Байрон
Паломничество Чайльд-Гарольда
"Паломничество Чайльд-Гарольда" длинная описательная поэма, в которой герой делится своими впечатлениями от путешествий по странам Южной Европы от Португалии до Греции с забегом и длительным постоем в Италии, то есть по тому же маршруту, по которому совершил путешествие сам автор.
Поэма появилась в 1812-1818 годах, печатаясь отдельными песням по мере их написания Байроном.
Возникновение поэмы
"Паломничество" классно иллюстрирует одну теорию, широко распространенную в советском литературоведе объясняющую создание произведения социальным заказом. Согласно этой теории именно общество заказывает писателю (художнику, композитору, философу, ученому) отвечающий общественным потребностям продукт духовной деятельности, а писатель в ходе выполнения заказа создает свои произведения. Если он удачно выполняет заказ, то общество награждает его призовыми бонусами: материальными и почетными. Если нет, то писатель откатывается в обойму непризнанных и непонятых авторов.
Воплощается эта схема в конкретных жизненных обстоятельствах и исторических условиях разными способами, порой неожиданными для общества-заказчика и автора-исполнителя. Знакомые хоть немного с биографией Байрона могли бы усомниться в достоверности этой схемы, прикидывая характер самого поэта -- индивидуалиста, аристократа и ребельянта. Такому ничего не закажешь. Где сядешь, там и слезешь. Вроде бы.
И, действительно, вроде бы. Теснимый долгами и скукой, поэт в 1809 году отправился в Португалию и только через три года вернулся на родину. За это время он написал немного стихов, тяжеловесные сатиры, подражания Горацию, и массу писем своему другу преп. Далласу. В этих письмах он давал отчет о своих дорожных впечатлениях. Когда по возвращении поэта в Лондон, Даллас стал перебирать им написанное, он с тоской глядя на творческие потуги Байрона, вдруг обнаружил небольшие листочки, где давались краткие стихотворные зарисовки отпушествованных поэтом мест. Даллас тут же соотнес их с дорожными письмами, а соотнеся восхитился и побежал к издателю Мюррею.
Мюррей тут же прибежал к Байрону, и даже не успев поздороваться, закричал: "Восхитительно, великолепно, обалденно". И сделав театральную паузу добавил: "Вот только нужно бы связать эти заметки хоть каким сюжетом в поэму, и успех у публики я вам гарантирую".
Байрон засел за обработку писем, которые послужили канвой поэмы, используя как заготовки эти краткие стихотворные характеристики. Работа его увлекла, и строфа за строфой, песня за песней из-под пера поперли странствия Чайльд-Гарольда. Публика была в восторге.
Вот вам и социальный заказ. Поэт располагал лишь сырым материалом, а общество в лице своего полномочного представителя -- издателя -- заказало ему слепить из этого поэму. И Байрон не только упорядочил имевшийся в его наличии материал, но и упорядочил его в ту форму, в которой общество и могло его принять и приняло. Заметим, что общество -- а это главным образом читатели -- хотя непосредственно в этой истории и не участвуют, однако решающее значение их голоса очевидно. Издатель в данном случае лишь сумел его различить, услышать и схватиться за подвернувшийся материал. То что Мюррей не случайно закорешовался с Байроном говорит и тот факт, что он уже не один год настойчиво пытался издать подобную поэму, но подходящего материала никак не мог найти.
Байронический герой
Не в меньшей степени, чем описанием экзотических тогда для европейцев и еще не изгаженных туристической бадягой южноевропейских стран, поэма прославилась запущенным Байроном в оборот типом героя, или вернее антигероя, т. н. "байроническим героем".
Байронического героя отличает ум, богатая и насыщенная духовная жизнь. И вместе с тем полное отсутствие каких-либо значимых жизненных идеалов и целей, даже таких чисто утилитарных как борьба за существование и поддержание рода. Словом, полная человеческая никчемность.
Однако сам себя байронический герой ставит выше общества с его моралью и позиционирует себя как противовес всему общепринятому, равняя себя с Сатаной, Люцифером и прочими неординарными личностями, по своему плечу равняющемуся даже не на людей, а на бога.
Еще одним признаком байронического героя обязательно является ореол таинственности и мистичности вокруг него.
