Коллекция писем содержит более 400 писем, писавшихся в 1737 по 1768 год -- год смерти их автора. Большая и наиболее интересная их часть была написана в 1746-1754. Автор писем -- английский герцог, крупный политический деятель и хороший знакомец многих литературных личностей свое эпохи, таких как Вольтер, Джонсон, Дидро и др. Получатель -- его незаконный сын.
Письма написаны живым, элегантным стилем, вполне доступным для знакомого с современным английским языком, полны остроумия, житейской мудрости, тонких наблюдений над нравами эпохи, отлившимися в меткие, подчас афористические суждения. Письма дают яркую картину "политической", т. е. изображения нравов и этикета, жизни общества, впрочем, и политике в современном понимании термина также уделено немалое внимание.
Письма Честерфилда были поначалу простыми весточками: "Как поживаешь?", "Что поделываешь" и т.д. Правда, уже тогда они здорово отдавали дидактическим душком: отец давал сыну образцы хорошего стиля и грамотности. Достаточно сказать, что кроме родного для них английского, он часть писем написал на французском и даже латинском языках. Много в письмах содержится сведений по истории, географии, литературе, небезынтересных и для современного читателя.
Но постепенно старея и, несмотря на свое лордство, впадая в одиночество и грусть, Честерфилд все более и более привязывался к своим письмам, вкладывания в них свои размышления об обществе, политике и жизни вообще.
Сын Честерфилда, но сам тогда еще не Честерфилд, был идеальным адресатом таких писем. В самом деле, чтобы человек мог раскрыться в письмах, наряду с опытом и литературным талантом, очень многое здесь зависит от того, кому пишутся письма.
Это должно быть реальное лицо (хотя история литературы знает немало примеров писем к вымышленным лицам -- хотя бы Петрарки к Цицерону, Гомеру, Вергилию). Но это реальное лицо должно быть чутким и заинтересованным собеседником. В каком-то смысле -- такой идеальный адресат это воображаемое лицо, прикрепленное к реальному носителю. Но важно, чтобы пишущий письма сам верил, что его собеседник таков, каким он себе его представляет.
Честерфильдов сынок никогда не противоречил родителю, всегда поддакивал, а тот и рад стараться: шпарил письмо за письмом. На литературоведов и дотошных читателей -- ибо читатель не склонный лезть в библиографические справки, а сосредоточенный на самом тексте просто не намерен заморачиваться подобными вещами -- это подчас производит комический эффект.
"Давай вернемся ораторскому искусству -- искусству говорить хорошо, которое никогда не следует упускать из поля зрения, ибо человек без риторических фигур не обойдется ни в парламенте, ни в церкви, ни в юриспруденции". Очень хороший, а главное, своевременный совет, особенно если учесть, что сыну в то время только что исполнилось семь лет.
"Полезно было бы время от времени щадить желудок и давать ему отдых, принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек лихорадки.. Такие простые слабительные не надо заказывать; их каждый может приготовить себе сам, как, например, отвар александрийского листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить сок, выжатый из половины лимона". А в момент написания этого письма сыну было аж целых 18 лет.
Различие между бытовым письмом и письмом литературы покоится на том фундаментальном и простом факте, что первое пишется для конкретного адресата и по конкретному поводу, второе для всех, точнее для неопознанного читателя и на все, точнее на неопределенные, времена. Отсюда вытекает, что обычное письмо переполнено никому, кроме как к кому пишут, неинтересными сплетнями и фактами, и наоборот, в нем опускаются многие важные детали и подробности, предполагаемо известные автору письма и его получателю.
Честерфилд, несомненно писал, как он думал сам, бытовые письма, которые постепенно превращались в литературные. И немало этому способствовало то, что он не знал того, кому пишет. Как раз этот-то недостаток для реального письма и определил его статус как литературного памятника. Заметим, что письма 1746-1754 отмечает такое качество как композиционная стройность: они почти что превращаются в трактат. Для бытовых писем свойство излишнее: каждое отдельное письмо написал и забыл, а через год пишешь то же, причем теми же словами, в одном письме талдыча и про Фому и про Ерему.
Впервые на литературный характер писем обратила внимание ушлая жена честерфильдова сынка. Так увлеченный своими опусами, лорд-соловей, даже не заметил, что его сын женился и обременил себя нехилым потомством. А когда сын умер, папаша и титул и богатства оставил своему старшему внуку, лишив всяких средств остальное семейство. Вот тогда-то вдова, обнаружив письма, и к ее чести, оценив их по достоинству, издала их в 1774, позднее обогатившись на этой, как оказалось, золотой жиле.
Своими письмами Честерфилд вошел в историю литературу с очень нехорошей репутацией. Их публикация вызвала в английском обществе шок "откровенностью". С Джонсон назвали пособием для проституток, написанных с изяществом учителя танцев. Еще больше подбавили нехорошей репутации им авторы следующего XIX века, такие как Диккенс и Теккерей, в своих романах ("Барнеби Радж" и "Виргинцы") выставивших Честрефилда циником без совести и чести. Однако сборник писем стал популярным чтением и неоднократно переиздавался, причем именно как учебник житейской мудрости и светских манер ("Искусство счастливо жить среди людей" -- под таким заголовком письма впервые появились в Германии в 1802). "Письма" были высоко оценены Вольтером как образец эпистолярной прозы и искренний человеческий документ. Он писал маркизе дю Деффан 12 августа 1774 года: "Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего, когда-либо написанного о воспитании". Думается, эта оценка оказалась более прозорливой и вполне допустимой для присоединения к ней и в наше время.
|
English |
Русский |
|
BATH, October 9, O. S. 1746 |
|
|
DEAR BOY: Your distresses in your journey from Heidelberg to Schaffhausen, your lying upon straw, your black bread, and your broken 'berline,' are proper seasonings for the greater fatigues and distresses which you must expect in the course of your travels; and, if one had a mind to moralize, one might call them the samples of the accidents, rubs, and difficulties, which every man meets with in his journey through life. In this journey, the understanding is the 'voiture' that must carry you through; and in proportion as that is stronger or weaker, more or less in repair, your journey will be better or worse; though at best you will now and then find some bad roads, and some bad inns. Take care, therefore, to keep that necessary 'voiture' in perfect good repair; examine, improve, and strengthen it every day: it is in the power, and ought to be the care, of every man to do it; he that neglects it, deserves to feel, and certainly will feel, the fatal effects of that negligence. |
Милый мой мальчик, Твои невзгоды по дороге из Гейдельберга в Щафхаузен когда тебе пришлось спать на соломе, есть черный хлеб и когда сломался твой берлин - не что иное, как надлежащая подготовка к более значительным неприятностям и неудачам, которых следует ожидать во время путешествий; при наличии известной склонности к морализированию можно было бы назвать их примерами несчастных случайностей, препятствий и трудностей, которые каждый человек встречает на своем жизненном пути. В путешествии разум твой - это тот экипаж, который должен провезти тебя сквозь все, и в соответствии с тем, надежен он или нет, в хорошем он или плохом состоянии, путешествие твое окажется лучше или хуже, однако в пути твоем тебя всегда могут подстерегать какие-нибудь ухабистые проселочные дороги и захудалые гостиницы. Поэтому позаботься, чтобы экипаж, обойтись без которого нельзя, был в самом лучшем состоянии, осматривай его и, что ни день, приводи в порядок и укрепляй его рессоры: каждому это по силам и каждый должен об этом заботиться сам: человек который этим пренебрегает, заслуживает того, чтобы почувствовать на себе все роковые последствия своего небрежения, и не приходится сомневаться, что рано или поздно их почувствует. |
|
'A propos' of negligence: I must say something to you upon that subject. You know I have often told you, that my affection for you was not a weak, womanish one; and, far from blinding me, it makes me but more quick- sighted as to your faults; those it is not only my right, but my duty to tell you of; and it is your duty and your interest to correct them. In the strict scrutiny which I have made into you, I have (thank God) hitherto not discovered any vice of the heart, or any peculiar weakness of the head: but I have discovered laziness, inattention, and indifference; faults which are only pardonable in old men, who, in the decline of life, when health and spirits fail, have a kind of claim to that sort of tranquillity. But a young man should be ambitious to shine, and excel; alert, active, and indefatigable in the means of doing it; and, like Caesar, 'Nil actum reputans, si quid superesset agendum.' You seem to want that 'vivida vis animi,' which spurs and excites most young men to please, to shine, to excel. Without the desire and the pains necessary to be considerable, depend upon it, you never can be so; as, without the desire and attention necessary to please, you never can please. 'Nullum numen abest, si sit prudentia,' is unquestionably true, with regard to everything except poetry; and I am very sure that any man of common understanding may, by proper culture, care, attention, and labor, make himself whatever he pleases, except a good poet. |
A propos(11), о небрежении; кое-что об этом я еще должен тебе сказать. Как ты хорошо знаешь, я не раз говорил, что моя любовь к тебе - отнюдь не какое-нибудь мягкое женское чувство: она ни в какой степени не ослепляет меня, напротив, она делает меня особенно чутким к твоим недостаткам; указывать тебе на них - не только мое право, но и моя обязанность, твоя же обязанность - исправлять их, и это всегда будет в твоих интересах. Тщательно проверяя тебя, я до сих пор не обнаружил, слава богу, ничего дурного в твоем сердце и никаких особых пороков в твоем уме, но я нашел в тебе леность, невнимание и равнодушие, недостатки, простительные разве только старикам, которые на склоне жизни, когда телесные и духовные силы иссякают, могут иметь известное право на подобного рода инертность. У человека же молодого должно быть стремление блистать и быть всюду первым; он должен быть насторожен, деятелен и неутомим в поисках средств, чтобы этого добиться, как Цезарь, nil actum reputans, si quid superesset agendum(12). Тебе, по-видимому, не хватает той vivida vis animi(13), которая побуждает и подзадоривает большинство молодых людей нравиться, блистать, превосходить своих сверстников. Будь уверен, что без желания и без усилий, направленных на то, чтобы чем-то стать, ты ни при каких обстоятельствах ничем не станешь; точно так же, как без желания и внимания, необходимых, чтобы кому-то понравиться, ты никогда никому не понравишься. Nullum numen abest, si sit prudentia(14), безусловно справедливо в отношении всего, кроме поэзии, и я твердо убежден, что любой человек средних способностей может надлежащею работой над собой, усердием, вниманием и упорством сделаться всем, чем захочет, кроме как хорошим поэтом. |
|
Your destination is the great and busy world; your immediate object is the affairs, the interests, and the history, the constitutions, the customs, and the manners of the several parts of Europe. In this, any man of common sense may, by common application, be sure to excel. Ancient and modern history are, by attention, easily attainable. Geography and chronology the same, none of them requiring any uncommon share of genius or invention. Speaking and Writing, clearly, correctly, and with ease and grace, are certainly to be acquired, by reading the best authors with care, and by attention to the best living models. These are the qualifications more particularly necessary for you, in your department, which you may be possessed of, if you please; and which, I tell you fairly, I shall be very angry at you, if you are not; because, as you have the means in your hands, it will be your own fault only. |
Твое будущее поприще - это огромный деловой мир; предмет, которым ты в настоящее время занят - это дела, интересы, история, государственное устройство, обычаи и нравы различных стран Европы. Во всех этих предметах всякий человек средних способностей, при средней затрате сил, вне всякого сомнения, преуспеет. Историю как древнюю, так и новую, человеку внимательному изучить нетрудно. То же самое относится и к географии и хронологии; ни та, ни другая не требуют никакой особой находчивости, никаких исключительных дарований. Что же касается искусства говорить и писать ясно, правильно и к тому же изящно и легко, то ему, разумеется, надо учиться, вдумчиво читая лучших писателей и внимательно вслушиваясь в речь тех, кто более всего достоин нашего подражания. Вот те качества, которые особенно нужны тебе в избранной тобой области и которые ты, если захочешь, сможешь выработать в себе. И говорю тебе прямо, я очень на тебя рассержусь, если ты этого не сделаешь; коль скоро у тебя есть все возможности, то надо воспользоваться ими, иначе виноват во всем будешь ты один. |
|
If care and application are necessary to the acquiring of those qualifications, without which you can never be considerable, nor make a figure in the world, they are not less necessary with regard to the lesser accomplishments, which are requisite to make you agreeable and pleasing in society. In truth, whatever is worth doing at all, is worth doing well; and nothing can be done well without attention: I therefore carry the necessity of attention down to the lowest things, even to dancing and dress. Custom has made dancing sometimes necessary for a young man; therefore mind it while you learn it that you may learn to do it well, and not be ridiculous, though in a ridiculous act. Dress is of the same nature; you must dress; therefore attend to it; not in order to rival or to excel a fop in it, but in order to avoid singularity, and consequently ridicule. Take great care always to be dressed like the reasonable people of your own age, in the place where you are; whose dress is never spoken of one way or another, as either too negligent or too much studied. |
Если старание и усердие необходимы для приобретения качеств, без которых ты никогда ничем не можешь стать и что-либо представлять собою в свете, то они не менее необходимы и для приобретения тех второстепенных качеств, которые делают человека приятным в обществе и желанным гостем. По правде говоря, все, что вообще-то стоит делать, стоит делать хорошо, а ты ничего не сможешь сделать хорошо, если не будешь внимателен. Поэтому необходимость быть внимательным я распространяю и на вещи ничтожнейшие, в том числе на танцы и на занятия туалетом. В силу сложившегося обычая, танцы могут иногда стать для молодого человека необходимостью, поэтому, занимаясь ими, помни, что ты должен научиться хорошо танцевать и что даже в том, что само по себе смешно, смешным ты выглядеть не должен. То же самое относится и к одежде; одеваться необходимо, поэтому ты должен и к этому отнестись серьезно: не для того, чтобы соперничать с каким-нибудь щеголем или победить его, но для того, чтобы не выделяться из всех и не казаться поэтому смешным. Обрати самое серьезное внимание на то, чтобы одеваться так, как все уважающие себя люди твоего возраста оделись бы, идя туда, куда идешь ты, ничем не дав повода обсуждать свою одежду, как чересчур небрежную или, напротив, чересчур изысканную. |
|
What is commonly called an absent man, is commonly either a very weak, or a very affected man; but be he which he will, he is, I am sure, a very disagreeable man in company. He fails in all the common offices of civility; he seems not to know those people to-day, whom yesterday he appeared to live in intimacy with. He takes no part in the general conversation; but, on the contrary, breaks into it from time to time, with some start of his own, as if he waked from a dream. This (as I said before) is a sure indication, either of a mind so weak that it is not able to bear above one object at a time; or so affected, that it would be supposed to be wholly engrossed by, and directed to, some very great and important objects. Sir Isaac Newton, Mr. Locke, and (it may be) five or six more, since the creation of the world, may have had a right to absence, from that intense thought which the things they were investigating required. But if a young man, and a man of the world, who has no such avocations to plead, will claim and exercise that right of absence in company, his pretended right should, in my mind, be turned into an involuntary absence, by his perpetual exclusion out of company. However frivolous a company may be, still, while you are among them, do not show them, by your inattention, that you think them so; but rather take their tone, and conform in some degree to their weakness, instead of manifesting your contempt for them. |
Тот, кого принято называть человеком рассеянным, обычно либо человек очень слабый, либо же - очень чем-то увлеченный, но будь он тем или другим, я убежден, что в обществе он до крайности неприятен. Он то и дело попадает впросак; создается впечатление, что сегодня он уже не узнает людей, с которыми вчера был как будто накоротке. Он не принимает участия в общем разговоре, напротив того, время от времени вдруг начинает говорить что-то свое, как будто его только что разбудили. Это, как я уже сказал - верный признак человека или настолько слабого, что он не в состоянии одновременно удержать в сознании более одного предмета, или настолько чем-то увлеченного, что можно подумать, будто он целиком поглощен решением каких-то очень больших и важных задач, и все мысли его направлены на них. У сэра Исаака Ньютона, м-ра Локка и, может быть, еще человек у пяти-шести с самого сотворения мира было право на рассеянность, проистекающую от крайней напряженности мысли, которой требовали их занятия. Но если молодой человек, и к тому же бывающий в свете, у которого нет таких отвлекающих от всего на свете дел, будет проявлять в обществе подобного рода рассеянность и считать себя вправе это делать, то это мнимое его право на рассеянность, создающее ему исключительное положение в обществе, обернется для него скорее всего тем, что он будет просто-напросто из этого общества исключен. Сколь бы пустой и легкомысленной ни была та или иная компания, коль скоро ты находишься в ней, не показывай людям своим невниманием к ним, что ты считаешь их пустыми; лучше будет, если ты настроишь себя на их лад и в какой-то степени примиришься с их слабостями, вместо того чтобы выказывать свое презрение к ним. |
|
There is nothing that people bear more impatiently, or forgive less, than contempt; and an injury is much sooner forgotten than an insult. If, therefore, you would rather please than offend, rather be well than ill spoken of, rather be loved than hated; remember to have that constant attention about you which flatters every man's little vanity; and the want of which, by mortifying his pride, never fails to excite his resentment, or at least his ill will. For instance, most people (I might say all people) have their weaknesses; they have their aversions and their likings, to such or such things; so that, if you were to laugh at a man for his aversion to a cat, or cheese (which are common antipathies), or, by inattention and negligence, to let them come in his way, where you could prevent it, he would, in the first case, think himself insulted, and, in the second, slighted, and would remember both. Whereas your care to procure for him what he likes, and to remove from him what he hates, shows him that he is at least an object of your attention; flatters his vanity, and makes him possibly more your friend, than a more important service would have done. With regard to women, attentions still below these are necessary, and, by the custom of the world, in some measure due, according to the laws of good-breeding. |
Презрение людям перенести всего тяжелее, и они очень неохотно его прощают. Им гораздо легче забыть любой причиненный им вред, нежели просто обиду. Поэтому если тебе больше хочется нравиться людям, нежели оскорблять их, хочется возбуждать в них любовь, а не ненависть, будь к ним всегда внимателен, памятуя, что у каждого человека есть свое маленькое самолюбие и этим вниманием ты всегда ему льстишь. Недостаток же внимания уязвляет его гордость и неминуемо вызывает в нем возмущение или по меньшей мере недоброжелательство. Например, у большинства людей (я бы даже сказал -- у всех без исключения) есть свои слабости: к каким-то вещам они питают страсть, к другим - отвращение, поэтому, если бы ты вздумал смеяться над человеком за то, что он терпеть не может кошек или сыр (чего, к слову сказать, не выносят очень многие), или по невнимательности своей и небрежности допустил, что человек этoт натолкнулся на нечто для него неприятное и что ты мог предотвратить, он сочтет первое за обиду, а второе - за неуважение к себе и запомнит то и другое. Если же ты постараешься добыть для него то, что он любит, и избавить его от того, чего он не выносит, он почувствует, что ты во всяком случае к нему внимателен; самолюбие его будет польщено, и этим ты, может быть, больше приблизишь его к себе, чем какой-нибудь более важной услугой. Что же касается женщин, то здесь необходимо бывает оказывать и еще менее существенные знаки внимания и следовать в этом обычаям света, как этого всегда ждут от человека воспитанного. |
|
My long and frequent letters, which I send you, in great doubt of their success, put me in mind of certain papers, which you have very lately, and I formerly, sent up to kites, along the string, which we called messengers; some of them the wind used to blow away, others were torn by the string, and but few of them got up and stuck to the kite. But I will content myself now, as I did then, if some of my present messengers do but stick to you. Adieu! |
Длинные письма, которые я так часто посылаю тебе, нисколько не будучи уверен в том, что они возымеют свое действие, напоминают мне листки бумаги, которые ты еще недавно, - а я когда-то давно - пускал на ниточке к поднявшимся в воздух змеям. Мы звали их "курьерами"; иные из них ветер уносил прочь, другие рвались об веревку, и только немногие подымались вверх и прилеплялись к змею. Но сейчас, как и тогда, и буду доволен, если даже немногие из моих "курьеров" смогут прилепиться к тебе. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, March 6, O. S. 1747 |
Лондон, 6 марта ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: Whatever you do, will always affect me, very sensibly, one way or another; and I am now most agreeably affected, by two letters, which I have lately seen from Lausanne, upon your subject; the one from Madame St. Germain, the other from Monsieur Pampigny: they both give so good an account of you, that I thought myself obliged, in justice both to them and, to you, to let you know it. Those who deserve a good character, ought to have the satisfaction of knowing that they have it, both as a reward and as an encouragement. They write, that you are not only 'decrotte,' but tolerably well-bred; and that the English crust of awkward bashfulness, shyness, and roughness (of which, by the bye, you had your share) is pretty well rubbed off. I am most heartily glad of it; for, as I have often told you, those lesser talents, of an engaging, insinuating manner, an easy good-breeding, a genteel behavior and address, are of infinitely more advantage than they are generally thought to be, especially here in England. Virtue and learning, like gold, have their intrinsic value but if they are not polished, they certainly lose a great deal of their luster; and even polished brass will pass upon more people than rough gold. |
Милый мой мальчик, Все, что бы ты ни делал, всегда будет меня волновать, радуя или огорчая. И сейчас вот мне огромное удовольствие доставили письма, полученные на днях из Лозанны, в которых речь идет о тебе, одно - от мадам Сен-Жермен, другое - от месье Пампиньи: оба они настолько хорошо говорят о тебе, что я счел себя обязанным, воздав должное и тебе, и им, сообщить тебе об этом. Люди, которые заслужили хорошие отзывы о себе, вправе узнать об этом - для них это будет наградой и поощрением. В обоих письмах говорится, что ты не только decrotte(15), но, что ты достаточно хорошо воспитан и что от английской коросты -- неловкой застенчивости, робости и грубости (которые, кстати сказать, у тебя были) - теперь мало что осталось. Всей душой этому радуюсь, ибо, как я тебе много раз говорил, эти, казалось бы второстепенные, качества - приветливость и приятность, отсутствие всякой натянутости, располагающие к себе манеры и обходительность - в действительности значат гораздо больше, чем это принято думать, особенно у нас, в Англии. У добродетели и у знания, как у золота, есть своя присущая ему ценность, но если их не шлифовать, то они, разумеется, утратят значительную часть своего блеска, а ведь даже хорошо начищенная латунь может на многих людей произвести больше впечатления, чем необработанное золото. |
|
What a number of sins does the cheerful, easy good-breeding of the French frequently cover? Many of them want common sense, many more common learning; but in general, they make up so much by their manner, for those defects, that frequently they pass undiscovered: I have often said, and do think, that a Frenchman, who, with a fund of virtue, learning and good sense, has the manners and good-breeding of his country, is the perfection of human nature. This perfection you may, if you please, and I hope you will, arrive at. You know what virtue is: you may have it if you will; it is in every man's power; and miserable is the man who has it not. Good sense God has given you. Learning you already possess enough of, to have, in a reasonable time, all that a man need have. With this, you are thrown out early into the world, where it will be your own fault if you do not acquire all, the other accomplishments necessary to complete and adorn your character. |
Сколько всяческих пороков французы прикрывают своим непринужденным, приятным и располагающим к себе обращением! Многим из них недостает обычного здравого смысла, многим - еще более обычных знаний, но, в общем, манерами своими они настолько восполняют эти свои недостатки, что порой их невозможно бывает обнаружить. Я часто говорил, да и продолжаю думать сейчас, что француз, сочетающий в себе высокие нравственные качества, добродетель, ученость и здравый смысл, с воспитанностью и хорошими манерами своей страны, являет пример совершенства человеческой природы. Этого совершенства ты можешь достичь и, надеюсь, достигнешь. Что такое добродетель, ты знаешь, если ты захочешь, она у тебя будет; обладать ею - во власти каждого человека, и несчастен тот, у кого ее нет. Здравым смыслом тебя господь наградил. Учености у тебя достаточно, чтобы с течением времени приобрести все, что необходимо человеку. Со всеми этими качествами тебя рано вывели в свет, и ты будешь сам виноват, если не приобретешь там всех других знаний, необходимых, чтобы дополнить и украсить твой характер. |
|
You will do well to make your compliments to Madame St. Germain and Monsieur Pampigny; and tell them, how sensible you are of their partiality to you, in the advantageous testimonies which, you are informed, they have given of you here. |
Ты хорошо сделаешь, если засвидетельствуешь свое почтение мадам Сен-Жермен и месье Пампиньи и скажешь им, как ты польщен их высоким мнением о тебе в тех письмах, которые, как тебе известно, они мне посылали. |
|
Adieu. Continue to deserve such testimonies; and then you will not only deserve, but enjoy my truest affection. |
Прощай! Умей и впредь заслужить подобные отзывы, и тогда ты не только заслужишь мою искреннюю любовь, но и почувствуешь ее на себе. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, March 27, O. S. 1747. |
Лондон, 27 марта ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: Pleasure is the rock which most young people split upon: they launch out with crowded sails in quest of it, but without a compass to direct their course, or reason sufficient to steer the vessel; for want of which, pain and shame, instead of pleasure, are the returns of their voyage. Do not think that I mean to snarl at pleasure, like a Stoic, or to preach against it, like a parson; no, I mean to point it out, and recommend it to you, like an Epicurean: I wish you a great deal; and my only view is to hinder you from mistaking it. |
Милый мой мальчик, Наслаждение - это тот риф, об который разбивается большинство молодых людей. Стремясь найти его, они пускаются в море на всех парусах, но у них нет компаса, чтобы направить свой путь, у них недостаточно разума, чтобы вести корабль по какому-нибудь верному курсу. Поэтому путешествие их, вместо того, чтобы доставить им наслаждение, кончается для них мукою и позором. Не думай, что я собираюсь осуждать наслаждение, подобно ворчливому стоику, или, подобно какому-нибудь пастору, призывать от него отречься. Нет, я, напротив, хочу обратить на него твое внимание и рекомендовать его тебе, как истый эпикуреец. Я хочу, чтобы ты испил его сполна, и моя единственная цель - сделать так, чтобы ты в нем не обманулся. |
|
The character which most young men first aim at, is that of a man of pleasure; but they generally take it upon trust; and instead of consulting their own taste and inclinations, they blindly adopt whatever those with whom they chiefly converse, are pleased to call by the name of pleasure; and a man of pleasure in the vulgar acceptation of that phrase, means only, a beastly drunkard, an abandoned whoremaster, and a profligate swearer and curser. As it may be of use to you. I am not unwilling, though at the same time ashamed to own, that the vices of my youth proceeded much more from my silly resolution of being, what I heard called a man of pleasure, than from my own inclinations. I always naturally hated drinking; and yet I have often drunk; with disgust at the time, attended by great sickness the next day, only because I then considered drinking as a necessary qualification for a fine gentleman, and a man of pleasure. |
Едва ли не каждый молодой человек превыше всего стремится стать жизнелюбцем; но, чаще всего, юноши принимают это понятие на веру и, вместо того, чтобы сообразоваться со своими собственными вкусами и склонностями, слепо готовы почитать наслаждением то, что этим именем называют люди, с которыми они больше всего общаются. А в обычном смысле слова жизнелюбец - всего-навсего кутила, непробудный пьяница, заправский распутник и отчаянный сквернослов. Коль скоро это может оказаться полезным для тебя, я охотно признаюсь, как бы мне это ни было стыдно, что пороки моей юности проистекали не столько от моих естественных дурных склонностей, сколько от глупого желания быть в представлении окружающих жизнелюбцем. Всю свою жизнь я ненавидел вино, и, однако, мне часто случалось выпивать; порою с отвращением, с неизбежно следовавшим за этим на другой день недомоганием, и все только потому, что я считал, что уменье пить - это необходимое качество для настоящего джентльмена и эпикурейца. |
|
The same as to gaming. I did not want money, and consequently had no occasion to play for it; but I thought play another necessary ingredient in the composition of a man of pleasure, and accordingly I plunged into it without desire, at first; sacrificed a thousand real pleasures to it; and made myself solidly uneasy by it, for thirty the best years of my life. |
То же можно сказать и о карточной игре. Я не нуждался в деньгах, и, разумеется, мне никогда не случалось садиться за игру ради того, чтобы приобрести их. Но я считал, что игра - это второе необходимое качество жизнелюбца, и поэтому, начав с того, что стал предаваться ей без всякого желания, отказывался ради нее потом от множества настоящих удовольствий и загубил тридцать лучших лет своей жизни. |
|
I was even absurd enough, for a little while, to swear, by way of adorning and completing the shining character which I affected; but this folly I soon laid aside, upon finding berth the guilt and the indecency of it. |
Я дошел даже одно время до такой нелепости, что научился сквернословить, дабы украсить и дополнить блистательную роль, которую мне хотелось играть, однако я вскоре же оставил это безрассудство, поняв, насколько всякое сквернословие порочно и непристойно. |
|
Thus seduced by fashion, and blindly adopting nominal pleasures, I lost real ones; and my fortune impaired, and my constitution shattered, are, I must confess, the just punishment of my errors. |
Так вот, соблазненный модой и слепо предаваясь наслаждениям мнимым, я терял подлинные; я расстроил свое состояние и расшатал здоровье - и этим, должен признаться, я понес заслуженное наказание за свои проступки. |
|
Take warning then by them: choose your pleasures for yourself, and do not let them be imposed upon you. Follow nature and not fashion: weigh the present enjoyment of your pleasures against the necessary consequences of them, and then let your own common sense determine your choice. |
Пусть же все это послужит тебе предостережением - умей выбирать наслаждения сам и никому не позволяй их себе навязывать. Следуй природным своим побуждениям, а отнюдь не моде: положи на одну чашу весов всю ту радость, которую несут тебе наслаждения сегодняшнего часа, а на другую - то, что неизбежно за ними следует, и, руководствуясь здравым смыслом, сделай свой выбор. |
|
Were I to begin the world again, with the experience which I now have of it, I would lead a life of real, not of imaginary pleasures. I would enjoy the pleasures of the table, and of wine; but stop short of the pains inseparably annexed to an excess of either. |
Доведись мне начать жизнь сначала и обладай я тем опытом, который у меня сейчас есть, я бы наполнил эту жизнь подлинными, а не воображаемыми наслаждениями. Я бы сполна насладился яствами и вином, но уберег бы себя от страданий, связанных с избытком того и другого. |
|
I would not, at twenty years, be a preaching missionary of abstemiousness and sobriety; and I should let other people do as they would, without formally and sententiously rebuking them for it; but I would be most firmly resolved not to destroy my own faculties and constitution; in complaisance to those who have no regard to their own. I would play to give me pleasure, but not to give me pain; that is, I would play for trifles, in mixed companies, to amuse myself, and conform to custom; but I would take care not to venture for sums; which, if I won, I should not be the better for; but, if I lost, should be under a difficulty to pay: and when paid, would oblige me to retrench in several other articles. Not to mention the quarrels which deep play commonly occasions. |
В двадцать лет я не сделался бы проповедником воздержания и трезвости; и я бы предоставил другим людям поступать, как они хотят, не упрекая их за это и не читая им морали, но я бы твердо решил не вредить собственным способностям и не губить здоровья в угоду тем, кто не хочет беречь свои. Я бы стал играть, чтобы получить удовольствие, но не для того, чтобы испытывать страдания: иными словами, я бы стал играть по маленькой, в смешанном обществе, чтобы развлечься и отдать дань существующему обычаю. Но я бы остерегся играть на такие суммы, которые в случае выигрыша все равно не принесли бы мне ничего хорошего, а в случае проигрыша поставили бы меня перед необходимостью платить долги, а после этого, в чем-то себе отказывать. Не говорю уже о тех ссорах, которые обычно следуют за всякой крупной игрой. |
|
I would pass some of my time in reading, and the rest in the company of people of sense and learning, and chiefly those above me; and I would frequent the mixed companies of men and women of fashion, which, though often frivolous, yet they unbend and refresh the mind, not uselessly, because they certainly polish and soften the manners. |
Я стал бы посвящать часть моего времени чтению, а оставшиеся часы проводить в обществе людей умных и образованных, и стараться больше находиться среди тех, кто выше меня. Я бы не пренебрегал и смешанным светским обществом, состоящим из мужчин и женщин. Пусть оно часто грешит легкомыслием, такое общество всегда освежает человека и дает ему отдых, что небесполезно, ибо при этом манеры наши смягчаются и приобретают известный блеск. |
|
These would be my pleasures and amusements, if I were to live the last thirty years over again; they are rational ones; and, moreover, I will tell you, they are really the fashionable ones; for the others are not, in truth, the pleasures of what I call people of fashion, but of those who only call themselves so. Does good company care to have a man reeling drunk among them? Or to see another tearing his hair, and blaspheming, for having lost, at play, more than he is able to pay? Or a whoremaster with half a nose, and crippled by coarse and infamous debauchery? No; those who practice, and much more those who brag of them, make no part of good company; and are most unwillingly, if ever, admitted into it. A real man of fashion and pleasures observes decency: at least neither borrows nor affects vices: and if he unfortunately has any, he gratifies them with choice, delicacy, and secrecy. |
Таковы были бы мои удовольствия и развлечения, если бы мне довелось прожить еще раз последние тридцать лет моей жизни; удовольствия эти разумны, и, кроме того, должен тебе сказать, что они-то и есть истинно светские, ибо все прочее отнюдь не свойственно тем, кого я называю светскими людьми, а только тем, кто сами себя так называют. Неужели же хорошему обществу может быть приятно присутствие человека, напившегося до положения риз, или человека, который рвет на себе волосы и богохульствует, потому что проигрался в карты и ему нечем платить свой долг? Или же, наконец, распутника, который лишился половины носа и стал калекой, оттого что предавался низкому и постыдному разврату? Нет, тот, кто всем этим занимается, а, тем более, тот, кто способен еще этим хвастать, не вправе причислять себя к хорошему обществу, а если его и допускают туда порой, то всегда - с большой неохотой. По-настоящему светский человек и подлинный жизнелюбец соблюдает приличия и, уж во всяком случае, не перенимает чужих пороков и не старается пустить людям пыль в глаза; если же, на его несчастье, он сам одержим каким-то пороком, то он старается удовлетворить его с отменной осторожностью и втайне. |
|
I have not mentioned the pleasures of the mind (which are the solid and permanent ones); because they do not come under the head of what people commonly call pleasures; which they seem to confine to the senses. The pleasure of virtue, of charity, and of learning is true and lasting pleasure; with which I hope you will be well and long acquainted. Adieu! |
Я не упомянул о наслаждениях ума (которые весьма основательны и прочны), ибо они не подходят под категорию того, что принято называть наслаждением; люди, должно быть, считают, что само слово "наслаждение" относится всецело к области чувств. Наслаждение добродетелью, милосердием и знаниями - это подлинное и непреходящее наслаждение, и я надеюсь, что ты познаешь его всерьез и надолго. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 14, O. S. 1747. |
Лондон, 14 апреля ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: If you feel half the pleasure from the consciousness of doing well, that I do from the informations I have lately received in your favor from Mr. Harte, I shall have little occasion to exhort or admonish you any more to do what your own satisfaction and self love will sufficiently prompt you to. Mr. Harte tells me that you attend, that you apply to your studies; and that beginning to understand, you begin to taste them. This pleasure will increase, and keep pace with your attention; so that the balance will be greatly to your advantage. |
Милый мой мальчик, Если сознание, что ты поступаешь хорошо, приносит тебе хотя бы половину того удовольствия, которое я испытываю сейчас, получив от м-ра Харта приятное известие о тебе, мне вряд ли явится необходимость наставлять тебя и уговаривать что-то делать. Хорошие поступки ты будешь совершать уже потому, что тебе захочется удовлетворить свои желания и собственное свое самолюбие. М-р Харт пишет мне, что ты внимателен и усерден в своих занятиях и что, чем больше ты в них вникаешь, тем они больше тебе нравятся. Удовольствие, которое ты испытываешь сейчас, будет все возрастать и идти в ногу с твоим вниманием, так что соотношение того и другого неизменно будет в твою пользу. |
|
You may remember, that I have always earnestly recommended to you, to do what you are about, be that what it will; and to do nothing else at the same time. Do not imagine that I mean by this, that you should attend to and plod at your book all day long; far from it; I mean that you should have your pleasures too; and that you should attend to them for the time; as much as to your studies; and, if you do not attend equally to both, you will neither have improvement nor satisfaction from either. A man is fit for neither business nor pleasure, who either cannot, or does not, command and direct his attention to the present object, and, in some degree, banish for that time all other objects from his thoughts. If at a ball, a supper, or a party of pleasure, a man were to be solving, in his own mind, a problem in Euclid, he would be a very bad companion, and make a very poor figure in that company; or if, in studying a problem in his closet, he were to think of a minuet, I am apt to believe that he would make a very poor mathematician. There is time enough for everything, in the course of the day, if you do but one thing at once; but there is not time enough in the year, if you will do two things at a time. |
Ты должен помнить, что я всегда настоятельно советовал тебе делать свое дело, каким бы оно ни было, и только его, и ни за что другое в это время не браться. Не думай только, что это должно означать для тебя - засесть за книгу и корпеть над ней целый день. Отнюдь. Я хочу, чтобы у тебя были также и удовольствия и чтобы, когда дело дойдет до них, ты и на них сумел бы сосредоточиться так же безраздельно, как и на занятиях. Если же ты не сумеешь уделить должное внимание и тому, и другому, ни то, ни другое не принесет тебе ни удовлетворения, ни успеха. Человек, который не способен овладеть своим вниманием и направить его на нужный предмет, изгнав на это время все остальные мысли, или который просто не дает себе труда об этом позаботиться, негоден ни для дела, ни для удовольствия. Если где-нибудь на балу, за ужином, в веселой компании человек принялся бы решать в уме геометрическую задачу, он оказался бы очень неинтересным собеседником и представлял бы собою в обществе жалкое зрелище. А если в часы, посвященные геометрии, мысли его клонились бы к менуэту, то, думается, математик бы из него вышел неважный. День велик, и его хватит на все, если одновременно ты бываешь занят чем-то одним, и, вместе с тем, целого года тебе ни на что не хватит, если ты будешь делать два дела сразу. |
|
The Pensionary de Witt, who was torn to pieces in the year 1672, did the whole business of the Republic, and yet had time left to go to assemblies in the evening, and sup in company. Being asked how he could possibly find time to go through so much business, and yet amuse himself in the evenings as he did, he answered, there was nothing so easy; for that it was only doing one thing at a time, and never putting off anything till to-morrow that could be done to-day. This steady and undissipated attention to one object is a sure mark of a superior genius; as hurry, bustle, and agitation are the never-failing symptoms of a weak and frivolous mind. When you read Horace, attend to the justness of his thoughts, the happiness of his diction, and the beauty of his poetry; and do not think of Puffendorf de Homine el Cive; and, when you are reading Puffendorf, do not think of Madame de St. Germain; nor of Puffendorf, when you are talking to Madame de St. Germain. |
Председатель де Витт, которого в 1672 г. разорвали в клочья, вершил всеми делами Республики, и, однако, у него оставалось время бывать по вечерам на ассамблеях и ужинать в компании. Когда его спросили, как это ему удается справляться с таким множеством дел и еще развлекаться по вечерам, он ответил: "Нет ничего проще: надо только всегда делать что-то одно и никогда не откладывать на завтра то, что может быть сделано сегодня". Такое вот пристальное и всегда сосредоточенное на чем-то одном внимание - верный признак человека незаурядного, тогда как спешка, волнение и суетливость - характерные черты человека легкомысленного и слабого. Читая Горация, думай о том, как верны его мысли, как совершенен его стиль, сколько красоты в его стихах, и не вспоминай "De homine et cive"(18) Пуффендорфа. Читая же Пуффендорфа, не думай о госпоже де Сен-Жермен, а когда тебе доведется разговаривать с этой дамой, начисто позабудь о Пуффендорфе. |
|
Mr. Harte informs me, that he has reimbursed you of part of your losses in Germany; and I consent to his reimbursing you of the whole, now that I know you deserve it. I shall grudge you nothing, nor shall you want anything that you desire, provided you deserve it; so that you see, it is in your own power to have whatever you please. |
М-р Харт пишет, что возместил тебе часть денег, истраченных в Германии, и я даю свое согласие на то, чтобы он возместил их все, ибо знаю теперь, что ты этого заслужил. Я ничего для тебя не пожалею, и у тебя не будет недостатка ни в чем, если только ты этого заслужишь: поэтому знай, что в твоей власти иметь все, что ты захочешь. |
|
There is a little book which you read here with Monsieur Codere entitled, 'Maniere de bien penser dans les Ouvrages d'Esprit,' written by Pyre Bonhours. I wish you would read this book again at your leisure hours, for it will not only divert you, but likewise form your taste, and give you a just manner of thinking. Adieu! |
Есть одна книжечка, которую ты читал здесь с месье Кодерком, называется она "Maniere de bien penser dans les ouvrages d'esprit"(19), автор ее - отец Буур. Мне хочется, чтобы ты перечел ее еще раз в часы досуга: она не только развлечет тебя, но также разовьет в тебе вкус и направит мысли твои по правильному пути. Прощай! |
|
English |
Русский |
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: It is now four posts since I have received any letter, either from you or from Mr. Harte. I impute this to the rapidity of your travels through Switzerland; which I suppose are by this time finished. |
Милый мой мальчик, Четыре раза уже приходила почта и - ни одного письма, ни от тебя, ни от м-ра Харта. Я приписываю это тому, что ты очень часто переезжаешь в Швейцарии из одного места в другое. Надеюсь, что теперь ты уже обосновался где-нибудь более прочно. |
|
You will have found by my late letters, both to you and Mr. Harte, that you are to be at Leipsig by next Michaelmas; where you will be lodged in the house of Professor Mascow, and boarded in the neighborhood of it, with some young men of fashion. The professor will read you lectures upon 'Grotius de Jure Belli et Pacis,' the 'Institutes of Justinian' and the 'Jus Publicum Imperii;' which I expect that you shall not only hear, but attend to, and retain. I also expect that you make yourself perfectly master of the German language; which you may very soon do there, if you please. I give you fair warning, that at Leipsig I shall have an hundred invisible spies about you; and shall be exactly informed of everything that you do, and of almost everything that you say. I hope that, in consequence of those minute informations, I may be able to say of you, what Velleius Paterculus says of Scipio; that in his whole life, 'nihil non laudandum aut dixit, aut fecit, aut sensit.' |
В последних моих письмах - к тебе и к м-ру Харту - я писал, что ко дню Михаила-архангела тебе надо быть в Лейпциге, где ты будешь жить в доме профессора Маско и находиться на пансионе в одном из ближайших домов вместе с еще несколькими молодыми людьми твоего круга. Профессор прочтет тебе лекции о De jure belli et pacis(22) Гроция, "Институциях" Юстиниана и Jus publicum Imperil(23), и я надеюсь, что ты не только прослушаешь их, но и внимательно вникнешь в суть дела и все запомнишь. Я полагаю также, что ты в совершенстве овладеешь немецким языком, что, если только ты захочешь, ты сможешь сделать за очень короткое время. Должен тебя предупредить, что в Лейпциге у меня будет добрая сотня шпионов, которые будут невидимо за тобою следить и доставят мне точные сведения обо всем, что ты будешь делать, и почти обо всем, что ты будешь говорить. Надеюсь, что, получив эти обстоятельные сведения, я смогу сказать о тебе то, что Веллей Петеркул говорит о Сципионе, что за всю жизнь он "nihil non laudandum aut dixit aut fecit, aut sensit"(24). |
|
There is a great deal of good company in Leipsig, which I would have you frequent in the evenings, when the studies of the day are over. There is likewise a kind of court kept there, by a Duchess Dowager of Courland; at which you should get introduced. The King of Poland and his Court go likewise to the fair at Leipsig twice a year; and I shall write to Sir Charles Williams, the king's minister there, to have you presented, and introduced into good company. |
В Лейпциге ты встретишь множество достойных людей, и мне хочется, чтобы, закончив свои дневные занятия, ты проводил в их обществе вечера. Там есть нечто вроде двора, который держит вдовствующая герцогиня Курляндская; мне хочется, чтобы тебя туда ввели. В Лейпциг приезжает также два раза в год на ярмарку король польский со своим двором, и я напишу сэру Чарлзу Уильямсу, королевскому посланнику, чтобы он представил тебя и ввел в хорошее общество. |
|
But I must remind you, at the same time, that it will be to a very little purpose for you to frequent good company, if you do not conform to, and learn their manners; if you are not attentive to please, and well bred, with the easiness of a man of fashion. As you must attend to your manners, so you must not neglect your person; but take care to be very clean, well dressed, and genteel; to have no disagreeable attitudes, nor awkward tricks; which many people use themselves to, and then cannot leave them off. Do you take care to keep your teeth very clean, by washing them constantly every morning, and after every meal? This is very necessary, both to preserve your teeth a great while, and to save you a great deal of pain. Mine have plagued me long, and are now falling out, merely from want of care when I was your age. Do you dress well, and not too well? Do you consider your air and manner of presenting yourself enough, and not too much? Neither negligent nor stiff? All these things deserve a degree of care, a second-rate attention; they give an additional lustre to real merit. My Lord Bacon says, that a pleasing figure is a perpetual letter of recommendation. It is certainly an agreeable forerunner of merit, and smoothes the way for it. |
Должен только заметить, что вряд ли тебе будет смысл посещать хорошее общество, если ты не окажешься под стать ему и не усвоишь манеры, которые его отличают, если ты не будешь стараться нравиться людям и не покажешь себя юношей воспитанным, умеющим держаться с той непринужденностью, которая свойственна настоящему светскому человеку. Следя за своими манерами, не пренебрегай и наружностью: помни, что ты должен всегда быть очень опрятно и изящно одет и всегда обходителен, что надо стараться всячески избегать неприятных для окружающих поз и неловких жестов; есть ведь немало людей, у которых все это вошло в привычку, и они уже не могут себя переделать. Помнишь ли ты, что надо полоскать рот - по утрам и каждый раз после еды? Это совершенно необходимо, для того, чтобы надолго сохранить зубы и тем самым избавить себя от многих мучений. Мои зубы доставили мне немало страданий, и сейчас вот они выпадают только потому, что, когда я был в твоем возрасте, я недостаточно им уделял внимания. Хорошо ли ты одеваешься и не слишком ли хорошо? Достаточно ли следишь за тем, какой у тебя вид и манеры, когда появляешься где-нибудь, и не держишь ли ты себя при этом слишком развязно или слишком натянуто? Все это требует некоторых усилий и непроизвольного внимания; наши истинные достоинства приобретают тогда дополнительный блеск. Лорд Бэкон говорит, что приятная наружность - это вечное рекомендательное письмо. Вне всякого сомнения, это приятный предвестник истинного достоинства, она расчищает для него путь. |
|
Remember that I shall see you at Hanover next summer, and shall expect perfection; which if I do not meet with, or at least something very near it, you and I shall, not be very well together. I shall dissect and analyze you with a microscope; so that I shall discover the least speck or blemish. This is fair warning; therefore take your measures accordingly. Yours. |
Не забудь, что я увижусь с тобою в Ганновере летом и буду ждать от тебя во всем совершенства. Если же я не обнаружу в тебе этого совершенства, или хотя бы чего-то очень близкого к нему, мы вряд ли с тобою поладим. Я буду расчленять тебя, разглядывать под микроскопом и поэтому сумею заметить каждое крохотное пятнышко, каждую пылинку. Мое дело - предупредить тебя, а меры ты принимай сам. Твой. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 21, O. S. 1747 |
Лондон, 21 сентября ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: I received, by the last post, your letter of the 8th, N. S., and I do not wonder that you are surprised at the credulity and superstition of the Papists at Einsiedlen, and at their absurd stories of their chapel. But remember, at the same time, that errors and mistakes, however gross, in matters of opinion, if they are sincere, are to be pitied, but not punished nor laughed at. The blindness of the understanding is as much to be pitied as the blindness of the eye; and there is neither jest nor guilt in a man's losing his way in either case. Charity bids us set him right if we can, by arguments and persuasions; but charity, at the same time, forbids, either to punish or ridicule his misfortune. Every man's reason is, and must be, his guide; and I may as well expect that every man should be of my size and complexion, as that he should reason just as I do. Every man seeks for truth; but God only knows who has found it. It is, therefore, as unjust to persecute, as it is absurd to ridicule, people for those several opinions, which they cannot help entertaining upon the conviction of their reason. |
Милый мой мальчик, Получил с последней почтой твое письмо от 8 н. ст. и нисколько не удивляюсь тому, что тебя поразили и предрассудки папистов в Эйнзидлене, и все нелепости, которые они рассказывают о своей церкви. Помни только, что заблуждения и ошибки в отношении взглядов, как бы грубы они ни были, если они искренни, должны вызывать в нас жалость, и не следует ни наказывать за них, ни смеяться над ними. Человека с ослепшим умом надо пожалеть так же, как и того, у кого ослепли глаза: и если в том и другом случае кто-нибудь сбивается с пути, он не виновен и не смешон. Милосердие требует, чтобы мы направили его на путь истинный, и милосердие же запрещает нам наказывать или высмеивать того, кого постигла беда. Каждому человеку дан разум, который им руководит и должен руководить, и хотеть, чтобы каждый рассуждал так, как я, все равно что хотеть, чтобы каждый был моего роста и моего сложения. Каждый человек ищет правды, но одному только богу ведомо, кто эту правду нашел. Поэтому несправедливо преследовать, а равно и высмеивать, людей за те убеждения, которые сложились у них в соответствии с их разумом и не могли не сложиться иначе. |
|
It is the man who tells, or who acts a lie, that is guilty, and not he who honestly and sincerely believes the lie. I really know nothing more criminal, more mean, and more ridiculous than lying. It is the production either of malice, cowardice, or vanity; and generally misses of its aim in every one of these views; for lies are always detected sooner or later. If I tell a malicious lie, in order to affect any man's fortune or character, I may indeed injure him for some time; but I shall be sure to be the greatest sufferer myself at last; for as soon as ever I am detected (and detected I most certainly shall be), I am blasted for the infamous attempt; and whatever is said afterward, to the disadvantage of that person, however true, passes for calumny. If I lie, or equivocate (for it is the same thing), in order to excuse myself for something that I have said or done, and to avoid the danger and the shame that I apprehend from it, I discover at once my fear as well as my falsehood; and only increase, instead of avoiding, the danger and the shame; I show myself to be the lowest and the meanest of mankind, and am sure to be always treated as such. Fear, instead of avoiding, invites danger; for concealed cowards will insult known ones. If one has had the misfortune to be in the wrong, there is something noble in frankly owning it; it is the only way of atoning for it, and the only way of being forgiven. Equivocating, evading, shuffling, in order to remove a present danger or inconveniency, is something so mean, and betrays so much fear, that whoever practices them always deserves to be, and often will be kicked. |
