышал я. Глаза врача с пониманием посмотрели в мисочку, и рука со щипцами снова протянулась ко мне.....

(По мере моего рассказа, лицо Дениса приобретало все более недоверчивое выражение...)

Я закончил рассказывать - возникла неловкая пауза.

- Однако - с сомнением протянул Денис - "губы врача зашевелились под маской, скрывающей их" - с издевкой процитировал он - При таком раскладе это не губы были вовсе. А вы думаете он повязку надел для гигиены? И не губы шевелились, а окровавленные обрубки плоти, а вместо зубов у него изо рта торчали щупальца.

Денис выдержал эффектную паузу, обвел глазами притихшую аудиторию, и тихо произнес - а зубы он отдал теткам, которые продавали пироги на вокзале, и потом весь город отравился, и все жители превратились в зомби.

- А почему именно теткам? - растерявшись, спросил я.

- Почему? - переспросил Денис - а потому, что тетки тоже были пришельцами. Как и врач. Короче, - очередной бред! Пойду, побоюсь - Денис приподнялся с кровати и демонстративно зевнул.

- А по мне, так нормально - заступился Славка, забывший про недавний позор.

- Я кстати историю вспомнил - про черное ведро и нового жильца - вставил, молчащий вот уже минут пять, Вовка.

Денис равнодушно махнул рукой (наверняка жеваное - пережеванное старье, вроде черного пианино или бабушкиных зеркал)

- Давай, рожай уже про свое ведро...

- В общем, жила семья в трехкомнатной квартире. Жили бедно, и поэтому решили сдавать комнату жильцам. Развесили объявления и стали ждать. И вот через три дня в двери позвонили. Пришел мужик по объявлению, мол, говорит, хочу у вас квартиру снять, а из вещей у него, только черное пластмассовое ведро. Ну, пустили его жить. День живет, два, три... А в семье было четыре человека - отец, мать, и сын с дочкой. И они заметили, что жилец почти целый день дома сидел - из квартиры не ногой, только вечером, куда то уходил. И вот сидит он дома, а через дверь, слышно, как что-то у него там капает. Целый день капает. А потом, через неделю, пропала мама. Родители искали, в милицию обращались, так и не нашли. Потом сын пропал... А еще через неделю - отец.

И вот осталась девочка одна. Ходит по комнате и слышит, что у жильца капает. А его самого, в этот раз не было - ушел в милицию, показания давать, как свидетель. Вот девочке стало интересно, что там у него. Она тихонько дверь открыла, слышит, что капает в шкафу. Открывает дверь, а там, на полке голова отца. А с нее кровь капает прямо в черное, пластмассовое ведро. А ведро почти уже полное. Девочка испугалась, хотела убежать, а сзади вдруг кто-то ей руку на плечо положил - это жилец вернулся, и говорит - если бы ты в комнату не заходила, я б сегодня просто ушел бы и все, а ты все испортила, так что извини - и задушил девочку. А потом отрезал ей голову, потому что в старой голове, уже кровь заканчивалась...

Наступила гнетущая тишина.

- Ну не знаю, - неуверенно произнес Славка, - вроде бы ничего.

- Что ничего? - взорвался Денис - Одни вопросы! Почему кровь капала с головы? Насколько я знаю, через некоторое время она сворачивается, да и сколько там ее в голове - на весь день не хватит! И вообще, куда же он тогда туловища девал, ел что ли? И почему милиция не заглянула к нему в комнату? И как девочка осталась одна в квартире, почему ее никто не забрал, ну там к бабушке или в детдом, на худой конец? Почему жилец собирался уйти, не задушив девочку? И на кой хрен ему вообще эта кровь в ведре? Колбасу делать, кровяную?

Разбитый в пух и прах Вовка, обиженно засопел.

- Ну ладно, издеваться - сам то, что расскажешь? - возмутилась общественность в лице Славки.

Наступил момент, который все ждали с нетерпением. Денис (по совместительству председатель клуба полуночников - любителей страшных историй) старательно прочистил горло, чтобы подготовиться к выступлению, и торжественно произнес:

- История называется "Бал Доктора Бо"...

Рассказывая, Денис увлекся, и полностью овладел вниманием слушателей. Вовка, открыл рот, и не спускал округлившихся глаз с рассказчика. Славка испуганно замер, прислушиваясь к интонациям в голосе Дениса. Что и говорить - рассказчиком Денис был отменным - его речь текла плавно и неторопливо, он плел паутину рассказа, словно паук, поджидающий мгновение, когда пойманная жертва будет схвачена, приготовлена, и съедена. Я внимательно смотрел на Дениса, отмечая, что сюжетная линия захватила его - словно он сам имел какое-то отношение к этой истории. Кошмары и ужасная реальность соединились воедино в его рассказе. Он вырвал слушателей из пространства и перенес в свой придуманный мир. Мир, где царит абсолютное зло, равнодушно уничтожающее все сущее, высасывающее жизненные соки, плотоядно хихикающее своим утробным голосом. Мир - один из многих, для которых нет спасения. Мир в котором живет холодное божество, по имени Бо. Мир полуночи...

...так уж повелось, что, засыпая, каждый ребенок просит рассказать, какую нибудь историю, чтобы провалиться во временную трясину небытия вместе со сказочными героями детских произведений. Вздохнув, мама открыла красивую, большую книгу с яркими, цветными картинками.

- Добрый доктор Айболит - он под деревом сидит... - устало забормотала она, мечтая о том, что ребенок, наконец, заснет, и можно будет спуститься вниз, выпить на ночь таблетку снотворного. В мойке ожидала гора грязной посуды, в ванной полная корзина белья, а в спальне мягкая, уютная кровать. Пожалуй, посуда и белье подождут до завтра, - скорее бы дочка уснула, чтобы можно лечь в постель и немного поспать. Странно, стихотворение про доброго доктора она в последний раз читала в далеком детстве. Читая текст известного сказочного стихотворения, мама поймала себя на мысли, что абсолютно не вникает в смысл произносимого. Губы и язык, словно обрели независимость и что-то бормотали под нос, не обращая внимания на мысли, которые, словно летучие мыши проносились у нее в голове. Самой яркой и четкой мыслью была одна - как можно быстрее забраться под теплое одеяло. Каждый вечер повторялся этот утомительный ритуал - чтение сказок, и каждый вечер мама механически читала сказки, представляя, как упадет в кровать и заснет. Просто закроет глаза, чтобы хоть не намного забыть про свои проблемы и заботы, про посуду и грязное белье, про то, чем кормить и во что одевать ребенка, про то, как уходят годы, и какая, все-таки дерьмовая штука эта жизнь.

- И лишь одно слово твердит...- посмотрев на спящую дочь, мама отложила книгу в сторону и тихо встала, чтобы не растревожить чуткий, детский сон. Аккуратно прикрыв дверь в детскую, она, пошатываясь, спустилась по широкой деревянной лестнице вниз, на кухню. Открыла дверцу шкафа, достала снотворное, запила таблетку кипяченой водой из стакана, после чего, окинув равнодушным взглядом кухню, пошла спать...

Полумрак, темный коридор, и свет. Свет она увидела издалека. И этот свет ей определенно не понравился. Подойдя ближе, она увидела, что свет струится из-за открытых дверей, перетекая белым призраком к ее ногам, словно приглашая войти. Над дверью кто-то повесил большой плоский стеклянный колпак с надписью "Операционная". Заглянув в операционную, она поняла, что источником света была огромная, круглая медицинская лампа над операционным столом, аккуратно застеленным белой простыней. На стоящем рядом стеклянном столике, кто-то заботливо разложил блестящие инструменты, подготовил изогнутые ванночки, принес вату и бинты. Все было готово к операции, - не было пока только неведомого хирурга. Она подошла к операционному столу и одернула простынь. Повертев в руках, она бросила ее на пол. Это было негигиенично, белый комок простыни укоризненно выделялся на грязном линолеуме пола, с разводами от недавней протирки половой тряпкой. Пожав плечами, она привычно залезла на стол, и сразу услышала мягкие, крадущиеся шаги. Свет лампы ослепил ее, моргая, она все же сумела рассмотреть вошедшего. Невысокого роста, сутулый, в белом, застиранном халате, с бурыми пятнами, давно высохшей крови. Над рыжеватой, фельдшерской бородой, нос с горбинкой и усталые, добрые глаза. Пенсне, стетоскоп и скальпель в левой руке. Ржавый, но, тем не менее, очень острый. Подслеповато прищурившись, Айболит кошачьей походкой подошел к операционному столу. Подмигнув ей, он крепко сжал скальпель и занес руку...

- Мама! Мамочкаааа! Ох мама, где же ты? - истошный детский крик разорвал ночную тишину и выдернул ее из зыбкой трясины кошмара. Вскочив, как лопнувшая пружина, она помчалась в детскую, по пути окончательно приходя в себя.

Дочь подмяла под себя простыни, и теперь подвывала, уставившись куда то в сторону. Она рывком откинула простынь (как во сне), и ощупала ребенка. Вроде бы все было в порядке. Она села рядом с дочуркой, и обняв, зашептала ребенку на ушко те единственные слова, которые мамы шепчут своим детям, утешая и успокаивая их.

- Доченька, все хорошо. Все уже прошло. Расскажи маме, что случилось. Тебе приснился плохой сон?

Немного успокоившись, дочка прижалась к ее груди и заплакала.

- Мамочка, я боюсь! Он опять придет за мной!

- Кто придет, маленькая мой? - мама расслабилась, и нежно погладила ее по волосам (похоже, обычный детский кошмар, ничего страшного)...

- Доктор Бо-болит!

Мама вздрогнула, и с ужасом посмотрела на дочку:

- Не бойся, это просто дурной сон, ложись, закрывай глазки и засыпай - она продолжала успокаивать ребенка, чувствуя, как на задворках разума рождается какое-то смутное, нехорошее предчувствие.

- Он сказал, что заберет меня с собой. На о-пер-цию.

- На операцию - машинально поправила она, и, спохватившись, почувствовала, как напряглось детское тельце. Рука ее замерла - она поняла, что совершила оплошность, за которую придется долго расплачиваться.

Откуда-то из далеких глубин, из дальних закоулков сознания, запрятанных под слоем мертвой воды, словно зыбучая грязь под обманчивой зеленью болота, пришло забытое имя - Доктор Бо. Когда-то давно, в другой жизни бабушка читала маленькой девочке детскую сказку про доктора Айболита, который лечил зверей, ставил им градусники, летел на огромных птицах в далекую Африку, чтобы спасти умирающих бегемотиков.

Вот только почему-то добрый доктор никогда ей не нравился. Когда она пыталась представить сказочного врача, сидевшего под деревом с градусником и стетоскопом в руках, ее фантазия рисовала невысокого мужчину, в окровавленном халате со скальпелем в руках, в глазах которого была холодная доброта. Доброта, которая дорого могла бы стоить тому, кто попадется у него на пути. Потом, однажды ей приснилась больница, в которой страшный доктор готовился к операции (густая кровь, выступающая под неровными движениями острого скальпеля, истошный крик истязаемых...) Снилась она ей и позже. Доктор Айболит - доктор Бо, так она его называла, приходил к ней во сне, обещая когда-нибудь, может быть даже завтра, заняться ее лечением (я отрежу твои маленькие пальчики, отрежу ушки и губки, выколю твои глазки - шептал доктор, добродушно покачивая головой). Позже, когда девочка подросла, Бо престал навещать ее, (а может быть она стала слишком взрослой, чтобы верить в тот мир, в котором жил Бо), но где-то, в подсознании, в обрывках давно забытого детства, осталась уверенность, что, однажды, откроется дверь, и не спеша, войдет усталый доктор, и достанет свой ржавый скальпель. И скажет - Привет детка, я пришел тебе помочь. Доктор, который вылечит ее душу и сердце.

Похоже, эта уверенность ее не обманула. Забытое, изъеденное молью, пропахшее нафталином прошлое, наконец, догнало настоящее в бесконечной гонке жизни. Доктор Бо вернулся. Фрагменты китайской головоломки сложились в картину, написанную в багровых оттенках. Аплодисменты - ваш выход доктор! Серое и желтое, черное и красное...

Старый развратник вернулся, чтобы пощекотать ей нервы скальпелем.

(А вот и я, ребята...)

Мама обхватила дочь обеими руками, слепым материнским инстинктом, пытаясь защитить от того, что не имело места в реальном мире, но целиком властвовало в ее снах, в ее мыслях, властвовало в своем размытом мире, в мире полуночи...

Покачивая, убаюкивая ребенка, она думала о тех годах, которые прошли между последней встречей с Бо, и сегодняшним кошмаром. Пустая и абсолютно бесполезная прослойка между двумя снами. Затаившиеся годы расслабленного ожидания момента истины. Засыпая, она думала только об одном - почему? Этот вопрос беспокоил ее все больше. И это было последней мыслью, которая постепенно растворилась в сладкой полудреме небытия, в сумраке наступающего кошмара...

Серое и желтое...

Длинный, узкий коридор, заполненный неровным, желтоватым цветом. На полу линолеум в серую и желтую клетку. На линолеуме две неровных затертых полосы, две линии жизни, ведущих в никуда - километры, пройденные колесами инвалидного кресла. Двери со стеклами, неряшливо замазанными белой краской. Плакат на стене крупными буквами - "Мойте руки перед едой", и ниже мелким шрифтом, что-то про инфекционные заболевания. Резкий запах фурацилина и хлорки. На потолке уродливые стеклянные шары на проводах, заменяющие люстры. Некоторые из них светили - тускло, сквозь вековую пыль. Она шла вперед не останавливаясь (она шла на... бал) И еще она чувствовала, какую-то тревогу. Что-то было не так.

(Любимая, подожди меня, я уже догоняю...)

Сзади было что-то... нехорошее. И это что-то догоняло ее, не спеша, словно зная, что рано или поздно догонит, ну а там детка, извини! Она шла по коридору, запахнув ночную пижаму, шлепая домашними тапочками, рассеянно изучая таблички, прикрепленные на дверях, не обращая внимания на то, что двухзначные цифры на жестяных номерках под табличками, давно уже сменились трехзначными. Некоторые двери были открыты, за ними в темноте, в стеклянных шкафах, тревожно поблескивали никелированные инструменты и пузатые бутылочки с лекарствами. Она шла мимо, не обращая внимания на то, что скрывала темнота в этих открытых кабинетах. Ей было плохо, ей нужен был доктор, который бы помог. Она шла вперед без остановки. Серые квадраты линолеума, чередуясь грязно-желтыми, важно проплывали у нее под ногами. Невысохшие разводы на полу - кто-то недавно провел неряшливую, влажную уборку - неаккуратно, небрежно поелозил потрескавшийся линолеум, старой видавшей виды шваброй с наброшенной грязной тряпкой. Гигиена - старое, казенное слово из детства. Не чистота, не стерильность - нет, именно гигиена. Она часто вспоминала про гигиену. Отец строго наказывал маленькую девочку за грязь. Он всегда, почти каждый день проверял, чтобы у нее были чистые руки, волосы, и не пахло под мышками и там...

- Ко всем маленьким грязнулям приходит Бо! - поучал отец, его взгляд становился отрешенным, а руки тянулись к ремню. Теперь она выросла, и детские привычки остались в прошлом - там в серо-желтом детстве. Там же упокоилась гигиена, и тяжелая пряжка отцовского ремня, вместе с отцом (несчастный случай - каждый раз говорила бабушка, когда заходил разговор про родителей).

Она шла уже довольно долго (а гости ждут девочка...), ноги стали уставать. Следы на линолеуме становились все четче и глубже. Далеко впереди, она увидела какой-то предмет. По мере того, как она подходила все ближе и ближе, контуры предмета становились все четче, а свет ярче. Подойдя ближе, она остановилась как вкопанная - полосы на линолеуме, оборвались инвалидным креслом. Старым, на двух огромных колесах. Не обычное, современное - с удобными подушками и регулировкой высоты и положения спинки, нет - допотопное, громадное, с потемневшей от времени обивкой из дерматина, с потускневшими стальными спицами, оно, казалось все эти годы ждало ее, чтобы усадить ее в свое чрево, всосать ее плоть, и целую вечность возить обтянутый пожелтевшей кожей скелет по унылым коридорам больницы.

- Ну подойди же - словно умоляло кресло - присядь, тебе будет очень удобно, я обещаю...

На подлокотниках и подножках она заметила узкие кожаные ремешки (очень удобно крошка...) для рук и ног. С опаской она сделала шаг вперед. Кресло продолжало стоять, где стояло. Стальные спицы равнодушно поблескивали в свете горящих лампочек. Она оглянулась назад. Там откуда она пришла все так же тускло горели стеклянные шары на потолке, так же сгущалась тьма, еле разбавленная их светом. Свет, тьма, и кое-что еще. Повизгивающее, похрюкивавшее от нетерпения, ковыляющее, спешащее догнать, чтобы (вылечить тебя...) разорвать ее плоть и всласть покопаться в теплых, пока еще живых внутренностях, безжалостно разбрасывая их в стороны. Она вздрогнула, и сделала еще один шаг. Почему-то стоящее впереди кресло, пугало не меньше, чем существо, что возможно гналось за ней. Пять или шесть шагов отделяли от кресла. Ширина коридора позволяла спокойно пройти ей, если бы кресло стояло у стены - но кто-то (а может быть и что-то, тут все может быть, родная...) оставил чертово кресло прямо посередине коридора. Она могла бы пройти, но пришлось бы протискиваться между креслом и стеной. По правде говоря этого ей сейчас хотелось меньше всего, но и стоять истуканом, раздумывая над последствиями она не могла. Время играло против нее, из тьмы коридора раздавался еле слышный шум, чье-то движение, ближе, уже совсем рядом. Она повернула голову - спинка кресла, казалось, смотрела на нее, злобно ухмыляясь. Выдохнув она решительно направилась к креслу.

- Врешь тварь, ничего ты мне не сделаешь! - места оказалось даже больше, чем она думала. Прижимаясь спиной к стене, она обошла кресло, и пошла дальше. Скрип раздался, когда она сделала всего несколько шагов. Тихий, вкрадчивый. Остановившись, она почувствовала, как тело бросило в жар. Тишина - наверно послышалось, убеждала она себя. Сосчитав до десяти, и немного придя в себя она осторожно, на цыпочках, начала красться вдоль коридора, подальше от кресла. Сзади опять скрипнуло, уже громче.

- Не оглядывайся, не смей оглядываться - скомандовала она себе, и медленно, против воли повернула голову назад. Кресло стояло неподвижно на своем месте. Или может быть немного ближе к ней. Немного, совсем чуть-чуть. Возможно ей показалось, но спицы колес отбрасывали свет немного не так. Собрав остатки мужества она отвернулась и попыталась уйти подальше от кресла - но не смогла сделать и шагу. Сил оставалось ровно столько, чтобы в очередной раз посмотреть назад, на кресло.

- Ну давай же, не бойся - она буквально слышала, как шепчет кресло - иди, не оглядывайся. Я все равно догоню тебя. Ох и славно же я тебя покатаю! Мы будем кататься долго, очень долго, всю вечность, а может быть и дольше.

Отвернувшись, она сделала шаг. Этот шаг дался ей с огромным трудом, следующий - чуть легче.

- Еще один, еще... - пришептывала она, делая очередной шаг (какие же маленькие шаги!)

Сзади скрипнуло. На этот раз отчетливо, вызывающе. Не обращая внимания на скрип, (заставив себя не обращать внимание!) она продолжала идти вперед. Скрип перешел в легкий шелест. Что-то катилось сзади, шурша резиновым протектором по старому линолеуму пола. Катилось все быстрей, догоняя ее. Она представила, как подножки кресла (острые словно лезвия кухонных ножей) врежутся в ее икры, сбивая с ног, и тяжелые колеса проедут по ее телу, вминая плоть в грязный линолеум. А потом проедут еще раз, и еще...

Обливаясь холодным потом она шла вперед, все быстрее и быстрее. Шелест не отставал, к нему добавилось ее тяжелое, хриплое дыхание, и небольшой ветерок дующий в спину. Кресло догоняет - с ужасом поняла она, переходя на бег. Задыхаясь, из последних сил, она бежала по коридору. Серые и желтые квадраты на полу все быстрее и быстрее сменялись у нее под ногами. Что-то легко коснулось ног, и ее разум погрузился в черную бездну паники. Запутавшись в пижаме она рухнула на пол, обречено ожидая, что кресло проедет по ее туловищу, ломая руки и ноги, выдавливая внутренности...

И ничего не произошло.

Пролежав минуту на холодном полу, она приподнялась на руках, и не веря в то, что еще жива, оглянулась - кресло осталось далеко позади, там, где она его оставила.

(Я не умею ездить - я самое обычное инвалидное кресло. Вот если бы ты села в меня, тогда мы что нибудь придумали бы, наверняка придумали...)

Она истерически засмеялась, чувствуя, что не может остановиться. Смех перешел в кашель. С трудом она поднялась и устало облокотилась об стену.

Давно кто-то неаккуратно прилепил на стену небольшой цветной плакат. Краски на плакате выцвели, но текст сохранился. Ведя пальцем по неровным строчкам, она прочитала:

Ты умрешь на больничной подушке

Кое-как похоронят тебя

И закончишь свой век одинокой

Никого, никогда не любя...

(этот стих для тебя детка...)

Автор строк был явно сумасшедшим - решила она, и повела взглядом вдоль стены. Чуть дальше висел еще один плакат:

Стойте, опомнитесь

Страсти умерьте

Жизнь - это сон

И дыхание смерти...

Чуть ниже чья-то рука дописала неровным почерком:

- Бо найдет тебя... Бо поможет тебе... Бо вылечит тебя...

(сукин сын, настырный сукин сын...)

Нужно было спешить, оставаться здесь, она это чувствовала, было опасно (у тебя есть время детка, пока часы не пробьют окончание бала, и тогда...) Она устремилась вперед, стараясь не обращать внимания ни на грязные стены, ни на странные плакаты. Стоп!

Остановившись перед открытыми дверьми, она на минуту задумалась. Кажется она догадывалась кто преследует ее - неутомимый проказник и шалун доктор Бо, со своим верным помощником доктором скальпелем. Она совершенно не представляла себе, что будет, когда он настигнет ее (а он настигнет, не сомневайся, просто пока он играет с тобой в кошки-мышки, в "Догони меня кресло"), но, черт раздери этого докторишку, она не собиралась стоять истуканом, и безучастно наблюдать, как ее кожа, под ударами скальпеля, будет облазить с тела, словно апельсиновая кожура.

(ты умрешь на больничной подушке...)

Она осторожно вошла в кабинет, нашарила выключатель. Зажегся свет - такой же тусклый и невыразительный, как и во всей больнице. В кабинете, у самой стенки, рядами стояли медицинские шкафы со стеклянными дверцами, она подошла к ближайшему. Верхняя полка - пусто, средняя ощерилась страшной улыбкой - кто-то аккуратно разложил на стекле полный набор человеческих зубов. Передние зубы, резцы, коренные стояли блестя эмалью, рядышком, как солдаты, корнями вверх. Она вздрогнула, и опустила взгляд на нижнюю полку - полный набор всевозможных щипцов и клещей - страшные, блестящие инструменты. В следующем шкафу стояли бутылочки с ядами - она догадалась по черепам, и скрещенным костям на этикетках. В последнем, дальнем шкафу полки были завалены бинтами и ватой. Она обвела комнату взглядом. У противоположной стены стоял стол, накрытый прямоугольным куском толстого стекла. Она подошла ближе. На столе было то, что ей нужно. Нож - огромный, кухонный тесак, с пластмассовой черной ручкой. Рядом с ножом, в лужице запекшейся крови, лежало ухо - обыкновенное, человеческое ухо. Преодолев наступающую рвоту, она осторожно, стараясь не запачкаться взяла нож.

(ты умрешь...)

Второе ухо, она обнаружила опрометчиво заглянув под стол. Оно лежало там, вместе с головой, которая смотрела невидящим взглядом из окровавленных глазниц. Лохмотья сосудов и остатки гортани, торчали из шеи, словно пучок проводов. Зубов у головы не было. Губ впрочем тоже. Она осторожно вышла из кабинета, выключила свет, вышла в коридор, присела на корточки, прислонившись спиной к стене, крепко сжимая нож в руках. Перевела дыхание, посмотрела на желтоватый кафель стены и зашлась в беспощадных приступах рвоты. После этого ей стало немного легче...

Денис вошел в раж, и уже не обращал внимания ни на что. Я обвел глазами комнату. Вовка слушал, забыв обо всем. Славка внимательно смотрел на Дениса, но чувствовалось, что он с трудом борется со сном. Лунный свет все так же завешивал пространство, растворяя реальность, заполняя его серебряной пылью. Я осторожно, стараясь не шуметь, приподнялся, и сел на кровать, подтянув колени к подбородку. Нащупав рукой тумбочку, приоткрыл дверцу. Сверток был на месте. Слегка наклонившись я вытащил его из тумбочки и положил перед собой, на одеяло. Денис неодобрительно скосил глаза, но рассказывать не перестал. Славка исподтишка погрозил кулаком. Я послушно застыл, продолжая слушать страшный рассказ Дениса...

Окончательно придя в себя, она поднялась, обвела коридор мутным взглядом - пора было идти (пока не пробили часы...). Пошатываясь она продолжила свой путь. Можно было подождать доктора здесь, но если честно, эту встречу она собиралась откладывать как можно дольше. Она упорно продвигалась вперед, еле волоча уставшие ноги.

То ли ей показалось, то ли действительно, коридор стал шире. Плакаты, висевшие на стене уже не болтались лохмотьями, а блестели глянцем, деловито призывая мыть руки перед (операцией...) едой, мыть овощи и делать утреннюю зарядку. Стали попадаться оббитые потертой кожей скамейки - такие обычно стоят в больницах, для больных ожидающих приема. На одной из этих скамеек и сидела ее мать.

- Мама! - тяжело выдохнула она...

Нож выпал из руки. Она не заметила пропажу и словно лунатик приблизилась к скамье.

Простенькое серое платьице. Седые волосы, глубокие морщины - такие до боли знакомые, родные.

- Мама...

Мать подняла голову и посмотрела сквозь нее, в сумрак коридора.

- Тебе нужно спешить - равнодушно сказала она.

- Я знаю, доктор Бо...

- Нет, не доктор - перебила мать - присядь...

Ноги ее подкосились. Она осторожно села рядом с матерью.

- Ты умерла - прошептала она...

Мать повернула голову.

- Ты тоже умрешь, если не вспомнишь кое-что...

Она напряглась, чувствуя разгадку этого кошмара.

- Вспомни, это важно - что-то связанное с твоим отцом, связанное со мной.

- Но доктор...

- Его нет! - закричала мать - Доктор - это ночной кошмар, сказка прочитанная на ночь, тень в твоем подсознании.

(ага, скажи это Бо, скажи это тому, что крадется вслед за ней по бесконечным коридорам, мерзко хихикая, тяжело шаркая ногами)

- Его нет - повторила мать уже более спокойно - есть я и твой отец. Ты вспомнишь - я уверена. Кстати тебя пригласили на бал. А теперь иди...

- Но мама...

- Иди - мать растянула мышцы лица в улыбке, больше напоминающей оскал - иди.

Она послушно встала со скамьи и сделала несколько неуверенных шагов.

- Вспомни - донесся сзади тихий шепот.

Она застыла - голову словно пронзила молния. Словно пузырьки воздуха из глубины памяти всплыли какие-то фрагменты воспоминаний, давно и как ей казалось надежно, похороненные с годами...

...пар заполнил ванную - отец собрался купаться, он всегда любил погорячее. Отец нагнулся, попробовал воду, одобрительно крякнул.

- Дочка иди сюда - требовательно позвал он.

Она пришла на зов, сжимая в руках любимого плюшевого медвежонка, в глубине души догадываясь, зачем он ее позвал. Отец посмотрел на нее, и она сжалась, чувствуя, как его взгляд застывает, становится отрешенным, отсутствующим. Словно какая-то завеса застилала его изнутри, отгораживая, выпуская наружу, чудовище, живущее в нем, существующее где-то на самом дне.

- Скажи, ты была хорошей девочкой? - строго спросил отец.

- Да - прошептала она.

- Да, папочка - сквозь зубы процедил отец.

- Да, папочка - послушно повторила она, чувствуя как в уголках глаз, появляются слезы. По своему опыту она знала, что ни в коем случае нельзя было плакать - это раздражало отца, он злился. Когда отец злился - это было очень плохо...

- Покажи руки - потребовал отец.

Она протянула руки, отец придирчиво осмотрел каждую. Посмотрел на шею, понюхал под мышками. От отца сильно пахло спиртным, она знала - на кухне сейчас должны лежать несколько пустых пивных бутылок. Плохой признак...

- Грязнуля - отец наотмашь ударил ее по лицу, огромная пятерня оставила красный отпечаток на лице.

Она заплакала, прижимая мишку к груди.

- Ты папина девочка? - немного смягчившись спросил отец, и расстегнул ремень.

- Да - по щекам текли два тонких ручейка.

Она уже знала, что должно было произойти. Ей было десять лет, когда отец впервые наказал ее. Было очень больно и стыдно. Она проплакала весь день, прячась от людей, в своем укромном местечке. Отец наказывал ее и позже...

Мама ничего не знала об этом - она скорее бы умерла, чем рассказала ей обо всем матери.

Отец не спеша разделся и сел в ванну.

- Иди к папочке, папочка помоет тебя - ласково произнес отец, и положил руки на края ванны...

- Вспомни - также тихо повторило эхо...

Она оглянулась - никого. Пустые скамейки и тьма коридора. Она пошла вперед. Тьма позади, там, откуда она пришла, и тьма впереди, там, куда она идет.

Нож! Она забыла нож.

(...похоронят тебя...)

- Черт! - на глазах выступили слезы - ей ох как не хотелось возвращаться. Особенно теперь, когда страшный шепот из глубины коридора становился все более громким, отчетливым. Что-то догоняло ее с каждой минутой. Что-то серое и желтое...

(часы пробьют - и маски долой...)

Шаг, еще шаг, быстрее, беги... - добежав до скамьи она подняла нож. Теперь обратно, бегом, задыхаясь, в напрасной попытке догнать, компенсировать упущенное время - лишние минуты жизни, несколько дополнительных мгновений бытия.

Двери, плакаты, квадраты линолеума, скамьи... Тяжелое дыхание, спадающие тапочки, непослушная пижама, норовящая запутаться в ногах...

Далеко впереди, она увидела, что коридор заканчивается огромной, двухстворчатой дверью. Надежда вспыхнула в ней с новой силой. Сжимая нож, как талисман, она, из последних сил, побежала к дверям. Коридор, казалось, растянулся в бесконечность. Она бежала, но огромная дверь, оставалась все так же далекой и недоступной. Серое и желтое, черное и красное (маски долой, и над всем воцарится красная...), беги крошка, беги...

Прошла вечность, прежде чем она дотронулась до дверей, ощутила гладкую поверхность дерева, покрашенного белой краской. Она закрыла глаза и представила, что толкает дверь рукой - заперто! Ее воображаемый двойник воет, катаясь по полу, а из тьмы коридора, появляется доктор. Лампы на потолке тухнут, по мере его приближения, и коридор погружается в мрак, в котором лишь никелем поблескивает скальпель (жизнь - это сон...).

Она толкнула дверь, заранее ожидая, что та не поддастся. Дверь нехотя, со скрипом открылась. В лицо ударил теплый влажный воздух, похоронная музыка (и дыхание смерти)...

Черное и красное...

Огромные резные перила, высокие ступени лестницы, широкий ковер. Все это великолепие опускалось вниз, в огромный бальный зал, с широкими арками, и огромными, украшенными старинной резьбой, напольными часами (и посмотри внимательно, крошка, кто стоит около часов...) Пол - огромные черные и красные плиты из камня. На другой стороне зала она увидела выход - тяжелые, дубовые двери, подобные тем, которые она только что открыла.

Бальный зал, наполненный - она даже не могла подобрать нужного слова, не людьми, нет - карикатурами на людей. Исковерканные, обезображенные, с лицами (вернее тем, что от них оставалось) искаженными гримасами боли и страдания манекены. Они безучастно покачивались в такт музыке, безуспешно пытаясь создать иллюзию танца. Бал доктора Бо. Приглашенные гости, оркестр на галерке, терзающий смертной мукой свои неземные инструменты, главный гость (это будешь ты, милая...), - не хватало пока только распорядителя бала - самого доктора.

Осторожно закрыв за собой двери, она остановилась перед лестницей. Что-то подсказывало ей, что этот ужас должен закончиться скоро, прямо здесь. Словно принцесса она спустилась по лестнице. И попала в ад...

Сосуды и нервы, висящие из кровоточащих обрубков рук, сочащиеся сукровицей и гноем пустые глазницы, внутренности выпадающие из распоротых и неаккуратно заштопанных животов, черепные коробки - вскрытые, и кое-как закрепленные на место ржавыми металлическими скобами. Бал маскарад. С широко раскрытыми от ужаса глазами, она ходила среди гостей чувствуя, как что-то в ней подымается из глубин, чтобы извергнутся изо рта мутными потоками рвоты.

Одна танцующая пара ненадолго привлекла ее внимание. Дама с голым лиловым черепом, и пучком седых, слипшихся волос на макушке, кокетливо украшенных розовым бантиком. Глаз, доверчиво свисающий из глазницы на тонкой ниточке нерва (другой отсутствовал вовсе), окровавленная усмешка, одиноко торчащими гнилыми зубами, похожими на пеньки. Кавалер одной рукой обнимающий партнершу (то, что осталось от другой руки, напоминало лохмотья), с которого полностью содрали кожу. Обнажившийся позвоночник бледной полосой выделялся среди окровавленных кусков плоти.

Она сглотнула. Рвотные позывы становились все сильнее и сильнее.

- Держись!

Его она увидела издалека - он стоял около часов (часы пробьют полночь, и...). Высокий, худощавый, широкоплечий. В темных джинсах и белой майке - ее отец! Он пританцовывал, стоя на месте. В глазах было такое знакомое ей отсутствующее выражение. Белизну майки немного портили окровавленные внутренности, вывалившиеся через разрез, сделанный чем-то острым. Одной рукой он придерживал их (в самом деле - нельзя же танцевать, наступая на свои кишки...), другой привычно теребил пряжку ремня.

- Вспомни... (клубы пара, чьи-то крики, маленькая девочка стоит на пороге ванной, сжимая мишку) - ну давай, вспомни, размотай клубок воспоминаний.

- Папа - прошептала она, и сделала шаг навстречу.

Отец поднял голову и строго посмотрел на нее.

- Папа - повторила она, и остановилась. Музыка стихла, гости расступились, образовав круг, в котором были только она и отец, вернее существо, похожее на ее отца.

- Ты дрянь - хрипло прокаркало существо.

- Нет - ошарашено прошептала она, и отступила, почти теряя сознание от ужаса..

- Ты дрянь - уже громче, словно набираясь сил, повторило существо - ты мерзкая, грязная дрянь.

По толпе гостей прошел одобрительный гул. Изо рта существа хлынул поток крови. Красные, со сгустками ручейки потекли по подбородку, пачкая майку. Кровь капала на вывалившиеся внутренности и на пол. В горле существа что-то забулькало:

- Ты плохая дочка, и будешь наказана...

Отец (или существо, кто знает...) начал расстегивать ремень одной, свободной рукой. Ему было неудобно, но он справился. Она ждала, что он вытащит ремень, но вместо этого он расстегнул молнию джинсов. Отец освободил вторую руку, и внутренности, ничем не придерживаемые вывалились наружу. Существо медленно заковыляло навстречу, не обращая внимания на окровавленные кишки, которые болтались, касаясь пола.

- Я накажу тебя - пробормотало существо, приближаясь...

Она отступила назад, и выставила перед собой нож.

- Ты ответишь за все - существо, так похожее на ее отца приближалось все ближе и ближе.

- Это не я - с трудом произнесла она.

Соберись, соберись черт тебя возьми - оно уже почти рядом.

- Это не я - машинально повторила она, чувствуя, как уверенность возвращается к ней. Существо прихрамывая подходило все ближе и ближе. Волоча за собой свои мерзкие внутренности, оставляющие влажный, кровавый след на каменном полу зала.

- Не подходи - шептала она, чувствуя как на самом дне воспоминаний образовывается маленький прозрачный пузырек затхлого воздуха.

- Не подходи...- пузырек поднялся из темных зловонных глубин, достиг поверхности и лопнул. Она вспомнила все...

...в этот раз отец наказал ее особым способом, - так он наказывал всего несколько раз - боль была во много раз сильнее обычной. Все ее тело горело от боли и стыда. Отец не дождался, пока наполнится ванна, и наказал ее прямо на полу, безжалостно прижимая к серо-желтому кафелю. Она почувствовала, как вздрогнул отец, когда хлопнула дверь ванной. Мама стояла в дверях, сжимая в руке нож. Она узнала этот нож - обычно мама резала им мясо, или чистила рыбу. Отец поднялся, не спеша натянул майку на голое тело, одел свои любимые джинсы. Пар, поднимающийся с ванны, заполнил все помещение.

- Выйди - тихо прошептала мама ей - она послушно поднялась с пола, забрала со стиральной машины мишку, и вышла из ванной.

Отец исподлобья смотрел на маму.

- Положи нож, я все объясню - мрачно сказал он, и шагнул навстречу.

Мама безучастно смотрела на него, отец подошел совсем близко. Руки сжались в кулаки (не лезь не в свое дело, тварь...) - сейчас она могла читать его мысли как текст с листа. Она знала, что мама впервые осмелилась пойти против мужа, знала она также, что в этот раз мама не уступит, как делала это всегда.

Ох! - сдавленный возглас вырвался из горла отца, когда лезвие ножа вошло в тело без всякого сопротивления, погрузившись наполовину. Раздался тихий треск распарываемой материи, и на белой майке отца расцвела огромная, кровавая роза.

Яркие огни холодной ярости вспыхнули в его глазах. Он подался вперед, насаживая себя на лезвие ножа, погружая его в живот по самую рукоятку. Жилистыми руками он схватил маму за шею и сдавил, из последних сил.

Она стояла, прижав игрушку к груди и смотрела.

- Уходи - прохрипела мама...

- Не подходи - завизжала она, сделала шаг назад, и ее спина уперлась в плотный ряд гостей, кольцом обступивших ее. Жадных зрителей - одобрительно шепчущих, смакующих, упивающихся ее болью и страхом. Ожидающих кровавого развлечения.

Существо схватило ее за горло, и сжало костяшки пальцев, некогда покрытые плотью. Запах тошнотворной гнили, запах разлагающихся внутренностей проник в нос, заполнил легкие, не давая продохнуть. Она почувствовала, что теряет сознание. Из последних сил она воткнула нож в грудную клетку твари, подобравшейся к ней - струйка гноя прыснула из-под лезвия.

Существо взвыло и сдавило горло (боже мой, как же больно...), она вытащила нож и еще раз вонзила в грудь этой твари, и еще раз, и еще...

Существо тихонько охнуло и с ненавистью застонало, приблизив свое мерзкое лицо, еще сильнее сдавив ее горло. В глазах у нее поплыли пятна, ноги подкосились. Публика смолкла, ожидая развязки...

- Сдохни тварь - шептала она, пытаясь набрать в легкие хоть немного воздуха, вонзая острую сталь ...

Существо отпустило руки, и она упала к его ногам. Омерзительные, покрытые слизью кишки существа, теперь болтались у ее носа, словно маятник часов.

Часы...

Она подняла голову, и увидела, что стрелки часов показывают без пяти минут двенадцать. А когда они пробьют полночь (и над всем воцарится красная смерть...) - ее время уйдет.

Наступила абсолютная тишина - гости застыли как изваяния, только их безумные взгляды (девочка, смотреть могли не все,- у доктора, иногда сильно подрагивали руки, а скальпель - он ведь острый, не смотря на ржавчину...), смотрели на двери, из-за которых появилась она. Застыло существо, в смертельной муке сжимая рукоятку ножа, торчащего из груди, пронзившего давно сгнившее, мертвое сердце - в безуспешной попытке вытащить смертоносное лезвие.

Тишина, и легкий стук. Стук в дверь (а ну-ка детишки, угадайте кто к нам пришел?). Шелест, опять стук - уже немного громче. Шелест - удаляющийся и приближающийся... Удар! Двери слегка вздрогнули. Вздрогнули в немом восхищении гости, всхлипнуло существо (так похожее на ее отца) оседая на пол рядом с ней в безумной агонии и так уже давно мертвого тела...

Шелест - удар. Шелест - удар! Дверь вздрогнула сильнее и подалась. Мучительный, удаляющийся звук.

Пауза... Тишина...

(без трех минут двенадцать!)

Приближающийся шелест (да это же резиновые шины - с ужасом поняла она - просто резиновые шины, на больших колесах с тусклыми, металлическими спицами, черт, только не это...)

Удар!

(ваш выход доктор!)

Дверь широко распахнулась и на ступеньки вылетело инвалидное кресло c сидящим в нем доктором Бо.

Гости взвыли в радостном приветствии, и поспешно расступились. Не останавливаясь коляска загрохотала по ступенькам, чудом сохраняя равновесие. Сидящий в кресле доктор хохотал, сжимая в руках окровавленную человеческую голову - ту самую, которая когда-то лежала под столом.

Потолок завертелся перед ней - ее разум отказывался воспринимать происходящее. Кресло приближалось - оно подскочило на последней ступеньке и выехало на середину зала. Отбросив голову прочь, доктор элегантно вскочил, на ходу протирая пенсне.