Байронический герой -- это еще один пример социального заказа. На этот раз Байрон весьма мало приложил руку к его выполнению. В поэме дан замечательный развернутый портрет этого типа, но дальше портрета дело не пошло. Характер Чайльд-Гарольда никак не задействован сюжетом и остается не более чем зарисовкой. То что даже эта зарисовка вызвала такой читательский ажиотаж и стала творческим импульсом и образцом для подражания многих поэтов, разных стран и народов, от гениальных типа Пушкина и Словацкого до бездарных и пошлых типа высмеянных в русской литературе под псевдонимом Козьмы Пруткова, говорит о востребованности данного типа общественным созданием. О существовании на подобный тип социального заказа.
Интересно проследить за эволюцией этого типа в мировой литературе и жизни от богоборческой личности до скучающего дворянина типа Евгения Онегина и уже совершенно карикатурного Грушницкого. Ну а уж наше время в лице троллей, которые во всей природе ничего не хотят благословлять и готовы все отрицать с гиканьем и ужимками, показало его естественную эволюцию во всей его мерзости.
TO IANTHE. {1}
Not in those climes where I have late been straying,
Though Beauty long hath there been matchless deemed,
Not in those visions to the heart displaying
Forms which it sighs but to have only dreamed,
Hath aught like thee in truth or fancy seemed:
Nor, having seen thee, shall I vainly seek
To paint those charms which varied as they beamed -
To such as see thee not my words were weak;
To those who gaze on thee, what language could they speak?
ИАНТЕ
Ни в землях, где бродил я пилигримом,
Где несравненны чары красоты,
Ни в том, что сердцу горестно любимым
Осталось от несбывшейся мечты,
Нет образа прекраснее, чем ты,
Ни наяву, ни в снах воображенья.
Для видевших прекрасные черты
Бессильны будут все изображенья,
А для невидевших - найду ли выраженья?
Ah! mayst thou ever be what now thou art,
Nor unbeseem the promise of thy spring,
As fair in form, as warm yet pure in heart,
Love's image upon earth without his wing,
And guileless beyond Hope's imagining!
And surely she who now so fondly rears
Thy youth, in thee, thus hourly brightening,
Beholds the rainbow of her future years,
Будь до конца такой! Не измени
Весне своей, для счастья расцветая.
И красоту и прелесть сохрани -
Все, что Надежда видит в розах мая.
Любовь без крыльев! Чистота святая!
Хранительнице юности твоей,
Все лучезарней с каждым днем блистая,
Будь исцеленьем от земных скорбей,
Прекрасной радугой ее грядущих дней.
Before whose heavenly hues all sorrow disappears.
Young Peri of the West!--'tis well for me
My years already doubly number thine;
My loveless eye unmoved may gaze on thee,
And safely view thy ripening beauties shine:
Happy, I ne'er shall see them in decline;
Happier, that while all younger hearts shall bleed
Mine shall escape the doom thine eyes assign
To those whose admiration shall succeed,
Я счастлив, пери Запада, что вдвое
Тебя я старше, что могу мечтать,
Бесстрастно глядя на лицо такое,
Что суждена мне жизнью благодать
Не видеть, как ты будешь увядать,
Что я счастливей юношей докучных,
Которым скоро по тебе страдать,
И мне не изливаться в рифмах звучных,
Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных.
But mixed with pangs to Love's even loveliest hours decreed.
Oh! let that eye, which, wild as the gazelle's,
Now brightly bold or beautifully shy,
Wins as it wanders, dazzles where it dwells,
Glance o'er this page, nor to my verse deny
That smile for which my breast might vainly sigh,
Could I to thee be ever more than friend:
This much, dear maid, accord; nor question why
To one so young my strain I would commend,
О, влажный взор газели молодой,
То ласковый, то пламенный и страстный,
Всегда влекущий дикой красотой,
Моим стихам ответь улыбкой ясной,
Которой ждал бы я в тоске напрасной,
Когда бы дружбы преступил порог.
И у певца не спрашивай, безгласный,
Зачем, отдав ребенку столько строк,
Я чистой лилией украсил свой венок.
But bid me with my wreath one matchless lily blend.
Such is thy name with this my verse entwined;
And long as kinder eyes a look shall cast
On Harold's page, Ianthe's here enshrined
Shall thus be first beheld, forgotten last:
My days once numbered, should this homage past
Attract thy fairy fingers near the lyre
Of him who hailed thee, loveliest as thou wast,
Such is the most my memory may desire;
Though more than Hope can claim, could Friendship less require?
Вошла ты в песню именем своим,
И друг, страницы "Чайльда" пробегая,
Ианту первой встретив перед ним,
Тебя забыть не сможет, дорогая.
Когда ж мой век исчислит парка злая,
Коснись тех струн, что пели твой расцвет,
Хвалу тебе, красавица, слагая.