Виновен тот, чьи слова или поступки заведомо лживы, а не тот, кто честно и искренне в эту ложь поверил. Я действительно не знаю ничего более преступного, более низкого и более смехотворного, чем ложь. Это - порождение злобы, трусости или тщеславия, но, как правило, ни одно из названных чувств не достигает с ее помощью своей цели, ибо всякая ложь рано или поздно выходит на свежую воду. Если я солгал по злобе, чтобы повредить доброму имени человека или его карьере, я, может быть, действительно на какое-то время нанесу ему вред, но можно с уверенностью сказать, что в конце концов больше всего пострадаю я сам, ибо, как только обнаружится моя ложь (а она вне всякого сомнения обнаружится), меня осудят за то, что я был так низок, и все, что бы я потом ни сказал в порицание этого человека, пусть даже это будет сущая правда, сочтут клеветой. Если я буду лгать или прикрываться двусмысленностью, а это одно и то же, для того чтобы оправдать какие-то слова свои или поступки и тем самым избежать опасности или стыда, которых боюсь, я сразу же выдам этим и страх свой, и ложь, и, таким образом, я не только не избавлюсь от опасности и позора, но лишь усугублю и то, и другое, и к тому же выкажу себя самым подлым и низким из людей - и можно быть уверенным, что ко мне так и будут относиться до конца моих дней. Страх, вместо того чтобы отвращать опасность, ее накликает, ибо тайные трусы начинают клеймить явных. Если человек, на свое несчастье, совершил какой-то проступок, самое благородное, что он может сделать, это откровенно признаться в нем - это единственная возможность искупить его и получить за него прощение. Увиливание, увертки, подтасовка, для того чтобы избежать опасности или неудобства, настолько низки и выявляют такой безотчетный страх, что человек, прибегающий к ним, заслуживает только пинка и, кстати говоря, нередко его получает. |
|
There is another sort of lies, inoffensive enough in themselves, but wonderfully ridiculous; I mean those lies which a mistaken vanity suggests, that defeat the very end for which they are calculated, and terminate in the humiliation and confusion of their author, who is sure to be detected. These are chiefly narrative and historical lies, all intended to do infinite honor to their author. He is always the hero of his own romances; |
Есть и еще одна разновидность лжи, сама по себе безобидная, но до крайности нелепая, я говорю о лжи, порожденной неправильно понятым тщеславием; такого рода ложь сразу же компрометирует саму цель, ради которой возводятся все эти хитрости, и завершается смущением и посрамлением того, кто их измыслил. Сюда относятся главным образом ложь рассказчиков и ложь историков, назначение которой безмерно прославить ее сочинителя. Он всегда оказывается героем созданий своей фантазии: |
|
he has been in dangers from which nobody but himself ever escaped; he has seen with his own eyes, whatever other people have heard or read of: he has had more 'bonnes fortunes' than ever he knew women; and has ridden more miles post in one day, than ever courier went in two. He is soon discovered, and as soon becomes the object of universal contempt and ridicule. Remember, then, as long as you live, that nothing but strict truth can carry you through the world, with either your conscience or your honor unwounded. It is not only your duty, but your interest; as a proof of which you may always observe, that the greatest fools are the greatest liars. For my own part, I judge of every man's truth by his degree of understanding. |
он подвергался различным опасностям, которых, кроме него, никто никогда не мог избежать; он собственными глазами видел все то, что другие люди знают только из книг или понаслышке; на его долю выпало больше bonnes fortunes(25), чем он вообще когда-либо знал женщин; и за один день он ухитрился проделать столько миль, сколько ни один курьер никогда не проделывал за два. Ложь эта скоро разоблачается, и хвастун становится предметом всеобщего презрения и насмешки. Так помни же пока ты жив - только строгая правда может быть водительницей твоей по свету, лишь следуя ей одной, ты не осквернишь ничем ни совести своей, ни чести. Это делается не только во имя долга, но и ради твоих же собственных интересов, доказательством чего является то, что отменные дураки бывают в то же время и величайшими лжецами. Стоит только присмотреться к этим людям, и ты убедишься, что я прав. Сам я сужу о том, правдив ли человек, на основании того, насколько он умен. |
|
This letter will, I suppose, find you at Leipsig; where I expect and require from you attention and accuracy, in both which you have hitherto been very deficient. Remember that I shall see you in the summer; shall examine you most narrowly; and will never forget nor forgive those faults, which it has been in your own power to prevent or cure; and be assured that I have many eyes upon you at Leipsig, besides Mr. Harte's. Adieu! |
Письмо это ты, очевидно, получишь в Лейпциге: жду, что, живя там, ты будешь внимателен и аккуратен, и требую этого от тебя, потому что до сих пор и того, и другого тебе очень недоставало. Помни, что, когда летом мы увидимся с тобой, я очень пристально тебя рассмотрю и никогда не забуду и не прощу тебе недостатков, от которых в твоей власти было уберечься или избавиться, и что, помимо м-ра Харта, в Лейпциге следить за тобою будет немало глаз. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, October 9, O. S. 1747. |
Лондон, 9 октября ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: People of your age have, commonly, an unguarded frankness about them; which makes them the easy prey and bubbles of the artful and the experienced; they look upon every knave or fool, who tells them that he is their friend, to be really so; and pay that profession of simulated friendship, with an indiscreet and unbounded confidence, always to their loss, often to their ruin. Beware, therefore, now that you are coming into the world, of these preferred friendships. Receive them with great civility, but with great incredulity too; and pay them with compliments, but not with confidence. Do not let your vanity and self-love make you suppose that people become your friends at first sight, or even upon a short acquaintance. Real friendship is a slow grower and never thrives unless engrafted upon a stock of known and reciprocal merit. |
Милый мой мальчик, В твоем возрасте юноши бывают обычно до крайности простосердечны и легко могут поддаться обману со стороны людей искушенных, которые потом злоупотребляют их доверием. Стоит какому-нибудь олуху или плуту сказать, что он их друг, как они этому верят и отвечают на его притворные излияния дружеских чувств опрометчивым и безграничным доверием, которое всегда вредит им, а нередко их даже губит. Ты вступаешь в свет - опасайся же людей, предлагающих тебе свою дружбу. Будь с ними очень учтив, но вместе с тем и очень недоверчив; отвечай им любезностями, но только не откровенностью. Не позволяй самолюбию твоему и тщеславию обольщать тебя мыслью, что люди могут стать твоими друзьями с первого взгляда или после непродолжительного знакомства. Подлинная дружба созревает медленно и расцветает только там, где люди действительно доказали ее друг другу. |
|
There is another kind of nominal friendship among young people, which is warm for the time, but by good luck, of short duration. This friendship is hastily produced, by their being accidentally thrown together, and pursuing the course of riot and debauchery. A fine friendship, truly; and well cemented by drunkenness and lewdness. It should rather be called a conspiracy against morals and good manners, and be punished as such by the civil magistrate. However, they have the impudence and folly to call this confederacy a friendship. They lend one another money, for bad purposes; they engage in quarrels, offensive and defensive for their accomplices; they tell one another all they know, and often more too, when, of a sudden, some accident disperses them, and they think no more of each other, unless it be to betray and laugh, at their imprudent confidence. Remember to make a great difference between companions and friends; for a very complaisant and agreeable companion may, and often does, prove a very improper and a very dangerous friend. |
Есть, правда, еще одна разновидность того, что принято называть дружбой: она сближает молодых людей и какое-то время бывает горячей, но, по счастью, длится недолго. Этой скороспелой дружбе способствует случай, сводящий людей вместе за разгулом и кутежом и скрепляющий их союз бесстыдством и пьянством. Нечего сказать, дружба! Ее скорее следовало бы назвать заговором против нравственности и приличия, и наказывать за нее по суду. Однако у людей хватает бесстыдства и безрассудства называть этот сговор дружбой. Они одалживают друг другу деньги на разные дурные дела; в угоду своим сообщникам они ввязываются в ссоры, присоединяясь либо к нападающей, либо к защищающейся стороне. Они рассказывают друг другу все, что знают, а иногда и больше. Так все происходит до той минуты, пока какой-нибудь неожиданный случай не разъединит их: после этого ни один из них уже больше не думает о другом, разве только для того, чтобы предать откровенные признания, которые тот так неосторожно сделал, и посмеяться над ними. Помни, сколь великая разница существует между случайными товарищами и настоящими друзьями: очень приятный и услужливый собутыльник может оказаться очень неподходящим и очень опасным другом, и в жизни так оно часто и бывает. |
|
People will, in a great degree, and not without reason, form their opinion of you, upon that which they have of your friends; and there is a Spanish proverb, which says very justly, |
Мнение людей о тебе в значительной степени будет зависеть от их мнения о твоих друзьях. Есть очень справедливая испанская поговорка: |
|
TELL ME WHO YOU LIVE WITH AND I WILL TELL YOU WHO YOU ARE. One may fairly suppose, that the man who makes a knave or a fool his friend, has something very bad to do or to conceal. But, at the same time that you carefully decline the friendship of knaves and fools, if it can be called friendship, there is no occasion to make either of them your enemies, wantonly and unprovoked; for they are numerous bodies: and I, would rather choose a secure neutrality, than alliance, or war with either of them. You may be a declared enemy to their vices and follies, without being marked out by them as a personal one. Their enmity is the next dangerous thing to their friendship. Have a real reserve with almost everybody; and have a seeming reserve with almost nobody; for it is very disagreeable to seem reserved, and very dangerous not to be so. Few people find the true medium; many are ridiculously mysterious and reserved upon trifles; and many imprudently communicative of all they know. |
"Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты". Само собой, ведь напрашивается предположение, что человек, который заводит дружбу с мошенником или с дураком, собирается совершить что-то нехорошее или хочет что-то скрыть. Старательно избегай всякой дружбы с дураками и плутами, если в отношениях с такими людьми вообще применимо слово "дружба". Но не следует также и делать из них врагов ради забавы и без всякого к тому повода; ведь тех и других очень много, и я бы предпочел соблюдать надежный нейтралитет, нежели заключать с кем-то из них союз или вступать в борьбу. Ты можешь быть явным врагом их пороков и сумасбродств, не будучи личным врагом никого из них в отдельности. Враждовать с такими людьми почти так же опасно, как дружить. Старайся быть по-настоящему сдержанным со всеми, не допуская, однако, притворной сдержанности ни с кем. Притворная сдержанность очень неприятна, но не быть сдержанным чрезвычайно опасно. Мало кто умеет найти золотую середину; многие до смешного скрытны и привыкли утаивать даже сущие пустяки, но немало также и людей, готовых разболтать кому угодно все, что они знают. |
|
The next thing to the choice of your friends, is the choice of your company. Endeavor, as much as you can, to keep company with people above you: there you rise, as much as you sink with people below you; for (as I have mentioned before) you are whatever the company you keep is. Do not mistake, when I say company above you, and think that I mean with regard to, their birth: that is the least consideration; but I mean with regard to their merit, and the light in which the world considers them. |
За выбором друзей следует выбор общества. Приложи все усилия к тому, чтобы общаться с теми, кто выше тебя. Это подымет тебя, тогда как общение с людьми более низкого уровня вынудит тебя опуститься, ибо, как я уже сказал, каково общество, в котором ты находишься, таков и ты сам. Когда я говорю о людях, которые выше тебя, пойми меня правильно и не подумай, что я разумею их происхождение - это менее всего важно. Я имею в виду их истинные достоинства и то мнение о них, которое сложилось в свете. |
|
There are two sorts of good company; one, which is called the beau monde, and consists of the people who have the lead in courts, and in the gay parts of life; the other consists of those who are distinguished by some peculiar merit, or who excel in some particular and valuable art or science. For my own part, I used to think myself in company as, much above me, when I was with Mr. Addison and Mr. Pope, as if I had been with all the princes in Europe. What I mean by low company, which should by all means be avoided, is the company of those, who, absolutely insignificant and contemptible in themselves, think they are honored by being in your company; and who flatter every vice and every folly you have, in order to engage you to converse with them. The pride of being the first of the company is but too common; but it is very silly, and very prejudicial. Nothing in the world lets down a character quicker than that wrong turn. |
Хорошее общество бывает двух родов: одно зовется beau monde(26) и состоит из людей, которые занимают привилегированное положение при дворах и больше всех остальных предаются развлечениям; другое же состоит из тех, кто имеет какие-либо особые заслуги или добился значительных успехов в определенных и очень ценимых нами науках и искусствах. Что касается меня самого, то, когда я бывал в обществе м-ра Аддисона и м-ра Попа, я чувствовал себя так, как будто нахожусь с государями всей Европы. Низким же обществом, тем, которого всячески следует избегать, я называю общество людей ничтожных и самих по себе достойных презрения: такие считают за большую честь находиться вместе с тобой и готовы потакать каждому твоему пороку и каждой причуде, для того только, чтобы с тобой общаться. Людям свойственно гордиться, что в определенном кругу они всегда бывают на первом месте, но это крайне глупо и крайне предосудительно. Ничто на свете так не унижает человека, как подобное заблуждение. |
|
You may possibly ask me, whether a man has it always in his power to get the best company? and how? I say, Yes, he has, by deserving it; providing he is but in circumstances which enable him to appear upon the footing of a gentleman. Merit and good-breeding will make their way everywhere. Knowledge will introduce him, and good-breeding will endear him to the best companies: for, as I have often told you, politeness and good-breeding are absolutely necessary to adorn any, or all other good qualities or talents. Without them, no knowledge, no perfection whatever, is seen in its best light. The scholar, without good-breeding, is a pedant; the philosopher, a cynic; the soldier, a brute; and every man disagreeable. |
Ты, может быть, спросишь меня, всегда ли человек властен войти в хорошее общество, и как он этого может добиться. Уверяю тебя, да, властен; ему надо только заслужить это право, конечно, если средства позволяют ему вести образ жизни джентльмена. Человек способный, достойный и хорошо воспитанный всюду проложит себе дорогу. Основательные знания введут его в лучшее общество, а манеры сделают его желанным гостем. Я ведь уже говорил тебе, что вежливость и хорошие манеры совершенно необходимы для того, чтобы украсить любые другие достоинства и таланты. Без них никакие знания, никакое совершенство не предстают в надлежащем свете. Без них ученый обращается в педанта, философ - в циника, военный - в грубого скота, так что и с тем, и с другим, и с третьим неприятно даже встречаться. |
|
I long to hear, from my several correspondents at Leipsig, of your arrival there, and what impression you make on them at first; for I have Arguses, with an hundred eyes each, who will watch you narrowly, and relate to me faithfully. My accounts will certainly be true; it depends upon you, entirely, of what kind they shall be. Adieu. |
Мне не терпится услышать от моих лейпцигских корреспондентов о том, что ты прибыл к ним, и узнать, какое впечатление ты поначалу на них произвел. У меня ведь есть там свои аргусы; у каждого из них по сотне глаз, и все они будут пристально за тобой следить и подробно мне обо всем докладывать. Не сомневаюсь, что сведения, которые я получу, будут точными, а будут ли они хорошими или плохими, зависит исключительно от тебя. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, October 16, O. S. 1747 |
Лондон, 16 октября ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR BOY: The art of pleasing is a very necessary one to possess; but a very difficult one to acquire. It can hardly be reduced to rules; and your own good sense and observation will teach you more of it than I can. |
Милый мои мальчик, Каждому человеку совершенно необходимо уметь нравиться, но искусством этим овладеть нелегко. Вряд ли его можно свести к определенным правилам, и твой собственный здравый смысл и наблюдательность подскажут тебе больше, нежели все мои советы. |
|
Do as you would be done by, is the surest method that I know of pleasing. Observe carefully what pleases you in others, and probably the same thing in you will please others. If you are pleased with the complaisance and attention of others to your humors, your tastes, or your weaknesses, depend upon it the same complaisance and attention, on your part to theirs, will equally please them. Take the tone of the company that you are in, and do not pretend to give it; be serious, gay, or even trifling, as you find the present humor of the company; this is an attention due from every individual to the majority. |
Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они относились к тебе - вот самый верный способ нравиться людям, какой я только знаю. Внимательно подмечай, какие черты тебе нравятся в людях, и очень может быть, что то же самое в тебе понравится другим. Если тебе приятно, когда люди внимательны и чутки к твоему настроению, вкусам и слабостям, можешь быть уверен, что внимательность и чуткость, которые ты в подобных же случаях выкажешь другим, будут им также приятны. Сообразуйся с тоном, господствующим в обществе, в которое ты попал, и не старайся задать ему свой; будь серьезен, весел и даже легкомыслен, шути - в зависимости от того, какое будет в эту минуту настроение у всей компании; именно так каждый отдельный человек должен вести себя по отношению к обществу в целом. |
|
Do not tell stories in company; there is nothing more tedious and disagreeable; if by chance you know a very short story, and exceedingly applicable to the present subject of conversation, tell it in as few words as possible; and even then, throw out that you do not love to tell stories; but that the shortness of it tempted you. |
Не надо докучать собравшимся, рассказывая какие-нибудь истории, это самое нудное и неприятное, что только может быть. Если ты случайно знаешь какой-нибудь очень коротенький рассказ, имеющий прямое отношение к предмету, о котором в данную минуту идет разговор, расскажи его как можно короче, но даже и тогда заметь, что, вообще-то говоря, ты не любишь рассказывать истории и в данном случае прельстила тебя только краткость. |
|
Of all things, banish the egotism out of your conversation, and never think of entertaining people with your own personal concerns, or private, affairs; though they are interesting to you, they are tedious and impertinent to everybody else; besides that, one cannot keep one's own private affairs too secret. Whatever you think your own excellencies may be, do not affectedly display them in company; nor labor, as many people do, to give that turn to the conversation, which may supply you with an opportunity of exhibiting them. If they are real, they will infallibly be discovered, without your pointing them out yourself, and with much more advantage. Never maintain an argument with heat and clamor, though you think or know yourself to be in the right: but give your opinion modestly and coolly, which is the only way to convince; and, if that does not do, try to change the conversation, by saying, with good humor, "We shall hardly convince one another, nor is it necessary that we should, so let us talk of something else." |
Прежде всего избавься от привычки говорить о себе и не вздумай занимать своих собеседников собственными волнениями или какими-либо личными делами; как они ни интересны тебе, всем остальным слушать о них утомительно и скучно. Кроме того, надо уметь молчать вообще обо всем, что имеет значение лишь для тебя одного. Какого бы ты сам ни был мнения о своих достоинствах, не выставляй их напоказ в обществе, не следуй примеру тех хвастливых людей, которые стараются повернуть разговор именно так, чтобы представилась возможность их выказать. Если это подлинные достоинства, люди о них неминуемо узнают и без тебя и тебе же это будет гораздо выгоднее. Никогда не доказывай своего мнения громко и с жаром, даже если в душе ты убежден в своей правоте и твердо знаешь, что иначе и быть не может - выскажи его скромно и спокойно, ибо это единственный способ убедить; если же тебе не удается это сделать, попытайся попросту перевести разговор на другую тему и весело скажи: "Вряд ли нам удастся переубедить друг друга, да в этом и нет необходимости, поэтому давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом". |
|
Remember that there is a local propriety to be observed in all companies; and that what is extremely proper in one company, may be, and often is, highly improper in another. |
Помни, что у каждой компании есть свои привычки и склонности и то, что как нельзя лучше подходит для одной, может очень часто оказаться совершенно неприемлемо в другом месте. |
|
The jokes, the 'bonmots,' the little adventures, which may do very well in one company, will seem flat and tedious, when related in another. The particular characters, the habits, the cant of one company, may give merit to a word, or a gesture, which would have none at all if divested of those accidental circumstances. Here people very commonly err; and fond of something that has entertained them in one company, and in certain circumstances, repeat it with emphasis in another, where it is either insipid, or, it may be, offensive, by being ill-timed or misplaced. |
Шутки, разного рода bons mots(27), забавные случаи из жизни, которые придутся очень кстати в одной компании, если их рассказать в другой, покажутся плоскими и скучными. Какие-то особенности характеров, привычки, условный язык, принятые в той или иной компании, могут придать определенное значение слову или жесту, которые не имели бы его вовсе, не будь этих привходящих обстоятельств. Люди здесь очень часто совершают ошибку: пристрастившись к чему-то, что забавляло их в определенном кругу и при определенных условиях, они настойчиво повторяют это в другом кругу, при других обстоятельствах, где то же самое становится либо неинтересным, либо, может быть, даже оскорбительным, из-за того, что употреблено не к месту или не ко времени. |
|
Nay, they often do it with this silly preamble; "I will tell you an excellent thing"; or, "I will tell you the best thing in the world." This raises expectations, which, when absolutely disappointed, make the relater of this excellent thing look, very deservedly, like a fool. |
Часто они даже начинают с глупого предисловия, вроде: "Сейчас я расскажу вам замечательную историю" или "Я расскажу вам нечто необычайно интересное". Они вселяют в своих слушателей надежды, и когда надежды эти ни в какой мере не сбываются, незадачливый рассказчик "замечательной истории" оказывается в дурацком положении, которое он, надо сказать, вполне заслужил. |
|
If you would particularly gain the affection and friendship of particular people, whether men or women, endeavor to find out the predominant excellency, if they have one, and their prevailing weakness, which everybody has; and do justice to the one, and something more than justice to the other. Men have various objects in which they may excel, or at least would be thought to excel; and, though they love to hear justice done to them, where they know that they excel, yet they are most and best flattered upon those points where they wish to excel, and yet are doubtful whether they do or not. As, for example, Cardinal Richelieu, who was undoubtedly the ablest statesman of his time, or perhaps of any other, had the idle vanity of being thought the best poet too; he envied the great Corneille his reputation, and ordered a criticism to be written upon the "Cid." Those, therefore, who flattered skillfully, said little to him of his abilities in state affairs, or at least but 'en passant,' and as it might naturally occur. But the incense which they gave him, the smoke of which they knew would turn his head in their favor, was as a 'bel esprit' and a poet. Why? Because he was sure of one excellency, and distrustful as to the other. |
Если тебе особенно хочется завоевать расположение и дружбу определенных людей, будь то мужчины или женщины, постарайся распознать их самое большое достоинство, если таковое имеется, и их самую большую слабость, которая непременно есть у каждого, и воздай должное первому, а второй - даже нечто большее. Есть немало областей, в которых люди хотят всех превзойти или по меньшей мере хотят, чтобы другие думали, что они всех превзошли. И хотя они любят, чтобы им воздавали по достоинству там, где они знают, что действительно достигли чего-то значительного, им больше всего и вернее всего льстит похвала в том, в чем они хотят преуспеть и, однако, не совсем уверены, удается им это или нет. Так, например, тщеславию кардинала Ришелье, который был, несомненно, самым выдающимся государственным деятелем своего времени, да и не только своего, особенно льстило, когда его считали также и лучшим из поэтов, он завидовал славе великого Корнеля и отдал распоряжение раскритиковать "Сида". Поэтому самые искусные из льстецов старались поменьше говорить ему о его уменье управлять или говорили об этом только en passant(28) и лишь тогда, когда представлялся какой-нибудь случай. Но фимиамом, который они курили ему, было превознесение его как bel esprit(29) и как поэта, и они были уверены, что аромат этого фимиама привлечет к ним и его внимание. Почему? Да потому что в первом своем качестве он твердо был убежден, а в отношении второго в душе все-таки сомневался. |
|
You will easily discover every man's prevailing vanity, by observing his favorite topic of conversation; for every man talks most of what he has most a mind to be thought to excel in. Touch him but there, and you touch him to the quick. The late Sir Robert Walpole (who was certainly an able man) was little open to flattery upon that head; for he was in no doubt himself about it; but his prevailing weakness was, to be thought to have a polite and happy turn to gallantry; of which he had undoubtedly less than any man living: it was his favorite and frequent subject of conversation: which proved, to those who had any penetration, that it was his prevailing weakness. And they applied to it with success. |
Ты легко сможешь распознать в каждом человеке предмет его тщеславия, приметив, о чем он особенно любит говорить, ибо каждому человеку свойственно больше всего говорить о том, в чем ему больше всего хочется добиться всеобщего признания. Коснись именно этого, и ты заденешь его за живое. Покойный сэр Роберт Уолпол, который, вне всякого сомнения, был человеком незаурядным, не очень прислушивался к похвалам его таланту, но его самой большой слабостью было желание, чтобы его считали человеком благовоспитанным и галантным кавалером, то есть тем, чем он ни в какой степени не был; это было излюбленным и самым частым предметом его разговора, и людям проницательным становилось ясно, что это - его самое уязвимое место. И они с успехом использовали его слабость в своих целях. |
|
Women have, in general, but one object, which is their beauty; upon which, scarce any flattery is too gross for them to swallow. Nature has hardly formed a woman ugly enough to be insensible to flattery upon her person; if her face is so shocking, that she must in some degree, be conscious of it, her figure and her air, she trusts, make ample amends for it. If her figure is deformed, her face, she thinks, counterbalances it. If they are both bad, she comforts herself that she has graces; a certain manner; a 'je ne sais quoi,' still more engaging than beauty. This truth is evident, from the studied and elaborate dress of the ugliest women in the world. An undoubted, uncontested, conscious beauty, is of all women, the least sensible of flattery upon that head; she knows that it is her due, and is therefore obliged to nobody for giving it her. She must be flattered upon her understanding; which, though she may possibly not doubt of herself, yet she suspects that men may distrust. |
У женщин таким предметом чаще всего является их красота. Как только разговор заходит о ней, никакая лесть им не кажется грубой. Природа, должно быть, не создавала еще женщины, настолько уродливой, чтобы она могла остаться совершенно равнодушной к похвале, воздаваемой ее наружности. Если лицо ее настолько безобразно, что она не может не знать об этом, ей кажется, что фигура ее и весь ее облик с лихвой восполняют этот недостаток. Окажись у нее некрасивая фигура, она думает, что все уравновешивается красотою лица. Если же безобразны и лицо, и фигура, то она успокаивает себя тем, что ей присуще некоторое очарование, уменье как-то особенно себя держать, некое je ne sais quoi(30), еще более располагающее к себе, чем сама красота. Мысль эту можно доказать тем, что самая некрасивая женщина на свете тщательно обдумывает, как ей получше одеться. Настоящая бесспорная красавица, сознающая, что она хороша собой, изо всех женщин менее всего поддается такого рода лести: она знает, что этим ей только воздается должное, и не чувствует себя никому за нее обязанной. Надо похвалить ее ум - хоть сама она, может быть, и не сомневается в нем, она может думать, что мужчины держатся на этот счет иного мнения |
|
Do not mistake me, and think that I mean to recommend to you abject and criminal flattery: no; flatter nobody's vices or crimes: on the contrary, abhor and discourage them. But there is no living in the world without a complaisant indulgence for people's weaknesses, and innocent, though ridiculous vanities. If a man has a mind to be thought wiser, and a woman handsomer than they really are, their error is a comfortable one to themselves, and an innocent one with regard to other people; and I would rather make them my friends, by indulging them in it, than my enemies, by endeavoring (and that to no purpose) to undeceive them. |
Не пойми меня неверно и не подумай, что я рекомендую тебе низкую и преступную лесть. Нет, не вздумай хвалить ничьих пороков, ничьих преступлений; напротив, умей ненавидеть их и отвращать от них людей. Но на свете нельзя жить без любезной снисходительности к человеческим слабостям и чужому тщеславию, в сущности невинному, хоть, может быть, порой и смешному. Если мужчине хочется, чтобы его считали умнее, чем он есть на самом деле, а женщине - чтобы ее считали красивее, заблуждение это благотворно для них обоих и безобидно для окружающих. И я предпочел бы сделать этих людей своими друзьями, потакая им, нежели своими врагами, стараясь (и притом напрасно) вывести их из этого заблуждения. |
|
There are little attentions likewise, which are infinitely engaging, and which sensibly affect that degree of pride and self-love, which is inseparable from human nature; as they are unquestionable proofs of the regard and consideration which we have for the person to whom we pay them. As, for example, to observe the little habits, the likings, the antipathies, and the tastes of those whom we would gain; and then take care to provide them with the one, and to secure them from the other; giving them, genteelly, to understand, that you had observed that they liked such a dish, or such a room; for which reason you had prepared it: or, on the contrary, that having observed they had an aversion to such a dish, a dislike to such a person, etc., you had taken care to avoid presenting them. Such attention to such trifles flatters self-love much more than greater things, as it makes people think themselves almost the only objects of your thoughts and care. |
Существуют также небольшие знаки внимания, чрезвычайно приятные людям и заметным образом воздействующие на ту степень гордости и самолюбия, которые неотделимы от человеческой природы. Эти знаки внимания - верное свидетельство нашей предупредительности и нашего уважения к тем, кому мы их оказываем. Можно, например, приметить маленькие привычки, пристрастия, антипатии и вкусы людей, которых нам хотелось бы расположить к себе, и тогда постараться чему-то потакать и от чего-то уберечь их, при этом деликатно дав им понять, что ты заметил, что им нравится такое-то блюдо или такая-то комната, и поэтому приготовил для них то или другое, или же, напротив, что от тебя не укрылось их отвращение к такому-то блюду и неприязнь к такому-то лицу, и ты постарался, чтобы за столом не было этого блюда, а среди гостей не появилось это лицо. Внимание к подобным пустякам льстит самолюбию гораздо больше, нежели вещи более значительные, ибо люди начинают думать, что чуть ли не все мысли твои и заботы направлены на то, чтобы сделать им приятное. |
|
These are some of the arcana necessary for your initiation in the great society of the world. I wish I had known them better at your age; I have paid the price of three-and-fifty years for them, and shall not grudge it, if you reap the advantage. Adieu. |
Вот кое-какие секреты, которые тебе необходимо знать, для того чтобы войти в высший свет. Хорошо было бы, если бы в твоем возрасте я знал их лучше сам. Я заплатил за эти знания пятьюдесятью тремя годами жизни и ничего не имел бы против, если бы ты уже сейчас мог воспользоваться теми преимуществами, которые можно извлечь из моего неплохого опыта. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, December 15, O. S. 1747 |
Лондон, 11 декабря ст. ст. 1747 г. |
|
DEAR Boy: There is nothing which I more wish that you should know, and which fewer people do know, than the true use and value of time. It is in everybody's mouth; but in few people's practice. Every fool, who slatterns away his whole time in nothings, utters, however, some trite commonplace sentence, of which there are millions, to prove, at once, the value and the fleetness of time. The sun-dials, likewise all over Europe, have some ingenious inscription to that effect; so that nobody squanders away their time, without hearing and seeing, daily, how necessary it is to employ it well, and how irrecoverable it is if lost. But all these admonitions are useless, where there is not a fund of good sense and reason to suggest them, rather than receive them. By the manner in which you now tell me that you employ your time, I flatter myself that you have that fund; that is the fund which will make you rich indeed. I do not, therefore, mean to give you a critical essay upon the use and abuse of time; but I will only give you some hints with regard to the use of one particular period of that long time which, I hope, you have before you; I mean, the next two years. |
Милый мой мальчик, Мне больше всего хочется, чтобы ты знал одну вещь, которую очень мало кто знает, а именно, какая великая драгоценность - время и как необходимо его разумно использовать. Истина эта известна многим, но мало кто умеет жить в соответствии с нею. Любой дурак, растрачивающий свое время на пустяки, повторяет меж тем какое-нибудь избитое, всем известное изречение - а таких существует великое множество - в доказательство ценности и вместе с тем быстротечности времени. Точно так же по всей Европе разного рода остроумные надписи на солнечных часах напоминают о том же. Таким образом, все те, кто проматывают свое время, ежедневно видят и слышат, как важно для человека проводить его с пользой и как оно невозвратимо, когда его теряют. Но все эти увещевания напрасны, если у человека нет некой твердой основы: здравого смысла и ума, которые сами подсказали бы ему эти истины, избавив его от необходимости принимать их на веру. Судя по тому, как ты описываешь свои дни, я смею думать, что эта основа у тебя есть: она-то и принесет тебе настоящее богатство. Поэтому я не собираюсь писать сейчас критический трактат об употреблении времени и злоупотреблении им. Я позволю себе только подсказать тебе кое-что в отношении того, как использовать один определенный период того долгого времени, которое, надеюсь, тебе еще придется прожить: я имею в виду два ближайших года. |
|
Remember, then, that whatever knowledge you do not solidly lay the foundation of before you are eighteen, you will never be the master of while you breathe. Knowledge is a comfortable and necessary retreat and shelter for us in an advanced age; and if we do not plant it while young, it will give us no shade when we grow old. I neither require nor expect from you great application to books, after you are once thrown out into the great world. I know it is impossible; and it may even, in some cases, be improper; this, therefore, is your time, and your only time, for unwearied and uninterrupted application. If you should sometimes think it a little laborious, consider that labor is the unavoidable fatigue of a necessary journey. The more hours a day you travel, the sooner you will be at your journey's end. The sooner you are qualified for your liberty, the sooner you shall have it; and your manumission will entirely depend upon the manner in which you employ the intermediate time. |
Запомни же, что, коль скоро ты не заложишь фундамента тех знаний, которые тебе хочется приобрести, до восемнадцати лет, ты никогда потом за всю жизнь этими знаниями не овладеешь. Знания - это убежище и приют, удобные и необходимые нам в преклонные годы, и если мы не посадим дерева пока мы молоды, то, когда мы состаримся, у нас не будет тени, чтобы укрыться от солнца. Я не требую и не жду от тебя большого усердия в науках после того, как ты вступишь в большой свет. Я понимаю, что это будет невозможно, а в некоторых случаях, может быть, даже и неуместно; поэтому помни, что именно сейчас у тебя есть время для занятий, которые не будут для тебя утомительны и от которых тебя ничто не сможет отвлечь. Такая возможность тебе больше никогда уже в жизни не представится. Если науки, которые ты будешь изучать, порою и покажутся тебе несколько трудными, помни, что труд - неизбежный спутник твой в том путешествии, которого избежать нельзя. Чем больше часов в день ты будешь в пути, тем скорее ты приблизишься к концу путешествия. Чем скорее ты будешь готов к свободе, тем скорее она придет, и твое освобождение из рабства будет целиком зависеть от того, как ты употребишь предоставленное тебе время. |
|
I think I offer you a very good bargain, when I promise you, upon my word, that if you will do everything that I would have you do, till you are eighteen, I will do everything that you would have me do ever afterward. |
Мне кажется, что я предлагаю тебе очень выгодную сделку: даю тебе слово чести, что если ты выполнишь все, что я от тебя хочу, до восемнадцати лет, то после этого, в течение всей моей жизни, я, в свою очередь, сделаю для тебя все, что ты захочешь. |
|
I knew a gentleman, who was so good a manager of his time, that he would not even lose that small portion of it, which the calls of nature obliged him to pass in the necessary-house; but gradually went through all the Latin poets, in those moments. He bought, for example, a common edition of Horace, of which he tore off gradually a couple of pages, carried them with him to that necessary place, read them first, and then sent them down as a sacrifice to Cloacina: this was so much time fairly gained; and I recommend you to follow his example. It is better than only doing what you cannot help doing at those moments; and it will made any book, which you shall read in that manner, very present in your mind. Books of science, and of a grave sort, must be read with continuity; but there are very many, and even very useful ones, which may be read with advantage by snatches, and unconnectedly; such are all the good Latin poets, except Virgil in his "AEneid": and such are most of the modern poets, in which you will find many pieces worth reading, that will not take up above seven or eight minutes. Bayle's, Moreri's, and other dictionaries, are proper books to take and shut up for the little intervals of (otherwise) idle time, that everybody has in the course of the day, between either their studies or their pleasures. Good night. |
Я знал одного человека, который был так бережен к своему времени, что не хотел терять даже тех коротких минут, которые ему приходилось проводить за отправлением естественных потребностей: в эти минуты он одного за другим успел перечитать всех латинских поэтов. Он покупал какое-нибудь дешевое издание Горация, вырывал из него страницы две и уносил их с собою в нужник, где сначала читал их, а потом уже приносил в жертву Клоацине: этим он сберег немало времени, и я рекомендую тебе последовать его примеру. Лучше поступать так, нежели заниматься в эти минуты исключительно тем, чего ты все равно не можешь не делать, и знай, что любая книга, которую ты таким образом прочтешь, очень отчетливо запечатлеется в памяти. Что касается книг научных и сочинений серьезного характера, то их, разумеется, надо читать не отрываясь, но ведь существует великое множество книг и, кстати говоря, весьма полезных, которые отлично можно читать урывками и от случая к случаю. Это относится ко всем хорошим латинским поэтам, за исключением Вергилия с его "Энеидой", и к большинству современных поэтов - у них много хороших стихотворений, чтение которых займет самое большее минут семь-восемь. Словари Бейля, Морери и другие - подходящее чтение для коротких промежутков праздного (при других обстоятельствах) времени, которое есть у каждого человека в течение дня - между занятиями или между развлечениями. Спокойной ночи. |
|
English |
Русский |
|
January 2, O. S. 1748. |
2 января ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I am edified with the allotment of your time at Leipsig; which is so well employed from morning till night, that a fool would say you had none left for yourself; whereas, I am sure you have sense enough to know, that such a right use of your time is having it all to yourself; nay, it is even more, for it is laying it out to immense interest, which, in a very few years, will amount to a prodigious capital. |
Милый мой мальчик, Я восхищен тем, как ты распределил время, проведенное в Лейпциге: ты так разумно использовал его с утра и до вечера, что даже и дураку станет ясно, что для себя у тебя ничего не осталось. Вместе с тем я уверен, у тебя достаточно ума, чтобы понять, что так правильно употребить свое время - значит сберечь его для себя. Более того, тем самым ты кладешь его в рост под огромные проценты, и через несколько лет оно превратится в солиднейший капитал. |
|
Though twelve of your fourteen 'Commensaux' may not be the liveliest people in the world, and may want (as I easily conceive that they do) 'le ton de la bonne campagnie, et les graces', which I wish you, yet pray take care not to express any contempt, or throw out any ridicule; which I can assure you, is not more contrary to good manners than to good sense: but endeavor rather to get all the good you can out of them; and something or other is to be got out of everybody. They will, at least, improve you in the German language; and, as they come from different countries, you may put them upon subjects, concerning which they must necessarily be able to give you some useful informations, let them be ever so dull or disagreeable in general: they will know something, at least, of the laws, customs, government, and considerable families of their respective countries; all which are better known than not, and consequently worth inquiring into. There is hardly any body good for every thing, and there is scarcely any body who is absolutely good for nothing. A good chemist will extract some spirit or other out of every substance; and a man of parts will, by his dexterity and management, elicit something worth knowing out of every being he converses with. |
Хотя двенадцать из твоих четырнадцати commensaiix(31), может быть, и не самые интересные люди на свете, и, может быть, им не хватает (как я легко могу предположить) le ton de la bonne compagnie, et les graces(32), которых я хочу для тебя, пожалуйста, постарайся не выказывать им презрения и не выставлять их в смешном свете - могу тебя заверить, что этим ты погрешишь не только против правил хорошего тона, но и против здравого смысла. Постарайся лучше извлечь из встреч с ними наибольшую пользу и помни, что общение с каждым человеком всегда может быть в том или ином отношении полезным. Во всяком случае они помогут тебе лучше овладеть немецким языком, а так как они съехались из различных мест, ты можешь навести разговор на предметы, относительно которых они будут в состоянии дать тебе кое-какие полезные сведения. Пусть даже сами они, вообще-то говоря, люди скучные или малоприятные, кое-что они все же знают - о законах, обычаях, о своем правительстве, о самых знатных домах своей страны - все это полезно знать, и поэтому есть смысл обо всем этом расспросить. Нет ведь, пожалуй, человека, который был бы во всех отношениях хорош, и вряд ли можно найти такого, который был бы совсем ни на что не годен. Хороший химик из любого вещества сможет извлечь ту или иную эссенцию; так и человек способный ловкостью своей и уменьем может извлечь нечто для себя интересное из каждого, с кем он вступит в общение. |
|
As you have been introduced to the Duchess of Courland, pray go there as often as ever your more necessary occupations will allow you. I am told she is extremely well bred, and has parts. Now, though I would not recommend to you, to go into women's company in search of solid knowledge, or judgment, yet it has its use in other respects; for it certainly polishes the manners, and gives 'une certaine tournure', which is very necessary in the course of the world; and which Englishmen have generally less of than any people in the world. |
Коль скоро тебя представили герцогине Курляндской, прошу тебя, бывай у нее так часто, как тебе это позволят другие более необходимые дела. Мне говорили, что это женщина в высшей степени воспитанная и даровитая. Хоть я и не стал бы советовать тебе посещать женское общество для того, чтобы искать там основательных познаний или ума, посещение его полезно в других отношениях: пребывание в нем безусловно шлифует манеры и придает обходительность, очень нужную в свете и которой англичане наделены меньше, чем какая-либо другая нация. |
|
I cannot say that your suppers are luxurious, but you must own they are solid; and a quart of soup, and two pounds of potatoes, will enable you to pass the night without great impatience for your breakfast next morning. One part of your supper (the potatoes) is the constant diet of my old friends and countrymen,--[Lord Chesterfield, from the time he was appointed Lord-lieutenant of Ireland, 1775, used always to call the Irish his countrymen.]--the Irish, who are the healthiest and the strongest bodies of men that I know in Europe. |
Не могу сказать, чтобы твои ужины отличались роскошью, но, согласись, они совершенно сытны: после кварты супа и двух фунтов картофеля ты можешь спать спокойно и без особого нетерпения дожидаться утреннего завтрака. Одна из частей твоего ужина (картофель) - это обычная пища моих старых друзей и земляков - ирландцев, а это самые сильные и здоровые люди, каких я знаю в Европе. |
|
As I believe that many of my letters to you and to Mr. Harte have miscarried, as well as some of yours and his to me; particularly one of his from Leipsig, to which he refers in a subsequent one, and which I never received; I would have you, for the future, acknowledge the dates of all the letters which either of you shall receive from me; and I will do the same on my part. |
Так как, по-видимому, многие мои письма к тебе и м-ру Харту пропали, а равно и кое-какие твои и его - ко мне, в частности одно его письмо из Лейпцига, на которое он ссылается в следующем и которое я так и не получил - попрошу тебя на будущее сообщать мне даты писем, которые вы оба получите от меня; я, со своей стороны, буду делать так же. |
|
That which I received by the last mail, from you, was of the 25th November, N. S.; the mail before that brought me yours, of which I have forgot the date, but which inclosed one to Lady Chesterfield: she will answer it soon, and, in the mean time, thanks you for it. |
Письмо, которое я получил от тебя с последней почтой, помечено 25 ноября н. ст.; с предыдущей почтой я получил еще одно, не помню уж от какого числа, но в него было вложено второе - к леди Честерфилд; в ближайшие дни она тебе ответит, а пока благодарит за то, что ты ей написал. |
|
My disorder was only a very great cold, of which I am entirely recovered. You shall not complain for want of accounts from Mr. Grevenkop, who will frequently write you whatever passes here, in the German language and character; which will improve you in both. Adieu. |
Болезнь моя оказалась всего-навсего сильной простудой, сейчас я уже совсем поправился. Тебе не придется жаловаться на отсутствие известий от м-ра Гревенкопа - он будет часто писать тебе о том, что происходит у нас, по-немецки и притом готическим шрифтом: для тебя это будет упражнением и в том, и в другом. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
BATH, February 18, O. S. 1748. |
Бат, 16 февраля ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: The first use that I made of my liberty was to come here, where I arrived yesterday. My health, though not fundamentally bad yet, for want of proper attention of late, wanted some repairs, which these waters never fail giving it. I shall drink them a month, and return to London, there to enjoy the comforts of social life, instead of groaning under the load of business. I have given the description of the life that I propose to lead for the future, in this motto, which I have put up in the frize of my library in my new house:-- |
Мой дорогой мальчик, Первое, на что я употребил свою свободу, была поездка сюда. Прибыл я вчера. Хоть никакой серьезной болезни у меня, вообще-то говоря, нет, я последнее время не обращал достаточного внимания на свое здоровье, и теперь мне надо подлечиться, что мне всегда и удается на этих водах. Буду пить их в течение месяца, а потом вернусь в Лондон, чтобы наслаждаться там всеми благами светской жизни, вместо того чтобы томиться под тяжестью дел. Описание жизни, которую я собираюсь вести в будущем, я дал в изречении, помещенном на фризе в библиотеке моего нового дома. |
|
Nunc veterum libris, nunc somno, et inertibus horis
Ducere sollicitae jucunda oblivia vitas. |
Nunc veterum libris, nunc somno et inertibus horis
Ducere sollicitae jucunda oblivia vitae.(33) |
|
I must observe to you upon this occasion, that the uninterrupted satisfaction which I expect to find in that library, will be chiefly owing to my having employed some part of my life well at your age. I wish I had employed it better, and my satisfaction would now be complete; but, however, I planted while young, that degree of knowledge which is now my refuge and my shelter. Make your plantations still more extensive; they will more than pay you for your trouble. |
В связи с этим я должен сказать тебе, что чувством непрерывного удовлетворения, которое я надеюсь обрести в этой библиотеке, я буду больше всего обязан тому, что часть жизни, когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я употребил с пользой. Если бы я прожил эту часть жизни еще лучше, удовлетворение мое было бы намного полнее, но, тем не менее, в мои молодые годы мне все же удалось посеять те знания, которые стали сейчас моим убежищем и приютом. Пусть же твои посевы будут сейчас обширней - урожай с лихвой вознаградит тебя за труды. |
|
I do not regret the time that I passed in pleasures; they were seasonable; they were the pleasures of youth, and I enjoyed them while young. If I had not, I should probably have overvalued them now, as we are very apt to do what we do not know; but, knowing them as I do, I know their real value, and how much they are generally overrated. |
Я нисколько не жалею о времени, проведенном в наслаждениях; они были своевременны, это были наслаждения, присущие молодости, и вкушал я их в молодые годы. Если бы этого не случилось, я, вероятно, переоценивал бы их сейчас, ибо всем нам очень свойственно непомерно ценить то, чего мы не знаем. Но именно благодаря тому, что я испил их с такой полнотой, я знаю теперь их настоящую цену и знаю также, как часто люди придают им больше значения, чем следует. |
|
Nor do I regret the time that I have passed in business, for the same reason; those who see only the outside of it, imagine it has hidden charms, which they pant after; and nothing but acquaintance can undeceive them. I, who have been behind the scenes, both of pleasure and business, and have seen all the springs and pullies of those decorations which astonish and dazzle the audience, retire, not only without regret, but with contentment and satisfaction. |
Не жалею я и о времени, проведенном за делом - и по той же причине. Те, кто видят только внешнюю его сторону, воображают, что оно содержит в себе некое скрытое очарование, которое им не терпится вкусить - и только более близкое знакомство с ним помогает им открыть истину. Я, который пробыл за кулисами как наслаждений, так и дел, и видел все тросы и блоки, которые передвигают декорации, изумляющие и ослепляющие публику, ухожу на покой не только без сожаления, но и с чувством спокойного удовлетворения. |
|
But what I do, and ever shall regret, is the time which, while young, I lost in mere idleness, and in doing nothing. This is the common effect of the inconsideracy of youth, against which I beg you will be most carefully upon your guard. The value of moments, when cast up, is immense, if well employed; if thrown away, their loss is irrecoverable. Every moment may be put to some use, and that with much more pleasure, than if unemployed. Do not imagine, that by the employment of time, I mean an uninterrupted application to serious studies. No; pleasures are, at proper times, both as necessary and as useful; they fashion and form you for the world; they teach you characters, and show you the human heart in its unguarded minutes. But then remember to make that use of them. I have known many people, from laziness of mind, go through both pleasure and business with equal inattention; neither enjoying the one, nor doing the other; thinking themselves men of pleasure, because they were mingled with those who were, and men of business, because they had business to do, though they did not do it. |
Но о чем я жалею и всегда буду жалеть, так это о времени, которое я в молодые годы проводил в праздности и безделье, и которое навсегда для меня потеряно. Это обычное следствие юношеской неосмотрительности, против которой я решительным образом тебя предостерегаю. Ценность мгновений, если их собрать воедино и употребить с пользой, огромна, потеря же, если они растрачены попусту, невозвратима. Из каждого мгновения человек может извлечь известную пользу, и это сопровождается удовольствием, гораздо большим, чем то, с которым это мгновение упускается. Не думай, что, говоря - "употреблять с пользой время", я разумею непрерывные занятия чем-то серьезным. Нет, в положенные часы удовольствия столь же необходимы, сколь и полезны: они образуют человека, придают ему тот вид, который он должен иметь в обществе, посвящают его в характеры других людей и открывают ему чужое сердце в такие минуты, когда оно не бывает настороже. Не забудь только, что надо уметь как следует воспользоваться ими. Я знал немало людей, которые в силу какой-то лености ума с одинаковым невниманием относились и к удовольствиям - они не умели радоваться им, и к делам - они не умели их делать. Эти люди причисляли себя к эпикурейцам только потому, что общались с людьми, любившими жизнь, и к людям деловым только потому, что у них было дело, которое они должны были делать, но которое, однако, не делали. |
|