- Ну-с, - добродушно пробормотал Бо, доставая из кармана скальпель.

(сукин сын...)

Она в ужасе засучила ногами, пытаясь оттолкнуться от скользкого пола. Ужасный смрад, исходящий от существа, лежащего на полу рядом с ней, (существа которое она убила), не давал дышать...

- Нехорошо! - нахмурившись произнес доктор - дрянная девчонка убила отца! - доктор сокрушенно покачал головой и наклонился к ней.

(настырный сукин сын...)

- Родного отца - сурово повторил доктор и наклонившись взмахнул скальпелем.

Острая, дикая боль пронзила ее бедро - длинный порез, из которого потоком хлынула кровь. Она застонала, но все равно пыталась отползти, хоть чуть-чуть, на сантиметр - подальше от этого кошмара...

- Отца, который не жалея ничего, занимался твоим воспитанием... Следил, чтобы ты всегда была чистой!

Новый взмах рукой, халат превратился в две полосы материи, с вулканом огнедышащей боли между ними. Кровь залила талию, смешиваясь с кровью, которая текла из пораненного бедра.

(как свинью - отрешенно поняла она - он нарежет мое тело ломтиками, словно свиной окорок...)

Несмотря ни на что, она все-таки ползла. Каждая секунда жизни была на особом счету. Несмотря ни на что...

(без одной минуты двенадцать...)

- Отец был строг, но он хотел для тебя только добра - поучал доктор (очередной взмах рукой - уже выше, задевая ее плечо...)

- Добра? - страшно закричала она, - боль немного отрезвила ее, и она поняла, что может немного пошевелить раненой ногой...

Доктор снова наклонился вперед:

- Он только хотел, что бы с тобой все было хорошо. Что бы грязные, похотливые руки этих жеребцов не касались тебя... А что сделала ты?

(Взмах рукой - похоже доктору начала нравиться игра в "нарежь тонкими ломтиками"...)

Нож! Возьми нож!

Она повернула голову - останки того, что было так похоже на ее отца, сейчас лежали в полуметре от нее (спасаясь от доктора скальпеля - она переползла через гору разлагающихся внутренностей, уже не обращая внимания на отвратительный смрад...)

Ну давай! (только руку протянуть, детка)

Она посмотрела на доктора Бо и...

Часы пробили полночь!

Доктор закинул голову в безумном хохоте:

- Маски долой! - закричал он.

- Маски долой!!! - завизжали гости, царапая ногтями кожу, пытаясь содрать свои лица - крича от яростной боли.

Доктор безумно смеялся, наблюдая, как существа разрывают свою плоть...

Часы били, и где-то в другом измерении, в другом времени вздрогнул, выходя из пьяного забытья седой, одинокий старик, и вывел гусиным пером на клочке желтоватой бумаги простые, и одновременно страшные слова про смерть, уже давно опустошавшую страну.

(Красную смерть!)

В другом месте, и в другое время, очнулся от грез, навеянных двумя полосками белого порошка на стекле, известный писатель, и простой ручкой написал на счете из химчистки вступление для своего нового романа, выплеснув свои безумные мысли...

(Джек Торранс подумал: настырный сукин сын...)

И совсем недалеко, а может быть бесконечно близко - молодой поэт, сидя ночью на кухне, придумал первые строки стихотворения, которое полюбят все - и взрослые и дети. Стихотворения про доброго доктора, который лечил зверюшек, ставил им градусники в далекой жаркой Африке.

(вспарывал им животы своим скальпелем...)

Он выблевал стихами то знание, которое многие годы не давало ему покоя, в напрасной надежде избавиться от кошмара, сжигающего его никчемную жизнь...

Часы били. Звон стоял над залом, где медленно опадали на пол гости, шелестя словно усохшие листья, наполняя пространство осенью, оставляя после себя крупицы праха и выцветшие лоскутья одежды. Существо, бывшее некогда ее отцом, съежилось, и осталось лежать на плитах окровавленным тряпьем, издававшим отвратительный смрад...

(и над всем воцарилась красная смерть...)

Что-то скрипнуло, умирая в пыльном механизме часов, и они замерли. Наступила тишина...

(смотри детка, ты любишь осень?)

Нож! Возьми в руки нож!

(протянуть руку, давай девочка - протяни же руку)

Она схватила рукоятку ножа, лежащего в лохмотьях, некогда бывшими ее отцом.

- Провались в ад! - закричала она, и поднялась с пола. Поднялась не смотря на дикую боль в израненном скальпелем теле, несмотря на отвратительный запах, несмотря на страх и усталость. В глазах Бо она увидела легкие огоньки сарказма (доктор не привык, когда что-то шло не так, как он задумал...).

- Маски долой! - она что есть силы ткнула ножом распарывая белизну халата.

Доктор противно закудахтал - смех мелкими комочками гнили выходил из его рта.

- Давай! Еще... Это все мое... - доктор развел руки в стороны.

(а в левой руке скальпель, детка, и пусть тебя не смущает ржавчина на нем...)

Серое и желтое, черное и красное - обитель доктора Бо. Мир, где зубы белыми костяшками лежат на стеклянных полках. Мир, где в пустых коридорах тьма укутывает тебя одеялом кошмарных воспоминаний. Мир, где оживают старые воспоминания...

(такие знакомые, такие долгожданные...)

Небрежно, с издевкой, доктор вытащил нож и поморщившись отбросил его прочь. Метал тихо звякнул. Пора было завершать представление.

- Ты больна. Тебе требуется помощь - моя помощь. Сейчас ты сядешь в кресло крошка, и мы поедем на операцию. Ты была непослушной девочкой...

Кожаные ремешки на подлокотниках кресла жадно свисали в стороны, ожидая, когда, наконец, можно будет обхватить запястья очередной жертвы. Она смотрела на кресло, чувствуя что в ее душу проползает осенний сумрак безумия.

Ночная пижама пропиталась насквозь - кровь текла ручьем, образуя небольшую лужицу на полу. Красное и черное - черные плиты пола, красная кровь на плитах. Доктор схватил ее за руку....

(ну что, покатаемся милая моя?)

Она закрыла глаза и принялась шептать слова давно забытых молитв, тщетно надеясь на снисхождение - здесь было только одно божество, и сейчас оно не торопясь тащило ее к креслу, чтобы она (снова ощутила запах хлорки и лекарств, увидела операционный стол, залитый ярким светом - доктор должен видеть каждую мелочь, каждый штрих...) наконец, поняла и приняла необходимость лечения.

- Прошу - расстегнув ремешки, доктор галантно пригласил садиться.

- Нет - прошептала она...

Доктор наклонил голову вбок и смешно зашевелил бородой.

- Непослушная девчонка! Придется закончить твое лечение прямо здесь. Мы ведь знаем кто будет следующим пациентом, не так ли?

(маленькая девочка, доверчиво прижимающаяся во сне к своей матери)

Доктор сокрушенно причмокнул, и взмахнул рукой

В последний момент, время словно застыло. Она увидела себя со стороны - жалкая, испуганная, окровавленная, полумертвая от ужаса, тщетно пытающаяся увернуться от разящей руки доктора. Багровая ярость поднялась наверх, сокрушающей волной смывая все страхи и переживания давно прошедшего детства, уничтожая на своем пути страх, заменяя его ненавистью (забудь про боль, не бойся,- его нет!!! доктор - это ночной кошмар, сказка прочитанная на ночь, тень в твоем подсознании...), и эта ненависть на короткое мгновение придала ей сил.

Она перехватила руку доктора выше запястья

- Тебя нет - прошипела она.

Какая-то тень на мгновение накрыла доктора, его лицо поплыло, меняя свои очертания, и снова стало прежним. Скальпель приблизился к ее лицу так близко, что она могла рассмотреть зазубрины на лезвии, пятна ржавчины и чего-то еще.

- Это все мое - закричал доктор, и стал приближать скальпель, сжатый в руке, к ее лицу - маски долой! Я вырежу твое лицо и брошу его на кровать, чтобы твое отродье в последний увидело свою мамочку. Я отрежу все твои пальцы, уши и губы, я выколю твои глаза...

(жизнь это сон...)

- А может быть ты хочешь со мной? - спросил доктор - я покажу тебе свой дом...

(глубокая тьма на самом дне зыбкого болота ночи, бесконечная агония души, крики истязаемых жертв, капли слюны на остатках губ, обуглившиеся тела, сожженные заживо, смрадный дым, поднимающийся наверх, вечная осень ...)

- Тебя нет - из последних сил прошептала она - ты сон...

- Я твой отец! - загремел доктор, и его лицо, на миг изменив очертания стало похожим на ее отца.

- Она громко засмеялась, и онемевший от удивления Бо, ослабил хватку.

- Мой отец лежит на полу, кучей дерьма, прямо за твоей спиной, ублюдок - она вывернула руку доктора и скальпель с тихим звоном упал на пол.

Она оттолкнула доктора, и подняла скальпель, который удобно уместился в ее руке.

- Пора сделать несколько надрезов - вслух подумала она приближаясь к доктору.

Потерявший свой инструмент доктор, как-то враз сник, съежился и испуганно попятился (боже мой, да ведь это же всего-навсего больной и немощный старикан...)

Седая борода тряслась в немыслимом испуге, беззубый рот злобно шамкал, выцветшие глаза слепо смотрели куда-то в сторону. Некогда белый халат нелепо топорщился, словно взрослая одежда на маленьком ребенке.

- Я вернусь - злобно шипел Бо, по-прежнему отступая - это все мое...

- Гори в аду, тварь - прошептала она и воткнула скальпель в отворот белого халата.

Дикий крик разорвал тишину бального зала, словно смертельно раненный зверь забился в агонии. Лучи нестерпимо яркого света ударили из-под халата, на миг ослепив ее

(как в дешевом фильме ужасов - подумала она)

пустой халат упал на пол.

- Я вернусь за тобой - шепотом отозвалось эхо в пустом зале...

Скальпель в ее руках покрылся ржавчиной, словно сотни лет лежал в сырой земле. Она брезгливо отбросила его в сторону - ржавый кусок металла от удара рассыпался в бурую пыль. Пора было возвращаться из этого кошмара домой - теперь, она знала это наверняка, все будет в порядке.

Она подошла к выходу и толкнула тяжелую дверь. Дневной свет проник в полумрак зала и растворил его в себе. Все будет хорошо подумала она, окончательно просыпаясь...

Когда Денис закончил рассказ, начало светать. Лунная пыль потихоньку уступала место серой мути наступающего утра. Денис устало обвел глазами комнату. Увидено потрясло его до глубины души! Вовка спал, тихонько посапывая, в неудобном, сидячем положении. Славка, ни в чем не уступая, тоже дрых самым бессовестным образом. Из всех любителей страшных историй, только мне удалось не уснуть, и дослушать рассказ Дениса до конца.

Гримаса боли перекосила лицо Дениса, глаза подозрительно заблестели - всю ночь он рассказывал впустую!

- Это был хороший рассказ - тихо, произнес я.

Денис лег и отвернулся, угрюмо ковыряя ногтем отставший кусок штукатурки.

- Правда хороший - Денис не ответил.

Осторожно, чтобы не разбудить спящих, я вылез из под одеяла. Развернул сверток, вот уже пол ночи лежащий на кровати. Сверток оказался белым медицинским халатом. Не спеша я одел его, разгладил складки. Халат был немного великоват, не беда. Большие, застарелые пятна крови, подчеркивали его белизну - это было негигиенично, давно следовало выстирать халат, но постоянные обходы, неотложные операции, требовательные больные - в итоге полное отсутствие времени. В кармане халата я обнаружил стетоскоп.

- Денис, - вкрадчиво прошептал я - а как ты думаешь, что стало с доктором Бо?

Денис угрюмо засопел, - обида на неблагодарных слушателей затопила детскую душу.

- Мне кажется он вернется - продолжил я, туго завязывая тесемки халата - он всегда возвращается. И, я думаю, он бы не прочь встретиться с тобой. Прямо сейчас. Похоже у тебя с ним осталось одно незаконченное дельце.

- Что ты имеешь в виду? - удивленный Денис повернулся ко мне лицом.

- Попробуй угадать - ответил я, доставая из тумбочки скальпель...

И над всем безраздельно воцарились

Мрак, Гибель и Красная смерть...

А.Э. По "Красная смерть"

Исцеление любовью

Идите за мной. Не говорите, что не знаете, куда я вас позову. Не говорите, что не слышали дождя в моем голосе. Не оборачивайтесь на полпути, в напрасной надежде увидеть путь, по которому пришли. В серой пустыне надежд, в сером шуме дождя, тропинка обрывается прямо за каблуками ваших истоптанных сапог. Сжимайте крепче свой дорожный мешок. Пусть хлам, который вы несете с собой, станет той нитью, что свяжет начало пути, и его окончание. Ненужные вещи, в которых прошлое, настоящее и будущее помогут обрести равновесие, ибо путь наш будет долог, бесконечно долог...

Мы пройдем путь, от начала до конца. Не останавливаясь ни на минуту, поскольку время не имеет для вас смысл на этой дороге, как не имеет значения цель пути. Важен сам путь. Вперед. По дороге безумия. Мимо радужных грез, мимо белых берез и вековых сосен. В темный лес, где во тьме светятся алыми огоньками чьи-то взгляды. Где оживают странные образы, которые хранились в памяти, ожидая своего часа.

Может быть, цель нашего пути лежит где-то за горизонтом, за далекими землями, где старые болота и унылые пустоши, за границей бесплодных земель. Кто знает...

Это наш путь - и мы пройдем его. Путь по дороге безумия. До конца.

Попрыгунчик, милый крошка

Ягоды клади в лукошко

Чаззет, чиззет, чеззет,

Все в лукошко влезет

С. Кинг "Темная башня"

- Знаете, Анна, вы делаете потрясающие успехи - доктор Марфин сложил пальцы рук в замок и уставился на нее тяжелым взглядом - просто потрясающие...

Анна сидела, безучастно слушая, как монотонный осенний дождь выбивает нудный ритм на грязных окнах в кабинете профессора. Вечер сковал разум тоскливой пустотой ожидания. Пространство кабинета наполнилось сумраком, который тщетно пытались развеять пыльные люстры на потолке.

Доктор восседал за столом, возвышаясь над ней, словно жрец, готовящийся принести жертву неведомым богам. Бездонные глаза буравили пациентку.

(Ну же, давай, скажи, что нибудь против...)

Анна замерла. Она знала, на что способен Марфин, если его хорошенько разозлить. Кому, как ни ей, были известны способы утихомирить разбушевавшегося (не больного, нет - ты хотела сказать психа, ну из тех, у которых тараканы в голове, которые не дружат с собственными мыслями, выпуская их из под контроля, на свободу...) пациента, не прибегая к грубому физическому воздействию. Нет, доктор действовал намного деликатнее. Уж он-то знал, как успокоить Анну, будьте уверены.

За шесть месяцев, проведенные в лечебнице, Анна на своей шкуре испытала, все прелести психиатрии. По правде, говоря, ей было достаточно. Где-то в глубине души она верила, что когда нибудь, пусть не сегодня и не завтра, и даже не через месяц, но все-таки когда нибудь, она вырвется из этого кошмара. В мир, где люди живут, наслаждаясь свободой, где нет смирительных рубашек (смирительная рубашка может стать средством воспитания, уж поверьте - главное правильно затянуть ремешки, потуже...), где нет уколов, от которых горит тело и хочется ногтями разодрать кожу, содрать ее, чтобы добраться до нестерпимого зуда, но вместо этого ты лежишь на полу и тихонько подвываешь, пытаясь остаться собой, пытаясь сохранить остатки того, что когда-то было твоей душой, остатки личности, ее следы, ее тень...

Анна верила в это, прекрасно понимая, что никогда не покинет стены лечебницы, поскольку доктор никогда не отпустит ее. Временами ей начинало казаться, что Марфин находит смысл жизни в том, чтобы разбивать ее разум на мелкие части, чтобы потом, сопя от удовольствия, собирать из мутных, кривых осколков, новое отражение, новую Анну. Вот только, почему-то меньше всего, ей хотелось стать такой, какой желал бы видеть ее доктор Марфин.

Она не знала, что двигало доктором - возможно интерес, с которым тринадцатилетний подросток, с покрытым угрями лицом, втайне мечтающий засадить той девчонке, что живет напротив, но вместо этого спускающий пары в туалете, на красоток из отцовского журнала, насаживает бабочек на иглу, чтобы с воистину фрейдистским удовольствием наблюдать, как трепещет насекомое, проворачиваясь вокруг стального жала, которое пригвоздило его к дыбе. Возможно суперэго Марфина, не допускало мысли, о возможной неудаче в лечении столь перспективной больной, заставляя доктора, прибегать к новым способам навести порядок в ее мозгах. Иногда, Анна склонялась к мысли, что это могло быть каким нибудь дьявольским хобби профессора людских душ. Правда такая мысль посещала ее редко - она-то знала, кто был настоящим коллекционером человеческих страданий - еще один специалист по восстановлению хрупкого равновесия в изнеможенных полушариях больного мозга, знаток своего дела. Добрый доктор, посещающий ее сны. Доктор по имени (смерть и ужас) Бо. Этакий эквивалент чистого зла, выделенный в блеклую тень, которая ложилась на ее жизнь, отравляя земные радости. Доктор Бо - мерзкая тварь (но-но, полегче красавица, не так сильно, нам еще предстоит много радости вместе...), живущая в ее подсознании, питающаяся не страхом, (страх это просто эмоции, трепетное существование организма, регулируемое гормонами), нет, - той тонкой материей, что лежит в основе страха, частичкой ее души...

Когда-то в детстве Анне довелось увидеть фильм, в котором главный герой, такой же неутомимый проказник, посещал детские сны, забирая жизнь. Умрешь во сне - умрешь наяву. Красно-черный, полосатый свитер, отвратительная обожженная маска вместо лица - настоящий кошмар. Существо питалось страданиями детей, жило за границей дня и ночи, в темной половине. Когда зажегся свет, и зрители потянулись к выходу, она сидела, тупо рассматривая надпись на спинке кресла, впереди ("Чеззет" - вот, что там было написано, и не спрашивайте меня, что это означает). Для кого-то фильм стал очередной страшилкой, под которую можно есть поп-корн, или тискать полную увесистую грудь подруги, с полной уверенностью, что в темноте кинозала, никто не обратит внимание на твою подростковую похоть. Кто-то просто провел время, находясь в сладостной полудреме, равнодушно созерцая происходящее на белой простыне, обращая внимание лишь на особо кровавые спецэффекты. Для них два часа проведенные в темноте оказались лишь блеклым эпизодом, который найдет свое место на задворках памяти, но не для Анны, нет. Совсем нет.

Для нее фильм стал откровением. Вот только существо, которое жило в ее снах, было куда страшнее киношного злодея. Если умрешь во сне, то умрешь и наяву - этот принцип не срабатывал с ее проклятием. Умрешь во сне, чтобы проснуться, и знать, что следующая ночь, подарит новую порцию наслаждений - вот смысл существования, на коротком промежутке между тупым осязанием дня, и трепетным ожиданием ночи. Ночь, покой и тишина, в которой творит, священнодействует король полуночи, по имени Бо.

Доктор воскресал ниоткуда, чтобы творить зло. Бессмысленное, с маленькой буквы, зло. Правда, сам доктор так не считал.

(Я вырежу твои глазки, я отрежу твои соски, я вылечу тебя...)

Бо - невысокий, сутулый доктор из сказки, с одной стороны, и длинный как жердь, похожий на вурдалака Марфин, с другой, вот два лекаря, которые старались всего лишь, навести порядок в ее мозгах, привести ее в чувство, желая (и это правда, Анна) ей только добра. Доктор Марфин днем, и доктор Бо ночью.

В последнее время Анна даже стала подумывать о том, что Бо начал сдавать - методы Марфина были куда радикальнее, да и дни были долгими, очень долгими.

(Маленький докторишка, в грязном халатике в исступлении машет скальпелем, изрыгая проклятия...)

Чеззет, чеззет, чеззет - режет, режет, режет...

(И не забывай Анна, про небольшой аттракцион в подвале лечебницы...)

В этот раз Марфин вызвал ее, чтобы дать ей надежду, словно бросить кость собаке на цепи, бросить так, чтобы бедное животное скулило и тянулось к ней, не доставая самую малость.

- Если все будет продолжаться в том же духе, я думаю через полгода, максимум год, можно будет рассматривать вопрос о вашем выздоровлении.

(Так я тебе и поверила... Ты же, сраный выродок, ни за что не расстанешься со мной. Кто, как ни я, идеально подходит на роль подопытной крысы, на которой можно ставить свои гребаные эксперименты...)

- Спасибо доктор - Анна подняла голову, исподлобья осматривая своего лечащего врача. Марфин раскрыл лежащую перед ним на столе широкую медицинскую тетрадь.

- Однако вы понимаете, ваше окончательное выздоровление, повторяю окончательное (последнее слово доктор произнес по слогам, словно акцентируя внимание на возможности выбраться из этого дома ужаса), будет зависеть только от вас. Желание выздороветь, должно исходить от вас, моя дорогая.

Анна опустила взгляд. Звук дождя сбивал с толку, приглашал расслабиться, забыть о проблемах, окунуться в тихую теплую муть...

(Ну уж нет, только не это...)

- Я конечно готов оказать всяческое содействие. Милочка, вы можете рассчитывать на мою помощь. Думаю, мы справимся со всеми вашими проблемами. Должны справиться, черт подери!

Анна вздрогнула, услышав тихий скрип. Доктор Бо, смотрел на нее, машинально царапая кончиком скальпеля, прямоугольный кусок стекла, заменяющий столешницу.

- И поверьте, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы навести порядок в вашей очаровательной головке.

В подтверждение своих слов, доктор Бо привстал, сжимая в руке старый, с пятнами ржавчины (так хорошо ей знакомый) скальпель. Она пыталась кричать, но судороги сжали грудь, рождая истерический визг.

- Ну, ну - укоризненно покачал головой Бо, - мы же договорились, что желание исцелиться, должно исходить исключительно от пациента.

(Я вылечу твою очаровательную головку детка, правда мне придется заглянуть в нее, не так ли? Как же еще можно точно и быстро поставить правильный диагноз?)

Анна попыталась оттолкнуться от стола, но с ужасом почувствовала, что не может пошевелить ни руками, ни ногами. Страх сковал тело, заставляя сжиматься внутренности. Дикий, первозданный страх - рудимент, оставшийся от далеких предков. Мир сжался до размеров горошины, до маленького отблеска хромированной поверхности скальпеля.

(Страх и смерть)

Серый осенний вечер, несущий забвение.

(Страх и осень)

Холодный дождь, оставляющий на окне серые полосы.

(Страх и ужасссс...)

Доктор наклонился над ней, всматриваясь в лицо, впитывая, всасывая ее страх. Аккуратно стриженая бородка. Сутулая фигура. Добрые глаза. Белый халат, пенсне и скальпель - костюм-тройка всякого уважающего себя доктора. Бурые пятна портили белизну халата (хотелось бы верить, что эти пятна, следы от пролитого кетчупа или малинового джема, но мы ведь знаем, мы-то знаем, что это за пятна, правда, детка?)

Анна почувствовала, что еще немного, и ее слабый разум откажется воспринимать окружающий мир. Реальность сдвинулась, пытаясь просочиться через сито угасающего сознания, чтобы стечь на дно глубокого колодца, и остаться там грязными лужами, отражающими остатки несчастной души. Забытой. Раздавленной.

(Чаззет, чиззет, чеззет...)

Крик родился слишком поздно. Поздно!

Первый разрез пришелся чуть ниже подбородка. Острое лезвие легко разрезало больничную пижаму. Сверху вниз. Полы пижамы разошлись, выпуская наружу упругие груди. Доктор удовлетворенно хмыкнул и взмахнул рукой. Багровая линия прошла от шеи, соединяя кровавым ручейком пупок и ложбинку между грудей.

- И мы вылечим тебя!

Доктор пританцовывал на месте, срывая с нее остатки одежды. Пропитавшиеся кровью лохмотья были отброшены прочь.

- Все для тебя, моя родная...

Еще разрез. Кровь хлынула густыми потоками, стекая по дрожащему комку плоти.

(Освобождение, осязание смерти)

- Окончательное выздоровление...

Крик перешел в хрип. Анна открыла глаза, и увидела профессора Марфина, который что-то записывал в тетрадь.

- ... будет зависеть только от вашего желания пойти навстречу. И думаю, дальнейшее лечение благотворно скажется на вашем состоянии...

Доктор удивленно приподнял брови.

- Что-то не так? Вам плохо?

(Вам требуется лечение, не так ли?)

- Я... не... - Анна шевельнулась, сбрасывая оковы полудремы. Слезы стоявшие в глазах мешали рассмотреть Марфина. Нелепая фигура доктора размылась, стекая солеными каплями по щекам.

- Все в порядке, доктор - выдохнула она, приходя в себя - просто немного болит голова...

(Просто сон просочился в явь, накрывая с головой, впуская доктора...)

Марфин испытующе посмотрел на пациентку, и кивнул санитару, который все это время молча стоял сзади.

- Уведите больную...

Коридор растянулся на столетия, скрываясь где-то вдали, обрываясь в темноте. Чуковски шел по коридору, от скуки насвистывая модный мотивчик, который прилепился к мыслям, отвлекая от работы.

(Хей-хо, хей-хо, а парень этот - я... Хей-хо, хей-хо, а парень этот...)

Чуковски любил свою работу. Особенно, когда выдавалась ночная смена. Днем, все было не так - крики, стоны. Да и отношения с Марфином оставляли желать лучшего. Под пристальным взглядом доктора, Чуковски чувствовал себя неуютно. Казалось, блеклые глаза Марфина запускали тонкие, невесомые щупальца, в череп санитара, чтобы извлечь оттуда все самое нужное, сокровенное. Иногда, Чуковски подумывал, что доктору известно все о его ночных шалостях.

(Уж будь, уверен, малыш, будь, уверен - Марфин знает все... Или почти все...)

Меньше всего на свете Чуковски желал, попасться в руки доктора. Кто, как ни Чуковски, знал, что твориться за огромными, резными дверями палат. Но и перестать делать то, что он делал, Чуковски не мог. Это было выше его сил.

Но зато он любил свою работу. Чуковски остановился, поглаживая висящую на боку дубинку. Марфин мог быть спокоен, пока Чуковски на своем месте, никто не нарушит заведенный порядок.

Огромный, плечистый санитар, вызывал ужас у пациентов. Природа наградила Чуковски огромными бицепсами, взамен мозгов. Ай-кью Чуковски с трудом достигал девяносто. Но санитар меньше всего расстраивался из-за своих умственных способностей. Пока у него была дубинка, Чуковски называл ее палочка - выбивалочка, никто, (никто - слышите?) - не мог нарушить порядок!

Для Чуковски порядок ассоциировался с чем-то огромным, фундаментальным, но вместе с тем хрупким и неустойчивым. Подобное несоответствие немного раздражало санитара, но, поразмыслив на досуге, Чуковски решил не обращать внимание на досадный диссонанс, тем более, что в последнее время значительно прибавилось работы, да и Марфин весь какой-то не свой - ходит, словно призрак, наводя тоску своим тусклым взглядом.

С виду добродушный, иногда с тонкой ниточкой слюны на подбородке, Чуковски вызывал недоумение, у случайных посетителей лечебницы, но в случае происшествия санитар преображался. Лицо багровело, тяжелый подбородок отвисал, глаза Чуковски выпячивались, и горе тому больному, кто смел, вызвать гнев санитара.

(Хей-хо!)

Чуковски хмыкнул, и оставил дубинку в покое. У дубинки было еще одно предназначение, о котором (Чуковски очень надеялся на это!) не догадывался Марфин (соответственно второе название дубинки было палочка - втыкалочка). И, собственно, сегодня ночью, Чуковски собирался использовать дубинку во втором качестве, как делал это каждое ночное дежурство.

Безобразная улыбка растянула губы идиота. Чуковски улыбался, в радостном предвкушении.

Ночь накрыла стены старого здания. Странная дрема укутала мягким одеялом, словно пытаясь скрыть что-то от Чуковски. Непривычная тишина опустилась на лечебницу, заполнив коридоры мистическим ожиданием чуда.

(Или смерти - кому как повезет, старик)

Где-то внизу, на первом этаже напарник Чуковски - еврей Горман, так же двигался вдоль коридора, сосредоточенно посматривая в глазки, вделанные в двери палат. Чуковски не любил Гормана. Если на то пошло, Чуковски сам с удовольствием выполнял бы ту работу, которую приходилось делить с настырным евреем.

Настырный! - вот именно то слово, которым можно было охарактеризовать Гормана. Чуковски кивнул головой.

Настырный сукин сын!

Ладно, - к черту Гормана! У Чуковски сегодня ночью много работы! Особой работы.

Чуковски кивнул - да! Особой работы! И эту работу, уж поверьте, он сделает так же хорошо, как и основную работу. Так же хорошо, а может быть даже и лучше.

(Особая работа - особый подход...)

Санитар ускорил шаг, приближаясь к заветной двери.

Меньше всего его беспокоило то, что кто-нибудь застанет его за особой работой.

Горман, Чуковски знал это наверняка, после обхода своего этажа, направится в свою комнатушку, где будет смотреть "Тутси-фрутси", по маленькому, черно-белому телевизору, кончая при этом в штаны (маленький, еврейский ублюдок!).

Кроме них в лечебнице оставались дежурная сестра, которая запиралась в манипуляционном кабинете, чтобы онанировать шприцом (уж поверьте Чуковски - он на этом собаку съел), и, конечно же, Марфин, который частенько ночевал в своем кабинете, (жена дока сбежала с заезжим метателем ножей - вот потеха-то!), непонятно чем, занимаясь наедине с собой (у Чуковски, конечно же, были кое-какие идеи на этот счет, но он предпочитал держать их при себе). Итого четыре человека - полная свобода действий. Именно из-за этой свободы Чуковски и любил ночные смены. Свобода и кое-что еще. Самое главное - соблюдать осторожность, не вызывая лишнего шума. Но сегодня Чуковски бояться было нечего. Все должно получиться как нельзя лучше.

Чуковски шел по коридору, погружаясь во тьму. В конце коридора, заканчивающегося небольшим, зарешеченным окном находились две двери. За той, что слева, скрывалась вторая лестница, ведущая на первый этаж, и дальше, в подвал (которой, впрочем, никто никогда не пользовался). Дверь справа скрывала за собой истинную цель санитара. Именно к ней сейчас спешил Чуковски, насвистывая от нетерпения.

При этом Чуковски не забывал о том, почему он находиться здесь - о работе. Цепкий глаз санитара выхватывал каждую мелочь. Все двери были надежно заперты (Чуковски лично убедился в этом), все лампочки в пыльных стеклянных шарах на потолке, заменяющих люстры, светились тусклым, дежурным светом. Все за исключением последней, висящей в конце коридора, куда так спешил санитар. Еще перед началом смены Чуковски заблаговременно выкрутил лампочку, и спрятал ее в комнатушке Гормана, чтобы потом, после смены (выполнив особую работу!), вкрутить назад. Лишний свет был ни к чему.

Двери плавно проплывали мимо, оставаясь позади, старый потрескавшийся линолеум, глушил звуки шагов. Все шло, как обычно. Чуковски спешил навстречу судьбе...

(Что-то будет, парень, что-то будет... Чеззет...)

Остановившись перед дверью, Чуковски от волнения облизал потрескавшиеся губы. Пора! Воровато оглянувшись, санитар достал связку ключей, висящую на поясе, рядом с палочкой-выбивалочкой.

Нужный ключ Чуковски давно уже пометил надфилем, оставив несколько поперечных царапин на потемневшем от времени металле.

(Клок - кнок - скриииккк...)

Замок скрипнул, открываясь. Чуковски тихонько толкнул дверь.

Палата, оббитая мягким войлоком. В полумраке белел матрац, на котором лежала пациентка доктора Марфина (теперь пациентка доктора Чуковски - санитар скривил губы в плотоядной улыбке).

Оставив дверь слегка приоткрытой, чтобы комната не погрузилась во тьму, Чуковски осторожно, стараясь не шуметь, приблизился к Анне. Санитар не боялся, что пациентка проснется, - Марфину не понравилось ее поведение, (она была плохой девочкой), и Анне сделали укол ("сульфазин" - или что-то наподобие), - Чуковски не знал точно, как называется дрянь, которой накололи непослушную дурочку, да это его особо и не интересовало. Главное, что укол сделал свое дело, - ее можно было толкать, переворачивать, даже бить, не говоря уже про то, ради чего Чуковски прокрался сюда, в полутемную палату, - Анна не чувствовала ничего, находясь где-то далеко отсюда, в своей вселенной.

То, что надо! Самое время для работы, настоящей работы. Особой работы!

(Ну давай парень, этой сучке не терпится! Она вся мокрая внутри, ждет, когда ты вставишь ей свой "Усмиритель")

Чуковски задрожал от нетерпения. Трясущимися руками он принялся осторожно распутывать ремешки смирительной рубашки, в которую предусмотрительный Марфин приказал закутать Анну.

Нет, так не пойдет.

Чуковски заставил себя успокоиться, и сосчитал до десяти.

(Раз - вырви глаз... Два - черная голова... Три - жертва замри...)

Дело пошло быстрее. Санитар осторожно освобождал жертву, словно ученый, разрезающий кокон, чтобы добраться до прекрасной бабочки, которая займет достойное место в коллекции мертвых или не рожденных насекомых.

Голая грудь выпрыгнула прямо на ладонь санитара. Чуковски заворожено уставился на коричневый сосок.

(Посмотри, как он торчит - потерпи еще немного детка. Старик Чуковски покажет, что к чему...)

Раздев Анну, Чуковски опустил неподвижное, словно неживое, тело на матрац, сам пристроился рядом, поглаживая груди пациентки.

(Пускай еврей пускает слюни перед телевизором, Чуковски покажет этой сучке, кто из них настоящий мужик)

Сначала Чуковски лизнул сосок, потом другой. Анна застонала, аппетитное тело выгнулось в сладостной полудреме. Санитар вздрогнул, и приоткрыл веко жертвы. Зрачок закатился вверх, словно Анна пыталась рассмотреть содержимое своего черепа. Все в порядке.

Ну что же, так даже лучше. Согласитесь - заняться любовью с чувствующим, пусть и безмозглым существом куда приятнее, чем с неподвижным манекеном.

Чуковски провел языком по пухлым губам Анны. Черт, эта девка заводила его, как никогда. Возможно, всему виной было слабое действие дряни, циркулирующей в крови Анны, а может быть Чуковски просто изголодался по настоящей работе, не важно! Главное, были правильно выбраны время и место. И Чуковски не собирался терять первое и жертвовать вторым, тупо созерцая прекрасное женское тело, которое похотливо изгибалось перед ним, приглашая слиться в едином страстном порыве. Ей богу не собирался!

Санитар расстегнул пояс, и начал торопливо стаскивать брюки, стараясь не звенеть ключами. Эта сучка завела его! Пожалуй, сегодня даже не понадобится палочка-втыкалочка. Эта ночь будет полностью его. Чуковски выругался, путаясь в непослушной одежде.

(Скорее...)

Отбросив брюки и стащив трусы, санитар лег сверху, вгоняя окаменевший член в беззащитное тело.

(Тебе понравится, я обещаю...)

Чуковски прильнул к губам Анны, пытаясь засунуть язык в ее стиснутый рот.

На секунду ему показалось, что сумасшедшая слегка шевельнулась под ним.

(Ты кончаешь сучка?)

Сейчас, еще немного, еще...

Чуковски застонал, чувствуя приближение оргазма. Он судорожно вцепился в плечи Анны, что есть силы, вгоняя член в податливое влагалище.

(Ну как, сучка, тебе нравится? Я знаю, точно нравится...)

Санитар навалился на Анну, разрываясь от наслаждения. Член, казалось, взорвался, заливая спермой внутренности жертвы. Чуковски открыл глаза, чувствуя, что теряет сознание, (Анна выжала из него все соки, но он немножко отдохнет, и покажет ей, что такое настоящий трах, уж будьте, уверены, покажет...), и обжегся о пустой взгляд голубых глаз. Это было последнее, что увидел Чуковски в своей жизни...

В глазах доктора Бо царили печаль. Холодная осенняя печаль. Серые глаза буравили Анну, борода смешно подергивалась.

Она лежала на операционном столе, распластанная, обречено рассматривая грязный халат доктора. В операционной царил беспорядок. Некогда сияющий кафель потрескался, местами отвалился, обнажая серый цемент стен. Шкафчики с инструментами покосились, стеклянные полочки пошли трещинами. Огромные гроздья паутины, свисали с потолка, печально покачиваясь в такт сиплому дыханию доктора.

Анна повела взглядом вдоль операционной, созерцая, впитывая упадок и разрушение. По правде, говоря, вместо обычного ужаса, она чувствовала скорее усталость.

Усталость от постоянного страха.

Усталость от долгих дней и приятных ночей...

Бо провел рукой по столу, рисуя причудливый рисунок на пыльной поверхности.

- Боюсь, моя дорогая, наше лечение бесперспективно.

Доктор сокрушенно покачал головой:

- Я впервые сталкиваюсь с таким запущенным случаем.

(Ага, расскажи это Марфину, приятель - думаю, вы отлично посмеетесь вместе...)

Бо задумчиво разрезал ночную пижаму, обнажая замершее тело.

- Нет, не надо - шептала она, чувствуя, как возвращается такое забытое, такое долгожданное чувство...

(Боль и страх...)

Доктор провел ладонью по животу, опускаясь, все ниже и ниже.

- Даже и не знаю - продолжал Бо, - даже и не знаю...

Анна пыталась закричать, но крик остался где-то в другой жизни. Здесь она могла кричать только тогда, когда этого хотел Бо - в этом мире он устанавливал правила игры.

(Чаззет, чиззет, чеззет...)

Доктор наклонился, вплотную приблизившись к ее лицу. Она ощутила легкий запах пыли, исходящий от Бо. Запах сухих листьев, запах осени...

(Здесь всегда осень, запомни детка...)

- Я знаю, как навести порядок в твоей головке, моя крошка - Анна ощутила холодное прикосновение скальпеля.

Тех сил, что остались в измученном теле, хватило только на еле слышный шепот:

- Нет. Не надо. Пожалуйста, не надо!

(Чаззет, чиззет, чеззет - на куски тебя разрежет...)

Бо пристально рассматривал бьющуюся жертву. Кожаные ремешки перехватили руки и ноги, надежно удерживая Анну.

- Я мог бы вскрыть твой череп, и выровнять твои больные извилины, я мог бы навести порядок, но, увы! - доктор вздохнул - есть причины, которые сводят на нет, все мои старания.

- Буду откровенен - продолжал доктор - мы топчемся на месте...

(Но почему? Почему?!)

- Я думаю, пришло время навестить наших маленьких друзей - Бо причмокнул, - еще не все потеряно, поверь мне...

(Я верю, только...)

Бо погладил Анну и впился в нее сладостным поцелуем. Анна застонала, чувствуя, как опытные руки доктора ласкают тело, забираясь в самые укромные места.

(Мы пройдем дорогой безумия до конца, вместе, только ты и я...)

Анна сгорала в сокрушающем огне плотских ощущений. Время застыло, рассыпаясь в прах, мир сдвинулся, все стало предельно просто. Звезды потухли, чтобы через столетия вспыхнуть вновь, освещая в ярком свете два тела, которые жарко сплетались в одно...

Осень начала растворяться, уходя в небытие. Анна ощутила, как сжимается, усыхает тело доктора, как жизненная сила Бо, наполняет ее естество, и когда пустой халат упал на ее грудь, Анна закричала, забилась цепких судорогах наступающего оргазма.

Тысячи молний осветили вселенную страсти, возвращая ее в реальность старых стен проклятой лечебницы, в оббитую войлоком палату, в омерзительные, похотливые объятия санитара, который навалился всей своей тушей, безжалостно вдавливая измученное тело Анны в мягкий, пропахший лекарствами, матрац.

Анна ощутила, как тонкая струйка брызнула в ее тело, разливаясь омерзительным теплом. Тусклая мгла накрыла ее разум, готовясь забрать душу, забросить ее в самый далекий уголок вечности.

- Успокойся, не паникуй - она услышала тихий шепот где-то в голове - делай, как я скажу, и все будет хорошо...

(Я в тебе крошка, мы с тобой одно целое, ты и я, я и ты... Вдвоем...)

Анна тихонько улыбнулась, слушая голос, который шептал, подсказывал, направлял ее...

(Все, что только захочешь, Анна - не сомневайся, детка...)

Она положила ладони на виски Чуковски, обхватив голову насильника, вдавила большие пальцы рук в глазницы санитара, и почувствовала, как что-то теплое, вязкое потекло по небритым щекам.

(Хей-Бо детка, это последний взгляд Чуковски, стекает под твоими ладонями)

Огромная туша окаменела, Чуковски набрал полную грудь воздуха, пытаясь родить безумный, отчаянный крик, но вместо этого из горла санитара, раздалось тихое, сиплое поскуливание. Словно безродный пес выпрашивал сочную, сахарную кость, обводя хозяев виноватым, собачьим взглядом.

(Хей-Бо детка, слушай, и не говори, что не хочешь слышать, делай, и не говори, что не хочешь... вылечиться...)

- Хей-бо - выкрикнула Анна, и откусила санитару язык...

Тьма, накрывшая Чуковски, принесла боль. Много боли.