Надежде большим твой не льстит поэт.
А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.
CANTO THE FIRST./ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
I.
Oh, thou, in Hellas deemed of heavenly birth,
Muse, formed or fabled at the minstrel's will!
Since shamed full oft by later lyres on earth,
Mine dares not call thee from thy sacred hill:
Yet there I've wandered by thy vaunted rill;
Yes! sighed o'er Delphi's long-deserted shrine
Where, save that feeble fountain, all is still;
Nor mote my shell awake the weary Nine
To grace so plain a tale--this lowly lay of mine.
1
Не ты ль слыла небесной в древнем мире,
О Муза, дочь Поэзии земной,
И не тебя ль бесчестили на лире
Все рифмачи преступною рукой!
Да не посмею твой смутить покой!
Хоть был я в Дельфах, слушал, как в пустыне
Твой ключ звенит серебряной волной,
Простой рассказ мой начиная ныне,
Я не дерзну взывать о помощи к богине.
II.
Whilome in Albion's isle there dwelt a youth,
Who ne in virtue's ways did take delight;
But spent his days in riot most uncouth,
And vexed with mirth the drowsy ear of Night.
Ah, me! in sooth he was a shameless wight,
Sore given to revel and ungodly glee;
Few earthly things found favour in his sight
Save concubines and carnal companie,
And flaunting wassailers of high and low degree.
2
Жил в Альбионе юноша. Свой век
Он посвящал лишь развлеченьям праздным,
В безумной жажде радостей и нег
Распутством не гнушаясь безобразным,
Душою предан низменным соблазнам,
Но чужд равно и чести и стыду,
Он в мире возлюбил многообразном,
Увы! лишь кратких связей череду
Да собутыльников веселую орду.
III.
Childe Harold was he hight: --but whence his name
And lineage long, it suits me not to say;
Suffice it, that perchance they were of fame,
And had been glorious in another day:
But one sad losel soils a name for aye,
However mighty in the olden time;
Nor all that heralds rake from coffined clay,
Nor florid prose, nor honeyed lines of rhyme,
Can blazon evil deeds, or consecrate a crime.
3
Он звался Чайльд-Гарольд. Не все равно ли.
Каким он вел блестящим предкам счет!
Хоть и в гражданстве, и на бранном поле
Они снискали славу и почет,
Но осрамит и самый лучший род
Один бездельник, развращенный ленью,
Тут не поможет ворох льстивых од,
И не придашь, хвалясь фамильной сенью,
Пороку - чистоту, невинность - преступленью.
IV.
Childe Harold basked him in the noontide sun,
Disporting there like any other fly,
Nor deemed before his little day was done
One blast might chill him into misery.
But long ere scarce a third of his passed by,
Worse than adversity the Childe befell;
He felt the fulness of satiety:
Then loathed he in his native land to dwell,
Which seemed to him more lone than eremite's sad cell.
4
Вступая в девятнадцатый свой год,
Как мотылек, резвился он, порхая,
Не помышлял о том, что день пройдет -
И холодом повеет тьма ночная.
Но вдруг, в расцвете жизненного мая,
Заговорило пресыщенье в нем,
Болезнь ума и сердца роковая,
И показалось мерзким все кругом:
Тюрьмою - родина, могилой - отчий дом.
V.
For he through Sin's long labyrinth had run,
Nor made atonement when he did amiss,
Had sighed to many, though he loved but one,
And that loved one, alas, could ne'er be his.
Ah, happy she! to 'scape from him whose kiss
Had been pollution unto aught so chaste;
Who soon had left her charms for vulgar bliss,
And spoiled her goodly lands to gild his waste,
Nor calm domestic peace had ever deigned to taste.
5
Он совести не знал укоров строгих
И слепо шел дорогою страстей.
Любил одну - прельщал любовью многих,
Любил - и не назвал ее своей.
И благо ускользнувшей от сетей
Развратника, что, близ жены скучая,
Бежал бы вновь на буйный пир друзей
И, все, что взял приданым, расточая,
Чуждался б радостей супружеского рая.
VI.
And now Childe Harold was sore sick at heart,
And from his fellow bacchanals would flee;
'Tis said, at times the sullen tear would start,
But pride congealed the drop within his e'e:
Apart he stalked in joyless reverie,
And from his native land resolved to go,
And visit scorching climes beyond the sea;
With pleasure drugged, he almost longed for woe,
And e'en for change of scene would seek the shades below.
6
Но в сердце Чайльд глухую боль унес,
И наслаждений жажда в нем остыла,
И часто блеск его внезапных слез
Лишь гордость возмущенная гасила.