Whatever you do, do it to the purpose; do it thoroughly, not superficially. 'Approfondissez': go to the bottom of things. Any thing half done or half known, is, in my mind, neither done nor known at all. Nay worse, it often misleads. There is hardly any place or any company, where you may not gain knowledge, if you please; almost everybody knows some one thing, and is glad to talk upon that one thing. Seek and you will find, in this world as well as in the next. See everything; inquire into everything; and you may excuse your curiosity, and the questions you ask which otherwise might be thought impertinent, by your manner of asking them; for most things depend a great deal upon the manner. As, for example, I AM AFRAID THAT I AM VERY TROUBLESOME WITH MY QUESTIONS; BUT NOBODY CAN INFORM ME SO WELL AS YOU; or something of that kind. |
Чем бы тебе ни приходилось заниматься, делай это как следует, делай тщательно, не кое-как. Approfondigsez. Добирайся до сути вещей. Все сделанное наполовину или узнанное наполовину, на мой взгляд, вовсе не сделано и вовсе не узнано. Даже хуже, ибо такое нередко может ввести в заблуждение. Пожалуй, нет такого места или такого общества, откуда ты не мог бы почерпнуть те или иные знания - стоит лишь захотеть. Почти каждый человек знает что-то одно и бывает обычно рад, когда ему предоставляется случай говорить об этом. Ищите и обрящете - слова эти стали справедливы - о том свете, как и об этом. Присматривайся ко всему, во все вникай; та манера, в которой ты будешь спрашивать, послужит оправданием и самим вопросам, которые при других обстоятельствах могли бы показаться неуместными и твоему любопытству, ибо в большинстве случаев все в значительной степени зависит от манеры себя держать. Можно, например, сказать: "Боюсь, что вопросы мои очень навязчивы, только никто, кроме вас, не может мне так хорошо все это рассказать", или что-нибудь в этом роде. |
|
Now that you are in a Lutheran country, go to their churches, and observe the manner of their public worship; attend to their ceremonies, and inquire the meaning and intention of everyone of them. And, as you will soon understand German well enough, attend to their sermons, and observe their manner of preaching. Inform yourself of their church government: whether it resides in the sovereign, or in consistories and synods. Whence arises the maintenance of their clergy; whether from tithes, as in England, or from voluntary contributions, or from pensions from the state. Do the same thing when you are in Roman Catholic countries; go to their churches, see all their ceremonies: ask the meaning of them, get the terms explained to you. As, for instance, Prime, Tierce, Sexte, Nones, Matins, Angelus, High Mass, Vespers, Complines, etc. Inform yourself of their several religious orders, their founders, their rules, their vows, their habits, their revenues, etc. But, when you frequent places of public worship, as I would have you go to all the different ones you meet with, remember, that however erroneous, they are none of them objects of laughter and ridicule. Honest error is to be pitied, not ridiculed. The object of all the public worships in the world is the same; it is that great eternal Being who created everything. The different manners of worship are by no means subjects of ridicule. Each sect thinks its own is the best; and I know no infallible judge in this world, to decide which is the best. Make the same inquiries, wherever you are, concerning the revenues, the military establishment, the trade, the commerce, and the police of every country. And you would do well to keep a blank paper book, which the Germans call an ALBUM; and there, instead of desiring, as they do, every fool they meet with to scribble something, write down all these things as soon as they come to your knowledge from good authorities. |
Ты теперь живешь в стране лютеранского вероисповедания, так бывай же в их кирках и присмотрись, как эти люди молятся богу; понаблюдай за их обрядами и вникни в смысл и назначение каждого из них. А так как ты скоро будешь достаточно хорошо понимать по-немецки, то походи на их проповеди и прислушайся к тому, как они проповедуют. Узнай, как управляется их церковь, стоит ли во главе ее одно лицо или консистории и синод. На какие средства содержится там духовенство и клир: на церковные ли десятины, как в Англии, или на добровольные пожертвования, или же все расходы несет само государство. Проделай то же самое, когда ты поедешь в страны католического вероисповедания: походи по их церквам, понаблюдай их обряды, узнай их смысл, попроси, чтобы тебе объяснили значение некоторых слов. Например, прима, терция, секста, нона, матины, ангелус и т. д. Узнай, какие существуют в стране монашеские ордена, кто были их основатели, какие у каждого из них уставы, обеты, обычаи, доходы и т. п. Но когда ты будешь посещать храмы, где люди молятся богу - а мне хочется, чтобы ты побывал в самых различных, во всех, какие только встретятся на твоем пути - помни, что в каком бы заблуждении ни пребывали те или иные люди, ни над одним из них не надо смеяться, ни одно не должно казаться тебе нелепым. Если человек честно заблуждается, его надо пожалеть, а никак не высмеивать. Предмет поклонения в религиях всего мира всегда один - высшее существо, которое вечно и которое сотворило все, что нас окружает. Различные способы молиться ему ни в коем случае не должны быть предметом насмешек. Каждая секта верит в свою правоту, и я не знаю на этом свете такого непогрешимого судьи, который мог бы решить, какая из них права. Разузнай также везде, где будешь, о государственных доходах, армии, ремеслах, торговле и о полиции каждой страны. И хорошо, если бы ты завел себе переплетенную тетрадь из чистых листов бумаги, то, что немцы называют альбомом, только вместо того, чтобы просить каждого встречного дурака накорябать там хоть несколько строчек, ты собственноручно заносил бы туда все эти сведения, сразу же после того, как тебе удастся почерпнуть их из достоверных источников. |
|
I had almost forgotten one thing, which I would recommend as an object for your curiosity and information, that is, the administration of justice; which, as it is always carried on in open court, you may, and I would have you, go and see it with attention and inquiry. |
Чуть было не забыл еще одного вопроса; мне хочется, чтобы ты заинтересовался им и запасся всеми необходимыми сведениями: узнай, как вершится в данной стране правосудие. Коль скоро все суды - открытые, ты можешь побывать в них, внимательно все разглядеть и во всем разобраться. |
|
I have now but one anxiety left, which is concerning you. I would have you be, what I know nobody is--perfect. As that is impossible, I would have you as near perfection as possible. I know nobody in a fairer way toward it than yourself, if you please. Never were so much pains taken for anybody's education as for yours; and never had anybody those opportunities of knowledge and improvement which you, have had, and still have, I hope, I wish, I doubt, and fear alternately. This only I am sure of, that you will prove either the greatest pain or the greatest pleasure of, Yours. |
Одно только беспокоит меня теперь в отношении тебя. Мне хочется, чтобы ты достиг совершенства, которого, насколько я знаю, никто никогда еще не достигал. А коль скоро это неосуществимо, мне хочется, чтобы ты, насколько возможно, к этому совершенству приблизился. Должен тебе сказать, я не знаю никого, кто был бы на более верной дороге к нему, чем ты. Ни на чье воспитание не было затрачено столько сил, сколько на твое, и никогда ни у кого не было таких возможностей приобрести знания и опыт, какие были и есть у тебя. Временами я надеюсь и предаюсь мечтам, временами - сомневаюсь и даже боюсь. Уверен я только в одном - что ты будешь либо величайшим горем, либо величайшей радостью Твоего... |
|
English |
Русский |
|
BATH, February 22, O. S. 1748. |
Бат, 22 февраля ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR Boy: Every excellency, and every virtue, has its kindred vice or weakness; and if carried beyond certain bounds, sinks into one or the other. Generosity often runs into profusion, economy into avarice, courage into rashness, caution into timidity, and so on:--insomuch that, I believe, there is more judgment required, for the proper conduct of our virtues, than for avoiding their opposite vices. Vice, in its true light, is so deformed, that it shocks us at first sight, and would hardly ever seduce us, if it did not, at first, wear the mask of some virtue. But virtue is, in itself, so beautiful, that it charms us at first sight; engages us more and more upon further acquaintance; and, as with other beauties, we think excess impossible; it is here that judgment is necessary, to moderate and direct the effects of an excellent cause. |
Милый мой мальчик, Каждому достоинству и каждой добродетели сродни какая-нибудь слабость или какой-нибудь порок; развившись сверх положенной меры, они превращаются то в одно, то в другое. Щедрость часто становится расточительностью, бережливость - скупостью, храбрость - безрассудством, осторожность - робостью, и т. д. в такой степени, что, по-моему, нужно больше рассудительности для того, чтобы соблюсти меру в наших добродетелях, чем для того, чтобы избежать противоположных им пороков. Порок в своем истинном виде настолько уродлив, что с первого же взгляда вселяет в нас отвращение и вряд ли мог бы когда-нибудь соблазнить нас, если бы поначалу не надевал маски некоей добродетели. Добродетель же сама по себе настолько прекрасна, что покоряет нас с первого взгляда, а при дальнейшем знакомстве увлекает все больше и больше. И мы считаем, что в ней, так же как и во всем, что прекрасно, немыслимо никакое излишество. Здесь-то и бывает нужна рассудительность, для того, чтобы умерить и направить в надлежащее русло самые наши лучшие устремления. |
|
I shall apply this reasoning, at present, not to any particular virtue, but to an excellency, which, for want of judgment, is often the cause of ridiculous and blamable effects; I mean, great learning; which, if not accompanied with sound judgment, frequently carries us into error, pride, and pedantry. As, I hope, you will possess that excellency in its utmost extent, and yet without its too common failings, the hints, which my experience can suggest, may probably not be useless to you. |
Сейчас я постараюсь применить это рассуждение не к какой-либо определенной добродетели, но к одному виду превосходства, который из-за недостатка рассудительности часто приводит к нелепым и заслуживающим всякого порицания последствиям: я имею в виду большие знания, которые, если им не сопутствует трезвый ум, часто вводят нас в заблуждение, делают гордецами и педантами. Так как я надеюсь, что ты в высокой степени наделен этим превосходством над другими и, вместе с тем, не страдаешь слишком распространенными его недостатками, то все, что подскажет тебе мой опыт, может быть, будет небесполезно для тебя. |
|
Some learned men, proud of their knowledge, only speak to decide, and give judgment without appeal; the consequence of which is, that mankind, provoked by the insult, and injured by the oppression, revolt; and, in order to shake off the tyranny, even call the lawful authority in question. The more you know, the modester you should be: and (by the bye) that modesty is the surest way of gratifying your vanity. Even where you are sure, seem rather doubtful; represent, but do not pronounce, and, if you would convince others, seem open to conviction yourself. |
Некоторые ученые люди, гордые своими знаниями, говорят только для того, чтобы выносить решения, и судят обо всем безапелляционно. Это приводит к тому, что те, кого они задевают этой своей нетерпимостью и оскорбляют, творя насилие, восстают, и для того, чтобы избавиться от тирании, подвергают сомнению даже законный авторитет. Чем больше ты знаешь, тем скромнее тебе следует быть, и, к слову сказать, скромность - самый надежный способ удовлетворить наше тщеславие. Даже если ты в чем-то уверен, сделай вид, что колеблешься, изложи свой взгляд, но не настаивай, и если хочешь убедить других, дай им почувствовать, что убедить можно и тебя. |
|
Others, to show their learning, or often from the prejudices of a school- education, where they hear of nothing else, are always talking of the ancients, as something more than men, and of the moderns, as something less. They are never without a classic or two in their pockets; they stick to the old good sense; they read none of the modern trash; and will show you, plainly, that no improvement has been made, in any one art or science, these last seventeen hundred years. I would by no means have you disown your acquaintance with the ancients: but still less would I have you brag of an exclusive intimacy with them. Speak of the moderns without contempt, and of the ancients without idolatry; judge them all by their merits, but not by their ages; and if you happen to have an Elzevir classic in your pocket neither show it nor mention it. |
Есть люди, которые, чтобы показать свою ученость, а зачастую в силу предрассудков, привитых школой, где им это все время внушалось, постоянно говорят о древних греках и римлянах, как о каких-то героических личностях, считая, что наши современники стоят гораздо ниже их. В карманах они постоянно носят томик-другой классиков; их тянет к старинной мудрости; они не читают современного вздора и будут убедительно доказывать вам, что за последнюю тысячу семьсот лет ни одна наука и ни одно искусство не подвинулись вперед ни на шаг. Мне совсем не хочется, чтобы ты отказывался от знакомства с древними авторами, но мне еще меньше хочется, чтобы ты хвастал тем, что они тебе исключительно близки. Говори о современниках без презрения, а о древних - без поклонения; суди о тех и других по их достоинствам, а отнюдь не по давности лет, и если в кармане у тебя окажется какой-нибудь эльзевир, не показывай его и не заводи о нем разговор. |
|
Some great scholars, most absurdly, draw all their maxims, both for public and private life, from what they call parallel cases in the ancient authors; without considering, that, in the first place, there never were, since the creation of the world, two cases exactly parallel; and, in the next place, that there never was a case stated, or even known, by any historian, with every one of its circumstances; which, however, ought to be known, in order to be reasoned from. Reason upon the case itself, and the several circumstances that attend it, and act accordingly; but not from the authority of ancient poets, or historians. Take into your consideration, if you please, cases seemingly analogous; but take them as helps only, not as guides. |
Некоторые весьма ученые мужи самым нелепым образом выводят все свои афоризмы, касающиеся как общественной, так и частной жизни, из того, что они называют "аналогичными случаями" у древних авторов. Они не хотят понять, во-первых, что с самого сотворения мира ни разу не было двух полностью аналогичных случаев и, во-вторых, что ни один случай не излагался каким-либо историком, равно как и не доходил до его сведения со всеми привходящими обстоятельствами, знать же эти обстоятельства настоятельно необходимо для того, чтобы отправляться от них в своих суждениях. Рассуждай о каждом событии, исходя из него самого и сопутствующих ему обстоятельств, и соответственным образом поступай; не полагайся на авторитеты одних лишь поэтов или историков древности. Если угодно, принимай во внимание случаи, которые, на первый взгляд, кажутся сходными, но пусть эти аналогии помогают тебе, а не руководят тобою. |
|
We are really so prejudiced by our education, that, as the ancients deified their heroes, we deify their madmen; of which, with all due regard for antiquity, I take Leonidas and Curtius to have been two distinguished ones. And yet a solid pedant would, in a speech in parliament, relative to a tax of two- pence in the pound upon some community or other, quote those two heroes, as examples of what we ought to do and suffer for our country. I have known these absurdities carried so far by people of injudicious learning, that I should not be surprised, if some of them were to propose, while we are at war with the Gauls, that a number of geese should be kept in the Tower, upon account of the infinite advantage which Rome received IN A PARALLEL CASE, from a certain number of geese in the Capitol. This way of reasoning, and this way of speaking, will always form a poor politician, and a puerile declaimer. |
Мы до такой степени поддаемся предрассудкам, которые внушает нам воспитание, что, подобно тому, как древние обожествляли своих героев, мы готовы обожествлять их безумцев. Что касается последних, то, отдавая надлежащее уважение древности, я должен сказать, что самыми примечательными из них были Курций и Леонид. И вот представь себе, какой-нибудь закоренелый педант, произнося в парламенте речь относительно налога в сумме двух пенсов с фунта, приводит этих двух героев в качестве примеров того, что мы должны делать и как нам надлежит жертвовать собой ради отчизны. Люди ученые, но обиженные умом, так далеко зашли в подобного рода нелепостях, что я нисколько бы не удивился, если бы иные из них предложили, чтобы во время войны с французами мы держали бы в Тауэре гусей, потому что был аналогичный случай, когда Рим неимоверно много выиграл оттого, что сколько-то гусей оказалось в Капитолии. Из того, кто так рассуждает и так говорит, может выйти только никудышный политик и никакой не оратор, а пустозвон. |
|
There is another species of learned men, who, though less dogmatical and supercilious, are not less impertinent. These are the communicative and shining pedants, who adorn their conversation, even with women, by happy quotations of Greek and Latin; and who have contracted such a familiarity with the Greek and Roman authors, that they, call them by certain names or epithets denoting intimacy. As OLD Homer; that SLY ROGUE Horace; MARO, instead of Virgil; and Naso, Instead of Ovid. These are often imitated by coxcombs, who have no learning at all; but who have got some names and some scraps of ancient authors by heart, which they improperly and impertinently retail in all companies, in hopes of passing for scholars. If, therefore, you would avoid the accusation of pedantry on one hand, or the suspicion of ignorance on the other, abstain from learned ostentation. Speak the language of the company that you are in; speak it purely, and unlarded with any other. Never seem wiser, nor more learned, than the people you are with. Wear your learning, like your watch, in a private pocket: and do not pull it out and strike it; merely to show that you have one. If you are asked what o'clock it is, tell it; but do not proclaim it hourly and unasked, like the watchman. |
Есть еще одна разновидность людей: они менее догматичны и менее надменны, но не менее нескромны. К ней относятся общительные и блистательные педанты, которые, даже разговаривая с женщинами, уснащают свою речь меткими греческими и латинскими цитатами, которые до такой степени запанибрата с греческими и латинскими авторами, что дают им имена и прозвища, свидетельствующие о том, что они находятся в близких отношениях с ними. Так, они привыкли говорить "старик Гомер", "этот хитрый плут Гораций", "Марон" вместо Вергилия и "Назон" вместо Овидия. Педантам этим часто подражают хлыщи; у тех нет вообще никаких знаний, но они помнят несколько имен древних авторов и заучили какие-то отрывки их наизусть в исковерканном виде. И вот они имеют дерзость повторять их во всех компаниях, надеясь таким путем сойти за людей ученых. Поэтому, если ты хочешь, чтобы тебя, с одной стороны, не обвиняли в педантизме, а с другой стороны - не подозревали в невежестве, не старайся показывать на людях свою ученость. Говори с собравшимися в доме людьми на их языке, и пусть этот язык будет чистым и не пересыпан словами из другого. Никогда не старайся показаться умнее или ученее, чем люди, в обществе которых ты находишься. Носи свою ученость, как носят часы, во внутреннем кармане; не вынимай их на людях и не пускай в ход репетир только для того, чтобы все знали, что у тебя они есть. Если тебя спросят "который час?" - ответь, но не возвещай время ежечасно и когда тебя никто не спрашивает - ты ведь не ночной сторож. |
|
Upon the whole, remember that learning (I mean Greek and Roman learning) is a most useful and necessary ornament, which it is shameful not to be master of; but, at the same time most carefully avoid those errors and abuses which I have mentioned, and which too often attend it. Remember, too, that great modern knowledge is still more necessary than ancient; and that you had better know perfectly the present, than the old state of Europe; though I would have you well acquainted with both. |
В общем же помни, что знание (я имею в виду знание древних языков и литератур) - самое полезное и необходимое человеку украшение; не иметь его стыдно, но вместе с тем старайся всячески избегать ошибок и злоупотреблений, о которых я говорил и которые слишком уж часто ему сопутствуют. Помни также, что хорошо знать современность - еще более необходимо, чем знать историю, и что ты лучше бы сделал, если бы в совершенстве изучил не прежнее, а современное состояние Европы, хотя мне хотелось бы, чтобы ты был хорошо знаком и с тем, и с другим. |
|
I have this moment received your letter of the 17th, N. S. Though, I confess, there is no great variety in your present manner of life, yet materials can never be wanting for a letter; you see, you hear, or you read something new every day; a short account of which, with your own reflections thereupon, will make out a letter very well. But, since you desire a subject, pray send me an account of the Lutheran establishment in Germany; their religious tenets, their church government, the maintenance, authority, and titles of their clergy. |
Только что получил твое письмо от 17 н. ст. Хоть, надо признаться, твой теперешний образ жизни не очень-то разнообразен, тем не менее материал для письма найдется всегда. Каждый день ты видишь, слышишь или читаешь что-нибудь новое. Если ты вкратце мне сообщишь обо всем и присовокупишь к этому собственные размышления, из этого как раз получится письмо. Впрочем, если ты непременно хочешь, чтобы я задал тебе тему, пожалуйста, напиши мне о лютеранской церкви в Германии, о том, каковы ее догматы, как там управляется церковь, на какие средства она содержится, какими правами там пользуется духовенство и какая у них иерархия. |
|
'Vittorio Siri', complete, is a very scarce and very dear book here; but I do not want it. If your own library grows too voluminous, you will not know what to do with it, when you leave Leipsig. Your best way will be, when you go away from thence, to send to England, by Hamburg, all the books that you do not absolutely want. Yours. |
Полное издание Витторио Сири здесь очень трудно найти и очень дорого стоит, но мне оно не нужно. Если у тебя накопится очень уж много книг, ты не будешь знать, что с ними делать, когда настанет время уезжать из Лейпцига. Лучше всего будет, если ты, перед тем как уехать оттуда, все те, которые не будут тебе совершенно необходимы, перешлешь в Англию через Гамбург. Твой. |
|
English |
Русский |
|
BATH, March 9, O. S. 1748. |
Бат, 9 марта ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I must from time to time, remind you of what I have often recommended to you, and of what you cannot attend to too much; SACRIFICE TO THE GRACES. The different effects of the same things, said or done, when accompanied or abandoned by them, is almost inconceivable. They prepare the way to the heart; and the heart has such an influence over the understanding, that it is worth while to engage it in our interest. It is the whole of women, who are guided by nothing else: and it has so much to say, even with men, and the ablest men too, that it commonly triumphs in every struggle with the understanding. Monsieur de Rochefoucault, in his "Maxims," says, that 'l'esprit est souvent la dupe du coeur.' If he had said, instead of 'souvent, tresque toujours', I fear he would have been nearer the truth. This being the case, aim at the heart. Intrinsic merit alone will not do; it will gain you the general esteem of all; but not the particular affection, that is, the heart of any. To engage the affections of any particular person, you must, over and above your general merit, have some particular merit to that person by services done, or offered; by expressions of regard and esteem; by complaisance, attentions, etc., for him. And the graceful manner of doing all these things opens the way to the heart, and facilitates, or rather insures, their effects. |
Милый мой мальчик, Время от времени мне приходится напоминать тебе о том, что я часто рекомендовал и чему всегда надо уделять много внимания - о служении грациям. Различное действие, которое оказывают одни и те же слова и дела, в зависимости от того, присоединяются к ним грации или их покидают, просто поразительно. Они расчищают путь к сердцу, а сердце имеет такое влияние на наш ум, что очень важно сделать его своим союзником. В женщинах сердце - это все, и ничто другое не имеет над ними власти, но и для мужчин, причем даже для самых замечательных из них, оно значит так много, что из каждой схватки с разумом обычно выходит победителем. Ларошфуко говорит в своих "Максимах", что I'esprit est souvent la dupe du coeur(34). Если бы вместо souvent(35) он сказал: presque toujours(36), то он был бы, пожалуй, еще ближе к правде. А коль скоро это так, то целься в сердце. Присущего тебе достоинства недостаточно: ты завоюешь им общее уважение всех, но не ту совершенно особенную симпатию, которую таит в себе сердце каждого. Для того, чтобы завоевать расположение определенного лица, ты должен, помимо твоих обычных достоинств, обладать еще некоторыми другими, имеющими для упомянутого лица совершенно особое значение: оказывать ему какие-то услуги или предлагать свою помощь, давать ему почувствовать свое уважение, быть с ним почтительным, любезным, внимательным и т.п. Если же ты вдобавок можешь быть еще и приятным, ты отыщешь путь к сердцу этого человека и тем самым облегчишь свое дело, а вернее всего, даже обеспечишь его успех. |
|
From your own observation, reflect what a disagreeable impression an awkward address, a slovenly figure, an ungraceful manner of speaking, whether stuttering, muttering, monotony, or drawling, an unattentive behavior, etc., make upon you, at first sight, in a stranger, and how they prejudice you against him, though for aught you know, he may have great intrinsic sense and merit. And reflect, on the other hand, how much the opposites of all these things prepossess you, at first sight, in favor of those who enjoy them. You wish to find all good qualities in them, and are in some degree disappointed if you do not. A thousand little things, not separately to be defined, conspire to form these graces, this je ne sais quoi, that always please. A pretty person, genteel motions, a proper degree of dress, an harmonious voice, something open and cheerful in the countenance, but without laughing; a distinct and properly varied manner of speaking: All these things, and many others, are necessary ingredients in the composition of the pleasing je ne sais quoi, which everybody feels, though nobody can describe. Observe carefully, then, what displeases or pleases you in others, and be persuaded, that in general; the same things will please or displease them in you. |
На собственном опыте ты знаешь, какое неприятное впечатление производит тот, кто неуклюж, неряшлив, не умеет как следует ничего сказать и, либо запинается и начинает бормотать себе что-то под нос, либо гнусавит и растягивает слова, кто не обращает внимания на окружающих и т. п. - как все это предубеждает тебя против человека, которого ты видишь в первый раз, несмотря на то что, как ты потом узнаешь, у него могут оказаться большие достоинства и незаурядный ум. А с другой стороны, поразмысли над тем, как противоположные всему этому качества располагают тебя с первого взгляда к людям, которым посчастливилось ими обладать. Тебе хочется видеть в этих людях все достоинства, и ты разочарован, если их не находишь. Множество мелочей, назвать которые по отдельности просто невозможно, втайне сговорившись между собою, порождают эти грации, это je ne sais quoi, которое неизменно нравится людям. Приятная внешность, изящные движения, уменье надлежащим образом одеться, мелодичный голос, открытое и приветливое выражение лица без смешливости - все эти качества и множество других - необходимые составные части того приятного je ne sais quoi, которое каждый чувствует, хоть никто и не может описать. Поэтому хорошенько присмотрись к тому, что тебе нравится или не нравится в людях, и убедись в том, что, как правило, то же самое будет им нравиться или не нравиться в тебе. |
|
Having mentioned laughing, I must particularly warn you against it: and I could heartily wish, that you may often be seen to smile, but never heard to laugh while you live. Frequent and loud laughter is the characteristic of folly and in manners; it is the manner in which the mob express their silly joy at silly things; and they call it being merry. In my mind, there is nothing so illiberal, and so ill-bred, as audible laughter. True wit, or sense, never yet made anybody laugh; they are above it: They please the mind, and give a cheerfulness to the countenance. But it is low buffoonery, or silly accidents, that always excite laughter; and that is what people of sense and breeding should show themselves above. A man's going to sit down, in the supposition that he has a chair behind him, and falling down upon his breech for want of one, sets a whole company a laughing, when all the wit in the world would not do it; a plain proof, in my mind, how low and unbecoming a thing laughter is: not to mention the disagreeable noise that it makes, and the shocking distortion of the face that it occasions. Laughter is easily restrained, by a very little reflection; but as it is generally connected with the idea of gaiety, people do not enough attend to its absurdity. I am neither of a melancholy nor a cynical disposition, and am as willing and as apt to be pleased as anybody; but I am sure that, since I have had the full use of my reason, nobody has ever heard me laugh. Many people, at first, from awkwardness and 'mauvaise honte', have got a very disagreeable and silly trick of laughing whenever they speak; and I know a man of very good parts, Mr. Waller, who cannot say the commonest thing without laughing; which makes those, who do not know him, take him at first for a natural fool. |
А раз я уже заговорил о смехе, то должен тебя особенно против него предостеречь: мне очень бы хотелось, чтобы люди часто видели на твоем лице улыбку, но никогда не слышали, как ты смеешься. Частый и громкий смех свидетельствует об отсутствии ума и о дурном воспитании; этим способом низменная толпа выражает свои глупые радости по поводу каких-нибудь глупых происшествий; на ее языке это означает веселиться. По-моему, громко... смеяться может только человек крайне ограниченный и невоспитанный. Настоящее остроумие или здравый смысл никогда еще никого не смешили; им это не свойственно - они просто приятны человеку и озаряют улыбкой его лицо. Смех же обычно возбуждают или низкопробное шутовство, или какие-нибудь нелепые случайности, люди умные и воспитанные должны показать, что они выше этого. Стоит только человеку сесть мимо стула и свалиться на пол, и он повергает этим всю компанию в хохот, чего не могло бы сделать все остроумие мира, - вот, на мой взгляд, неопровержимое доказательство того, насколько низок и неуместен смех. Я не говорю уже о сопутствующем ему неприятном шуме и о том, как он ужасно искажает черты лица. Смех легко бывает сдержать очень коротким раздумьем, но, так как с ним обычно связывается представление о веселье, люди до конца так и не осознают, насколько он бывает нелеп. У меня нет никакой склонности ни к меланхолии, ни к цинизму; я так же хочу и могу веселиться, как и всякий другой, но я уверен, что с той поры, когда я стал жить в полном разуме, никто никогда не слышал, как я смеюсь. У многих людей, вначале от неловкости и mauvaise honte(37), выработалась очень неприятная и глупая манера - о чем бы они ни говорили, говорить со смехом. Например, один из моих знакомых, м-р Уоллер, человек очень незаурядный, самых обыкновенных вещей не может сказать без смеха; поэтому те, кто его не знают и видят в первый раз, считают его просто дураком. |
|
This, and many other very disagreeable habits, are owing to mauvaise honte at their first setting out in the world. They are ashamed in company, and so disconcerted, that they do not know what they do, and try a thousand tricks to keep themselves in countenance; which tricks afterward grow habitual to them. Some put their fingers in their nose, others scratch their heads, others twirl their hats; in short, every awkward, ill-bred body has his trick. But the frequency does not justify the thing, and all these vulgar habits and awkwardnesses, though not criminal indeed, are most carefully to be guarded against, as they are great bars in the way of the art of pleasing. |
Привычка эта, равно как и много других, очень неприятных привычек, возникает оттого, что вступлению этих людей в свет сопутствует mauvaise honte(37). Попав в общество, они стесняются и приходят в такое замешательство, что совершенно не знают, что делать, и вынуждены пускаться на всевозможные ухищрения только для того, чтобы не потерять самообладания, в дальнейшем же все эти ухищрения превращаются в привычки. Одни ковыряют в носу, другие почесывают затылок, третьи крутят в руках шляпу, словом, у каждого неуклюжего, невоспитанного человека есть свои особые выверты. Но частое повторение одного и того же поступка ни в какой степени не может служить его оправданием, и хоть во всех этих вульгарных привычках, да и в самой неуклюжести нет ничего преступного, их следует самым старательным образом избегать, ибо все это - серьезные препятствия на пути к искусству нравиться. |
|
Remember, that to please is almost to prevail, or at least a necessary previous step to it. You, who have your fortune to make, should more particularly study this art. You had not, I must tell you, when you left England, 'les manieres prevenantes'; and I must confess they are not very common in England; but I hope that your good sense will make you acquire them abroad. If you desire to make yourself considerable in the world (as, if you have any spirit, you do), it must be entirely your own doing; for I may very possibly be out of the world at the time you come into it. Your own rank and fortune will not assist you; your merit and your manners can alone raise you to figure and fortune. I have laid the foundations of them, by the education which I have given you; but you must build the superstructure yourself. |
Помни, что понравиться кому-то - всегда означает одержать некую победу или, по меньшей мере, сделать к этой победе первый необходимый шаг. Тебе предстоит добиваться в жизни успеха, и поэтому ты должен особенно тщательно изучить это искусство. Должен тебе сказать, что, когда ты уезжал из Англии, у тебя не было manieres prevenantes(38), и, признаться, в Англии их не очень-то часто можно встретить, однако, я надеюсь, что твой здравый смысл поможет тебе приобрести их за границей. Если ты хочешь кем-то быть в свете - а если у тебя есть характер, то ты этого не можешь не хотеть - все это должно быть с начала и до конца делом твоих рук, ибо весьма возможно, что, когда ты вступишь в свет, меня уже на свете не будет. Ни твое положение, ни твое состояние тебе не помогут, одни только достоинства твои и манеры могут поднять тебя до приличествующего тебе состояния и места в обществе. Фундамент их я заложил данным тебе воспитанием, все остальное ты должен построить сам. |
|
I must now apply to you for some informations, which I dare say you can, and which I desire you will give me. |
Теперь я попрошу сообщить мне кое-какие сведения, которые, как я полагаю, ты можешь мне дать и которые мне хочется иметь. |
|
Can the Elector of Saxony put any of his subjects to death for high treason, without bringing them first to their trial in some public court of justice? |
Может ли курфюрст Саксонии приговорить кого-либо из своих подданных к смертной казни за государственную измену самолично, или виновные должны сначала предстать перед открытым судом? |
|
Can he, by his own authority, confine any subject in prison as long as he pleases, without trial? |
Может ли он своей властью держать кого-либо из подданных в тюрьме столько, сколько ему захочется, без суда? |
|
Can he banish any subject out of his dominions by his own authority? |
Может ли он своей властью изгнать кого-либо из пределов герцогства? |
|
Can he lay any tax whatsoever upon his subjects, without the consent of the states of Saxony? and what are those states? how are they elected? what orders do they consist of? Do the clergy make part of them? and when, and how often do they meet? |
Может ли он обложить своих подданных налогом без согласия на то Саксонских штатов и что представляют собой эти штаты? Как они избираются? Какие в них входят сословия? Принимает ли в них участие духовенство? Где они созываются и как часто? |
|
If two subjects of the elector's are at law, for an estate situated in the electorate, in what court must this suit be tried? and will the decision of that court be final, or does there lie an appeal to the imperial chamber at Wetzlaer? |
Если двое подданных курфюрста затевают тяжбу из-за имения, расположенного на территории курфюршества, то в каком суде должно слушаться дело, и будет ли решение этого суда окончательным, или его можно обжаловать в Ветцларский имперский суд? |
|
What do you call the two chief courts, or two chief magistrates, of civil and criminal justice? |
Какие названия носят два верховных суда, занимающиеся гражданскими и уголовными делами? |
|
What is the common revenue of the electorate, one year with another? |
Каков средний годовой доход герцогства? |
|
What number of troops does the elector now maintain? and what is the greatest number that the electorate is able to maintain? |
Какую армию содержит курфюрст в настоящее время, и каково наибольшее количество солдат, которых курфюршество может содержать? |
|
I do not expect to have all these questions answered at once; but you will answer them, in proportion as you get the necessary and authentic informations. |
Я не жду, что ты ответишь мне на все эти вопросы сразу, отвечай на них по мере получения необходимых и достоверных сведений. |
|
You are, you see, my German oracle; and I consult you with so much faith, that you need not, like the oracles of old, return ambiguous answers; especially as you have this advantage over them, too, that I only consult you about past end present, but not about what is to come. |
Как видишь, ты теперь - мой немецкий оракул, и доверие мое к тебе так велико, что тебе нет нужды, подобно оракулам древности, давать двусмысленные ответы, тем более, что у тебя есть над ними то преимущество, что я хочу узнать от тебя только о прошлом и настоящем, а не о том, что будет. |
|
I wish you a good Easter-fair at Leipsig. See, with attention all the shops, drolls, tumblers, rope-dancers, and 'hoc genus omne': but inform yourself more particularly of the several parts of trade there. Adieu. |
Желаю тебе хорошо провести время на лейпцигской ярмарке. Внимательно осмотри все лавки, наглядись на шутов, акробатов, канатных плясунов и hoc genus omne(39), но более подробно разузнай о существующих там различных промыслах. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 1, O. S. 1748. |
Лондон, 1 апреля ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I have not received any letter, either from you or from Mr, Harte, these three posts, which I impute wholly to accidents between this place and Leipsig; and they are distant enough to admit of many. I always take it for granted that you are well, when I do not hear to the contrary; besides, as I have often told you, I am much more anxious about your doing well, than about your being well; and, when you do not write, I will suppose that you are doing something more useful. Your health will continue, while your temperance continues; and at your age nature takes sufficient care of the body, provided she is left to herself, and that intemperance on one hand, or medicines on the other, do not break in upon her. But it is by no means so with the mind, which, at your age particularly, requires great and constant care, and some physic. Every quarter of an hour, well or ill employed, will do it essential and lasting good or harm. It requires also a great deal of exercise, to bring it to a state of health and vigor. |
Милый мой мальчик, За это время три раза уже была почта и ни одного письма - ни от тебя, ни от м-ра Харта; я думаю, что здесь дело исключительно в каких-либо непредвиденных обстоятельствах по пути между Лейпцигом и Лондоном, расстояние-то ведь большое, и таких непредвиденных обстоятельств в пути могло быть немало. Я всегда стараюсь думать, что ты вполне благополучен, когда не узнаю ничего, что бы меня в этом разубедило. Кроме того, как я часто тебе говорил, меня гораздо больше беспокоит, хорошо ли ты себя ведешь, чем, хорошо ли ты себя чувствуешь, и когда от тебя не бывает писем, я стараюсь думать, что ты занят каким-либо более полезным делом. Пока ты будешь умерен, ты будешь и здоров, в твоем возрасте природа в достаточной степени заботится о теле, если только ей предоставляют свободу и если невоздержанностью с одной стороны, и лекарствами - с другой, люди не чинят ей помех. Но с душой дело обстоит совершенно иначе, и она-то у людей твоего возраста требует серьезных и неустанных забот и даже кое-каких лекарств. Каждые четверть часа, в зависимости от того, проведены они хорошо или плохо, принесут ей существенные пользу или вред, и притом надолго. Ей надо тоже много упражняться, для того, чтобы обрести здоровье и силу. |
|
Observe the difference there is between minds cultivated, and minds uncultivated, and you will, I am sure, think that you cannot take too much pains, nor employ too much of your time in the culture of your own. A drayman is probably born with as good organs as Milton, Locke, or Newton; but, by culture, they are as much more above him as he is above his horse. Sometimes, indeed, extraordinary geniuses have broken out by the force of nature, without the assistance of education; but those instances are too rare for anybody to trust to; and even they would make a much greater figure, if they had the advantage of education into the bargain. If Shakespeare's genius had been cultivated, those beauties, which we so justly admire in him, would have been undisgraced by those extravagancies, and that nonsense, with which they are frequently accompanied. |
Присмотрись к тому, насколько отличаются люди, работавшие над собой, от людей неотесанных, и я уверен, что ты никогда не будешь жалеть ни времени, ни сил на то, чтобы себя воспитать. У какого-нибудь ломового извозчика органы все по состоянию своему, может быть, ничуть не хуже, чем у Милтона, Локка или Ньютона, но по своему развитию люди эти превосходят его намного больше, чем он свою лошадь. Иногда, правда, рождаются гении, пробивающие себе путь лишь природными данными и не нуждающиеся в образовании, однако такого рода примеры слишком редки, чтобы с ними следовало считаться. Но даже и эти немногие люди добились бы в жизни значительно большего, если бы у них было еще и надлежащее воспитание. Если бы такой гений, как Шекспир, был облагорожен воспитанием, красоты, которыми он так заслуженно вызывает наше восхищение, не нарушались бы сумасбродствами и нелепостями, которые им так часто сопутствуют. |
|
People are, in general, what they are made, by education and company, from fifteen to five-and-twenty; consider well, therefore, the importance of your next eight or nine years; your whole depends upon them. I will tell you sincerely, my hopes and my fears concerning you. I think you will be a good scholar; and that you will acquire a considerable stock of knowledge of various kinds; but I fear that you neglect what are called little, though, in truth, they are very material things; I mean, a gentleness of manners, an engaging address, and an insinuating behavior; they are real and solid advantages, and none but those who do not know the world, treat them as trifles. I am told that you speak very quick, and not distinctly; this is a most ungraceful and disagreeable trick, which you know I have told you of a thousand times; pray attend carefully to the correction of it. An agreeable and, distinct manner of speaking adds greatly to the matter; and I have known many a very good speech unregarded, upon account of the disagreeable manner in which it has been delivered, and many an indifferent one applauded, from the contrary reason. Adieu! |
Люди обычно бывают тем, что из них сделали воспитание и общество, когда им было от пятнадцати до двадцати пяти лет; поэтому помни, какое большое значение будут для тебя иметь ближайшие восемь-девять лет: вся твоя последующая жизнь зависит от них. Я совершенно откровенно выскажу тебе все мои надежды и опасения касательно тебя. Мне думается, что из тебя выйдет настоящий ученый муж и что ты сумеешь приобрести большой запас разнообразных знаний, но я боюсь, как бы ты не пренебрег тем, что считается вещами незначительными, хотя в действительности они весьма существенны - я имею в виду обходительность, приветливость и располагающие к себе манеры: это подлинные и основательные преимущества, и, однако, люди, не знающие света, считают все это пустяками. Мне пишут, что ты говоришь очень быстро и неотчетливо - это очень неудобно и неприятно для окружающих, и я уже тысячу раз тебе это старался внушить. Пожалуйста, будь внимателен к своей речи и постарайся ее исправить. Когда человек говорит отчетливо и приятно, он гораздо большего может добиться, и мне приходилось слышать немало содержательных речей, которые люди оставляли без внимания из-за того, что у произносивших их была неприятная манера говорить, и не меньше речей пустых, которым, однако, люди рукоплескали только потому, что их было приятно слушать. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 31, O. S. 1748. |
Лондон, 17 мая ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I received yesterday your letter of the 16th, N. S., and have, in consequence of it, written this day to Sir Charles Williams, to thank him for all the civilities he has shown you. Your first setting out at court has, I find, been very favorable; and his Polish Majesty has distinguished you. I hope you received that mark of distinction with respect and with steadiness, which is the proper behavior of a man of fashion. People of a low, obscure education cannot stand the rays of greatness; they are frightened out of their wits when kings and great men speak to them; they are awkward, ashamed, and do not know what nor how to answer; whereas, 'les honnetes gens' are not dazzled by superior rank: they know, and pay all the respect that is due to it; but they do it without being disconcerted; and can converse just as easily with a king as with any one of his subjects. That is the great advantage of being introduced young into good company, and being used early to converse with one's superiors. How many men have I seen here, who, after having had the full benefit of an English education, first at school, and then at the university, when they have been presented to the king, did not know whether they stood upon their heads or their heels! If the king spoke to them, they were annihilated; they trembled, endeavored to put their hands in their pockets, and missed them; let their hats fall, and were ashamed to take them up; and in short, put themselves in every attitude but the right, that is, the easy and natural one. |
Милый мои мальчик, Получил вчера твое письмо от 16 мая н. ст. и, прочтя его, написал сэру Чарлзу Уильямсу благодарность за внимание, которое он тебе оказал. Твое первое появление при дворе оказалось, по-видимому, удачным, и его величество король Польши обратил на тебя внимание. Надеюсь, что ты отнесся к этой похвале спокойно и с уважением, как и должен отнестись настоящий светский человек. Людей, плохо воспитанных и темных, всякое величие ослепляет: они до безумия пугаются, когда с ними заговаривают короли или великие люди, теряются, робеют и не знают, ни что, ни как им ответить, тогда как les honnetes gens(40) присутствие высокопоставленных лиц не ослепляет; люди благородные знают, какое они должны оказывать им уважение, и не забывают о нем, но при этом нисколько не смущаются и могут так же непринужденно разговаривать с самим королем, как если бы перед ними был любой из его подданных. Вот великое преимущество тех, кого смолоду вводят в высшее общество и кто рано приучается разговаривать с лицами, занимающими более высокое положение. Сколько я здесь видел людей, получивших самое лучшее английское образование, сначала в школе, а потом в университете, которые, когда их представляли королю, не знали, стоят ли они на голове или на ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти, они силились засунуть руки в карманы и никак не могли туда попасть, роняли шляпу и не решались поднять; словом, в поведении их было все, что угодно, только не было естественности и простоты. |
|
The characteristic of a well- bred man, is to converse with his inferiors without insolence, and with his superiors with respect and ease. He talks to kings without concern; he trifles with women of the first condition with familiarity, gayety, but respect; and converses with his equals, whether he is acquainted with them or not, upon general common topics, that are not, however, quite frivolous, without the least concern of mind or awkwardness of body: neither of which can appear to advantage, but when they are perfectly easy. |
Человек воспитанный умеет говорить с нижестоящими людьми без заносчивости, а с вышестоящими - уважительно и непринужденно. Беседуя с королями, он остается совершенно спокойным; он умеет пошутить с дамами, принадлежащими к самой высокой знати - непринужденно, весело, но вместе с тем и почтительно. С теми же, кто равен ему по положению, независимо от того, знаком он с ними или нет, он говорит о вещах, всех интересующих и всем доступных, не позволяя себе, однако, быть чересчур легкомысленным, нисколько не волнуясь и не делая никаких неловких движений. И надо сказать, что такая вот непринужденность всегда производит самое выгодное впечатление. |
|
The tea-things, which Sir Charles Williams has given you, I would have you make a present of to your Mamma, and send them to her by Duval when he returns. You owe her not only duty, but likewise great obligations for her care and tenderness; and, consequently, cannot take too many opportunities of showing your gratitude. |
Мне бы хотелось, чтобы чайный прибор, полученный от сэра Чарлза Уильямса, ты подарил своей матери и послал ей с Дювалем, когда тот вернется. Ты должен не только испытывать к ней почтение, но и помнить, как ты обязан ей за ее заботу и ласку, и поэтому пользоваться каждым случаем, чтобы выразить ей свою признательность. |
|
I am impatient to receive your account of Dresden, and likewise your answers to the many questions that I asked you. |
С нетерпением жду от тебя известий из Дрездена, равно как и ответов на те многие вопросы, которые я тебе задал. |
|
Adieu for this time, and God bless you! |
А пока прощай, и да благословит тебя бог! |
|
English |
Русский |
|
LONDON, June 21, O. S. 1748. |
Лондон, 21 июня ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: Your very bad enunciation runs so much in my head, and gives me such real concern, that it will be the subject of this, and, I believe, of many more letters. I congratulate both you and myself, that, was informed of it (as I hope) in time to prevent it: and shall ever think myself, as hereafter you will, I am sure think yourself, infinitely obliged to Sir Charles Williams for informing me of it. Good God! if this ungraceful and disagreeable manner of speaking had, either by your negligence or mine, become habitual to you, as in a couple of years more it would have been, what a figure would you have made in company, or in a public assembly? Who would have liked you in the one or attended you; in the other? Read what Cicero and Quintilian say of enunciation, and see what a stress they lay upon the gracefulness of it; nay, Cicero goes further, and even maintains, that a good figure is necessary for an orator; and particularly that he must not be vastus, that is, overgrown and clumsy. He shows by it that he knew mankind well, and knew the powers of an agreeable figure and a graceful, manner. |
Милый мой мальчик, Мысль о том, что у тебя очень плохая дикция, никак не выходит у меня из головы и до такой степени меня тревожит, что я буду писать тебе об этом не только сейчас, но, может быть, и во многих других письмах. Радуюсь и за тебя, и за себя, что я вовремя об этом узнал и что, как я надеюсь, еще не поздно ее исправить, и всегда буду чувствовать себя бесконечно обязанным, как впоследствии, разумеется, и ты сам, сэру Чарлзу Уильямсу, написавшему мне об этом. Боже мой! Если бы по твоему недосмотру, или по моему, эта неловкая и неприятная манера говорить вошла у тебя в привычку, а это могло случиться через какие-нибудь два года - как бы ты выглядел в обществе и на больших приемах! Кому было бы приятно твое присутствие и кто стал бы слушать твои речи? Почитай, что пишут о дикции Цицерон и Квинтилиан, какое большое значение они придают тому, чтобы она была приятной. Цицерон идет даже дальше, он утверждает, что оратору необходима хорошая фигура и что прежде всего он не должен быть vastus, т. е. непомерно большого роста и неуклюжим. Это доказывает, что он хорошо знал людей и понимал, какое большое значение имеет приятная внешность и изящество манер. |
|
Men, as well as women, are much oftener led by their hearts than by their understandings. The way to the heart is through the senses; please their eyes and their ears and the work is half done. I have frequently known a man's fortune decided for ever by his first address. If it is pleasing, people are hurried involuntarily into a persuasion that he has a merit, which possibly he has not; as, on the other hand, if it is ungraceful, they are immediately prejudiced against him, and unwilling to allow him the merit which it may be he has. Nor is this sentiment so unjust and unreasonable as at first it may seem; for if a man has parts, he must know of what infinite consequence it is to him to have a graceful manner of speaking, and a genteel and pleasing address; he will cultivate and improve them to the utmost. Your figure is a good one; you have no natural defect in the organs of speech; your address may be engaging, and your manner of speaking graceful, if you will; so that if you are not so, neither I nor the world can ascribe it to anything but your want of parts. What is the constant and just observation as to all actors upon the stage? Is it not, that those who have the best sense, always speak the best, though they may happen not to have the best voices? They will speak plainly, distinctly, and with the proper emphasis, be their voices ever so bad. |
Мужчины, точно так же как женщины, следуют голосу сердца чаще, чем голосу разума. Путь к сердцу лежит через чувства: сумей понравиться чьим-то глазам и ушам, и половина дела уже сделана. Мне часто приходилось видеть, как судьбу человека раз и навсегда решали первые произнесенные им в обществе слова. Если их приятно услышать, люди, помимо своей воли, сразу же проникаются убеждением, что у человека этого есть достоинства, которых на самом деле у него может и не быть; с другой стороны, если речь его поначалу производит неприятное впечатление, у них сразу же появляется какая-то предубежденность и они не хотят признать за этим человеком заслуг, которые, возможно, у него и есть. И нельзя утверждать, что чувство это несправедливо и необоснованно, как то может показаться с первого взгляда, ибо, если у человека есть какие-то способности, он должен знать, как неимоверно важно для него красиво говорить и быть в обществе приятным и обходительным: тогда он будет развивать в себе эти качества и доводить их до совершенства. У тебя хорошая фигура и нет никаких природных недостатков, которые могли бы повлиять на твою речь; если захочешь, ты можешь быть обходительным, а речь твоя - приятной. Поэтому ни я, ни общество не припишем твою неудачу ничему другому, кроме как недостатку уменья. Какое наблюдение, и очень верное, мы постепенно делаем над актерами на сцене? Не то ли, что самые сообразительные из них всегда говорят лучше всех, хотя голоса у них, может быть, отнюдь не лучшие? Пусть у них даже совсем плохие голоса, они будут во всяком случае говорить понятно, отчетливо и с надлежащим выражением. |
|
Had Roscius spoken QUICK, THICK, and UNGRACEFULLY, I will answer for it, that Cicero would not have thought him worth the oration which he made in his favor. Words were given us to communicate our ideas by: and there must be something inconceivably absurd in uttering them in such a manner as that either people cannot understand them, or will not desire to understand them. |
Если бы Росций говорил быстро, невнятно и грубо, то, ручаюсь тебе, Цицерон никогда не счел бы его достойным той речи, которая была произнесена в его защиту. Слова даны нам для того, чтобы мы могли выражать наши мысли, и до крайности нелепо произносить их так, что, либо люди вообще не смогут понять их, либо у них пропадет всякое желание вникать в их смысл. |
|