Пока что, он мог еще слышать (пока мог...). Тихий шепот разорвал душу, принеся особое знание, от которого отдавало ледяным дыханием смерти.

(Ты умрешь... досчитай до девятнадцати, и умри...)

- Нет - кровоточащий обрывок языка задергался во рту, пытаясь наполнить смыслом клекот, выходящий из горла Чуковски.

(Да, малыш, на этот раз да! И ты, как никто знаешь это. Я подарю тебе мучительную смерть, хотя мог бы подарить очень мучительную. Впрочем, выбор за тобой, считай малыш, считай... Я помогу тебе...)

Чуковски захрипел, густая, темная кровь хлынула по подбородку. Огромная когтистая лапа сжала сердце, пытаясь вырвать его из груди.

(Ну давай же... Раз...)

- Вырви глаз - Чуковски хрипел, чувствуя, как невнятные, клекочущие звуки, забирают его жизнь...

(Два...)

- Мертвая голова...

(Три...)

- Жертва замри... (Умри...)

Черная мгла сгустилась, и Чуковски услышал мерный хлопающий звук. Страшная птица забвения, хлопая крыльями, схватила, и полетела прочь, унося в ад его никчемную душу...

Услышав подозрительный шум, Горман встрепенулся, пытаясь одновременно переключить ночной канал, и нащупать руками дубинку. Совершая обход, он всегда возвращался в каморку, которую делил с напарником - ненавистным дегенератом Чуковски. Горман не питал никаких иллюзий, насчет напарника - он догадывался, какому греху предается Чуковски, во время ночных дежурств. Удивляло одно - как подобные развлечения сходили с рук этому похотливому идиоту? Чуковски умудрялся выходить сухим из воды в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. Горман втайне подозревал, что Марфин питает симпатии к слюнявому санитару, прощая ему все оплошности, в отличие от послушного и исполнительного Гормана.

Это было несправедливо. Черт подери! Совсем несправедливо...

Некоторое время Горман прислушивался, впитывая окружающую тишину, затем успокоился - наверно показалось, (а может быть неугомонный Чуковски нашел себе новую игрушку?)

Горман пожал плечами - как бы то ни было, он не собирался пропустить ночное стрип-шоу. Старый телевизор, который Горман нашел в кладовке, показывал не ахти, разбавляя изображение полосами помех, но это было лучше, чем тупо сидеть, рассматривая причудливые узоры трещин на плохо побеленном потолке, или разгадывать кроссворды в подшивке журналов трехлетней давности.

(Можно было пошарить в столе Чуковски - там наверняка завалялся старый, растрепанный "Пентхауз", или что получше, но Горман считал ниже своего достоинства, заглядывать в стол напарника, пусть даже такого психа, как Чуковски)

Несмотря на взаимную неприязнь, напарники приходили к выводу, что вдвоем дежурить все же немного веселей. Конечно, не стоило забывать про Веру, которая запиралась на ночь в манипуляционном кабинете, но Горман знал, что выкурить рыжую стерву, из ее логова не удавалось пока никому, за исключением, пожалуй, Марфина. Более того, в последнее время, док стал частенько ночевать на рабочем месте, причем эти ночные бдения с поразительной точностью совпадали с графиком дежурств медсестры.

Конечно, амурные похождения главврача интересовали Гормана меньше всего, но, иногда, в особо нудные вечера, санитар подумывал о том, что неплохо было бы оттрахать рыжую суку, так, чтобы она надолго запомнила, на что способен молодой санитар.

К счастью подобные мысли не часто посещали Гормана. Он не собирался становиться на пути Марфина. Не хотелось бы стать еще одним пациентом доктора. Горман не сомневался, что Марфин способен был превратить его в пускающего сопли, идиота. Подобная перспектива не могла радовать Гормана.

(Куда запропастился Чуковски?)

Не то, чтобы Горман соскучился по напарнику, но долгое отсутствие наводило на подозрения. Горман повернулся к телевизору. Происходящее на экране, почему-то уже не радовало. Горман чувствовал, - что-то не так. Что-то нехорошее... неправильное...

(Раз - в первый раз... И Чеззет...)

Господи, какой бред лезет в голову - Горман отмахнулся от зазвучавшей в голове считалочки Чуковски, которой тот частенько донимал напарника. Только такой полудурок, как Чуковски мог напевать лишенные смысла слова (что такое Чеззет?).

Горман вздохнул, - хочешь, не хочешь, придется подняться наверх, посмотреть, как идут дела у Чуковски. Санитар выключил телевизор (перед тем, как пропасть, изображение пошло косыми помехами, высветив на мгновение странную фигуру в белом халате, на что, впрочем, Горман не обратил внимания).

Санитар прицепил к поясу дубинку (Горман использовал ее только по назначению). Затянул потуже пояс - в отличие от тучного Чуковски, Горман был среднего роста, при этом обладал довольно развитой мускулатурой.

(Раз - вырви глаз...)

Горман вышел из каморки, и прошел по узкому коридорчику, образованному между стеной и старым, ненужным шкафом, в котором хранились пыльные папки с документами, столетней давности.

(Два - мертвая голова...)

Он поднялся по ступеням на второй этаж, отметив необычайную тишину.

(Три - жертва замри...)

Горман шагнул в темноту, которая сгущалась в конце коридора.

(Страх, ужас, чье-то присутствие)

Странный запах (смерти?), и опасность, исходящая из темноты.

В полумраке Горман нащупал полуоткрытую дверь и осторожно заглянул вовнутрь. Когда глаза привыкли к темноте, Горман сумел рассмотреть Чуковски, который лежал на полу лицом вниз, распластавшись в нелепой позе - словно пьяный, отключившийся, по дороге домой. Кроме напарника в палате не было никого. Горман подобрался, подкрался к лежащему санитару и тихонько толкнул ногой.

(Как кукла, гребаная сломанная кукла)

Горман перевернул санитара и тихонько охнул. В темноте пустые глазницы казались черными кляксами, оставленными на пожелтевшем пергаменте. Засыхающая кровь испачкала шею и грудь трупа. Безумная гримаса боли навсегда застыла на лице Чуковски. Горман осторожно опустил тело напарника и, словно тень, выскользнул из палаты. Оглядываясь по сторонам, он перехватил поудобнее дубинку, и побежал вдоль коридора...

Анна сидела на пролете, между этажами, облокотившись о холодный кафель стены. Прошло полчаса (если время имеет значение), с того момента, как она, словно сомнамбула, вышла из палаты, оставив там умирающего санитара. Ей нужно было спрятаться, забиться в укромный уголок, чтобы предастся размышлениям о прошлом, будущем и настоящем.

(Давай подумаем вместе, крошка)

В связке, до сей поры висящей на поясе Чуковски, нашелся ключ, который открывал дверь напротив. Анна спустилась по ступенькам запасной лестницы (до этого момента она не отдавала отчета в своих поступках, действуя, словно автомат со сломанной программой, и уж тем более она не знала, что скрывалось за дверью напротив), не забыв запереть за собой. Ей было не по себе.

Тонкий, противный, как комариный укус, голос звенел в голове, что-то рассказывая, захлебываясь от нетерпения. Когда Анна спускалась по ступенькам, ее вырвало желчью и кровью (похоже, старик Чуковски не надолго задержался в тебе, крошка...) Пыльные стены, некогда крашеные в зеленоватый цвет, испачкали кровавые потеки рвоты.

Помимо всего она чувствовала неприятную тяжесть в животе, который надувался на глазах, словно она проглотила упаковку пивных дрожжей. Анна погладила округлившийся живот, и почувствовала неприятный зуд в груди. Проведя руками, она поняла, что ощущает, как набухли соски. Тупое отчаяние навалилось тяжелым гнетом, сминая, прижимая к грязному, давно не мытому, полу. Судороги прошли по телу, снизу вверх. Мышцы живота напряглись, словно пытаясь вытолкнуть что-то из чрева.

Анна устроилась поудобнее, широко расставив налившиеся бедра. И приготовилась ждать. Сколько потребуется.

(Хей-Бо, Анна. Хей-БО и Чеззет...)

Серая осень просочилась в ее мысли, изменяясь, перетекая мутными каплями, направляя, погружая в глубокий сон...

Где-то, этажом ниже, Горман спускался по щербатым ступенькам, спеша к своему шефу, чтобы доложить о случившемся с напарником. Там же, на первом этаже, медицинская сестра Вера, дочитывала старый потрепанный женский роман, о смелых рыцарях и прекрасных дамах, с трудом удерживаясь от того, чтобы не последовать в страну грез, прямиком в ночной кошмар Анны, чтобы встретиться лицом к лицу с доктором Бо.

(Хей-хо, хей-хо, а парень этот - я!!!)

Темнота скрыла все ощущения, украла боль и ужас, сладкая дрема вышла из тени, еще больше окутывая старую лечебницу, чтобы никто не смог помешать

А в голове Анны раздался неприятный тихий голос. Он шептал, уговаривал...

- Ну что, сучка, так и будешь сидеть, развалив свои толстые ляжки?

Анна вздрогнула, чувствуя, как застывает сердце, как плечи стягивает неимоверная усталость.

- Совершенно верно, голос - я собираюсь именно сидеть, сидеть вечность на этом грязном, холодном полу, и проваливай туда, откуда ты взялся...

(Ну уж нет, красавица, нам предстоит много работы - особой работы, как сказал бы старик Чуковски, если ты понимаешь, что я имею ввиду...)

О, она-то как никто понимала...

Понимала также, что не сдвинется с места, что никакая сила не заставит ее подняться на ноги и убраться отсюда.

Голос не унимался, он то кричал, разрывая остатки разума, то переходил на шепот, невнятный, еле слышный...

(...боли, будет много боли...)

- Иди к черту - Анна сглотнула, пытаясь подавить рвотные позывы.

Голос сменил тактику, теперь он стал ласковым - он шептал, уговаривал:

- Ты и я, мы вместе одно целое. Я часть тебя, ты часть меня. Раскрой разум, освободи память, смотри... Смотри!

(Хей-хо! Смотри же...)

Мир закружился в немыслимом танце, пытаясь выбросить бедную измученную Анну из своих объятий.

(Смотри, и не говори, что не видела, Анна...)

Старое здание из кирпича. Это дом боли, дом смерти и ужаса. Стены впитали боль и страх. Много боли...

Вот парадный вход, вестибюль и столовая. Лестница, ведущая на второй этаж, за ней коридор, который заканчивается дверью. Она ведет не только вверх, но и вниз - в подвал. За огромной тяжелой дверью сырое пустое помещение, в котором свалены груды старого хлама. Сразу у входа - распределительный щиток.

(Смотри, Анна, и запоминай...)

Керамические бочонки, торчащие ровными рядами в сплетении проводов, с опаленной изоляцией - предохранители. Они-то нам и нужны. Будь осторожна Анна - у нас еще много работы...

Рядом - маленький ящичек, который висит на стене - телефонная связь.

(Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь помешал нам, не так ли, Анна?)

Свет померк, и мир заполнила тьма.

В одинокой пустоте Анна плыла навстречу свету, которого не было, нет, и не будет, который не пронзит вселенную отчаяния. Долгое, бесконечно долгое время наедине с собой, своими больными мыслями...

- Кубические миллиарды пустоты, в бескрайней пустыне боли. Ты хочешь этого Анна?

- Нет...

- Вечная агония, умирающей плоти. Смерть, которая стоит за порогом и тянет к тебе свои руки - может быть, ты ждешь именно это?

- Нет...

Голос наполнился самодовольством, вещая в голове, отдаваясь раскаленными иглами в мозг.

- А может быть твой выбор бесконечное страдание, костлявые объятия ужаса? Этого хочешь ты?!!

- Нет!!! - беззвучный крик заполнил грудь, умирая в зародыше.

(Ты уверена? - ласковый шепот...)

- Пожалуйста, не надо!!!

Напрасны мольбы отчаявшихся, взывающих о пощаде, надеющихся на то, что минет их чаша сия.

Глупцы:

Бояться боли, не зная, что такое боль.

Бояться страха, не зная, что такое страх.

(Когда в серых сумерках легкие касания существ, сидящих в глубине ваших душ, приводят в замешательство, сбивая с толку, вызывая недоумение...)

Бояться смерти, не зная, что такое смерть.

(Когда за порогом равнодушной пустоты, тебя встречают самые темные демоны, присутствие которых вызывало первые детские слезы - самые чистые, самые искренние. Когда надежды растворяются в кровавой бездне с первыми касаниями вечности. Когда приходит вечерний сумрак.)

Боль и страх. Страх и ужас.

Смерть! (и Чеззет) Запредел...

Я покажу тебе, что находится на той стороне сумерек. Я заберу тебя с собой.

(Детка, твои ночные кошмары покажутся дешевыми комиксами!)

Ты хочешь познать истину?

Ты хочешь познать сущность Бо?

Ты хочешь заглянуть за грань?

- Неееет!!!

(Нет? Ты уверена? Я могу показать тебе краешек вечности, ее обертку, не нарушая целостности твоего больного разума)

Голос затих, оставив ощущение ущербной пустоты. Незавершенности.

(Тишина сгустилась до осязаемости, наполнила смыслом взгляд полуночи.)

И грянул снова!

- Ты еще здесь, грязная ленивая сука? Не можешь оторвать от пола свой мясистый зад?

Анна вскочила, сжимая виски руками, пытаясь убить, заглушить голос, который распирал голову звенящим металлом превосходства.

(Шевелись тварь, если не хочешь, чтобы запредел коснулся твоего гнилого мозга.)

Вспышка! Поворот вечности вокруг оси...

(Перетасовка)

И голос стал мягче шелка, нежнее материнских объятий, теплее самого теплого моря...

(Хей-Бо, Анна, хей-Бо...)

- Иди же, делай то, что должна делать. Держи глаза и уши открытыми, чтобы видеть то, что должна видеть, чтобы слышать то, что должна слышать...

Тьма будет с тобой. Тьма будет в тебе. Ты будешь во тьме.

Тьма станет твоим спутником (и союзником) - верным другом.

Не бойся Анна - твое время еще не пришло.

Тьма пребудет с тобой.

И осень, и дождь, и ветер.

И Бо.

Считай до девятнадцати крошка, и мир примет тебя такой, какая ты есть. Начни с конца, чтобы придти к началу. Пусть смерть придет на смену рождению.

(Обратный отчет)

Чеззет...

Вера молилась, став на колени, сжимая в руках, маленький, дешевый крестик. Молилась, ибо чувствовала своим маленьким разумом (твой ай-кью, крошка недостаточно высок, чтобы быть доктором, но вполне достаточен для того, чтобы тихонько постанывать, когда я вхожу в тебя - шептал Марфин, загоняя в нее свой омерзительный отросток) что скоро придет время перемен. Больших перемен. Огромных перемен.

- Господи... - еле слышный шепот Веры разгонял тишину, чтобы осесть где-то в темных уголках комнаты, неясным, тихим эхом. Отголосками молитвы...

Она работала здесь уже достаточно долго (вполне достаточно, чтобы Марфин знал тебя как облупленную, не так ли Вера?), чтобы привыкнуть к чужой боли. К чужому страху. Тем более что для нее было достаточно своей боли. Своего страха.

(Страх и ужас...)

Обычно Марфин приходил ночью. Сразу после того, как санитары совершали первый обход больницы. Он тихонько царапал дверь, словно шелудивый кот, поздно вернувшийся домой из сладких объятий прелестных кошечек.

Тихий, неприятный звук.

(Скреб-поскреб)

Она открывала дверь, впуская доктора, который тенью просачивался в ее кабинет. Все готово, солнышко. Сам процесс соития проходил каждый раз по заведенному порядку. Она расстилала белую простыню на рабочем столе, и ложилась спиной к доктору, поднимала юбку. Марфин пристраивался сзади, снимая с нее трусики своими дрожащими руками (Вера каждый раз вздрагивала, когда доктор прикасался к ней своими пальцами - словно лапки паука, который окутывает жертву коконом, чтобы высосать жизнь, не спеша - капля за каплей).

Вера смотрела прямо перед собой, отставив зад, рассматривая в тоскливом ожидании, косые тени, рисующие на покрашенной поверхности стен причудливые, непонятные рисунки.

Кончив, Марфин некоторое время находился в ней, обессилено прижимаясь к спине, целуя шею, покусывая мочку уха.

(Вот и вся любовь детка...)

Любовь-морковь. Сука-любовь. Любовь ураган. Хрустальные детские мечты Веры, вдребезги разбились о грязную кирпичную стену жизни. Серые будни осенней тоской ложились на плечи, вдавливая в грязь бытия. Где-то жизнь блестела драгоценными каплями изумрудной росы, оседая на волосах и прекрасных телах счастливых обладателей удачи. Дорогие машины и меха, взамен блеклой, зеленой краски на плохо оштукатуренных стенах, отдых на лучших курортах, взамен дежурств ночью, в пропахшей мочой и лекарствами, психбольнице, в богом забытом месте.

(Такое трогательное, фурацилиновое счастье.)

Признания в любви, и безрадостное совокупление на покосившемся от старости столе. Нежные ласки любимого человека и стекающая по бедрам сперма доктора Марфина.

(Все для тебя, любимая, все только для тебя...)

Пятнадцать минут на все, запереть за доктором дверь, и тихонько плакать, рассматривая висящие на стене плакаты, которые напоминают о пользе гигиены, и ужасах отвратительных болезней, передаваемых половым путем.

Пыльные стеклянные шары на потолке навевали мысли о проходящей суете. Вера представляла, как однажды время свернется, словно змея, поедающая свой хвост, и она целую вечность будет лежать на столе, тупо рассматривая рисунки теней, отблески инструментов в стеклянных шкафчиках, слыша сзади натужное пыхтение Марфина.

(Этот ублюдок будет раздирать тебя изнутри, пытаясь кончить...)

- Почему бы тебе, не взять в руки скальпель, и не отрезать его маленький Хей-Бо?

Вера встрепенулась, услышав в голове чужой, посторонний голос. Этот голос проник в ее мысли, разбросал их в стороны, оставив только одну:

(И это хорошая мысль, детка)

- Отрезать его сраный Хей-Бо.

Люстра на потолке погасла, комната погрузилась в темноту. Вера на ощупь открыла ящик стола (да-да, того самого стола...), и вытащила огарок свечи. Там же в ящике, нашлась коробка спичек.

Вера чиркнула спичкой, и заворожено уставилась на мерцающий зеленоватым светом огонек. Поставила свечу в пустой стакан и торопливо, пока не погасла спичка, зажгла короткий, почерневший фитиль.

Свеча, тихонько потрескивая, осветила неровным светом комнату, отвоевав небольшое пространство у наступившей тьмы.

Царицы Тьмы...

Вера опустила руки, шкафчики с лекарствами, стоящие у стены поплыли куда-то вбок, потолок закружился, вызывая тошноту. Девушка покачнулась, чувствуя, что теряет сознание. Корявые тени, выползли из разных углов, заполнили пространство кабинета, собираясь в промозглую, осеннюю мглу.

Медсестра тихо охнула, падая на пол, мгла сгустилась, надвинулась, окутывая, забирая в плен. Заменяя собой все мысли и желания...

Тихий плен, зыбкий омут застывших чувств.

(Тихий смех, и шлепанье босых ног в коридоре...)

Кто-то пробежал мимо, заливаясь радостным детским смехом, и наступила тишина.

(Маленький ребенок? Все возможно, доктор Дрема знает свое дело...)

Вера услышала как во тьме за закрытыми дверями манипуляционной, рождалось что-то нехорошее, чудовищное. Весь мир заполнило ожидание, тяжелое предчувствие беды. Ей захотелось кричать, чтобы разрушить проклятую тишину, разбить минуту молчания, которая растянулась в вечность.

Неподвижность, граничащая с ужасом.

Боль, заменившая смысл.

Обитель скорби...

Тихий скреб-поскреб (маленький, замерзший котенок, царапающий дверь, чтобы сердобольная хозяйка пустила пушистого шалуна в дом), прозвучал, словно гром.

Вера встрепенулась. Ей захотелось ползти, навстречу спасительным звукам, которые убили немую тишь. Ползти по полу, ломая ногти, обирая руки. Ползти, только бы не прекратились эти, пусть тихие, но одновременно такие прекрасные (скреб-поскреб) звуки.

(Поднимайся на ноги, ты, ненормальная дурочка, ты же не будешь встречать доктора Марфина, ползая по полу, словно слизень - это же, в конце концов, негигиенично...)

Девушка мотнула головой, разгоняя дрему, заменяя серую муть тусклым светом горящей свечки. Кое-как приподнялась, уцепившись маленькой рукой за неровный, будто обгрызенный кем-то (или чем-то) край стола.

Скреб-поскреб усилился. Вера представила, как Марфин, согнувшись, скребется в дверь, притоптывая от нетерпения, и обречено подошла к двери...

(Ох, детка, лучше бы ты не делала этого...)

Щелк - щелк, кто там? Дверь распахнулась, и что-то ворвалось в кабинет, сбивая с ног, вереща, словно тварь из фильма ужаса. Перед глазами мелькнул окровавленный халат, сильная рука схватила за горло, сжимая пальцы, не давая вздохнуть.

(Ох, мамочка, как больно... Больно!)

Маленький вихрь, прошелся по комнате, разбрасывая в сторону все, что вставало на его пути, таща за собой Веру, словно сломанный манекен.

(Я знаю точно наперед, сегодня кто-нибудь умрет...)

В глазах вспыхнули и заплясали маленькие чертики. Вера пыталась кричать, но пальцы, сжимающие горло не оставляли ни малейшего шанса выпустить застоявшийся воздух из судорожно сжимающейся груди. Существо, протащило ее по полу, бросило в центре комнаты, и направилось к двери, чтобы отгородить возможных зевак от предстоящего шоу.

(Кровь-шоу. Вырвиглаз-шоу)

Дверь захлопнулась, и с этого момента, для Веры, стрелки часов закрутились в обратную сторону, отмечая последние минуты жизни. Огонек свечи колыхнулся и погас, оставляя Веру в пьянящей темноте (в ожидании исхода).

Она закричала...

Анна с трудом поднялась на ноги, держась за неровную, потрескавшуюся стену. Лестница уходила вниз, уводя в царство пыли и темноты - в подвал.

Голова распухла от боли. Тело налилось тяжестью, ноги превратились в чугунные слитки. Первый шаг дался тяжело. Анна стиснула зубы, пытаясь сдержать рвущийся стон. Живот надулся и выпирал словно груша.

Она спускалась, с трудом нащупывая ступеньки в кромешной тьме. Анна прошла мимо двери, из-под которой выбивалась узкая полоска света. Это дверь, выходящая в коридор на первом этаже (но нам, милая, не сюда, пока...) Ниже...

По мере того, как Анна спускалась в подвал, темнота сгущалась, приобретая плоть, запах. Она чувствовала сырость, которая словно звала в свои заплесневевшие объятия.

А вот и дверь в подвал - огромная, оббитая проржавевшим железом, холодная и грязная на ощупь. Где-то, с другой, противоположной стороны подвала, находилась еще одна, точно такая же дверь.

Анна толкнула свою дверь, втайне надеясь, что за долгие годы бездействия, дверь приросла, приржавела, навсегда отгородив страшный, сырой подвал. Дверь поддалась, открывшись с поразительной легкостью. Затхлый воздух ударил в лицо, приглашая войти. В подвале горел свет. Пыльные лампочки свисали на проводах, пытаясь своим светом, хоть немного разбавить темноту склепа.

(Приятное местечко, ты не находишь?)

Анна зашла в подвал. Пол в подвале был земляной, влажный.

Подвал тянулся под всем зданием. Старый ненужный хлам, полусгнившая мебель, крысы, и кое-что еще.

(О, ты знаешь, что там...)

Дверь закрылась, отрезав путь к отступлению. Электрощит находился у второго входа, а значит, ей придется пройти через весь подвал, лавируя между кучами мусора, стараясь не касаться грязных, покрытых слизью, стен. Приятная прогулка.

Анна сглотнула, борясь с очередным приступом рвоты. Слишком мало времени. Вперед!

Она двинулась вперед, прошла мимо сваленных у стены, заплесневевших, рассыпавшихся папок, с какими-то бумагами. Чуть дальше она увидела перевернутую инвалидную коляску, с погнутыми, изуродованными колесами. Некоторые спицы торчали из ступиц, словно сломанные ребра из раздавленной груди.

Такую же, или похожую коляску, она часто видела в своих снах - непременный атрибут кошмара. На всякий случай, она обошла коляску, стараясь держаться подальше от поверженного демона.

(Ничего, детка, мы еще покатаемся вместе...)

Анна вздрогнула, и отвернулась. Ее снова стошнило на сырой пол.

(Снова и снова.)

Его она увидела издалека. Злой гений Марфина нашел применение старинному деревянному креслу, с высокой спинкой и широкими подлокотниками. Небольшой шлем, сплетенный из кожаных ремней, небрежно свисал со спинки кресла. Два латунных электрода были прочно вшиты в потрескавшуюся кожу. От них, к старинному рубильнику на стене, уходили толстые провода, теряющиеся затем в полумраке подвала.

Шлем надежно крепился к голове пациента ремнями, прижимая электроды к вискам. Небольшой резиновый мячик с продетым сквозь него жгутом, вставлялся в рот жертвы, чтобы глушить крики.

Электрический стул.

Жаркое дядюшки Марфина.

(Сегодня в меню - печеные мозги под соусом из слез...)

В темноте трудно было разглядеть крепления для рук и ног, но Анна знала, (уж она-то знала это...), что они там есть. Ждут своего часа, вместе с креслом.

(Ты не устала Анна? Если так - можешь ненадолго присесть, тебе будет очень удобно. Не сомневайся.)

- Черта с два!

Анна прошла мимо кресла, не оглядываясь, заглушая, посторонние, ненужные воспоминания о прошедшей боли. На это не было времени.

(Не сейчас, кресло. Не сейчас...)

Ржавый металлический шкаф, у второго входа в подвал. То, зачем она спустилась сюда, в заплетенный паутиной, ад.

Шаг за шагом. Мимо утраченных иллюзий, мимо разбитых надежд. Путь, пролегающий между старым хламом и пропыленными хлопьями паутины, ведущий в никуда, и одновременно к выходу отсюда. Путь лежащий на поверхности, и одновременно под землей. Место, где смешались прошлое и настоящее, где время размазалось по сырым стенам, стекая мутным киселем, забиваясь в мельчайшие щели, чтобы выползти потом оттуда в радостном созидании будущего. Здесь и сейчас. В этом забытом богом подвале, в забытой богом лечебнице, в забытом богом городе, в проклятой богом вселенной...

- Хей-бо Анна, хей-бо...

Схватки застали ее врасплох. Судороги заставили извиваться в конвульсиях, как раз в тот момент, когда с противным скрипом она открыла крышку электрического щита. Серовато-белые бочонки предохранителей, хитросплетения запыленных проводов. Еще раньше она вдребезги разбила пластмассовую коробочку телефонного коммутатора.

Анна сползла вниз, оседая, словно пена в пивном бокале. Что-то хотело вырваться из ее измученного, оскверненного тела. Что-то или кто-то...

Голос в голове, до сей поры дремавший где-то далеко, проснулся, нашептывая, напоминая...

(Потерпи немного. Что значит несколько мгновений боли, в бесконечности кошмара?)

Ничего!

Новые схватки скрутили тело в пересохший жгут. Анна застонала, когда острая боль ударила между бедер, погнала в бездну мрака. Она развела в стороны полы халата, обнажая раздувшийся живот.

(Уже скоро Анна, и не забывай о том, что ты должна сделать... О работе, которая ждет тебя...)

Стон перешел в крик, который Анна заперла, задержала в груди.

(Мамочка, как же больно...)

- Мне больно! Больно!!!

(О да, детка, я знаю - тебе больно. Но потерпи немного, и ты узнаешь, что такое НАСТОЯЩЯЯ боль!!!)

Боль,...и чеззет.

Крик усилился, разрывая грудь, пытаясь вырваться, пройти хотя бы тихим стоном сквозь сжатые зубы. Анна почувствовала, как дернулся мир, и пелена начала обволакивать реальность желтоватыми оттенками боли.

(Кричи, крошка - кричи).

Зарождающийся крик поднялся над разумом, который держал его в оковах. Он освободился и разорвал грудь.

(Кричи, детка - давай же...)

- Хей-Бо... Хей-боооо...

Анна ощутила, как внутри пришло в движение существо, задергалось, готовясь покинуть ее тело, чтобы наполнить смыслом окружающую пустоту. Своим особым смыслом.

Не веря глазам, она увидела как окровавленная головка существа, раздвинула изнутри ее плоть и показалась наружу.

Боль разорвала ее пополам и зашвырнула в водопад страдания. Существо выбиралось из ее тела. Оно казалось, спешило принести боль в ее мир. Торопилось исполнить приговор небес. Сбросить во тьму ангелов, растоптать белоснежные крылья...

(Я иду... Хей-хо...)

Существо раздирало внутренности Анны, словно чужой, нашедший кратчайший путь к свободе. Анна засмеялась, пытаясь удержать распадающееся на куски сознание, временами всплывая, выбираясь на поверхность боли-реки.

(А парень этот я - маленький Бо...)

Смех перешел в кашель. Существо выбиралось. Маленькое окровавленное тельце извивалось, словно угорь. Оно повернуло голову, жадно рассматривая Анну, впитывая ее страх, набирая силы. Анна увидела знакомые подслеповатые глаза и задохнулась от ужаса. Ночной кошмар оказался явью. Доктор Бо прошел в ее мир тонкой дорогой, проложенной между сном и явью, чтобы закончить все свои дела. Убить двух собак. Закрутить гайки...

(А кого ожидала увидеть ты, сладенькая?)

Последняя судорога прошла волной, освободив существо. Маленькое, окровавленное тельце подергивалось от холода, пытаясь подняться на ноги. Когда ему это удалось, существо запрыгнуло на Анну, и ловко перебирая скрюченными ручками, стало подбираться к ее груди.

(Корми меня, - узнаешь, что за счастье - держать в руках сосущее дитя...)

Существо нащупало сосок и прильнуло к груди. Мелкие, острые зубы вцепились в ее плоть, словно существо хотело вгрызться в ее тело, чтобы вернуться назад.

Анна приняла боль, покорно отдаваясь воле существа. Если бы оно только захотело выпить ее кровь, забрать ее душу - она была готова к этому.

(Ну, уж нет...мамочка...)

Кем бы ни было это существо, - очередным воплощением доктора Бо, или демоном, глубоко сидящим в ее подсознании и только теперь нашедшим способ попасть в эту реальность, - оно питалось не кровью, отнюдь.

Ему нужны были страдания и муки. Крик раздираемой плоти. Агония жертвы, перед погружением в небытие.

Словно в подтверждение, существо больнее укусило ее за сосок. Анна захрипела, ощущая, как страхи и боль выходят из нее, передаваясь твари, которую она перенесла в этот мир, насыщая ее, наполняя силой.

Доктор Бо по капле пил ее страх, смакуя, наслаждаясь.

(Еще Анна, еще...)

Анна закрыла глаза, вздрагивая от омерзительно приторных касаний маленького тельца. Словно насытившись, существо оставило ее грудь, и сползло в низ. Маленький кулачек больно ткнул ее ниже колена. Существо требовательно потянулось к некогда белому халату, пытаясь стянуть его с Анны.

Существу было холодно...

Анна позволила стянуть с себя халат, чувствуя полную опустошенность. Тварь выпила все страхи, оставив взамен тоскливую пустоту где-то под сердцем.

(Пусть этот халат останется нашей с тобой памятью о Чуковски. Поверь - этот парень легко отделался...)

Существо ловко просунуло руки в рукава, и накинуло на себя халат. Оно уверенно стояло на ногах, и заметно подросло.

Пустые рукава свисали с маленьких ручек, - существо неторопливо подкатило их, подгоняя халат под свой размер. Халат здоровяка Чуковски был ему велик, свисал сзади, словно шлейф. Не обращая внимания на длину халата, существо направилось к выходу. Длинная, похожая на жгут из перекрученных вен, пуповина тянулась по грязному полу, оставляя ослизлый, кровоточащий след.

Оглянувшись в последний раз, существо подмигнуло Анне, и скрылось за дверью, оставив ее одну в огромном подвале.

Анна лежала на полу. Странная гримаса не то ужаса, не то боли перекосила ее лицо. Больше всего на свете, ей сейчас хотелось заснуть навсегда. Плыть по течению, закрыв глаза, ни на что, не обращая внимания.

Но прежде, чем упокоиться в этом сыром подземелье, она должна была довести до конца одно дело...

(Делай Анна то, для чего ты здесь...)

Анна осторожно подобрала ноги, стараясь не смотреть на огромную, кровоточащую рану между ними. Она приподнялась, из последних сил оттолкнувшись от стены.

Хей-хо Анна, хей-хо! И чеззет...

Покачиваясь на гнущихся ногах, она рассматривала содержимое большого железного ящика, висящего на стене.

(Вот эти бочонки в стальных зажимах - предохранители. Будь осторожна Анна...)

Анна вытащила из зажимов первый предохранитель. Фиолетовые искры опали электрическим веером, рождая запах озона. Второй этаж погрузился в темноту.

(Хей-хо!)

Следующий предохранитель улетел в полумрак. Упал куда-то в старый хлам, закатился в самый дальний уголок. Первый этаж отдался тьме.

Самый последний бочонок - и полумрак подвала сожмется в горошину, исчезая, заменяясь чернотой ночи. Холодной осенней ночи...

(Нет, Анна, не сейчас - возможно позже, но не сейчас... Оставь его, Анна...)

Она равнодушно пожала плечами, прислушиваясь к голосу, который звучал в голове. Существо убежало наверх, издавая тонкий, еле слышный, детский смех, оставив голос, который словно паук, свил паутину в одном из закоулков ее разума, чтобы время от времени давать советы, учить, помогать...

Анна легла на холодный пол, прижавшись щекой к земляной поверхности, и закрыла глаза, надеясь провалиться в пучину бесчувствия, отгородиться тонкой, колышущейся завесой сна, от невыносимо кошмарной реальности...

И тьма поглотила ее...

- Доктор, у нас проблемы.

Несколько минут назад Горман тихонько постучался в кабинет Марфина, и теперь, запыхавшись, нависал над сидящим за столом, доктором.

Марфин безмятежно рассматривал Гормана, отстранено наблюдая, как дрожат руки испуганного санитара.

- Что случилось?

- У нас проблемы, - тупо повторил Горман, с трудом выговаривая слова.

Марфин выразительно посмотрел на незадачливого гонца, принесшего дурные вести. Горман пришел не вовремя. Ночной визит санитара был некстати, особенно сейчас, когда Марфин собирался нанести дружеский визит Вере, которая, несомненно (о да!) ждала его.

- Я спрашиваю, что случилось. Да успокойтесь же, черт вас раздери - проскрипел Марфин, все более раздражаясь.

Горман собрал всю смелость, чтобы рассказать доктору о страшной находке в одной из палат. По мере того, как сбивчивая поначалу речь Гормана, становилась все быстрее и связаннее, на лице Марфина отражалась сложная гамма чувств - от легкого раздражения до озабоченности...

- Дьявол! - выдавил доктор. Его лицо осунулось, посерело. Горман виновато смотрел, как Марфин неуверенно пытается разобраться с собственными мыслями. Привести в порядок эмоции, чтобы обнажить, наконец, свою змеиную сущность.

- Доктор - Горман немного пришел в себя, и робко коснулся рукава Марфина - она взяла ключи Чуковски...

Марфин сжал челюсти, чувствуя, что еще немного, и вцепится в санитара.

(Давая, разорви эту гнусную рожу, сотри это тупое выражение беспомощности с лица этого кретина.)

Гнев переродился в судороги, сдавившие грудь.

(Доктор Марфин, случившееся подчеркивает вашу некомпетентность. Вы уволены...)

Черт раздери этого тупого идиота Чуковски! Марфин догадывался, что за его спиной Чуковски позволял себе некоторые вольности по отношению к пациентам, но такого он не мог даже и представить. Чертов ублюдок поставил под угрозу всю дальнейшую карьеру Марфина. Перевернул жизнь. Отравил, испортил существование молодого, амбициозного, подающего большие надежды доктора.

Что же делать? Марфин сжал виски, пытаясь собраться, сосредоточиться. Нужно убрать труп, надежно спрятать. Заставить Веру прибрать в палате, чтобы не осталось следов. Концы в воду. Марфин посмотрел на Гормана - девять из десяти - трусливый еврей разболтает о случившемся, как только покинет стены больницы. Ладно, Марфин решит эту проблему. В конце концов, всегда можно сослаться на несчастный случай.

(Ага, бедолага Чуковски споткнулся в темном коридоре, нечаянно выколол глаза, и откусил язык - наверно от испуга...)

Черт!!!

Первым делом необходимо найти сумасшедшую тварь, которая убила санитара.

(Найти и проделать с ней то же самое, что она сотворила с Чуковски)

Проклятая дура - ну погоди же, доктор Марфин зажарит содержимое твоей черепушки, уж он сделает все как надо - не сомневайтесь. Пара сеансов электрошоковой терапии, и про личность Анны можно будет забыть. Навсегда! Он превратит ее в растение...

- Идем!

Марфин рывком выдвинул ящик стола, и вытащил пистолет. Горман испуганно смотрел, как Марфин прячет оружие за пояс. Перехватив взгляд санитара, Марфин поморщился, отметив про себя, что Горман в последнее время стал чересчур щепетильным (изнеженным). В голове промелькнула мысль о том, что попозже, когда они разберутся с этой проблемой, нужно будет подыскать кого нибудь другого, на место Гормана.

(А что касается дружищи Гормана, так на этот счет у Марфина найдется пара дельных мыслей, будьте уверены)

Они поднялись по главной лестнице на второй этаж, прошли по темному коридору. Марфин обратил внимание на странную тишину, которая словно одела старую лечебницу в одежды безмолвия, забирая, высасывая все звуки.

(Тишина, и смерть...)

В палате Гормана стошнило. Марфин, стараясь не обращать внимания на запах рвоты, который смешался с запахом смерти, внимательно осмотрел то, что осталось от Чуковски.

- Сука! - выругался доктор, чувствуя, как гнев начинает просачиваться в душу, наполняя разум кипящей яростью - Сука!!!

Марфин наклонился, изучая след, ведущий из палаты. Он вышел в коридор и осторожно подкрался к двери, за которой скрывалась запасная лестница.

- Она где-то там - Марфин жестом подозвал Гормана - лестница имеет два выхода - на первый этаж и в подвал.

Горман согласно кивнул - его некрасивое лицо пошло пятнами испуга. Марфин с отвращением посмотрел на санитара.

- Иди за мной.

Доктор открыл дверь, и они шагнули в полумрак запасного выхода. Ступеньки были скользкими, словно что-то пролилось на них. Что-то липкое, густое...

Они спустились на один пролет, прошли мимо места, где Анна разговаривала с голосом. Спустились на первый этаж, (в свете пыльного плафона, Марфин с удовлетворением отметил, что Анна не прикасалась к двери, ведущей в вестибюль), и остановились у входа в подвал.

(Она где-то там, затаилась и ждет, когда вы сунетесь в объятия смерти...)

- Ну нет, детка - нет.

Марфин покачал головой - пора немножко поиграть в прятки...

Доктор вставил ключ, повернул его на пол оборота и обломил, оставив в скважине острый обломок.

(Теперь Анна, ты не сможешь воспользоваться этой дверью)

Из-под двери, ведущей в подвал, которую Марфин навсегда закрыл для Анны, выбивалась неровная полоска света. Теперь главное успеть зайти с главного входа в подвал - и птичка попадет в клетку!

На секунду Марфину показалось, что пространство сгустилось, сжалось в одну бесконечно черную точку и развернулось обратно. Где-то вдалеке раздался тихий детский смех.

(Что за чертовщина...)

Марфин повернул голову, вслушиваясь в тишину - наверно показалось.

В этот момент погас свет...

Анна стала тьмой, она жила ею, сроднилась с ней, растворилась без остатка. Душа ее пребывала на дне мироздания, клубясь темным туманом, перетекая в пространстве теней. Остались тонкие иглы, пронзающие острыми уколами остатки того, что осталось от Анны, напоминая о неспокойной обязанности жить.

И тихие голоса, которые наперебой шептали, насмехаясь над ней.

(Слушай Анна, слушай - и не говори, что не слышала...)

- Кто ты, Анна? Покажи нам кто ты...

- Думай о вечности Анна, вспоминай...

- У тебя много времени Анна, очень много...

Сначала голоса просто надоедали, Анна отмахивалась от них, пребывая в вечном блаженстве небытия.

Ей хотелось уйти полностью за грань сознания. Туда, где замер круговорот событий, причины, поменялись местами со следствиями, отсеивая ненужные воспоминания, оставаясь за пределом. Где все замерло в необыкновенном покое, и стали ненужными суета сует и всяческая суета.

Голоса не хотели отпускать Анну, они становились настойчивее - требовали, угрожали...

- Давай, Анна, давай...

Острые злые молнии стали проходить сквозь разум, рождая потоки мыслей, разбегающиеся в разные стороны.

- Хей-хо, Анна - Хей-хо...

(И Чеззет...)

Что-то всколыхнуло пространство, пытаясь разбудить царство вечного покоя, наполнить его жизнью.

- Ну же Анна, покажи себя, выйди из темноты...

- Исчезните - бормотала Анна, пытаясь отмахнуться, не обращать внимания не голоса - оставьте меня в покое...

Голоса на миг замолчали, затем сложились, объединились в один. И этот голос закричал, все, более усиливаясь, заполняя тьму раскатами грома:

- Выйди из тьмы... Анна...