Меж тем тоски язвительная сила
Звала покинуть край, где вырос он, -
Чужих небес приветствовать светила;
Он звал печаль, весельем пресыщен,
Готов был в ад бежать, но бросить Альбион
VII.
The Childe departed from his father's hall;
It was a vast and venerable pile;
So old, it seemed only not to fall,
Yet strength was pillared in each massy aisle.
Monastic dome! condemned to uses vile!
Where superstition once had made her den,
Now Paphian girls were known to sing and smile;
And monks might deem their time was come agen,
If ancient tales say true, nor wrong these holy men.
7
И в жажде новых мест Гарольд умчался,
Покинув свой почтенный старый дом,
Что сумрачной громадой возвышался,
Весь почерневший и покрытый мхом.
Назад лет сто он был монастырем,
И ныне там плясали, пели, пили,
Совсем как в оны дни, когда тайком,
Как повествуют нам седые были,
Святые пастыри с красотками кутили.
VIII.
Yet ofttimes in his maddest mirthful mood,
Strange pangs would flash along Childe Harold's brow,
As if the memory of some deadly feud
Or disappointed passion lurked below:
But this none knew, nor haply cared to know;
For his was not that open, artless soul
That feels relief by bidding sorrow flow;
Nor sought he friend to counsel or condole,
Whate'er this grief mote be, which he could not control.
8
Но часто в блеске, в шуме людных зал
Лицо Гарольда муку выражало.
Отвергнутую страсть он вспоминал
Иль чувствовал вражды смертельной жало -
Ничье живое сердце не узнало.
Ни с кем не вел он дружеских бесед.
Когда смятенье душу омрачало,
В часы раздумий, в дни сердечных бед
Презреньем он встречал сочувственный совет.
IX.
And none did love him: though to hall and bower
He gathered revellers from far and near,
He knew them flatterers of the festal hour;
The heartless parasites of present cheer.
Yea, none did love him--not his lemans dear -
But pomp and power alone are woman's care,
And where these are light Eros finds a feere;
Maidens, like moths, are ever caught by glare,
And Mammon wins his way where seraphs might despair.
И в мире был он одинок. Хоть многих
Поил он щедро за столом своим,
Он знал их, прихлебателей убогих,
Друзей на час - он ведал цену им.
И женщинами не был он любим.
Но боже мой, какая не сдается,
Когда мы блеск и роскошь ей сулим!
Так мотылек на яркий свет несется,
И плачет ангел там, где сатана смеется.
X.
Childe Harold had a mother--not forgot,
Though parting from that mother he did shun;
A sister whom he loved, but saw her not
Before his weary pilgrimage begun:
If friends he had, he bade adieu to none.
Yet deem not thence his breast a breast of steel;
Ye, who have known what 'tis to dote upon
A few dear objects, will in sadness feel
Such partings break the heart they fondly hope to heal.
10
У Чайльда мать была, но наш герой,
Собравшись бурной ввериться стихии,
Ни с ней не попрощался, ни с сестрой -
Единственной подругой в дни былые.
Ни близкие не знали, ни родные,
Что едет он. Но то не черствость, нет,
Хоть отчий дом он покидал впервые.
Уже он знал, что сердце много лет
Хранит прощальных слез неизгладимый лед.
XI.
His house, his home, his heritage, his lands,
The laughing dames in whom he did delight,
Whose large blue eyes, fair locks, and snowy hands,
Might shake the saintship of an anchorite,
And long had fed his youthful appetite;
His goblets brimmed with every costly wine,
And all that mote to luxury invite,
Without a sigh he left to cross the brine,
And traverse Paynim shores, and pass earth's central line.
11
Наследство, дом, поместья родовые,
Прелестных дам, чей смех он так любил,
Чей синий взор, чьи локоны златые
В нем часто юный пробуждали пыл, -
Здесь даже и святой бы согрешил, -
Вином бесценным полные стаканы -
Все то, чем роскошь радует кутил,
Он променял на ветры и туманы,
На рокот южных волн и варварские страны.
XII.
The sails were filled, and fair the light winds blew
As glad to waft him from his native home;
And fast the white rocks faded from his view,
And soon were lost in circumambient foam;
And then, it may be, of his wish to roam
Repented he, but in his bosom slept
The silent thought, nor from his lips did come
One word of wail, whilst others sate and wept,
And to the reckless gales unmanly moaning kept.
12
Дул свежий бриз, шумели паруса,
Все дальше в море судно уходило,
Бледнела скал прибрежных полоса,
И вскоре их пространство поглотило.