I tell you, truly and sincerely, that I shall judge of your parts by your speaking gracefully or ungracefully. If you have parts, you will never be at rest till you have brought yourself to a habit of speaking most gracefully; for I aver, that it is in your power-- You will desire Mr. Harte, that you may read aloud to him every day; and that he will interrupt and correct you every time that you read too fast, do not observe the proper stops, or lay a wrong emphasis. You will take care to open your teeth when you speak; to articulate every word distinctly; and to beg of Mr. Harte, Mr. Eliot, or whomsoever you speak to, to remind and stop you, if you ever fall into the rapid and unintelligible mutter. You will even read aloud to yourself, and time your utterance to your own ear; and read at first much slower than you need to do, in order to correct yourself of that shameful trick of speaking faster than you ought. In short, if you think right, you will make it your business; your study, and your pleasure to speak well. Therefore, what I have said in this, and in my last, is more than sufficient, if you have sense; and ten times more would not be sufficient, if you have not; so here I rest it. |
Говорю тебе прямо и совершенно искренне, что буду судить о твоих способностях по тому, будет ли приятной или нет твоя речь. Если ты человек способный, ты ни за что не успокоишься до тех пор, пока не приучишь себя говорить хорошо, ибо, заверяю тебя, это в твоей власти. Попроси м-ра Харта послушать тебя и читай ему каждый день вслух: пусть он останавливает тебя и поправляет каждый раз, когда ты будешь читать слишком быстро, не соблюдать паузы или неправильно акцентировать слова. Постарайся при этом открывать как следует рот, отчетливо произносить каждое слово. И попроси м-ра Харта, м-ра Элиота и всех, с кем ты будешь говорить, напоминать тебе об этом и прерывать всякий раз, когда ты будешь сбиваться на скороговорку и на невнятное бормотание. Хорошо даже просто читать вслух, когда остаешься один, проверять свою дикцию самому и читать вначале значительно медленнее, чем надо, для того, чтобы освободиться от позорной привычки говорить чересчур быстро. Словом, если только ты об этом как следует подумаешь, искусство красноречия станет твоим делом, твоим занятием и твоим удовольствием. Поэтому того, что я высказал тебе в этом и в предыдущем письме, более чем достаточно, если у тебя есть соображение, а если нет, то напиши я и в десять раз больше, это все равно не поможет. Итак, довольно об этом. |
|
Next to graceful speaking, a genteel carriage, and a graceful manner of presenting yourself, are extremely necessary, for they are extremely engaging: and carelessness in these points is much more unpardonable in a young fellow than affectation. It shows an offensive indifference about pleasing. I am told by one here, who has seen you lately, that you are awkward in your motions, and negligent of your person: I am sorry for both; and so will you be, when it will be too late, if you continue so some time longer. |
Вслед за уменьем хорошо говорить, благородная осанка и уменье произвести хорошее впечатление в обществе очень нужны, потому что они очень располагают к тебе людей. Всякое небрежение к этим качествам в молодом человеке еще менее простительно, чем жеманство. Оно свидетельствует о том, что тебе безразлично, нравишься ты другим людям или нет, а для других это просто оскорбительно. Один человек, видевший тебя совсем недавно, рассказал мне, что ты неловок в своих движениях и не следишь за собою: мне жаль, что это так; если все будет продолжаться в том же духе и дальше, ты сам потом пожалеешь об этом, но будет поздно. |
|
Awkwardness of carriage is very alienating; and a total negligence of dress and air is an impertinent insult upon custom and fashion. You remember Mr. ------ very well, I am sure, and you must consequently remember his, extreme awkwardness: which, I can assure you, has been a great clog to his parts and merit, that have, with much difficulty, but barely counterbalanced it at last. Many, to whom I have formerly commended him, have answered me, that they were sure he could not have parts, because he was so awkward: so much are people, as I observed to you before, taken by the eye. |
Неуклюжесть очень отпугивает людей, полное пренебрежение к одежде и к наружности вообще - это дерзкий вызов существующим обычаям и моде. Ты, конечно, помнишь м-ра *** и, разумеется, помнишь, до чего он был неуклюж; уверяю тебя, это очень мешало признать за ним его способности и достоинства, которые, в конце концов, едва смогли уравновесить этот его недостаток, но не больше. Многие из тех, кому я когда-то рекомендовал его, отвечали мне, что, по их мнению, у человека этого не может быть никаких способностей, иначе он не был бы так неловок - до такой степени много значит, как я тебе уже говорил, в глазах людей внешность. |
|
Women have great influence as to a man's fashionable character; and an awkward man will never have their votes; which, by the way, are very numerous, and much oftener counted than weighed. You should therefore give some attention to your dress, and the gracefulness of your motions. I believe, indeed, that you have no perfect model for either at Leipsig, to form yourself upon; but, however, do not get a habit of neglecting either; and attend properly to both, when you go to courts, where they are very necessary, and where you will have good masters and good models for both. Your exercises of riding, fencing, and dancing, will civilize and fashion your body and your limbs, and give you, if you will but take it, 'l'air d'un honnete homme'. |
Большое влияние на репутацию, слагающуюся в свете, оказывают женщины, и человеку неловкому никогда не получить их поддержки. А ведь, кстати сказать, их очень много, и мнения их гораздо чаще подсчитываются, нежели просто кладутся на весы. Поэтому тебе следует уделять внимание как одежде, так и изяществу всех движений. По-видимому, в Лейпциге нет человека, который бы действительно умел одеваться, обладал изящными манерами и мог служить для тебя образцом того и другого. И тем не менее не пренебрегай ни тем, ни другим и следи за своим костюмом и манерами, отправляясь ко двору - там это необходимо, там-то ты и найдешь себе для того и другого хороших учителей и хорошие примеры. Упражнения в верховой езде, фехтовании и танцах выправят и облагородят твое тело, руки и ноги и придадут тебе l'air d'un honnete homme(41), если только у тебя будет желание ее приобрести. |
|
I will now conclude with suggesting one reflection to you; which is, that you should be sensible of your good fortune, in having one who interests himself enough in you, to inquire into your faults, in order to inform you of them. Nobody but myself would be so solicitous, either to know or correct them; so that you might consequently be ignorant of them yourself; for our own self-love draws a thick veil between us and our faults. But when you hear yours from me, you may be sure that you hear them from one who for your sake only desires to correct them; from one whom you cannot suspect of any, partiality but in your favor; and from one who heartily wishes that his care of you, as a father, may, in a little time, render every care unnecessary but that of a friend. Adieu. |
В заключение хочу, чтобы ты кое о чем подумал, чтобы ты мог почувствовать, какое тебе выпало на долю счастье - иметь человека, который настолько заинтересован тобой, что выведывает твои недостатки, для того, чтобы потом поставить тебя о них в известность. Никто, кроме меня, не стал бы так стараться разузнать их все, а потом исправить, сам-то ты ведь их, может быть, и вовсе не знаешь: наше самолюбие плотной завесой закрывает от нас наши проступки. Но, когда ты слышишь о них от меня, можешь быть уверен, что это голос человека, который, ради тебя одного, хочет их исправления. И человека этого ты не можешь заподозрить в пристрастии, ибо если он и пристрастен, то только к тебе, и всем сердцем хочет, чтобы его отеческая забота о тебе за короткое время сделала излишней всякую другую заботу, разве что дружескую. Прощай. |
|
P. S. I condole with you for the untimely and violent death of the tuneful Matzel. |
Р. S. Прими мое сочувствие по поводу безвременной и трагической смерти сладкозвучного Матцеля. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, July, 20, O. S. 1748 |
Милый мои мальчик, Лондон, 26 июля ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: There are two sorts of understandings; one of which hinders a man from ever being considerable, and the other commonly makes him ridiculous; I mean the lazy mind, and the trifling, frivolous mind: Yours, I hope, is neither. The lazy mind will not take the trouble of going to the bottom of anything; but, discouraged by the first difficulties (and everything worth knowing or having is attained with some), stops short, contents, itself with easy, and consequently superficial knowledge, and prefers a great degree of ignorance to a small degree of trouble. These people either think, or represent most things as impossible; whereas, few things are so to industry and activity. But difficulties seem to them, impossibilities, or at least they pretend to think them so--by way of excuse for their laziness. An hour's attention to the same subject is too laborious for them; they take everything in the light in which it first presents itself; never consider, it in all its different views; and, in short, never think it through. The consequence of this is that when they come to speak upon these subjects, before people who have considered them with attention; they only discover their own ignorance and laziness, and lay themselves open to answers that put them in confusion. Do not then be discouraged by the first difficulties, but 'contra audentior ito'; and resolve to go to the bottom of all those things which every gentleman ought to know well. |
Есть две разновидности ума: одна из них никогда не даст человеку сделаться сколько-нибудь значительным, а другая обычно делает его смешным, иными словами, есть - умы ленивые и умы - легкомысленные и пустые. Хочу надеяться, что твой не относится ни к тем, ни к другим. Ум ленивый не дает себе труда ни во что углубиться, первые же встретившиеся на его пути трудности (а трудности неизбежны всюду, когда ты добиваешься чего-то значительного или хочешь что-то значительное узнать) отбивают у него охоту идти дальше; он успокаивается, довольствуется легким, а, следовательно, поверхностным знанием и более склонен остаться глубоким невеждой, нежели затратить какие-то усилия на постижение того, что глубоко. Таким людям многие вещи кажутся невозможными, и порою они бывают даже в этом твердо убеждены, тогда как на самом деле, для человека настойчивого и трудолюбивого невозможного почти нет. Им же все трудное кажется неосуществимым, или во всяком случае они стараются думать, что это так, для того, чтобы оправдать свою лень. Сосредоточиться в продолжение часа на чем-то одном - для них задача чересчур утомительная, они все воспринимают в свете первого впечатления, никогда ничего не рассматривают всесторонне, короче говоря, они ни во что не вдумываются. Это приводит к тому, что, когда им приходится говорить о том или ином предмете с людьми, которые предмет этот внимательно изучили, они только обнаруживают невежество свое и леность и рискуют услышать в ответ слова, способные их смутить. Поэтому не впадай в отчаяние, столкнувшись с первыми трудностями, но contra audentior ito(42) и докапывайся до глубины всего того, что необходимо знать каждому джентльмену. |
|
Those arts or sciences which are peculiar to certain professions, need not be deeply known by those who are not intended for those professions. As, for instance; fortification and navigation; of both which, a superficial and general knowledge, such as the common course of conversation, with a very little inquiry on your part, will give you, is sufficient. Though, by the way, a little more knowledge of fortification may be of some use to you; as the events of war, in sieges, make many of the terms, of that science occur frequently in common conversation; and one would be sorry to say, like the Marquis de Mascarille in Moliere's 'Precieuses Ridicules', when he hears of 'une demie lune, Ma foi! c'etoit bien une lune toute entiere'. But those things which every, gentleman, independently of profession, should know, he ought to know well, and dive into all the depth of them. Such are languages, history, and geography ancient and modern, philosophy, rational logic; rhetoric; and, for you particularly, the constitutions and the civil and military state of every country in Europe: This, I confess; is a pretty large circle of knowledge, attended with some difficulties, and requiring some trouble; which, however; an active and industrious mind will overcome; and be amply repaid. |
Есть науки и искусства, имеющие отношение к определенным профессиям; людям, которые не собираются этих профессий приобретать, нет особенной надобности изучать их. Так, например, фортификация и мореходство: тебе достаточно знать эти науки поверхностно и в самой общей форме, а такого рода знания можно почерпнуть из обыкновенного разговора, и тебе не придется особенно о многом расспрашивать. Впрочем, фортификацию тебе, может быть, и полезно было бы знать получше, так как многие термины этой науки часто стали встречаться в повседневных разговорах, и не стоит уподобляться маркизу де Маскарилю в "Les preclettses ridicnies"(43) Мольера, когда тот, услыхав об une demie lune(44), попадает впросак и восклицает: "Ма foi, c'etait bien une lune toute entiere"(45). Но то, что каждому джентльмену, независимо от его профессии, надлежит знать, он должен знать хорошо и докапываться до самых больших глубин. Это прежде всего языки, история и география, как древние, так и новые, философия, логика, риторика; для тебя же особенно важны конституция и гражданский и военный строй каждого европейского государства. Надо сказать, что все это, вместе взятое, составляет весьма обширный круг знаний, овладение которыми сопряжено с известными трудностями и требует некоторых усилий; однако, человек деятельный и трудолюбивый все эти трудности преодолеет и будет вознагражден с лихвой. |
|
The trifling and frivolous mind is always busied, but to little purpose; it takes little objects for great ones, and throws away upon trifles that time and attention which only important things deserve. Knick-knacks; butterflies; shells, insects, etc., are the subjects of their most serious researches. They contemplate the dress, not the characters of the company they keep. They attend more to the decorations of a play than the sense of it; and to the ceremonies of a court more than to its politics. Such an employment of time is an absolute loss of it. You have now, at most, three years to employ either well or ill; for, as I have often told you, you will be all your life what you shall be three years hence. For God's sake then reflect. Will you throw this time away either in laziness, or in trifles? Or will you not rather employ every moment of it in a manner that must so soon reward you with so much pleasure, figure, and character? I cannot, I will not doubt of your choice. Read only useful books; and never quit a subject till you are thoroughly master of it, but read and inquire on till then. When you are in company, bring the conversation to some useful subject, but 'a portee' of that company. Points of history, matters of literature, the customs of particular countries, the several orders of knighthood, as Teutonic, Maltese, etc., are surely better subjects of conversation, than the weather, dress, or fiddle-faddle stories, that carry no information along with them. The characters of kings and great men are only to be learned in conversation; for they are never fairly written during their lives. This, therefore, is an entertaining and instructive subject of conversation, and will likewise give you an opportunity of observing how very differently characters are given, from the different passions and views of those who give them. |
Человек же легкомысленный и пустой всегда бывает занят, но без толку; мелочи кажутся ему вещами значительными, и свое время и внимание, которые следует посвятить главному в жизни, он растрачивает на пустяки. Такие люди самым серьезным образом занимаются какими-нибудь безделушками, бабочками, раковинами, насекомыми и т. п. Они вглядываются в одежду, а не в характеры людей, в обществе которых проводят время. Декорации пьесы интересуют их больше, нежели ее содержание, а дворцовые церемонии больше, чем политика. Так употреблять свое время - означает совершенно его терять. Сейчас в твоем распоряжении самое большее три года; ты можешь употребить их либо хорошо, либо плохо, только помни, я не раз уже говорил тебе, тем, чем ты будешь через три года, ты будешь всю свою жизнь. Поэтому, умоляю тебя, подумай: растратишь ты это время попусту, проведя его в лени или занимаясь пустяками? Или используешь каждое мгновение так, чтобы оно вскоре уже вознаградило тебя удовольствиями, положением, добрым именем? Я не могу, не хочу сомневаться в твоем выборе. Читай только полезные книги и никогда не переставай заниматься тем или другим предметом, пока не овладеешь им в совершенстве, а до тех пор продолжай читать и старайся узнать о нем побольше. Находясь в обществе, наводи разговор на какой-нибудь полезный предмет, но a la portee(46) этого общества. Вопросы истории, литературы, обычаи различных стран, рыцарские ордена, как-то: Тевтонский, Мальтийский и другие, разумеется, более интересные предметы для разговора, чем то, какая сегодня погода, кто как одевается или какие-нибудь мелкие происшествия, из которых нельзя почерпнуть никаких знаний. Характеры королей и великих людей узнаются только из разговора, ибо при жизни тех и других о них никогда не пишут всей правды. Вот почему говорить об этом бывает интересно и поучительно, и, вместе с тем, такого рода беседа даст тебе возможность понаблюдать, сколь по-разному толкуются одни и те же характеры в зависимости от чувств и взглядов каждого твоего собеседника. |
|
Never be ashamed nor afraid of asking questions: for if they lead to information, and if you accompany them with some excuse, you will never be reckoned an impertinent or rude questioner. All those things, in the common course of life, depend entirely upon the manner; and, in that respect, the vulgar saying is true, 'That one man can better steal a horse, than another look over the hedge.' There are few things that may not be said, in some manner or other; either in a seeming confidence, or a genteel irony, or introduced with wit; and one great part of the knowledge of the world consists in knowing when and where to make use of these different manners. The graces of the person, the countenance, and the way of speaking, contribute so much to this, that I am convinced, the very same thing, said by a genteel person in an engaging way, and GRACEFULLY and distinctly spoken, would please, which would shock, if MUTTERED out by an awkward figure, with a sullen, serious countenance. The poets always represent Venus as attended by the three Graces, to intimate that even beauty will not do without: I think they should have given Minerva three also; for without them, I am sure learning is very unattractive. Invoke them, then, DISTINCTLY, to accompany all your words and motions. Adieu. |
Никогда не стыдись и не бойся задавать вопросы, ибо, если с помощью их ты можешь что-то узнать и если ты при этом извинишься, тебя никогда не сочтут навязчивым или грубым. В повседневной жизни все эти вещи зависят исключительно от того, как ты спрашиваешь, и в этом смысле справедлива пословица: "Одному легче лошадь украсть, чем другому за плетень заглянуть". Нет почти ничего такого, что нельзя было бы так или иначе высказать, то ли с видимостью доверия, то ли с тонкой иронией, то ли найдя для этого какой-нибудь остроумный предлог, и знание света в значительной степени состоит из знания того, когда и где использовать эти разные манеры выражения. Личное обаяние человека, его внешность и то, как он говорит, имеет при этом такое значение, что я убежден: одна и та же вещь, сказанная приятным тоном и произнесенная выразительно и отчетливо, понравится, а если те же самые слова пробормочет себе под нос человек нескладный, с угрюмым и насупленным видом, они у всех вызовут только раздражение. Поэты всегда изображают Венеру в сопровождении трех граций, желая этим подчеркнуть, что даже такая красавица не может без них обойтись. Мне думается, что этих трех спутниц следовало бы дать и Минерве, ибо без них всякая наука очень скучна. Поэтому ясно и внятно призови их каждую в отдельности сопутствовать твоим словам и движениям. Прощай. |
|
P. S. Since I wrote what goes before, I have received your letter, OF NO DATE, with the inclosed state of the Prussian forces: of which, I hope, you have kept a copy; this you should lay in a 'portefeuille', and add to it all the military establishments that you can get of other states and kingdoms: the Saxon establishment you may, doubtless, easily find. By the way, do not forget to send me answers to the questions which I sent you some time ago, concerning both the civil and the ecclesiastical affairs of Saxony. |
Р. S. После того как я написал тебе это письмо, я получил твое без даты, с вложенными в него сведениями о прусской армии; надеюсь, что копию ты себе оставил. Спрячь ее к себе в папку и присовокупи к ней все сведения о военном устройстве, какие ты сможешь получить касательно других государств и королевств. Сведения, касающиеся Саксонии, ты, разумеется, отыщешь без труда. Кстати, не забудь послать мне ответы на вопросы, которые я посылал тебе не очень давно, касательно гражданских и церковных дел Саксонии. |
|
Do not mistake me, and think I only mean that you should speak elegantly with regard to style, and the purity of language; but I mean, that you should deliver and pronounce what you say gracefully and distinctly; for which purpose I will have you frequently read very loud, to Mr. Harte, recite parts of orations, and speak passages of plays; for, without a graceful and pleasing enunciation, all your elegancy of style, in speaking, is not worth one farthing. |
Пойми меня правильно и не подумай, что я пекусь только о том, чтобы стиль твой был изящен, а язык - чист; я хочу, чтобы выговор твой был приятен, а дикция отчетлива, для чего тебе надлежит побольше читать вслух м-ру Харту, причем очень громко, произносить отрывки речей и декламировать сцены из пьес. Помни, что, если ты не научишься хорошей и приятной для слуха дикции, все изящество твоего стиля не будет стоить ни гроша. |
|
I am very glad that Mr. Lyttelton approves of my new house, and particularly of my CANONICAL--[James Brydges, duke of Chandos, built a most magnificent and elegant house at CANNONS, about eight miles from London. It was superbly furnished with fine pictures, statues, etc., which, after his death, were sold, by auction. Lord Chesterfield purchased the hall-pillars, the floor; and staircase with double flights; which are now in Chesterfield House, London.]--pillars. My bust of Cicero is a very fine one, and well preserved; it will have the best place in my library, unless at your return you bring me over as good a modern head of your own, which I should like still better. I can tell you, that I shall examine it as attentively as ever antiquary did an old one. |
Меня очень радует, что м-р Литтлтон одобряет мой новый дом, а в особенности - мои канонические колонны. Мой бюст Цицерона очень хорош и отличной сохранности; он займет у меня в библиотеке самое почетное место, если только, вернувшись, ты не привезешь мне свой собственный, который будет не менее хорош, а мне доставит еще большее удовольствие. Обещаю тебе, что буду разглядывать его с таким же вниманием, с каким все антиквары разглядывали тот. |
|
Make my compliments to Mr. Harte, at whose recovery I rejoice. |
Кланяйся от меня м-ру Харту, очень рад, что он чувствует себя лучше. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 5, O. S. 1748. |
Лондон, 5 сентября ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I have received yours, with the inclosed German letter to Mr. Gravenkop, which he assures me is extremely well written, considering the little time that you have applied yourself to that language. As you have now got over the most difficult part, pray go on diligently, and make yourself absolutely master of the rest. Whoever does not entirely possess a language, will never appear to advantage, or even equal to himself, either in speaking or writing it. His ideas are fettered, and seem imperfect or confused, if he is not master of all the words and phrases necessary to express them. I therefore desire, that you will not fail writing a German letter once every fortnight to Mr. Gravenkop; which will make the writing of that language familiar to you; and moreover, when you shall have left Germany and be arrived at Turin, I shall require you to write even to me in German; that you may not forget with ease what you have with difficulty learned. I likewise desire, that while you are in Germany, you will take all opportunities of conversing in German, which is the only way of knowing that, or any other language, accurately. You will also desire your German master to teach you the proper titles and superscriptions to be used to people of all ranks; which is a point so material, in Germany, that I have known many a letter returned unopened, because one title in twenty has been omitted in the direction. |
Милый мой мальчик, Получил твое письмо с вложенным туда немецким письмом на имя м-ра Гревенкопа, которое, как он уверяет, написано отлично, принимая во внимание, что вообще ты этим языком очень мало занимался. Так как самые большие трудности ты уже преодолел, прошу тебя, продолжай заниматься так же прилежно и в совершенстве изучи все остальное. Человек, не владеющий свободно языком, никогда не предстает в выгодном свете или даже таким, каков он есть, когда будет на этом языке говорить или писать: мысли его скованы и кажутся неубедительными и путаными, если он не может найти нужных слов и фраз, для того чтобы их выразить. Поэтому я хочу, чтобы ты непременно писал раз в две недели по-немецки м-ру Гревенкопу: таким образом, ты привыкнешь писать на этом языке. Помимо этого, когда ты уедешь из Германии и будешь жить в Турине, я попрошу тебя писать по-немецки даже мне, чтобы тебе было легко сохранить в памяти то, чему ты с таким трудом научился. Я хочу также, чтобы, живя в Германии, ты пользовался каждым удобным случаем говорить по-немецки - это единственный способ как следует изучить этот язык. Тебе надо будет непременно попросить твоего учителя немецкого языка, чтобы он научил тебя величать как положено людей разных званий и надписывать им письма. На это в Германии обращают чрезвычайное внимание, и известны многие случаи, когда письма возвращались нераспечатанными из-за того только, что на конверте забывали поставить один какой-нибудь титул из двадцати. |
|
St. Thomas's day now draws near, when you are to leave Saxony and go to Berlin; and I take it for granted, that if anything is yet wanting to complete your knowledge of the state of that electorate, you will not fail to procure it before you go away. I do not mean, as you will easily believe, the number of churches, parishes, or towns; but I mean the constitution, the revenues, the troops, and the trade of that electorate. A few questions, sensibly asked, of sensible people, will produce you the necessary informations; which I desire you will enter in your little book. |
Приближается день св.Фомы, когда ты должен будешь покинуть Саксонию и ехать в Берлин, и, смею думать, что, даже если в твоих знаниях об этом курфюршестве и есть кое-какие пробелы, ты восполнишь их перед тем, как уехать. Ты, конечно, понимаешь, что я разумею под этим отнюдь не количество церквей, приходов или городов, а государственное устройство, армию, доходы и ремесла этого курфюршества. Надо только задать несколько благоразумных вопросов благоразумным людям, и ты получишь все необходимые сведения: мне хочется, чтобы ты записал все это в свою книжечку. |
|
Berlin will be entirely a new scene to you, and I look upon it, in a manner, as your first step into the great world; take care that step be not a false one, and that you do not stumble at the threshold. You will there be in more company than you have yet been; manners and attentions will therefore be more necessary. Pleasing in company is the only way of being pleased in it yourself. Sense and knowledge are the first and necessary foundations for pleasing in company; but they will by no means do alone, and they will never be perfectly welcome if they are not accompanied with manners and attentions. You will best acquire these by frequenting the companies of people of fashion; but then you must resolve to acquire them, in those companies, by proper care and observation; for I have known people, who, though they have frequented good company all their lifetime, have done it in so inattentive and unobserving a manner, as to be never the better for it, and to remain as disagreeable, as awkward, and as vulgar, as if they had never seen any person of fashion. When you go into good company (by good company is meant the people of the first fashion of the place) observe carefully their turn, their manners, their address; and conform your own to them. |
Берлин откроет для тебя совершенно новое поприще, и я смотрю на твое появление там, как на первый шаг, который тебе предстоит сделать в незнакомых краях. Постарайся только, чтобы этот первый шаг был правилен, и не споткнись на пороге. Ты встретишь там самое многолюдное общество, в каких тебе до сих пор случалось бывать; тем большее значение там будут иметь предупредительность и манеры. Быть приятным в обществе - это единственный способ сделать пребывание в нем приятным для самого себя. Ум и знания - это первые и самые необходимые условия для того, чтобы понравиться в обществе, но этого отнюдь не достаточно, знай, что качества эти никогда не будут в должной степени оценены, если к ним не присоединятся предупредительность и манеры. Приобрести же и то, и другое тебе легче всего, часто бывая в свете; только ты должен взять за правило внимательно все там усваивать, наблюдать и подмечать. А то ведь я знавал людей, которые всю свою жизнь бывали в хорошем обществе, но при этом оставались настолько невнимательны и ненаблюдательны, что сами нисколько не стали лучше и продолжали быть столь же неприятными, неловкими, вульгарными, как будто вообще никогда в жизни не видели ни одного светского человека. Когда ты попадешь в хорошее общество (под хорошим обществом, я разумею высшие круги того или иного города), внимательно наблюдай обходительность и манеры этих людей и сообразуйся с ними, вырабатывая свои. |
|
But this is not all neither; go deeper still; observe their characters, and pray, as far as you can, into both their hearts and their heads. Seek for their particular merit, their predominant passion, or their prevailing weakness; and you will then know what to bait your hook with to catch them. Man is a composition of so many, and such various ingredients, that it requires both time and care to analyze him: for though we have all the same ingredients in our general composition, as reason, will, passions, and appetites; yet the different proportions and combinations of them in each individual, produce that infinite variety of characters, which, in some particular or other, distinguishes every individual from another. Reason ought to direct the whole, but seldom does. And he who addresses himself singly to another man's reason, without endeavoring to engage his heart in his interest also, is no more likely to succeed, than a man who should apply only to a king's nominal minister, and neglect his favorite. |
Но и это еще не все - надо заглянуть глубже: присмотрись к их характерам и сумей вникнуть в их сердца и умы с возможно большею полнотой. Сумей отыскать основное их достоинство, владеющую ими страсть или самую большую их слабость - и ты будешь знать, какую приманку насадить на крючок, чтобы легче всего изловить их. Человек состоит из множества разнообразных элементов, и надо потратить немало времени и труда, для того чтобы их все изучить, ибо, хотя у каждого из нас есть общие всем составные части, как-то: разум, воля, страсти и влечения, однако, соотношения их и комбинации в разных людях настолько различны, что они-то и образуют великое многообразие характеров, которые в той или иной части отличают одного человека от другого. Управлять всем этим в целом следовало бы разуму, но такие случаи редки. И тот, кто обращается исключительно к разуму другого человека, не пытаясь привлечь на свою сторону также и сердце, никогда не добьется успеха, подобно тому, как не добьется его и тот, кто обратится к официальным лицам при дворе короля и минует королевского фаворита. |
|
I will recommend to your attentive perusal, now that you are going into the world, two books, which will let you as much into the characters of men, as books can do. I mean, 'Les Reflections Morales de Monsieur de la Rochefoucault, and Les Caracteres de la Bruyere': but remember, at the same time, that I only recommend them to you as the best general maps to assist you in your journey, and not as marking out every particular turning and winding that you will meet with. There your own sagacity and observation must come to their aid. |
Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты внимательно прочел две книги, которые раскроют тебе характеры людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я имею в виду "Les reflexions morales"(47) господина де Ларошфуко и "Caracteres"(48) Лабрюйера, но помни, что я рекомендую их тебе только, как некие лучшие географические карты; они помогут тебе в пути, но не рассчитывай найти в них повороты дорог и все малейшие их извилины. В этих случаях на помощь им должны прийти собственная твоя наблюдательность и прозорливость. |
|
La Rochefoucault, is, I know, blamed, but I think without reason, for deriving all our actions from the source of self-love. |
Ларошфуко порицают и, как мне кажется, напрасно, за то, что главным побуждением, определяющим все поступки, он считает себялюбие. |
|
For my own part, I see a great deal of truth, and no harm at all, in that opinion. It is certain that we seek our own happiness in everything we do; and it is as certain, that we can only find it in doing well, and in conforming all our, actions to the rule of right reason, which is the great law of nature. It is only a mistaken self-love that is a blamable motive, when we take the immediate and indiscriminate gratification of a passion, or appetite, for real happiness. But am I blamable if I do a good action, upon account of the happiness which that honest consciousness will give me? Surely not. On the contrary, that pleasing consciousness is a proof of my virtue. The reflection which is the most censured in Monsieur de la Rochefoucault's book as a very ill-natured one, is this, 'On trouve dans le malheur de son meilleur ami, quelque chose qui ne des plait pas'. And why not? Why may I not feel a very tender and real concern for the misfortune of my friend, and yet at the same time feel a pleasing consciousness at having discharged my duty to him, by comforting and assisting him to the utmost of my power in that misfortune? Give me but virtuous actions, and I will not quibble and chicane about the motives. And I will give anybody their choice of these two truths, which amount to the same thing: He who loves himself best is the honestest man; or, The honestest man loves himself best.] |
Мне думается, что в этом есть значительная доля истины, и, уж во всяком случае, вреда эта мысль принести не может. Совершенно очевидно, что во всем, что мы делаем, мы стремимся к собственному счастью; и совершенно очевидно, что обрести это счастье мы можем только тогда, когда все будем делать, как следует и поступки наши будут сообразовываться с правилами здравомыслия, иначе говоря - великим законом природы. Осуждения заслуживают только мотивы себялюбия ложного, когда немедленное удовлетворение страсти или стремления принимается нами за истинное счастье. Но следует ли порицать меня за доброе деяние потому лишь, что я преисполняюсь счастья от сознания того, что я его совершил? Конечно же, нет. Вот размышление, которое больше всего осуждается в книге Ларошфуко как жестокое: "On trouve dans le malheur de son meilleur ami quelque chose qui ne deplait pas"(49). А почему же нет? Почему я не могу испытывать очень нежное и подлинное участие к другу, которого постигла беда, и вместе с тем наслаждаться приятным сознанием, что выполнил по отношению к нему мой долг, оказав ему, в его несчастье, всемерную поддержку и утешение? Пусть только сами поступки будут добрыми - и я не стану придираться к вызвавшим их побуждениям. И пусть тогда каждый выбирает одну из двух истин, которые в сущности утверждают одно и то же: "Тот, кто любит больше всего самого себя - самый честный человек", или "Самый честный человек больше всех любит самого себя". |
|
The characters of La Bruyere are pictures from the life; most of them finely drawn, and highly colored. Furnish your mind with them first, and when you meet with their likeness, as you will every day, they will strike you the more. You will compare every feature with the original; and both will reciprocally help you to discover the beauties and the blemishes. |
"Характеры" Лабрюйера - это картины жизни; большая часть их отмечена совершенством рисунка и яркостью красок. Прежде всего запечатлей их в душе, и когда ты в жизни натолкнешься на их подобия - а это будет случаться каждый день - изображения эти поразят тебя еще больше. Ты будешь сравнивать каждую черту их с оригиналом, и тогда то и другое поможет тебе находить красоты и недостатки. |
|
As women are a considerable, or, at least a pretty numerous part of company; and as their suffrages go a great way toward establishing a man's character in the fashionable part of the world (which is of great importance to the fortune and figure he proposes to make in it), it is necessary to please them. I will therefore, upon this subject, let you into certain Arcana that will be very useful for you to know, but which you must, with the utmost care, conceal and never seem to know. Women, then, are only children of a larger growth; they have an entertaining tattle, and sometimes wit; but for solid reasoning, good sense, I never knew in my life one that had it, or who reasoned or acted consequentially for four-and-twenty hours together. Some little passion or humor always breaks upon their best resolutions. Their beauty neglected or controverted, their age increased, or their supposed understandings depreciated, instantly kindles their little passions, and overturns any system of consequential conduct, that in their most reasonable moments they might have been capable of forming. A man of sense only trifles with them, plays with them, humors and flatters them, as he does with a sprightly forward child; but he neither consults them about, nor trusts them with serious matters; though he often makes them believe that he does both; which is the thing in the world that they are proud of; for they love mightily to be dabbling in business (which by the way they always spoil); and being justly distrustful that men in general look upon them in a trifling light, they almost adore that man who talks more seriously to them, and who seems to consult and trust them; I say, who seems; for weak men really do, but wise ones only seem to do it. |
Коль скоро женщины составляют значительную часть общества, и, уж во всяком случае, их достаточно много, и коль скоро мнения их немало значат для репутации человека в свете, а репутация эта очень важна для его карьеры и места в обществе, которое он хочет занять, необходимо нравиться им. Вот почему я хочу посвятить тебя в некие arcana(50); тебе будет очень полезно их постичь, но ты должен хранить все это в тайне и никогда не показывать виду, что ты их знаешь. Итак, женщины - это те же дети, только побольше ростом; они прелестно лепечут и бывают иногда остроумны; но, что касается рассудительности и здравого смысла, то я за всю мою жизнь не знал ни единой женщины, которая могла бы последовательно рассуждать и действовать в течение двадцати четырех часов кряду. Какое-нибудь пристрастие или прихоть всегда заставляет их изменить самые разумные решения. Если люди не признают за ними красоты или пренебрегают ею, дают им больше лет, чем им на самом деле, или недооценивают их мнимый ум, обида мгновенно оборачивается вспышкой гнева, которая начисто опрокидывает всю ту последовательность, к какой они только сумели прийти в самые осмысленные минуты своей жизни. Здравомыслящий мужчина лишь шутит с ними, играет, старается ублажить их и чем-нибудь им польстить, как будто перед ним и в самом деле живой своевольный ребенок, но он никогда не советуется с ними в серьезных вещах и не может доверить им ничего серьезного, хоть и часто старается убедить их, что делает то и другое - и они этим больше всего на свете гордятся. Они ведь до чрезвычайности любят совать свой нос в дела (которым, между прочим, вмешательство их обычно только вредит), и, по справедливости подозревая мужчин в том, что те чаще всего относятся к ним несерьезно, они начинают просто боготворить того, кто говорит с ними, как с равными, притворяется, что доверяет им, и даже спрашивает у них совета. Я говорю "притворяется", потому что люди слабые делают это всерьез, люди же умные только делают вид, что совет этот имеет для них значение. |
|
No flattery is either too high or too low for them. They will greedily swallow the highest, and gratefully accept of the lowest; and you may safely flatter any woman from her understanding down to the exquisite taste of her fan. Women who are either indisputably beautiful, or indisputably ugly, are best flattered, upon the score of their understandings; but those who are in a state of mediocrity, are best flattered upon their beauty, or at least their graces; for every woman who is not absolutely ugly thinks herself handsome; but not hearing often that she is so, is the more grateful and the more obliged to the few who tell her so; whereas a decided and conscious beauty looks upon every tribute paid to her beauty only as her due; but wants to shine, and to be considered on the side of her understanding; and a woman who is ugly enough to know that she is so, knows that she has nothing left for it but her understanding, which is consequently and probably (in more senses than one) her weak side. |
Никакая лесть не может быть для женщин слишком груба или слишком низка: с жадностью поглотят они самую неприкрытую и с благодарностью примут самую низкую, и ты спокойно можешь льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная от ума и кончая изысканным изяществом ее веера. Женщинам, неоспоримо красивым или неоспоримо безобразным, легче всего льстить, прославляя их ум или по крайней мере их обаяние, ведь каждая женщина, если она не отменный урод, считает себя недурной. Ей, однако, нечасто приходится слышать похвалы своей наружности, и она поэтому чувствует себя особенно благодарной и обязанной тем, кто превозносит ее красоту. Что же касается настоящей красавицы, знающей, что она красива, то такая принимает всякую дань своей красоте лишь как нечто должное, и ей хочется блистать своим умом и снискать признание именно за то, что она умна. Женщина, до такой степени безобразная, что сама хорошо это знает, прекрасно понимает, что на ее долю не остается ничего, кроме ума, который становится (и, может быть, не только в одном смысле) ее слабою стороной. |
|
But these are secrets which you must keep inviolably, if you would not, like Orpheus, be torn to pieces by the whole sex; on the contrary, a man who thinks of living in the great world, must be gallant, polite, and attentive to please the women. They have, from the weakness of men, more or less influence in all courts; they absolutely stamp every man's character in the beau monde, and make it either current, or cry it down, and stop it in payments. It is, therefore; absolutely necessary to manage, please, and flatter them and never to discover the least marks of contempt, which is what they never forgive; but in this they are not singular, for it is the same with men; who will much sooner forgive an injustice than an insult. |
Но все это секреты, которые ты должен ревниво хранить, если не хочешь, чтобы все женщины на свете растерзали тебя, как Орфея. Напротив, человек, который собирается вращаться в высшем обществе, должен быть галантным, учтивым и оказывать женщинам знаки внимания, дабы всем им понравиться. Слабость мужчин приводит к тому, что при всех дворах женщины, в той или иной степени, пользуются влиянием: они, можно сказать, чеканят репутацию человека в высшем свете и, либо пускают ее в обращение, либо опротестовывают ее и отказываются принять. Поэтому совершенно необходимо быть с ними обходительным, нравиться им, льстить и никогда не выказывать и тени небрежения, ибо этого они никогда не прощают. Тут они, впрочем, не одиноки, ибо с мужчинами происходит то же самое: любую несправедливость они прощают гораздо легче, чем простую обиду. |
|
Every man is not ambitious, or courteous, or passionate; but every man has pride enough in his composition to feel and resent the least slight and contempt. Remember, therefore, most carefully to conceal your contempt, however just, wherever you would riot make an implacable enemy. Men are much more unwilling to have their weaknesses and their imperfections known than their crimes; and if you hint to a man that you think him silly, ignorant, or even ill-bred, or awkward, he will hate you more and longer, than if you tell him plainly, that you think him a rogue. Never yield to that temptation, which to most young men is very strong; of exposing other people's weaknesses and infirmities, for the sake either of diverting the company, or showing your own superiority. You may get the laugh on your side by it for the present; but you will make enemies by it forever; and even those who laugh with you then, will, upon reflection, fear; and consequently hate you; besides that it is ill- natured, and a good heart desires rather to conceal than expose other people's weaknesses or misfortunes. If you have wit, use it to please, and not to hurt: you may shine, like the sun in the temperate zones, without scorching. Here it is wished for; under the Line it is dreaded. |
Нельзя сказать, что каждый человек тщеславен, алчен или вспыльчив, но у каждого в душе достаточно гордости, чтобы почувствовать самое незначительное пренебрежение и презрение и затаить обиду. Поэтому помни, ты должен тщательнейшим образом скрывать свое презрение к человеку, каким бы справедливым оно ни было, если не хочешь нажить в нем непримиримого врага. Мужчины скрывают свои слабости и недостатки более ревниво, чем преступления, и достаточно только намекнуть человеку, что считаешь его глупым, невежественным или просто невоспитанным и неловким, и он ненавидеть тебя будет больше и дольше, чем если ты скажешь ему, что он мошенник. Никогда не поддавайся соблазну, очень свойственному большинству молодых людей, выставлять напоказ слабости и недостатки других, чтобы поразвлечь общество или выказать свое превосходство. В ту минуту это действительно вызовет смех, но зато ты наживешь себе врага навеки, и даже тот, кто будет смеяться с тобой тогда, пораздумав, станет потом тебя бояться и ненавидеть; помимо всего прочего, это безнравственно, и человек с добрым сердцем больше старается скрыть, нежели выставить напоказ чужие слабости и недостатки. Если ты наделен остроумием, употреби его на то, чтобы понравиться, а не на то, чтобы кого-то обидеть: ты можешь светить, как солнце в странах с умеренным климатом, не оставляя ожогов. Там оно - желанный гость, а на экваторе люди его боятся. |
|
These are some of the hints which my long experience in the great world enables me to give you; and which, if you attend to them, may prove useful to you in your journey through it. I wish it may be a prosperous one; at least, I am sure that it must be your own fault if it is not. |
Таковы некоторые мысли, которые мой долгий опыт жизни в высшем свете позволяет мне сейчас высказать: если ты отнесешься к ним со вниманием, они могут пригодиться тебе в твоем путешествии по свету. Мне хочется, чтобы оно принесло тебе счастье; во всяком случае я уверен, что, если это будет иначе, виноват будешь только ты сам. |
|
Make my compliments to Mr. Harte, who, I am very sorry to hear, is not well. I hope by this time he is recovered. Adieu! |
Поклонись от меня м-ру Харту, мне очень грустно было узнать, что он нездоров. Надеюсь, теперь он уже поправился. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 13, O. S. 1748. |
Лондон, 13 сентября ст. ст. 1748 г, |
|
DEAR BOY: I have more than once recommended to you the "Memoirs" of the Cardinal de Retz, and to attend particularly to the political reflections interspersed in that excellent work. I will now preach a little upon two or three of those texts. |
Милый мой мальчик, Я не раз уже советовал тебе прочесть "Мемуары" кардинала де Реца и обратить особенное внимание на рассуждения о политике, рассыпанные в этой великолепной книге. Сейчас мне хочется остановиться на некоторых таких текстах для маленькой проповеди. |
|
In the disturbances at Paris, Monsieur de Beaufort, who was a very popular, though a very weak man, was the Cardinal's tool with the populace. |
Во время беспорядков в Париже месье де Бофор, который, несмотря на свою слабохарактерность, был человеком весьма популярным, явился орудием в руках кардинала, посредничая между ним и народом. |
|
Proud of his popularity, he was always for assembling the people of Paris together, thinking that he made a great figure at the head of them. The Cardinal, who was factious enough, was wise enough at the same time to avoid gathering the people together, except when there was occasion, and when he had something particular for them to do. However, he could not always check Monsieur de Beaufort; who having assembled them once very unnecessarily, and without any determined object, they ran riot, would not be kept within bounds by their leaders, and did their cause a great deal of harm: upon which the Cardinal observes most judiciously, 'Que Monsieur de Beaufort me savoit pas, que qui assemble le peuple, l'emeut'. |
Гордый своей популярностью, он всегда старался устраивать многолюдные сборища парижан и думал, что, возглавляя их, создает себе имя. Кардинал же, будучи настроен достаточно оппозиционно, был, вместе с тем, и достаточно умен, и старался избегать этих сборищ, за исключением тех случаев, когда это было нужно и когда все делалось с заранее намеченной целью. Однако ему не всегда удавалось удержать месье де Бофора: и тот однажды собрал народ без всякой на то необходимости и цели - толпа взбунтовалась; главари ничего не могли с ней поделать, и все это нанесло значительный вред их делу. По этому поводу кардинал очень рассудительно пишет: "Que monsieur de Beaufort ne savait pas, que qui assemble le peuple l'emeut"(51). |
|
It is certain, that great numbers of people met together, animate each other, and will do something, either good or bad, but oftener bad; and the respective individuals, who were separately very quiet, when met together in numbers, grow tumultuous as a body, and ripe for any mischief that may be pointed out to them by the leaders; and, if their leaders have no business for them, they will find some for themselves. The demagogues, or leaders of popular factions, should therefore be very careful not to assemble the people unnecessarily, and without a settled and well-considered object. Besides that, by making those popular assemblies too frequent, they make them likewise too familiar, and consequently less respected by their enemies. Observe any meetings of people, and you will always find their eagerness and impetuosity rise or fall in proportion to their numbers: when the numbers are very great, all sense and reason seem to subside, and one sudden frenzy to seize on all, even the coolest of them. |
Не приходится сомневаться, что, когда большие толпы народа сходятся вместе, они возбуждают друг друга, и это, как правило, приводит к тем или иным действиям, хорошим или плохим, но чаще всего - плохим. Таким образом, люди, которые, находясь порознь, были совершенно спокойны, сойдясь вместе, приходят в возбуждение, и возбуждение это объединяет их всех; они способны тогда совершить любое злое дело, на которое их натолкнут вожаки; если же тем нечего им предложить, толпа найдет это дело сама. Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть очень осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает какое-то повальное безумие. |
|
Another very just observation of the Cardinal's is, That, the things which happen in our own times, and which we see ourselves, do not surprise us near so much as the things which we read of in times past, though not in the least more extraordinary; and adds, that he is persuaded that when Caligula made his horse a Consul, the people of Rome, at that time, were not greatly surprised at it, having necessarily been in some degree prepared for it, by an insensible gradation of extravagances from the same quarter. This is so true that we read every day, with astonishment, things which we see every day without surprise. We wonder at the intrepidity of a Leonidas, a Codrus, and a Curtius; and are not the least surprised to hear of a sea-captain, who has blown up his ship, his crew, and himself, that they might not fall into the hands of the enemies of his country. I cannot help reading of Porsenna and Regulus, with surprise and reverence, and yet I remember that I saw, without either, the execution of Shepherd,--[James Shepherd, a coach- painter's apprentice, was executed at Tyburn for high treason, March 17, 1718, in the reign of George I.]--a boy of eighteen years old, who intended to shoot the late king, and who would have been pardoned, if he would have expressed the least sorrow for his intended crime; but, on the contrary, he declared that if he was pardoned he would attempt it again; that he thought it a duty which he owed to his country, and that he died with pleasure for having endeavored to perform it. Reason equals Shepherd to Regulus; but prejudice, and the recency of the fact, make Shepherd a common malefactor and Regulus a hero. |
А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все, что происходит в наше время и что мы видим собственными глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого, о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и, вместе с тем, каждый день видим то же самое вокруг себя, однако, нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида, Кодра и Курция и без всякого удивления слушаем рассказ о капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С благоговейным изумлением читаю я о Порсенне и Регуле и тут же вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда, восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул - герой. |
|
Examine carefully, and reconsider all your notions of things; analyze them, and discover their component parts, and see if habit and prejudice are not the principal ones; weigh the matter upon which you are to form your opinion, in the equal and impartial scales of reason. It is not to be conceived how many people, capable of reasoning, if they would, live and die in a thousand errors, from laziness; they will rather adopt the prejudices of others, than give themselves the trouble of forming opinions of their own. They say things, at first, because other people have said them, and then they persist in them, because they have said them themselves. |
Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании которых должно сложиться твое суждение на справедливых и беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе, сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях, вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому что сказали так сами. |
|
The last observation that I shall now mention of the Cardinal's is, "That a secret is more easily kept by a good many people, than one commonly imagines." By this he means a secret of importance, among people interested in the keeping of it. And it is certain that people of business know the importance of secrecy, and will observe it, where they are concerned in the event. To go and tell any friend, wife, or mistress, any secret with which they have nothing to do, is discovering to them such an unretentive weakness, as must convince them that you will tell it to twenty others, and consequently that they may reveal it without the risk of being discovered. But a secret properly communicated only to those who are to be concerned in the thing in question, will probably be kept by them though they should be a good many. Little secrets are commonly told again, but great ones are generally kept. Adieu! |
И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы. Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения. Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет, который к ним никак не относится - это означает выказать перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость, которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста, большие же, как правило, сохраняются. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 27, O. S. 1748. |