Анна застонала - проклятые голоса вырвали ее из забвения, вытащили на поверхность.

- Что вам нужно от меня, провалитесь прочь...

Голос захохотал, отзываясь в сознании, переполняя душу леденящей яростью:

- Вспомни Анна, вспомни все...

Ожидаемые мгновения покоя ушли в вечность, маня своей недоступностью. Анна застонала, в напрасной надежде вернуть утраченное счастье.

Голос не отступал.

- Я помогу тебе Анна. Хочешь, я покажу тебе вечность?

Тьма вернулась на место, растянулась во все стороны пустым пространством. Все потеряло смысл. Исчезла материя, перейдя за горизонт событий, превращаясь в лохмотья хаоса, сгущаясь, растворяясь в беззвучной пустоте.

Она была одна в зияющей бездне, она стала этой бездной.

Время остановилось, потеряв точку отсчета. Мертвый хаос подчинил своей воле, застыл в неподвижности.

В бесконечно долгий миг Анна узнала что такое боль несуществующей души, и она закричала в темноту.

(Смотри Анна, смотри - и не говори, что не видела...)

- Да будет свет - голос родился в пространстве, возрождая к жизни мертвую, несуществующую материю.

И был свет, и яркая вспышка взрыва разнесла по вселенной осколки тьмы, ставшие светом. И миры пронеслись яркой спиралью, вращаясь вокруг оси мироздания...

Яркие звезды вспыхнули во вселенной, принеся смысл и... страх.

Голос вернулся.

- Хей-хо, Анна - раскройся, покажи свою суть...

Звезды закружились в немыслимом хороводе, и обрушились на Анну. Она кричала, сгорая в ледяном пламени...

- Хей-бо, Анна, хей-бо - пели звезды, взрываясь миллиардами взрывов, разрывая на куски, принося боль и бесконечную агонию.

(И чеззет...)

Анна сбросила грязную окровавленную простыню, и приподнялась, рассматривая операционную. В прошлый раз уныние осени царило в этих стенах. Теперь же наступила зима. Кафель давно обрушился с потемневших стен, образуя смерзшиеся кучи мусора. Пыль сменилась грязной пленкой изморози, покрывая причудливым узором стены и пол.

Запустение сменилось разрушением. Иллюзии растаяли, чтобы замерзнуть тонким слоем застывших надежд.

Анна осторожно ступила на холодный пол. Пол был холодным, так же, как и воздух во всем здании. Она вышла из операционной, толкнув старую покоробившуюся дверь, с разбитым куском стекла и угодила в длинный коридор. Коридор уходил далеко. Анна пошла по коридору, считая двери, мимо которых проходила.

Раз.

Два.

Три.

(Жертва замри...)

Она остановилась, как вкопанная, увидев полуоткрытую дверь. Лучи света выбивались из-за двери, освещая небольшой участок, словно приглашая войти.

Анна вошла. Комната, в которую она угодила, была небольшой. Такой же облупленный кафель, та же отсыревшая штукатурка, опадающая на грязный пол серыми хлопьями. И зеркало...

Зеркало занимало всю дальнюю стену комнаты. Печать упадка и разрухи не коснулась ровной, кристально чистой поверхности зеркала. Оно искрилось, маня к себе, испуская ослепительный свет.

- Приди ко мне - шептало зеркало - войди в меня, я отражу твою душу, открою тебе все твои секреты, все вопросы, ответы на которые давно известны тебе, но которые ты прячешь в глубине сознания, боясь вытащить из далеких закоулков, пытаясь хранить зыбкое равновесие.

Зеркало умоляло, звало к себе, тянуло в зазеркалье. В мир, который был отражением иллюзий, или иллюзией отражений.

Анна подошла к зеркалу, и с ужасом поняла, что не видит в зеркале себя. Зеркало прилежно отражало стены комнаты, мусор на полу, паутину на потолке, совершенно забыв про ее существование.

(Словно игнорируя...)

Анна протянула руки к холодной поверхности, и ее кисть не встретила сопротивления, погружаясь в ледяную пучину несуществующего пространства.

Зеркало легонько заколыхалось, словно в спокойную водную гладь бросили камешек. Анна отпрянула, осознавая, что еще немного, и ринулась бы с головой в сладкий омут зазеркалья. Словно почувствовав ее испуг, зеркало помутнело, изображение размазалось, стало нечетким, и пропало. Поверхность зеркала стала абсолютно черной.

Если раньше оно светилось ровным светом, то теперь, казалось, вбирало в себя свет. Анна снова коснулась зеркала - рука наткнулась на сопротивление. Обычное стекло.

Зеркало задрожало, словно пытаясь вырваться из стены, чтобы разлететься на мелкие, острые осколки (иссечь, изрезать тебя Анна, вонзиться холодными стеклянными стрелами в твою плоть).

Темнота рассеялась - Анна увидела очертания какой-то комнаты. Знакомой комнаты.

(А теперь смотри Анна...)

Анна увидела, молодую, миловидную женщину в белом халате, которая сложила руки в беззвучной молитве. Она узнала ее - это была Вера, медсестра, проходящая практику у Марфина. Внезапно Вера вздрогнула, и наклонила голову, словно прислушиваясь к чему-то.

(Угадай Анна, кто пришел в этот поздний час к Вере? Скажу тебе одно - это уж точно не доктор Марфин...)

Вера встала из-за стола и направилась к двери, собираясь впустить гостя, нарушившего ее покой.

Анна вздрогнула, догадываясь, кто бы мог быть этим гостем. Она прижалась лбом к стеклу.

(Нет, Вера, - не делай этого, не впускай никого!!!)

Вера открыла дверь, и маленькое, величиной с собаку, существо, запрыгнуло на нее, сбивая с ног, вцепившись крючковатыми пальцами в горло.

Анна узнала Бо!

Придушив Веру, существо вернулось, чтобы закрыть дверь, затем, не спеша, методично принялось обшаривать содержимое шкафчиков, стоящих в кабинете. Оно нашло стетоскоп, и, зачем-то повесило его себе на шею. Затем доктор Бо начал перебирать медицинские инструменты, лежащие в одном из шкафчиков. Выбрав, наконец, подходящий (самый большой скальпель, крошка - любимый инструмент доктора), Бо, вернулся к Вере, которая начала понемногу приходить в себя, и попыталась приподняться с пола.

Анна закричала, пытаясь предупредить несчастную Веру.

- Беги, Вера - беги же.

(Беги, как только можешь. Беги Вера, беги...)

Напрасно! Вера не слышала Анну, зато доктор Бо, насмешливо посмотрел в ее сторону, словно приглашая разделить предстоящее удовольствие.

(Присоединяйся, детка!)

- Не надо, пожалуйста, оставь ее - Анна колотила руками, в напрасной надежды выпросить, вымолить спасение для обреченной жертвы.

Существо в зазеркалье насмешливо повернуло голову, и занесло скальпель над головой Веры.

Анна закрыла глаза, чтобы не видеть то, что должно было произойти...

Там, в зазеркалье, доктор Бо сделал первый разрез.

10.

Тьма обрушилась на них, словно зверь, в мгновение ока забрала в свой кошмарный плен. Тьма и тишина, которую взорвал дикий крик.

(Вера!!!)

- Назад, быстро - прошипел Марфин, и они, с Горманом, спотыкаясь в темноте, поднялись к двери, ведущей на первый этаж.

(Быстрее, как только можно...)

В неровном свете огонька зажигалки Горман сумел открыть дверь, и они вывалились из тьмы лестничных пролетов в темноту коридора.

Марфин первым добрался до кабинета Веры. Дверь была открыта. Неполная луна раскрасила комнату тусклым желтоватым светом. Вера лежала на полу, широко раскинув руки, и смотрела в потолок пустыми глазами, из которых ушла боль. Одна, в луже черной крови, которая растекалась, пытаясь покрыть пол тонким слоем. Придать пикантности...

(А потом Веру задушили ее же собственными кишками...)

Марфин стал у двери, сжимая и разжимая кулаки. Горман стоял чуть позади, не решаясь заглянуть в комнату.

(А еще ей отрезали губы, и вырвали груди...)

- Я убью ее - прошептал Марфин, переполняясь черной решимостью. Тупая ярость осела багровой пеной, оставив темный осадок спокойствия.

(Убить эту суку, наделать дырок в ее тупой голове...)

Где-то вдали послышался шорох, и тихий переливчатый смех. Марфин повернулся, и схватил Гормана за воротник.

- Эта тварь в подвале, видимо, она нашла распределительный щит. Мы спустимся туда, и разберемся с этой сукой.

- У Чуковски в столе лежит пара карманных фонариков - пролепетал Горман, не пытаясь освободиться от мертвой хватки доктора. Такой поворот дел меньше всего устраивал санитара. В этот момент, больше всего на свете ему хотелось убраться подальше из проклятой лечебницы.

Марфин ждал ровно столько, сколько хватило нерасторопному Горману, чтобы задыхаясь от страха, и дурных предчувствий, сбегать за фонарями. Он стоял в темноте, уповая на удачу, надеясь, что приближающиеся шаги принадлежат не Анне...

- Вот - Горман протянул фонарик взбешенному шефу.

Они прошли по темному вестибюлю. Доктор Бо отлично слышал неровное дыхание санитара, и пристук каблуков Марфина. Расправившись с Верой, доктор значительно подрос и прибавил в весе. Он выпил ее боль и страх, забрал ее душу, высосал жизнь. Теперь он был похож на паренька, только закончившего пятый класс, и собирался подрасти еще немного. Благо оставалось еще как минимум две жертвы...

Сжимая в руках скальпель, который он нашел в кабинете Веры, (инструмент оказался весьма кстати!), Бо проследовал за ними, двигаясь легкой, кошачьей походкой.

(Карты розданы, время проверить, у кого джокер в рукаве)

Время пришло. Пора!

Собирать урожай.

Убивать!!!

Они спускались в подвал, чтобы добраться до распределительного щитка, от которого сейчас не было никакого толку, и конечно же, чтобы найти Анну.

Отсчитали ступеньки.

Углубились в сумрак...

(Чаззет, чиззет, чеззет - выходи Анна, не прячься...)

Марфин шел впереди. Горман, трусил за доктором, словно побитая дворняга, в глубине души надеясь, что все обойдется (черта с два!). Бо следовал за ними, словно тень, ничем не выдавая своего присутствия. Скальпель приятно холодил руку. Серые глаза щурились в предвкушении действа.

(Боль, будет много боли...)

Марфин даже не услышал, как сдавленно всхлипнул Горман, оседая на пол. Он шел вперед, не оборачиваясь, не отвлекаясь, направленный одной целью.

Найти.

Поймать.

Уничтожить...

(Разорвать, сгноить, сжечь...)

Доктор Бо, не стал церемониться с санитаром. Он просто перерезал ему горло своим скальпелем, и присел рядом с упавшим телом, наблюдая, как вместе с кровью выбегает жизнь.

Он забирал боль и страх, гримаса боли, на лице Гормана, сменилась блаженством и умиротворением. Он забирал жизнь санитара, чувствуя, как силы переполняют его, наполняя энергией тело почти взрослого мужчины. Он не был беспомощным младенцем, когда убивал Веру, не был нервным подростком, отягощенным гормонами и комплексами, когда расправлялся с Горманом, но сейчас Бо был окончательно готов (или почти готов), завершить то, зачем пришел в этот беспокойный мир - довести до конца лечение Анны, заодно прихватив с собой пару-тройку никчемных олухов, которые имели несчастье оказаться у него на пути.

Бо наклонил голову, высматривая в темноте нескладную фигуру Марфина. Тьма не была помехой для доктора Бо - он сам был тьмой. Бо добродушно усмехнулся, поглаживая отросшую бороду, и направился за коллегой.

Марфин шел, спотыкаясь во тьме, пытаясь отыскать сумасшедшую, которая имела наглость разрушить все его планы. Он был зол на нее...

- Хей-хо, Анна, а парень этот я - неожиданно для самого себя, процедил сквозь зубы Марфин. Он зашел уже слишком далеко, и остановился, внезапно почувствовав что-то неладное.

(Горман! - где этот трусливый сукин сын?)

- Анна, где ты? Выходи, я не сделаю тебе ничего плохого...

(Разве, что пристрелю как собаку, - но это, поверь, будет наилучшим выходом для нас обоих)

- Анна?

Он вступил в тусклое пятно света, прошел дальше - в подвал. Здесь уже не нужен был фонарик...

Марфин поежился. Затхлая атмосфера давила на психику, рождая дискомфорт. Всякий раз, спускаясь в подвал (а в подвале Марфин бывал частенько - были у него тут кой-какие делишки...), доктору приходилось брать себя в руки, - преодолевать приступы клаустрофобии. Но зато этот подвал был идеальным местом для (экспериментов) работы.

Черт! Да куда же подевался санитар?

Не хватало остаться в этом затхлом подземелье наедине с сумасшедшей, которая уже убила двух человек...

Марфин крепче сжал пистолет. Как бы там ни было, он готов встретиться лицом к лицу с этой сукой. Уж он покажет ей, кто главный в этой больнице.

(Продырявлю гнилой череп, нашпигую его свинцом, и буду смотреть, как сквозь отверстия от пуль медленно вытекает твой больной мозг, Анна...)

- Давай детка - прошептал Марфин - где ты?

Сзади раздался стон, перешедший в странное всхлипывание. Словно кто-то давился, захлебывался собственной кровью. Марфин резко обернулся, пытаясь на слух определить источник звука.

(Похоже, старина Горман спел свою лебединую песню)

Чик-чирик.

Ты труп! Кровь хлещет из распоротого живота ярким фонтаном, наполняя смыслом окружающую действительность. Ты прижимаешь ладони, пытаясь удержать непослушные, липкие внутренности, ощущая невыносимый смрад, который исходит от них, понимая, что твои часы останавливаются где-то на половине двенадцатого ночи.

Марфин покачал головой - ну нет! Не так-то просто запугать доктора Марфина - он тертый калач.

- Анна? Где ты сладенькая...

Тихий шорох раздался сзади, сводя на нет все усилия Марфина, обуздать непослушную пациентку. Что-то бросилось на доктора, - существо, одетое в пропитанный кровью халат.

11.

Анна сидела на полу, прижавшись лбом к холодной поверхности зеркала. Холод усилился, и она задрожала, понимая, что еще немного и ее плоть превратиться в кусок замерзшего мяса.

(Человеческого мяса, Анна)

Зеркало покрылось инеем. В белых узорах Анна видела рисунки - застывшие изображения смерти. Вот маленькая, тщедушная фигурка, со скальпелем, зажатым в руке, вот женщина, стоящая на коленях, молящая о пощаде, вот толстый санитар, замахивающийся дубинкой...

(Они все здесь, в этом зеркале, Анна - хочешь оживить умерших?)

Больше всего она хотела обрести покой...

Сильный порыв ветра наполнил комнату, разметав волосы Анны. Зеркало издало тонкий печальный звон, и покрытая инеем поверхность, заметно всколыхнулась. Зеркало вспыхнуло, обдав ее немыслимым жаром, заискрилось. Яркий свет осветил Анну, пытаясь отогреть, приласкать.

(Приди Анна...)

Изображение сгустилось, потемнело. Тонкий полумрак звал в свои объятия, приглашая вступить в манящую тишину, перейти за грань отражений.

Там тепло и сыро, там нет леденящего осознания своей участи, там жизнь...

Настоящая жизнь. Реальность вместо иллюзий. Зазеркалье, вместо отражения твоих страхов, и боли.

Шагни за грань, пройди границу, вернись в свой мир. Шагни из застывшего мира доктора Бо, в яростное кипение страстей. Пора Анна, просыпайся, вставай...

Анна приподнялась и встала во весь рост.

Первый шаг - не бойся Анна, тебе будет больно...

Она шагнула сквозь свет, пронесясь по яркому туннелю сквозь звезды и галактики, сделав один, ничтожно маленький, и одновременно бесконечно большой шаг, навстречу боли. Свет скрутился в сумрачную спираль, которая увлекла за собой маленькую Анну, возвращая в реальность, в сырое и мрачное подземелье, где творил доктор Бо.

(Хей-Бо!!!)

Навстречу смерти.

В объятия доктора Марфина.

- Давай Анна, давай - доктор Бо приплясывал от нетерпения, нелепо взмахивая руками - давай же, сделай то, для чего ты здесь, для чего мы здесь...

Марфин стрелял из пистолета, выпуская маленькие свинцовые кусочки смерти. Несколько пуль взметнули полы халата, заставив покачнуться Бо. Доктор завизжал от ярости, оседая на пол. Скальпель с тихим звоном упал на земляной пол.

Марфин хохотал, приближаясь к ней. В глазах его плескалось безумие, и желание убивать. Доктор Бо, шевельнулся, и на Анну уставились такие знакомые, блеклые глаза.

(Вперед Анна, не теряйся, досчитай до девятнадцати...)

- Раз!

Боль пронзила тело. Анна тупо смотрела, как из раны в боку вытекает кровь.

- Два! - доктор Бо засмеялся, выплевывая кровавые сгустки...

Марфин остановился, рассматривая Анну, безумным, мутным взглядом.

- Три.

(Жертва замри!)

Анна подобрала скальпель, и бросилась к Марфину, пытаясь остановить его.

- Ну давай же Анна, иди ко мне...

Острая боль пронзила тело. Марфин закричал. Звуки выстрелов перекрыли крик, отразившись эхом от сырых стен. Он посылал пулю за пулей, в заметавшееся перед ним существо, понимая, что опоздал, чувствуя, как острая сталь пронзила его тело, принеся нелегкую и мучительную смерть.

Марфин хрипел, придерживая руками распоротый живот.

(Никаких шансов парень, ты не сможешь удержать свои кишки...)

Боль слилась с отчаянием. Марфин заплакал, призывая смерть, в свидетели - видит бог, он не хотел, никогда не хотел, чтобы его внутренности вываливались наружу, расползаясь под руками слизкими, кровавыми червями.

Захлебываясь слезами и кровью, доктор Марфин упал на пол, чтобы в последний раз увидеть свет, перед погружением в глубокую бездну...

Сумрачный хрип перешел в тихий смех. Бо смеялся, зажимая раны руками.

(Хей-хо, мы сделали их, детка - точно сделали. И я говорю тебе спасибо...)

Анна подобралась к Бо, сжимая в руках орудие смерти.

Бо смотрел на Анну, и в его глазах вспыхивали и тухли огоньки.

- Я умру? - Анна встала на колени, из последних сил, борясь с навалившейся усталостью.

(Нет сука, - ты будешь жить вечно!)

- Не думай об этом, Анна - мягко ответил Бо и протянул руку. Она прижала к щеке окровавленную ладонь доктора и тихо заплакала.

- Не плачь, детка, не надо - у нас осталось еще одно дело. То, что осталось между мной и тобой. То, зачем я пришел в твой мир.

Бо развел руки в стороны. Яркие лучи накрыли тело доктора - белый халат упал на земляной пол, сохранив очертания человеческой фигуры.

(До встречи детка, в твоих кошмарах...)

Анна надела халат (а может быть он был одет на ней, все это время, кто знает, - сон и явь смешались в ее голове, образовав мутную, кровавую пену).

Тихий голос - отголосок прошедших воспоминаний, всколыхнул разум, напоминая о главном:

(Сосчитай до девятнадцати Анна...)

- Четыре...

(Жизнь проходит в этом мире)

- Я не хочу делать этого, голос...

Анна брела, спотыкаясь, оставляя прошлое, приближая настоящее, создавая будущее. Голос в голове рассказывал, напоминал о главном...

- Пять...

(Смерть вернется опять)

- Ты сделаешь это, Анна. Это все для тебя...

Голоса в голове усилились, напевая на разные лады одну и ту же шутливую песенку, сумрачный блюз полуночи...

- Шесть, семь, восемь...

(В ад тебя забросит)

- Это поможет тебе, раскроет твой разум...

Анна ползла к цели, пытаясь собрать волю, сосредоточиться на главном.

- Девять и шестнадцать...

(Будешь улыбаться)

- Пропуск в вечность чистых воспоминаний...

Огромное кресло с высокой спинкой - порождение чужого кошмара. Анна схватилась за подлокотник, пытаясь подтянуться, забраться на него.

(Тебе будет удобно...)

Анна сидела, откинув голову назад, вцепившись пальцами в деревянные подлокотники. Она смеялась, провожая боль и страх, в ожидании новой боли, нового страха. Все только для тебя Анна, для тебя одной. Все, что останется с тобой, все, что будет твоим, все что ты хочешь...

Сладкие грезы, блаженство бытия.

И песенка, которая сложилась в твоей голове, пугая с самого детства, навевая мысли о грусти.

Простые незамысловатые слова, раскрывающие суть:

Попрыгунчик, милый крошка

Сложит головы в лукошко

Чаззет, чиззет, чеззет

На куски разрежет

(Все для тебя, Анна - только для тебя...)

Кожаный шлем, два электрода - что может быть проще. Голос одобрительно поддакивал, помогая сосредоточиться на главной цели. Надеть на голову, проверить плотно ли прилегают электроды.

(Ты же не собираешься вставлять в рот кляп, ведь, правда, Анна?)

Она сидела на стуле, устремив взгляд в никуда.

- Чаззет...

Просто дотянуться рукой, нащупать заржавевшую рукоятку. Пропуск в никуда.

- Чиззет...

Обхватить пластмассовый набалдашник рубильника. Крепко сжать пальцы, готовясь принести рассудок в жертву королеве боли.

- Чеззет...

Момент истины, переход в вечность...

Анна что есть силы, дернула за рычаг, освобождая разум. Яркая звезда взорвалась в голове, разрывая оковы сознания, выпуская наружу боль и страх.

И крик, который вырвался из груди:

- Хей-бо!!!

Анна кричала, обмякнув на неудобном стуле, падая в темную пропасть, разрывая тонкую связь между реальностью и кошмаром.

Возвращаясь к истокам...

12.

Анна парила в невесомости, раскинув руки. Яркий свет испарился, оставив ее в звенящей пустоте.

Она открыла глаза. Остатки света проходили сквозь старую, потрескавшуюся кинопленку, свернувшуюся в спираль, образующую полый цилиндр, внутри которого пребывала ее сущность. Потертые, поцарапанные кадры, обрамляющие обнаженный разум, пытающийся рассмотреть историю своего бытия.

Анна прикоснулась к неровной поверхности... Кадр засветился тусклым светом, оживая под прикосновением слабой руки, приблизился, развертываясь в огромный экран. И она увидела свою жизнь, запечатленную в маленьком квадратике, растянутую в пространство.

Вот маленькая девочка, вместе с мамой заплетает косички, стоя перед зеркалом.

Мама напевает песенку, поглаживая Анну по голове.

Чуть дальше они с мамой сидят в темной спальне, затаив дыхание, прислушиваясь к звукам бьющейся посуды...

(Где ты маленькая сучка, выходи к папочке...)

А вот отец, вернувшись с работы, проверяет, была ли она послушной девочкой...

(Ко всем маленьким грязнулям приходит Бо...)

Анна одернула руку. Картинки из прошлого съежились и вернулись на место, в темное и пыльное забвение, нашедшее укромный закуток в ее памяти...

(Здесь вся твоя жизнь Анна, от начала и до конца...)

Хей-хо, Анна, давай посмотрим, возможно, мы найдем пару интересных моментов из твоей никчемной жизни.

А как считаешь ты?

Висеть в пространстве, вечность или может быть еще дольше, не решаясь прикоснуться, увидеть скрытые, засвеченные, проклятые кадры. Которые ты завесила белесой пленкой, пытаясь отринуть, отвергнуть.

Навсегда.

(Смотри Анна, и не говори, что не видела...)

Она вздрогнула, услышав знакомый голос, который возник, появился из ниоткуда, приглашая встряхнуть, перевернуть мир. Открыть себя, открыть свое я.

(Найди себя Анна, излечись... Мы пройдем с тобой воротами рая, вернемся на землю, заскочим в ад, и будем путешествовать между звезд, оставляя позади галактики, разбивая созвездия...)

- Хей-хо, Анна, проснись детка, пора раскрыть свои глупые, наивные глаза, и увидеть, наконец, свою суть...

(Давай же, детка, не заставляй меня терять терпение...)

Темный полумрак в ночном коридоре. Ожидание вечности. Тонкий всплеск на грани возможного. И первый поворот в сторону, в глубину. В запредел.

(Ты ведь хочешь окунуться в пучину сладостного страдания, Анна, или нет?)

Петь песню отчаяния, песню боли и страха.

Раствориться во всепоглощающем пламени ужаса.

Звонкого.

Бьющего через край...

Зовущего за собой...

Забирающего разум, не сразу - маленькими частичками, отрывая от живой плоти несуществующие надежды...

Не сомневайся, Анна. Это все для тебя.

Только для тебя.

Навсегда.

- Нет!

(Давай детка, давай...)

- Нееееет!!!

(Кричи, Анна, кричи...)

Это не твой мир. Сдесь и сейчас...

Не твой мир.

Не твой!!!

Давай Анна, не сомневайся, пришло время окунуться в прошлое...

Здесь и сейчас.

Без страха и боли...

Без смятения распростертых объятий ночи...

Без укоризненного молчания темноты, рождающей свет...

Все для тебя, детка...

Здесь и сейчас. Не жди Анна, не жди...

(Хей-хо, Анна, прикоснись к своему прошлому, и, возможно найдешь ответы, на вопросы, которые никогда не задавала, и на которые никогда не хотела знать ответ.)

Неправильные ответы, на неправильные вопросы в твоем больном, перевернувшемся мире. Таком же больном, как и ты.

Сладкие мгновения. Пугающие ощущения...

Прикосновения прошлого...

Здесь и сейчас. Смотри Анна, смотри - и не говори, что не видела. Слушай - и не говори, что не слышала...

Сосчитай до девятнадцати и назад. Начни снова, и сбейся со счета.

Хей-хо, Анна!

Пора...

Анна встрепенулась, переполняясь спокойствием. Она осмотрелась, вбирая, просматривая полупрозрачную поверхность. Вот четкие кадры, чередуются черным и белым, уходя вдаль маленькими слайдами сладких (и не очень) мгновений.

Несколько кадров покрыла белесая пленка. Анна попыталась рассмотреть, что же на них изображено...

Под ее прикосновениями пленка неохотно подалась, вспучилась, словно неведомый злодей поднес спичку, в напрасной попытке сжечь ее судьбу. Мутная поверхность пошла трещинами, осыпаясь мерзкими хлопьями, открывая истину, возвращая в далекое, забытое детство...

(Иди сюда, непослушная девчонка...)

- Не надо, папочка, пожалуйста, я больше не буду...

(Ты грязная, грязная, грязная дрянь...)

- Пожалуйста не надо, папочка, не надо...

(Ты была непослушной девчонкой, и я накажу тебя. Ох как я тебя накажу...)

- Не надо, мне больно. Папа, папочка...

Рождение боли. Крик души, в темноте ушедших дней.

Не бойся Анна, это все для тебя...

Пьяные дрожащие руки, сжимающие окаменевшее, застывшее детское тельце. Похотливое сопение, переходящее в омерзительно плавные, затем все более резкие, животные движения.

(Ко всем грязнулям приходит Бо...)

- И я накажу тебя, маленькая, грязная шлюха...

Многие дни уходят вдаль, оставаясь мелкими брызгами, в твоей памяти.

Сотри ненужную грязь, отряхни прах прошедших мелочей...

Стань чистой...

Войди в свет, отринув тьму.

Войди во тьму, покинув свет.

Взвесь свою душу и найди ее легкой.

Познай жизнь и найди ее суетой сует...

Закончи свой путь, Анна, приди ко мне...

На этот раз все будет так, как должно быть.

Не больше, но и не меньше. Растворись последним вздохом, пройдя отражениями тьмы, в ярких лучах света.

Чеззет...

13.

Сладкая дрема сменилась легким ветерком. Анна открыла глаза, и очутилась в такой знакомой ей комнате. Зеркало манило своей пустотой, звало к себе.

Она подошла к нему, рассматривая изображение - невысокий, сутулый доктор, в белом халате, с пятнами кетчупа, или чего-то похожего.

Благообразная борода. Пенсне. Усталый взгляд...

(И я говорю тебе спасибо, ага...)

Анна протянула руку. Новое отражение повторило, пусть с небольшой задержкой, ее движение. Она подошла к зеркалу, прижавшись головой к ледяной поверхности, прижавшись к доктору Бо.

(Идем со мной, Анна...)

Доктор протянул руку, заставляя Анну, протянуть свою...

(Мы же всего лишь изображения в гребаном зеркале, Анна. Все так...)

Анна сжала небольшую, узкую ладонь Бо, и шагнула в зазеркалье, заставив колыхнуться, пойти волнами, ледовое зеркало.

Легкая прохлада коснулась ее тела, когда она проходила в новый мир. Мир без страха. Мир, в котором не будет боли...

(Ну, разве, что, совсем немножко...)

Они шли вдоль сверкающего чистотой коридора, вслушиваясь в крики и стоны, за закрытыми дверями.

(Это не твой мир Анна, не бойся...)

Порядок и чистота, царящие в мире доктора Бо, который шел рядом, ведя ее за руку.

Они прошли мимо бесконечно длинного коридора, оставив позади страхи и сомнения, подошли к огромной двери, со старинной, золоченой ручкой, и торчащей из замочной скважины, головкой ключа.

(Это твой путь Анна, и дальше ты пойдешь одна...)

Бо повернул ключ, отпуская на волю измученную Анну...

(Ты пройдешь своей дорогой, Анна, и теперь-то ты уже не свернешь, туда, где тебя не ждут, или, наоборот, ждут очень сильно, в предвкушении страстных судорог)

Она толкнула дверь, чтобы увидеть свет, зеленые луга, где тигр и ягненок гуляют вместе, где нет злости и страдания, где нет тьмы и вечная радость заполняет душу.

Все для тебя, Анна, я дарю тебе этот мир.

Она оглянулась, чтобы увидеть Бо. Он стоял, и смотрел ей в спину. Усталая улыбка тронула серьезное лицо доктора.

(Все для тебя, милая. Здесь ты здорова, и этот мир прибудет в тебе...)

Анна повернулась, чувствуя, как свежий воздух наполнил грудь, чтобы вырваться счастливым криком, несущим надежду. И свет...

- Хей-хо...

Она рванулась в свет, растворяясь без остатка, оставив позади старую, скрипящую дверь, и доктора, который поднял руку, провожая ее в этот светлый, новый мир...

Славянск. Июль 2005г

Колыбельная

Темнота спящей комнаты, шелест занавесок на ветру, ожидание, предвкушение...

Мое время пришло - он заснул.

Тихонько, чтобы не разбудить толкаю дверку шкафа - та поскрипывает во тьме. Выбираюсь наружу, оставляя чуть заметные царапины на полированной поверхности. Мои когти остры, глаза пронзают темноту двумя прожекторами. Время охоты, малыш. К сожалению твой сон не будет нарушен - спи кроха, баю-бай... Прижимай к груди плюшевого медведя, стискивай во сне теплое одеяло - ты еще не знаешь, что оно может сделать для тебя. Но я не теряю надежды.

Сукин сын думает, что сможет изменить все. В его комнате нет ни шкафа, ни чулана - он все предусмотрел. Кровать - надувной матрац на полу. Вместо штор - горизонтальные жалюзи. Никаких зеркал и тумбочек, нет даже рисунка на обоях. Его спальня пуста - просто комната для сна. Сам развалился на матрасе, закинув руки за голову - мол, я сделал все, что мог, попробуй теперь подобраться ко мне.

Именно поэтому я вынужден красться темными комнатами, скрываясь от всех, словно воришка. Путь от детской до его спальни проделываю, умирая от страха быть замеченным. Шаг за шагом преодолеваю узкий коридор, вслушиваясь в тишину дома. Стараюсь не шуметь, но получается не очень - с длинными когтями не так-то легко бродить по натертому паркету. Каждый шаг сопровождается тихим царапаньем - время от времени замираю, ощущая, как бьется сердце. Ночные прогулки не проходят даром - с каждым разом путь к спальне становится все тяжелее. А вот и она, наконец...

Останавливаюсь у двери. Прислушиваюсь - он уже спит. Услышал, вскочил с матраса, чтобы застыть изваянием у выключателя, приготовившись в любую секунду залить комнату ярким светом. Не пожалел денег - вставил самые мощные лампы в хрустальную люстру. Он знает, что я уже здесь - услышал мое приближение, но я так же ощущаю его присутствие. Маленькое сердечко гоняет по кругу насыщенную страхом кровь. Бьется бедное - того и гляди, выпрыгнет из груди.

Я не вхожу в спальню - он всегда настороже. Одно движение пальца и все будет кончено. Пару раз я попадался - умирал в обжигающем свете. Хотя нет, это хуже чем смерть - растворяться в океане боли, зная, что впереди новые ночи, насыщенные страданием. Сонька-дремка страдает - сукин сын не умеет петь колыбельные.

Мы находимся по обе стороны хлипкой преграды. Дверь разделяет прошлое и будущее. Прошлым я живу, на будущее уповаю - пока что без особого успеха.

Он прижался ухом к двери - слушает ночь. Мое ухо с другой стороны. Он знает, кто притаился за дверью, так же как знаю это я. Царапаю легонько податливое дерево - там, за дверью вздрагивает он, мой главный недруг. Мы были близки когда-то, но сейчас, его стараниями я влачу жалкое существование. Царапать двери - вот мой удел.

- Мааальчииик - шепчу в дверь. - Открой...

Какой он к черту мальчик - здоровенный детина, которому уже под сорок. Делает вид, что не боится ни бога, ни черта, ни существа, живущего в шкафу. Он в меру агрессивен и в меру трусоват, притаился за дверью, словно мышонок - но полон решимости. Я не вижу его, но могу представить - чуть наклонился, приложил ухо к двери, одной рукой оперся о дверь, другая как всегда на выключателе. Стоит дернуть дверь посильнее, и он вывалится в коридор, но сукин сын начеку - малейший шорох, и свет уничтожит магическое очарование ночи. Вместе со мной, разумеется.

Он уже не мальчик, и его страхи - жалкая обертка полуночи. Мне нет до них никакого дела. Я умираю медленно, с каждым днем из-за его упрямства теряю частицу своей силы, но для меня он по-прежнему все тот же мальчишка. Я помню, как замирал от страха маленький сорванец, когда дверка шкафа отворялась с тихим скрипом, и существо вываливалось в наполненную липким ужасом ночь. О, эти сладкие мгновения - я до сих пор храню их памяти, словно жемчужины ожерелья. Я перебираю воспоминания, но с каждым днем они тускнеют, растворяются. Я старею малыш, и воспоминания умирают вместе со мной. Пожалуйста, не будь таким упертым сукиным сыном, прошу.

- Открой...

Он не откроет дверь, ни за что.

- Убирайся прочь... Пошел... - Он шипит за дверью, задыхаясь не от страха, нет - от ненависти. О, малыш умеет ненавидеть - но еще сильнее его упрямство.

- Уйду... - говорить все труднее. - Обещаю, но ты должен...

Сил шептать почти нет. Но и без того все ясно - мы оба знаем, что нужно мне.

- Иди к черту, проклятая тварь... - Его слова словно укусы паука - проникают под кожу маленькими капельками ядовитой слюны. - Убирайся прочь, я ни за что не сделаю ЭТО!

Каждое слово наполняет меня яростью. Бью кулаком в дверь - он отскакивает, испуганное сердце пропускает удар, и тут же бьется быстрее, словно пытаясь наверстать упущенное, но мне нет никакого дела до его страхов. Они выросли вместе с ним, и потеряли былую привлекательность. Сейчас они бесполезны для меня - я стучу в дверь, пытаясь достучаться его сердца.

- Пожалуйста! - Сил все меньше, и он знает об этом. Существо из шкафа постарело, и сукин сын ждет, когда оно умрет. Сгинет, пропадет из его жизни.

Малыш, все будет так, но знай, что исчезну я только вместе с тобой - мы умрем в один день, потому что наши жизни повязаны прошлым. Сонька-дремка живет вместе с тобой и только для тебя... до тех пор, пока ты не забудешь о детских страхах. Но сделать это можно только одним способом, и ты малыш, знаешь каким именно.

- Сделай это... - шепчу я. - Только один раз, прошу...

- Убирайся!

В его голосе холодная решимость. Он думает что вот так, день за днем убивая меня, сможет что-то изменить.

- Спой ему... - Я с трудом стою на лапах, упершись для верности головой в дверь. - Пожалуйста, спой. И я уйду...

Я уйду малыш, обещаю. Ты даже не будешь вспоминать обо мне. Все твои страхи покажутся комариным писком в теплый летний вечер. Я уйду, и никогда не буду тревожить твой сон. Разве не стоит всего этого моя маленькая просьба?

Только сделай это, и навсегда станешь счастлив. Твои сны - если хочешь, я даже буду оберегать их. Ведь Сонька-дремка может все. Я изгоню все дурное из твоих снов - ты не увидишь в них ничего, чего бы не захотел сам. Хочешь, я наполню их сказочными полями и лесами, населю волшебными животными, сделаю тебя королем. Ты будешь властелином снов, и любое желание исполнится там, в сказочной неге. Я сделаю все, что пожелаешь, только помоги мне - ведь я прошу так немного.

Сущая безделица, маленькая услуга - окажи ее мне, и мы расстанемся навсегда. Ты знаешь, что мне нужно - я шептал тебе об этом темными ночами, когда луна стыдливо заглядывала в окно, и ветер колыхал прозрачные занавески. Я рассказывал тысячей слов, и каждое из них глубоко проникало в детскую душу. Ты вырос, но не выполнил мою просьбу.

Маленький мальчик стал большим. Ты был женат - она ушла от тебя, не в силах терпеть больше бессонные ночи. Бедняжка не знала причины твоего беспокойства. Ты же не рассказал ей о том, что должен был сделать. Сукин сын никогда никому ничего не рассказывает!

Ребенок остался с тобой - ты настоял на этом. Догадался, в чем дело, и решил разорвать нити судьбы. Маленький мальчик - он растет, не ведая страха. Все потому, что ты безжалостный сукин сын. Я называю тебя так - твое имя стало мне ненавистным. Тебе все равно - ты знаешь причины и не знаешь сомнений.

В последний раз стучу кулаком в дверь. Дерево вибрирует, но ты уже собрал волю в кулак, так ведь? Скажи же что-нибудь на прощание - будут ночи и новые встречи, но сейчас мне хотелось бы знать, что ты хоть немного, но раздумываешь о моих словах.

- Убирайся прочь, отродье!

Ухожу темным коридором. Не оборачиваясь, знаю, что он чуть приоткрыл дверь, пытается рассмотреть очертания существа. Ничего не выйдет, малый, ты вырос, и все что сможешь увидеть - мечущиеся тени в ночи. И темный силуэт, исчезающий во тьме.

Бреду обратно, останавливаясь передохнуть. Силы уже не те - сукин сын убивает меня своим упрямством. Заглядываю в детскую - все в порядке, он спит. Мой малыш, моя добыча. Твой папочка не хочет, чтобы мы узнали друг друга.

Ты не закутываешься в одеяло, чтобы существо из шкафа не добралось до тебя. Не знаешь, что это такое, когда острые когти нащупывают беззащитную детскую плоть.

Твой папочка тоже когда-то был маленьким. По правде говоря, он и сейчас для меня все тот же малыш, просто сукин сын вырос, и не может утолить мой голод. Детские страдания - вот что нужно нам обоим. Тебе и мне...

Все что нужно - чтобы папочка познакомил нас. Пусть он придет к тебе, споет песенку, укладывая сына спать. Споет нежную колыбельную и когда последние слова стихнут, папочка расскажет о том, как к непослушным деткам приходит Сонька-дремка - существо из шкафа, и тогда...

О, тогда ты многое узнаешь, мой малыш. Твои ночи будут долгими, а дни коротки. Они станут пролетать большими белыми птицами, уноситься вдаль кудрявыми облаками. Ты будешь провожать взглядом уходящий день, зная, что вскоре ночь вступит в свои права. Хочешь, я расскажу тебе об этом? Слушай же:

Ночь, тьма, тишина...

Ты не спишь. Ты никогда не засыпаешь так рано.

За окном поет сверчок, провожает уходящее лето. День был коротким - утреннюю радость пробуждения сменил пыльный полдень, и вечер подкрался незваным гостем. Родители оставили тебя одного в спальне - ведь ты уже большой мальчик, и не должен бояться темноты.

Ты не спишь - забрался под одеяло, накрылся с головой. Думаешь, это поможет спрятаться от Соньки-дремки. Затаился, и сердечко бьется быстро-быстро. Так быстро, что кажется, готово взорваться в груди....

Под одеялом жарко, тяжело дышать, но все равно ни за какие сокровища мира, ты не выглянешь наружу. В комнате тихо, лишь судорожное дыхание нарушает священную тишину.

Скоро придет оно - существо. Его зубы остры, когти длинны, а глаза пронзают тьму огненными лучами. Существо живет в шкафу, ты знаешь это, хотя днем не раз заглядывал вовнутрь. Там, на полках, много разно всячины - роликовые коньки, цветные карандаши, конструктор и железные солдатики. Ты открываешь шкаф, каждый раз ожидая увидеть Соньку-дремку, но существо прячется - оно не любит свет. Быть может, оно забивается в невидимые щели и там поджидает ночь? Возможно...

Тихий шорох - его слышно даже под одеялом. Ты стискиваешь зубы, и пытаешься убедить самого себя - нет никого в спальне. И даже тихий скрип, открываемой дверки шкафа можно объяснить множеством причин. Взрослые любят придумывать простые объяснения непростым вещам.