Быть может, сердце Чайльда и грустило,
Что повлеклось в неведомый простор,
Но слез не лил он, не вздыхал уныло,
Как спутники, чей увлажненный взор,
Казалось, обращал к ветрам немой укор.
XIII.
But when the sun was sinking in the sea,
He seized his harp, which he at times could string,
And strike, albeit with untaught melody,
When deemed he no strange ear was listening:
And now his fingers o'er it he did fling,
And tuned his farewell in the dim twilight,
While flew the vessel on her snowy wing,
And fleeting shores receded from his sight,
Thus to the elements he poured his last 'Good Night.'
13
Когда же солнце волн коснулось краем,
Он лютню взял, которой он привык
Вверять все то, чем был обуреваем
Равно и в горький и в счастливый миг,
И на струнах отзывчивых возник
Протяжный звук, как сердца стон печальный,
И Чайльд запел, а белокрылый бриг
Летел туда, где ждал их берег дальный,
И в шуме темных волн тонул напев прощальный.
Adieu, adieu! my native shore
Fades o'er the waters blue;
The night-winds sigh, the breakers roar,
And shrieks the wild sea-mew.
Yon sun that sets upon the sea
We follow in his flight;
Farewell awhile to him and thee,
My Native Land--Good Night!
"Прости, прости! Все крепнет шквал,
Все выше вал встает,
И берег Англии пропал
Среди кипящих вод.
Плывем на Запад, солнцу вслед,
Покинув отчий край.
Прощай до завтра, солнца свет,
Британия, прощай!
A few short hours, and he will rise
To give the morrow birth;
And I shall hail the main and skies,
But not my mother earth.
Deserted is my own good hall,
Its hearth is desolate;
Wild weeds are gathering on the wall,
My dog howls at the gate.
Промчится ночь, оно взойдет
Сиять другому дню,
Увижу море, небосвод,
Но не страну мою.
Погас очаг мой, пуст мой док,
И двор травой зарос.
Мертво и глухо все кругом,
Лишь воет старый пес.
'Come hither, hither, my little page:
Why dost thou weep and wail?
Or dost thou dread the billow's rage,
Or tremble at the gale?
But dash the tear-drop from thine eye,
Our ship is swift and strong;
Our fleetest falcon scarce can fly
More merrily along.'
Мой паж, мой мальчик, что с тобой?
Я слышал твой упрек.
Иль так напуган ты грозой,
Иль на ветру продрог?
Мой бриг надежный крепко сшит,
Ненужных слез не лей.
Быстрейший сокол не летит
Смелей и веселей".
'Let winds be shrill, let waves roll high,
I fear not wave nor wind;
Yet marvel not, Sir Childe, that I
Am sorrowful in mind;
For I have from my father gone,
A mother whom I love,
And have no friend, save these alone,
But thee--and One above.
"Пусть воет шквал, бурлит вода,
Грохочет в небе гром, -
Сэр Чайльд, все это не беда,
Я плачу о другом.
Отца и мать на долгий срок
Вчера покинул я,
И на земле лишь вы да бог
Теперь мои друзья.
'My father blessed me fervently,
Yet did not much complain;
But sorely will my mother sigh
Till I come back again.' -
'Enough, enough, my little lad!
Such tears become thine eye;
If I thy guileless bosom had,
Mine own would not be dry.
Отец молитву произнес
И отпустил меня,
Но знаю, мать без горьких слез
Не проведет и дня".
"Мой паж, дурные мысли прочь,
Разлуки минет срок!
Я сам бы плакал в эту ночь,
Когда б я плакать мог.
'Come hither, hither, my staunch yeoman,
Why dost thou look so pale?
Or dost thou dread a French foeman,
Or shiver at the gale?' -
'Deem'st thou I tremble for my life?
Sir Childe, I'm not so weak;
But thinking on an absent wife
Will blanch a faithful cheek.
Мой латник верный, что с тобой?
Ты мертвеца бледней.
Предвидишь ты с французом бой,
Продрог ли до костей?"
"Сэр Чайльд, привык я слышать гром
И не бледнеть в бою,
Но я покинул милый дом,
Любимую семью,
'My spouse and boys dwell near thy hall,
Along the bordering lake;
And when they on their father call,
What answer shall she make?' -
'Enough, enough, my yeoman good,
Thy grief let none gainsay;
But I, who am of lighter mood,
Will laugh to flee away.'
Где замок ваш у синих вод,
Там и моя страна.
Там сын отца напрасно ждет
И слезы льет жена".