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: I have received your Latin "Lecture upon War," which though it is not exactly the same Latin that Caesar, Cicero, Horace, Virgil, and Ovid spoke, is, however, as good Latin as the erudite Germans speak or write. I have always observed that the most learned people, that is, those who have read the most Latin, write the worst; and that distinguishes the Latin of gentleman scholar from that of a pedant. A gentleman has, probably, read no other Latin than that of the Augustan age; and therefore can write no other, whereas the pedant has read much more bad Latin than good, and consequently writes so too. He looks upon the best classical books, as books for school-boys, and consequently below him; but pores over fragments of obscure authors, treasures up the obsolete words which he meets with there, and uses them upon all occasions to show his reading at the expense of his judgment. Plautus is his favorite author, not for the sake of the wit and the vis comica of his comedies, but upon account of the many obsolete words, and the cant of low characters, which are to be met with nowhere else. He will rather use 'olli' than 'illi', 'optume' than 'optima', and any bad word rather than any good one, provided he can but prove, that strictly speaking, it is Latin; that is, that it was written by a Roman. By this rule, I might now write to you in the language of Chaucer or Spenser, and assert that I wrote English, because it was English in their days; but I should be a most affected puppy if I did so, and you would not understand three words of my letter. All these, and such like affected peculiarities, are the characteristics of learned coxcombs and pedants, and are carefully avoided by all men of sense. |
Милый мои мальчик, Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций, Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни, пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может быть, и читал-то только писателей века Августа - поэтому он не может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант, читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской классической литературы он смотрит, как на книги для школьников, считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу. Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие или за vis comica(52) его комедий, но за множество устарелых слов и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с большей охотой употребит слово olli, нежели illi(53), optume, нежели optime(54), и любое плохое слово скорее, чем любое хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин. Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски, потому что в их времена английский язык был именно таким. Но поступить так - значило бы уподобиться самому отъявленному хлыщу, ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта; люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают. |
|
I dipped accidentally, the other day, into Pitiscus's preface to his "Lexicon," where I found a word that puzzled me, and which I did not remember ever to have met with before. It is the adverb 'praefiscine', which means, IN A GOOD HOUR; an expression which, by the superstition of it, appears to be low and vulgar. I looked for it: and at last I found that it is once or twice made use of in Plautus, upon the strength of which this learned pedant thrusts it into his preface. Whenever you write Latin, remember that every word or phrase which you make use of, but cannot find in Caesar, Cicero, Livy, Horace, Virgil; and Ovid, is bad, illiberal Latin, though it may have been written by a Roman. |
На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное Питискусом к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни разу нигде не встречал. Это наречие praefiscine, что означает "в добрый час", выражение, которое и по звучанию своему выглядит низким и вульгарным. Я стал справляться и, наконец, обнаружил, что слово это раз или два встречается у Плавта. На этом-то основании ученый педант и решил употребить его в своем предисловии. Всякий раз, когда ты пишешь по-латыни, помни, что слово или выражение, которое ты употребляешь, если его нельзя найти у Цезаря, Цицерона, Ливия, Горация, Вергилия и Овидия - это худая, грубая латынь, пусть даже оно и было когда-то употреблено кем-либо из римлян. |
|
I must now say something as to the matter of the "Lecture," in which I confess there is one doctrine laid down that surprises me: It is this, 'Quum vero hostis sit lenta citave morte omnia dira nobis minitans quocunque bellantibus negotium est; parum sane interfuerit quo modo eum obruere et interficere satagamus, si ferociam exuere cunctetur. Ergo veneno quoque uti fas est', etc., whereas I cannot conceive that the use of poison can, upon any account, come within the lawful means of self- defense. Force may, without doubt, be justly repelled by force, but not by treachery and fraud; for I do not call the stratagems of war, such as ambuscades, masked batteries, false attacks, etc., frauds or treachery: They are mutually to be expected and guarded against; but poisoned arrows, poisoned waters, or poison administered to your enemy (which can only be done by treachery), I have always heard, read, and thought, to be unlawful and infamous means of defense, be your danger ever so great: But 'si ferociam exuere cunctetur'; must I rather die than poison this enemy? Yes, certainly, much rather die than do a base or criminal action; nor can I be sure, beforehand, that this enemy may not, in the last moment, 'ferociam exuere'. But the public lawyers, now, seem to me rather to warp the law, in order to authorize, than to check, those unlawful proceedings of princes and states; which, by being become common, appear less criminal, though custom can never alter the nature of good and ill. |
Теперь мне надо кое-что сказать тебе уже по существу твоего сочинения. Должен признаться, я нашел в нем одно утверждение, которое меня поразило. Вот оно: "Quum vero hostis sit lenta, citave morte omnia dira nobis minitans quocunque bellantibus negotium est, parum sane interfuerit quo modo eum obruere et interficere satagamus si ferociam exuere cunctetur. Ergo veneno quoquenti fas est..."(55). Что до меня, то я просто не могу понять, как это употребление яда может быть причислено к законным средствам самозащиты. Сила может несомненно быть отражена силою же, но никак не предательством и обманом, ибо военные хитрости, как-то засады, замаскированные батареи, диверсию, я никак не могу назвать ни предательством, ни обманом - та и другая сторона ожидает их и принимает соответственные предосторожности. Но что касается отравленных стрел, отравления воды в колодцах или подсыпания яда в пищу врагу (что может быть сделано только предательски), то я всегда привык слышать, читать и думать, что, как ни велика грозящая опасность, все эти средства защиты незаконны и бесчестны. Но si ferociam exuere cunctetur(56), то что же, мне тогда лучше умереть, нежели отравить врага? Да, безусловно, гораздо лучше умереть, чем совершить низость или преступление. Да я и не могу быть наперед уверенным, что враг в последнюю минуту не сможет ferociam exuere(57). Но думается, что адвокаты наши, пожалуй, искажают законы и скорее оправдывают, нежели сдерживают противозаконные действия государей и государств, которые сделались уже привычными и от этого стали выглядеть менее преступными, хотя укоренившийся обычай сам по себе никак не может изменить природу добра или зла. |
|
Pray let no quibbles of lawyers, no refinements of casuists, break into the plain notions of right and wrong, which every man's right reason and plain common sense suggest to him. To do as you would be done by, is the plain, sure, and undisputed rule of morality and justice. Stick to that; and be convinced that whatever breaks into it, in any degree, however speciously it may be turned, and however puzzling it may be to answer it, is, notwithstanding, false in itself, unjust, and criminal. I do not know a crime in the world, which is not by the casuists among the Jesuits (especially the twenty-four collected, I think, by Escobar) allowed, in some, or many cases, not to be criminal. |
Пожалуйста, не допускай, чтобы увертки судейских или ухищрения казуистов вторгались в обычные понятия справедливого и несправедливого, которые подсказывает каждому человеку его собственный разум и здравый смысл. Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой - вот простое, верное и неоспоримое требование справедливости и морали. Следуй этому правилу, и можешь не сомневаться, что все поступки, в той или иной степени противоречащие ему, как бы благовидно они ни выглядели и как ни трудно было бы против них что-либо возразить, все равно неправомерны, несправедливы и преступны. Я не могу назвать ни одного преступления на свете, которое бы казуисты из числа иезуитов (особливо же те двадцать четыре, которых собрал, если не ошибаюсь, Эскобар) не сочли бы в некоторых, или даже во многих, случаях не содержащими в себе ничего преступного. |
|
The principles first laid down by them are often specious, the reasonings plausible, but the conclusion always a lie: for it is contrary, to that evident and undeniable rule of justice which I have mentioned above, of not doing to anyone what you would not have him do to you. But, however, these refined pieces of casuistry and sophistry, being very convenient and welcome to people's passions and appetites, they gladly accept the indulgence, without desiring to detect the fallacy or the reasoning: and indeed many, I might say most people, are not able to do it; which makes the publication of such quibblings and refinements the more pernicious. I am no skillful casuist nor subtle disputant; and yet I would undertake to justify and qualify the profession of a highwayman, step by step, and so plausibly, as to make many ignorant people embrace the profession, as an innocent, if not even a laudable one; and puzzle people of some degree of knowledge, to answer me point by point. I have seen a book, entitled 'Quidlibet ex Quolibet', or the art of making anything out of anything; which is not so difficult as it would seem, if once one quits certain plain truths, obvious in gross to every understanding, in order to run after the ingenious refinements of warm imaginations and speculative reasonings. |
Посылки, из которых они исходили, часто бывают похожи на правду, рассуждения обоснованны, но вывод всегда неверен, ибо находится в противоречии с тем очевидным и неоспоримым мерилом справедливости, о котором я упомянул раньше - не поступать с другими так, как ты не хочешь, чтобы поступили с тобой. Однако, все такого рода ухищрения казуистов и софистов очень удобны и выгодны для человеческих стремлений и страстей, и поэтому люди легко соглашаются пойти на подобную уступку, не дав себе труда отыскать ошибку в своем рассуждении, на что, кстати сказать, очень многие, я бы даже сказал, большая часть людей, совершенно неспособны; по этой причине обнародование подобных уверток и ухищрений становится еще опасней. Я отнюдь не считаю себя ни искусным казуистом, ни тонким спорщиком, и, однако, я готов объяснить и оправдать поступки разбойника, грабящего на большой дороге, причем с такой последовательностью и так убедительно, что у людей неискушенных может даже явиться желание заняться этим ремеслом, как совершенно невинным, более того, похвальным, людям же осведомленным и умным будет далеко непросто ответить мне по пунктам, и они окажутся в затруднительном положении. Мне довелось видеть книгу, озаглавленную "Quidlibet ex quolibet", или "Искусство делать что угодно из чего угодно", что не так уж трудно, как то может показаться, если ты решаешься поступиться некоторыми простыми истинами, вообще-то говоря, очевидными для каждого разумного человека, и начинаешь гнаться за изощренными творениями пылкой фантазии и умозрительных рассуждений. |
|
Doctor Berkeley, Bishop of Cloyne, a very worthy, ingenious, and learned man, has written a book, to prove that there is no such thing as matter, and that nothing exists but in idea: that you and I only fancy ourselves eating, drinking, and sleeping; you at Leipsig, and I at London: that we think we have flesh and blood, legs, arms, etc., but that we are only spirit. His arguments are, strictly speaking, unanswerable; but yet I am so far from being convinced by them, that I am determined to go on to eat and drink, and walk and ride, in order to keep that MATTER, which I so mistakenly imagine my body at present to consist of, in as good plight as possible. Common sense (which, in truth, very uncommon) is the best sense I know of: abide by it, it will counsel you best. Read and hear, for your amusement, ingenious systems, nice questions subtilly agitated, with all the refinements that warm imaginations suggest; but consider them only as exercitations for the mind, and turn always to settle with common sense. |
Доктор Беркли, епископ Клойнский, весьма достойный, способный и ученый человек, написал целую книгу в доказательство того, что никакой материи не существует, а существует только мысль: что мы с тобой только воображаем, что едим, пьем и спим, ты - в Лейпциге, а я - в Лондоне, что мы только воображаем, что состоим из плоти и крови, что у нас есть ноги, руки и т. п., но, что в действительности все это один лишь дух. Доводы его, строго говоря, неопровержимы, и все-таки они настолько бессильны меня убедить, что я намерен по-прежнему и есть, и пить, и ходить, и ездить, для того чтобы поддерживать в наилучшем из всех возможных состояний ту самую материю, из которой, как я по слепоте своей склонен считать, состоит сейчас мое тело. Обычный здравый смысл (который на деле не столь уж обычен) - самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он даст тебе самый разумный совет. Читай и слушай для собственного развлечения рассказы о хитроумных системах, вникай в интересные вопросы, поставленные там со всей изощренностью, какой только может наделить их пылкая фантазия, но смотри на все это только как на упражнения для ума и возвращайся каждый раз к согласию со здравым смыслом. |
|
I stumbled, the other day, at a bookseller's, upon "Comte Gabalis," in two very little volumes, which I had formerly read. I read it over again, and with fresh astonishment. Most of the extravagances are taken from the Jewish Rabbins, who broached those wild notions, and delivered them in the unintelligible jargon which the Caballists and Rosicrucians deal in to this day. Their number is, I believe, much lessened, but there are still some; and I myself have known two; who studied and firmly believed in that mystical nonsense. What extravagancy is not man capable of entertaining, when once his shackled reason is led in triumph by fancy and prejudice! The ancient alchemists give very much into this stuff, by which they thought they should discover the philosopher's stone; and some of the most celebrated empirics employed it in the pursuit of the universal medicine. Paracelsus, a bold empiric and wild Caballist, asserted that he had discovered it, and called it his 'Alkahest'. Why or wherefore, God knows; only that those madmen call nothing by an intelligible name. You may easily get this book from The Hague: read it, for it will both divert and astonish you, and at the same time teach you 'nil admirari'; a very necessary lesson. |
На днях у книгопродавца я наткнулся на маленькое двухтомное издание "Графа де Габалиса". Я перечел его и еще раз поразился. Большая часть содержащихся там нелепых выдумок заимствована у еврейских раввинов, усвоивших эти дикие идеи и изложивших их на своем малопонятном жаргоне, которым каббалисты и розенкрейцеры пользуются еще и по сей день. Число тех и других, должно быть, значительно сократилось, но они все же еще есть, и мне самому довелось знать двоих, изучавших всю эту мистическую дребедень и твердо в нее веривших. До каких только нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою как пленника в оковах! Алхимики в старину уделяли этим вещам очень много внимания, думая, что они помогут им найти философский камень, а кое-кто из самых знаменитых эмпириков прибегал к ним в поисках панацеи жизни. Парацельс, смелый эмпирик и неистовый каббалист, уверял, что он открыл его, и называл его своим алькахестом. Бог знает почему и для чего, но эти сумасшедшие ничего не хотят назвать удобопонятным словом. Книгу эту ты легко можешь получить из Гааги, прочти ее, она и позабавит тебя, и поразит, и вместе с тем научит тебя nil admirari(58), что совершенно необходимо. |
|
Your letters, except when upon a given subject, are exceedingly laconic, and neither answer my desires nor the purpose of letters; which should be familiar conversations, between absent friends. As I desire to live with you upon the footing of an intimate friend, and not of a parent, I could wish that your letters gave me more particular accounts of yourself, and of your lesser transactions. When you write to me, suppose yourself conversing freely with me by the fireside. In that case, you would naturally mention the incidents of the day; as where you had been, who you had seen, what you thought of them, etc. Do this in your letters: acquaint me sometimes with your studies, sometimes with your diversions; tell me of any new persons and characters that you meet with in company, and add your own observations upon them: in short, let me see more of you in your letters. How do you go on with Lord Pulteney, and how does he go on at Leipsig? Has he learning, has he parts, has he application? Is he good or ill-natured? In short, What is he? at least, what do you think him? You may tell me without reserve, for I promise you secrecy. You are now of an age that I am desirous to begin a confidential correspondence with you; and as I shall, on my part, write you very freely my opinion upon men and things, which I should often be very unwilling that anybody but you and Mr. Harte should see, so, on your part, if you write me without reserve, you may depend upon my inviolable secrecy. If you have ever looked into the "Letters" of Madame de Sevigne to her daughter, Madame de Grignan, you must have observed the ease, freedom, and friendship of that correspondence; and yet, I hope and I believe, that they did not love one another better than we do. Tell me what books you are now reading, either by way of study or amusement; how you pass your evenings when at home, and where you pass them when abroad. I know that you go sometimes to Madame Valentin's assembly; What do you do there? Do you play, or sup, or is it only 'la belle conversation?' Do you mind your dancing while your dancing-master is with you? As you will be often under the necessity of dancing a minuet, I would have you dance it very well. Remember, that the graceful motion of the arms, the giving your hand, and the putting on and pulling off your hat genteelly, are the material parts of a gentleman's dancing. But the greatest advantage of dancing well is, that it necessarily teaches you to present yourself, to sit, stand, and walk, genteelly; all of which are of real importance to a man of fashion. |
Письма твои, за исключением тех случаев, когда они посвящены определенной теме, до крайности лаконичны, и ни одно из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как таковых - быть непринужденной беседой между двумя друзьями, находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы, чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о мелочах своей жизни. Начиная писать мне, вообрази, что ты сидишь со мной за непринужденной беседою у камина. При этом ты естественно будешь рассказывать обо всем, что произошло с тобою за день, как-то о том, где ты был, кого видел и каковы твои суждения об этих людях. Рассказывай же обо всем этом в своих письмах, будь добр, познакомь меня и с занятиями своими, и с развлечениями; пиши, с кем ты встретился в обществе и что это за люди, добавь ко всему еще собственные наблюдения над ними, словом, дай мне возможность больше узнать о тебе из твоих писем. Как у тебя идут дела с лордом Полтни и как ему живется в Лейпциге? Что он учен, способен, усидчив? Добр или зол? Короче говоря, что это за человек? Или хотя бы скажи, что ты о нем думаешь? Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на мою скромность. Теперь ты в таком возрасте, что мне хочется начать с тобой конфиденциальную переписку, и я, со своей стороны, буду очень откровенно писать тебе, какого я мнения о людях и событиях, причем, чаще всего, я бы совсем не хотел, чтобы, кроме тебя и м-ра Харта, кто-нибудь эти письма читал. Точно так же и ты можешь писать мне совершенно откровенно, и будь уверен, что я тебя ни при каких обстоятельствах не выдам. Если тебе случалось когда-нибудь заглянуть в "Письма" госпожи де Севинье к ее дочери госпоже Гриньян, ты, верно, обратил внимание на легкость, свободу и дружеский тон этой переписки, и вместе с тем, я надеюсь, и даже убежден, они не любили друг друга так, как мы с тобой. Напиши, какие книги ты читаешь, для занятий или для удовольствия, как ты проводишь вечернее время, когда сидишь дома и когда уезжаешь в гости. Знаю, что иногда ты бываешь на вечерах у госпожи Валантен. Чем ты там занимаешься? Играешь, или ужинаешь, или проводишь время только за belle conversation(59)? Стараешься ли ты как следует танцевать, когда твой учитель танцев с тобою? Так как тебе часто придется танцевать менуэт, мне хочется, чтобы ты умел это делать очень искусно. Помни, что изящные движения плеч, уменье подать руку, красиво надеть и снять шляпу - все это для мужчины является элементами танцев. Но самое большое преимущество танцев в том, что они всегда учат тебя иметь привлекательный вид, красиво сидеть, стоять и ходить, а все это по-настоящему важно для человека светского. |
|
I should wish that you were polished before you go to Berlin; where, as you will be in a great deal of good company, I would have you have the right manners for it. It is a very considerable article to have 'le ton de la bonne compagnie', in your destination particularly. The principal business of a foreign minister is, to get into the secrets, and to know all 'les allures' of the courts at which he resides; this he can never bring about but by such a pleasing address, such engaging manners, and such an insinuating behavior, as may make him sought for, and in some measure domestic, in the best company and the best families of the place. He will then, indeed, be well informed of all that passes, either by the confidences made him, or by the carelessness of people in his company, who are accustomed to look upon him as one of them, and consequently are not upon their guard before him. For a minister who only goes to the court he resides at, in form, to ask an audience of the prince or the minister upon his last instructions, puts them upon their guard, and will never know anything more than what they have a mind that he should know. Here women may be put to some use. A king's mistress, or a minister's wife or mistress, may give great and useful informations; and are very apt to do it, being proud to show that they have been trusted. But then, in this case, the height of that sort of address, which, strikes women, is requisite; I mean that easy politeness, genteel and graceful address, and that 'exterieur brilliant' which they cannot withstand. There is a sort of men so like women, that they are to be taken just in the same way; I mean those who are commonly called FINE MEN; who swarm at all courts; who have little reflection, and less knowledge; but, who by their good breeding, and 'train-tran' of the world, are admitted into all companies; and, by the imprudence or carelessness of their superiors, pick up secrets worth knowing, which are easily got out of them by proper address. Adieu. |
Мне бы хотелось, чтобы у тебя был светский лоск до того, как ты поедешь в Берлин. Там тебе придется много бывать в хорошем обществе, и для этого надлежит приобрести соответственные манеры. Очень важно, чтобы у тебя был le ton de la bonne compagnie(60), особенно имея в виду твое будущее поприще. Главная задача дипломата - проникнуть в тайны тех дворов, при которых он состоит, и знать все их allures(61). Добиться этого он может не иначе, как таким вот приятным обхождением, располагающими к себе манерами и подкупающим поведением, которые привлекают к себе людей и делают его не только желанным гостем, но и своим человеком в самых лучших домах. Таким образом, он становится хорошо осведомленным обо всем, что происходит, либо оттого, что выслушивает доверчивые признания, либо оттого, что в обществе этом он встречает людей беспечных, которые привыкли видеть в нем своего человека и ничего от него не скрывать. Дипломат же, который появляется на приемах не иначе, как по официальному поводу, только для того, чтобы, следуя последним полученным им инструкциям, испросить аудиенцию у государя или министра, всегда настораживает своих собеседников и никогда не узнает от них больше, чем они найдут нужным ему сообщить. Здесь в известном смысле полезными могут быть женщины. От фаворитки короля, или жены, или фаворитки министра можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти с большой охотой все рассказывают, гордясь тем, что им доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той обходительностью, которая неотразимо действует на женщин. Я имею в виду непринужденную вежливость, изящное и приятное обращение и ту exterieur brillant(62), перед которой они не могут устоять. Есть особая категория мужчин, которые настолько похожи на женщин, что с ними приходится вести себя так же. Я разумею тех, кого принято называть блестящими кавалерами и которыми полны все дворы: у них не очень-то много ума и еще того меньше знаний, но хорошее воспитание и светский train train(63) открывают им двери всех домов, неосторожность же или беззаботность высших должностных лиц приводит к тому, что они без особого труда узнают все интересующие их сведения, которые потом и становятся достоянием обходительных дипломатов. |
|
English |
Русский |
|
BATH, October 19, O. S. 1748. |
Бат, 19 октября ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: Having in my last pointed out what sort of company you should keep, I will now give you some rules for your conduct in it; rules which my own experience and observation enable me to lay down, and communicate to you, with some degree of confidence. I have often given you hints of this kind before, but then it has been by snatches; I will now be more regular and methodical. I shall say nothing with regard to your bodily carriage and address, but leave them to the care of your dancing-master, and to your own attention to the best models; remember, however, that they are of consequence. |
Милый мой мальчик, В последнем письме я писал, какого общества тебе следует держаться, а сейчас хочу дать кое-какие правила, как в нем себя вести. Опыт мой и собственные наблюдения позволяют мне установить их и достаточно уверенно тебе высказать. Я не раз уже говорил об этих правилах, но пока только урывками, сейчас я сделаю это более последовательно и основательно. Не буду ничего говорить о твоей осанке, силе и ловкости - предоставляю это все твоему учителю танцев и вниманию, которое ты должен уделить лучшим образцам, а пока помни только, что все это важно. |
|
Talk often, but never long: in that case, if you do not please, at least you are sure not to tire your hearers. Pay your own reckoning, but do not treat the whole company; this being one of the very few cases in which people do not care to be treated, everyone being fully convinced that he has wherewithal to pay. |
Говори часто, но никогда не говори долго - пусть даже сказанное тобою не понравится, ты, по крайней мере, не утомишь своих слушателей. Плати по своему счету, но никогда не угощай всю компанию; это один из немногих случаев, когда люди не хотят, чтобы их угощали, так как каждый уверен, что ему есть, чем за себя заплатить. |
|
Tell stories very seldom, and absolutely never but where they are very apt and very short. Omit every circumstance that is not material, and beware of digressions. To have frequent recourse to narrative betrays great want of imagination. |
Прибегай пореже к рассказам и рассказывай разные истории только тогда, когда они очень к месту и очень коротки. Пропускай все несущественное и остерегайся отступлений. Страсть то и дело что-нибудь рассказывать - убедительное доказательство отсутствия всякого воображения. |
|
Never hold anybody by the button or the hand, in order to be heard out; for, if people are not willing to hear you, you had much better hold your tongue than them. |
Никогда не бери никого за пуговицу или за руку, для того чтобы тебя выслушали, ибо если человек не склонен тебя слушать, лучше не придерживать его, а вместо этого придержать свой язык. |
|
Most long talkers single out some one unfortunate man in company (commonly him whom they observe to be the most silent, or their next neighbor) to whisper, or at least in a half voice, to convey a continuity of words to. This is excessively ill-bred, and in some degree a fraud; conversation-stock being a joint and common property. But, on the other hand, if one of these unmerciful talkers lays hold of you, hear him with patience (and at least seeming attention), if he is worth obliging; for nothing will oblige him more than a patient hearing, as nothing would hurt him more than either to leave him in the midst of his discourse, or to discover your impatience under your affliction. |
Любители долго говорить, находясь в компании, чаще всего выбирают какого-нибудь незадачливого человека (обычно это бывает, по их наблюдениям, самый молчаливый или ближайший сосед), чтобы рассказать ему что-то шепотом или хотя бы вполголоса. Это крайне невежливо и даже может расцениваться как подвох, ибо разговор есть нечто общее и является достоянием всех присутствующих. Но, вместе с тем, раз уж кто-нибудь из таких вот говорунов завладеет тобой, выслушай его терпеливо (или во всяком случае сделай вид, что внимательно его слушаешь), если он стоит того, чтобы ты сделал ему это одолжение, ибо человек больше всего чувствует себя обязанным тому, кто готов его терпеливо слушать, и считает себя жестоко обиженным, когда ты вдруг покидаешь его на середине разговора или когда, по твоему удрученному виду, он догадается, что ты ждешь не дождешься, когда он кончит. |
|
Take, rather than give, the tone of the company you are in. If you have parts, you will show them, more or less, upon every subject; and if you have not, you had better talk sillily upon a subject of other people's than of your own choosing. |
Лучше подладиться под тон собравшегося общества, нежели стараться задать ему свой. Если у тебя есть какие-то способности, ты в той или иной степени проявишь их, о чем бы ни зашла речь, если же у тебя их нет, то уж лучше присоединиться к глупому разговору, который ведут другие, чем заводить его самому. |
|
Avoid as much as you can, in mixed companies, argumentative, polemical conversations; which, though they should not, yet certainly do, indispose for a time the contending parties toward each other; and, if the controversy grows warm and noisy, endeavor to put an end to it by some genteel levity or joke. I quieted such a conversation-hubbub once, by representing to them that, though I was persuaded none there present would repeat, out of company, what passed in it, yet I could not answer for the discretion of the passengers in the street, who must necessarily hear all that was said. |
Находясь в смешанном обществе, старайся всеми силами избежать спора, когда каждая сторона силится что-то доказать другой. Подобные споры, хоть они, вообще-то говоря, должны были бы протекать мирно, в действительности восстанавливают стороны друг против друга, и если полемика разгорается и подымается шум, попытайся положить ей конец, рассказав какую-нибудь веселую историю, или превратить все в шутку. Однажды мне удалось утихомирить не в меру расшумевшихся спорщиков, сказав, что, хоть я и уверен, что никто из присутствующих покинув этот дом, нигде не повторит произнесенных в нем слов, я, однако, никак не могу ручаться за скромность прохожих, которые, вне всякого сомнения, слышат все, что здесь говорится. |
|
Above all things, and upon all occasions, avoid speaking of yourself, if it be possible. Such is the natural pride and vanity of our hearts, that it perpetually breaks out, even in people of the best parts, in all the various modes and figures of the egotism. |
Больше всего и при всех обстоятельствах старайся, если только это окажется возможным, не говорить о себе. Наши природные гордость и тщеславие таковы, что они постоянно вырываются наружу даже у самых выдающихся людей, во всем разнообразии различных видов и форм себялюбия. |
|
Some, abruptly, speak advantageously of themselves, without either pretense or provocation. They are impudent. Others proceed more artfully, as they imagine; and forge accusations against themselves, complain of calumnies which they never heard, in order to justify themselves, by exhibiting a catalogue of their many virtues. They acknowledge it may, indeed, seem odd that they should talk in that manner of themselves; it is what they do not like, and what they never would have done; no; no tortures should ever have forced it from them, if they had, not been thus unjustly and monstrously accused. But, in these cases; justice is surely due to one's self, as well as to others; and when our character is attacked, we may say in our own justification, what otherwise we never would have said. |
Одни ни с того, ни с сего начинают вдруг говорить что-нибудь хорошее о самих себе, не имея при этом никакой задней мысли. Такие люди попросту бесстыжи. Другие действуют, на их взгляд, более искусно: они придумывают обвинения, якобы направленные против них, жалуются на клевету, которой они никогда не слыхали, для того, чтобы оправдать себя перечислением своих многочисленных достоинств. Они открыто признают, что подобное самовосхваление может показаться людям странным, заверяют вас, что им самим это неприятно и они никогда бы в жизни не стали этого делать. Нет, никакими пытками нельзя было бы вырвать из них подобных признаний, если бы люди не обвинили их - так чудовищно, так несправедливо! Но, в подобных случаях мы, разумеется, должны быть справедливы к самим себе, равно как и к другим, и, когда нас задевают за живое, мы в свое оправдание можем сказать то, чего при других обстоятельствах никогда бы не сказали. |
|
This thin veil of Modesty drawn before Vanity, is much too transparent to conceal it, even from very moderate discernment. |
Это тонкое покрывало скромности, которым укутывает тебя тщеславие, слишком прозрачно, чтобы скрыть его даже от не особенно проницательных людей. |
|
Others go more modestly and more slyly still (as they think) to work; but in my mind still more ridiculously. They confess themselves (not without some degree of shame and confusion) into all the Cardinal Virtues, by first degrading them into weaknesses and then owning their misfortune in being made up of those weaknesses. They cannot see people suffer without sympathizing with, and endeavoring to help them. They cannot see people want, without relieving them, though truly their own circumstances cannot very well afford it. They cannot help speaking truth, though they know all the imprudence of it. In short, they know that, with all these weaknesses, they are not fit to live in the world, much less to thrive in it. But they are now too old to change, and must rub on as well as they can. This sounds too ridiculous and 'outre', almost, for the stage; and yet, take my word for it, you will frequently meet with it upon the common stage of the world. And here I will observe, by the bye, that you will often meet with characters in nature so extravagant, that a discreet dramatist would not venture to set them upon the stage in their true and high coloring. |
Другие берутся за дело более скромно и, как они думают, более искусно, но, на мой взгляд, они еще более смешны. Они признаются сами (не без некоторого смущения и стыда) в том, что у них есть все главные добродетели, но при этом сначала низводят свои добродетели до степени слабостей, а потом утверждают, что слабости эти - причина того, что они несчастливы в жизни. Они, оказывается, не могут видеть человеческого страдания без того, чтобы не посочувствовать этим людям и не постараться помочь им. Они не могут видеть человека в нужде без того, чтобы его не выручить, хотя сами живут в таких стесненных обстоятельствах, что им трудно бывает себе это позволить. Они не могут не говорить правды, хоть и знают, что это безрассудно. Словом, они понимают, что с такими слабостями им вовсе нельзя жить на свете, не говоря о том, чтобы жить хорошо. Но они уже слишком стары, чтобы измениться, и должны теперь так или иначе нести свой крест. Все это звучит крайне нелепо и outre(64), даже будучи сказано со сцены, и, однако, поверь мне, ты часто будешь сталкиваться с этим на сцене нашей повседневной жизни. Кстати, должен заметить, что ты будешь встречаться в жизни с такими удивительными чудаками, что осмотрительный поэт не решился бы вывести их на подмостках такими, каковы они есть в действительности, и ему пришлось бы искать более бледные краски. |
|
This principle of vanity and pride is so strong in human nature that it descends even to the lowest objects; and one often sees people angling for praise, where, admitting all they say to be true (which, by the way, it seldom is), no just praise is to be caught. One man affirms that he has rode post an hundred miles in six hours; probably it is a lie: but supposing it to be true, what then? Why he is a very good post-boy, that is all. Another asserts, and probably not without oaths, that he has drunk six or eight bottles of wine at a sitting; out of charity, I will believe him a liar; for, if I do not, I must think him a beast. |
Подобные проявления тщеславия и гордости столь властны над человеком, что распространяются даже на самые низкие предметы, и нередко можно видеть, как люди напрашиваются на похвалу там, где, если даже допустить, что все сказанное ими верно (что, между прочим, бывает очень редко), они все равно никакой похвалы не заслужили. Некто утверждает, например, что он ухитрился на почтовых проделать за шесть часов сотню миль: может быть, он прихвастнул, но если даже это и правда, то что же отсюда следует? Только то, что он хороший почтарь, и больше ничего. Другой уверяет, и, может быть, даже божится, что выпил шесть или восемь бутылок вина за один присест: из одного только милосердия я буду считать его лжецом, не то мне придется думать, что он - скотина. |
|
Such, and a thousand more, are the follies and extravagances, which vanity draws people into, and which always defeat their own purpose; and as Waller says, upon another subject,-- |
Не только эти - существуют еще и множество других нелепостей и сумасбродств, на которые побуждает людей тщеславие и которые всегда отстаивают себя сами и, как по другому поводу говорит Уоллер: |
|
"Make the wretch the most despised,
Where most he wishes to be prized." |
Достоин тот презренья и хулы,
Кто непомерной жаждет похвалы. |
|
The only sure way of avoiding these evils, is never to speak of yourself at all. But when, historically, you are obliged to mention yourself, take care not to drop one single word that can directly or indirectly be construed as fishing for applause. Be your character what it will, it will be known; and nobody will take it upon your own word. Never imagine that anything you can say yourself will varnish your defects, or add lustre to your perfections! but, on the contrary, it may, and nine times in ten, will, make the former more glaring and the latter obscure. If you are silent upon your own subject, neither envy, indignation, nor ridicule, will obstruct or allay the applause which you may really deserve; but if you publish your own panegyric upon any occasion, or in any shape whatsoever, and however artfully dressed or disguised, they will all conspire against you, and you will be disappointed of the very end you aim at. |
Единственный надежный способ избежать такого рода зла - это вообще никогда не говорить о себе. Но когда по ходу разговора потребуется все же упомянуть о себе, постарайся не проронить ни одного слова, которое можно было бы прямо или косвенно истолковать как напрашивание на похвалу. Какие бы у тебя ни были качества, люди их узнают, и все равно никто не поверит тебе на слово. Никогда не думай, что при помощи слов ты можешь сгладить свои недостатки или придать блеск своим достоинствам: как раз напротив, в девяти случаях из десяти после этого, первые станут еще более кричащими, а вторые - потускнеют. Если ты будешь молчать о себе, ни зависть, ни негодование, ни насмешка не будут в силах противодействовать похвале, которую ты, может быть, действительно заслужил, или ее уменьшить. Если же ты обнародуешь панегирик самому себе, то по какому бы случаю это ни произошло, в какой бы форме ни было выражено и какой бы искусной личиной ты его ни прикрывал, они сговорятся против тебя и тогда тебе уж не удастся достичь своей цели. |
|
Take care never to seem dark and mysterious; which is not only a very unamiable character, but a very suspicious one too; if you seem mysterious with others, they will be really so with you, and you will know nothing. The height of abilities is to have 'volto sciolto' and 'pensieri stretti'; that is, a frank, open, and ingenuous exterior, with a prudent interior; to be upon your own guard, and yet, by a seeming natural openness, to put people off theirs. Depend upon it nine in ten of every company you are in will avail themselves of every indiscreet and unguarded expression of yours, if they can turn it to their own advantage. A prudent reserve is therefore as necessary as a seeming openness is prudent. Always look people in the face when you speak to them: the not doing it is thought to imply conscious guilt; besides that you lose the advantage of serving by their countenances what impression your discourse makes upon them. In order to know people's real sentiments, I trust much more to my eyes than to my ears: for they can say whatever they have a mind I should hear; but they can seldom help looking, what they have no intention that I should know. |
Ни в коем случае не напускай на себя загадочность и таинственность: это делает человека не только неприятным, но и очень подозрительным; если ты будешь слишком скрытен с другими людьми, те, в свою очередь, начнут скрытничать, и в результате ты ничего от них не узнаешь. Идеал человека - это иметь volto sciolto(65) и pensieri stretti(66), т. е. открытое, прямое и осмысленное лицо и душу благоразумную и сдержанную: быть самому настороже и, вместе с тем, своим кажущимся естественным простодушием располагать других к откровенности. Ручаюсь тебе, в каком бы обществе ты ни находился, девять человек из десяти не преминут воспользоваться каждым твоим нескромным и неосторожно оброненным словом, если только смогут извлечь из этого какую-либо пользу. Поэтому благоразумная сдержанность столь же необходима, сколь притворное простодушие благоразумно. Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза; если ты этого избегаешь, люди начинают думать, что ты считаешь себя в чем-то виноватым; к тому же ты теряешь тогда возможность узнавать по выражению их лиц, какое впечатление на них производят твои слова. Когда я стараюсь распознать истинные чувства людей, я полагаюсь на мои глаза больше, чем на уши, ибо люди говорят, имея в виду, что я их услышу, и соответственно выбирают слова, но им очень трудно помешать мне увидеть то, чего они вовсе, может быть, не хотят мне показывать. |
|
Neither retail nor receive scandal willingly; defamation of others may for the present gratify the malignity of the pride of our hearts; cool reflection will draw very disadvantageous conclusions from such a disposition; and in the case of scandal, as in that of robbery, the receiver is always thought, as bad as the thief. |
Не пересказывай и по своей охоте не слушай сплетен; несмотря на то, что чужое злословие может на первых порах польстить нашей собственной недоброжелательности и спеси, стоит только хладнокровно над всем этим поразмыслить, как ты придешь к очень нелестным для себя выводам. А со сплетнями в этом отношении дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя краденого считают таким же негодяем, как и вора. |
|
Mimicry, which is the common and favorite amusement of little low minds, is in the utmost contempt with great ones. It is the lowest and most illiberal of all buffoonery. Pray, neither practice it yourself, nor applaud it in others. Besides that the person mimicked is insulted; and, as I have often observed to you before, an insult is never forgiven. |
Передразнивание, распространенное и излюбленное развлечение людей мелких и низких, в душах возвышенных вызывает самое холодное презрение. Это один из самых низких и самых недостойных видов шутовства. Пожалуйста, никогда не передразнивай никого сам и не поощряй этого в других. Помимо всего прочего, это бывает обидным для того, кого передразнивают, а, как я не раз уже писал тебе, обиду люди никогда не прощают. |
|
I need not (I believe) advise you to adapt your conversation to the people you are conversing with: for I suppose you would not, without this caution, have talked upon the same subject, and in the same manner, to a minister of state, a bishop, a philosopher, a captain, and a woman. A man of the world must, like the chameleon, be able to take every different hue; which is by no means a criminal or abject, but a necessary complaisance; for it relates only to manners and not to morals. |
Вряд ли надо давать тебе совет говорить с разными людьми по-разному; думается, что и без этого предупреждения ты не стал бы говорить о том же самом предмете в одних и тех же выражениях с министром, епископом, философом, военным и женщиной. Человеку светскому надо уметь подобно хамелеону менять каждый раз цвета, и в этом нет ничего зазорного или мерзкого, ибо все это имеет отношение только к манерам, а отнюдь не к морали. |
|
One word only as to swearing, and that, I hope and believe, is more than is necessary. You may sometimes hear some people in good company interlard their discourse with oaths, by way of embellishment, as they think, but you must observe, too, that those who do so are never those who contribute, in any degree, to give that company the denomination of good company. They are always subalterns, or people of low education; for that practice, besides that it has no one temptation to plead, is as silly and as illiberal as it is wicked. |
Два слова только о божбе; надеюсь и верю, что этого будет больше чем достаточно. Тебе, может быть, случалось иногда слышать, как иные, будучи в хорошем обществе, перемежают свою речь божбой, полагая, что они этим ее украшают, но, вместе с тем, ты, должно быть, заметил, что присутствие подобных людей меньше всего позволяет обществу называться хорошим. Это либо простолюдины, либо люди, вовсе не получившие воспитания, ибо привычка эта, помимо того, что в ней нет ровно ничего притягательного, не только вульгарна и глупа, но и порочна. |
|
Loud laughter is the mirth of the mob, who are only pleased with silly things; for true wit or good sense never excited a laugh since the creation of the world. A man of parts and fashion is therefore only seen to smile; but never heard to laugh. |
Громкий смех - это утеха толпы, которая всегда развлекается какими-нибудь глупостями, ибо ни подлинное остроумие, ни здравый смысл с самого сотворения мира никого еще никогда не смешили. Поэтому человек достойный и бывающий в свете привык улыбаться, но он никогда не смеется. |
|
But to conclude this long letter; all the above-mentioned rules, however carefully you may observe them, will lose half their effect, if unaccompanied by the Graces. Whatever you say, if you say it with a supercilious, cynical face, or an embarrassed countenance, or a silly, disconcerted grin, will be ill received. If, into the bargain, YOU MUTTER IT, OR UTTER IT INDISTINCTLY AND UNGRACEFULLY, it will be still worse received. If your air and address are vulgar, awkward, and gauche, you may be esteemed indeed, if you have great intrinsic merit; but you will never, please; and without pleasing you will rise but heavily. Venus, among the ancients, was synonymous with the Graces, who were always supposed to accompany her; and Horace tells us that even Youth and Mercury, the god of Arts and Eloquence, would not do without her: |
В заключение этого длинного письма скажу тебе, что, сколь бы тщательно ты ни соблюдал правила, о которых я тебе пишу, все они потеряют добрую половину своего действия, если им не будут сопутствовать грации. Что бы ты ни говорил, если на лице твоем в это время запечатлелись презрение и цинизм или замешательство, или на нем застыла глупая улыбка смущения, слова твои никому не понравятся. Если же ты в довершение всего еще будешь не говорить, а бормотать или мямлить, произведенное ими впечатление будет еще хуже. Если внешность твоя и манера обращения вульгарны, неуклюжи, gauches(67) тебя, правда, могут уважать за выдающиеся душевные качества, но ты никогда не будешь нравиться людям, а если ты не будешь нравиться, тебе будет очень трудно продвигаться вперед. У древних Венера не мыслилась без граций, которые, как они считали, всюду следовали за нею, а Гораций говорит, что даже Ювента и Меркурий, бог искусств и красноречия, не могли без них обойтись. |
|
'Parum comis sine to Juventas Mercuriusque.' |
- Parum comis sine te Juventas Mercuriusque(68). |
|
They are not inexorable Ladies, and may be had if properly, and diligently pursued. Adieu. |
Эти дамы не так уж неумолимы, и если ты начнешь ухаживать за ними с должным старанием, ты можешь добиться их благосклонности. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, November 18, O. S. 1748. |
Лондон, 18 ноября ст. ст. 1748 г. |
|
DEAR BOY: Whatever I see or whatever I hear, my first consideration is, whether it can in any way be useful to you. As a proof of this, I went accidentally the other day into a print-shop, where, among many others, I found one print from a famous design of Carlo Maratti, who died about thirty years ago, and was the last eminent painter in Europe: the subject is |
Милый мой мальчик, Что бы я ни увидел и ни услышал, я первым делом думаю, не может ли это так или иначе пригодиться тебе. На днях я вот случайно зашел в магазин эстампов, где среди множества всего другого нашел гравюру с замечательного рисунка Карло Маратти, последнего из знаменитых европейских художников, умершего около тридцати лет назад; подпись гласит: |
|
'il Studio del Disegno'; or "The School of Drawing." An old man, supposed to be the master, points to his scholars, who are variously employed in perspective, geometry, and the observation of the statues of antiquity. With regard to perspective, of which there are some little specimens, he has wrote, 'Tanto che basti', that is, "As much as is sufficient"; with regard to geometry, 'Tanto che basti' again; with regard to the contemplation of the ancient statues, there is written, 'Non mai a bastanza',--"There never can be enough." But in the clouds, at the top of the piece, are represented the three Graces, with this just sentence written over them, 'Senza di noi ogni fatica e vana', that is, "Without us, all labor is vain." |
"Il Studio del Disegno", или "Школа рисования". Старик, по всей видимости мастер, дает разъяснения ученикам, один из которых занят перспективой, другой геометрией, третий разглядывает античные статуи. В отношении перспективы, несколько образцов которой мы видим, мастер написал: "Tanto che basti", что означает - "Столько, сколько нужно"; в отношении геометрии также - "Tanto che basti", а там, где созерцают античные статуи, написано: "Non mai a baslanza" - "Никогда не может быть достаточно". В обоих изображены три грации, и под ними написано в точности следующее: "Senza di noi ogni fatica е vana", т. е. - "Без нас всякий труд напрасен". |
|
This everybody allows to be true in painting; but all people do not seem to consider, as I hope you will, that this truth is full as applicable to every other art or science; indeed to everything that is to be said or done. I will send you the print itself by Mr. Eliot, when he returns; and I will advise you to make the same use of it that the Roman Catholics say they do of the pictures and images of their saints, which is, only to remind them of those; for the adoration they disclaim. Nay, I will go further, as the transition from Popery to Paganism is short and easy, I will classically end poetically advise you to invoke, and sacrifice to them every day, and all the day. It must be owned, that the Graces do not seem to be natives of Great Britain; and, I doubt, the best of us here have more of rough than polished diamond. |
В том, что касается живописи, каждый с этим легко согласится, но, по-видимому, не все считают, что истина эта в полной мере применима к любому другому искусству или науке, в сущности ко всему, что говорится или делается на свете. Я пришлю тебе эту гравюру с м-ром Элиотом, когда тот вернется, и посоветую тебе воспользоваться ею так же, как католики, по их словам, пользуются изображениями и статуями - единственно для того, чтобы те напоминали им о святых, ибо прямое поклонение этим изображениям они отрицают. Больше того, так как от папизма легко и просто можно перейти к язычеству, я посоветую тебе, выражаясь классическим и поэтическим языком, призывать их и приносить им жертвы каждый день, с утра и до вечера. Надо, однако, сказать, что грации не очень-то прижились на почве Великобритании, боюсь, что даже лучший из англичан более напоминает собой скорее необработанный, нежели отшлифованный алмаз. |
|
Since barbarism drove them out of Greece and Rome, they seem to have taken refuge in France, where their temples are numerous, and their worship the established one. |
Коль скоро наступившее варварство изгнало граций из Греции и из Рима, они, как видно, нашли себе прибежище во Франции, где, возведенные в их честь, храмы многочисленны и, где поклонение им стало как бы государственной религией. |
|
Examine yourself seriously, why such and such people please and engage you, more than such and such others, of equal merit; and you will always find that it is because the former have the Graces and the latter not. I have known many a woman with an exact shape, and a symmetrical assemblage of beautiful features, please nobody; while others, with very moderate shapes and features, have charmed everybody. Why? because Venus will not charm so much, without her attendant Graces, as they will without her. Among men, how often have I seen the most solid merit and knowledge neglected, unwelcome, or even rejected, for want of them! While flimsy parts, little knowledge, and less merit, introduced by the Graces, have been received, cherished, and admired. Even virtue, which is moral beauty, wants some of its charms if unaccompanied by them. |
Задумайся основательно над тем, почему такие-то и такие-то люди нравятся тебе и располагают к себе больше, чем другие, обладающие теми же достоинствами, что и они, и ты непременно заметишь, что первые находятся под покровительством граций, вторые же - нет. Я знал немало женщин, хорошо сложенных и красивых, с правильными чертами лица, которые, однако, никому не нравились, тогда как другие, далеко не так хорошо сложенные и не такие красивые, очаровывали каждого, кто их видел. Почему? Да потому, что Венера, когда рядом с нею нет граций, не способна прельстить мужчину так, как в ее отсутствие прельщают те. И как часто мне приходилось видеть людей, чьими незаурядными достоинствами и знаниями пренебрегает общество, встречая их неприветливо и стараясь даже оттолкнуть от себя - и все только потому, что грации к ним неблагосклонны. И наряду с этим весьма посредственные способности, небольшие знания и меньшие достоинства при покровительстве граций встречали приветливый прием, ласку и восхищение. Даже добродетель, которая есть не что иное, как красота духовная, не так пленяет, когда появляется без них. |
|
If you ask me how you shall acquire what neither you nor I can define or ascertain, I can only answer, BY OBSERVATION. Form yourself, with regard to others, upon what you feel pleases you in them. I can tell you the importance, the advantage, of having the Graces; but I cannot give them you: I heartily wish I could, and I certainly would; for I do not know a better present that I could make you. |
Если ты спросишь меня, как тебе приобрести то, что ни ты, ни я не способны ни установить, ни определить, то я могу только ответить - наблюдая. Воспитывай себя, сообразуясь с другими людьми, положив в основу то, что, как тебе кажется, нравится в них тебе. Я могу сказать тебе, как важно пользоваться покровительством граций и какие это даст тебе преимущества, но я не могу призвать их к тебе. Я бы всей душой хотел быть в состоянии привлечь их на твою сторону, и я бы, разумеется, это сделал, ибо это было бы самым лучшим подарком, который я бы мог тебе преподнести. |
|