Вот только днем, ты заметишь тонкие царапины на полированной дверце, но никому не скажешь о своем открытии. Потому что ночь - ваше время. Твое и существа. И все что происходит, останется между вами.

Скриииип...

Существо толкает дверку, выбираясь наружу. Глаза горят алыми огнями. Существо отлично видит в темноте - оно само часть тьмы. Оно что-то тихонько бормочет под нос, предвкушая славный ужин.

День был теплым и ласковым, малыш - теперь же самое время слегка перекусить, не так ли?

Существо плотоядно потирает руки. Оно приближается, и ты, умирая от ужаса, слышишь, как оно напевает:

О, малыш! Пора отведать детской плоти. Как мне хочется поваляться в твоих косточках - они ведь такие мягкие, сахарные. Я славно отдохну - время трапезы пришло. Где ты, малыш?

Скрылся под одеялом, маленький негодник - думаешь спрятаться от существа? Можешь не стараться - Сонька-дремка найдет тебя. Мои зубы остры, а когти длинны... Самое время полакомиться!

Так поет существо, приближаясь к тебе. Острые когти царапают пол - ты слышишь, как оно подбирается к кровати...

Вот уже совсем близко. Длинная лапа забирается под одеяло - существо пытается нащупать скрючившееся тельце. И как только когти касаются тела, ты открываешь рот, умирая, задыхаясь от страха.

Крик!

Дикий, пронзительный крик разрывает легкие.

Ты кричишь сильно, до одури, хрипя, проваливаясь куда-то на дно глубокого колодца, где темно и сыро.

Свет - он вспыхивает в мгновение ока. Родители хлопочут возле тебя, успокаивают, как могут. Отец не смотрит на тебя - его взгляд уходит в сторону. Пробегает по стенам комнаты, на одно мгновение задерживается на дверке шкафа. Он хмурится, пытаясь сообразить, но тут же вспоминает о своем отцовском долге - убеждать, что ничего на самом деле нет. Просто дурной сон, малыш - просто сон и ничего больше. Нет существа, хочешь - можешь сам убедиться. Но мы не будем открывать дверку шкафа - ведь ты уже взрослый, и сам понимаешь, что никто не прячется внутри. Просто поверь...

А теперь ложись, и засыпай...

И ты послушно натягиваешь одеяло до подбородка, чтобы, как только утихнут шаги взрослых, нырнуть в с головой в спасительную темноту. И лежишь, вслушиваясь в малейшие шорохи.

В спальне тихо, но ты знаешь, что существо рядом. Притаилось во тьме, поджидая. Оно будет с тобой каждую ночь до тех пор, пока ты не станешь взрослым. А когда вырастешь, напрочь позабудешь про детские кошмары, и, укладывая сынишку спать, расскажешь ему про страшное существо - Соньку-дремку из шкафа, как рассказал тебе однажды отец, который узнал об этом от своего отца.

Знаешь, малыш - все могло бы быть так, если бы не твой папаша. Этот упрямый негодник не хочет, чтобы сынишка узнал о славной семейной традиции.

Именно поэтому я старею вместе с ним - ведь существу нужны детские страхи, оно живет страданиями других.

Сейчас же мне нет покоя - я брожу темными коридорами, пытаясь усовестить твоего отца. Он не боится - нет. Ненависть заменила ему страх, и я не знаю какое из этих чувств сильнее для него.

Я умираю, малыш. Слабею с каждым днем, но все равно во мне еще достаточно сил, чтобы стоять над твоей кроваткой. Ты умиротворенно сопишь - должно быть тебе снится приятный сон. В моих силах изменить это, но я не буду вмешиваться - ведь мы совсем незнакомы. Вместо этого я присяду на краешек кровати, и спою тебе песенку. И ты не услышишь ее, как бы этого не хотелось мне, но все равно, каждую ночь я поправляю одеяло и пою колыбельную:

Поздняя минутка, засыпай малютка

Всем кто только просит, Сонька сон приносит.

Сонька-дремка знает, кто не спит, зевает

Деткам непослушным глазки закрывает...

Маятник

Вечер накрыл город своей осенней прохладой, заполнил сумраком аллеи городского парка, смазал очертания людей и машин. Особый вечер - когда замирает время в напрасной попытке оттянуть неизбежное, не дать холодной ночи воцариться на пустынных улицах спящего города. Этот вечер был необычен еще тем, что на землю пришел он, оставив позади целый сонм вращающихся галактик.

ОН вошел в мир, заставив на мгновение всколыхнуться небольшой, величиной с дверь, участок пространства за своей спиной. Словно ртуть стекла на землю, на миг, отразив полумрак пустыря с огромными кучами строительного мусора, густыми зарослями бурьяна, и останками железобетонных свай, торчащих из земли - не рожденного здания времен ушедшей эпохи великих свершений. ОН сделал первый вздох, прекрасно сознавая, что никогда не сможет ощутить свежесть осеннего воздуха или наоборот затхлый смрад помойки - несмотря на всемогущество, здесь и сейчас это чувство было недоступно ему.

ОН обвел взглядом пустырь, всматриваясь в пространство, словно пытаясь увидеть в последних лучах заходящего солнца что-то невероятно важное, и усмехнулся - пока что ОН еще мог видеть. Пусть плохо, но все же...

Глазные нервы еще не сгнили окончательно, давая шанс рассмотреть беспорядок и запустение царившие вокруг. Где-то вдали зажглись первые огоньки многоэтажек. Город звал к себе сотнями светлячков, чуть вздрагивающих в облаках пыли - мерцающий свет, свидетель страстей, кипящих за закрытыми шторами. Свет, как напрасная попытка рассеять тьму, опускающуюся чтобы забрать в свое царство ночи безумных жителей обреченного города. Электрический эквивалент счастья...

ОН направился на встречу городу, ускоряя шаг, предвкушая обилие эмоций, кипящих, переливающихся через край обыденной суеты. Страсть и ярость, кусающая губы похоть и бурлящая ярость, жгучая ненависть и безвольная слабость - все, что хотел он, безликий вестник чужих миров и измерений.

ОН шел по вечернему Славянску, не опасаясь быть увиденным - стремительно уходящее солнце лишало возможности рассмотреть его лицо. Светло-серый плащ скрывал смертельную худобу обтянутого гниющей кожей скелета. Шлейф омерзительного смрада тянулся за ним - запах разлагающейся плоти, сырой земли и чего-то неземного, нездешнего, чуждого этому миру. ОН шел по мокрому асфальту, вслушиваясь в голоса, звучащие за облупленными стенами, впитывая боль и страх, радость и любовь, в бесполезной попытке схватить чужие чувства, затолкать в свое мертвое сердце, ощутить недоступную радость жизни. ОН не боялся попасться на глаза случайному прохожему, или воинствующим подросткам, таскающим с собой велосипедные цепи и отлитые из свинца кастеты - как может бояться смерти тот, кто давно мертв? Рожденный мертвым, мертвый от начала начал и пребывающий в лоне смерти до скончания веков, уходящих за горизонт суетных дней.

Где-то вдали пьяный муж, вернувшийся с работы, избивал покорную жену. А чуть дальше, за стеной, маленький мальчик мастерил кораблик из листа бумаги, что-то, увлеченно напевая себе под нос. А вот старуха сидящая в кресле, перебирает старые открытки, вороша забытые воспоминания, пытаясь вернуться в то далекое время, когда летние вечера были теплыми, и ласковый июльский ветерок раздувал шторы, а в патефоне, стоящем на подоконнике, крутилась любимая пластинка.

Город жил своей жизнью, разбрасываясь брызгами человеческих чувств, захлебываясь в безумном водовороте эмоций, питаясь страданиями и болью, разменивая жизнь, на тысячи сладких и не очень, мгновений.

Все как обычно - и в этом мире, и мириадах похожих на него миров, отстоящих на ничтожную малость друг от друга, переплетающихся, стремящихся слиться в одну целую пустую и ненужную вселенную страсти.

Все как обычно - ОН шел по улицам, вдыхая сырой воздух, не слыша запахов города, поскольку глубокая, черная дыра, на месте носа, не могла ощутить прохладную мглу наступающей ночи. Зато ОН знал наверняка - и в этом мире, и в бесчисленном множестве таких же миров, можно собирать то, что нужно ему, то, что принадлежит другим. Миллиарды жизней, прожитых, словно одно мгновение, отпущенное перед переходом в вечность. Мерцающие звезды, человеческих душ, сорванные на излете вдохновения. Урожай смерти, глупая статистика, жалкие потуги слабеющего разума.

Эта ночь не разочарует его. ОН не сомневался в этом и шел навстречу тьме...

- Долго еще?

Директор, кряхтя, протиснулся в двери и теперь недовольно сопел, нависая над Ольгой своей огромной тушей, словно обломок скалы, грозящий сорваться вниз.

Ольга неохотно оторвалась от монитора, приложила холодные ладони к лицу, потирая легкими круговыми движениями кожу вокруг уставших глаз. Подняла голову, пытаясь скорчить гримасу-улыбку.

- Уже почти все Виктор Ефимович.

- Давай, работай, смотри только, чтобы дебет с кредитом сошелся, а актив с пассивом - директор довольно заржал, наслаждаясь собственным остроумием, и двинулся к выходу, вертя на пальце ключи от машины, с миниатюрным брелком сигнализации.

Ольга с ненавистью посмотрела на уходящего шефа, и снова уткнулась в компьютер. Каждый раз, конец месяца представлял собой сущий кошмар, особенно если ты главный бухгалтер на фирме, где ведется двойная бухгалтерия, и черная наличность исправно проходит мимо государственного кармана, совершая воистину немыслимые обороты, обрастая историей и, в конце концов, уходя в оффшорные зоны, оседая на счетах подозрительных банков где-нибудь на Кипре.

День заканчивался, и Ольга удвоила усилия, предвкушая конец сумасшедшей недели, и долгожданный отдых. Последняя цифирь заняла надлежащее место в сводной таблице, и Ольга удовлетворенно откинулась в кресле. Пора закругляться, и бежать домой, пока еще светло, и можно успеть на последний автобус, уходящий с обшарпанной, наполовину разбитой остановки, с поломанными скамейками, до которой идти быстрым шагом не менее получаса, мимо грязной, засыпанной мусором посадки, в которой любили собираться местная пьянь, а то и просто разная шпана.

Кроме нее в офисе еще оставались компьютерщики - ну им сам бог велел ночевать в полутемной серверной, всматриваясь покрасневшими глазами в иероглифы программ, прерываясь на дежурный глоток пива из бутылки, стоящей у монитора, да ночной сторож дядя Вова, некогда крупный специалист по выбиванию зубов и выравниванию челюстей у зарвавшихся хамов. Во всяком случае, свою работу на сегодня Ольга выполнила на все сто, и могла с чистой совестью идти домой. Выходя из кабинета, она на секунду посмотрела в зеркало, висящее у дверей - вполне симпатичная тетка, тридцати лет, не обремененная семьей и детьми, с выразительным макияжем, в обтягивающем костюме, на длиннющих шпильках. Глубокое декольте притягивало взгляд, завораживая своей магической глубиной, длинный вырез мини-юбки обнажал прекрасные ножки с упругими бедрами и аппетитной попкой. Все в порядке подруга. Все о-кей.

Выйдя на улицу, Ольга вдохнула сырой осенний воздух. Ничего особенного - запах увядающей листвы, сырой земли, и чего-то еще - неприятного, и наверно даже слегка тошнотворного, словно где-то разлагалась тушка какого-нибудь животного. Ольга окинула взглядом бетонную дорогу, выходящую прямо от проходной завода, которая петляла вдоль свалки, устроенной местными бомжами, мимо давно закрытого кладбища, выходила прямиком на трассу. Сразу от проходной уходила в сторону узкая тропинка, усыпанная щебенкой, идущая вдоль посадки прямиком к заветной остановке. Ольга с тоской представила, как будет брести, спотыкаясь по неровной тропинке, загоняя шпильки в ямки и щели между камешками, ругаясь на ходу, обходя пустые пластиковые бутылки и использованные презервативы, непонятно зачем выброшенные на дорогу страстными обитателями посадки. Можно было конечно пойти по дороге, но в таком случае путь до той же остановки занял бы не меньше часа, кроме того, пришлось бы идти мимо кладбища, да и дышать пылью, вылетающей из-под колес, бешено мчащихся грузовиков, не ахти какое удовольствие.

И угораздило же устроиться на работу в такую глушь. Когда-то давно, завод гремел на весь союз, выпускал пищевую и техническую соду, теперь же цеха стояли в руинах, а более-менее сохранившиеся помещения растащили предприимчивые фирмачи, выплатив символическую плату заводу, не считая, конечно отката вконец зажравшемуся руководству.

Раньше Ольга никогда не приходилось добираться автобусом. По крайней мере, до тех пор, пока они с Игорем не рассорились вдребезги, словно малые дети, зацепившись из-за какого-то пустяка. Вот уже третий день, Ольга, словно зомби брела по выбоинам и неровностям проклятой тропинки, чтобы потом трястись сорок минут в автобусе, вместе с ненавистными старухами, атаковавшими все места, заполнившими все свободное пространство огромными баулами, свертками и тележками, добираясь до города, чтобы упасть на диван и включить любимый сериал с малахольной героиней упорно спасающей от всевозможных напастей и болячек главного героя - придурковатого подростка, сынка богатых родителей, с завидным упорством попадающего во всевозможные неприятности, и поэтому почти не выбирающегося из больниц. Продюсер и режиссер, очевидно страдающие легкой формой кретинизма, подобрали вполне подходящее название этому бреду - "Исцеление любовью". Ольга отдавала себе отчет, что просмотр подобных сериалов был чреват ослаблением интеллекта, но не могла ничего с собой поделать - киношный бред затягивал, умиляя простотой и ненавязчивостью сюжета.

Итак, планы на вечер - первым делом сериал, потом ванна, (приходилось нагревать огромную алюминиевую кастрюлю, поскольку наличие в кране горячей воды, равно как и самого крана для нее, оставалось проблемой номер один для Славянских хрущевок), и глубокий, безрадостный сон в холодной, пустой кровати.

Эти три дня превратились для нее в сплошной кошмар. Встречаясь с Игорем, Ольга даже не осознавала, насколько важным для нее было наличие рядом человека, на сильное плечо которого можно было облокотиться, поведать все свои печали и сомнения, поплакаться, наконец. А то и просто полежать рядышком на диване, благо мнение Игоря, на счет просмотра киношного бреда, вполне совпадало с мнением самой Ольги - муть, но муть затягивающая, и даже в чем-то необходимая, позволяющая отвлечь мозги от работы, и даже, если уж на то пошло, сбросить стресс, черт возьми!

Ольга даже и не помнила, с чего началась их проклятая ссора. Кто-то не так посмотрел, кто-то недовольно буркнул (или буркнула) в ответ на вполне невинное (и наверно даже справедливое!) замечание. И началось, - слово за слово, и в итоге третий день Ольга, вместо того, чтобы сидеть на переднем сиденье теплых, уютных Жигулей Игоря, тряслась на разбитом, пыльном ПАЗике, задыхаясь в потной, шумной толпе взбалмошных теток и дышащих отвратительным перегаром алкашей.

Ольга еще раз вздохнула и с тоской посмотрела вокруг. Заходящее солнце печально раскрасило осенними полутонами старый, порыжевший тополь, на котором горделиво красовалось сакрально-сокровенное "ХУЙ", умело вырезанное рукой неизвестного мастера. Болдинская осень, умирающей провинции...

Ну что же - в путь сестричка...

Что-то холодное и липкое противно ткнулось в ее ногу. Ольга опустила взгляд и тихонько ойкнула. Старая больная псина, жалобно скулила, так и норовила прижаться к ней, чтобы испачкать соплями новые импортные колготки. В гниющих глазах собаки читалась смертная мука, словно она устала от этой никчемной жизни и просила только одного - успокоения. Некогда переломанная лапа неправильно срослась, и теперь торчала под прямым углом, как у картонного манекена с проволочным каркасом. Огромная рана на боку, с рваными краями, потеками засохшего гноя, завораживала своей нереальностью. Смрад гниющей плоти усилился, и теперь полностью вытеснил запахи осени.

- Пошла к черту - От неожиданности Ольга чуть не подпрыгнула, и неожиданно для себя с силой пнула собаку ногой. Псина завизжала и бросилась прочь. Ольга с бьющимся сердцем смотрела, как собака, скрылась в посадке, - грязное пятно еще некоторое время мелькало среди желтеющей листвы, потом растаяло, оставив лишь отвратительную вонь.

Настроение было испорчено окончательно. Ольга недовольно скорчила личико - проклятая тварь напугала ее, хотя она обычно к братьям меньшим относилась если не с любовью, то, во всяком случае, с некоторым сочувствием. Пожалев, запоздало, вообще то ни в чем не виноватое животное, Ольга тяжело вздохнула - если бы собака не подкралась так неожиданно, можно было бы обойтись поласковее с бедной псиной, тем более что в сумочке завалялся кусочек пирога с мясом, купленный утром на колхозном рынке. Ну да ладно, никто не виноват. Такова жизнь - кто-то кушает хлеб с маслом, запивая обжигающим чаем, кто-то беспомощно царапает лапой мусорный бак, в напрасной надежде добраться до содержимого.

Сделанного не воротишь. Ольга поправила юбку, и направилась к тропинке...

Игорь сидел в машине, сжимая руль, нервно высматривая момент, когда откроются двери проходной и на улицу выйдет она. Несколько дней назад, они разругались, сцепившись как две собаки, не поделившие кость.

Три дня он собирал волю в кулак, чтобы не сорваться, и не набрать номер, чтобы после пары гудков в трубке, услышать родной голос.

Телефонная симфония любви. "Алло" - перекрываемое шумом помех, старой ненадежной сети. Тишина в трубке и прерывистые гудки - остатки невысказанной боли...

Игорь сдерживался из последних сил, понимая, что в их, в общем-то, пустяковой ссоре, был меньше всего виноват он - кто знал, что с утра Ольга встанет с не той ноги, и маленький скандальчик перерастет в оглушительную ссору с битьем посуды и взаимными проклятиями. Словно что-то оглушительно злое, встало между ними, выложив из кирпичиков ненависти и нетерпимости высокую стену взаимонепонимания.

И короткое: "Нам не нужно больше встречаться..."

В тридцать с гаком, когда жизнь проходит семимильными шагами, удаляясь от тебя, выжимая остатки молодости, приближаясь к заветной черте, за которой пустота и неизвестность, поневоле задумываешься о том, что неплохо все-таки иметь рядом с собой, любимого человека, которому можешь открыться, рассказать про все свои беды...

Жизнь штука жестокая, и вредная - от нее умирают.

Три дня он сидел в пустой квартире, тупо уставившись в стену, переживая каждое мгновение, проведенное с ней.

Три ночи пустого самосозерцания, копания в мелкой человеческой душонке. Застарелые обиды и комплексы, вытащенные наружу, рассмотренные под микроскопом пристальным взглядом, обращенные в шутку, раздутые до размеров галактики, возвращенные назад в глубину воспоминаний. Мерные покачивания после трех бутылок пива, согнутый палец, глубоко, до хруста вдавливающий кнопку питания на системном блоке, давно позабытый гул вентиляторов, щелчок включаемого монитора и укоризненное приветствие операционной системы.

Стакан водки, выпитый на кухне. Рвотные позывы, и запах паленного, первый предвестник грядущего опьянения.

Белая простыня текстового редактора, и первые слова ни о чем, выплеснутые на равнодушное пространство не рожденных страниц. Стихи, рассыпающиеся ровными строчками, нервные касания пальцев...

Он любил и страдал. Как в стихах. Старый заезженный штамп, как нельзя лучше описывал его состояние в эти проклятые дни. Дни без Ольги. Потерянные дни, жизнь, прожитая насмарку, секунды выпотрошенные болью.

Он сидел на краю ванны, тупо рассматривая запястья, представляя, как холодное лезвие раздвинет плоть, выпуская наружу кровавые фонтаны стихов. Холодная вода, разбавленная кипящей кровью - алые розы, расцветающие в прозрачной вселенной.

Разбитая об стенку бутылка водки - драгоценные капли, стекающие по кафелю, хрустящие под ногами осколки...

Злые радуги в глазах и жестокое похмелье в сумрачной кухне - пустой кухне, в некогда забытой, заброшенной квартире, оставшейся от родителей, из которой он сбежал, только познакомившись с Ольгой, и теперь приютившей несчастного влюбленного.

Говорят первая любовь самая сильная.

Нет - самая сильная любовь последняя, когда не забыты утраченные чувства, когда дрожат в душе серебряные струны замирающей любви, и сама душа выворачивается наизнанку, стекая золотистой влагой, оседая, как пена в бокале, оставаясь горьким осадком, застывающей желчью.

Последняя любовь. Любовь и страсть...

Игорь встрепенулся, когда увидел Ольгу, выходящую на крыльцо. Мир вздрогнул, сузился до размеров лобового стекла Жигулей, многократно исказившись в мутных разводах дворников. Игорь сжался, наблюдая, за любимой женщиной. Родные до боли черты, той единственной, которая была ему нужна, той, с которой он хотел быть все время. Вот она - его судьба. К черту нелепые обиды, прочь ненужные, суетливые стенания. Вот сейчас - он нажмет на сигнал, и они поедут домой к ней, чтобы вернуть прошлое, забыть, вычеркнуть проклятые дни, прошедшие друг без друга.

Там, метрах в двадцати от него, прекрасная ножка Ольги врезалась в раненый бок бродячей собаки, опрометчиво сунувшейся к такой доброй на вид девушке. Рука, собирающаяся нажать на клаксон, замерла и упала на руль. Игорь замер, широко раскрыв глаза.

Прозрение ледяной волной прошло по телу, заставив покрыться гусиной кожей. Боже, какой же он идиот! Да это же очередная мразь, которая не хочет никого видеть, кроме себя. Для таких стерв существуют только они сами, остальные просто мусор - ненужный фон, на котором они выделяются, отрицая саму возможность для этих неудачников занять, хоть какое-нибудь место в их сердце. Он для нее такой же пес, которого можно приласкать, погладить, или просто пнуть под зад...

Игорь выдохнул и откинулся на спинку сиденья. С него довольно - хватит!

Все, больше никакого самобичевания, и поисков чего-то запредельно далекого. К дьяволу все эти терзания, и прочие проявления упадка.

Он с силой сжал руль, и решительно повернул ключ.

Пусть другие наивные дурачки клюют на симпатичные ножки бездушных манекенов, разбиваясь в пыль, пытаясь заставить биться кусочек гранита в прекрасной силиконовой груди хоть немного быстрее.

Теперь он сам будет гранитом.

Холодным и твердым.

К черту...

Жигули взвизгнули покрышками, сорвавшись с места. Игорь гнал по дороге, не обращая внимания на выбоины и неровности.

Где-то впереди предупреждающе взревел оглушительный сигнал КАМАЗа, везущего полный кузов щебня, но было уже поздно - огромная махина смяла Жигули, словно карточный домик, сминая, уродуя слабое тело водителя, превратила его в начиненный железом, кусок беспомощной, мертвой плоти...

Ольга брела по тропинки, наблюдая, как заходит солнце, и тьма, продвигаясь из пугающей глубины посадки, все больше и больше захватывает неровную, каменистую тропинку. Каблуки исправно проваливались в бесчисленные ямки, после десяти минут мучений Ольга готова была снять дорогие босоножки, и топать прямо по камням и мусору, разбивая в кровь ноги.

На самом деле она даже и не собиралась совершить столь безрассудный поступок, но, по крайней мере, можно было бы помечтать о том, что чертова тропинка закончится, и Ольга пойдет по ровному асфальту своей небрежной, изящной походкой манекенщицы, завораживая сильный пол своей сексапильной фигурой и прекрасным лицом...

Розовые мечты Ольги оборвались на полпути к остановке. Два подростка, сидящие на корточках прямо посередине тропинки, пристально рассматривали ее, остекленевшим взглядом. Прыщавые лица указывали на полное отсутствие интеллекта, как такового.

Насколько Ольга могла судить, здравый разум подобным особям рода человеческого вполне успешно заменяли нездоровые инстинкты, сидящие где-то в глубине маленьких, низколобых головок.

- Оп-па! - прогундосил один из них - небритый детина, лет семнадцати, с наглой рожей, одетый в потертую джинсовую куртку и джинсовые же штаны.

- Та да... Телка хоть куда... - согласно заржал его приятель - долговязый шкет, с типичной внешностью воспитанника ПТУ. Черная кожанка оттопырилась, скрывая худое, нескладное тельце.

- А вот не плохо было бы хоть куда-нибудь, а? - продолжил мысль небритый, окинув Ольгу жадным, похотливым взглядом...

Ольга с тоской оглянулась - как назло вокруг ни души, только она и два дебила, мысли которых явственно читались на гнусных харях.

- Шли бы вы домой, ребята... - начала Ольга, и осеклась, когда небритый рванулся навстречу, выхватив тонкий, длинный нож, и приставил к шее, слегка надавив холодную сталь так, что она явственно ощутила, как тонкая струйка крови потекла по груди, пугая своей теплотой.

- Тащи ее в посадку - деловито забормотал долговязый, воровато оглядываясь по сторонам...

- Ну что стала, сука, давай шевели поршнями - сильный удар в живот заставил согнуться Ольгу пополам, она захрипела не в силах выдохнуть.

Подростки затащили слабо сопротивляющуюся женщину в густые кусты, подальше от дорожки, в полумрак, где никто не мог прийти на помощь, избавить от этого кошмара.

- Щас, покувыркаешься, коза - небритый рванул пиджак, пуговицы разлетелись в стороны.

- Не вздумай орать, телка - получишь перо в бок - предупредил он, стягивая белую блузку.

Ольга словно окаменела, отстранено наблюдая, как два урода деловито раздевают ее. Она рванулась в сторону, пытаясь освободиться из мерзких, похотливых рук.

- Да ты чо, сука, не въехала, что тебе люди говорят? - еще один удар. Ольга упала на землю, корчась от дикой боли, пронзившей тело, долговязый изловчился и несколько раз пнул ногой лежащую женщину, входя в азарт хищника, терзающего беззащитную жертву.

- Ты что делаешь, придурок - хочешь, чтобы телка ласты склеила?

Долговязый стащил с Ольги юбку, она ощутила, как дрожащие от нетерпения руки, залезли в трусики, щупая ее плоть омерзительными пальцами. Она заплакала от страха, напрасно пытаясь разжалобить подонков.

Насильник вошел в нее одним движением, раздирая плоть. Рука небритого легла на лицо, заглушая крик боли, пытающийся вырваться из груди.

(Боже, Божечка... Да за что же это...)

- Ох, и сладенькая же телка - долговязый постанывал, удобно устроившись сверху, покачиваясь в безумном ритме похоти.

Дальнейшее осталось в памяти Ольги несмываемыми пятнами кошмара. Они насиловали ее по очереди и одновременно с обеих сторон. Гнусные, прыщавые рожи нелюдей корчились от наслаждения, они разрывали, оскверняли ее тело, задыхаясь в животном оргазме.

Несчастная Ольга захлебывалась страхом и болью, сознание, оглушенное ужасом, начало погружаться в бездну мрака, чтобы остаться там, отгородившись от страшной действительности теплой пеленой отрешенности.

(Будь проклят этот мир и ты, ненужный, холодный боженька, которому нет дела до чужих страданий)

Что-то легонько коснулось ее, холодная приятная тяжесть сдавила разум, проникая в мысли, осматриваясь, прислушиваясь к ощущениям, и даже наслаждаясь. Это что-то непрошеное, чужое, заполнило душу, сливаясь с ней, и на крыльях вечернего ветра принесло особое знание.

Эта жизнь, - она сделана такой. Огромной вселенной нет дела до твоей микроскопической боли. Ты жива, и не знаешь, что это такое - родится мертвым, питаться осколками чужих чувств, чтобы понять, ощутить всю радость жизни. Ты жива, и не знаешь пустоты смерти.

Жизнь это маятник, который качается, принося боль и радость. Все что ты делаешь, все твои дела хорошие и плохие, все намерения добрые и худые, возвращаются к тебе, преумноженные в десятки, сотни раз. Зло рождает большее зло, добро рождает большее добро. Именно так. Маятник возвращает тебе все, что ты сделала, делаешь и собираешься сделать. Все твои мысли, чувства и желания - мельчайшая капля, в великом водовороте вселенной, живущей единым ритмом.

Маятник качается, каждый раз возвращаясь назад, уходя вперед, замирая на мгновения, которые на первый взгляд кажутся вечностью.

Все что ты отдашь, вернется к тебе сполна.

Все что ты возьмешь, исчезнет, превратится в прах.

Твоя душа - дыхание вечности заключенное в бренную плоть, взятое взаймы, на ничтожно малое мгновение, которое вы называете жизнью.

Что стоят вся твоя боль, перед болью вселенной?

Что стоит вся твоя жизнь, перед безмолвным осязанием божественной истины?

Что стоят все твои жалкие дела, безрассудные желания, и никчемные мечты, в сравнении с песней, звучащей в пустой тишине одиночества?

Быть может жалкие, проклятые боги, так же страдают, осознавая свое ничтожество, свою неспособность объяснить, раскрыть ваши жалкие, людские души?

Жизнь это маятник, вечное движение, которое и есть суть всех начал, основа всех основ...

Так было всегда, есть и будет. Движение жизнь, остановка - смерть.

Все что останется от тебя, твоего жалкого разума - прах и немного воспоминаний, которые развеются ветром, дыханием, разобьются вдребезги на мелкие осколки...

И все это лишь отражение смысла вечности.

Простое движение.

Взад - вперед. Вдох - выдох. День - ночь.

Тик - так...

- Пусть будет проклята эта жизнь! Пусть смерть заберет все, что не имеет значения. Пусть будет так.

Что ты хочешь? На самом деле.

- Я хочу, чтобы этого всего не было.

Это уже есть, и ничто не изменится, пока маятник качается, создавая жизнь из смерти, рождая свет из тьмы.

- Останови маятник.

Я не могу сделать это. Мне тоже хочется разорвать, уничтожить эту бессмысленную вселенную, но я такой же раб, и иду своей дорогой.

- Тогда месть...

Я знаю, что это такое - холодное чувство, уничтожающее все на своем пути, сметающее жизни, рвущее нить судьбы.

- Мне все равно. Я хочу только одного.

Хорошо. Я могу помочь тебе, если ты впустишь меня, раскроешься передо мной, отдашься мне.

- Сделай это.

Я хочу предупредить тебя - не всегда наши желания приносят радость, не всегда наши поступки оправданны. Даже боги иногда ошибаются. Я возьму твою душу, наполню ее местью, холодом, удовлетворением, но верну только часть, ибо мой удел - смерть и одиночество. Я возьму твою душу, чтобы ощутить радость жизни, ибо мне никогда не быть живым. Я мог бы показать тебе свою суть, - но, боюсь, это будет последнее, что поймет твой разум, сгорая в огненной вспышке боли и ярости. Я возьму твою душу, чтобы хоть на мгновение стать тобой, стать живым. Все что ты пожелаешь. Если ты действительно хочешь этого.

- Мне все равно. Возьми мою душу, войди в меня, пусть будет так.

Я иду к тебе, Ольга. Пришло время. Время... сеять... смерть...

ОН ворвался в разум Ольги, стирая боль и страх, наслаждаясь ими, забирая себе ярость и гнев, ликуя, крича, наслаждаясь...

Жить!

Ощущать каждой клеточкой радость бытия!

Проживать каждое мгновение, раскрыться на весь мир, в радостном крике!

И принести смерть.

Он поразился слабости женского тела, заменил силой духа, силу мышц. Мертвый бог подчинил слабую плоть, заставив немощное тело служить, выполнять приказы, двигаться, обгоняя время, заставляя вскипать минуты, оставляя позади недоуменные взгляды оторопевших насильников...

Небритый закричал, когда ОН разорвал его впалую грудь, и продолжал кричать, когда его внутренности повисли кровавым серпантином на желтеющей листве. Кричал, когда тонкие пальцы, с остатками дорогого маникюра, вонзились в глазницы, вырывая последние мгновения света перед погружением в долгую, мучительную агонию в бескрайней, беспощадной темноте.

Долговязый попятился, в ужасе стирая с лица мелкие брызги чего-то теплого, противного. Через две секунды ОН вырвал ему язык, остановив длинный, хриплый крик. ОН не смог преодолеть искушение, и на мгновение оставил разум Ольги, чтобы ощутить четкую, чувственную агонию умирающего человека. Все было прекрасно - яркие вспышки уходящего сознания превзошли все его ожидания. ОН вернулся назад, и продолжил свой танец смерти.

ОН не стал тратить время на жалкую тварь, захлебывающуюся собственной кровью, и просто вырвал судорожно бьющееся сердце, бросил его под ноги, словно ненужную, отслужившую свое, вещь.

Вот и все, Ольга. Вот и все... Я выполнил твои желания, не так ли? А теперь мы пойдем моей дорогой. Вместе. Разве я не говорил, что возьму тебя с собой? Ты будешь частью меня, иногда я буду вытаскивать из забвения твою сущность, чтобы еще раз насладиться теми прекрасными мгновениями жизни. Это будет не часто, но поверь - ты не пожалеешь...

Ольга сидела, широко расставив окровавленные ноги, и отрешенно смотрела как тьма наступающей ночи, скрывает, растворяет окровавленные тела, лежащие на небольшой прогалине, между деревьями. В ее глазах потух огонь разума, тоненькая нить слюны повисла на подбородке. Изуродованное тело, в котором не осталось больше души...

Из кустов выползла собака, со сломанной лапой, и ткнулась носом в еще теплую плоть. ОН не обратил на нее никакого внимания, поскольку у него было еще много дел. Покидая этот мир, оказавшийся таким гостеприимным, ОН не забыл воспользоваться столь удачно подвернувшимся телом. Долговязый приподнялся, разминая уже начавшее было коченеть тело. Покрутил головой, и наклонился, чтобы поднять с земли какой-то предмет. Повертев в руках, выпачканное землей сердце, Эребус хмыкнул, и бросил его назад. Мертвым не нужно сердце, они не чувствуют, не переживают, молодая кровь не бежит по жилам, ускоряясь весной, когда оживает природа, и душа наполняется ликованием. Собака испуганно метнулась в спасительную темноту кустов, оставив сцену, где чужой бог из далеких, проклятых миров, поставил свой кровавый спектакль. Метрах в пяти отсюда, в густой листве, осел кучкой праха, истлевший, усохший скелет, некогда бывший ИМ. Старое, ненужное теперь тело...

Отправляясь в путь, ОН решил обойтись без дешевых эффектов. Просто взмахнул руками, и растворился в ночи, отправляясь туда, где возможно нет боли и страха, а может быть наоборот, царит вечная тьма, клубясь на дне глубокого ущелья отчаяния...

- Ну, долго еще?

Директор, протиснулся в двери и теперь недовольно сопел, нависая над Ольгой своей огромной тушей. Ольга встрепенулась, недовольно покосившись на шефа.

- Уже почти все Виктор Ефимович.

- Давай, давай, смотри только, чтобы экономика была экономной - директор довольно заржал, наслаждаясь собственным остроумием, и двинулся к выходу, вертя на пальце ключи от машины.

Ольга равнодушно посмотрела на уходящего шефа, и выключила компьютер.

Выходя из кабинета, она на секунду посмотрела в зеркало, висящее у дверей - вполне симпатичная тетка, тридцати лет, не обремененная семьей и детьми, с выразительным макияжем, в брючном костюме. Умопомрачительное декольте притягивало взгляд, завораживая своей магической глубиной, костюм выгодно подчеркивал приятную округлость бедер, скрывая прекрасные ножки. Все в порядке подруга. Все о-кей.

Выйдя на улицу, Ольга вдохнула сырой осенний воздух. Ничего особенного - запах увядающей листвы, сырой земли, и чего-то еще - неприятного, словно где-то разлагалась тушка какого-нибудь мелкого животного

Что-то несильно ткнулось в ее ногу. Ольга опустила взгляд и тихонько ойкнула. Старая больная псина, жалобно скулила, так и норовя прижаться к ней, чтобы испачкать соплями штанину. В гниющих глазах собаки читалась смертная мука, словно она устала от этой никчемной жизни и просила только одного - успокоения. Огромная рана на спине, с рваными краями, потеками засохшего гноя, завораживала своей нереальностью. Смрад гниющей плоти усилился, и теперь полностью вытеснил запахи осени

От неожиданности Ольга чуть не пнула собаку, но в последний момент сдержалась. Где-то у нее завалялся кусочек духового пирожка со сливой. Пошарив в сумочке, Ольга бросила собаке угощение. Собака с жадностью ухватила пирог, благодарно взглянув на Ольгу своими мутными глазами, и принялась с аппетитом уминать мучное, разбрызгивая во все стороны слюни и крошки. Ольга присела рядом, и погладила псину. Обычно к братьям меньшим она относилась если не с любовью, то, во всяком случае, с некоторым сочувствием, так что ничего страшного, если она погладит несчастное животное...

Чей-то силуэт на миг перекрыл солнце, и тишину уходящего дня нарушило неуверенное: "Привет".

Игорь сел на корточки, и посмотрел на собаку:

- Русская подзаборная - с уверенностью произнес он, бросив виноватый взгляд на Ольгу.

Заходящее солнце печально раскрасило в странные цвета старый тополь, на котором красовалось лаконичное "ХУЙ", вырезанное твердой рукой неизвестного интеллектуала.

- Привет - Ольга улыбнулась, и посмотрела на Игоря - Я скучала по тебе.

Сидя в машине, слушая тихонькое воркование радиоприемника, Ольга смотрела на Игоря, удивляясь, как они могли целых три дня жить друг без друга, рассорившись из-за какой-то мелочи, словно малые дети.

Игорь остановился у перекрестка, пропустил, бешено мчащийся КАМАЗ, груженный щебнем, и выехал на трассу. Десять минут езды, и можно будет лечь на диван, обнять любимую женщину, и смотреть бесконечный сериал "Излечение любовью" - редкостную дрянь, которую он терпел только из-за Ольги. Шизо-параноидальная муть, рожденная больным сознанием продюсера или режиссера.

Но вслух, неожиданно для самого себя, Игорь сказал:

- Оль, я тебя люблю...

ОН вошел в этот мир, заставив вспыхнуть небо яркими всполохами приближающейся грозы. ОН пришел, чтобы ощутить чужие чувства, в неуклюжей попытке прикоснуться к пониманию того, каково оно все же, ощущать себя... живым.

Где-то бесконечно далеко, а может быть и совсем близко, в мире, который он оставил, в темноте наступившей ночи, завывала, покачиваясь, женщина, прижимая руки к своему окровавленному, оскверненному телу. А чуть дальше, высоко задрав голову, выла старая больная собака, изливая темному небу свою собачью грусть...

Славянск. Сентябрь 2005

Одна в темноте

Девочка стояла в полутемном коридоре больницы, в ее синих глазах отражался тусклый свет пыльных люстр. В руках она сжимала плюшевую игрушку. Девочку звали Настя, а плюшевого олененка - Бемби. Она стояла достаточно долго, чтобы убедиться, что поблизости нет никого. Коридор уходил вдаль, сужаясь в одну темную точку. Насте казалось, что там поселилась тьма. Холодная, равнодушная тьма, которой нет дела до ночных страданий маленькой толстой девочки.

В больнице было прохладно. Настя и сама бы не смогла сказать точно, как давно стоит посередине коридора, спиной ощущая причудливые завитушки высокой двери, но догадывалась, что вполне достаточно для того, чтобы простудиться. Дверь была заперта - Настя убедилась в этом, как только оказалась в коридоре. Сначала она пыталась дергать за ручку, но упрямое дерево не поддавалось ни на миллиметр. Можно было стоять в полумраке, или попытаться добраться до конца коридора - возможно, там окажется кто-нибудь, кто поможет ей.

(О, даже не сомневайся, Настенька - сделай только первый шаг!)

Настя вздрогнула - ей показалось, или, в самом деле, чей-то хриплый голос произнес это. Всего несколько слов - но здесь, в полутьме, они казалось, упали на плохо вымытый пол, чтобы отблескивать почти не скрываемым отчаянием.

Чуть позже, Настя шагнула навстречу тьме. Сделать первый шаг оказалось проще простого, куда сложнее было потом, когда крашенная белой краской дверь осталась в темноте. Коридор был широким, на полке светили люстры - матовые шары, покрытые пылью. Пол - затертый линолеум в серую и желтую клетку. Стены оказались до половины выкрашены зеленой краской, выше - посеревшая от времени штукатурка. Все как обычно, вот только в больнице не было ни души - Настя уже давно поняла это. Вначале она пыталась звать на помощь, но тихое эхо умирало в равнодушных стенах больницы.

Настя обернулась - дверь уже не рассмотреть, она слишком далеко отошла от нее. Ей хотелось вернуться назад, но стоять у запертой двери наверняка было бы ошибкой. Дверь не откроется, сколько ни стучи в нее кулачками. Возможно, кто-то решил подшутить над ней, но шутка явно не удалась - она протухла и завоняла в тот самый миг, когда громко щелкнул дверной замок. Да и вообще - то, что она оказалась в больнице, смахивало на дурной сон. Она не должна быть здесь. Все дети, в это время, сладко спят в кроватках, прижимают к груди плюшевых оленят, не так ли Настя? О, несомненно - так бы ответила она, если бы кто-нибудь догадался спросить об этом. Вот только некому было задавать сейчас вопросы. Настя шмыгнула носом, и сделала еще один шаг.

Она медленно передвигалась вперед, маленькими шагами, осторожно, пробуя носком, словно опасаясь, что пол провалится, и она рухнет вниз, в глубокую западню. Конечно, ничего такого не могло случиться на самом деле, хотя кто знает - само ее пребывание здесь уже напоминало дурной сон.

Ее хриплое дыхание не могло заглушить ночные звуки проклятой больницы - противные шорохи, какое-то поскребывание, и тихий протяжный стон, словно кому-то было очень плохо.

(Ну, прямо как тебе сейчас)

Настя замерла. Прислушалась - шорохи никуда не делись, вот только стон прекратился. Быть может, он только причудился ей? Сейчас она не готова была разделять сон и явь. Проще всего было бы предположить, что она спит, и все что вокруг, ненастоящее. Вот только почему так страшно стоять одной в коридоре?

Сзади что-то зашуршало и Настя, не выдержав, с пронзительным визгом бросилась наутек. Коридор только казался бесконечным - она пробежала его, не останавливаясь ни на миг, и достигнув широкой лестницы с выкрашенными коричневой краской ступенями, замерла, вцепившись в уходящие вверх перила. Теперь тьма была на другом конце коридора. Она была живой - в ней чувствовалось какое-то движение. Наверно создания, жившие во тьме, пытались выбраться наружу, чтобы нести боль и ужас.

Настя всхлипнула. Она почти готова была заплакать, но сдержалась. Лестница предлагала совершить путешествие на верхний этаж, и девочка колебалась недолго. Первый пролет она преодолела быстро - ступени мелькали под ее маленькими босыми ногами, второй скрывался в темноте. Настя остановилась на площадке между этажами. Желтоватое пятно света внизу, казалось почти родным. Да и вообще, сейчас сама идея подняться наверх отдавала глупостью - это было неправильным решением, поняла Настя.

Она нерешительно подошла к краю площадки - ступеньки, ведущие вниз, умоляли спуститься. Они казалось, шептали ей - ну что ты, дуреха, спускайся поскорее, там, внизу, тебе всегда будут рады, даже не раздумывай! Настя уже почти согласилась с глупыми ступенями, но тихий смех внизу, заставил ее замереть от ужаса.

Он был таким знакомым, этот смех. Долгими ночами, когда стены и потолок смотрели на нее из темноты, этот смех был непременным спутником. Он наполнял ее тело страхом. Липким, тошнотворным...

Девочка замерла. Это не должно происходить на самом деле. Она не спит, нет! Настя ущипнула себя.

Больно.

(А ты ведь знаешь, кто приходит по ночам к непослушным, маленьким неряхам, не так ли?)

Она не взбежала, нет - взлетела наверх, спотыкаясь, теряя равновесие, чуть не врезалась стену и остановилась в темноте, бестолково шаря руками. Смех приближался, в этом не было никакого сомнения. Сейчас к нему добавились крадущиеся шаги. Кто-то шел по коридору, приближаясь к лестнице...

Настя заплакала. Подобные вещи не должны случаться с глупыми десятилетними девочками. Чужой смех проникал в душу, запускал в нее отвратительные лапы. А еще он стал громче.

(Он приближается, девочка, а ты стоишь на месте - изображаешь из себя маленькую, беззащитную дурочку!)

Возможно, так и было на самом деле, но в какой-то миг, Насте стало так страшно, что она даже перестала плакать. Просто стояла в темноте, хватая ртом пропитанный больничными запахами воздух. Как только она поняла это, способность соображать вернулась - Настя даже заставила себя сосчитать до трех.

Один - вытри слезы, девочка, все равно это не то, что поможет тебе.

Два - негоже маленьким дурехам, вроде тебя, принимать важные решения, но, похоже, сейчас именно тот случай, когда стоит послать подальше разные глупости, и сосредоточиться на главном.

И три... - просто беги!

Беги детка, быстро, как только сможешь. Шаги уже близко, он приближается...

Доктор Бо не торопится - он знает, как правильно насладиться изысканным блюдом. Он измерит твой страх, и найдет его достаточным - не оттого ли, доктор сейчас довольно бормочет под нос, потирает руки, в предвкушении главного?

(О, крошка, его скальпель наточен до блеска, и пусть тебя не смущают пятна ржавчины на сверкающей никелем ручке. Возможно это даже и не ржавчина вовсе? Как и бурые пятна на некогда белом халате. Ты же знаешь, что сделал доктор - и возможно это понравилось ему. Понравилось настолько, что он собирается проделать это и с тобой!)

Настя оказалась в темноте - с кем не бывает. Тыкалась в стены слепым котенком, умирала от страха, но теперь глаза постепенно привыкали - сейчас она уже могла различить смутные контуры стен. Ага, вот и дверь. Все это время она стояла около нее. Девочка толкнула дверь - та открылась с противным скрипом.

Коридор - такой же, как и на первом этаже. Вот только там, внизу, светили пыльные люстры; здесь же было темно. Настя провела рукой по стене, пытаясь найти выключатель. Одновременно она вслушивалась в темноту. Доктор приближался - неотвратимо, как ночной кошмар.

Да не стой же столбом, беги отсюда. Спотыкаясь в темноте, держась за стенку рукой - хоть как-нибудь, но только убирайся из этой чертовой больницы.

(Хотя детка, шансы твои не так и велики - ты же не забыла, милая, что поднялась наверх?)

Настя помнила. Проклятый доктор загнал ее ловушку. Ей нужно спрятаться в одной из комнат, и постараться дожить до утра. Если повезет, доктор не сможет найти ее. Уповать на везение здесь, было бы, наверное, глупо - все равно, что пытаться играть против шулера, насдававшего себе козырей, но что оставалось делать ей, одной в опостылевшей ночи?

Брести в темноте, не бог весть какое занятие, Настя поняла это, пару раз наткнувшись на стоящие вдоль стен стулья. Откидные, сколоченные вместе, они с завидным постоянством попадались на пути. Девочка обходила их, ощупывая руками грубые, треснувшие сиденья. Все что нужно ей - найти незапертую дверь, чтобы нырнуть туда маленькой испуганной мышкой. Затаиться среди стеклянных шкафов и пропахших мочой кушеток. Именно поэтому, Настя двигалась вдоль стены, останавливаясь, каждый раз, когда рука проваливалась в пустоту дверного проема.

На пятый или шестой раз ей повезло - преодолев пустоту, рука не уперлась в непреодолимое препятствие. Дверь легонько подалась, предлагая пройти. Настя осторожно протиснулась в узкую щель - она побоялась открывать дверь полностью, опасаясь, что дверь сможет выдать ее скрипом. Все здесь было против нее - двери скрипели, стулья лезли под руку, а темнота скрывала очертания предметов, подсовывая вместо горькой реальности мутный кошмар.

(Боюсь, тебе не понравится, детка, но самое главное веселье впереди!)

Настя отмахнулась от голоса, пытающегося внушить ей ненужные мысли. Голос был подозрительно знаком - слегка хрипловатый, он говорил, пришептывая от нездорового возбуждения, причмокивая, нарочно коверкал слова. Голос ночи, голос тьмы - кому как больше нравится.

Таким голосом говорил папа, когда тень накрывала их обоих с головой. Такое происходило нечасто, но все же происходило.

(Гадкая, гадкая, гадкая девчонка... непослушная дрянь!)

В кабинете было все так же темно. Впрочем, темнота ненадолго стала союзницей девочки, ведь в ней можно было спрятаться. Забравшись под кушетку, Настя крепко прижала Бемби к груди.

Шаги.

Медленные, словно шагающий уверен в том, что торопиться не стоит.

(И это так, маленькая проказница - всему свое время. Затаись клубочком раскаленных нервов, и сердечко пусть колотится быстро-быстро!)

Дверь скрипнула. Он уже здесь!

В темноте раздался тихий смех. Доктор не стал включать свет - в темноте порой случаются чертовски занятные вещи. Невероятно занятные - Насте предстояло убедиться в этом самой.

Он подошел слишком близко - девочка смогла рассмотреть отражение луны в натертых до блеска ботинках. Доктор качнулся с пятки на носок. Тихий шепот маньяка казалось, упал сверху, забираясь под кушетку комочками слизи.

(Жизнь это сон... и дыхание смерти, крошка!)

Тебе уже страшно, маленькая дрянь? Ты же знаешь - ко всем маленьким грязнулям приходит Бо!

И ты не исключение.

Впрочем, чего уж тут - выбирайся наружу, негодница, ведь ты отлично понимаешь, что означает этот смех.

Доктор Бо нашел тебя!

Настя почувствовала, как намокает пижама - страх выходил из нее, выплескиваясь теплой противной струйкой. Она и вправду грязнуля - подумать только, что скажет доктор?

Когда сильная рука ухватила ее за плечо, девочка закричала. Пальцы доктора вонзились в нежную кожу - он вытаскивал Настю из ее ненадежного убежища. Она попыталась визжать, но доктор сумел подавить крик. Сильная рука сжала тонкую детскую шею. Потом он наклонился, и девочка попыталась рассмотреть его. Темнота мешала сделать это, но воображение хороший помощник - доктор высокий, сутулый в застиранном халате. Бурые пятна засохшей крови на некогда белой ткани. На лице затертая марлевая повязка, скрывающая нижнюю половину лица. Взгляд усталый и добрый одновременно - но пусть тебя не вводит в заблуждение эта доброта, крошка.

Край повязки колыхнулся, и на Настю дохнуло смрадом разлагающейся плоти. У него вместо губ щупальца, внезапно поняла она. Добрый доктор, существо из кошмаров - сейчас он снимет повязку, и щупальца, извиваясь, вопьются в шею, чтобы высасывать остатки дыхания, высасывать жизнь.

Существо в халате зашипело, и что-то нераздельно пробормотало под нос, обдав девочку новой волной удушающей гнили. Его голос показался ей знакомым, и когда оно сдернуло повязку свободной рукой, Настя захрипела, не веря глазам:

- Это ты?!!

Этого не могло быть на самом деле, потому что... да просто не могло быть и все тут. Дети не должны принимать ТАКИЕ решения - но не всегда выходит так, как должно быть в красивых книжках с разноцветными картинками.

Особенно, когда ты одна в темноте.

Хлоп-хлоп - два взмаха ресниц. Тик-так, шаг назад, - во тьму. В ней хорошо - тихо и спокойно...

Девочка одна в темноте. Сидит, уткнувшись лицом в колени. День прошел - он сдался без боя, тускнея в желтых шторах спальни. Она сидит давно - затекли руки и ноги, но девочка ни за что, не сдвинется с места. Потому что там ОН.

Доктор Бо - днем он ходит по кухне, гремит посудой, что-то напевая под нос. Иногда, впрочем, ей кажется, что там никого нет, а все звуки, что доносятся из длинного коридора - плод ее воображения. Впрочем, гудение мух, и шум улицы слышатся ей на самом деле. Окна на кухне открыты, и мухи беспрепятственно залетают в комнату, носятся маленькими черными кометами. Капает вода - ОН забыл закрутить кран.

День уходит, уступая ночи. Та пробирается в спальню, заползает во все уголки. Шторы чуть покачиваются на ветру - девочка не обращает внимания. Маленькое тельце пронзает дрожь, - ей холодно.

Ниточка слюны протянулась от застывших губ, дрожит вместе с телом. Девочка безучастно наблюдает за ней, чуть расставив колени. Одной рукой она обхватила ноги, другой сжимает верного олененка.

Ей хочется в туалет, но девочка знает, что ни за что не выйдет из комнаты, потому что придется идти мимо кухни. Лучше терпеть, сидя на полу. Впрочем, терпеть не получается. Она маленькая грязнуля, а ко всем грязнулям приходит Бо. Добрый доктор - настоящий папа рассказывал ей о нем. Книжка с картинками лежит на полке. Папа открывает ее каждый вечер, когда укладывает спать непослушную девчонку.

Девочка слушает стихи про доброго доктора, который несется на крыльях огромных птиц, спешит в далекую страну. Эта страна называется Африка, доктор летит туда, чтобы спасать бедных зверей.

Доктор Бо. В книжке его имя звучит несколько по-другому, но девочка не может полностью выговорить длинное слово, поэтому она называет его Бо.

Когда к ней приходит другой, ненастоящий папа, он не достает книжку с картинками. Он не любит читать стихи - вместо этого он шепчет на ухо разные взрослые словечки. Его горячее дыхание обжигает шею - девочка старается не шевелиться, чтобы не разозлить этого папу. Они меняются. Два ее папы - настоящий и тот, другой. Иногда она даже замечает, как все происходит, если это случается днем. Просто тень опускается с серого потолка, и накрывает его с головой. Он смотрит на нее из тени, и его глаза - две обжигающих льдинки.

Сейчас ночь. Папа не пришел в спальню - она одна в темноте. Доктор Бо где-то в квартире. А может быть, он уже ушел? Девочка прислушивается - в кухне тихо. За окном поет сверчок - их квартира на втором этаже, поэтому все слышно, но это не главное. Сейчас она слушает ночь. В квартире тихо, хотя доктор Бо мог пойти на хитрость. Затаился за дверью, поджидает ее.

Боль внизу живота становится сильнее. Девочка почти не выдерживает - еще немного, и из нее снова потечет. Из кухни не доносится ни звука, и она осмеливается приподнять голову.

В спальне темно, ночь заполнила комнату лунной пылью. Сама луна за окном - щербато улыбается девочке. Ну же, не трусь - говорит она. - Тебе же хочется пи-пи, маленькая грязнуля? Иди смело - нет никого на кухне.

Девочка хочет ей верить, но страх никуда не делся - стянул горло шелковой удавкой. Дверь спальни закрыта. Девочка смотрит на нее - луна отражается в блестящей медью ручке. Нужно попробовать открыть ее.

Сколько же она просидела на полу? Весь день, и половинку ночи - девочка пытается встать, но ноги не слушаются. Она заваливается на бок, замирая от ужаса - как можно быть такой неуклюжей. Еще немного, и доктор Бо услышит ее.

Девочка пытается оттолкнуться от мокрого пола. Под руку попадает продолговатый предмет. Он гладкий на ощупь - чуть позже девочка вспоминает что это. Она отталкивает его - предмет издает громкий стук.

Наконец ей удается встать. Первые шаги похожи на поступь больного - ноги заплетаются. Девочка подходит к двери, и прикладывает ухо - никого. Никто не крадется длинным узким коридором, чтобы ворваться в спальню.

Сейчас она осторожно толкнет дверь и выйдет из спальни. Девочка делает это, еще не зная, что как только дверь за спиной закроется, она окажется в длинном, страшном коридоре больницы.

Хлоп-хлоп - два взмаха ресниц. Она снова в больнице, в обители доктора Бо, скулит вырываясь. Он тащит ее к выходу из кабинета. Пальцы больно впиваются в плечо. Свободной рукой доктор ощупывает стену, пытаясь найти выключатель. Девочка привыкла к темноте - та скрывает очертания комнаты, прячет мелкие детали. Одно движение пальца, и освобожденный кошмар предстанет пред ней во всей красе.

Сейчас Настя даже и не вспоминает о том, как боялась темноты - впервые ей хочется остаться там, где все зыбко и неопределенно. Пускай шевелятся щупальца под марлевой повязкой - ведь она не сможет увидеть их, а значит, все будет в порядке. Темнота тянет к себе, предлагает остаться в царстве вечной тени.

Можно сидеть в темноте, прижав голову к коленям, и очертания комнаты покажутся смазанной декорацией в не поставленном спектакле. И продолговатый предмет на полу - ночь ни за что не расскажет о нем. Даже если Настя и сама знает что это такое. Знает как никто другой - ее рука помнит приятную тяжесть молотка. Впрочем, неважно - это все обрывки воспоминаний. В них и стрекотание сверчка за окном, и гудение мух, и поднятые в удивлении брови того, ненастоящего отца, когда она вошла в кухню, босая, в растрепанной пижаме.

Все это прошло, улетело, унеслось, оставив осознание главного - как только вспыхнет свет - ОН предстанет пред ней во всей красе, и тогда...

О, тогда бурые пятна крови на белом халате окажутся не страшнее разлитого чая, не страшнее остатков заварки в разбитой чашке на полу. Она увидит добрый усталый взгляд, растрепанные края марлевой повязки.

Но еще хуже то, что ей придется вспомнить все - тихий скрип открываемой двери, руки, что касаются ее, грубо, жадно, оставляя синяки на нежной коже. Гладят, исследуя каждую складочку, забираются туда. И дыхание - глубокое, прерывистое, с присвистом - ОН безумно шарит руками, даже и не думая останавливаться.

Настя пытается высвободиться из захвата, но уже поздно - рука существа нашла выключатель.

Свет вспыхивает - она кричит.

Кричит каждый раз, обретая себя в новом мире белых стен. Наружу рвется истошный вопль, сильный, до хрипа. Лицо багровеет, глаза, кажется, готовы выпрыгнуть наружу двумя кровянистыми мячиками. Настя пытается выбраться из кошмара, но только погружается в него все глубже. Тело зафиксировано кожаными ремнями - она ворочает руками в петлях, в безумной надежде освободиться.

Стены, потолок - все вокруг белое. Свет яркий - бьет в глаза, она мотает головой, закрывает глаза, но свет все равно остается с ней. Он жесток - срывает покровы, обнажает суть. Глупая толстая девочка находится в больнице, и люди-тени в белых халатах желают только добра. Мир белых стен - она возвращается в него каждый раз, когда рука доктора находит выключатель, криком возвещая о своем появлении.

Люди-тени хлопочут вокруг, непонятные слова летают в воздухе невесомыми паутинками. Настя чувствует легкие касания - ей хотелось бы убрать с лица прозрачные кружева, но руки скованы. Иногда, впрочем, свет тускнеет, и девочка затихает - ведь ее ожидает погружение в темноту. В ней хорошо, спокойно - некоторые вещи кажутся совсем не такими, как есть на самом деле. Память иногда подводит девочку - но перед самим погружением, Настя видит цветные картинки. Их немного - вот папа пьет чай из кружки с нарисованным смешным сердечком, вот та же самая чашка уже разбита, осколки на полу, папа смотрит куда-то в сторону, вот доктор в белом халате приложил палец к губам - тише детка, это наш с тобой секрет, и главное не говори никому-никому.

Доктор Бо - он сделал это. Принес из чулана молоток с гладкой деревянной ручкой. Доктор ударил папу, а вовсе не она, как утверждают люди-тени. Они все врут, они с доктором заодно, носят такие же белые халаты...

Так думает Настя, проваливаясь в темноту, надеясь остаться одной. Там тихо, только шепот доносится от холодных стен - возможно, это люди-тени пытаются говорить с ней, но их слова - летающие паутинки. Жаль, что ей не удастся вдоволь насладиться одиночеством, ведь ко всем маленьким грязнулям приходит Бо...

Славянск, сентябрь 2009г

Плесень

"Плесень - микроскопические грибы, образующие характерные налеты на поверхности органических субстратов. Вызывают порчу продуктов".

Русский энциклопедический словарь.

В погребе было сыро. К запаху гнили, слегка разбавленному ароматом соленых огурцов, томящихся в огромной дубовой бочке, примешивался какой-то новый, незнакомый запах, немного странный, и можно даже сказать, неуместный. Тусклый свет лампочки с трудом пробивался сквозь паутину, освещая ящики с овощами и широкие деревянные полки, с расставленными на них стеклянными банками.

Семен Степанович, степенно спустился по каменным ступеням, держа в руке жестяное ведерко, чтобы набрать свеклы и картошки. Попутно он решил провести ревизию погреба, в котором был в последний раз, недели две назад.

Оставив ведерко у входа, Семен Степанович прошелся вдоль полок, придирчиво рассматривая содержимое. Стеклянные банки, выстроенные в идеально ровную линию, покрылись пылью, и стояли непреступной шеренгой, словно на параде. Морковь лежала в своем ящичке, аккуратно присыпанная песком, капустные кочаны неторопливо покачивались на веревках - Семен Степанович подвешивал капусту, как учили в программе "Мой огород", ежедневно передаваемой по радио.

Неприятность ожидала в дальнем углу погреба. Ящик с мелкой картошкой, оставленной на посадку, отсырел и покрылся желтовато-серой плесенью. Клубни выпустили длинные отростки, которые словно белые карандаши, торчали из плесени. Увидев такое безобразие, Семен Степанович схватился за голову. Картошку было не жалко - на крайний случай отростки можно было обломать, и садить, как есть, предварительно добавив побольше перегноя. Куда хуже обстояли дела с ящиком. Борта, покрытые предательской плесенью, окончательно прогнили, прогнулись под весом картошки. Еще немного, и содержимое вывалилось бы наружу, испачкав чистый цементный пол.

Семен Степанович задумчиво потыкал пальцем заплесневевший ящик. Плесень напоминала мох, причем пахла отвратительно. Безобразие - не хватало еще, чтобы эта дрянь распространилась вокруг, и испортила деревянные полки.

Хозяин погреба покрутил головой. В свои семьдесят три года Семен Степанович свято чтил одно правило - во всем должен быть порядок. Вставая рано утром, он делал зарядку, полоскал горло и рот дубовой корой, настоянной на самогоне. Включив радио, Семен Степанович завтракал, поглощая море зелени и овощей. Утолив голод, он шел на огород, где возился до обеда - тщательно полол грядки, рыхлил почву, закладывал удобрения, сажал овощи, нужные и полезные для организма...

В обед, Семен Степанович съедал проросшие ростки ячменя, после чего неторопливо готовил салат, нарезая кусочками вареную свеклу и морковь, заправляя овощи растительным маслом. Довершал трапезу стакан красного домашнего вина. Семен Степанович трепетно относился к своему здоровью. С одной стороны алкоголь пагубно влиял на нервные клетки, с другой - в телепрограмме "Сам себе доктор" ведущий обещал вечную молодость и крепкое здоровье. Дородный мужчина в белом халате вещал из голубого экрана, убеждая, что ежедневный прием вина, в разумных дозах, конечно, укрепляет сердечно-сосудистую систему, и способен выводить из организма радионуклиды. Старик решил следовать совету профессионала, и пока что, на здоровье не жаловался.

После обеда Семен Степанович отдыхал. Проснувшись, он делал специальные процедуры, направленные на поддержание бодрости в членах, как рекомендовали в статье из журнала "Здоровье" - особые упражнения для мышц и суставов. Раз в неделю Семен Степанович очищал кишечник, с помощью литровой клизмы - в общем, вел степенный и размерный образ жизни, не растрачиваясь по пустякам, заботясь исключительно о себе.

Соседи недолюбливали дотошного и въедливого пенсионера, за глаза называя Семена Степановича "старый пердун". Старик мнение соседей не разделял, считая себя строгим, но справедливым, а дотошность списывал на аккуратность и внимание к мелочам.

Легко понять то недовольство и раздражение, которое охватило Семена Степановича, при виде плесени, испортившей хороший деревянный ящик. Первым побуждением хозяина погреба было содрать непрошеную гостью с деревянных стенок ящика, но, поразмыслив, Семен Степанович решил действовать осторожнее, чтобы не разнести грибок по всему погребу. Нужно было освободить ящик от картошки, вынести испорченный каркас на улицу, и там сжечь, предварительно отодрав доски, которые еще можно было использовать по хозяйству.

Старик принес из сарая целый ящик, и принялся осторожно вытаскивать клубни из желтого мха. К своей досаде, Семен Степанович обнаружил, что грибок испортил картофель - клубни сморщились, съежились, стали мягкими и слизкими, тонкие нити, не-то слизи, не-то плесени тянулись за ними, словно щупальца. Выругавшись, Семен Степанович оставил бесполезные попытки спасти хотя бы часть будущего урожая. Оставался только один выход - пустить остатки картофеля на компост. Придется вырыть яму поглубже, свалить в нее картофельные останки и засыпать землей.

Старик попробовал отломить кусок мха от стенки ящика. Плесень крошилась в руках, издавая тихий неприятный писк, словно гнездо с маленькими слепыми крысятами. Семен Степанович поморщился - крыс он не любил, и безжалостно травил "Билиблумином". Интересно, чем можно уничтожить плесень?

Семен Степанович никогда раньше не сталкивался с подобной бедой, поэтому безобразные наросты на ящике застали пенсионера врасплох. Плесень поражала своей неоднородностью - в серо-желтой паутине угадывалась какая-то система. Белесые мешочки соединялись друг с другом бесчисленным количеством тонких нитей, образуя замысловатую сеть. Одновременно вся эта мерзость прорастала желтым мхом, словно пучок стекловаты окунули в мелко растертый яичный желток.

Старик покрутил кусочек плесени в руках, испытывая странные ощущения - мох словно вибрировал в руках, слегка покалывая кожу. Не хватало подхватить какую-нибудь инфекцию - Семен Степанович где-то слышал, что некоторые виды плесени способны вызывать серьезные заболевания.

Семен Степанович поспешно отбросил в сторону подозрительный мох. Упав на пол, кусочек плесени, издав печальный скрип, рассыпался на отдельные комочки. Тонкие нити укоризненно вздрагивали, навевая мысли о бренности всего сущего.

Семен Степанович вздохнул и направился к выходу...

Всю ночь старик ворочался, поминая недобрым словом радикулит и прочие старческие болячки. Ближе под утро зашелся пронзительным воем Жук - огромный лохматый барбос, которого старик приобрел щенком, выменяв на бутыль самогона у соседа - хромого тракториста Федьки. Проснувшись, Семен Степанович некоторое время тупо рассматривал трещины на потолке, раздумывая о превратностях судьбы и о способах лечения застарелого геморроя.

Завтракать не хотелось, поэтому Семен Степанович сразу вышел на огород. Пройдясь бодрым шагом вдоль грядок с петрушкой, хозяин довольно потянулся. Свежий весенний ветерок слегка холодил кожу. Аккуратно вскопанная земля ожидала своего часа - Семен Степанович собирался посадить морковь. Вспомнив про испорченный ящик, старик поморщился. Нужно будет посмотреть, как обстоят дела в погребе.

Включив свет, и спустившись вниз, Семен Степанович втянул ноздрями неприятный запах. Увидев причину нелицеприятного аромата, старик ахнул. Предательская плесень покрыла серо-желтым пухом ящик с морковью. Бросившись к ящику, Семен Степанович понял, что на морковке можно было ставить большой жирный крест. Плесень доедала деревянные стенки, успев превратить содержимое ящика в кашу из песка и овощей.

Выругавшись, старик вышел из погреба за ведром. Последующие полчаса, он осторожно, металлическим совком выгребал вонючую слизь, стараясь не выпачкаться. Плесень недовольно скрипела, не желая расставаться с пищей - тонкие нити тянулись за совком, лопаясь с противным чмоканьем. Закончив с содержимым ящика, Семен Степанович выкопал яму, рядом с картофельной могилой, и свалил туда морковные останки. Вернувшись в погреб, старик собрал в ведро деревянную труху и куски плесени, которые отправились вслед за морковкой.

На всякий случай Семен Степанович протер все деревянные поверхности сухой тряпкой. Придирчиво оглядев результат, старик остался доволен - теперь плесень вряд ли появится снова.

Весь вечер старик провел на огороде, периодически наведываясь в подвал, чтобы убедиться, что плесень не пустила свои поганые ростки. Вернувшись с огорода, Семен Степанович, недовольно кряхтя, достал с полки толстенный справочник садовода, и принялся листать потрепанные страницы, чтобы отыскать способы обезвредить врага, коварно вторгшегося на его территорию.

Прочитанное оптимизма не добавляло - как следовало из книги, плесень являлась постоянным спутником человечества, при этом, безобидный с виду грибок, мог представлять серьезную опасность. Негативное воздействие плесени могло носить двойственный характер. Во-первых - некоторые виды плесени уничтожали здания, шутя, разделываясь с раствором, кирпичом и бетоном, не говоря уже о деревянных конструкциях. Во-вторых, продукты жизнедеятельности плесени, могли воздействовать на здоровье человека, ослабляя его, приводя к различным формам заболеваний, начиная от легких недомоганий, заканчивая опасными для жизни.

Как доверчиво сообщала книга, несмотря на множество научных исследований, богатый статистический опыт, плесень так и не была изучена до конца, и поэтому, являлась одной из загадок науки. Другими словами, вопрос плесени, оставался открытым.

В конце книги сообщались различные интересные факты. Так, Семен Степанович прочитал, что китайской армии двухтысячелетних терракотовых воинов - одному из самых значительных археологических открытий XX века - угрожает плебейская плесень. Из семи тысяч изваяний, пятая часть была поражена коварным грибком, причем необходимо было принимать срочные меры, чтобы не допустить разрушения исторического памятника китайской культуры.

Особое внимание старика привлек рассказ, про посещение космической станции "Мир" американским астронавтом. Американец утверждал впоследствии, что внутри русской станции, пахнет грибами и сыростью, и жаловался, что все стены были покрыты плесенью, от которой, мол, слезились глаза, и зудела кожа.

Советский Союз, с негодованием отмел подобные инсинуации, хотя впоследствии пришлось признать, что плесень все же имела место, причем под воздействием солнечной активности и космической радиации, стала необычайно прожорливой, разъедая внутренние перегородки станции. Мутагенный грибок с одинаковым аппетитом пожирал металл, пластмассу и стекло. Попытки бороться с коварной плесенью специальными кремами и мазями, успеха не возымели. Ушлые янки, тут же объявили плесень источником, чуть ли не всех аварий, происходящих на станции. Так ли это было на самом деле, или космические страсти являлись досужим вымыслом желтой прессы, книга не сообщала.

Далее, рассказывалось про племя Банту, которое умышленно хранило продукты таким образом, чтобы образовывалась все та же плесень. Равнодушная статистика показывала, что жители племени, не доживали до сорока, умирая от рака печени. Кроме того, пораженный Семен Степанович узнал, что в Индии, все условия для развития плесени, вследствие чего, в этой стране, циррозом печени, страдали даже маленькие дети.

Старик поежился и поспешно принялся листать книгу. Читать такие ужасы на ночь совершенно не хотелось - ему необходимо было выяснить, как бороться с заразой. В книге сообщалось, что бороться с плесенью можно и должно, но способы уничтожения коварного грибка не блистали разнообразием. Книга рекомендовала бить врага огнем и подручными средствами, из арсенала домохозяйки. Поразмыслив немного, старик решил продезинфицировать все деревянные поверхности погреба хлоркой. С этой счастливой мыслью старик пошел спать.

Спал Семен Степанович плохо - всю ночь снились какие-то твари, которые с противным писком гонялись за ним, пытаясь загнать в огромную пещеру, вход в которую обильно покрывала знакомая уже, плесень. Старик как мог, отбивался от нечисти, но плесень, произрастая с невероятной скоростью, заполнила собой все пространство, не давая вздохнуть. Мерзкие щупальца тянулись к старику, чтобы высосать бренную плоть старика, оставив одну высохшую оболочку. Семен Степанович несколько раз просыпался, облегченно ощупывая кровать...

Проснувшись на заре, Семен Степанович долго лежал в постели, чувствуя неприятную опустошенность. Старые кости ныли, во рту образовался странный металлический привкус. Пожевав челюстями, старик решил совершить утренний моцион. Потягиваясь, старик кое-как выполз из теплой постели, и тут же понял, что прогулка не состоится - ноги разболелись не на шутку. Оставалось только позавтракать и немного погулять по огороду. Вспомнив про огород, Семен Степанович нахмурился - не появилась ли плесень снова. С этой тревожной мыслью старик отправился на кузню, готовить завтрак. Нарезая острым ножом салат, пенсионер размышлял о превратностях судьбы и способах борьбы с плесенью.

Позавтракав, Семен Степанович первым делом заглянул в погреб. Увиденное повергло в шок. Проклятая плесень за ночь расправилась с бочкой огурцов, разрослась и занимала весь дальний угол погреба, подбираясь к деревянным полкам. Семен Степанович застонал. Это было уже слишком.

Выбежав из погреба, старик открыл сарай и задумчиво провел глазами по стеллажу, обозревая идеальный порядок. Пустые канистры чинно стояли вдоль стены. В углу затаилась связка металлических прутков - подвязывать огурцы и помидоры. Внимание старика привлек секатор, висящий на гвоздике, у окна, но, поразмыслив, Семен Степанович решил найти другой способ рассчитаться с врагом.

Остановив взгляд на литровой бутыли керосина, Семен Степанович решил извести плесень огнем. На полке же нашлась небольшая паяльная лампа. Заправив лампу, Семен Степанович вернулся в погреб. Плесень равнодушно серебрилась в тусклых лучах электрической лампочки, вызывая праведный гнев хозяина погреба.

- А ну-ка, попробуй - старик поджег лампу и бросился в наступление, выжигая огнем мерзость, которая решила погубить результаты его трудов. Под бушующим пламенем плесень, издавая противный треск, обугливалась, и опадала вниз черными лохмотьями. Пройдясь очищающим огнем по погребу, Семен Степанович получил полное ведро ошметков, воняющих копотью. Закопав презренные останки на огороде, Семен Степанович развел полной ведро хлорки, и прошелся по всему погребу, не оставляя поверженному противнику не малейшего шанса. Как вычитал дотошный пенсионер, плесень могла таиться как в дереве, так и в мельчайших трещинах на стенах погреба. На всякий случай, Семен Степанович обрызгал мокрой тряпкой пол и стены.

- Накося - выкуси - старик в сердцах плюнул на пол, и пошел к выходу, грозя кулаком неведомому врагу.

Весь день старик не находил себе места. Каждые пятнадцать минут ноги несли его в погреб. Плесень не появлялась - зато теперь в погребе стоял мерзкий запах хлорки и паленой резины. Семен Степанович решил оставить двери открытыми на ночь, чтобы немного проветрить затхлую атмосферу.

Вернувшись с огорода, Семен Степанович подошел к зеркалу и застыл, рассматривая свое покосившееся отражение. Седой дед с безумным взглядом. Глаза запали, щеки отяжелели, и свисали набухшими мешками. Последние три дня выбили старика из колеи. Привычный распорядок рухнул в одночасье, разбитый наголову коварным грибком. Семен Степанович провел рукой по стеклу, чувствуя неприятные ощущения - пальцы стали чужими. Поднеся ладонь к лицу, старик тихонько вскрикнул. Между пальцами зацвели маленькие островки желтой паутины. Бросившись в ванную, старик с остервенением мыл руки, после чего протер ладони спиртом, пытаясь убить проклятую заразу.

Укладываясь спать, впервые за много лет, Семен Степанович не почистил на ночь зубы. Такое упущение повергло в ступор аккуратного и педантичного старика. Вылезать из теплой постели не хотелось, и Семен Степанович закрыл глаза, вслушиваясь в тиканье ходиков на стене.

Где-то во дворе тихонько звякнула цепь, и Жук завел свою собачью песню, изливая не то недовольство своей собачьей жизнью, не то обиду на огромную, щербатую луну.

Завтра, обязательно нужно будет заглянуть в погреб. С этой светлой мыслью Семен Степанович заснул.

Ночью Семену Степановичу снились огромные грибы, которые росли на поляне в лесу. Все пространство, между грибами было покрыто знакомой плесенью. Тонкие нити тянулись к старику, пытаясь опутать немощную стать пенсионера, поймать его в свои сети.

Семен Степанович бежал, вздыхая мерзкий аромат сырости и гнили. Плесень под ногами пищала, лопалась, выпуская тонкие фонтанчики теплой слизи. Внезапно поляна накренилась, вздыбилась огромным заплесневевшим ковром. Огромные грибные ножки зашевелились, лопаясь с противным треском. Грибы падали, укрывая поляну вонючей трухой. Семен Степанович вскрикнул и проснулся.

Ночной ветер тихонько шевелил занавеску, луна освещала дальний угол комнаты. Старик лежал и слушал, как тихонько сверчит сверчок за окном, и тикают ходики на стене. Мысли путались, в голову лезла всякая дрянь. Семен Степанович принялся считать до ста и обратно, потихоньку проваливаясь в серую муть небытия...

Сон не принес отдыха - Семен Степанович чувствовал себя уставшим и разбитым. Наспех перекусив, старик вышел во двор, покормить собаку. К его удивлению старый пес не выбежал на встречу хозяину. Пустая миска укоризненно белела около будки, в остатках вчерашней пищи неторопливо копошились огромные мухи. Семен Степанович нахмурился - пса нигде не было видно.

- Жук, ко мне! - старик похлопал рукой по бедру, подзывая собаку.

Прождав безрезультатно несколько минут, Семен Степанович почувствовал непонятную тревогу. Какая-то мысль подспудно сидела в голове, не давая сосредоточиться. Что-то он упустил...

Странно, куда мог запропаститься пес?

(Плесень любит влагу... Сырость, накапливающаяся в темных, непроветриваемых помещениях...)

- Черт! - он оставил открытым двери, чтобы проветрить погреб. Собака вполне могла забежать вовнутрь, привлеченная запахом еды

(Ну и что с того? Даже если и забежала - что может случиться со здоровенным кабыздохом?)

К своему стыду Семен Степанович понял, что совершенно не испытает никакого желания спускаться в сырую темницу погреба. Он походил по огороду, безрезультатно пытаясь отыскать собаку, втайне надеясь, что Жук выбрался через какую-нибудь щель в заборе, чтобы погулять с соседскими дворнягами.

Да что с тобой? Это же всего-навсего обычная плесень.

(Ну, может быть не совсем обычная, но ты ведь продезинфицировал все поверхности погреба, не так ли?)

Старик отмахнулся от назойливого внутреннего голоса, который настойчиво предлагал спуститься вниз, под землю.

Семен Степанович не то, чтобы боялся какого-то грибка, просто последние события незаметно нарушили привычный уклад, его неторопливой, размеренной жизни.

Прогуливаясь по огороду, Семен Степанович, бросал косые взгляды на открытую дверь погреба. Темнота манила неизвестностью, влекла к себе...

В груди закололо. Старик нарочито неторопливо направился к темнеющему зеву погреба. Спускаясь по бетонным ступеням, он уже чувствовал неприятный запах плесени.

Семен Степанович щелкнул выключателем. Пса нигде не было видно. Тусклый свет выхватил из темноты полки с продуктами, небольшие горки трухи - все, что осталось от деревянных ящиков с овощами, и, конечно же, плесень. Стены и пол, оказались покрыты неземным узором. Желтоватые нити вздрагивали, словно пытались дышать. Плесень заполнила половину погреба, встав сплошной, вертикальной стеной, отделив своей паутиной добрую половину погреба. Полки с продуктами, терялись где-то за желтой сединой. На полу плесень обильно разбросала белесые мешочки, которые уже достигали размеров грецкого ореха.

Старик почувствовал, что теряет опору под ногами. Ярость переполнила душу.

- Ах, ты ж...

Семен Степанович принялся топтать плесень, одновременно обрывая руками желтоватые нити со стен.

Такой злости старик не испытывал давно. Гнев заполнил все его естество. Он крушил врага, как когда-то войска римлян громили несметные полчища готов и гуннов.

Уничтожая плесень, Семен Степанович, не обратил внимания, что зловредный грибок покрыл слизью некогда чистый пол. Он чувствовал себя разрушителем. Клочки плесени разлетались в разные стороны, паутина дергалась и потрескивала, предчувствуя скорую погибель. Войдя в азарт, пенсионер перешел в наступление. Он топтал мерзость, размазывая по полу содержимое грибных мешочков, обрывая паутину нитей.

Несколько раз Семен Степанович поскальзывался на слизких выделениях, неловко размахивая руками, но каждый раз чудом удерживал равновесие. Растаптывая очередное скопление плесени, старик не удержался. Падая, Семен Степанович, пытался ухватиться за полку, но разъеденное плесенью дерево рухнуло вместе с ним. Стеклянные банки с компотами и маринованными помидорами посыпались на пенсионера. Семен Степанович упал, со всей силы приложившись затылком об цементный пол. На мгновение он увидел яркую вспышку, которую сменила спокойная, тягучая тьма, которая вобрала в себя его переполненную справедливым негодованием душу.

И все исчезло...

Темные осколки прожитых жизней, сваленные в кучу на самых задворках подсознания. Мутные наброски ушедших воспоминаний. Боль и страх - неземная пена бушующей стихии огня. Кипящий осадок изломанных альтернатив, уходящих за горизонт.

Небольшие всплески разума, пятна на серой плесени первоначального хаоса. Далекие воспоминания пробуждаются за границей перехода в вечность. Они поднимаются темными клочьями, собираясь в клубящиеся облака, умирая и рождаясь снова, переходя в осознание простого факта - ты крепко влип, старик.

Вначале было слово о словах. И больше ничего... Ничего, кроме... плесени.

Старик ты ничтожен и слаб. Твой разум - ничтожная песчинка в огромной пустыне вселенной. Твоя плоть станет пищей, растворится во мне. Ты станешь мной, а я стану тобой, мы сольемся в едином порыве, который, верь мне, сможет противостоять урагану вечности. Мы переживем вселенную. Когда погаснут звезды и время и пространство потеряют свой смысл, мы останемся единым сущим.

Мы будем существовать на бескрайних просторах, как это было раньше, как это будет потом. Вселенная перетечет в первоначальный хаос. И мы будем этим хаосом. Мы будем велики, мы будем единым целым.

Мы будем ждать, пока не придет необходимость сказать новое слово. И тогда мы создадим новые миры по нашему образу и подобию. И мы будем царить в новой вселенной...

Мы выйдем из океана небытия на бренную сушу, и заполним собой весь мир. История повторится (скажу тебе по секрету старик - она всегда повторяется), и мы воссияем в лучах славы.