To show you that a very wise, philosophical, and retired man thinks upon that subject as I do, who have always lived in the world, I send you, by Mr. Eliot, the famous Mr. Locke's book upon education; in which you will end the stress that he lays upon the Graces, which he calls (and very truly) good-breeding. I have marked all the parts of that book that are worth your attention; for as he begins with the child, almost from its birth, the parts relative to its infancy would be useless to you. Germany is, still less than England, the seat of the Graces; however, you had as good not say so while you are there. But the place which you are going to, in a great degree, is; for I have known as many well-bred, pretty men come from Turin, as from any part of Europe. The late King Victor Amedee took great pains to form such of his subjects as were of any consideration, both to business and manners; the present king, I am told, follows his example: this, however, is certain, that in all courts and congresses, where there are various foreign ministers, those of the King of Sardinia are generally the ablest, the politest, and 'les plus delies'. You will therefore, at Turin, have very good models to form yourself upon: and remember, that with regard to the best models, as well as to the antique Greek statues in the print, 'non mai a bastanza'. Observe every word, look, and motion of those who are allowed to be the most accomplished persons there. Observe their natural and careless, but genteel air; their unembarrassed good-breeding; their unassuming, but yet unprostituted dignity. Mind their decent mirth, their discreet frankness, and that 'entregent' which, as much above the frivolous as below the important and the secret, is the proper medium for conversation in mixed companies. I will observe, by the bye, that the talent of that light 'entregent' is often of great use to a foreign minister; not only as it helps him to domesticate himself in many families, but also as it enables him to put by and parry some subjects of conversation, which might possibly lay him under difficulties both what to say and how to look. |
Для того, чтобы ты знал, что один очень мудрый человек, живущий уединенно и занятый философией, думает по этому поводу так же, как и я, который всю жизнь провел в свете, посылаю тебе с м-ром Элиотом знаменитую книгу Локка "О воспитании": ты увидишь, какое большое значение философ этот придает грациям, которых он называет (и совершенно правильно) хорошим воспитанием. Я отметил все разделы книги, которые заслуживают твоего внимания, но начинает он с воспитания ребенка чуть ли не от самого его рождения, и главы, посвященные раннему детству, читать тебе совершенно незачем. Германия - еще в меньшей степени приют граций, чем Англия, тем не менее, пока ты живешь там, лучше будет, если ты почтешь за благо не распространяться об этом. Зато страна, в которую ты едешь, очень им полюбилась, и среди уроженцев Турина, например, приятных, хорошо воспитанных людей не меньше, чем где бы то ни было в Европе. Покойный король Виктор Амедей прилагал все силы к тому, чтобы те из его подданных, которые наделены талантами, получали не только знания, но и хорошее воспитание; ныне царствующий король, говорят, следует его примеру; во всяком случае с уверенностью можно сказать, что при всех дворах и на всех конгрессах, где бывают посланники различных стран, посланники короля Сардинии - самые способные, самые вежливые и les plus delies(69). Поэтому в Турине ты найдешь прекрасные, достойные всяческого подражания примеры. И помни, что к лучшим, достойным подражания людям, точно так же как к античным статуям на гравюре, в полной мере относятся слова nоn mai a bastanza. Вслушивайся в каждое слово, следи за каждым взглядом и движением тех, кого общество считает там образцами совершенства. Присмотрись к их естественному, свободному и вместе с тем учтивому обращению, к их непринужденным манерам, к их лишенному всякой надменности и вместе с тем не омраченному даже тенью угодливости достоинству. Обрати внимание на то, как пристойно они умеют веселиться, как сдержанны они в своей откровенности, на тот entregent(70), который, поднимаясь над легкомыслием, но, вместе с тем, никогда не впадая в напыщенность или таинственность, лучше всего помогает поддерживать разговор в смешанном обществе. Замечу кстати, что способность к такому вот легкому entregent часто бывает очень полезна для дипломата, находящегося в чужой стране; благодаря ему он не только чувствует себя как дома во многих семьях, но имеет возможность откладывать и отклонять разговор на такие темы, которые могли бы поставить его в затруднительное положение, когда он не знал бы, что сказать и какое придать себе выражение лица. |
|
Of all the men that ever I knew in my life (and I knew him extremely well), the late Duke of Marlborough possessed the graces in the highest degree, not to say engrossed them; and indeed he got the most by them; for I will venture (contrary to the custom of profound historians, who always assign deep causes for great events), to ascribe the better half of the Duke of Marlborough's greatness and riches to those graces. He was eminently illiterate; wrote bad English and spelled it still worse. He had no share of what is commonly called PARTS: that is, he had no brightness, nothing shining in his genius. He had most undoubtedly, an excellent good plain understanding with sound judgment. But these alone, would probably have raised him but something higher than they found him; which was page to King James the Second's queen. There the Graces protected and promoted him; for while he was an ensign of the Guards, the Duchess of Cleveland, then favorite mistress to King Charles the Second, struck by those very Graces, gave him five thousand pounds, with which he immediately bought an annuity for his life of five hundred pounds a year, of my grandfather Halifax; which was the foundation of his subsequent fortune. His figure was beautiful; but his manner was irresistible, by either man or woman. It was by this engaging, graceful manner, that he was enabled, during all his war, to connect the various and jarring powers of the Grand Alliance, and to carry them on to the main object of the war, notwithstanding their private and separate views, jealousies, and wrongheadednesses. Whatever court he went to (and he was often obliged to go himself to some resty and refractory ones), he as constantly prevailed, and brought them into his measures. The Pensionary Heinsius, a venerable old minister, grown gray in business, and who had governed the republic of the United Provinces for more than forty years, was absolutely governed by the Duke of Marlborough, as that republic feels to this day. He was always cool; and nobody ever observed the least variation in his countenance; he could refuse more gracefully than other people could grant; and those who went away from him the most dissatisfied as to the substance of their business, were yet personally charmed with him and, in some degree, comforted by his manner. With all his gentleness and gracefulness, no man living was more conscious of his situation, nor maintained his dignity better. |
Из всех, кого я знал (а его-то я знал очень хорошо), герцог Мальборо пользовался наибольшей благосклонностью граций, я бы сказал даже - был их избранником. И в самом деле, успехами своими он больше всего обязан был им, ибо я возьму на себя смелость сказать (вопреки обычаю присяжных историков, которые привыкли для каждого значительного события искать глубокие причины), что славу и богатство герцога Мальборо в значительной степени создали именно грации. Он был человеком очень необразованным, писал на плохом английском языке и совсем не ладил с орфографией. Он не был ни в малейшей степени наделен тем, что обычно называют талантами: никакой яркости, никакого блеска. Надо, правда, признать, что у него был очень ясный ум и судил он обо всем здраво. Но один этот ум, может быть, поднял бы его только чуть выше той ступени, на которой грации его отыскали, а был он тогда всего-навсего пажом королевы, супруги короля Иакова II. Тогда-то они и оказали ему покровительство и вознесли его очень высоко: в бытность его прапорщиком королевской стражи герцогиня Кливлендская, в то время любимая фаворитка короля Карла II, восхищенная этими грациями - его удивительными манерами - подарила ему пять тысяч фунтов; деньги эти он тут же одолжил моему деду Галифаксу и стал до конца своей жизни получать с него ежегодно по пятисот фунтов. Этим он положил начало своему состоянию. Герцог Мальборо был очень строен, манеры же его производили просто неотразимое впечатление и на мужчин, и на женщин. Эти-то располагающие к себе приятные манеры позволили ему в течение всей войны, которую он вел, соединить воедино различные враждовавшие между собой силы Великого союза и двинуть на главного врага, заставив их принести в жертву общей цели существовавшие меж ними разногласия, обоюдную зависть и своеволие. При каких бы дворах ему ни приходилось бывать (а ему часто приходилось самому отправляться к несговорчивым и непокорным), он неизменно одерживал верх и подчинял других своей воле. Пенсионарий Гейнзиус, почтенный старый государственный деятель, поседевший за исполнением своих обязанностей и возглавлявший Республику Соединенных Провинций на протяжении сорока с лишним лет, был в полном подчинении у Мальборо, и последствия этого подчинения Нидерланды чувствуют и поныне. Он всегда умел сохранять хладнокровие, и никто никогда не замечал, чтобы под влиянием обстоятельств выражение его лица сколько-нибудь менялось. Отказывал он с видом более приветливым, чем иные люди дают свое согласие, и тот, кто уходил от него совершенно неудовлетворенный исходом дела, бывал очарован и даже в какой-то степени ублаготворен его обращением. Ни один человек на свете, как бы он ни был деликатен и учтив, не видел с такой прозорливостью стоящие перед ним задачи и не сохранял чувство собственного достоинства лучше, чем он. |
|
With the share of knowledge which you have already gotten, and with the much greater which I hope you will soon acquire, what may you not expect to arrive at, if you join all these graces to it? In your destination particularly, they are in truth half your business: for, if you once gain the affections as well as the esteem of the prince or minister of the court to which you are sent, I will answer for it, that will effectually do the business of the court that sent you; otherwise it is up-hill work. Do not mistake, and think that these graces which I so often and so earnestly recommend to you, should only accompany important transactions, and be worn only 'les jours de gala'; no, they should, if possible, accompany every, the least thing you do or say; for, if you neglect them in little things, they will leave you in great ones. I should, for instance, be extremely concerned to see you even drink a cup of coffee ungracefully, and slop yourself with it, by your awkward manner of holding it; nor should I like to see your coat buttoned, or your shoes buckled awry. But I should be outrageous, if I heard you mutter your words unintelligibly, stammer, in your speech, or hesitate, misplace, and mistake in your narrations; and I should run away from you with greater rapidity, if possible, than I should now run to embrace you, if I found you destitute of all those graces which I have set my heart upon their making you one day, 'omnibus ornatum excellere rebus'. |
Сколь же многого ты можешь достичь теперь, когда ты приобрел уже такие знания и когда, надеюсь, ты приобретешь значительно больше, если ты присоединишь к ним еще дарованные тебе грациями хорошие манеры? Право же, в твоем положении иметь их - значит уже сделать полдела, ведь стоит тебе один раз завоевать благосклонность, а равно и уважение государя или министра двора, к которому ты послан, ручаюсь тебе, миссия, которая на тебя возложена, будет выполнена, а нет - тебе очень нелегко будет чего-то добиться. Не впади только в ошибку и не подумай, что хорошие манеры, которые я так часто и настойчиво рекомендую тебе приобрести, нужны только тогда, когда перед тобой стоят какие-то важные задачи, и что прибегать к ним ты должен только в les jours de gala(71). Нет, они должны по возможности сопутствовать каждому твоему самому незначительному шагу, каждому слову, ибо, если ты будешь пренебрегать ими в малом, они покинут тебя и в большом. Мне, например, было бы крайне неприятно, если бы ты даже чашку с кофе держал в руках некрасиво и неловко и, из-за собственной неуклюжести, разлил ее на себя; точно так же мне было бы неприятно, если бы камзол твой был застегнут не на ту пуговицу, а пряжки на башмаках сидели косо; но я был бы вне себя, если бы вдруг услыхал, что, вместо того чтобы говорить как следует, ты бормочешь так, что ничего нельзя понять или, рассказывая что-нибудь, вдруг останавливаешься, сбиваешься, путаешься и мелешь чепуху. И так же, как теперь мне хочется поскорее примчаться к тебе, обнять тебя и расцеловать, так мне захочется убежать куда-нибудь подальше прочь, если я увижу, что у тебя нет тех манер, которые я мечтаю сделать твоим достоянием, чтобы они позволили тебе рано или поздно omnibus ornatum excellere rebus(72). |
|
This subject is inexhaustible, as it extends to everything that is to be said or done: but I will leave it for the present, as this letter is already pretty long. Such is my desire, my anxiety for your perfection, that I never think I have said enough, though you may possibly think that I have said too much; and though, in truth, if your own good sense is not sufficient to direct you, in many of these plain points, all that I or anybody else can say will be insufficient. But where you are concerned, I am the insatiable man in Horace, who covets still a little corner more to complete the figure of his field. I dread every little corner that may deform mine, in which I would have (if possible) no one defect. |
Вопрос этот невозможно исчерпать, ибо он имеет отношение ко всему, что должно быть сказано или сделано, но сейчас я пока оставлю его, так как и без того письмо вышло очень уж длинным. Я так хочу сделать тебя совершенным, так беспокоюсь об этом, что никогда не буду считать, что его исчерпал, несмотря на то, что тебе, может быть, и покажется, что я говорю о нем слишком много, и несмотря на то что, сколько бы я или кто другой ни говорили о нем, все это будет недостаточно, если у тебя самого не хватит здравого смысла, чтобы во всем этом разобраться. Но там, где дело касается тебя, я становлюсь похожим на ненасытного человека у Горация, который все домогается каких-то клочков земли, чтобы округлить свой участок. Я боюсь каждого клочка земли, который может вклиниться в мой участок, исказив его форму; мне хочется, чтобы в нем, насколько это возможно, не было никакого изъяна. |
|
I this moment receive yours of the 17th, N. S., and cannot condole with you upon the secession of your German 'Commensaux'; who both by your and Mr. Harte's description, seem to be 'des gens d'une amiable absence'; and, if you can replace them by any other German conversation, you will be a gainer by the bargain. I cannot conceive, if you understand German well enough to read any German book, how the writing of the German character can be so difficult and tedious to you, the twenty-four letters being very soon learned; and I do not expect that you should write yet with the utmost purity and correctness, as to the language: what I meant by your writing once a fortnight to Grevenkop, was only to make the written character familiar to you. However, I will be content with one in three weeks or so. |
Только что получил твое письмо от 17 н. ст. и не могу разделять твоего огорчения по поводу разрыва с твоими немецкими commensaux(73), о которых как ты, так и м-р Харт пишете, что они des gens d'une aimable absence(74). И если ты можешь заменить их кем-нибудь другим для практики в немецком языке, то ты от этого выиграешь. Не могу только понять одного: если ты знаешь немецкий достаточно хорошо, чтобы прочесть любую немецкую книгу, то почему тебе кажется таким трудным и скучным немецкий шрифт; выучить двадцать четыре буквы можно очень быстро, а я ведь вовсе не жду, что ты будешь писать хорошим стилем и без ошибок в языке: если я и просил тебя писать раз в две недели Гревенкопу, то лишь для того, чтобы ты освоился с немецкой каллиграфией. Во всяком случае, я удовольствуюсь и одним письмом раз в три недели. |
|
I believe you are not likely to see Mr. Eliot again soon, he being still in Cornwall with his father; who, I hear, is not likely to recover. Adieu. |
Должно быть, ты теперь скоро не увидишься с м-ром Элиотом, он ведь все еще в Корнуэле со своим отцом, который, как я слышал, вряд ли поправится. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, January 10, O. S. 1749. |
Лондон, 10 января ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: I have received your letter of the 31st December, N. S. Your thanks for my present, as you call it, exceed the value of the present; but the use, which you assure me that you will make of it, is the thanks which I desire to receive. Due attention to the inside of books, and due contempt for the outside, is the proper relation between a man of sense and his books. |
Милый мой мальчик, Получил твое письмо от 31 декабря н. ст. Ты так благодаришь меня за мой подарок, а он, право же, того не стоит. Ты заверяешь меня, что он тебе будет полезен - это и есть та благодарность, которую я жду от тебя. Отношения человека разумного к книгам должны складываться из подобающего внимания к содержанию их и подобающего презрения к их внешнему виду. |
|
Now that you are going a little more into the world; I will take this occasion to explain my intentions as to your future expenses, that you may know what you have to expect from me, and make your plan accordingly. I shall neither deny nor grudge you any money, that may be necessary for either your improvement or your pleasures: I mean the pleasures of a rational being. Under the head of improvement, I mean the best books, and the best masters, cost what they will; I also mean all the expense of lodgings, coach, dress; servants, etc., which, according to the several places where you may be, shall be respectively necessary to enable you to keep the best company. Under the head of rational pleasures, I comprehend, first, proper charities, to real and compassionate objects of it; secondly, proper presents to those to whom you are obliged, or whom you desire to oblige; thirdly, a conformity of expense to that of the company which you keep; as in public spectacles; your share of little entertainments; a few pistoles at games of mere commerce; and other incidental calls of good company. The only two articles which I will never supply, are the profusion of low riot, and the idle lavishness of negligence and laziness. |
Теперь, когда ты стал несколько чаще бывать в свете, я воспользуюсь этим случаем и разъясню тебе мои намерения касательно расходов, которые тебе предстоят, дабы ты знал, на что ты можешь рассчитывать и в соответствии с этим строил все свои планы. Я не буду ни отказывать тебе в деньгах, потребных для занятий и для удовольствий, ни жалеть о них. Речь идет, разумеется, об удовольствиях разумных. В мое представление о занятиях входят лучшие книги и лучшие учителя, чего бы то и другое ни стоило. Я включаю сюда также расходы на квартиру, выезды, одежду, слуг и т. п.; ты теперь будешь переезжать из одного города в другой, и все это необходимо тебе для того, чтобы ты мог бывать в лучшем обществе. Под разумными удовольствиями, которые ты можешь себе позволить, я имею в виду, во-первых, надлежащую помощь лицам, действительно нуждающимся и вызывающим к себе сострадание; во-вторых, подобающие подарки людям, которым ты чем-либо обязан или которым ты хотел бы сделать одолжение; в-третьих, участие в общих расходах компании, в которой ты проводишь время, как, например, доля, причитающаяся с тебя за какое-нибудь зрелище, угощение, сколько-то пистолей на карточную игру и другие непредвиденные расходы, которых может потребовать пребывание в хорошем обществе. Единственные две статьи расхода, на которые я никогда ничего тебе не отпущу - это низкое распутство и расточительность, проистекающая от небрежения и лени. |
|
A fool squanders away, without credit or advantage to himself, more than a man of sense spends with both. The latter employs his money as he does his time, and never spends a shilling of the one, nor a minute of the other, but in something that is either useful or rationally pleasing to himself or others. The former buys whatever he does not want, and does not pay for what he does want. He cannot withstand the charms of a toyshop; snuff-boxes, watches, heads of canes, etc., are his destruction. His servants and tradesmen conspire with his own indolence to cheat him; and, in a very little time, he is astonished, in the midst of all the ridiculous superfluities, to find himself in want of all the real comforts and necessaries of life. Without care and method, the largest fortune will not, and with them, almost the smallest will, supply all necessary expenses. |
Дурак способен промотать, без всякой для себя пользы и толку, больше, чем с пользой и толком потратит человек умный. Тот расходует деньги столь же бережливо, как и время, и никогда не потратит лишнего шиллинга или минуты без пользы или разумного удовольствия для себя и других. Первый покупает то, что ему ни на что не нужно, и не платит за то, что ему действительно необходимо. Он не может противостоять соблазнам, которые встречают его в магазине безделушек, разоряется на всевозможных табакерках, часах, набалдашниках для тростей и т. п. Слуги его и лавочники вступают в заговор с его праздностью и вводят его в обман; очень скоро он, к великому своему удивлению, видит, что, окруженный всеми этими нелепыми ненужностями, он, оказывается, лишен самого необходимого и не может удовлетворить своих насущных потребностей. Человек беззаботный и неупорядоченный, даже если в руки ему попадет огромное состояние, не сможет себя обеспечить, тогда как человеку рассудительному и бережливому даже при самых ограниченных средствах нетрудно бывает свести концы с концами. |
|
As far as you can possibly, pay ready money for everything you buy and avoid bills. Pay that money, too, yourself, and not through the hands of any servant, who always either stipulates poundage, or requires a present for his good word, as they call it. Where you must have bills (as for meat and drink, clothes, etc.), pay them regularly every month, and with your own hand. Never, from a mistaken economy, buy a thing you do not want, because it is cheap; or from a silly pride, because it is dear. Keep an account in a book of all that you receive, and of all that you pay; for no man who knows what he receives and what he pays ever runs out. I do not mean that you should keep an account of the shillings and half-crowns which you may spend in chair-hire, operas, etc.: they are unworthy of the time, and of the ink that they would consume; leave such minutia to dull, penny-wise fellows; but remember, in economy, as well as in every other part of life, to have the proper attention to proper objects, and the proper contempt for little ones. A strong mind sees things in their true proportions; a weak one views them through a magnifying medium, which, like the microscope, makes an elephant of a flea: magnifies all little objects, but cannot receive great ones. I have known many a man pass for a miser, by saving a penny and wrangling for twopence, who was undoing himself at the same time by living above his income, and not attending to essential articles which were above his 'portee'. |
Всякий раз, когда ты что-либо покупаешь, старайся платить наличными и не прибегай к счетам. Деньги плати сам, а не поручай слуге, ибо тот непременно либо выговорит себе какой-то процент, либо возымеет желание получить что-нибудь "за услуги". Там, где тебе приходится брать счета (например, за еду и питье, за платье и т. п.), оплачивай их регулярно каждый месяц и делай это самолично. Никогда не покупай ненужную тебе вещь - ни из ложно понятой экономии, только потому, что она дешева, ни из глупого тщеславия, только потому, что она дорога. Записывай в книге все приходы и расходы, потому что человеку, который знает, сколько он получает и сколько тратит, никогда не грозит опасность выйти из бюджета. Это вовсе не значит, что ты должен записывать каждый шиллинг и каждые полкроны, которые ты, может быть, истратишь где-нибудь на извозчика, на билет в оперу и т. п., пусть этими minuties(75) занимаются люди скаредные и тупые, ты же помни, что в деле бережливости, как и во всем остальном, необходимо уделять надлежащее внимание вещам, того заслуживающим, и с надлежащим презрением относиться к ничтожным. Человек сильный видит все таким, каково оно на самом деле; человек же слабый видит все сквозь некое увеличительное устройство, которое, как микроскоп, муху превращает в слона, но не дает возможности увидеть крупное. Я знал немало людей, слывших скрягами из-за того, что они дрожали над каждым пенсом, а из-за двух пенсов готовы были затеять ссору - и эти же самые люди губили себя тем, что жили не по средствам и нисколько не заботились о важных вещах, которые были выше их portee(76). |
|
The sure characteristic of a sound and strong mind, is to find in everything those certain bounds, 'quos ultra citrave nequit consistere rectum'. These boundaries are marked out by a very fine line, which only good sense and attention can discover; it is much too fine for vulgar eyes. In manners, this line is good-breeding; beyond it, is troublesome ceremony; short of it, is unbecoming negligence and inattention. In morals, it divides ostentatious puritanism from criminal relaxation; in religion, superstition from impiety: and, in short, every virtue from its kindred vice or weakness. I think you have sense enough to discover the line; keep it always in your eye, and learn to walk upon it; rest upon Mr. Harte, and he will poise you till you are able to go alone. By the way, there are fewer people who walk well upon that line, than upon the slack rope; and therefore a good performer shines so much the more. |
Верный признак человека сильного и здравомыслящего - это способность во всем найти известные границы, quos ultra citrave nequit consistere rectum(77). Границы эти обозначены очень тонкой чертой, разглядеть которую может только человек внимательный и умный, она чересчур тонка для обычного глаза. В том, что касается манер, линия эта именуется воспитанностью: переступающий ее становится нестерпимо церемонным, недостигший - непозволительно рассеянным, небрежным. В области морали черта эта лежит между ханжеским пуританством и преступной распущенностью; в области религии - между суеверием и нечестивостью; одним словом, она отделяет каждую добродетель от родственных ей слабости или порока. По-моему, ты достаточно умен, чтобы черту эту обнаружить; держи ее всегда перед глазами и учись идти по ней; положись на м-ра Харта, и он будет поддерживать тебя в равновесии до тех пор, пока ты не научишься сохранять его один. Между прочим, люди, которые могут идти не сбиваясь по этой черте, встречаются гораздо реже, чем канатные плясуны, поэтому-то и заслуги их ценятся так высоко. |
|
Your friend Comte Pertingue, who constantly inquires after you, has written to Comte Salmour, the Governor of the Academy at Turin, to prepare a room for you there immediately after the Ascension: and has recommended you to him in a manner which I hope you will give him no reason to repent or be ashamed of. As Comte Salmour's son, now residing at The Hague, is my particular acquaintance, I shall have regular and authentic accounts of all that you do at Turin. |
Твой друг, граф Пертенг, который постоянно осведомляется о тебе, написал графу Сальмуру, ректору Туринской академии: он просит подготовить тебе комнату сразу же после Вознесения и дает тебе самую лучшую рекомендацию, причем надеюсь, что у него не будет причин ни сожалеть о ней, ни ее стыдиться. Сына же графа Сальмура, который сейчас находится в Гааге, я прекрасно знаю, и поэтому я буду регулярно получать точные сведения обо всем, что ты делаешь в Турине. |
|
During your stay at Berlin, I expect that you should inform yourself thoroughly of the present state of the civil, military, and ecclesiastical government of the King of Prussia's dominions; particularly of the military, which is upon a better footing in that country than in any other in Europe. |
Надеюсь, что за время своего пребывания в Берлине ты тщательно изучишь, как управляются владения короля Пруссии, какие там существуют гражданские власти, каковы устройство армии и духовная иерархия, и обратишь особенное внимание на армию, которая в этой стране находится на более высоком уровне, чем где бы то ни было в Европе. |
|
You will attend at the reviews, see the troops exercised, and inquire into the numbers of troops and companies in the respective regiments of horse, foot, and dragoons; the numbers and titles of the commissioned and non-commissioned officers in the several troops and companies; and also take care to learn the technical military terms in the German language; for though you are not to be a military man, yet these military matters are so frequently the subject of conversation, that you will look very awkwardly if you are ignorant of them. Moreover, they are commonly the objects of negotiation, and, as such, fall within your future profession. You must also inform yourself of the reformation which the King of Prussia has lately made in the law; by which he has both lessened the number, and shortened the duration of law-suits; a great work, and worthy of so great a prince! As he is indisputably the ablest prince in Europe, every part of his government deserves your most diligent inquiry, and your most serious attention. It must be owned that you set out well, as a young politician, by beginning at Berlin, and then going to Turin, where you will see the next ablest monarch to that of Prussia; so that, if you are capable of making political reflections, those two princes will furnish you with sufficient matter for them. |
Ты будешь присутствовать там на парадах, увидишь военные маневры и узнаешь, сколько там взводов и рот в кавалерийских, пехотных и драгунских полках, сколько там офицеров и унтер-офицеров в отдельных ротах и эскадронах и как называются там различные чины; выучи все немецкие слова, относящиеся к военному делу: пусть сам ты и не собираешься стать военным, но в обществе так часто заходит разговор о войне и обо всем, что с нею связано, что, не зная этих слов, ты неминуемо будешь попадать в очень неловкое положение. Кроме того, все это нередко становится предметом переговоров и тем самым может иметь прямое отношение к твоей будущей профессии. Тебе следует также узнать, какие преобразования внес за последнее время король Пруссии в области юриспруденции: они позволили ему сократить число судебных дел и ускорить их разбор; это великая заслуга, она достойна великого государя! А так как государь этот, разумеется, самый выдающийся в Европе, каждая область его правления заслуживает того, чтобы ты, елико возможно, тщательно ее изучил и уделил ей самое пристальное внимание. Надо признать, что, решив приобщиться к политике, ты правильно поступил, начав с Берлина, а потом поехав в Турин, где тебе предстоит увидеть второго после прусского короля выдающегося монарха; таким образом, если ты способен поразмыслить над вопросами политики, эти два государя дадут тебе достаточно для этого материала. |
|
I would have you endeavor to get acquainted with Monsieur de Maupertuis, who is so eminently distinguished by all kinds of learning and merit, that one should be both sorry and ashamed of having been even a day in the same place with him, and not to have seen him. If you should have no other way of being introduced to him, I will send you a letter from hence. Monsieur Cagenoni, at Berlin, to whom I know you are recommended, is a very able man of business, thoroughly informed of every part of Europe; and his acquaintance, if you deserve and improve it as you should do, may be of great use to you. |
Мне хотелось бы, чтобы ты постарался познакомиться с месье де Мопертюи, человеком настолько примечательным и своей ученостью, и другими достоинствами, что было бы и досадно, и стыдно провести хотя бы день в одном городе с ним и не повидать его. Если у тебя не будет никакого другого случая познакомиться с ним, я пришлю тебе отсюда к нему письмо. Месье Каньони в Берлине, к которому, как мне известно, у тебя есть рекомендация - очень талантливый человек, превосходно осведомленный обо всем, что делается в Европе: знакомство с ним, если ты заслужишь его и сумеешь извлечь из него все, что надо, может оказаться для тебя очень полезным. |
|
Remember to take the best dancing-master at Berlin, more to teach you to sit, stand, and walk gracefully, than to dance finely. The Graces, the Graces; remember the Graces! Adieu! |
Не забудь взять себе в Берлине самого лучшего учителя танцев - не столько для того, чтобы он научил тебя хорошо танцевать, сколько для того, чтобы научиться у него изяществу движений вообще, уменью изящно сидеть, стоять и ходить. Грации, грации; не забывай о грациях! Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 7, O. S. 1749. |
Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: You are now come to an age capable of reflection, and I hope you will do, what, however, few people at your age do, exert it for your own sake in the search of truth and sound knowledge. I will confess (for I am not unwilling to discover my secrets to you) that it is not many years since I have presumed to reflect for myself. Till sixteen or seventeen I had no reflection; and for many years after that, I made no use of what I had. I adopted the notions of the books I read, or the company I kept, without examining whether they were just or not; and I rather chose to run the risk of easy error, than to take the time and trouble of investigating truth. Thus, partly from laziness, partly from dissipation, and partly from the 'mauvaise honte' of rejecting fashionable notions, I was (as I have since found) hurried away by prejudices, instead of being guided by reason; and quietly cherished error, instead of seeking for truth. But since I have taken the trouble of reasoning for myself, and have had the courage to own that I do so, you cannot imagine how much my notions of things are altered, and in how different a light I now see them, from that in which I formerly viewed them, through the deceitful medium of prejudice or authority. Nay, I may possibly still retain many errors, which, from long habit, have perhaps grown into real opinions; for it is very difficult to distinguish habits, early acquired and long entertained, from the result of our reason and reflection. |
Милый мой мальчик, Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения, почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался, не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от беспутной жизни, а частью от mauvaise honte(78), мешающего отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями, вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты не можешь даже представить себе, как изменились все мои понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета. Впрочем, может быть, я и до сих пор в плену у многих заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей, порожденных разумом и раздумьем. |
|
My first prejudice (for I do not mention the prejudices of boys, and women, such as hobgoblins, ghosts, dreams, spilling salt, etc.) was my classical enthusiasm, which I received from the books I read, and the masters who explained them to me. I was convinced there had been no common sense nor common honesty in the world for these last fifteen hundred years; but that they were totally extinguished with the ancient Greek and Roman governments. Homer and Virgil could have no faults, because they were ancient; Milton and Tasso could have no merit, because they were modern. And I could almost have said, with regard to the ancients, what Cicero, very absurdly and unbecomingly for a philosopher, says with regard to Plato, 'Cum quo errare malim quam cum aliis recte sentire'. |
Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях, свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное преклонение перед классической древностью, которым я проникся под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были древние; у Милтона и Тассо не могло быть никаких достоинств, потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare malim quern cum aliis recte sentire"(79). |
|
Whereas now, without any extraordinary effort of genius, I have discovered that nature was the same three thousand years ago as it is at present; that men were but men then as well as now; that modes and customs vary often, but that human nature is always the same. And I can no more suppose that men were better, braver, or wiser, fifteen hundred or three thousand years ago, than I can suppose that the animals or vegetables were better then than they are now. I dare assert too, in defiance of the favorers of the ancients, that Homer's hero, Achilles, was both a brute and a scoundrel, and consequently an improper character for the hero of an epic poem; he had so little regard for his country, that he would not act in defense of it, because he had quarreled with Agamemnon about a w---e; and then afterward, animated by private resentment only, he went about killing people basely, I will call it, because he knew himself invulnerable; and yet, invulnerable as he was, he wore the strongest armor in the world; which I humbly apprehend to be a blunder; for a horse-shoe clapped to his vulnerable heel would have been sufficient. On the other hand, with submission to the favorers of the moderns, I assert with Mr. Dryden, that the devil is in truth the hero of Milton's poem; his plan, which he lays, pursues, and at last executes, being the subject of the poem. From all which considerations I impartially conclude that the ancients had their excellencies and their defects, their virtues and their vices, just like the moderns; pedantry and affectation of learning decide clearly in favor of the former; vanity and ignorance, as peremptorily in favor of the latter. |
Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура - одна и та же. И теперь я уже больше не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать, что тогда были лучше животные или растения. Решусь также утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой Ахилл - скотина и негодяй, и поэтому ему совершенно не подходит быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила, что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал - подло - ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны, присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с Драйденом утверждаю, что Дьявол - это подлинный герой милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и который он преследует и в конце концов осуществляет, и является содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость, решительным образом отдают предпочтение первым, люди же тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают вторых. |
|
Religious prejudices kept pace with my classical ones; and there was a time when I thought it impossible for the honestest man in the world to be saved out of the pale of the Church of England, not considering that matters of opinion do not depend upon the will; and that it is as natural, and as allowable, that another man should differ in opinion from me, as that I should differ from him; and that if we are both sincere, we are both blameless; and should consequently have mutual indulgence for each other. |
Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим пристрастием к классической древности, и было время, когда я считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви, ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого. Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно снисходительны друг к другу. |
|
The next prejudices that I adopted were those of the 'beau monde', in which as I was determined to shine, I took what are commonly called the genteel vices to be necessary. I had heard them reckoned so, and without further inquiry I believed it, or at least should have been ashamed to have denied it, for fear of exposing myself to the ridicule of those whom I considered as the models of fine gentlemen. But I am now neither ashamed nor afraid to assert that those genteel vices, as they are falsely called, are only so many blemishes in the character of even a man of the world and what is called a fine gentleman, and degrade him in the opinions of those very people, to whom he, hopes to recommend himself by them. Nay, this prejudice often extends so far, that I have known people pretend to vices they had not, instead of carefully concealing those they had. |
Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил; во всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно называют - всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже светского человека, и что все это роняет его во мнении тех самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того, предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей, претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того, чтобы старательно скрывать те, которые у них действительно имеются. |
|
Use and assert your own reason; reflect, examine, and analyze everything, in order to form a sound and mature judgment; let no (authority) impose upon your understanding, mislead your actions, or dictate your conversation. Be early what, if you are not, you will when too late wish you had been. Consult your reason betimes: I do not say that it will always prove an unerring guide; for human reason is not infallible; but it will prove the least erring guide that you can follow. Books and conversation may assist it; but adopt neither blindly and implicitly; try both by that best rule, which God has given to direct us, reason. |
Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай, исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" не искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был. Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь, что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным мерилом, которое нам дано свыше - разумом. |
|
Of all the troubles, do not decline, as many people do, that of thinking. The herd of mankind can hardly be said to think; their notions are almost all adoptive; and, in general, I believe it is better that it should be so, as such common prejudices contribute more to order and quiet than their own separate reasonings would do, uncultivated and unimproved as they are. We have many of those useful prejudices in this country, which I should be very sorry to see removed. The good Protestant conviction, that the Pope is both Antichrist and the Whore of Babylon, is a more effectual preservative in this country against popery, than all the solid and unanswerable arguments of Chillingworth. |
Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше, что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь. Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская блудница - более действенное средство против папизма в нашей стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта. |
|
The idle story of the pretender's having been introduced in a warming pan into the queen's bed, though as destitute of all probability as of all foundation, has been much more prejudicial to the cause of Jacobitism than all that Mr. Locke and others have written, to show the unreasonableness and absurdity of the doctrines of indefeasible hereditary right, and unlimited passive obedience. And that silly, sanguine notion, which is firmly entertained here, that one Englishman can beat three Frenchmen, encourages, and has sometimes enabled, one Englishman in reality to beat two. |
Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили Претендента на грелке, хотя она и ничем не обоснована и неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов, нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они доказывали неправомерность и несообразность учения о непреложности наследственного права и безграничного пассивного повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас укоренившееся, что один англичанин справится с тремя французами, воодушевляет его справиться, по крайней мере - с двумя. |
|
A Frenchman ventures, his life with alacrity 'pour l'honneur du Roi'; were you to change the object, which he has been taught to have in view, and tell him that it was 'pour le bien de la Patrie', he would very probably run away. Such gross local prejudices prevail with the herd of mankind, and do not impose upon cultivated, informed, and reflecting minds. But then they are notions equally false, though not so glaringly absurd, which are entertained by people of superior and improved understandings, merely for want of the necessary pains to investigate, the proper attention to examine, and the penetration requisite to determine the truth. Those are the prejudices which I would have you guard against by a manly exertion and attention of your reasoning faculty. |
Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du roi(80); но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою, и сказали ему, что это pour le bien de la France(81), очень может быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется, чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои мыслительные способности. |
|
To mention one instance of a thousand that I could give you: It is a general prejudice, and has been propagated for these sixteen hundred years, that arts and sciences cannot flourish under an absolute government; and that genius must necessarily be cramped where freedom is restrained. This sounds plausible, but is false in fact. Mechanic arts, as agriculture, etc., will indeed be discouraged where the profits and property are, from the nature of the government, insecure. But why the despotism of a government should cramp the genius of a mathematician, an astronomer, a poet, or an orator, I confess I never could discover. It may indeed deprive the poet or the orator of the liberty of treating of certain subjects in the manner they would wish, but it leaves them subjects enough to exert genius upon, if they have it. Can an author with reason complain that he is cramped and shackled, if he is not at liberty to publish blasphemy, bawdry, or sedition? all which are equally prohibited in the freest governments, if they are wise and well regulated ones. This is the present general complaint of the French authors; but indeed chiefly of the bad ones. No wonder, say they, that England produces so many great geniuses; people there may think as they please, and publish what they think. Very true, but what hinders them from thinking as they please? |
Приведу только один пример из тысячи. Предрассудок этот широко распространялся в течение последних шестисот лет: искусство и науки, оказывается, не могут процветать при абсолютизме, и там, где нет настоящей свободы, гений всегда скован. Это звучит убедительно, на деле, однако, все обстоит иначе. Искусства механические - как-то: землепашество, ремесла и т.п. - действительно пострадают, если правительство таково, что ни собственность, ни прибыли не свободны от посягательств с его стороны. Но почему деспотическое правительство не дает расцвести гению математика, астронома, поэта или оратора - этого я, признаюсь, никогда не мог понять. Оно действительно может лишить поэта или оратора свободы говорить о некоторых предметах так, как им этого бы хотелось, но оно оставляет им достаточно других, чтобы гений их мог себя проявить, если только этот гений действительно существует. Неужели же у писателя есть основание жаловаться, что его сковывают и стесняют, если ему не дают возможности печатать книг кощунственных, непристойных или подрывных? Такого рода книги равным образом запрещают и самые свободолюбивые правительства, если у них хватает на это ума и порядка. А ведь именно на стеснение свободы жалуются французские писатели нашего времени, преимущественно, правда, плохие. Нет ничего удивительного, говорят они, что в Англии так много великих писателей: люди там могут думать, как хотят и печатать все свои мысли. Совершенно справедливо, только кто же все-таки мешает французам думать? |
|
If indeed they think in manner destructive of all religion, morality, or good manners, or to the disturbance of the state, an absolute government will certainly more effectually prohibit them from, or punish them for publishing such thoughts, than a free one could do. But how does that cramp the genius of an epic, dramatic, or lyric poet? or how does it corrupt the eloquence of an orator in the pulpit or at the bar? The number of good French authors, such as Corneille, Racine, Moliere, Boileau, and La Fontaine, who seemed to dispute it with the Augustan age, flourished under the despotism of Lewis XIV.; and the celebrated authors of the Augustan age did not shine till after the fetters were riveted upon the Roman people by that cruel and worthless Emperor. The revival of letters was not owing, neither, to any free government, but to the encouragement and protection of Leo X. and Francis I; the one as absolute a pope, and the other as despotic a prince, as ever reigned. Do not mistake, and imagine that while I am only exposing a prejudice, I am speaking in favor of arbitrary power; which from my soul I abhor, and look upon as a gross and criminal violation of the natural rights of mankind. Adieu. |
В самом деле, если мысли их направлены на то, чтобы сокрушить всякую религию, мораль и добрые нравы или сеять смуту в стране, абсолютное правительство, разумеется, более действенно воспрепятствует их напечатанию или накажет за них, чем правительство свободной страны. Но каким образом оно может сковать гений эпического, драматического или лирического поэта? Или, как оно может приглушить красноречие оратора на церковной кафедре или в суде? Творчество многих хороших писателей, как-то: Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, которые могут поспорить с писателями века Августа, процветало при деспотическом правлении Людовика XIV, знаменитые же писатели века Августа стали блистать только после того, как этот жестокий и недостойный император заковал римский народ в оковы. Возрождением своим литература также была обязана не какому-либо свободному образу правления, а поощрению и покровительству Льва Х и Франциска I, наиболее самовластного из всех пап и наиболее деспотического из всех государей на свете. Только пойми меня правильно и не подумай, что, рассказывая об укоренившемся предрассудке, я сколько-нибудь оправдываю самовластие. Нет, я ненавижу его всей душой и смотрю на него, как на грубое и преступное насилие, учиненное над естественными правами человека. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 28, O. S. 1749. |
Лондон, 28 февраля ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: I was very much pleased with the account that you gave me of your reception at Berlin; but I was still better pleased with the account which Mr. Harte sent me of your manner of receiving that reception; for he says that you behaved yourself to those crowned heads with all the respect and modesty due to them; but at the same time, without being any more embarrassed than if you had been conversing with your equals. This easy respect is the perfection of good-breeding, which nothing but superior good sense, or a long usage of the world, can produce, and as in your case it could not be the latter, it is a pleasing indication to me of the former. |
Милый мой мальчик, Мне было очень приятно читать твой рассказ о приеме, который тебе устроили в Берлине, но еще приятнее мне было прочесть письмо м-ра Харта, где он пишет о том, как достойно ты себя вел там: он пишет, что в обществе коронованных особ ты был достаточно почтителен и достаточно скромен и, вместе с тем, не испытывал ни малейшего стеснения и держался так, как будто перед тобой были равные тебе. Уменье так вот сочетать уважение с непринужденностью - и есть та истинная воспитанность, которую может дать человеку либо недюжинный ум, либо многолетний опыт жизни в свете, а коль скоро такого опыта у тебя нет, мне приятно приписывать твой успех уму. |
|
You will now, in the course of a few months, have been rubbed at three of the considerable courts of Europe,-Berlin, Dresden, and Vienna; so that I hope you will arrive at Turin tolerably smooth and fit for the last polish. There you may get the best, there being no court I know of that forms more well-bred, and agreeable people. Remember now, that good- breeding, genteel carriage, address, and even dress (to a certain degree), are become serious objects, and deserve a part of your attention. |
Ближайшие несколько месяцев ты будешь обтачивать свои углы при трех важнейших дворах Европы - берлинском, дрезденском и венском, и я надеюсь, что в Турин ты приедешь уже достаточно лощеным и годным для окончательной шлифовки. Турин - самое лучшее для этого место, я не знаю другого двора, где можно было бы встретить столь хорошо воспитанных и приятных людей. Помни, что воспитанность, уменье себя держать, обходительность и даже, в какой-то степени, уменье одеться, сделались сейчас серьезным делом и заслуживают того, чтобы ты уделял им известное внимание. |
|
The day, if well employed, is long enough for them all. One half of it bestowed upon your studies and your exercises, will finish your mind and your body; the remaining part of it, spent in good company, will form your manners, and complete your character. What would I not give to have you read Demosthenes critically in the morning, and understand him better than anybody; at noon, behave yourself better than any person at court; and in the evenings, trifle more agreeably than anybody in mixed companies? All this you may compass if you please; you have the means, you have the opportunities. Employ them, for God's sake, while you may, and make yourself that all-accomplished man that I wish to have you. It entirely depends upon these two years; they are the decisive ones. |
Если ты правильно распределишь время, то дня твоего тебе хватит на все. Потратив половину его на занятия и на упражнения, ты достигнешь совершенства духовного и телесного, остальная же часть его, проведенная в хорошем обществе, даст тебе возможность приобрести хорошие манеры и выработать характер. Чего бы я только ни дал для того, чтобы по утрам ты читал Демосфена, и притом критически, и научился понимать его лучше всех; чтобы дни твои ты проводил лучше, чем кто-либо из находящихся при дворе, и чтобы по вечерам ты был самым веселым собеседником и умел развлечь дам. Если только захочешь, ты всего этого можешь добиться: у тебя есть для этого средства, есть и возможности. Используй же их, бога ради, пока они в твоем распоряжении, и сделайся тем образцом совершенства, каким мне хочется тебя видеть. Успех твой зависит от этих двух лет. |
|
I send you here inclosed a letter of recommendation to Monsieur Capello, at Venice, which you will deliver him immediately upon your arrival, accompanying it with compliments from me to him and Madame, both of whom you have seen here. He will, I am sure, be both very civil and very useful to you there, as he will also be afterward at Rome, where he is appointed to go ambassador. By the way, wherever you are, I would advise you to frequent, as much as you can, the Venetian Ministers; who are always better informed of the courts they reside at than any other minister; the strict and regular accounts, which they are obliged to give to their own government, making them very diligent and inquisitive. |
Посылаю тебе вложенное в этот конверт рекомендательное письмо к месье Капелло, передай его в Венецию сразу же, как приедешь, и кланяйся от меня ему и его супруге, ты ведь видел их здесь обоих. Я уверен, что он встретит тебя очень приветливо и будет тебе очень полезен, так как, вслед за тем, он тоже едет в Рим, куда назначен посланником. Между прочим, где бы ты ни находился, советую тебе, елико возможно, чаще видеться с венецианскими посланниками: они всегда лучше осведомлены о дворах, при которых состоят, чем остальные дипломаты: необходимость регулярно и подробно отчитываться перед своим правительством вынуждает их быть очень усердными и пытливыми. |
|
You will stay at Venice as long as the Carnival lasts; for though I am impatient to have you at Turin, yet I would wish you to see thoroughly all that is to be seen at so singular a place as Venice, and at so showish a time as the Carnival. You will take also particular care to view all those meetings of the government, which strangers are allowed to see; as the Assembly of the Senate, etc., and also to inform yourself of that peculiar and intricate form of government. There are books which give an account of it, among which the best is Amelot de la Houssaye, which I would advise you to read previously; it will not only give you a general notion of that constitution, but also furnish you with materials for proper questions and oral informations upon the place, which are always the best. There are likewise many very valuable remains, in sculpture and paintings, of the best masters, which deserve your attention. |