Мы будем смотреть, как старик Ной тщательно покрывает смолой свой ковчег, в напрасной попытке сохранить ничтожные конструкции своего творения. Наверно было нечто живое, нечто необычное - то, что упрямый еврей не захотел взять на борт жалкого корабля. Но мы ведь знаем, что мелкие желания не имеют значения перед нашим всемогущим присутствием, не так ли?

Как ты думаешь, старик, что губило алчных людишек, грабивших великие гробницы фараонов? Неужели глупые заклинания и проклятия давно ушедших египетских жрецов? Нет - их погубила плесень. Маленькие частицы смерти, витающие в затхлых погребальных камерах древних гробниц.

Старик, сейчас ты стар и глуп. Со мной ты обретешь истинную славу. Мы будем повсюду. Мы станем всем...

Да, еще один маленький пустячок. Я верю, что наше желание слиться в потоке страсти огромно, но мне бы хотелось смотреть в твои глаза, во время нашего соития. Такая странная просьба.

Сейчас твой разум оградился от бренной плоти пыльной завесой забвения, что мешает мне ощущать в полной мере радость от единения наших душ. Правда, тебе будет немножко больно. Совсем чуть-чуть, самую малость.

Поверь, старик, боль уйдет, и ее место заполнит блаженство. Мы рухнем в нирвану спокойного самосозерцания. Пусть где-то кипят мирские страсти, мы будем далеки от ненужных забот, от бурлящих эмоций. Незачем растрачивать величие покоя, на суету мелких радостей. Пускай проходит мирская слава - мы будем едины, и это главное!

Так что давай, старик, приходи в себя. Самое время очнуться, вырваться из оков глупого разума, и ощутить радость нашего единения, за которым ждет вечное счастье.

Так было, так есть, так будет всегда.

Время бросать камни прошло...

Ты это я.

Я это ты.

Мы это вселенная, которая в нас и вокруг нас.

Да будет так!

Тысячи огней вспыхнули в безвременной пустоте, рождая свет, который принес с собой время и боль. Много боли...

Старик застонал, с трудом разлепив опухшие веки. Он лежал на полу, распластавшись, словно выброшенная на берег медуза. Электрический свет с трудом проходил сквозь ажурные волокна плесени, заполнившей собой добрую половину погреба. Боль заменила собой все ощущения, скрутила старое тело в сморщенный узел. Семен Степанович попытался приподняться с холодного пола, но с ужасом понял, что не может пошевелить ногами. С трудом, приподнявшись на локтях, старик увидел, что нижняя половина туловища, окутана желтоватым коконом.

Плесень росла на глазах, продвигаясь, все дальше и дальше, норовя накрыть старика своим мохнатым одеялом. Тонкие нити забирались под кожу, прокладывая себе путь в теплое тело старика, растворяя, высасывая плоть.

Каждое движение алчных щупальцев отзывалось острыми иглами, импульсами боли, танцующими безумный полонез на оголенных нервах. Плесень плела свою паутину, перерабатывая тело старика в желтый мох.

Семен Степанович завизжал, когда плесень расправилась с бедрами и начала поглощать нижнюю часть живота, слизав гениталии, проникая в брюшную полость. Мочевой пузырь старика опорожнился, но грибок с жадностью впитал жидкость, не дав пролиться драгоценной влаге.

Старик захрипел, пытаясь оттолкнуться от покрытой слизью поверхности. Слабеющие руки скользили, по слизкому цементу, в напрасной попытке сдвинуть останки туловища хоть немного назад, чтобы убрать зараженную плоть подальше от всепоглощающей паутины. Пальцы нащупали странный предмет, поросший знакомым мхом. Машинально сжав руку, Семен Степанович потянул находку к себе, подрагивая от боли. Клейкие нити, недовольно попискивая, тянулись за предметом, не давая пенсионеру забрать его. Рванув сильнее, старик оборвал паутину, освобождая добычу. В руках у Семена Степановича оказался ослизлый, наполовину разъеденный собачий ошейник.

Семен Степанович зашелся хриплым смехом, выдыхая мельчайшие частицы плесени. Безумный смех перешел в кашель, старик почувствовал, что сознание готовится покинуть его навсегда. Грудные спазмы передались плесени, пройдя судорогами по желтоватым нитям. Паутина затряслась, издавая неприятный писк. В самом центре узорчатой бахромы образовался небольшой, сизый горб, который лопнул с противным, чавкающим звуком. На окаменевшего Семена Степановича с жадностью уставился огромный, омерзительно-розовый, с желтыми прожилками глаз...

Подарок

Бобби с самого детства отличался неспокойным характером, и Джек Смизерс с все чаще и чаще с улыбкой задумывался о том, какое будущее ожидает его сына. Несмотря на природную неугомонность, Бобби был довольно любознательным ребенком. Он познавал окружающий мир настолько, насколько это вообще возможно для десятилетнего парнишки, с копной соломенных волос и тысячей веснушек вокруг глаз и вздернутого, носа.

Отчасти именно поэтому юный и пытливый ум Смизерса - младшего находил для себя множество различных забав, как-то: попытки разгадать, каким образом устроен пиротехнический патрон, почему укушенное яблоко со временем темнеет на месте укуса, как долго можно продержать палец в кипящей воде и прочие разные разности.

Ответы на подобные вопросы были для Бобби чем-то вроде хобби. Таким уж он был мальчишкой - если что-то забредало ему в голову, то Бобби не жалел не времени ни карманных средств, раз в неделю выделяемых заботливым папашей, и в итоге всегда докапывался до сути, какой бы прозаичной в итоге она не оказывалась.

Так в петарде обнаружился вульгарный порох вперемешку с алюминиевой пудрой, яблоко темнело, потому что железо, содержащееся в нем, окислялось на воздухе, а палец, после семи секунд пребывания в кипятке пришлось мазать разными мазями и держать в повязке целых две недели.

Разрешив ту или иную проблему, Бобби на некоторое время успокаивался, но в любую секунду был готов воспламениться новой идеей. Поэтому его флегматичный и без меры деликатный отец старался быть начеку. Он ни в коей мере не ограничивал Бобби в его увлечениях, более того, всячески способствовал тому, чтобы сынишка как можно более полно познавал окружающий мир, чтобы в последствии быть готовым к тем трудностям, что стоят на пути всякого уважающего себя джентльмена, но при этом не собирался пускать на самотек процесс воспитания единственного отпрыска, (мать Бобби скончалась от перитонита, когда тому было чуть больше четырех, поэтому Джек души не чаял в парнишке, понимая, что сын это единственное, что осталось ему от покойной супруги).

Стоило сынишке проявить заинтересованность в химии, отец тут же подарил ему набор юного химика, и Бобби часами был готов возиться в старом сарае, переоборудованном под домашнюю лабораторию, переливая разноцветные, тошнотворные жидкости по многочисленным колбам и пробиркам, (почему-то именно дурно пахнущие химикалии, составляли основное содержимое злополучного набора).

В последнее время сын здорово увлекся медициной, и Джеку пришлось потратить выходной, чтобы подобрать подходящий подарок для Бобби. Так не лишним оказался белый халат, приобретенный в магазине подержанной одежды, набор медицинских инструментов в кожаном несессере (он привлек внимание Смизерса, когда тот проходил мимо витрины ломбарда), старинный стетоскоп, позаимствованный у приятеля-медика, а также аптечка, полная различных микстур, капель, бинтов и прочего нужного барахла - ее Джек купил в городской аптеке, отстояв небольшую очередь. Теперь все было готово к тому, чтобы Бобби мог отдаться своему новому увлечению.

Когда Джек вывалил все эти сокровища на стол, он с удовлетворением отметил, как заблестели глаза Бобби. Благодарность в его глазах стоила тысячи слов, и Джек, в очередной раз почувствовал, как любовь переполняет его, при взгляде на сынишку, который, забыв про все на свете, копался в аптечке, словно раздумывая над тем, с чего начать.

Оставив Бобби одного в комнате, перебирать инструменты, Джек тихонько вышел из комнаты сына. Он собирался, как следует отдохнуть, благо субботний вечер как нельзя лучше располагал к этому, так же как и упаковка баночного пива, что поджидала в холодильнике. Джек вытащил пиво из холодильника, и уселся в любимое кресло, вытянув ноги, устраиваясь поудобнее, чтобы слушать уютное бормотание телевизора, передающего трансляцию матча, в котором встретились команды не-помню-как-их-там и не-важно-кто-из-них, посасывать пивко и наслаждаться жизнью.

Прикончив пару жестянок, Джек убавил громкость, после чего откинулся в кресле, и задремал.

(И снились ему разные приятные вещи, перечислять которые нет смысла, ибо окажутся они важными лишь для самого Джека, поскольку только он способен понять их значение, а взяты были они из его воспоминаний, надежд и тревог, перемешанных в равных пропорциях...)

Когда Джек проснулся, вечер уже окончательно вступил в свои права. Смизерс с наслаждением потянулся, выбираясь из кресла. Он выключил телевизор и побрел на кухню, готовить ужин (яичница с беконом для себя, и овсяные хлопья для Бобби).

Бобби нигде не было видно, и Джек решил, что сынишка бегает где-нибудь во дворе, либо играет в сарае. Он приготовил ужин, и оставил его на столе. Теперь нужно разыскать этого сорванца.

- Бобби! Ты где?

Бобби не отзывался, и Джек почуял странную тревогу. Словно что-то... нехорошее происходило поблизости, и он никак не мог повлиять на это. Больше всего на свете, Джек боялся потерять контроль над ситуацией. Такое было уже пару раз... впрочем, неважно.

Джек вышел во двор.

- Бобби, сынок! Иди домой, пока ужин не остыл.

Вот шельмец - беззлобно подумал Джек, заметив тусклый свет в затянутых пылью и паутиной окнах старого сарая. Наверняка Бобби увлекся игрой, и позабыл про ужин. Ну ничего, сейчас он войдет и напомнит парнишке, что уже не время для игр. Джек тихонько отворил шаткую дверь сарая и осторожно заглянул вовнутрь.

Джек остолбенел.

Джек широко открыл глаза!

Джек схватился за стену, чувствуя, как подкашиваются ноги!!!

Он не закричал. Не закричал, потому что понимал, что стоит крику вырваться из легких, и все будет кончено.

(Ну ты же понимаешь папаша-Джек, что будет дальше? Если нет - вот тебе примерный набросок - приближающиеся звуки сирен, всполохи мигалок, хлопающие двери полицейских автомобилей, и соседи, гребаные соседи, что суют свои любопытные носы, куда не следует. И наручники, которые оденут не только на тебя, но и на Бобби. А потом будут многочасовые допросы и свет настольной лампы прямо в лицо, приговор суда и лишение родительских прав. Месяцы, проведенные в клинике, где не останется ничего от того славного мальчугана, что греет сердце своим присутствием... А еще... впрочем достаточно и этого...)

Он не закричал. Тихий стон - вот и все что он смог позволить себе. Тихий стон сквозь стиснутые зубы.

Ибо то, что он увидел, потрясало своей жестокостью.

Сарай изнутри был заполнен призрачным светом старой керосиновой лампы, (Бобби разыскал ее на чердаке прошлым летом). Сразу у входа, на деревянных ящиках разместилась химическая лаборатория, - пузатые колбы и тощие пробирки в подставках тревожно поблескивали в неровном свете, словно ожидая, когда Бобби обратит, наконец, на них свое внимание.

Чуть дальше, у стены стояли старые лопаты, грабли и прочий садовый инвентарь, а в самом дальнем углу, паренек устроил некое подобие хирургического кабинета.

Триша была еще жива. Соседская девчонка, ровесница Бобби, лежала на операционном столе, - его Бобби изготовил из широкой дубовой доски, ножками служили все те же пресловутые ящики.

Руки и ноги Триши были надежно примотаны скотчем к неровной поверхности стола, рот пациентки Бобби предусмотрительно заткнул кляпом. Сам же новоявленный доктор, напялив халат, увлеченно копался во внутренностях девчушки, не обращая внимания на приглушенные стоны. Пятна крови заляпали некогда белую ткань халата, но подобные мелочи мало интересовали Бобби Смизерса.

В глазах Триши, расширенных от ужаса, затуманенных невероятной болью и страданием, Джек увидел смертную муку. Капельки слез катились по щекам, образуя лужицу на грязной поверхности стола (Бобби так и не удосужился постелить хотя бы простыню, сгорая от нетерпения попробовать свои силы в медицине).

Что-то громко щелкнуло в голове Джека, и... все стало на свои места.

Ничего страшного не произошло. Это просто... хобби. Оно пройдет так же, как проходили все увлечения Бобби. И отцовский долг Джека помогать сыну, видеть дальше своего носа. Джек осклабился. Он всегда был готов помогать Бобби...

Кто как ни Джек держал руку Бобби над кипящей водой, не давая сыну малодушно отказаться от поисков ответа на мучившие вопросы. И когда седьмая секунда отозвалась в его ушах пронзительным воплем Бобби (папочка, ну пожалуйста, хватит... я больше не могу, папочка...) он отпустил извивающееся тельце, и направился в ванную, насвистывая модный мотивчик. Не говоря уже про тот случай с супругой, когда четырехлетний Бобби задался целью узнать, откуда берутся дети. Тогда Джеку пришлось здорово понервничать. А еще Джек припомнил, как пару раз они с Бобби играли в "Психо"...

Джек толкнул двери и ввалился во внутрь, нащупывая путь в полутьме сарая. Бобби поднял голову, и Джек увидел огоньки в его глазах. Он подошел к столу и взъерошил волосы на голове сына.

- Ну давай, посмотрим, что тут у тебя - добродушно пробурчал Джек и наклонился, чтобы рассмотреть получше разрез, проделанный неопытной рукой сына.

Они увлеченно играли в доктора, пока луна не показалась в грязном окне сарая. Чуть позже, когда потухли огни в окнах домов, и Стенли Грейвз, чудаковатый писатель, живущий в доме по соседству, отправился восвояси, так и не получив ответ на вопрос, не видел ли случайно Джек его дочь, они вдвоем, с Бобби оттащили то немногое, что осталось от Триши, на задний двор, и прикопали растерзанные останки под кустом жимолости, собственноручно посаженной Смизерсом - младшим еще тогда, когда тот мечтал стать садовником, и только после этого усталые отец с сыном вернулись на кухню, чтобы отдать должное давно уже остывшему ужину.

Потом они смотрели "Техасскую резню бензопилой", и Джек вздрагивал каждый раз, когда там, на экране, парень в кожаной маске, вырезанной из лица несчастной жертвы, крушил все вокруг, даже не пытаясь, навести порядок в собственных мозгах. Бобби же довольно взвизгивал, роняя на пол поп-корн.

А на следующий день, рано утром, Джек и Боб Смизерсы отправились в строительный магазин. Джек собирался присмотреть себе электрический фуганок (ну в самом-то деле, деревянная столешница была ни к черту, и Джек собирался привести ее в порядок), а Бобби напросился за компанию. Выбрав подходящий инструмент, Джек заметил, что Бобби куда-то запропастился. Он нашел сына в соседней секции. Внимание Бобби привлек стенд, на котором заботливыми руками продавцов были размещены новые модели бензопил. Поймав внимательный взгляд Бобби, Джек довольно улыбнулся. Теперь он знал, что подарить своему неугомонному сыну.

Черт возьми, да это будет просто великолепный подарок!

Белый Блум

Сережка не любил похороны. Не только из-за боли, которую чувствуешь, когда уходят близкие и родные тебе люди. Сережка боялся смерти. Точнее не самой смерти, а той неизвестности, что была за ней. И еще он боялся, что однажды ему придется вот так же лежать в гробу, скрестив руки на груди. Сережка не знал, что испытывают люди, собирающиеся, чтобы закопать гроб в землю, а потом есть борщ и пить водку в грязной заводской столовой, и по правде говоря, это его не интересовало совсем. Вся эта суета вызывала только отчаянное желание завыть, и убраться подальше от этих ненавистных рож...

В одном Сережка был уверен на все сто - он точно знал, когда закончилось его детство. Каждый раз, перебирая старые обломки воспоминаний, вороша грязное белье прошедших дней, он снова и снова убеждался в том, что розовые стекла детских грез, рассыпались в разноцветный прах именно после разговора с дедушкой. Теперь же стоя рядом с мамой, сжимая ее холодную ладонь, Сережка глотал слезы, не решаясь подойти ближе, чтобы выполнить то, что пообещал когда-то.

Сережка с тоской оглянулся. Неподалеку, за оградкой, два мужика похмелялись после вчерашнего. На столике расстелили намокшую газету, на которой теперь красовалась початая бутылка водки, два граненых стакана, кусок серого хлеба и несколько яиц, сваренных вкрутую. Поймав взгляд Сережки, один из работяг подмигнул, и опрокинул в рот содержимое стакана. Довольно выдохнув, он схватил яйцо, и принялся его чистить. Сережка испуганно отвернулся и засунул руку в карман, убеждаясь, что флакончик на месте. Пора...

Родственники, провожающие покойного в последний путь, нехотя расступились. Сережка нервно сглотнул и отпустил спасительную ладошку мамы. Ноги онемели и отказывались идти.

(Ну, давай, сделай это, не маленький ведь...)

Сережка сделал шаг, потом еще один, и еще...

Дед лежал в гробу в своем парадном пиджаке. Щеки запали, нос потемнел и смотрел куда-то в сторону. В уголках губ запеклись коричневые капли гноя. Стояла жара, и тело начало разлагаться.

(А может быть, и не придется, делать это... Как ты считаешь?)

Серега вздрогнул, услышав в голове тихий тягучий голос. Словно кто-то набрал полный рот глины, и пытался разговаривать с ним, перемалывая во рту мягкие, вязкие шарики. Осторожно оглянувшись, он подошел к дедушке и сделал вид, что обнимает покойника. Он сделает, он выполнит свое обещание...

Из всей многочисленной родни больше всего Серега любил деда. Каждый раз, приезжая в старый дедовский дом, он словно попадал в другой мир.

- Ну что, тезка? - весело спрашивал дедушка, одной рукой доставая сигарету, другой, протягивая огромный леденец на палочке.

Сережка умиротворенно сосал конфету, слушая неторопливую речь деда, который, выпуская облака дыма, рассказывал про войну, про партизан и немцев.

Так уж повелось, что Сережке дед доверял больше всех. Возможно именно поэтому, однажды у них и состоялся этот разговор. Сережке тогда исполнилось десять, и он навсегда запомнил слова деда.

Все началось с того, что дед сидел на скамейке, подставив лицо последнему летнему солнцу. Август выдался прохладным, и по ночам Сережка старался укутаться потеплее, поджимая ноги, чтобы не мерзли. Дедушка как всегда курил (в памяти Сергея он остался веселым добродушным стариком, окутанным густым, терпким табачным дымом), наблюдая, как внук возится со старым, поломанным велосипедным звонком.

Сережка аккуратно свинтил верхнюю крышку, и сосредоточенно рассматривал ржавые внутренности звонка. Он потрогал рукоятку, приводящую в действие звонок, и с огорчением увидел, что она даже не шевельнулась. Сережка понял, что без помощи деда не обойтись. Он подошел к дедушке и протянул ржавую железку. Против ожидания дед не взял в руки звонок, а погладил его по голове, и указал на скамью, приглашая сесть рядом. Сережка уселся, справа от деда, и принялся болтать ногами, рассматривая упрямый механизм.

Дед осторожно затушил сигарету и выбросил окурок.

- Сережка, я хочу поговорить с тобой об одной важной вещи - начал дед, глядя куда-то в сторону.

Сережка послушно отложил звонок и придвинулся поближе...

- Пообещай мне одно - строго сказал дед и посмотрел на внука. Они с дедом были закадычными приятелями настолько, насколько ими могут быть белобрысый десятилетний паренек и седой как лунь старик, которому должно вскоре исполниться семьдесят четыре.

- Что, деда?

Дед вздохнул, собираясь с мыслями. То, о чем он хотел попросить внука, выходило за рамки обычного. По правде, говоря, он не был уверен, что сможет донести до Сережки свою мысль так, чтобы малыш проникся важностью миссии, которую надлежало исполнить. Но и медлить уже было опасно. Дед сорвал травинку и начал жевать, уставившись куда-то вдаль, в сторону соседского сада. Сережка смотрел на него преданными глазами, пытаясь не пропустить ни одного слова.

- Сережка, хочу попросить тебя об одном одолжении. Послушай внимательно. Ты молод и еще не знаешь, что такое старость. Когда вся жизнь прожита - каждый глоток воздуха кажется чудом, каждый новый день ты считаешь подарком свыше. Жизнь прекрасна, когда у тебя есть семья, такие внуки как ты. Я достаточно пожил на этом свете, и поэтому говорю тебе, что так оно и есть. Когда тебе за шестьдесят, ты перестаешь обращать внимание на кашель и боль в спине. Ты привык к тому, что твои глаза плохо видят, зачастую показывая мир не таким, каким он есть на самом деле, а твой слух подводит тебя. Каждый раз, когда ты идешь в туалет, пропустив стаканчик домашнего кваса, ты думаешь только об одном - сумеешь ли выдавить из себя хоть пару капель. Твое тело, словно взбунтовалось, и ты удивляешься тому, что до сих пор не рассыпался, настолько оно стало чужим и непослушным. Хрупкие кости ноют всякий раз, когда стрелка барометра немного сдвинется. Все это так, но за прошедший десяток лет, это становится частью тебя, все эти мелочи кажутся второстепенными. Это как музыка, которую крутят по радио. Вроде бы она есть, но с другой стороны ты не слышишь ее, когда занимаешься чем нибудь важным. Ты не замечаешь ее, так же как слепоту и боль в спине. Ты живешь, и эти болячки становятся фоном, на который не обращаешь внимания. Жизнь настолько прекрасна, что ты готов терпеть их, только чтобы иметь возможность рано утром проснуться, и сладко потянуться в кровати, приветствуя новый день. Но всему приходит свой черед...

Сережка внимательно слушал. Впитывая слова дедушки, он чувствовал, что принимает на хранение тайну, разгадка которой придет позже. Дед продолжал говорить, словно каждое слово рождало следующее, разрывая плотину сдержанности, выплескивая наружу самое главное, самое сокровенное.

- Ты знаешь, чего я боюсь больше всего? - спросил дедушка.

Сережка нахмурился - в свои десять лет он уже знал, чего можно бояться больше всего на свете. Для него самым страшным было лечить зубы. Одно только воспоминание о блестящих никелем щипцах, разложенных в полукруглых эмалированных ванночках, заставляло содрогаться, чего уж говорить о кошмарной бормашине, когда проклятая рука врача подносила ко рту источник адской боли. Да, было еще кое-что. ОНО. Безраздельно властвующее в его снах. Живущее где-то за дверцей шкафа. Оно приходило каждый вечер, едва лишь мама закрывала дверь его спальни. Сережка накрывался одеялом с головой, зная, что это не поможет ему. Каждый вечер он лежал под одеялом, ожидая, когда скрипнет дверка шкафа, и оно начнет приближаться к кровати, царапая пол острыми когтями. Длинные костлявые пальцы, ухватятся за край одеяла, и, понемногу, начнут стягивать его. Оно в нетерпении пританцовывает на месте, что-то, тихонько напевая себе под нос. Существо жадно причмокивает, рот его наполнен глиной.

- Ох, и славно же я поужинаю - поет существо.

Сережка пытается кричать, но спазмы перехватывают крик, и он пропадает где-то в груди, так и не родившись. Он почти чувствует, как сползает одеяло, и оно касается его своими мерзкими лапами.

- Мы славно поработали и славно отдохнем - напевает существо, алчно шаря когтями под одеялом, пытаясь нащупать сочную, детскую плоть - детские косточки, они такие вкусные, сахарные...

И, когда Сережка чувствует, что от ужаса начинают шевелиться волосы, он кричит, разрывая тишину детской. Мама прибегает на крик, пытаясь утешить, успокоить сына.

- Все хорошо, Сереженька, это просто сон - дурной сон. Ложись на бочок, и закрывая глазки. Тебе просто приснился плохой сон. Спи...

Легкие мамины шаги затихают за дверью, и Сережка долго лежит в кровати, ожидая, когда серая пелена сна накроет его, и огромные птицы понесут его на своих крыльях в далекую страну, где тишина и покой, где так сладостно, где прекрасные мгновения короткого счастья может нарушить лишь легкий скрип дверцы шкафа.

Оно словно паразит присосалось к его снам. Но наступало утро, и новый день начисто стирал все ночные страхи. Оно, нехотя возвращалось в свой шкаф, чтобы там, ворча, ожидать наступления ночи, чтобы вступить в свои права. Это было, кстати, одной из причин, почему Сережка любил гостить у деда - оно оставалось дома, терпеливо поджидая его в шкафу...

- Ты знаешь, чего я боюсь больше всего? - повторил дедушка.

- Нет - прошептал Сережка, прижимаясь к деду.

Дедушка обнял внука. Они сидели вдвоем, на скамейке, наблюдая, как уходит день. Один из последних дней лета, день в который закончилось беззаботное Сережкино детство.

- Больше всего на свете, я боюсь за вас. За вас всех. Я не боюсь смерти. Разве что чуть-чуть, совсем немного - дед развел пальцы, показывая насколько он боится смерти. Полтора сантиметра - вот насколько. Сережка вздрогнул - он почему-то вспомнил, как хоронили Алого - старого пса, который когда-то жил у них, и умер от старости. Последний день своей жизни Алый лежал на полу, и смотрел куда-то невидящими глазами, словно пытаясь увидеть что-то очень важное для себя. Утром, когда Сережка прибежал проведать своего друга, Алый уже остыл. Папа вырыл в саду яму, в которую положили мертвого пса. Сережка запомнил мутные глаза, и мух, которые роились над собакой, пока они с папой не забросали яму землей.

- Я не боюсь умереть. Рано или поздно это произойдет с каждым из нас. Без смерти нет жизни, так же, как без тьмы нет света. Это мир устроен так. Не нам решать, сколько мы проживем.

Сережка поежился. По правде, говоря, разговор начал ему нравиться все меньше и меньше. Дед закашлялся и достал из помятой пачки последнюю сигарету. Повертев ее и так и сяк, он осторожно выпотрошил кончик, и скрутил тонкую бумагу пальцами, не давая просыпаться табаку. Завершив ритуал, дедушка достал коробку спичек. Вытащив спичку, дед поставил ее вертикально, держа большим пальцем сверху. Указательным пальцем он надавил на спичку, которая, крутнувшись между пальцами, зажглась, и осталась в руке деда. Сережка с восхищением смотрел на фокус. Подобного чуда он еще не видел. Зажечь спичку одной рукой - на такое был способен только его дед! Не обращая внимания на восторг внука (или сделав вид, что не обращает) дедушка прикурил, и стал пускать в небо огромные кольца.

- Рано или поздно - дед закашлялся и выбросил сигарету - костлявая дотянется до меня своими лапами. Но дело не в этом. То есть не только в этом. Есть еще кое-что. То, что ты должен знать. То, что ты должен сделать...

Сережка с тоской посмотрел на дедушку, не понимая, что хочет от него старик.

- Давно, когда я был таким же маленьким как ты, мой дед подозвал меня к себе и попросил об одной вещи. Я помню каждое его слово. Уже тогда он чувствовал, что его время подошло, и стрелки его жизни показывают без пяти минут двенадцать. Тогда-то он и дал мне это...

Дедушка достал из внутреннего кармана старенького пиджака какой-то предмет, аккуратно завернутый в тряпицу. Развернув ткань, он показал внуку небольшой стеклянный флакончик, до половины заполненный мелкими белыми горошинами, с небольшой этикеткой, на которой было написано совершенно немыслимое название.

- Что это? - Сережка встряхнул пузырек - белые горошины издали тихий печальный звук.

- Осторожно! - спохватился дедушка - ради бога, осторожно. Это сильный яд.

- Билиблумин - по слогам прочитал Сережка, чуть не сломав язык, о корявые согласные.

- Совершенно верно - похвалил дед - когда я был маленьким, я называл эти горошинки "Белый Блум".

- Белый Блум?

- Белый Блум. - тихо повторил старик.

Сережка с удовольствие покатал на языке новое слово.

- Белый Блум - повторил он, запоминая название горошин, которые издавали такой приятный звук, если их хорошенько встряхнуть.

- Это очень сильный яд - мой дед травил им крыс. Он растворял горошину в воде, а потом замачивал в ней ячмень. Я думаю достаточно одной горошинки, чтобы заснуть и уже никогда не проснуться. Белый Блум действует не сразу, он убивает в течение нескольких часов. А больше и не нужно.

Сережка протянул пузырек деду. Старик печально улыбнулся и покачал головой.

- Нет, тезка, теперь он твой. Я думаю, что будет лучше, если ты запрячешь его в какой нибудь тайничок. Я не сомневаюсь, что у тебя на примете есть укромное местечко. Не хватало, чтобы бабушка увидела, чем играется ее внук...

Дед хитро подмигнул внуку. Сережка нерешительно спрятал пузырек в карман.

- Мой дедушка дал мне этот яд перед смертью и попросил о небольшой услуге. Он хотел, чтобы на его похоронах, перед тем, как забьют гроб, я незаметно положил ему в рот несколько горошин Белого Блума. Я не знаю, по какой причине, возможно, это болезнь, которая передается по наследству, а может быть это просто совпадение, но дед моего деда был похоронен заживо. Чувствуя близкую смерть, он просил не закапывать его сразу, а подождать несколько дней. Стояло жаркое лето, и поэтому все были рады поскорее избавиться от трупа, пока он не начал разлагаться. Когда через несколько лет умерла его вдова, старушку решили похоронить рядом. Когда раскопали яму, один из рабочих заметил, что крышка гроба прибита не плотно. Я думаю, что они просто хотели посмотреть, нельзя ли разжиться чем нибудь ценным, ведь раньше хоронили с орденами, медалями. Возможно именно поэтому, вместо того, чтобы подбить сгнившее дерево, они осторожно открыли крышку. Первое, на что обратили внимание - на разодранную обивку гроба, потом уже на стертые до костей обрубки пальцев и дикую запавшую улыбку трупа. Больше всего на свете дед моего деда боялся быть похороненным заживо. И это с ним произошло. Мой дед не хотел очнуться в темном гробу, глубоко под землей. Поэтому он и дал мне яд...

Сергей с ужасом посмотрел на дедушку, и встретил спокойный, безмятежный взгляд. Дед улыбался. В его голубых глазах вспыхивали и тухли искорки, отблески заходящего летнего солнца в обычный летний день.

- Это осталось между нами. Тайна, которую знали только я и он. Эти несколько горошин связали нас крепкой нитью. Сильнее чем родственные узы. Сильнее чем любовь или ненависть. Каждый раз, когда дед подмигивал мне, я улыбался в ответ, не обращая внимания на удивленные глаза своих родителей. Это было между нами. И, к сожалению осталось. Надолго, может быть навсегда. Маленький флакончик оказался сильнее жизни и сильнее смерти. Я никогда особо не ладил с дедом. У него был довольно скверный характер, даже для такого старика, как он. Но после нашего с ним разговора мы подружились. Даже нет, не подружились - сроднились. Иногда мне даже кажется, что дед прожил много больше, чем ему было отмерено, именно благодаря надежде, что когда придет время, я сделаю то, что обещал.

Сережка сидел рядом с дедом, чувствуя, как в нем рождается какое-то странное ощущение, словно он был причастен к чему-то великому, манящему, и в то же время отвратительному.

- Я до сих пор помню все до мелочей. Странно, иногда я забываю, какой нынче год на дворе, но точно помню, что в день похорон у мамы был черный платок, с золотистой бахромой. Бабушка, в черном платье вытирала глаза своим платком. И я на всю жизнь запомнил рисунок на этом платке. Бывает так, что ты не можешь вспомнить что-то нужное, важное для себя, но память услужливо выдает всякие ничего не значащие мелочи, абсолютно не нужные. Стоял жаркий сентябрь. Гроб стоял в зале, на двух деревянных скамейках. Люди столпились вокруг, прощаясь с дедушкой. Я стоял рядом с бабушкой, и слышал, как она тихонько плачет. В кармане лежал пузырек с Билиблумином. Нужно было улучить момент и незаметно вложить горошинку яда дедушке в рот. Я терпеливо ждал, пока в комнате никого не останется.

Дед тяжело вздохнул, переживая.

- Наконец, я остался один в комнате. Я на цыпочках подошел к гробу. Дедушка лежал на спине. Я стоял, чувствуя, как колотится мое сердце. Мне почему-то казалось, что если я подойду ближе, дедушка схватит меня своей пожелтевшей рукой, чтобы затащить к себе в гроб. Смерть не красит человека, мой дедушка не был исключением. Острый подбородок смотрел вверх. Губы посинели и раздулись. Он был мертв. Я осторожно достал пузырек. Пора было выполнить обещание. Я наклонился над дедушкой, раздумывая каким образом положить яд ему в рот. Мне совершенно не хотелось прикасаться к лицу покойного. И тогда это произошло.

Сережка слушал дедушку, не веря своим ушам. Старик продолжал рассказывать кошмарные подробности своего детства, словно не замечая детский страх.

- Я много думал над тем, что произошло тогда. Скорее всего, просто из-за сильной жары тело начало разлагаться быстрее, чем мы думали, выделяя газы. А может быть, я нечаянно толкнул гроб - не знаю, но рука дедушки, которая лежала на груди, откинулась, упав с мертвым, деревянным стуком, и, словно тихий шепот пронесся по комнате. Я пообещал своему деду, что сделаю все возможное. И обманул...

Сережка опустил голову, чувствуя, что еще немного и окончательно свихнется. Ему стало страшно, очень страшно...

Дед продолжал, не сводя с него своего насмешливого взгляда:

- В последний момент я испугался. Можно даже сказать - просто струсил. Но, думаю, на моем месте струсил бы любой. У меня было время выполнить свое обещание, но я стоял как вкопанный, сжимая в руках заветный флакончик. А потом уже было поздно. Пришел автобус, и дедушку отвезли на кладбище. Последнее, что мне запомнилось в тот день - звук молотков, забивающих длинные гвозди в сосновую крышку гроба. И еще легкий стук, словно кто-то там, в гробу, пристукивал в такт молоткам. Я слушал, как забивают гроб, сжимая в руке бесполезный яд. Пузырек с горошинами, которым не нашлось применения. Я слушал, как дедушка пытается достучаться до своих могильщиков. Я слушал тихий стук, который остался в моей памяти навсегда. Я слышал его, когда опускали гроб, слышал его, когда рабочие забрасывали яму, слышал, когда люди тихонько расходились с кладбища. И я слышал его каждую ночь, когда ложился спать. Тихий стук. Словно костяшки, легонько бьют по дереву. Тук-тук. Привет...

Дедушка вздохнул. День подошел к концу. Тень старой шелковицы протянулась до скамейки, на которой сидели они. Дед и внук. Сережка сидел, вжав голову в плечи, еще не зная, что через месяц он будет стоять на кладбище, сжимая мамину ладошку, и смотреть, как хоронят его дедушку.

- Я и сейчас, иногда, слышу этот стук, когда ложусь спать, и лежу без сна. Вот и все, что я хотел тебе рассказать - дед посмотрел на внука тяжелым взглядом - а теперь пообещай мне, что когда придет время, ты выполнишь мою просьбу.

Сережка сжал дедушкину руку, и печально улыбнулся:

- Белый Блум...

- Белый Бум - эхом отозвался дедушка, и кивнул головой...

Так и закончилось беззаботное Сережкино лето, вместе с которым ушло детство. И в этот жаркий сентябрьский день он собирался выполнить свое обещание. Дома, он так и не смог улучить минутку, чтобы сделать то, что должен. Именно поэтому, сейчас Сережка стоял у гроба.

Он стоял, не решаясь признаться самому себе, что боится. Боится дедушки, боится, что кто-нибудь из присутствующих увидит, чем он занимается...

(Ну, посмотри сам, он мертв - зачем тебе выполнять дурацкую прихоть покойника?)

Сережка тоскливо оглянулся - времени не оставалось. Сейчас забьют крышку, и гроб опустят в яму...

(Кто-то там, в гробу, пристукивал в такт молоткам...)

Сережка стоял, чувствуя, как сердце пытается выпрыгнуть из груди. В висках застучало. Мальчик ощутил, как белая пелена мягко обволакивает разум, пытаясь вырвать его из оков реальности. Белая пелена. Легкий шелест.

Темнота, легкий скрип, и лапы, царапающие пол острыми когтями. И голос:

- Сережа, Сереженькааааааааа...

Рот существа забит глиной. Оно жует ее. Оно всегда жует глину.

Нет! Не сейчас. Слово. Одно единственное слово - Блум!

Сережка вздрогнул. Белый Блум! Таблетки уже лежали в ладони - он выполнит свое обещание. Оглянувшись, Сережка подошел к дедушке, и наклонился, делая вид, что обнимает покойника. Восковая кукла в гробу имела отдаленное сходство с дедушкой, который умел зажигать спичку одной рукой и выпускать изо рта такие огромные, красивые кольца дыма.

(Он мертв. Это просто труп, который уже никогда не встанет...)

Губы покойника разбухли, придавая лицу недовольное, брезгливое выражение, словно дедушка хотел выразить свое раздражение нерасторопностью внука.

(Костяшки пальцев легонько бьют по дереву...)

Сережка осторожно просунул горошинку яда, сквозь холодные подушечки плоти, прямо в рот дедушке. Потом еще одну. И еще...

Он выполнил обещание...

Позже, вечером, когда уставшие родители легли спать, Сережка, достал из кармана своих летних брюк заветный пузырек, и легонько встряхнул, заворожено слушая легкую дробь таблеток. Он не выбросит подарок деда. Возможно, когда-нибудь, не сейчас, горошинки найдут свое применение, возможно, это болезнь, которая передается по наследству - кто знает. У него есть укромное местечко, в котором Белый Блум побудет в сохранности, пока не придет время.

Засыпая, Сережка блаженно закрыл глаза. Бросая первую горсть земли в яму, он почувствовал легкий ветерок, который пронесся над кладбищем, и ласково потрепал его по волосам. Ветерок, унесся прочь, заставляя тихонько шелестеть листья на деревьях. Сережка услышал тихий шелест травы и шепот, который сказал, что все будет хорошо. Он все сделал, как надо. Сережка засыпал, зная, что теперь больше не будет ночных кошмаров. И он больше не услышит, как тихонько скрипит, отворяясь, маленькая дверка шкафа...

Запредел

Белый лист в пишущей машинке. Пепельница полная окурков. Взгляд в пустоту. Ветер колышет шторы, наполненные лунным светом. Тупая боль, словно раскаленные болты, сжимающие виски смертника на электрическом стуле. Ни одной мысли, нет идей, нет ничего - пустота. Творческий кризис. Изнасилованная муза, отдавшая душу неведомому богу. Пегас, рухнувший с небес в раскаленную лаву обыденности и отчаяния. Ярость. Кулаки, бьющие по столу, в напрасной надежде высечь искру, способную зажечь огонь, который растопит холодное равнодушие. Робкая надежда на чудо...

Степан закрыл глаза и медленно выдохнул. Работа не клеилась, чистый лист бумаги напрасно ждал, что на его поверхности родится очередная творческая удача известного писателя. Вот уже второй месяц Королев ждал чуда, которое поможет ему вернуться на пьедестал славы, воскреснуть из небытия.

Все, что требовалось - расслабить тело, позволив разуму расстаться с бренной плотью и воспарить вихрем в открывшуюся спираль бесконечности. Раскрыть третий глаз сознания, который видел все, что, расстилалось перед ним. Миры, словно бусины, нанизанные на ось пространства. Далекие вселенные, туманные галактики, свет и тьма, утро и полночь...

Успеть увидеть, выхватить, наполнить обычную идею безумным содержанием, создать очередное произведение, леденящее душу читателя не кошмарными подробностями, а обыденностью холодного, равнодушного зла, которое он переносил из всех тех миров, что возникали перед ним. Миров тьмы, миров полуночи. Он лепил, творил свою реальность, заполнял пустое пространство, создавал свои законы. Он был богом, творящим вселенные мрака и безнадежности, он был Алым Королем бесплодной пустоши сновидений.

Запредельное отчаяние, боль и страх. Яростное безумие, скрежещущее зубами в неутолимой, алчной злобе, разрушающее и несущее ужас и слезы. Смрадное дыхание существ жаждущих живой плоти, тонкий писк козодоев, призрачная луна, освещающая руины старинных храмов, бурые пятна на жертвенных камнях, спящие божества, терпеливо ожидающие своего часа. Страшные истории, в которых оживали самые отвратительные твари. Истории, в которых нет счастливого конца...

Большинство своих произведений Степан писал, одурманенный наркотиками и алкоголем. Только тогда мир сдвигался, и перед ним раскрывались самые темные стороны ожившего пространства. Сквозь дым сигарет проступали тени, жадные глаза пристально смотрели на сжавшуюся фигурку ничтожества, осмелившегося потревожить их покой. Обитатели миров, перенесенных на равнодушную бумагу, пытающиеся вырваться из оков материи, пытающиеся разорвать тонкую, колеблющуюся грань, отделяющую зыбкую пучину кошмара от будничной реальности.

Ночи без сна, усталость и сотая чашка кофе, чтобы не уснуть. Рассказ на тридцать страниц, который пополнит копилку писателя. Новые романы, которые позволят хоть ненадолго удержаться на плаву, вырвать место под солнцем у таких же успешных, молодых, талантливых писателей. Писать любую чушь, публиковаться в журналах и любых периодических изданиях, быть на слуху - вот что такое быть писателем. Полгода бездействия и ты покойник - творческий труп.

- Нет идей. Вот что это такое, просто нужно немного подождать - услужливо подшептывало подсознание, успокаивая, уводя от таких простых и неутешительных выводов - нет идей, только и всего...

- Нет идей - прошептал Степан и откинулся в кресле - кого ты хочешь обмануть? Самого себя? А может быть дело вовсе не в усталости?

Третий глаз потускнел, затянулся паутиной и без привычного допинга Степан не мог написать и слова. Но вот только не хотел он больше туда, где путешествовал каждую ночь. Не хотел...

Все началось пару месяцев назад. Выход очередного романа, восторженные отзывы критиков, пресс-конференции и онлайновые интервью. Бесчисленные встречи с поклонниками, километры, пройденные кончиком шариковой ручки, сложившиеся в витиеватые росчерки автографов и пожеланий читателям. Ошеломительный успех. Фуршеты и пьянки. Творческие встречи и травка. Горячие поклонницы и просто стервочки, желающие хоть немного погреться в лучах чужой славы.

Устав от суеты, Королев уединился дома с единственным желанием послать весь мир к черту, и написать, наконец, книгу, над идеей которой он размышлял уже давно, и которую твердо решил сдать в сроки, оговоренные с издателем. Распечатав пачку бумаги, писатель вставил в машинку чистый лист, и приготовился отстучать первый абзац предполагаемого произведения. В голове крутились посторонние мысли, с похмелья тряслись руки, организм, ослабленный неделей беспробудного пьянства, желал только одного - покоя. Королев поморщился и с ненавистью раздавил окурок. Ни одной мысли, ни одной. В тот вечер муза так и не пришла к нему. Не осенило его творческое вдохновение и позже. За два месяца Степан не написал ни одной строчки. Просто не смог.

Теперь же Королев сидел за столом, тупо разглядывая белый лист, торчащий из машинки, который словно издевался, дразня своей пустотой. В кармане куртки лежал пакетик с белым порошком, в холодильнике поджидала початая бутылка водки. Поймав себя на желании выпить, Королев сжал кулаки. Оставался только один выход...

Банкнота, скрученная трубочкой. Тоненькая, белая полоса на прямоугольнике маленького карманного зеркальца. Вдох, выдох, шумно втянуть ноздрями крупинки творчества. Бескрайний горизонт раскрывшегося сознания. Момент истины. В голове вдруг вспыхнул и разлился поток холодного голубого пламени. Степан понял, что пришло вдохновение, которого он так давно ждал. Разум воспарил вверх, сбрасывая оковы материи, освобождаясь от всего плотского, земного.

Королев закрыл глаза, ощущая, как летит куда-то. Миллиарды миллиардов звезд пронеслись мимо, пропадая, оставаясь позади. Дальше, еще дальше. Туда где не ступала фантазия человека, живущего где-то на краю, на крошечной пылинке, затерянной в скоплении звездной пыли. Прочь из этих старых затертых галактик. Глубже, еще глубже. За пределы всего сущего, за границу безграничной вселенной. Разорвать паутину измерений, расшатать основы мироздания, ощутить бесконечную свободу в ничтожно малом промежутке времени и пространства.

Промелькнули вереницей миры полудня и полуночи, звездная пыль рассеялась, покоряясь воле такого маленького, но могучего разума, поющего свою одинокую песню в холодной равнодушной бездне. Раствориться без остатка, стать частью всего сущего. Отдать свою свободу в обмен на счастье быть...

Фрактальная геометрия тишины, гроздья звездных скоплений и туманностей, громада необъятного космоса. Водоворот, кипящая вселенная, свет и тьма, жизнь и смерть. Борьба и единение стихий, большой взрыв, тонкая пуповина пространства за горизонтом событий.

Завихрения слоев энергий и сил, поворот в сторону от основного течения бытия. Вниз, туда, где тьма побеждает свет. Туда, где рождается темная половина, где кипит ледяная ненависть, где в адском пламени заморожена надежда, где дышит всесокрушающая злоба. Ниже, еще ниже. Спираль бесконечных галактик осталась в стороне, далеко, где-то там...

Далеко, очень далеко. Неведомая сила подхватила барахтающийся разум, и потащила в бездну небытия, трясину забвения, в которой нет спасения. В миры, которых никогда не было. Миры, которые забыли создать. Миры, которым не сказали - Да будет свет! В запредел...

Твари, живущие во тьме. Холодные, равнодушные. Чей-то алчущий взгляд. Смрад и желание убить, разорвать, чтобы насытить вечную жажду плоти. Существа, увидев которые, разум погружается в пучину безумия.

Взрыв боли, стоны и зубовный скрежет. Еще немного, чтобы попасть туда, в пропасть отчаяния...

Слабый человеческий ум увидел то, что не должен был видеть. Жадные, голодные щупальца схватили, всосали его, забирая божественную искру души, увлекая в запредельные глубины ужаса, в пустоту, из которой нет возврата.

Маленький человечек, познал то, что хотел. Запредел раскрыл свою сущность измученному болью и ужасом разуму, принял его, показал себя, показал миры, увидев которые, человеческое естество вздрогнуло и раскрылось в кошмарном крике прозрения:

- Нет!!!

Нет надежды, нет света, нет спасения. Прочь! Забыть все, вернуться назад, к свету. Уничтожить все воспоминания, зарыть их на задворках подсознания. Назад, в свой мир...

Любые страдания, любые жертвы, только не видеть, не слышать, не ощущать этого. Обрубить все концы, оторвать все эти щупальца, алчно сосущие жизненные силы. Назад, туда, где светло, где нет тьмы и холода...

Королев подскочил, с трудом выдыхая воздух. Перед глазами плыли разноцветные круги, в ушах шумело. Пошатываясь, он кое-как добрел до туалета. Силы оставили его и он упал на пол, растянувшись на кафельном полу. Хватаясь руками за стены, он сумел немного приподняться, после чего его вырвало...

- Черт!

Известный писатель Степан Королев лежал на холодном полу в луже собственной блевотины, суча ногами, дрожа, не в силах подняться.

Стук сердца, шум воды, и что-то еще. Что-то, что проникло в этот мир извне, прицепилось к испуганному разуму.

Оно проникло из далеких измерений, чтобы и здесь нести боль и отчаяние. Дитя тьмы, тревожило, царапая когтями где-то на периферии сознания. Чужой, поселившийся в теле человека, заживо пожирающий изнутри. Тварь, питающаяся мыслями и чувствами, паразит, уничтожающий своего хозяина.

Королев приподнялся, чувствуя, что понемногу приходит в себя. Дотянувшись до зеркала и упершись руками о стекло, он уставился на свое отражение.

Кривая улыбка словно приклеилась на изборожденном морщинами лице. Запавшие глаза, потрескавшиеся губы. В некогда черных волосах появилась проседь. Запредел настиг его, протянув тонкую ниточку, соединив его разум с тьмой, клубящейся на дне холодной пропасти.

Писатель ударил по зеркалу - паутинка трещин расколола изображение на части. Прочь! Это не он - глаза врали, обманывая, искажая реальность. Просто нужно немного успокоится. С трудом, перебирая ногами, Степан добрался до холодильника. Обведя мутным взглядом кухню, Королев покачнулся, с трудом сохраняя равновесие. Хохотнув, он достал из холодильника бутылку "Аляски" и выпил водку прямо из горлышка. Спиртное обожгло небо, вызвало взрыв необычайных ощущений, приятными спазмами перемещаясь по пищеводу. Королев, что есть силы, грохнул бутылку об стену и счастливо засмеялся. Дикий хохот заполнил кухню, то, усиливаясь, то, пропадая совсем.

Чей-то голос вторил ему, и, подсмеиваясь вместе с ним, возбужденно нашептывал, рассказывая омерзительные вещи, о которых, как он считал, нужно будет обязательно написать.

- Мы славно поработаем вместе. Нам будет, о чем рассказать читателю. Не так ли, Степан? Мы покажем, что такое запредел, раскроем его суть...

Королев смеялся, всхлипывая, наклоняясь, чтобы подобрать осколки. Смеялся он и тогда, когда, порезав руку, размазывал по обоям хлынувшую кровь. Перевязывая рану, он хихикал, возбужденно притаптывая на месте.

Пора, наконец, рассказать этим простакам, о том, что живет за границей их убогих фантазий. Он сумеет это. Возвращаясь к машинке Королев все, еще продолжал смеяться. Теперь он точно знал, о чем будет его следующий рассказ...

Крик

Мужчина стоит на мосту. Он прижал руки к лицу. Он кричит в багровеющий закат.

Она не любит эту картину - ненавидит мазню, но вместе с тем боится кричащего человека. Быть может потому, что чувствует то же, что и кричащий.

Боль, ужас...

Она встретит одного из них однажды, много лет спустя. Столкнется случайно в городской толчее. Его руки засунуты в карманы джинсов, во рту тлеет сигарета. Взгляд расслаблен. Он воспримет ее как досадную помеху на своем пути, может быть, даже обернется, пытаясь сообразить, откуда ему знакомо ее лицо. Возможно, остановится, пожмет плечами и уйдет прочь, так и не вспомнив, кто же она такая.

Все так и произойдет, если она не будет глупить - уберется как можно быстрее, спрячется в толпе. Одинокая девчушка с пустым взглядом.

Но конечно все будет не так - они будут кричать, прижав руки к лицу. Кричать в багровеющее небо, - человек с картины и она, глупая дуреха. И тогда, взгляд его прояснится, и он сделает первый шаг навстречу судьбе. Ее судьбе.

- Зачем вы делаете это? Зачем?

Она шепчет из последних сил, шевелит разбитыми губами, пытаясь узнать правду.

В комнате все перевернуто вверх дном. Ящики из стола выдернуты и валяются на полу, блокноты и тетради рассыпаны в беспорядке. Растрепанные книги разбросаны у шкафа. Мягкое пуховое одеяло отброшено прочь. Окровавленные простыни сбились - они терзали ее по очереди, сменяя друг друга, словно две обезумевшие машины.

Солнце заглядывает в окно, освещая дальний угол комнаты. Мухи обезумели и роятся над засыхающей лужей, издающей приторный запах. Лужа натекла из раны в животе.

Ее муж пытался ползти, оставляя кровавый след, но силы оставили его, и теперь он смотрит стекленеющим взглядом, в ее сторону, словно пытаясь запомнить увиденное как можно четче.

- Зачем вы делаете это? - она хрипит, уже не пытаясь вырваться из крепких, мускулистых рук.

Его лицо перекашивает гримаса, которая при желании может вполне сойти за улыбку. Его глаза - две блестящих перламутровых пуговицы, ниточка слюны протянулась из уголка оскаленного рта. Второй не теряет время зря - роется в шкафах, вытаскивает ящики и выворачивает на пол их содержимое.

- Зачем?

Первый прижимается к ее телу, причиняя острую боль. Руки гладят, словно пытаясь доставить удовольствие, но она знает - они способны причинять только боль.

- Детка, ты видела фильм "Крик"? - зловонное дыхание проникает в ноздри. - Видела, ты маленькая трахнутая сучка?

Он орет, сжимая тонкую шею сильными пальцами.

- Видела, ну?

Девушка пытается вдохнуть, но у нее ничего не выходит. Грудь судорожно вздымается, в ушах звенит, в глазах плывет. Она кивает из последних сил, чтобы он отпустил ее.

- Значит, ты знаешь ответ...

Вообще-то она не видела фильм. Просто соглашается с мучителем, чтобы он разрешил сделать маленький вдох. Впрочем, она все равно знает ответ. Ей подсказал кричащий мужчина с картины. Он прижал руки к искаженному страхом лицу, и кричит. Она точно слышит каждое слово.

Они делают это, потому что...

На самом деле мужчина не кричит. Он шепчет, подсказывая, и она шепчет вместе с ним:

- Потому что вы...

Он не собирается слушать ее. Он наклоняет лицо, и кричит, обдавая волнами зловония:

- Потому что мы психопаты, детка. Гребаные психи, которые ворвались в твой дом, убили твоего любимого муженька и трахнули тебя, маленькая глупая сука.

Все так, как он сказал. Его руки нехотя отпускают ее шею, и девушка делает первый вздох.

Воздух обжигает легкие, и она кричит.

Мужчина на картине кричит вместе с ней:

- Они уйдут, детка. Обязательно уйдут, оставив тебя одну в комнате. Ты забудешь этот день, как самый страшный сон. Вытравишь его из своей памяти. Запретишь себе даже думать о том, что произошло давным-давно. И однажды, много лет спустя, одним теплым летним утром, ты встретишь его...

Ты врежешься в его широкую грудь, и чуть не грохнешься оземь. Чудом, удержав равновесие, шагнешь в сторону, бормоча извинения. Он пожмет плечами, равнодушно отметив твой испуганный взгляд. Ты не сразу узнаешь своего мучителя, будешь всматриваться вслед, близоруко щурясь, и память услужливо подбросит множество разноцветных снимков, сделанных тем страшным днем. В них будут преобладать черные и красные цвета, но так уж вышло, что теперь?

Еще немного, и он уйдет навсегда с твоей дороги, даже не сообразив, кого встретил. Но крик остановит его, и ты с ужасом увидишь, как сузятся его зрачки, когда он узнает, наконец, свою жертву.

Так говорит человек с картины, и она слышит каждое слово. Она хочет верить ему, лишь бы только эти двое поскорее ушли из ее дома.

Два психопата в белых хлопчатобумажных перчатках.

Пришедшие из ниоткуда.

Изменившие всю ее размеренную жизнь.

Она слушает человека с картины, и начинает верить ему. Вовсе не потому, что тот не способен на ложь, просто ей очень хочется жить. Дышать этим воздухом, пускай он и пахнет кровью и спермой. Встречать рассветы и провожать закаты.

Радоваться каждому прожитому дню, каким бы страшным он не оказался.

Ее мучитель, наконец, оставляет ее в покое.

Сейчас они заберут все, что им нужно, и уберутся из ее дома.

Они не причинят ей зла, ведь человек с картины обещал, что она останется живой, и только лишь много-много лет спустя, совершенно случайно столкнется с одним из них, и ни за что не будет кричать, чтобы никто не вспомнил ее - окутанную болью и ужасом девчушку.

Они о чем-то шепчутся. Их голоса расслаблены и ленивы, но почему же от каждого слова веет холодным страхом? Забирайте все, только убирайтесь, оставьте в покое.

Но что это? Один из них, снова приближается к ней. В его руке нож. Тот самый...

Этого не может быть. Она ясно видит смерть в его глазницах. Смерть тоже смотрит на нее, приближаясь. Медленно, неотвратимо.

Он убьет тебя, детка. Вонзит нож глубоко-глубоко, в твое некогда прекрасное тело. И ты действительно никогда больше не увидишь его. Ты вообще больше ничего не увидишь.

Никогда!

Но ведь человек на картине обещал, что они уйдут. И она встретит его однажды...

Все так, но стоит ли верить обещаниям?

Девушка не знает. Не хочет знать - смерть приближается к ней, поигрывая ножом. Еще мгновение и...

Она кричит.

Славянск, июнь 2010

Звонок

1. Натали

Жизнь - дерьмо! Я в очередной раз убедилась в этом, слушая, как два пьяненьких мужичка забивают длинные, ржавые гвозди в крышку простого, соснового, оббитого красным атласом гроба. В нем лежала моя лучшая подруга Сью. Все просто - опухоль (последние недели Сью лежала одурманенная обезболивающим, не считая того времени, когда, ненадолго выходя из забытья, она каталась по кровати, страшно крича, судорожно пытаясь расцарапать грудную клетку, чтобы добраться до источника адской, нереально страшной боли). Когда все закончилось, я к своему стыду, испытала даже некоторое облегчение. Теперь Сью, наверно была в раю. Скорее всего, там, хотя на этот счет у меня было свое мнение. Снежка, она же Сью, курила как паровоз, приканчивая за день по полторы пачки, любила сильный пол (впрочем, пару раз мы с ней пробовали делать это друг с другом, просто так, для смеху), и считала, что от этой жизни нужно брать все.

- Держи хвост трубой, а нос пистолетом, Тэш - поучала Сью, куря сигарету, слегка оттопырив мизинец (она считала это весьма элегантным).

Я не всегда успевала за Сью, как ни старалась. Все эти бары, ночные клубы - Сью чувствовала себя там, как рыба в воде. Я пыталась не отставать от своей более продвинутой подруги - каждый вечер мы посещали пару-тройку заведений (шампанское, пиво, иногда немного коньяка, легкий, ненавязчивый флирт), потом, если парни оказывались достойными мачо, мы все вместе направлялись на квартиру Сью. Обычно мы с подругой ублажали своих кавалеров в разных комнатах, но иногда делали исключение, позволяя себе небольшое приключение. Днем же не выспавшаяся и зацелованная, я пыталась изображать бурную деятельность на рабочем месте, из последних сил стараясь не заснуть. Работая офис менеджером в небольшой фирме, занимающейся оптовыми поставками, я помимо основных обязанностей должна была несколько раз в неделю поддерживать бодрое настроение у директора (за полгода работы в конторе моя попа запомнила каждую трещинку на твердой поверхности стола, стоящего в кабинете у шефа). И вот теперь такая привычная жизнь разбилась вдребезги...

Конечно, разбилась она еще раньше - месяца три назад (я затрахалась сидеть дома, тупо уставившись в телевизор и поглощая запасы съестного в холодильнике) - но только сейчас я окончательно поняла, что мир перевернулся.

Перед тем, как накрыли гроб крышкой, я успела в последний раз взглянуть на покойницу - черты лица Сью заострились, придав ему неожиданно неприятное, хищное выражение. Родители - отец (скромный учитель математики в новомодном колледже) и мать - домохозяйка, нарядили дочь в самое приличное одеяние, которое только смогли отыскать в гардеробе Сью.

Не спеша, работяги просунули под обитель Сью два длинных полотенца и начали опускать гроб в яму. Бросая горсть земли в яму, я, как ни странно, думала только об одном - как теперь одна буду проводить свои вечера. Не будет больше двух подружек-хохотушек Тэш и Сью - останется Чужих Наталья Александровна (послал же бог фамилию) одна одинешенька. Я сама не ожидала от себя такого эгоизма, и поэтому мне было немного не по себе. Мысли упорно возвращались к проблеме одиночества, которое, надо признать, страшило меня больше всего. Более того - я совершенно не представляла себе, что будет со мной дальше. Жизнь рисовалась исключительно в темных тонах - работа, натужное пыхтение шефа, одинокие посиделки в дешевом баре (основным спонсором всегда выступала Сью - на работе ей платили зарплату исключительно в американской валюте). На горизонте замаячило безрадостное замужество (небритый муж, сидящий перед телевизором с бутылкой пива, грязные носки и сопливые дети), старость и невостребованность. Я вздрогнула, отрешаясь от мрачных мыслей - работяги уже засыпали яму и начали формировать аккуратный земляной холм, на который потом положат венки и поставят временный деревянный крест из сосны - смерть Сью по всей видимости негативно отразилась на финансовом состоянии родителей.

Пора было уходить...

- Прощай Сью - пробормотала я, размазывая по щекам предательские слезы. Слезы не сколько по ушедшей подруге, сколько по той легкой жизни, которую мы вели когда-то.

- Вас подвести? - вмешался в мои мысли высокий, широкоплечий молодой человек с короткой стрижкой. Серые глаза смотрели уверенно, нахально...

- Простите...

- Игорь - солидно произнес парень и протянул руку для приветствия.

Я пожала крепкую ладонь и поняла, что влюбилась, втрескалась как полная дуреха. В своих мечтах я всегда представляла его именно таким - сильный, уверенный, надежный. Нет, я конечно и раньше испытывала симпатию к некоторым парням, но то было простое влечение - на ночь, максимум две. Сейчас же я словно сгорала в пламени этих серых глаз.

- Я двоюродный брат Снежаны - объяснил Игорь, не сводя с меня взгляда.

(какой Снежаны? - ах, да, Сью - она же что-то говорила там про какого-то братика бизнесмена - ну ничего себе братик - ну и зараза же ты Сью - зажала братца, подружка!)

В сумочке противно затренькал телефон. Не отводя глаз от Игоря я нащупала рукой кнопку сброса...

- Натали - кокетливо улыбнулась я - а нам по пути?

- Я думаю по пути - серьезно ответил Игорь и показал рукой на шикарный БМВ (боже, моя любимая модель!), красного цвета (боже, мой любимый цвет!) стоящий неподалеку от выхода - а я еще гадала, чей же этот красавец!

Я оглянулась - небольшая кучка родственников, которые не спеша расходились -сначала небольшой автобус пыхтя отвезет их в столовую, где ожидает постный борщ и водка, работяги и родственники быстро напьются (похоже для них поминки - очередной повод выпить) - короче полная тоска...

- Поехали...

2. Игорь

Да, Снежка, рановато ты покинула своего братца. Никак не могу позабыть той ночи, когда нам было по четырнадцать (твои родители пошли в гости и опрометчиво оставили нас одних). Ты тогда постаралась...

Было немного крови, зато как ты стонала - моя первая женщина! Моя, можно сказать учительница...

Да, были же деньки. Сейчас не то - конечно попадаются интересные экземпляры, но до тебя им далеко. Как вспомню свое двадцать пятый день рождения, и твой подарочек - до сих пор пульс зашкаливает! Как же ты это называла? - ага вспомнил - ...и в хвост и в гриву... - тогда в тебе ни одного места не осталось, где б я не побывал...

Примерно такие мысли крутились в моей голове, когда я смотрел на убогие приготовления к погребению. Неужели нельзя было все оформить попристойнее (ну да - мы ж интеллигенция, бедная, но гордая - у буржуев не возьмем ни цента...).

Родственников собралось не много - родители Снежаны, мои, да бабушки с дедушками, ну плюс четверо бомжей с лопатами - та еще компания (не люблю я их блин...).

Ни оркестра, ни отпевания - минимальная комплектация. Вырыли яму, положили гроб, закопали - все. Финита ля комедия. По-моему Снежка заслуживала большего. Конечно при жизни она особой кротостью не отличалась, но это ведь не повод чтоб так -зарывать как собаку. Жлобы вы братцы-родственнички...

Тэш я заприметил с самого начала - точно такая, как ее описывала Снежка. Ослепительная блондинка (белый локон трогательно выбился из-под черного платка), в темном плаще, и на длиннющих шпильках. Верная подружка пришла попрощаться. Н-да. Что ж ты сестричка скрывала от меня такое сокровище! С такой девочкой покувыркаться - самое оно.

Видно нервничает - нужно брать на абордаж. Сейчас на выходе мы ее и оп-па:

- Привет (про себя думаю - однако девушка моей мечты, ты уж сестричка прости непутевого, тебе ж все равно теперь...)

Конечно, неправильно все это - только сестру похоронил, а уже к девушкам пристаю, незнакомым (чувствую себя последней скотиной, но что поделаешь - инстинкт). О боже, какая же она красавица! Траур еще больше подчеркивает ее красоту.

- Простите... - ага застеснялась - нет лапочка, не стеснительная ты, мне Снежка всю твою подноготную рассказала, и как с армянами впятером, и про ваши шалости девичьи - все знаю (все выложила сестричка, только познакомить забыла). Ты какая угодно - прекрасная, обольстительная, роковая - но только не стеснительная. Да, со мной в целку играть подруга ты не будешь - расклад не тот!

Черт! - да она мне нравится. Ну сестричка, ну попомнишь ты меня! (хотя вряд ли - не до того тебе теперь...)

В общем, если моя интуиция не ошибается (а обычно так оно и есть) - ночка предстоит утомительная. А там посмотрим - такой экземпляр упускать - грех.

Усадив принцессу в машину, я на миг задумался - везти в бар? - ну как-то нехорошо, все-таки не такая я сволочь. Домой - так наверно будет лучше!

Домчались быстро, на третий этаж я ее уже занес на руках. Как она смеялась - аж мурашки по коже (моя ты зайка). Мы выпили шампанское, ты подсела поближе. Щебетала! Рассказывала, так увлеченно. Твои глаза блестели. Мы выпили еще.

Ты ела апельсин, откусывая мякоть жемчугом своих зубов...

День потихоньку умирал (нехорошее сравнение, но было все именно так, детка), мы зашторили окно, я включил Битлов, и не спеша начал раздевать тебя.

Ми-шель-ла-ла (я расстегнул твой бюстгальтер и нежно поцеловал в шейку).

Твой телефон зазвонил и ты испуганно подскочила. Не глядя нажала кнопку сброса и впилась в мои губы, обжигая (помогая расстегнуть непослушные пуговицы рубашки). Мишель продолжала ласкать мой слух, и я помог стащить тебе юбку. К черту брюки и чулки, долой трусики и майку...

Твой мобильник зазвенел вновь:

- Алло? - спросила ты, отстраняясь недовольно - кто это?

- Крошка - выключи его к такой-то матери! Выключила?

Погоди немного, я тоже выключу свой - кто тебе звонил? Ошиблись номером наверное? Блин - я тебя почти люблю!

Ну иди ко мне...

3. Снежана

Божечки, как больно! За что же ты так меня мучаешь? Я хочу разорвать грудь, чтобы достать эту боль оттуда! Я раздавлю ее, разотру без всякой жалости. У меня нет больше сил терпеть эту боль. Иногда, когда доктор (мой милый доктор) колет мне наркотик, который убивает мои нервные клетки, я ненадолго погружаюсь в теплую сладкую реку, которая несет меня куда-то по течению - и тогда я забываю кто я. Я послушно плыву, отдаваясь спасительному забвению. Но потом меня выбрасывает на берег, и я снова корчусь в муках, горю огнем, горю заживо. Мне все хуже и хуже. Боль бывает такой сильной, что я писаю. Да, как маленькая девочка - совсем маленькая...

За что мне такое? Что же такого я натворила в прошлой, или в этой жизни? Признаю - я не ангел. Да я не святая, но никого ведь не убила, никого не обокрала. Да, я люблю мужиков, да я готова трахаться целые сутки подряд с одним, двумя, тремя...

Но разве от этого кому-то плохо? Так, как мне сейчас? Вот уже месяц, как я медленно сгораю на глазах у подруги, родителей, врачей.

Я не пила водку, не употребляла наркотики (ну разве что промокашку несколько раз - но это не в счет...)

Ах да - я курила. Много курила! Но ведь сотни - миллионы людей курят, разве все они корчатся на больничной койке, призывая смерть в свидетели?

Почему именно я сейчас лежу в палате живым трупом некогда жизнерадостной женщины, обрубком жизни, пульсирующим от боли? Почему не Тэш? (ох прости подруга, но эта боль такая, что я не задумываясь согласилась, что бы ты, лежала здесь сейчас, вместо меня), почему не Игорь? (мой первопроходец, мачо-супермен), почему не родители? Будь проклят тот, кто заставляет меня так страдать.

Боль! Адская, всепоглощающая! Ну пожалуйста, ну кто нибудь, ну хоть чуть-чуть уменьшите ее! Я готова целовать ваши ноги, готова отдать себя в ваши руки - ну сделайте же что нибудь.

Свет! Потушите его! А? Что это?

Боль уходит! Она уходит, вы слышите?

Доктор это вы? Мои глаза полузакрыты, но я вижу, как наклоняется ко мне ваш силуэт...

- Виктор Петрович - пульс замедляется... (ага, медсестра - сука очкастая)

Боль уходит! Она почти ушла! Вот что такое полное счастье! Секс - это ничто, любой оргазм - комариный укус по сравнению с этим наслаждением!

Я становлюсь легче - как это приятно. А свет! Вы видели, когда нибудь такой свет?

- Виктор Петрович - похоже, клиническая...

- Разряд!

Не надо! Я не хочу назад! Я хочу туда, где свет! Где нет этой боли...

- Пульса нет! Виктор Петрович - это клиническая?

- Не болтайте (какой строгий - мой доктор), разряд!

Свет ярче, я ухожу...

Прощайте мои родители, верная подружка Тэш, братец Ига, и вы, Виктор Петрович (как же ты смешно лапал меня тогда - щупал мои затвердевшие соски, когда думал, что я без сознания, а я в тот момент уже не плыла, выброшенная волной на берег боли)

Свет! Невесомость! Яркие точки звезд и безграничная вселенная. Моя вселенная.

Звезды. Какие они красивые!

Я лечу, но что-то тянет меня назад, засасывает...

Падение и...

Боль!

Адская боль!

Снова!

Вдох, выдох, боль и звуки (словно соседи сверху стучат в потолок)

Где я?

Тесно, душно и темно. И самое главное - вернулась моя боль...

Черт, да что же это такое? (и за что?..)

Пытаюсь развести руки в стороны - они упираются в какое-то препятствие. Ткань, приятная на ощупь - вверху тоже... Ящик, оббитый тканью?

Звуки вверху становятся все глуше и тише (что-то кидают?)

Боже, как же больно!

Пытаюсь понять где же я. Я точно не в раю - боль подтверждает это.

Думай Сью, думай! Вспоминай!

Боль, невесомость, свет, полет, ящик (оббитый тканью), духота...

Да я же (бляяядь!) в гробу! В гребаном, мать его так, гробу!

Все что угодно - любая боль, но только не ЭТО!

Меня хоронят заживо! Если бы не боль, я бы наверно засмеялась...(пытаюсь по привычке разодрать грудь - как же больно...)

Быть похороненной заживо - с раком легких - ну надо же!

(Виктор Петрович обещал еще недели две...)

Воздуха мало! Скоро я задохнусь...

Когда я лежала в больнице - смерть казалась единственным выходом из этого кошмара. Теперь же я согласна загибаться от боли в койке, чем подыхать здесь, под землей. Вытащите меня отсюда, пожалуйста...

(последние слова, незаметно для себя произнесла вслух)

Я плачу и шепчу. Шепчу и плачу...

Мамочка, как же больно. Мама мне страшно, почему я так страдаю - ответь.

Ты не слышишь, никто не слышит. Даже боженька не слышит...

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... - вытащите меня отсюда...

Что-то давно уже давит мне в спину - пытаюсь просунуть руку, чтобы нащупать это (странно - обращаю внимание на неудобства, когда готова кричать от боли и страха). Какой-то предмет - наверно последний подарок (что-то до боли знакомое).

Мобильный?!!

Откуда здесь, под землей, в гробу умирающей от рака и удушья Сью, взялся телефон? Какие шансы оказаться здесь у мобильного телефона?

(мама, одевая меня не заметила на небольшое уплотнение в складках одежды? вечно подвыпивший отец рассматривая телефон уронил его в гроб? - не знаю, маловероятно...)

Боже, ты даешь мне шанс? Очень своевременно...

Пытаюсь вытащить телефон - неудобно (локоть упирается в стенку), пытаюсь, стискивая зубы от пульсирующей боли в плече. Кончиками пальцев нащупываю корпус, ближе, ближе...

Есть!

С трудом сгибаю онемевшую руку, подношу к глазам, нажимаю кнопку.

Свет! Призрачный, зеленоватый - такой прекрасный, самый-самый лучший. Мой свет. Я любуюсь им, поворачивая телефон, освещая свою обитель.

Нужно экономить заряд аккумулятора (телефон у меня старенький - все руки не доходят поменять - Ига обещал помочь, да видно забыл...), каждая секунда на счету.

Номер! М-ммммм- Наташка, Тэш, подруга - тебе звоню, на твою помощь уповаю...

В глазах темнеет (только не отключайся Сью, только не отключ....)

Ну давай, давай! Вызов пошел - оборвался!

(Ой мамочка, как же больно...)

Свет! Невесомость! Боль уходит...

Звезды...

Они красивые, но красота их холодная, чужая...

Эти звезды не для меня. Моими будут холод и огонь. Мертвый холод в сердце и адский, пожирающий огонь в груди...

Что-то тянет назад (ну зачем - мне же было так хорошо...)

Тьма! Тишина! Боль! Воздуха...

(как мне плохо - господи за что?)

мало...

Телефон! (откуда здесь те-ле-фон?)

(заберите меня отсюда, пожалуйста - я не буду пить, курить и любить - я вообще ничего не буду, только заберите меня отсюда...)

Номер!

Натали...

Тэш...

Подруга...

(ну давай же - давай, мать твою так!)

Есть вызов!

Голоса! Я слышу голоса!

- Наташа, Наташка...

- Алло кто это? (крошка выключи его к такой-то...)

Голоса шепчутся ласково, возбуждающе...

Натали, да ты не одна!

Ай да Наташка, ох и блядь же ты - прости господи. Подругу еще не похоронили толком, а ты уже по койкам снова скачешь... (моя школа!)

Связь оборвала - сссууукаааааа!

А чей же это такой знакомый голос ей шептал? Не может быть...

Ига - Игоряша - Игорек - ай да братишка - ай да сукин сын!

(Воздух на исходе...)

Сестричку закопали и в постельку баюшки!

Как же больно! Ну за что? За что же ты так со мной, господи?

(В глазах темнеет и плывет - может быть боль уйдет? Звезды! Мои звезды - скоро я увижу вас, на этот раз наверняка...)

Ига и Тэш - сладкая парочка. Проклинаю...

А впрочем, нет - будьте счастливы. Горите в аду!

Там и встретимся.

Аминь...

Заветное желание Элли

- Добрый день! - сказало чучело немного хриплым голосом.

- Ты умеешь говорить? - удивилась Элли.

- Научился, когда ссорился тут с одной вороной. Как ты поживаешь?

- Спасибо, хорошо! Скажи, нет ли у тебя заветного желания?

- У меня? О, у меня целая куча желаний!

А.Волков "Волшебник Изумрудного города"

Элли изо всех сил сжала дубинку так, что побелели ногти. Несколько минут назад она выломала ножку табуретки, и теперь ожидала, когда вернется Страшило.

В свои тринадцать лет Элли не верила в сказки. Детство ушло, его белые страницы, разрисованные ромашками и лютиками, были безжалостно вырваны из альбома волосатой лапой Страшила. И теперь, сидя на кухне, она поджидала врага, чтобы попытаться склеить из разрозненных обрывков некое подобие прошлого, и, если не вернуть его, то хотя бы приблизить...

Страшило придет, в этом Элли, не сомневалась ни капли. Оно приходило каждый вечер, скреблось за дверью, царапая обивку, оставляя следы от когтей на старом потертом дерматине. Каждый раз, когда открывалась входная дверь, и существо пробиралось в полутемную прихожую, спотыкаясь, ругаясь вполголоса, Элли задерживала дыхание, надеясь на то, что Страшилу будет сегодня не до нее.

Иногда Страшило некоторое время возилось на кухне, открывало холодильник, подолгу пялилось на содержимое морозилки, чтобы потом с силой хлопнуть дверкой. Оно что-то напевало себе под нос, гремело посудой, затем долго и отвратительно чавкало, пожирая найденную пищу. А еще существо наливало себе водки из початой бутылки, что всегда была заблаговременно припасена в холодильнике.

Самое страшное начиналось потом...

Оно отворяло дверь в ее спальню, одновременно нащупывая выключатель. Все это время Элли сидела на кровати, ожидая, когда Страшило дотянется до нее своими мерзкими лапами. Проще всего было надеяться на чудо, вот только эти надежды оказывались мыльными пузырями, что лопались с тихим укоризненным треском, в такт хриплому дыханию существа, когда оно пьяно шарило по ее телу, пытаясь забраться под одежду, чтобы удовлетворить свою ненасытную похоть.

Так было не всегда. Поначалу Страшило примерялось, заходило в комнату, рассматривало блеклыми глазами, иногда, как бы невзначай прикасалось своими лапами, к ее телу. Затем понемногу осмелело, и уже не скрывало намерений, пользуясь тем, что мама (добрая волшебница, с усталым лицом), дни и ночи проводила на работе, пытаясь прокормить мужа и дочь. Она, конечно, не догадывалась о том кошмаре, что проник в жизнь Элли, а сама девочка скорее бы умерла, чем призналась матери обо всем, что происходило в ее отсутствие.

(Это крики и боль, сильные пальцы, что оставляют синяки на нежной коже, тяжелое дыхание, и равномерный животный ритм, поскрипывание кровати и шепот - пожалуйста, пожалуйста, не надо...)

Детские слезы и бессонные ночи - кто сказал, что им нет места в розовом тумане, который застилает дорогу во взрослую жизнь.

Тысячи несбывшихся надежд - лишь капли дождя, что стекают по щекам, оставляя неровные дорожки. И чудо, которое не произошло в тот страшный день, когда Страшило заключило ее в свои мерзкие объятия, осталось в памяти тихим укоризненным вздохом.

Маленькие желания подобны песчинкам на дороге из желтого кирпича, что ведет в страну волшебных грез, в место, где исполняются желания, даже самые сокровенные, самые заветные...

Щелкнул замок, и Страшило отворило входную дверь. Оно возилось в прихожей, стаскивая одежду. Все это время Элли пряталась в своей комнате, считая мгновения, сжимая ножку табуретки.

Вот существо поплелось на кухню. Элли прислушивалась к каждому шороху.

Тихий булькающий звук. Звон стекла. Довольная отрыжка...

Потом Страшило с силой ударило стаканом об стол.

(А теперь детка, пришла твоя очередь...)

- Лена! - хрипло позвал отчим.

Девочка вздрогнула. Ей полагалось явиться по первому зову существа, и быть поласковее с ним, чтобы не дай бог не разозлить.

Но сегодня будет по-другому, - решила Элли, и тихонько выдохнула.

- Ленка!!! - Страшило заорало так, что на полке задрожала хрустальная ваза. Там же, на полке, лежала книжка, на которой была изображена девочка в серебряных башмачках.

Не дождавшись ответа, существо толкнуло дверь в комнату Элли.

- Это ты дрянь, сломала табур... - последние слова существа потонули в нераздельном бульканье, когда Элли с силой опустила круглую, тяжелую ножку на голову Страшила...

Элли сказала:

- Вы, конечно, ошибаетесь: я никого не убивала.

- Я тебя в этом не виню, - спокойно возразила волшебница...

А.Волков "Волшебник Изумрудного города"

Наследник

Этот звук выводит меня из равновесия. Я вздрагиваю каждый раз, когда маленькие ручки разрывают бумагу. На тонкие полоски, - снова и снова.

Он сидит в дальнем углу комнаты, повернувшись ко мне спиной. Я не вижу его лица, я слышу только, как он что-то шепчет под нос, разрывая очередной лист. Тонкие полоски - длинные, с неровными, рваными краями. Он складывает их в аккуратную кучку, которая растет.

Я смотрю на маленькое тельце и вздрагиваю, наблюдая, как он, с пугающей методичностью рвет бумагу.

В его комнате всегда идеальный порядок. Постель застелена, игрушки аккуратно сложены, на полке стоят оловянные солдатики.

Я знаю - он никогда не прикасается к ним. Игрушки напрасно ждут...

Он не разговаривает, только что-то тихонько шепчет под нос. Он всегда шепчет. И я знаю, что он ждет своего часа. Ждет когда придет время.

Его ОСОБОЕ время...

По ночам я лежу, вслушиваясь в темноту, умоляя бога, чтобы не пришлось услышать мягкие, крадущиеся шажки, приближающиеся к моей спальне.

Я представляю, как тихонько, опустится ручка, и дверь, почти без звука отворится. Он будет некоторое время стоять, прислушиваясь, всматриваясь в темноту, пытаясь найти меня, услышать мое хриплое дыхание.

Его зрачки расширены, маленькое тельце напряжено - он покачивается на носках, и что-то шепчет, шепчет, шепчет...

Шепот стихает, и маленькие ножки делают первый шаг.

Он уже, конечно, побывал на кухне, и выбрал себе острый нож - не самый большой, но и не самый маленький. Пластмассовая рукоятка удобно уместилась в маленькой ручонке.

Ближе и ближе. Тихо-тихо...

Серый силуэт склоняется надо мной. Его глазки буравят тьму, ручка, сжимающая нож поднимается, примерясь.

Еще немного, и острое лезвие проткнет толстое, пуховое одеяло, и войдет в теплую, сонную плоть.

И еще раз...

И еще...

Он постоит немного, а потом просто развернется, и отправится в детскую.

Мой малыш, мой наследник - моя гордость...

Он не умеет разговаривать, потому, что никогда не слышал человеческую речь.

Он не умеет проситься в туалет, и поэтому мне частенько приходиться переодевать его в сухую одежду.

Но я знаю - он способен на многое, мой малыш. О да!

Способен - еще как способен.

Ему только два года, но я уже плохо сплю, слушая тьму, слушая ночь, сливаясь с ней.

Я жду мерный топот маленьких ножек.

Я жду, когда он будет готов. Когда придет его время.

(Особое время!!!)

Оно придет, я в этом не сомневаюсь ничуть...

Ну а пока, что, я сижу в полутемной комнате, и вздрагиваю каждый раз, когда маленькая, детская ручка, умело отрывает очередную полоску бумаги...

Оставить комментарий © Copyright Соколов Иннокентий Дмитриевич (innokentiy@inbox.ru) Размещен: 28/05/2018, изменен: 28/05/2018. 446k. Статистика. Сборник рассказов: Хоррор Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Проза, мистика, хоррор. Рассказы: Когда ангелы плачут, Дик и лилипуты, Колодец, Голос тьмы, Страшные истории Х.Д., Исцеление любовью, Колыбельная, Маятник, Одна в темноте, Плесень, Подарок, Белый Блум, Запредел, Крик, Звонок, Заветное желание Элли, Наследник

Соколов Иннокентий Дмитриевич : другие произведения.

Исцеление любовью