Оставайся в Венеции на все время карнавала; я, правда, с нетерпением жду твоей поездки в Турин, но мне хотелось бы, чтобы ты как следует посмотрел все что можно в таком удивительном городе, как Венеция, да еще в такое исключительно благоприятное для этого время, как дни карнавала. Непременно побывай также на всех государственных собраниях, куда допускаются иностранцы, как-то: заседаниях сената и т. п., а равно также собери все сведения о весьма своеобразном и сложном государственном устройстве этой республики. Есть книги, где все это описано: лучшая из них принадлежит перу Амело де ла Уссэ; я бы советовал тебе прочесть ее перед тем, как ты туда поедешь - она не только даст тебе общее представление о том, как эта республика управляется, но также и натолкнет тебя на все вопросы, касающиеся этого города, которые тебе надо будет задать на месте, чтобы получить обо всем устные разъяснения, а они-то всегда самые надежные. Там много замечательной старины, произведений живописи и скульптуры, созданных лучшими мастерами; памятники эти заслуживают того, чтобы ты обратил на них внимание. |
|
I suppose you will be at Vienna as soon as this letter will get thither; and I suppose, too, that I must not direct above one more to you there. After which, my next shall be directed to you at Venice, the only place where a letter will be likely to find you, till you are at Turin; but you may, and I desire that you will write to me, from the several places in your way, from whence the post goes. |
По моим подсчетам, письмо это придет как раз тогда, когда ты приедешь в Вену; я пошлю туда, должно быть, еще одно. Следующее же я буду адресовать в Венецию, единственное место, где оно может тебя застать перед Турином, но ты можешь писать мне дорогой отовсюду, где есть почта, и я буду ждать твоих писем. |
|
I will send you some other letters for Venice, to Vienna, or to your banker at Venice, to whom you will, upon your arrival there, send for them: For I will take care to have you so recommended from place to place, that you shall not run through them, as most of your countrymen do, without the advantage of seeing and knowing what best deserves to be seen and known; I mean the men and the manners. |
Еще несколько писем я пошлю тебе в Венецию, в Вену или же на имя твоего венецианского банкира; поэтому, как только ты приедешь в Венецию, пошли за ними: я позабочусь о том, чтобы, посещая разные города, ты не пробегал их бегом, как большинство твоих соотечественников, которые не умеют воспользоваться предоставленной им возможностью, чтобы увидеть и узнать самое примечательное, а именно - людей и нравы. |
|
God bless you, and make you answer my wishes: I will now say, my hopes! Adieu. |
Да благословит тебя бог и да исполнятся с его помощью мои желания, вернее - да сбудутся мои надежды! Прощай. |
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: I direct this letter to your banker at Venice, the surest place for you to meet with it, though I suppose that it will be there some time before you; for, as your intermediate stay anywhere else will be short, and as the post from hence, in this season of easterly winds is uncertain, I direct no more letters to Vienna; where I hope both you and Mr. Harte will have received the two letters which I sent you respectively; with a letter of recommendation to Monsieur Capello, at Venice, which was inclosed in mine to you. I will suppose too, that the inland post on your side of the water has not done you justice; for I received but one single letter from you, and one from Mr. Harte, during your whole stay at Berlin; from whence I hoped for, and expected very particular accounts. |
Милый мой мальчик, Посылаю это письмо на имя твоего венецианского банкира, это верный способ, чтобы ты вовремя его получил; впрочем, оно, кажется, придет в Венецию еще до твоего приезда, так как все твои остановки в пути будут очень короткими. На почту отсюда особенно рассчитывать уже не приходится: близится время восточных ветров, и в Вену писать я больше не стану. Надеюсь, что и ты, и м-р Харт получили те два письма, которые я туда послал, вместе с рекомендательным письмом в Венецию на имя месье Капелло, которое было вложено в мое письмо тебе. Хочу также думать, что почта по твою сторону Ламанша виновата в том, что за все время твоего пребывания в Берлине я получил всего только одно письмо от тебя и одно от м-ра Харта, а я ведь надеялся получить от тебя очень подробные сведения и ждал твоих писем. |
|
I persuade myself, that the time you stay at Venice will be properly employed, in seeing all that is to be seen in that extraordinary place: and in conversing with people who can inform you, not of the raree-shows of the town, but of the constitution of the government; for which purpose I send you the inclosed letters of recommendation from Sir James Grey, the King's Resident at Venice, but who is now in England. These, with mine to Monsieur Capello, will carry you, if you will go, into all the best company at Venice. |
Стараюсь убедить себя, что ты хорошо используешь свое пребывание в Венеции, что ты увидишь все, что необходимо видеть в этом необычайном городе, и отыщешь людей, которые смогут рассказать тебе не только о театрах марионеток, какие есть в этом городе, но и о государственном устройстве Венеции, и на этот предмет посылаю тебе рекомендательные письма от сэра Джеймса Грея, советника посольства в Венеции, который сейчас находится в Англии. Письма эти, равно как и мое письмо к месье Капелло, введут тебя в лучшие венецианские дома, если ты, разумеется, захочешь в них войти. |
|
But the important point; and the important place, is Turin; for there I propose your staying a considerable time, to pursue your studies, learn your exercises, and form your manners. I own, I am not without my anxiety for the consequence of your stay there, which must be either very good or very bad. To you it will be entirely a new scene. Wherever you have hitherto been, you have conversed, chiefly, with people wiser and discreeter than yourself; and have been equally out of the way of bad advice or bad example; but in the Academy at Turin you will probably meet with both, considering the variety of young fellows about your own age; among whom it is to be expected that some will be dissipated and idle, others vicious and profligate. |
Но самый важный пункт твоего путешествия и самый важный для тебя город - это Турин: там я предлагаю тебе задержаться надолго, углубиться в науки, продолжать заниматься упражнениями и совершенствовать манеры. Должен тебе сказать, что я думаю не без тревоги о том, каковы могут быть последствия твоего пребывания там: они будут либо очень хорошими, либо - очень худыми. Ты попадешь в совершенно новую для тебя обстановку. Везде, где ты до сих пор бывал, ты главным образом общался с людьми более умными и благоразумными, чем ты сам, и тебе не приходилось слышать дурные советы или видеть дурные примеры. Но в стенах Туринской академии ты, возможно, столкнешься и с теми, и с другими, ты встретишь там самых разных юношей, твоих сверстников, и весьма вероятно, что иные из них будут ленивы и распущенны, другие же порочны и распутны. |
|
I will believe, till the contrary appears, that you have sagacity enough to distinguish the good from the bad characters; and both sense and virtue enough to shun the latter, and connect yourself with the former: but however, for greater security, and for your sake alone, I must acquaint you that I have sent positive orders to Mr. Harte to carry you off, instantly, to a place which I have named to him, upon the very first symptom which he shall discover in you, of drinking, gaming, idleness, or disobedience to his orders; so that, whether Mr. Harte informs me or not of the particulars, I shall be able to judge of your conduct in general by the time of your stay at Turin. If it is short, I shall know why; and I promise you, that you shall soon find that I do; but if Mr. Harte lets you continue there, as long as I propose that you should, I shall then be convinced that you make the proper use of your time; which is the only thing I have to ask of you. One year is the most that I propose you should stay at Turin; and that year, if you employ it well, perfects you. One year more of your late application, with Mr. Harte, will complete your classical studies. You will be likewise master of your exercises in that time; and will have formed yourself so well at that court, as to be fit to appear advantageously at any other. These will be the happy effects of your year's stay at Turin, if you behave, and apply yourself there as you have done at Leipsig; but if either ill advice, or ill example, affect and seduce you, you are ruined forever. |
Пока мне не представится случай убедиться в противном, я хочу думать, что ты найдешь в себе достаточно проницательности, чтобы отличить хороших людей от плохих, и достаточно ума и нравственных качеств, чтобы встречаться с первыми, а вторых избегать. Но как бы то ни было, ради большей безопасности и исключительно ради твоего собственного блага должен поставить тебя в известность, что я дал м-ру Харту твердые распоряжения немедленно же увезти тебя оттуда в указанное ему место, едва только он обнаружит, что ты начал пить, играть в карты, бездельничать или перестал его слушаться; поэтому независимо от того, известит ли меня м-р Харт обо всем подробно или нет, я буду иметь возможность судить о твоем поведении по времени, которое ты проведешь в Турине. Если ты скоро уедешь оттуда, я буду знать, почему это произошло - и, могу тебя заверить, ты скоро почувствуешь на себе, что я действительно все знаю. Если же м-р Харт допустит, чтобы ты остался там на весь определенный мною срок, у меня не будет никаких сомнений, что ты правильно употребил свое время, а другого мне ничего от тебя не надо. Я хочу, чтобы ты прожил в Турине самое большее год, и если ты употребишь этот год с пользой, ты сумеешь добиться многого. Если ты прозанимаешься еще год с м-ром Хартом и будешь столь же прилежен, как все последние месяцы, ты завершишь свое классическое образование. Вместе с тем, ты преуспеешь и в упражнениях, а бывая при этом дворе, приобретешь такие хорошие манеры, что, очутившись потом при каком-нибудь другом, всегда сможешь ими блеснуть. Таковы будут счастливые результаты твоего годичного пребывания в Турине, если ты будешь вести себя там так же, как в Лейпциге, и отнесешься к своим занятиям с тем же прилежанием; если же ты послушаешь чьего-то дурного совета или соблазнишься дурным примером, помни, что ты погиб. |
|
I look upon that year as your decisive year of probation; go through it well, and you will be all accomplished, and fixed in my tenderest affection forever; but should the contagion of vice of idleness lay hold of you there, your character, your fortune, my hopes, and consequently my favor are all blasted, and you are undone. The more I love you now, from the good opinion I have of you, the greater will be my indignation if I should have reason to change it. Hitherto you have had every possible proof of my affection, because you have deserved it; but when you cease to deserve it, you may expect every possible mark of my resentment. To leave nothing doubtful upon this important point I will tell you fairly, beforehand, by what rule I shall judge of your conduct--by Mr. Harte's accounts. He will not I am sure, nay, I will say more, he cannot be in the wrong with regard to you. He can have no other view but your good; and you will, I am sure, allow that he must be a better judge of it than you can possibly be at your age. While he is satisfied, I shall be so too; but whenever he is dissatisfied with you, I shall be much more so. If he complains, you must be guilty; and I shall not have the least regard for anything that you may allege in your own defense. |
Это знаменательный для тебя год, и я считаю, что он явится для тебя испытанием. Выдержи это испытание с честью, и ты достигнешь совершенства - и до конца моих дней я буду нежно тебя любить. Если же ты поддашься заразе праздности и порока, доброе имя твое, состояние, все мои надежды, а следовательно, и мое расположение к тебе - все будет разрушено и ты этим себя погубишь. Чем больше сейчас моя любовь, вызванная высоким мнением о тебе, тем больше будет мое возмущение, если появятся основания это мнение переменить. До сих пор ты имел все доказательства моей любви, какие только могли быть, потому что ты эту любовь заслужил, но когда окажется, что ты больше ее не заслуживаешь, жди от меня неприязни и помни - она проявится во всем. Для того, чтобы у тебя не осталось никаких сомнений относительно этого важного вопроса, я теперь уже прямо скажу тебе, чем я буду руководствоваться в моих суждениях о том, как ты себя ведешь - сведениями, которые будут поступать от м-ра Харта. Он не будет несправедлив к тебе, скажу даже больше, он не сможет быть к тебе несправедлив. Он может хотеть тебе только добра, а ведь согласись, что он лучше разбирается в том, что для тебя добро - тебе же по молодости твоей разобраться в этом отнюдь нелегко. Если он удовлетворится тобой, удовлетворюсь и я, если же он будет тобой недоволен, то я буду недоволен еще больше. Если он пожалуется на тебя, то это будет значить, что ты виноват, и я не посчитаюсь ни с какими доводами, которые ты будешь приводить в свое оправдание. |
|
I will now tell you what I expect and insist upon from you at Turin: First, that you pursue your classical and other studies every morning with Mr. Harte, as long and in whatever manner Mr. Harte shall be pleased to require; secondly, that you learn, uninterruptedly, your exercises of riding, dancing, and fencing; thirdly, that you make yourself master of the Italian language; and lastly, that you pass your evenings in the best company. I also require a strict conformity to the hours and rules of the Academy. If you will but finish your year in this manner at Turin, I have nothing further to ask of you; and I will give you everything that you can ask of me. You shall after that be entirely your own master; I shall think you safe; shall lay aside all authority over you, and friendship shall be our mutual and only tie. Weigh this, I beg of you, deliberately in your own mind; and consider whether the application and the degree of restraint which I require but for one year more, will not be amply repaid by all the advantages, and the perfect liberty, which you will receive at the end of it. Your own good sense will, I am sure, not allow you to hesitate one moment in your choice. God bless you! Adieu. |
Теперь скажу тебе, чего я ожидаю от тебя в Турине и на чем настаиваю. Во-первых, чтобы каждое утро ты регулярно занимался с м-ром Хартом как древними языками, так и всеми остальными предметами, чтобы занятия эти продолжались столько времени, сколько найдет нужным м-р Харт, и проводились так, как он того потребует. Во-вторых, чтобы ты каждый день упражнялся в верховой езде, в танцах и фехтовании. В-третьих, чтобы ты в совершенстве овладел итальянским языком. И, наконец, чтобы вечера свои ты проводил в самом лучшем обществе. Я требую также, чтобы ты неукоснительно соблюдал расписание Академии и подчинялся всем ее правилам. Если ты будешь выполнять эти требования на протяжении года, который проживешь в Турине, я ничего больше не буду с тебя спрашивать и со своей стороны предоставлю тебе все, что ты только от меня спросишь. По истечении этого срока ты будешь полностью принадлежать себе - я буду спокоен за тебя, ни на чем не буду настаивать: дружба станет единственным связующим нас звеном. Прошу тебя, обдумай все это хорошенько и реши, не будут ли твое усердие и та степень сдержанности, которых я требую от тебя всего лишь на год, с лихвою окуплены многочисленными преимуществами и той полной свободой, которые ты потом получишь. Я уверен, что твой собственный здравый смысл не позволит тебе ни минуты раздумывать над тем, что выбрать. Да благословит тебя бог! Прощай. |
|
P. S. Sir James Grey's letters not being yet sent to me, as I thought they would, I shall inclose them in my next, which I believe will get to Venice as soon as you. |
Так как я до сих пор еще не получил писем сэра Джеймса Грея, которые рассчитывал получить, я вложу их в мое следующее письмо, которое, по всей вероятности, прибудет в Венецию одновременно с тобой. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 15, O. S. 1749. |
Лондон, 15 мая ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: This letter will, I hope, find you settled to your serious studies, and your necessary exercises at Turin, after the hurry and the dissipation of the Carnival at Venice. I mean that your stay at Turin should, and I flatter myself that it will, be an useful and ornamental period of your education; but at the same time I must tell you, that all my affection for you has never yet given me so much anxiety, as that which I now feel. While you are in danger, I shall be in fear; and you are in danger at Turin. Mr. Harte will by his care arm you as well as he can against it; but your own good sense and resolution can alone make you invulnerable. I am informed, there are now many English at the Academy at Turin; and I fear those are just so many dangers for you to encounter. Who they are, I do not know; but I well know the general ill conduct, the indecent behavior, and the illiberal views, of my young countrymen. abroad; especially wherever they are in numbers together. Ill example is of itself dangerous enough; but those who give it seldom stop there; they add their infamous exhortations and invitations; and, if they fail, they have recourse to ridicule, which is harder for one of your age and inexperience to withstand than either of the former. Be upon your guard, therefore, against these batteries, which will all be played upon you. You are not sent abroad to converse with your own countrymen: among them, in general, you will get, little knowledge, no languages, and, I am sure, no manners. I desire that you will form no connections, nor (what they impudently call) friendships with these people; which are, in truth, only combinations and conspiracies against good morals and good manners. There is commonly, in young people, a facility that makes them unwilling to refuse anything that is asked of them; a 'mauvaise honte' that makes them ashamed to refuse; and, at the same time, an ambition of pleasing and shining in the company they keep: these several causes produce the best effect in good company, but the very worst in bad. If people had no vices but their own, few would have so many as they have. For my own part, I would sooner wear other people's clothes than their vices; and they would sit upon me just as well. I hope you will have none; but if ever you have, I beg, at least, they may be all your own. Vices of adoption are, of all others, the most disgraceful and unpardonable. |
Милый мой мальчик, Надеюсь, что, когда ты получишь это письмо, ты, после суетливой и рассеянной жизни в Венеции в дни карнавала, уже приступишь в Турине к занятиям науками и всем необходимым упражнениям. Я хочу, чтобы пребывание в Турине было полезно для твоего воспитания и послужило к его украшению; смею думать, что так оно и будет, но, вместе с тем, не скрою, что никогда еще за все эти годы моя любовь к тебе не причиняла мне такой тревоги, как сейчас. До тех пор, пока ты будешь подвергаться опасности, я никак не могу избавиться от страха, а сейчас, находясь в Турине, ты действительно подвергаешься опасности. М-р Харт сделает все от него зависящее, чтобы вооружить тебя против нее, но единственное, что может сделать тебя неуязвимым - это твой собственный здравый смысл и твоя решимость. Мне пишут, что сейчас в Туринской академии много англичан, и боюсь, что именно в этом и кроется для тебя самая большая опасность. Я не знаю, кто эти люди, но я знаю, что чаще всего мои юные соотечественники - это парни неотесанные, что они ведут себя за границей непристойно, и до крайности ограничены и тупы, особенно когда сходятся вместе. Дурной пример - сам по себе уже вещь достаточно опасная, но те, кто его подает, чаще всего этим не ограничиваются: они начинают самым постыдным образом уговаривать и зазывать тебя; если же им это не удается, то они начинают тебя высмеивать, а для человека юного и неопытного самое страшное - это насмешка, и противостоять ей всего труднее. Будь поэтому настороже и бойся этих батарей, которые все будут направлены против тебя. Не для того тебя посылают за границу, чтобы ты сходился там с английскими парнями, помни, что, общаясь с ними, ты не приобретешь никаких глубоких знаний, не усовершенствуешься в языках и, могу тебя в этом уверить - не научишься хорошим манерам. Я не хочу, чтобы у тебя завязывались даже знакомства с этими людьми, а тем более то, что сами они имеют наглость называть дружбой, и что в действительности является всего-навсего сговором и объединением против порядочности и хороших манер. Обычно в характере молодых людей есть некая уступчивость, склоняющая их соглашаться на все, что от них хотят, некий mauvaise honte, который заставляет их стесняться в чем-либо отказать, и в то же время известное тщеславие, которому льстит возможность нравиться в обществе, где они бывают, и блистать в нем. В хорошем обществе все эти обстоятельства приводят к самым лучшим последствиям, в дурном - к самым худшим. Если бы все люди были наделены только своими собственными пороками, то мало у кого их было бы столько, сколько у этих. Что до меня, то я скорее готов был бы носить платье с чужого плеча, чем пробавляться чужими пороками. Надеюсь, что у тебя никогда никаких пороков не будет, но если окажется, что без них никак не обойтись, то пусть, по крайней мере, все это будут твои собственные, а не чужие. Пороки заимствованные - самые неприятные из всех и самые непростительные. |
|
There are degrees in vices, as well as in virtues; and I must do my countrymen the justice to say, that they generally take their vices in the lower degree. Their gallantry is the infamous mean debauchery of stews, justly attended and rewarded by the loss of their health, as well as their character. Their pleasures of the table end in beastly drunkenness, low riot, broken windows, and very often (as they well deserve), broken bones. They game for the sake of the vice, not of the amusement; and therefore carry it to excess; undo, or are undone by their companions. By such conduct, and in such company abroad, they come home, the unimproved, illiberal, and ungentlemanlike creatures that one daily sees them, that is, in the park and in the streets, for one never meets them in good company; where they have neither manners to present themselves, nor merit to be received. But, with the manners of footmen and grooms, they assume their dress too; for you must have observed them in the streets here, in dirty blue frocks, with oaken sticks in their ends, and their hair greasy and unpowdered, tucked up under their hats of an enormous size. Thus finished and adorned by their travels, they become the disturbers of play-houses; they break the windows, and commonly the landlords, of the taverns where they drink; and are at once the support, the terror, and the victims, of the bawdy-houses they frequent. These poor mistaken people think they shine, and so they do indeed; but it is as putrefaction shines in the dark. |
Есть различные разряды пороков, равно как и добродетелей, и, надо отдать должное моим соотечественникам, им обычно присущи пороки самого низкого пошиба. Их ухаживание за женщинами - это постыдный разврат публичного дома, за которым неизбежно следует возмездие: потеря здоровья и потеря доброго имени. Трапезы их заканчиваются непробудным пьянством, диким разгулом, они бьют стекла, ломают мебель и, очень часто - как они, впрочем, того и заслужили - ломают друг другу кости. Игра для них не развлечение, а порочная страсть; поэтому они предаются ей без всякой меры, разоряют своих товарищей или из-за них разоряются сами. Так они ведут себя за границей, в такой компании проводят там время, а потом приезжают домой, нисколько не переменившись к лучшему, такими же глупыми и неотесанными, какими мы привыкли их видеть каждый день - а видим мы их только в парке и на улицах, потому что в хорошем обществе их никогда нельзя встретить: они недостаточно воспитаны, чтобы в него вступить, и у них нет никаких заслуг для того, чтобы их там приняли. Им свойственны повадки конюхов и лакеев, да и одеваются они тоже подстать тем и другим: ты ведь верно видел их у нас на улицах: ходят они в грязных синих кафтанах, в руках у них дубинки, а их ненапудренные жирные волосы прикрыты огромными шляпами. Приобретя в результате всех своих путешествий столь отменное изящество, они поднимают скандалы в театрах, пьянствуют в тавернах, бьют там стекла, а нередко и самих хозяев этих таверн. Это завсегдатаи публичных домов, их пугала и, вместе с тем, и их жертвы. Эти несчастные заблудшие люди думают, что они для всех - свет в окошке, это действительно свет, но так светится в темноте какая-нибудь гнилушка. |
|
I am not now preaching to you, like an old fellow, upon their religious or moral texts; I am persuaded that you do not want the best instructions of that kind: but I am advising you as a friend, as a man of the world, as one who would not have you old while you are young, but would have you to take all the pleasures that reason points out, and that decency warrants. I will therefore suppose, for argument's sake (for upon no other account can it be supposed), that all the vices above mentioned were perfectly innocent in themselves: they would still degrade, vilify, and sink those who practiced them; would obstruct their rising in the world by debasing their characters; and give them low turn of mind, and manners absolutely inconsistent with their making any figure in upper life and great business. |
Я совсем не хочу превращаться сейчас в старого резонера, читающего проповеди на темы религии или морали: я уверен, что ты не нуждаешься даже в самых лучших поучениях подобного рода, но я даю тебе совет как друг, как человек, знающий светскую жизнь. Я не хочу, чтобы ты в юные годы вел себя как старик, напротив, мне хочется, чтобы ты вкусил все наслаждения, которые указует разум и которые не переходят граней пристойного. Поэтому я допущу - для того чтобы доказать тебе мою мысль, ибо ни для чего другого этого допускать нельзя - что все пороки, о которых я говорил, сами по себе совершенно безобидны, но, тем не менее, предаваясь им, люди опускаются, теряют человеческий облик, превращаются в скотов; пороки мешают человеку возвыситься в обществе, ибо опошляют его, делают весь склад его ума и манеры настолько низкими, что человек этот уже совершенно неспособен ни представлять собой что-то в высшем свете, ни вершить большими делами. |
|
What I have now said, together with your own good sense, is, I hope, sufficient to arm you against the seduction, the invitations, or the profligate exhortations (for I cannot call them temptations) of those unfortunate young people. On the other hand, when they would engage you in these schemes, content yourself with a decent but steady refusal; avoid controversy upon such plain points. You are too young to convert them; and, I trust, too wise to be converted by them. Shun them not only in reality, but even in appearance, if you would be well received in good company; for people will always be shy of receiving a man who comes from a place where the plague rages, let him look ever so healthy. There are some expressions, both in French and English, and some characters, both in those two and in other countries, which have, I dare say, misled many young men to their ruin. 'Une honnete debauche, une jolie debauche; "An agreeable rake, a man of pleasure." Do not think that this means debauchery and profligacy; nothing like it. It means, at most, the accidental and unfrequent irregularities of youth and vivacity, in opposition to dullness, formality, and want of spirit. A 'commerce galant', insensibly formed with a woman of fashion; a glass of wine or two too much, unwarily taken in the warmth and joy of good company; or some innocent frolic, by which nobody is injured, are the utmost bounds of that life of pleasure, which a man of sense and decency, who has a regard for his character, will allow himself, or be allowed by others. Those who transgress them in the hopes of shining, miss their aim, and become infamous, or at least, contemptible. |
Мне кажется, что всего сказанного, если к нему присоединится еще твой собственный здравый смысл, будет достаточно, чтобы вооружить тебя против соблазнов, приглашений или подстрекательства к распутству - ибо искушением этого назвать нельзя - со стороны таких вот несчастных молодых людей. Вместе с тем, если они будут вовлекать тебя в свои похождения, все, что ты должен сделать, - это ответить вежливым, но решительным отказом. Не вступай ни в какие споры по поводу вопросов, которые сами по себе очевидны. Ты слишком молод, чтобы переубедить этих людей и, надеюсь, слишком мудр для того, чтобы дать себя переубедить. Избегай же не только встреч с ними, но и всякой видимости последних, если ты хочешь, чтобы тебя принимали в хорошем обществе. Людям ведь всегда бывает не по себе, когда им приходится принимать человека, приехавшего из города, где свирепствует чума, даже если вид у него совершенно здоровый. У французов и у англичан есть некоторые выражения, и, как у них, так и у других народов, есть известные понятия, которые, осмелюсь сказать, совратили и погубили немало юношей. Une honnete debauche, une jolie debauche - "веселый кутеж", "милое распутство". Не думай, что под этим непременно разумеют распутство и разврат - вовсе нет. Самое большее - это случайные и единичные озорные проделки, которые позволяют себе люди молодые и резвые в пику скучным педантам и вообще людям робким. Le commerce gallant(82) - незаметным образом завязавшаяся связь с какой-нибудь светской дамой, лишний бокал-другой вина, неосторожно выпитые в веселой и приятной компании, или какая-нибудь невинная забава, которая никого не обидит - вот крайний предел того, к чему могут привести все развлечения, которые человек умный, порядочный и озабоченный своей репутацией позволит себе сам или которые ему позволят другие. Тот, кто преступает положенный предел в надежде блеснуть перед другими, терпит неудачу, покрывает себя позором и, уж во всяком случае, вызывает в людях презрение. |
|
The length or shortness of your stay at Turin will sufficiently inform me (even though Mr. Harte should not) of your conduct there; for, as I have told you before, Mr. Harte has the strictest orders to carry you away immediately from thence, upon the first and least symptom of infection that he discovers about you; and I know him to be too conscientiously scrupulous, and too much your friend and mine not to execute them exactly. Moreover, I will inform you, that I shall have constant accounts of your behavior from Comte Salmour, the Governor of the Academy, whose son is now here, and my particular friend. I have, also, other good channels of intelligence, of which I do not apprise you. But, supposing that all turns out well at Turin, yet, as I propose your being at Rome for the jubilee, at Christmas, I desire that you will apply yourself diligently to your exercises of dancing, fencing, and riding at the Academy; as well for the sake of your health and growth, as to fashion and supple you. You must not neglect your dress neither, but take care to be 'bien mis'. |
Длительность твоего пребывания в Турине будет для меня показателем того, как ты себя там ведешь (даже если м-р Харт ничего мне об этом не напишет), потому что, как тебе уже известно, ему дано строжайшее распоряжение немедленно же увезти тебя оттуда, как только он обнаружит в тебе первые, хотя бы самые незначительные, симптомы заразы, а я знаю, что чрезвычайная его щепетильность, а также дружеские чувства, которые он питает и к тебе, и ко мне, не позволят ему не выполнить их в точности. К тому же имей в виду, что я буду получать обстоятельные сведения о твоем поведении от графа Сальмура, ректора Академии; его сын - мой хороший знакомый и находится сейчас здесь. Есть еще и другие надежные источники, называть которые я не стану. Но если в Турине дела твои пойдут хорошо, то, рассчитывая, что на юбилейные дни рождества ты приедешь в Рим, я хочу, чтобы ты, будучи в Академии, как следует поупражнялся в танцах, фехтовании и верховой езде - это необходимо как для твоего здоровья и развития, так и для того, чтобы выработать в себе изящество и ловкость. Не следует также пренебрегать и одеждой, помни, что ты должен быть bien mis(83). |
|
Pray send for the best operator for the teeth at Turin, where I suppose there is some famous one; and let him put yours in perfect order; and then take care to keep them so, afterward, yourself. You had very good teeth, and I hope they are so still; but even those who have bad ones, should keep them clean; for a dirty mouth is, in my mind, ill manners. In short, neglect nothing that can possibly please. A thousand nameless little things, which nobody can describe, but which everybody feels, conspire to form that WHOLE of pleasing; as the several pieces of a Mosaic work though, separately, of little beauty or value, when properly joined, form those beautiful figures which please everybody. A look, a gesture, an attitude, a tone of voice, all bear their parts in the great work of pleasing. The art of pleasing is more particularly necessary in your intended profession than perhaps in any other; it is, in truth, the first half of your business; for if you do not please the court you are sent to, you will be of very little use to the court you are sent from. Please the eyes and the ears, they will introduce you to the heart; and nine times in ten, the heart governs the understanding. |
Пошли, пожалуйста, в Турине за самым лучшим дантистом, там, должно быть, есть какая-нибудь знаменитость, и пусть он приведет тебе зубы в полный порядок, а потом уже потрудись следить за своим ртом сам. У тебя ведь были хорошие зубы, надеюсь, что они остались хорошими и сейчас, но как бы плохи они ни были, их все равно надо держать в чистоте; если человек не умеет держать в чистоте свой рот, то это просто означает, что он плохо воспитан. Одним словом, не пренебрегай ничем, что может нравиться людям. Множество безымянных мелочей, описать которые невозможно, но которые каждый чувствует, собравшись воедино, образуют то целое, которое нравится, так же как крохотные кусочки, из которых состоит мозаика, несмотря на то что в каждом из них в отдельности нет почти никакой красоты и никакой ценности, соединенные искусной рукой, рождают красивые изображения, которые нравятся всем. Взгляд твой, жест, поза, тон, звучание твоего голоса - все играет свою роль в великом деле: понравиться людям. На том поприще, которому ты собираешься себя посвятить, искусство нравиться особенно важно. По правде говоря, для лиц твоей будущей профессии понравиться - означает уже сделать полдела, ибо если ты не понравился при дворе, куда ты послан, то ты никак не сможешь выполнить поручение двора, который тебя послал. Умей понравиться глазам и ушам, они проложат тебе путь к сердцу, а в девяти случаях из десяти сердце властвует над умом. |
|
Make your court particularly, and show distinguished attentions to such men and women as are best at court, highest in the fashion, and in the opinion of the public; speak advantageously of them behind their backs, in companies whom you have reason to believe will tell them again. Express your admiration of the many great men that the House of Savoy has produced; observe that nature, instead of being exhausted by those efforts, seems to have redoubled them, in the person of the present King, and the Duke of Savoy; wonder, at this rate, where it will end, and conclude that it must end in the government of all Europe. Say this, likewise, where it will probably be repeated; but say it unaffectedly, and, the last especially, with a kind of 'enjouement'. These little arts are very allowable, and must be made use of in the course of the world; they are pleasing to one party, useful to the other, and injurious to nobody. |
Ухаживай особенно за теми, кто возвеличен светом и общественным мнением, будь то мужчины или женщины, и выделяй их среди всех своим вниманием; не упускай случая говорить лестные для них вещи за их спиной в присутствии лиц, которые непременно потом им об этом скажут. Вырази свое восхищение многими великими людьми, вышедшими из Савойского дома; заметь, что при этом силы природы нисколько не иссякли, как можно было ожидать, а, напротив, как будто даже удвоились, создав ныне здравствующего короля и герцога Савойского; скажи, что щедрости ее верно не будет конца, и в заключение добавь, что несомненно в итоге будет создано большое европейское государство и дом этот его возглавит. Скажи это также там, где, по всей вероятности, люди будут потом повторять сказанное тобою, но скажи все совершенно непринужденно, а последние слова даже с некоторой enjouement(84). Такие хитрости вполне допустимы, и надо уметь пользоваться ими в свете; одним они нравятся, другим бывают полезны и не приносят вреда. |
|
What I have said with regard to my countrymen in general, does not extend to them all without exception; there are some who have both merit and manners. Your friend, Mr. Stevens, is among the latter; and I approve of your connection with him. You may happen to meet with some others, whose friendship may be of great use to you hereafter, either from their superior talents, or their rank and fortune; cultivate them; but then I desire that Mr. Harte may be the judge of those persons. |
Сказанное о моих соотечественниках не распространяется на них всех безоговорочно; среди них есть люди достойные и воспитанные. К числу последних относится твой друг м-р Стивене, и твои хорошие отношения с ним я вполне одобряю. Очень может быть, что ты повстречаешь еще других, дружба с которыми окажется потом для тебя очень полезной: так как это будут люди незаурядных дарований или же занимающие высокое положение и богатые, поддерживай с ними знакомство, только я хочу, чтобы м-р Харт высказал сначала свое мнение о них. |
|
Adieu my dear child! Consider seriously the importance of the two next years to your character, your figure, and your fortune. |
Прощай, мой милый мальчик! Подумай серьезно над тем, как важны ближайшие два года: они определят твой характер, твой внешний облик и принесут тебе в жизни благополучие. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 12, O. S. 1749. |
Лондон, 12 сентября ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: It seems extraordinary, but it is very true, that my anxiety for you increases in proportion to the good accounts which I receive of you from all hands. I promise myself so much from you, that I dread the least disappointment. You are now so near the port, which I have so long wished and labored to bring you safe into, that my concern would be doubled, should you be shipwrecked within sight of it. The object, therefore, of this letter is (laying aside all the authority of a parent) to conjure you as a friend, by the affection you have for me (and surely you have reason to have some), and by the regard you have for yourself, to go on, with assiduity and attention, to complete that work which, of late, you have carried on so well, and which is now so near being finished. My wishes and my plan were to make you shine and distinguish yourself equally in the learned and the polite world. Few have been able to do it. Deep learning is generally tainted with pedantry, or at least unadorned by manners: as, on the other hand, polite manners and the turn of the world are too often unsupported by knowledge, and consequently end contemptibly, in the frivolous dissipation of drawing-rooms and ruelles. You are now got over the dry and difficult parts of learning; what remains requires much more time than trouble. |
Милый мой мальчик, Пусть это покажется невероятным, но это действительно так: чем больше я получаю со всех сторон хороших отзывов о тебе, тем больше я начинаю за тебя тревожиться. Я так много от тебя жду, что боюсь даже малейшего разочарования. Ты настолько близок к гавани, в которую я давно хотел и старался тебя ввести, что я буду вдвойне огорчен, если теперь, когда она уже в пределах видимости, ты вдруг потерпишь кораблекрушение. Поэтому в письме, которое я сейчас пишу, я отнюдь не хочу опираться на авторитет отца, а просто умоляю тебя как друга во имя твоей любви ко мне - а у тебя ведь безусловно есть основания питать ко мне дружеские чувства - во имя твоих же собственных интересов со всем усердием и вниманием продолжить и завершить работу, которая у тебя последнее время так хорошо подвигалась вперед и которая теперь совсем уже близка к концу. Я хотел, чтобы ты блистал и отличался как среди ученых, так и в большом свете и прилагал к этому все усилия. Совместить то и другое мало кому удавалось. Человек, обладающий большими знаниями, чаще всего страдает от налета педантизма и уж во всяком случае не принадлежит к числу самых воспитанных. С другой стороны, за изысканными манерами и привычками людей светских очень уж часто не стоит никаких знаний, и они бесславно кончают свои дни среди легкомысленного распутства гостиных и ruelles(85). Теперь все самое сухое и трудное в науке у тебя позади, то, что осталось, требует уже в гораздо большей степени времени, нежели усилий. |
|
You have lost time by your illness; you must regain it now or never. I therefore most earnestly desire, for your own sake, that for these next six months, at least six hours every morning, uninterruptedly, may be inviolably sacred to your studies with Mr. Harte. I do not know whether he will require so much; but I know that I do, and hope you will, and consequently prevail with him to give you that time; I own it is a good deal: but when both you and he consider that the work will be so much better, and so much sooner done, by such an assiduous and continued application, you will, neither of you, think it too much, and each will find his account in it. So much for the mornings, which from your own good sense, and Mr. Harte's tenderness and care of you, will, I am sure, be thus well employed. It is not only reasonable, but useful too, that your evenings should be devoted to amusements and pleasures: and therefore I not only allow, but recommend, that they should be employed at assemblies, balls, SPECTACLES, and in the best companies; with this restriction only, that the consequences of the evening's diversions may not break in upon the morning's studies, by breakfastings, visits, and idle parties into the country. |
Ты много времени потерял из-за болезни, надо наверстать его - сейчас или никогда. Потому я всей душой хочу - для твоего же блага - чтобы в течение ближайших шести месяцев ты каждое утро, по меньшей мере, по шесть часов регулярно и неукоснительно посвящал занятиям с м-ром Хартом. Не уверен, что наставник твой потребует от тебя такого усердия, но его требую я и надеюсь, что сам ты будешь не менее взыскателен к себе и поэтому убедишь м-ра Харта уделять тебе эти шесть часов, и не меньше. Конечно, это немало, но когда вы оба представите себе, что работа, если делать ее с большим прилежанием и упорством, выходит гораздо лучше и кончить ее удается скорее, вы оба увидите, что я не требую от вас ничего непомерного, и уразумеете, что это в ваших же интересах. И заниматься ты должен именно по утрам - я убежден, что та нежная забота, какую выказывает тебе м-р Харт, и твой собственный здравый смысл помогут тебе разумно проводить первую половину дня, и часы эти послужат к удовлетворению вас обоих. Вместе с тем, не только целесообразно, но и полезно посвящать вечера свои удовольствиям и развлечениям, и поэтому я не только позволяю тебе, но даже рекомендую проводить их на ассамблеях, балах, spectacles(86) и в самых лучших домах, при одном только условии, чтобы последствия твоих вечерних увеселений не нарушали твоих утренних занятий, чтобы не было никаких званых завтраков, хождений в гости и праздных загородных прогулок. |
|
At your age, you need not be ashamed, when any of these morning parties are proposed, to say that you must beg to be excused, for you are obliged to devote your mornings to Mr. Harte; that I will have it so; and that you dare not do otherwise. Lay it all upon me; though I am persuaded it will be as much your own inclination as it is mine. But those frivolous, idle people, whose time hangs upon their own hands, and who desire to make others lose theirs too, are not to be reasoned with: and indeed it would be doing them too much honor. The shortest civil answers are the best; I CANNOT, I DARE NOT, instead of I WILL NOT; for if you were to enter with them into the necessity of study end the usefulness of knowledge, it would only furnish them with matter for silly jests; which, though I would not have you mind, I would not have you invite. |
Сейчас ты в таком возрасте, что, если тебе кто-нибудь и станет предлагать провести с ним утро, ты можешь попросить извинить себя, сославшись на то, что обязан заниматься каждое утро с м-ром Хартом, что таково мое распоряжение и ослушаться его ты не можешь. Пусть ответчиком за все буду я, хоть я и убежден, что тебе самому захочется этого не меньше, чем мне. Но все эти бездельники и повесы, не знающие, что делать со свободным временем, и убеждающие других попусту растрачивать свое, не стоят того, чтобы им что-то доказывать - это было бы для них слишком большой честью. Лучше всего в этих случаях отвечать коротко и вежливо: "не могу", "не имею права", вместо того, чтобы говорить "не хочу", потому что, если бы ты стал вступать с ними в споры и толковать о необходимости учиться и о пользе знаний, ты бы только дал им этим материал для всякого рода шуток; я, правда, не хотел бы, чтобы ты обращал на эти шутки внимание, но давать для них повод все же не стоит. |
|
I will suppose you at Rome studying six hours uninterruptedly with Mr. Harte, every morning, and passing your evenings with the best company of Rome, observing their manners and forming your own; and I will suppose a number of idle, sauntering, illiterate English, as there commonly is there, living entirely with one another, supping, drinking, and sitting up late at each other's lodgings; commonly in riots and scrapes when drunk, and never in good company when sober. I will take one of these pretty fellows, and give you the dialogue between him and yourself; such as, I dare say, it will be on his side; and such as, I hope, it will be on yours:-- |
Буду думать, что ты сейчас в Риме и что ты каждое утро занимаешься там с м-ром Хартом по шесть часов подряд, а вечера свои проводишь в лучших римских домах и, присматриваясь к иноземным манерам, вырабатываешь свои. Представляю себе также всех праздных, слоняющихся без дела, необразованных англичан, каких там обычно можно встретить немало; они живут все вместе, ужинают, пьют и просиживают друг у друга до поздней ночи; напившись, они обычно из-за чего-нибудь ссорятся и дерутся, а будучи в трезвом виде, никогда не появляются в хороших домах. Вот тебе, к примеру, диалог между одним из таких молодцов и тобой, вот что может сказать тебе он и что, надеюсь, ты ему ответишь. |
|
Englishman. Will you come and breakfast with me tomorrow? there will be four or five of our countrymen; we have provided chaises, and we will drive somewhere out of town after breakfast. |
Англичанин. Приходите ко мне завтра утром, мы вместе позавтракаем, будет еще несколько наших; у нас заказаны кареты, и после завтрака мы поедем куда-нибудь за город. Придете? |
|
Stanhope. I am very sorry I cannot; but I am obliged to be at home all morning. |
Стенхоп. К сожалению, не смогу, я все утро должен быть дома. |
|
Englishman. Why, then, we will come and breakfast with you. |
Англичанин. Ну тогда мы приедем и позавтракаем у вас. |
|
Stanhope. I can't do that neither; I am engaged. |
Стенхоп. Этого я тоже не могу, я занят. |
|
Englishman. Well, then, let it be the next day. |
Англичанин. Ну хорошо, тогда послезавтра. |
|
Stanhope. To tell you the truth, it can be no day in the morning; for I neither go out, nor see anybody at home before twelve. |
Стенхоп. По правде говоря, утренние часы совершенно исключены: до двенадцати я никогда не выхожу из дому и никого не вижу. |
|
Englishman. And what the devil do you do with yourself till twelve o'clock? |
Англичанин. Какого же вы черта, спрашивается, торчите до двенадцати часов один дома? |
|
Stanhope. I am not by myself; I am with Mr. Harte. |
Стенхоп. Я не один, я вдвоем с мистером Хартом. |
|
Englishman. Then what the devil do you do with him? |
Англичанин. Какого же черта вы с ним столько времени сидите? |
|
Stanhope. We study different things; we read, we converse. |
Стенхоп. Мы занимаемся с ним разными предметами, читаем и разговариваем. |
|
Englishman. Very pretty amusement indeed! Are you to take orders then? |
Англичанин. Нечего сказать, веселенькое занятие! Что же вы, обет какой дали? |
|
Stanhope. Yes, my father's orders, I believe I must take. |
Стенхоп. Да, я действительно дал обет - моему отцу. И я обязан его выполнять. |
|
Englishman. Why hast thou no more spirit, than to mind an old fellow a thousand miles off? |
Англичанин. Что ты говоришь! У тебя хватает ума делать только то, что тебе велит старый хрен, хоть он где-то за тысячу миль? |
|
Stanhope. If I don't mind his orders he won't mind my draughts. |
Стенхоп. Если я не посчитаюсь с его распоряжениями, он не посчитается с моими счетами. |
|
Englishman. What, does the old prig threaten then? threatened folks live long; never mind threats. |
Англичанин. Ах, так старый хрыч еще грозится? Нашел чего бояться! От угроз люди не умирают, а еще по два века живут. |
|
Stanhope. No, I can't say that he has ever threatened me in his life; but I believe I had best not provoke him. |
Стенхоп. Нет, я не помню, чтобы он когда-нибудь в жизни мне грозил, просто, мне кажется, не надо его раздражать. |
|
Englishman. Pooh! you would have one angry letter from the old fellow, and there would be an end of it. |
Англичанин. Подумаешь! Старик напишет сердитое письмо, этим все и обойдется. |
|
Stanhope. You mistake him mightily; he always does more than he says. He has never been angry with me yet, that I remember, in his life; but if I were to provoke him, I am sure he would never forgive me; he would be coolly immovable, and I might beg and pray, and write my heart out to no purpose. |
Стенхоп. Жестоко ошибаетесь, отец никогда не бросает слов на ветер. Не помню, чтобы он хоть раз в жизни на меня сердился, но уж случись мне чем-нибудь навлечь на себя его гнев, я уверен, он мне этого никогда не простит. Останется холоден и невозмутим, но тут уж сколько ни проси, ни умоляй, как ни изливай в письмах душу, все будет напрасно. |
|
Englishman. Why, then, he is an old dog, that's all I can say; and pray are you to obey your dry-nurse too, this same, and what's his name--Mr. Harte? |
Англичанин. В таком случае он просто старый дурак, вот и все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли? |
|
Stanhope. Yes. |
Стенхоп. Да. |
|
Englishman. So he stuffs you all morning with Greek, and Latin, and Logic, and all that. Egad I have a dry-nurse too, but I never looked into a book with him in my life; I have not so much as seen the face of him this week, and don't care a louse if I never see it again. |
Англичанин. Выходит, он пичкает тебя каждое утро греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не увижу. |
|
Stanhope. My dry-nurse never desires anything of me that is not reasonable, and for my own good; and therefore I like to be with him. |
Стенхоп. Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред, и поэтому мне нравится быть в его обществе. |
|
Englishman. Very sententious and edifying, upon my word! at this rate you will be reckoned a very good young man. |
Англичанин. До чего же все поучительно и благопристойно, честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек. |
|
Stanhope. Why, that will do me no harm. |
Стенхоп. В этом нет ничего худого. |
|
Englishman. Will you be with us to-morrow in the evening, then? We shall be ten with you; and I have got some excellent good wine; and we'll be very merry. |
Англичанин. Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно? Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил, повеселимся на славу. |
|
Stanhope. I am very much obliged to you, but I am engaged for all the evening, to-morrow; first at Cardinal Albani's; and then to sup at the Venetian Ambassadress's. |
Стенхоп. Очень вам признателен, но завтра весь вечер я занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги венецианского посла. |
|
Englishman. How the devil can you like being always with these foreigners? I never go among them with all their formalities and ceremonies. I am never easy in company with them, and I don't know why, but I am ashamed. |
Англичанин. Какого черта вы все время таскаетесь к этим иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний. Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда почему-то стесняюсь. |
|
Stanhope. I am neither ashamed nor afraid; I am very, easy with them; they are very easy with me; I get the language, and I see their characters, by conversing with them; and that is what we are sent abroad for, is it not? |
Стенхоп. А я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с ними, изучаю их нравы - для этого ведь нас и посылают за границу, не так ли? |
|
Englishman. I hate your modest women's company; your women of fashion as they call 'em; I don't know what to say to them, for my part. |
Англичанин. Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам, как их там называют, мне и невдомек, о чем с ними говорить. |
|
Stanhope. Have you ever conversed with them? |
Стенхоп. А вам когда-нибудь случалось говорить с ними? |
|
Englishman. No; I never conversed with them; but have been sometimes in their company, though much against my will. |
Англичанин. Нет, говорить с ними, я, правда, не говорил, но в компании их иной раз бывал, хоть и очень мне все это не по нутру. |
|
Stanhope. But at least they have done you no hurt; which is, probably, more than you can say of the women you do converse with. |
Стенхоп. Но во всяком случае, они не причинили вам никакого вреда, чего, пожалуй, нельзя сказать о женщинах, с которыми вы проводите время. |
|
Englishman. That's true, I own; but for all that, I would rather keep company with my surgeon half the year, than with your women of fashion the year round. |
Англичанин. Оно, конечно, так, но именно поэтому-то мне лучше полгода провести с моим доктором, чем целый год с вашей светской дамой. |
|
Stanhope. Tastes are different, you know, and every man follows his own. |
Стенхоп. Знаете, вкусы бывают разные, и каждый человек поступает так, как ему заблагорассудится. |
|
Englishman. That's true; but thine's a devilish odd one, Stanhope. All morning with thy dry-nurse; all the evening in formal fine company; and all day long afraid of Old Daddy in England. Thou art a queer fellow, and I am afraid there is nothing to be made of thee. |
Англичанин. Верно-то верно, но только это уж не вкусы, а черт знает что, Стенхоп. Утро все - с нянькой; вечер весь - с этой церемонной компанией, и весь день, с утра до вечера - в страхе перед папенькой, что в Англии. Чудак ты все-таки. Вижу, что с тобой каши не сваришь. |
|
Stanhope. I am afraid so too. |
Стенхоп. Боюсь, что да. |
|
Englishman. Well, then, good night to you; you have no objection, I hope, to my being drunk to-night, which I certainly will be. |
Англичанин. Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно, видно, и будет. |
|
Stanhope. Not in the least; nor to your being sick tomorrow, which you as certainly will be; and so good night, too. |
Стенхоп. Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить, чего вам, конечно, не избежать. До свиданья. |
|
You will observe, that I have not put into your mouth those good arguments which upon such an occasion would, I am sure, occur to you; as piety and affection toward me; regard and friendship for Mr. Harte; respect for your own moral character, and for all the relative duties of man, son, pupil, and citizen. Such solid arguments would be thrown away upon such shallow puppies. Leave them to their ignorance and to their dirty, disgraceful vices. They will severely feel the effects of them, when it will be too late. Without the comfortable refuge of learning, and with all the sickness and pains of a ruined stomach, and a rotten carcass, if they happen to arrive at old age, it is an uneasy and ignominious one. The ridicule which such fellows endeavor to throw upon those who are not like them, is, in the opinion of all men of sense, the most authentic panegyric. Go on, then, my dear child, in the way you are in, only for a year and a half more: that is all I ask of you. After that, I promise that you shall be your own master, and that I will pretend to no other title than that of your best and truest friend. You shall receive advice, but no orders, from me; and in truth you will want no other advice but such as youth and inexperience must necessarily require. You shall certainly want nothing that is requisite, not only for your conveniency, but also for your pleasures; which I always desire shall be gratified. You will suppose that I mean the pleasures 'd'un honnete homme'. |
Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в голову, как-то твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности человека, сына - перед отцом, ученика - перед учителем и, наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря с этими пустоголовыми юнцами - значило бы метать бисер перед свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища, которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных - не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же, милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года - это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении этого срока ты будешь принадлежать одному себе, и самое большее, на что я рассчитываю - это называться твоим лучшим и самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда захочется доставлять их тебе. Только пойми меня правильно, я говорю об удовольствиях d'un honnete homme(87). |
|
While you are learning Italian, which I hope you do with diligence, pray take care to continue your German, which you may have frequent opportunities of speaking. I would also have you keep up your knowledge of the 'Jus Publicum Imperii', by looking over, now and then, those INESTIMABLE MANUSCRIPTS which Sir Charles Williams, who arrived here last week, assures me you have made upon that subject. It will be of very great use to you, when you come to be concerned in foreign affairs; as you shall be (if you qualify yourself for them) younger than ever any other was: I mean before you are twenty. Sir Charles tells me, that he will answer for your learning; and that, he believes, you will acquire that address, and those graces, which are so necessary to give it its full lustre and value. But he confesses, that he doubts more of the latter than of the former. The justice which he does Mr. Harte, in his panegyrics of him, makes me hope that there is likewise a great deal of truth in his encomiums of you. Are you pleased with, and proud of the reputation which you have already acquired? Surely you are, for I am sure I am. Will you do anything to lessen or forfeit it? Surely you will not. And will you not do all you can to extend and increase it? Surely you will. It is only going on for a year and a half longer, as you have gone on for the two years last past, and devoting half the day only to application; and you will be sure to make the earliest figure and fortune in the world, that ever man made. Adieu. |
Занимаясь итальянским, что, надеюсь, ты будешь делать со всем прилежанием, непременно продолжай и занятия немецким, тебе часто будет представляться возможность говорить на этом языке. Мне хочется также, чтобы ты не забывал и Jus publicum Imperii(88) и время от времени заглядывал бы в те бесценные записи, которые, по словам приехавшего сюда на прошлой неделе сэра Чарлза Уильямса, ты составил по этому предмету. Они будут тебе очень полезны, когда ты столкнешься с иностранными делами (если готовишься заниматься ими), поскольку ты окажешься самым молодым из всех когда-либо живших дипломатов - тебе ведь не будет и двадцати лет. Сэр Чарлз пишет мне, что он ручается за твои знания и что ты скоро приобретешь обходительность и манеры, которые так необходимы, чтобы знания эти имели блеск и ценились людьми. Но он тут же признается, что больше склонен сомневаться в последнем, нежели в первом. Все похвалы, которые он расточает м-ру Харту, совершенно справедливы, и это позволяет мне надеяться, что в панегириках последнего по твоему адресу есть значительная доля правды. Доволен ли ты репутацией, которую успел приобрести, гордишься ли ею? Уверен, что да, во всяком случае, в отношении себя я могу это сказать с уверенностью. Неужели ты способен сделать что-нибудь такое, что могло бы испортить ее или привело к полной ее потере? Разумеется, нет. А сделаешь ли ты все; что можешь, чтобы улучшить ее и упрочить? Разумеется, да. Надо только на протяжении полутора лет продолжать тот образ жизни,, который ты вел последние два года, регулярно посвящая полдня занятиям - и ты можешь быть уверен, что будешь самым молодым среди тех, кто добьется высокого положения в свете и удачи в жизни. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 22, O. S. 1749. |
Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: If I had faith in philters and love potions, I should suspect that you had given Sir Charles Williams some, by the manner in which he speaks of you, not only to me, but to everybody else. I will not repeat to you what he says of the extent and correctness of your knowledge, as it might either make you vain, or persuade you that you had already enough of what nobody can have too much. You will easily imagine how many questions I asked, and how narrowly I sifted him upon your subject; he answered me, and I dare say with truth, just as I could have wished; till satisfied entirely with his accounts of your character and learning, I inquired into other matters, intrinsically indeed of less consequence, but still of great consequence to every man, and of more to you than to almost any man: I mean, your address, manners, and air. To these questions, the same truth which he had observed before, obliged him to give me much less satisfactory answers. And as he thought himself, in friendship both to you and me, obliged to tell me the disagreeable as well as the agreeable truths, upon the same principle I think myself obliged to repeat them to you. |
Милый мой мальчик, Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза Уильямса - так восторженно он хвалит тебя, и не только мне, но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии, что достиг предела своих возможностей, в то время как предела такого не существует ни для кого. Можешь себе представить, сколько вопросов я ему задал и как старался во всех подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он отвечал мне, и, должен прямо тебе сказать, именно так, как мне того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем, что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не стал расспрашивать его о других вещах, может быть относительно и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду уменье себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для меня приятные. И точно так же, как он, из дружеских чувств к тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить тебе и то, и другое. |
|
He told me then, that in company you were frequently most PROVOKINGLY inattentive, absent; and distrait; that you came into a room, and presented yourself, very awkwardly; that at table you constantly threw down knives, forks, napkins, bread, etc., and that you neglected your person and dress, to a degree unpardonable at any age, and much more so at yours. |
Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и distrait(89), что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя очень неловко, что за столом то и дело ронял ножи, вилки, салфетки и т. п., и что ты относишься к наружности своей и к одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком возрасте, а в твоем - тем более. |
|
These things, howsoever immaterial they may seem to people who do not know the world, and the nature of mankind, give me, who know them to be exceedingly material, very great concern. I have long distrusted you, and therefore frequently admonished you, upon these articles; and I tell you plainly, that I shall not be easy till I hear a very different account of them. I know no one thing more offensive to a company than that inattention and DISTRACTION. It is showing them the utmost contempt; and people never forgive contempt. No man is distrait with the man he fears, or the woman he loves; which is a proof that every man can get the better of that DISTRACTION, when he thinks it worth his while to do so; and, take my word for it, it is always worth his while. For my own part, I would rather be in company with a dead man, than with an absent one; for if the dead man gives me no pleasure; at least he shows me no contempt; whereas, the absent man, silently indeed, but very plainly, tells me that he does not think me worth his attention. Besides, can an absent man make any observations upon the characters. customs, and manners of the company? No. He may be in the best companies all his lifetime (if they will admit him, which, if I were they, I would not) and never be one jot the wiser. I never will converse with an absent man; one may as well talk to a deaf one. It is, in truth, a practical blunder, to address ourselves to a man who we see plainly neither hears, minds, or understands us. Moreover, I aver that no man is, in any degree, fit for either business or conversation, who cannot and does not direct and command his attention to the present object, be that what it will. |
Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям, которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор, пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот невнимание и рассеянность; позволять их себе - означает оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает, что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия от покойника я, правда, не получу никакого, но, по крайней мере, не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего я бы, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я никогда не стану говорить с рассеянным человеком - это все равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела, ни вступать в беседу. |
|
You know, by experience, that I grudge no expense in your education, but I will positively not keep you a Flapper. You may read, in Dr. Swift, the description of these flappers, and the use they were of to your friends the Laputans; whose minds (Gulliver says) are so taken up with intense speculations, that they neither can speak nor attend to the discourses of others, without being roused by some external traction upon the organs of speech and hearing; for which reason, those people who are able to afford it, always keep a flapper in their family, as one of their domestics; nor ever walk about, or make visits without him. This flapper is likewise employed diligently to attend his master in his walks; and, upon occasion, to give a soft flap upon his eyes, because he is always so wrapped up in cogitation, that he is in manifest danger of falling down every precipice, and bouncing his head against every post, and, in the streets, of jostling others, or being jostled into the kennel himself. If CHRISTIAN will undertake this province into the bargain, with all my heart; but I will not allow him any increase of wages upon that score. |
Ты имел случаи убедиться, что я не жалею никаких денег на твое воспитание, но я вовсе не собираюсь держать при тебе еще и хлопальщика. Прочти, как д-р Свифт описывает этих хлопальщиков, весьма полезных для твоих приятелей лапутян, которые, по словам Гулливера, были настолько поглощены своими глубокими размышлениями, что не могли ни говорить, ни выслушивать речи других, если их кто-то не побуждал к этому, воздействуя извне на их органы речи и слуха; вот почему люди, которым, это было по средствам, постоянно держали в семье такого слугу-хлопальщика и никогда не ходили без него ни на прогулку, ни в гости. В обязанности этого слуги входило неотступно сопровождать своего господина, куда бы он ни шел, и время от времени легонько хлопать его по лбу, потому что тот бывал обычно настолько погружен в раздумье, что непрестанно подвергался опасности свалиться в пропасть или разбить голову о каждый столб, а на улицах - свалить какого-нибудь прохожего в канаву или свалиться туда самому. Если Кристиан возьмет на себя эту обязанность, я от души буду рад, но жалованье ему за это не прибавлю. |
|
In short, I give you fair warning, that, when we meet, if you are absent in mind, I will soon be absent in body; for it will be impossible for me to stay in the room; and if at table you throw down your knife, plate, bread, etc., and hack the wing of a chicken for half an hour, without being able to cut it off, and your sleeve all the time in another dish, I must rise from the table to escape the fever you would certainly give me. Good God! how I should be shocked, if you came into my room, for the first time, with two left legs, presenting yourself with all the graces and dignity of a tailor, and your clothes hanging upon you, like those in Monmouth street, upon tenter-hooks! whereas, I expect, nay, require, to see you present yourself with the easy and genteel air of a man of fashion, who has kept good company. I expect you not only well dressed but very well dressed; I expect a gracefulness in all your motions, and something particularly engaging in your address, All this I expect, and all this it is in your power, by care and attention, to make me find; but to tell you the plain truth, if I do not find it, we shall not converse very much together; for I cannot stand inattention and awkwardness; it would endanger my health. |
Словом, запомни твердо, если ты приедешь ко мне и у тебя будет отсутствующий вид, то очень скоро отсутствовать буду и я - и в буквальном смысле, просто потому, что не смогу оставаться с тобой в одной комнате, и если, сидя за столом, ты начнешь ронять на пол нож, тарелку, хлеб и т. п., и целых полчаса будешь тыкать ножом в крылышко цыпленка и не сумеешь его отрезать, а рукавом за это время попадешь в чужую тарелку, мне придется выскочить из-за стола, а не то меня бросит в дрожь. Боже правый! До чего же я буду вне себя, если, явившись, ты начнешь с того, что ввалишься ко мне в комнату, переминаясь с ноги на ногу, как какой-то мужлан, а платье будет висеть на тебе как в лавке на Монмут-стрит! А я-то жду, даже требую, чтобы ты держал себя легко и непринужденно, как истый светский человек, привыкший бывать в хорошем обществе. Я хочу не того, чтобы ты хорошо одевался, но чтобы ты одевался отлично; хочу, чтобы в каждом твоем движении сквозило изящество, и чтобы в обращении твоем с людьми чувствовалось что-то особенно располагающее. Всего этого я от тебя жду, и от тебя одного зависит, чтобы я все это нашел. По правде говоря, если я буду обманут в своих ожиданиях, нам не очень-то много придется с тобой разговаривать, потому что вынести невнимание и неуклюжесть я не в силах - я от этого могу заболеть. |
|
You have often seen, and I have as often made you observe L----'s distinguished inattention and awkwardness. Wrapped up, like a Laputan, in intense thought, and possibly sometimes in no thought at all (which, I believe, is very often the case with absent people), he does not know his most intimate acquaintance by sight, or answers them as if he were at cross purposes. He leaves his hat in one room, his sword in another, and would leave his shoes in a third, if his buckles, though awry, did not save them: his legs and arms, by his awkward management of them, seem to have undergone the question extraordinaire; and his head, always hanging upon one or other of his shoulders, seems to have received the first stroke upon a block. I sincerely value and esteem him for his parts, learning, and virtue; but, for the soul of me, I cannot love him in company. This will be universally the case, in common life, of every inattentive, awkward man, let his real merit and knowledge be ever so great. |
Тебе часто случалось видеть самому и я не раз обращал твое внимание на то, как Л. удивительно невнимателен и небрежен. Погруженный наподобие лапутянина в глубокомысленное раздумье, даже, может быть, в полное отсутствие каких бы то ни было мыслей, что, по-видимому, нередко случается с людьми рассеянными, он способен не узнавать при встрече своих самых близких знакомых или отвечать совершенно невпопад. Шляпу свою он оставляет в одной комнате, шпагу - в другой, и непременно оставил бы башмаки свои в третьей, если бы пряжки, хоть и застегнутые косо-накосо, его на этот раз не спасали. Руки и ноги его болтаются так нелепо, что кажется, будто те и другие подверглись question extraordinaire(90), голова же свисает то с одного плеча, то с другого, и кажется, что ей нанесли уже первый удар на плахе. Я искренне уважаю его и ценю за его таланты, ученость и душевные качества, но делай со мной что хочешь, общество его для меня непереносимо. Такая вот участь неминуемо постигает в нашей повседневной жизни всякого невнимательного, неуклюжего человека, как бы велики ни были его знания и заслуги. |
|
When I was of your age, I desired to shine, as far as I was able, in every part of life; and was as attentive to my manners, my dress, and my air, in company of evenings, as to my books and my tutor in the mornings. A young fellow should be ambitious to shine in everything--and, of the two, always rather overdo than underdo. These things are by no means trifles: they are of infinite consequence to those who are to be thrown into the great world, and who would make a figure or a fortune in it. It is not sufficient to deserve well; one must please well too. Awkward, disagreeable merit will never carry anybody far. Wherever you find a good dancing-master, pray let him put you upon your haunches; not so much for the sake of dancing, as for coming into a room, and presenting yourself genteelly and gracefully. Women, whom you ought to endeavor to please, cannot forgive vulgar and awkward air and gestures; 'il leur faut du brillant'. The generality of men are pretty like them, and are equally taken by the same exterior graces. |
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, мне хотелось блистать как только можно во всех областях жизни; я был так же внимателен к моим манерам, одежде и наружности по вечерам, как к моим книгам и к моему учителю по утрам. Молодой человек должен стремиться во всем быть первым, и уж если выбирать, то лучше в чем-то переборщить, чем до чего-то не дотянуть. Никак нельзя считать все это пустяками, это необычайно важно для тех, кому предстоит очутиться в высшем свете и кто хочет в нем чем-то стать или чего-то достичь. Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям понравиться. Как бы ни были велики твои достоинства, если ты человек неловкий и мало приятный, ты далеко не уедешь. Если тебе случится найти хорошего учителя танцев, то пусть он как следует выправит твой корпус, не столько ради того, чтобы научить тебя танцевать, сколько чтобы научить тебя входить в комнату и здороваться со всеми изящно и грациозно. Женщины, которым, вообще-то говоря, тебе надо стараться понравиться, никогда не прощают вульгарного и неуклюжего в наружности и манерах, il leur faut du brillant(91). Большинство мужчин в этом отношении похожи на женщин, и внешнее обаяние так же много для них значит. |
|
I am very glad that you have received the diamond buckles safe; all I desire in return for them is, that they may be buckled even upon your feet, and that your stockings may not hide them. I should be sorry that you were an egregious fop; but, I protest, that of the two, I would rather have you a fop than a sloven. I think negligence in my own dress, even at my age, when certainly I expect no advantages from my dress, would be indecent with regard to others. I have done with fine clothes; but I will have my plain clothes fit me, and made like other people's: In the evenings, I recommend to you the company of women of fashion, who have a right to attention and will be paid it. Their company will smooth your manners, and give you a habit of attention and respect, of which you will find the advantage among men. |
Очень рад, что ты получил алмазные пряжки в целости и сохранности, я хочу только, чтобы они не сидели криво на твоих башмаках и чтобы чулки их не закрывали. Мне было бы обидно, если бы ты сделался отменным хлыщом, но, право же, лучше быть хлыщом, нежели неряхой. Пусть даже человеку моих лет не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я себе позволил пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим. Я уже больше не одеваюсь изысканно, но я хочу, чтобы мое простое платье хорошо на мне сидело и чтобы я выглядел в нем не хуже других. По вечерам советую тебе бывать в обществе светских дам, они заслуживают твоего внимания, и ты должен им его уделять. В их обществе ты отшлифуешь свои манеры и привыкнешь быть предупредительным и учтивым; эта привычка сослужит тебе службу и тогда, когда ты окажешься среди мужчин. |
|
My plan for you, from the beginning, has been to make you shine equally in the learned and in the polite world; the former part is almost completed to my wishes, and will, I am persuaded, in a little time more, be quite so. The latter part is still in your power to complete; and I flatter myself that you will do it, or else the former part will avail you very little; especially in your department, where the exterior address and graces do half the business; they must be the harbingers of your merit, or your merit will be very coldly received; all can, and do judge of the former, few of the latter. |
Я с самого начала рассчитывал на то, что ты будешь блистать как среди ученых, так и среди людей светских. В отношении первого расчеты мои уже почти полностью оправдались, и я убежден, что вскоре оправдаются окончательно. Что же касается второго, то пока еще в твоей власти довести все до совершенства, и, смею думать, ты это осуществишь, в противном случае и первое очень мало тебе пригодится - тем более, что на избранном тобой поприще уменье себя держать и манеры решают едва ли не все; они должны быть достойными предвестниками твоих достоинств, иначе и эти последние будут приняты очень холодно: все люди судят о нас по нашей наружности и манерам, и только немногие - по нашим душевным качествам. |
|
Mr. Harte tells me that you have grown very much since your illness; if you get up to five feet ten, or even nine inches, your figure will probably be a good one; and if well dressed and genteel, will probably please; which is a much greater advantage to a man than people commonly think. Lord Bacon calls it a letter of recommendation. |
М-р Харт пишет мне, что после болезни ты очень вырос; если ты достиг пяти футов десяти дюймов или хотя бы девяти, у тебя должна быть уже неплохая фигура, и если ты при этом будешь еще хорошо одет и хорошо воспитан, то ты, может быть, понравишься людям, а для мужчины это значительно более важно, чем принято думать. Бэкон называет это рекомендательным письмом. |
|
I would wish you to be the omnis homo, 'l'homme universel'. You are nearer it, if you please, than ever anybody was at your age; and if you will but, for the course of this next year only, exert your whole attention to your studies in the morning, and to your address, manners, air and tournure in the evenings, you will be the man I wish you, and the man that is rarely seen. |
Мне хочется, чтобы ты был omnis homo, l'homme universe(92). Можно сказать, что никто из молодых людей никогда не был так близок к этому, как ты, и если ты в течение только этого года будешь уделять все свое внимание занятиям науками по утрам и уменью себя держать, манерам, наружности и tournure(93) по вечерам, ты будешь таким человеком, каким я хочу тебя видеть и каких можно встретить нечасто. |
|
Our letters go, at best, so irregularly, and so often miscarry totally, that for greater security I repeat the same things. So, though I acknowledged by last post Mr. Harte's letter of the 8th September, N. S., I acknowledge it again by this to you. If this should find you still at Verona, let it inform you that I wish you would set out soon for Naples; unless Mr. Harte should think it better for you to stay at Verona, or any other place on this side Rome, till you go there for the Jubilee. Nay, if he likes it better, I am very willing that you should go directly from Verona to Rome; for you cannot have too much of Rome, whether upon account of the language, the curiosities, or the company. My only reason for mentioning Naples, is for the sake of the climate, upon account of your health; but if Mr. Harte thinks that your health is now so well restored as to be above climate, he may steer your course wherever he thinks proper: and, for aught I know, your going directly to Rome, and consequently staying there so much the longer, may be as well as anything else. I think you and I cannot put our affairs in better hands than in Mr. Harte's; and I will stake his infallibility against the Pope's, with some odds on his side. Apropos of the Pope: remember to be presented to him before you leave Rome, and go through the necessary ceremonies for it, whether of kissing his slipper or his b---h; for I would never deprive myself of anything that I wanted to do or see, by refusing to comply with an established custom. When I was in Catholic countries, I never declined kneeling in their churches at the elevation, nor elsewhere, when the Host went by. It is a complaisance due to the custom of the place, and by no means, as some silly people have imagined, an implied approbation of their doctrine. Bodily attitudes and situations are things so very indifferent in themselves, that I would quarrel with nobody about them. It may, indeed, be improper for Mr. Harte to pay that tribute of complaisance, upon account of his character. |
Письма наши идут долго, а порою и вовсе пропадают, поэтому для большей надежности я иногда повторяюсь. Несмотря на то, что с последней почтой я подтвердил получение письма м-ра Карта от 8 сентября н. ст., я подтверждаю это сейчас вторично в письме к тебе. Может быть, письмо это еще застанет тебя в Вероне, тогда знай, я хочу, чтобы ты поскорее ехал в Неаполь, если только м-р Харт не решит, что тебе больше смысла оставаться пока в Вероне или в каком-нибудь другом городе по эту сторону Рима, перед тем как ехать туда на юбилейные дни. Если же он так решит, то знай, что я очень хочу, чтобы ты ехал прямо из Вероны в Рим, потому что, чем больше ты проживешь в Риме, тем это будет лучше для тебя - ты сможешь основательнее изучить язык, достопримечательности этого города и общество. Единственно почему я остановил свой выбор на Неаполе, это потому, что климат его для тебя полезен, но если м-р Харт считает, что ты уже настолько окреп, что климат сейчас большого значения не имеет, он может направить тебя туда, куда найдет нужным, а, насколько я могу судить, самое лучшее будет, если ты поедешь прямо в Рим и останешься там как можно дольше. Думается, что ни ты, ни я не могли бы найти для наших дел более подходящего человека, чем м-р Харт, а в споре - кто из двух непогрешимее: он или папа - шансы, пожалуй, на его стороне. Кстати, насчет папы: не забудь представиться ему, перед тем как уехать из Рима, и проделать при этом весь необходимый церемониал, пусть даже тебе придется целовать его туфлю или его .... - я бы, например, никогда не стал лишать себя возможности сделать или увидеть то, что мне хочется, отказавшись от установившегося обычая. Будучи в католических странах, я неизменно преклонял колена в церквах, когда возносили дары, да и в других местах, когда мимо меня проходили с остией. Это всего-навсего дань уважения местным обычаям и отнюдь не означает, что ты одобряешь их доктрину, как думают иные глупые люди. Позы и телодвижения - вещи сами по себе настолько ничего не значащие, что я не стал бы ни с кем из-за них пререкаться. М-ру Харту, правда, по складу его характера совсем, может быть, не пристало отдавать эту дань. |
|
This letter is a very long, and possibly a very tedious one; but my anxiety for your perfection is so great, and particularly at this critical and decisive period of your life, that I am only afraid of omitting, but never of repeating, or dwelling too long upon anything that I think may be of the least use to you. Have the same anxiety for yourself, that I have for you, and all will do well. Adieu! my dear child. |
Письмо получилось очень длинное и, может быть, очень скучное, но я настолько обеспокоен твоим воспитанием, особенно в этот критический и знаменательный период твоей жизни, что боюсь только что-нибудь пропустить и уж никак не боюсь повторяться или слишком пространно говорить то, что может принести тебе хотя бы самую незначительную пользу. Думай же и ты о себе так, как думаю о тебе я, и все будет хорошо. Прощай, мой дорогой. |
|
English |
Русский |
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: A vulgar, ordinary way of thinking, acting, or speaking, implies a low education, and a habit of low company. Young people contract it at school, or among servants, with whom they are too often used to converse; but after they frequent good company, they must want attention and observation very much, if they do not lay it quite aside; and, indeed, if they do not, good company will be very apt to lay them aside. The various kinds of vulgarisms are infinite; I cannot pretend to point them out to you; but I will give some samples, by which you may guess at the rest. |
Милый мой мальчик, Если мысли человека, поступки его и слова отмечены печатью вульгарности и заурядности, то это означает, что он дурно воспитан и привык бывать в дурном обществе. Вульгарность эту молодые люди приносят из школы или перенимают от слуг, с которыми слишком много общаются. Когда они попадают в хорошее общество, им приходится быть до чрезвычайности внимательными и осмотрительными, если только они окончательно не освободятся от прежних привычек. В противном случае хорошее общество захочет освободиться от них само. Существует необычайно много разных видов вульгарности, я не могу их все перечислить, но приведу несколько примеров, которые позволят тебе самому догадаться обо всем остальном. |
|
A vulgar man is captious and jealous; eager and impetuous about trifles. He suspects himself to be slighted, thinks everything that is said meant at him: if the company happens to laugh, he is persuaded they laugh at him; he grows angry and testy, says something very impertinent, and draws himself into a scrape, by showing what he calls a proper spirit, and asserting himself. A man of fashion does not suppose himself to be either the sole or principal object of the thoughts, looks, or words of the company; and never suspects that he is either slighted or laughed at, unless he is conscious that he deserves it. And if (which very seldom happens) the company is absurd or ill-bred enough to do either, he does not care twopence, unless the insult be so gross and plain as to require satisfaction of another kind. As he is above trifles, he is never vehement and eager about them; and, wherever they are concerned, rather acquiesces than wrangles. A vulgar man's conversation always savors strongly of the lowness of his education and company. It turns chiefly upon his domestic affairs, his servants, the excellent order he keeps in his own family, and the little anecdotes of the neighborhood; all which he relates with emphasis, as interesting matters. He is a man gossip. |
Человек вульгарный - придирчив и ревнив, он выходит из себя по пустякам, которым придает слишком много значения. Ему кажется, что его третируют, о чем бы люди ни разговаривали, он убежден, что разговор идет непременно о нем; если присутствующие над чем-то смеются, он уверен, что они смеются над ним; он сердится, негодует, дерзит и попадает в неловкое положение, выказывая то, что в его глазах является истинной решительностью, и утверждая собственное достоинство. Человек светский никогда не станет думать, что он - единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о нем; ему никогда не придет в голову, что им пренебрегают или смеются над ним, если он не сознает, что этого заслужил. Если же (что, впрочем, случается очень редко) присутствующие настолько глупы или невоспитанны, что могут учинить то или другое, он не обращает на это ни малейшего внимания, если только оскорбление не настолько грубо и явно, что требует удовлетворения другого рода. Будучи выше всех мелочей, он никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если же где-нибудь и сталкивается с ними, то готов скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Разговор человека вульгарного всегда отзывается дурным воспитанием и дурным обществом. Больше всего он любит говорить о своих домашних делах, о слугах, о том, какой у него заведен дома порядок, и рассказывать всякие анекдоты о соседях, причем привык обо всем этом говорить с пафосом, как о чем-то необычайно важном. Это кумушка, только мужского пола. |
|
Vulgarism in language is the next and distinguishing characteristic of bad company and a bad education. A man of fashion avoids nothing with more care than that. Proverbial expressions and trite sayings are the flowers of the rhetoric of a vulgar man. Would he say that men differ in their tastes; he both supports and adorns that opinion by the good old saying, as he respectfully calls it, that WHAT IS ONE MAN'S MEAT, IS ANOTHER MAN'S POISON. If anybody attempts being SMART, as he calls it, upon him, he gives them TIT FOR TAT, aye, that he does. He has always some favorite word for the time being; which, for the sake of using often, he commonly abuses. Such as VASTLY angry, VASTLY kind, VASTLY handsome, and VASTLY ugly. |
Еще один характерный признак дурного общества и дурного воспитания - вульгарность речи. Человек светский всеми силами старается ее избежать. Пословицы и всякого рода избитые выражения - вот цветы красноречия человека вульгарного. Сказав, что у людей различные вкусы, он захочет подтвердить и украсить свое мнение какой-нибудь хорошей старинной пословицей, как он почтительно это называет, как например "На вкус и цвет товарища нет". Если кто-нибудь, как ему кажется, "задевает" его, он непременно отплатит этому человеку "зуб за зуб". У него всегда есть какое-то одно облюбованное словечко, которое он употребляет на каждом шагу и которым поэтому злоупотребляет. Он говорит, например: ужасно сердитый, ужасно добрый, ужасно красивый и ужасно безобразный. Но даже и самые обыкновенные слова он произносит особенно грубо... |
|
Even his pronunciation of proper words carries the mark of the beast along with it. He calls the earth YEARTH; he is OBLEIGED, not OBLIGED to you. He goes TO WARDS, and not TOWARDS, such a place. He sometimes affects hard words, by way of ornament, which he always mangles like a learned woman. A man of fashion never has recourse to proverbs and vulgar aphorisms; uses neither favorite words nor hard words; but takes great care to speak very correctly and grammatically, and to pronounce properly; that is, according to the usage of the best companies. |
Иногда он старается вставить в разговор какое-нибудь заимствованное словечко, дабы украсить свою речь, и всякий раз непременно его калечит, как претендующая на ученость женщина. Человек светский никогда не прибегает к пословицам и вульгарным изречениям, у него нет ни излюбленных словечек, ни особого пристрастия к иностранным словам; он всемерно старается говорить очень чисто и грамматически правильно и каждое слово произносит так, как положено, иначе говоря так, как его произносят в самом лучшем обществе. |
|
An awkward address, ungraceful attitudes and actions, and a certain left- handedness (if I may use that word), loudly proclaim low education and low company; for it is impossible to suppose that a man can have frequented good company, without having catched something, at least, of their air and motions. A new raised man is distinguished in a regiment by his awkwardness; but he must be impenetrably dull, if, in a month or two's time, he cannot perform at least the common manual exercise, and look like a soldier. The very accoutrements of a man of fashion are grievous encumbrances to a vulgar man. He is at a loss what to do with his hat, when it is not upon his head; his cane (if unfortunately he wears one) is at perpetual war with every cup of tea or coffee he drinks; destroys them first, and then accompanies them in their fall. His sword is formidable only to his own legs, which would possibly carry him fast enough out of the way of any sword but his own. His clothes fit him so ill, and constrain him so much, that he seems rather, their prisoner than their proprietor. He presents himself in company like a criminal in a court of justice; his very air condemns him; and people of fashion will no more connect themselves with the one, than people of character will with the other. This repulse drives and sinks him into low company; a gulf from whence no man, after a certain age, ever emerged. |
Неловкое обращение, неумение вести себя в обществе и известная нескладность выдают с головой человека плохо воспитанного и не привыкшего бывать в свете; ибо невозможно представить себе, чтобы, бывая в нем, он не изменил хотя бы своей наружности и не перенял принятых там манер. В полку новобранца всегда выдает его неуклюжесть, но он будет непроходимым тупицей, если через месяц-другой не сможет выполнять хотя бы самых простых приемов с ружьем и видом своим походить на солдата. Сама одежда, принятая в светском обществе, тяжела и затруднительна для человека вульгарного. Сняв шляпу, он совершенно не знает, что с ней делать; трость его - если, на его несчастье, у него вообще есть трость - постоянно вступает в единоборство с каждой чашкой чая и кофе, которые он собирается выпить: она сначала выбивает эту чашку у него из рук, а потом и сама падает вслед за нею. Шпага его страшна только для его собственных ног; он, пожалуй, мог бы достаточно быстро удрать от любой другой шпаги, но только не от этой. Платье настолько плохо сидит на нем и так стесняет его движения, что он больше похож на пленника его, нежели на владельца. В обществе он выглядит как преступник на скамье подсудимых; самый вид его говорит о том, что он виновен, и ни один светский человек ни за что не захочет иметь дело с таким увальнем, точно так же, как ни один порядочный человек не захочет знаться с преступником. Отвергнутый хорошим обществом, он скатывается в дурное, которое его и затягивает. Это пучина, и после известного возраста человеку из нее никогда уже не выбраться. |
|
'Les manieres nobles et aisees, la tournure d'un homme de condition, le ton de la bonne compagnie, les graces, le jeune sais quoi, qui plait', are as necessary to adorn and introduce your intrinsic merit and knowledge, as the polish is to the diamond; which, without that polish, would never be worn, whatever it might weigh. Do not imagine that these accomplishments are only useful with women; they are much more so with men. In a public assembly, what an advantage has a graceful speaker, with genteel motions, a handsome figure, and a liberal air, over one who shall speak full as much good sense, but destitute of these ornaments? In business, how prevalent are the graces, how detrimental is the want of them? By the help of these I have known some men refuse favors less offensively than others granted them. The utility of them in courts and negotiations is inconceivable. You gain the hearts, and consequently the secrets, of nine in ten, that you have to do with, in spite even of their prudence; which will, nine times in ten, be the dupe of their hearts and of their senses. Consider the importance of these things as they deserve, and you will not lose one minute in the pursuit of them. |
Les manieres nobles et aisees, la tournure d'un homme de condition, le ton de la bonne compagnie, les graces, le je ne sais quoi, qui plait(94) необходимы, чтобы украсить присущие тебе достоинства и знания так же, как алмаз необходимо шлифовать для того, чтобы все грани его засверкали, ибо без этого, как бы драгоценен он ни был, носить его все равно никто не станет. Не думай, пожалуйста, что хорошие манеры, о которых я говорю, нужны только в женском обществе, в мужском они намного важнее. Насколько же в каком-нибудь публичном сборище выигрывает оратор, который приятен слушателям, у которого красивая фигура, изящные движения и непринужденные манеры, перед другим, не менее умным, но всего этого лишенным! Как важна для успеха дела обходительность, как губительно ее отсутствие! Я знал людей, которые умели отказать в какой-нибудь просьбе настолько вежливо, что просящий нисколько не обижался, тогда как другие, несмотря на то, что обращенную к ним просьбу удовлетворяли, грубостью своей давали повод к обиде. Обходительность эта приносит безмерную пользу как в придворной жизни, так и при всякого рода деловых переговорах. Ты овладеваешь сердцами, а вслед за тем и тайнами девяти из десяти человек, с которыми тебе приходится иметь дело; даже если это люди осторожные, все равно в девяти случаях из десяти они будут обмануты сердцем и чувствами. Рассуди по справедливости как все это важно - и тебе сразу же захочется этого добиваться. |
|
You are traveling now in a country once so famous both for arts and arms, that (however degenerate at present) it still deserves your attention and reflection. View it therefore with care, compare its former with its present state, and examine into the causes of its rise and its decay. Consider it classically and politically, and do not run through it, as too many of your young countrymen do, musically, and (to use a ridiculous word) KNICK-KNACKICALLY. No piping nor fiddling, I beseech you; no days lost in poring upon almost imperceptible 'intaglios and cameos': and do not become a virtuoso of small wares. Form a taste of painting, sculpture, and architecture, if you please, by a careful examination of the works of the best ancient and modern artists; those are liberal arts, and a real taste and knowledge of them become a man of fashion very well. But, beyond certain bounds, the man of taste ends, and the frivolous virtuoso begins. |
Ты путешествуешь по стране, некогда настолько знаменитой своим искусством и оружием, что, хоть сейчас она и пришла в упадок, она все же заслуживает, чтобы ты внимательно к ней отнесся и вдумался во все, что увидишь. Поэтому изучи все основательно, сравни ее прошлое положение с настоящим и проследи причины ее возвышения и упадка. Рассмотри эту страну с классической и политической точки зрения и не пробегай по ней подобно многим нашим молодым соотечественникам, увлеченный музыкой и разными побрякушками, безделицами и мелочами. Умоляю тебя, никакой игры ни на флейте, ни на скрипке; ни одного дня, потраченного на разглядывание инталий и камей: они до того мелки, что рассмотреть их почти невозможно. И не увлекайся никакой галантереей. Выработай в себе, пожалуйста, вкус к живописи, скульптуре, архитектуре, а для этого хорошенько рассмотри произведения лучших мастеров, как древних, так и новых. Это свободные искусства, а человеку светскому пристало иметь настоящее знание их и хороший вкус. Есть, однако, известные пределы, и если перейти их, то хороший вкус кончается и начинается легковесное дилетантство. |
|
Your friend Mendes, the good Samaritan, dined with me yesterday. He has more good-nature and generosity than parts. However, I will show him all the civilities that his kindness to you so justly deserves. He tells me that you are taller than I am, which I am very glad of: I desire that you may excel me in everything else too; and, far from repining, I shall rejoice at your superiority. He commends your friend Mr. Stevens extremely; of whom too I have heard so good a character from other people, that I am very glad of your connection with him. It may prove of use to you hereafter. When you meet with such sort of Englishmen abroad, who, either from their parts or their rank, are likely to make a figure at home, I would advise you to cultivate them, and get their favorable testimony of you here, especially those who are to return to England before you. Sir Charles Williams has puffed you (as the mob call it) here extremely. If three or four more people of parts do the same, before you come back, your first appearance in London will be to great advantage. Many people do, and indeed ought, to take things upon trust; many more do, who need not; and few dare dissent from an established opinion. Adieu! |
Твой друг Мандес, добрый самаритянин, обедал со мной вчера. Он не столько одарен, сколько добр и великодушен. Во всяком случае, я окажу ему все то внимание, которое он так заслужил своим хорошим отношением к тебе. Он сказал, что ростом ты стал выше меня, чему я до чрезвычайности рад. Хочу только, чтобы ты превзошел меня и во всем остальном. Меня это нисколько не огорчит, напротив, я буду радоваться твоему превосходству. Он очень хвалит твоего друга м-ра Стивенса, а так как я слышал много хорошего о нем также и от других, я очень радуюсь твоему знакомству с ним. Впоследствии оно может тебе очень пригодиться. Когда ты за границей встречаешь таких вот англичан, которые то ли в силу достоинств своих, то ли благодаря своему положению могут что-то представлять собой у себя на родине, мой совет тебе - поддерживай знакомство с ними и постарайся, чтобы они дали о тебе благоприятный отзыв; это особенно важно в отношении тех, кто возвращается в Англию раньше тебя. Сэр Чарлз Уильямс очень здесь раздул, как говорят в простонародье, твои успехи. Если до твоего возвращения еще человека три-четыре воздадут тебе такие же похвалы, в Лондоне тебя очень хорошо встретят. Многие ведь принимают иные вещи на веру, и правильно поступают; примеру их следует немало других, которым нужды нет это делать, и только очень немногие дерзают заявить о своем несогласии с установившимся мнением. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, November 24, O. S. 1749. |
Лондон, 24 ноября ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR Boy: Every rational being (I take it for granted) proposes to himself some object more important than mere respiration and obscure animal existence. He desires to distinguish himself among his fellow- creatures; and, 'alicui negotio intentus, prreclari facinoris, aut artis bonae, faman quaerit'. Caesar, when embarking in a storm, said, that it was not necessary he should live; but that it was absolutely necessary he should get to the place to which he was going. And Pliny leaves mankind this only alternative; either of doing what deserves to be written, or of writing what deserves to be read. As for those who do neither, 'eorum vitam mortemque juxta aestumo; quoniam de utraque siletur'. You have, I am convinced, one or both of these objects in view; but you must know and use the necessary means, or your pursuit will be vain and frivolous. In either case, 'Sapere est princihium et fons'; but it is by no means all. That knowledge must be adorned, it must have lustre as well as weight, or it will be oftener taken, for lead than for gold. Knowledge you have, and will have: I am easy upon that article. But my business, as your friend, is not to compliment you upon what you have, but to tell you with freedom what you want; and I must tell you plainly, that I fear you want everything but knowledge. |
Милый мои мальчик, Каждый разумный человек (для меня это совершенно очевидно) ставит перед собой какую-то задачу, более важную, чем просто дышать и влачить безвестное существование. Он хочет, так или иначе, выделиться среди себе подобных, и alicui negotio intentus, praeclari facinoris, aut artis bonae, famam quaerit(95). Пускаясь в путь во время бури. Цезарь сказал, что ему нет необходимости оставаться в живых, но зато совершенно необходимо добраться до назначенного места. А Плиний оставляет человечеству единственную альтернативу: либо делать то, о чем стоит писать, либо писать то, что стоит прочесть. Что же касается тех, кто не делает ни того, ни другого, eorum vitam mortemque juxta aestumo; quoniam de utra-que siletur(96). Я убежден, что ты ставишь перед собой либо ту, либо другую цель, но надо, чтобы ты знал, какими средствами она достигается, и умел эти средства должным образом применить, иначе все твои усилия окажутся тщетными и несостоятельными. В том и другом случае sapere est principium et foils(97), но это еще никоим образом не все. Знания эти должны быть украшены, у них должен быть блеск, равно как и вес, или их скорее всего примут не за золото, а за свинец. Знания у тебя есть и будут: на этот счет я спокоен, но как другу мне надлежит не хвалить тебя за то, что у тебя есть, но со всей откровенностью заявить о том, чего тебе недостает. И, должен прямо сказать, я боюсь, что тебе не хватит всего, чего угодно, только не знаний. |
|
I have written to you so often, of late, upon good-breeding, address, 'les manieres liantes', the Graces, etc., that I shall confine this letter to another subject, pretty near akin to them, and which, I am sure, you are full as deficient in; I mean Style. |
Я уже столько писал тебе о хорошем воспитании, обходительности, les manieres liantes(98), грациях и т.п., что это письмо я посвящу другому предмету, который, однако, очень близок ко всему, о чем мы говорили, и в котором, я уверен, ты совершенно не преуспел. Я говорю о стиле. |
|
Style is the dress of thoughts; and let them be ever so just, if your style is homely, coarse, and vulgar, they will appear to as much disadvantage, and be as ill received as your person, though ever so well proportioned, would, if dressed in rags, dirt, and tatters. It is not every understanding that can judge of matter; but every ear can and does judge, more or less, of style: and were I either to speak or write to the public, I should prefer moderate matter, adorned with all the beauties and elegancies of style, to the strongest matter in the world, ill-worded and ill-delivered. Your business is negotiation abroad, and oratory in the House of Commons at home. What figure can you make, in either case, if your style be inelegant, I do not say bad? Imagine yourself writing an office-letter to a secretary of state, which letter is to be read by the whole Cabinet Council, and very possibly afterward laid before parliament; any one barbarism, solecism, or vulgarism in it, would, in a very few days, circulate through the whole kingdom, to your disgrace and ridicule. For instance, I will suppose you had written the following letter from The Hague to the Secretary of State at London; and leave you to suppose the consequences of it: |
Стиль - это одежда наших мыслей, и как бы эти мысли ни были верны, если твой стиль неотесан, вульгарен и груб, это сослужит им такую же плохую службу и их так же плохо примут, как тебя самого, если, будучи хорошо сложенным, ты начнешь ходить грязный, оборванный и в лохмотьях. Далеко не каждый человек может судить о содержании, но каждый имеющий слух может в большей или меньшей степени судить о стиле. И если бы мне пришлось что-то говорить или писать, обращаясь к публике, я предпочел бы не особенно глубокое содержание, украшенное всеми красотами и изяществом стиля, самому серьезному на свете содержанию, но плохо выраженному и облеченному в бедные слова. Тебе предстоит вести переговоры за границей и произносить речи в палате общин у себя на родине. Как же ты сможешь себя зарекомендовать и в том, и в другом случае, если стиль твой будет недостаточно изящен, я уже не говорю - плох? Представь себе, что ты пишешь официальное письмо государственному секретарю, письмо, которое будет читать весь совет министров, а потом его, может быть, доложат даже парламенту; окажись в нем какая-нибудь несообразность, грамматическая ошибка или грубое слово - через несколько дней они станут достоянием всего королевства, и ты будешь осрамлен и осмеян. Вообрази, например, что ты написал такое вот письмо из Гааги государственному секретарю в Лондон, попытайся представить себе последствия, которые оно будет иметь: |
|
MY LORD: |
Милорд, |
|
I HAD, last night, the honor of your Lordship's letter of the 24th; and will SET ABOUT DOING the orders contained THEREIN; and IF so BE that I can get that affair done by the next post, I will not fail FOR TO give your Lordship an account of it by NEXT POST. I have told the French Minister, AS HOW THAT IF that affair be not soon concluded, your Lordship would think it ALL LONG OF HIM; and that he must have neglected FOR TO have wrote to his court about it. I must beg leave to put your Lordship in mind AS HOW, that I am now full three quarter in arrear; and if SO BE that I do not very soon receive at least one half year, I shall CUT A VERY BAD FIGURE; FOR THIS HERE place is very dear. I shall be VASTLY BEHOLDEN to your Lordship for THAT THERE mark of your favor; and so I REST or REMAIN, Your, etc. |
Вчера вечером я имел честь получить Ваше письмо от 24 и буду выполнять заключенные в нем приказания, и если случится так, что я смогу закончить это дело раньше, чем будет окончена отправка почты, я не премину отчитаться в нем перед вами со следующей почтой. Я сказал французскому посланнику, что, если это дело не будет скоро улажено, ваша честь будет считать, что это по его вине и что он, вероятно, вовремя не написал об этом своему государю. Я должен просить вашу честь позволить ей напомнить, что, как я теперь задолжал полных три четверти и если я очень скоро не получу самое меньшее за полгода, я по меньшей мере пропаду, потому жизнь здесь очень дорога. Я буду премного обязан вашей чести, если мне окажут означенную милость, и поэтому я остаюсь или пребываю ваш. . . и т. п. |
|
You will tell me, possibly, that this is a caricatura of an illiberal and inelegant style: I will admit it; but assure you, at the same time, that a dispatch with less than half these faults would blow you up forever. It is by no means sufficient to be free from faults, in speaking and writing; but you must do both correctly and elegantly. In faults of this kind, it is not 'ille optimus qui minimis arguetur'; but he is unpardonable who has any at all, because it is his own fault: he need only attend to, observe, and imitate the best authors. |
Ты, может быть, скажешь мне, что это - карикатура на неотесанный и нескладный стиль. Готов с этим согласиться, но вместе с тем помни, что, если в официальном письме ты допустишь хотя бы половину подобных ошибок, репутация твоя окончательно погибла. Напрасно ты думаешь, что вполне достаточно говорить и писать без ошибок; говорить и писать надо не только правильно, но и изящно. В подобного рода ошибках отнюдь не ille optimus qui minimis urgetur(99). Непростительна даже малейшая ошибка, потому что тот, кто ее допускает, виноват сам, а от него требуется только, чтобы он читал лучших писателей, подмечал особенности их стиля и подражал им. |
|
It is a very true saying, that a man must be born a poet, but that he may make himself an orator; and the very first principle of an orator is to speak his own language, particularly, with the utmost purity and elegance. A man will be forgiven even great errors in a foreign language; but in his own, even the least slips are justly laid hold of and ridiculed. |
Очень верно сказано, что поэтом человек должен родиться, а оратором он может сделать себя сам; ведь главное, что должен уметь оратор - это особенно хорошо владеть родным языком - говорить на нем чисто и изящно. Когда человек говорит на иностранном языке, то даже большие ошибки ему можно простить, но в родном языке самые незначительные промахи сразу же подмечаются и высмеиваются. |
|
A person of the House of Commons, speaking two years ago upon naval affairs; asserted, that we had then the finest navy UPON THE FACE OF THE YEARTH. This happy mixture of blunder and vulgarism, you may easily imagine, was matter of immediate ridicule; but I can assure you that it continues so still, and will be remembered as long as he lives and speaks. Another, speaking in defense of a gentleman, upon whom a censure was moved, happily said that he thought that gentleman was more LIABLE to be thanked and rewarded, than censured. You know, I presume, that LIABLE can never be used in a good sense. |
Два года тому назад один из произносивших речь в палате общин, говоря о морских силах, заявил, что у нас самый лучший флот на лице земели. Можешь себе представить, как все потешались над этим несуразным сочетанием слов и вульгарностью речи. И будь уверен, смеяться над этим продолжают и сейчас, и не перестанут до тех пор, пока человек этот будет жить и говорить публично. Другой, выступая в защиту одного джентльмена, который подвергался осуждению, умудрился сказать, что, по его мнению, этот господин должен скорее понести не наказание, а благодарность и награду. Ты, разумеется, знаешь, что в отношении вещей положительных никогда нельзя сказать "понести". |
|
You have with you three or four of the best English authors, Dryden, Atterbury, and Swift; read them with the utmost care, and with a particular view to their language, and they may possibly correct that CURIOUS INFELICITY OF DICTION, which you acquired at Westminster. Mr. Harte excepted, I will admit that you have met with very few English abroad, who could improve your style; and with many, I dare say, who speak as ill as yourself, and, it may be, worse; you must, therefore, take the more pains, and consult your authors and Mr. Harte the more. I need not tell you how attentive the Romans and Greeks, particularly the Athenians, were to this object. It is also a study among the Italians and the French; witness their respective academies and dictionaries for improving and fixing their languages. To our shame be it spoken, it is less attended to here than in any polite country; but that is no reason why you should not attend to it; on the contrary, it will distinguish you the more. Cicero says, very truly, that it is glorious to excel other men in that very article, in which men excel brutes; SPEECH. |
Ты захватил с собой книги нескольких лучших английских писателей: Драйдена, Аттербери и Свифта. Читай их прилежно и особенное внимание обрати на их язык: может быть, с их помощью ты исправишь тот на редкость неудачный слог, который ты приобрел в Вестминстере. Если не считать м-ра Харта, ты, должно быть, очень мало встречал за границей англичан, которые помогли бы тебе исправить твой стиль, и, как видно, многих, которые говорят столь же худо, как ты, а может быть, и еще того хуже; тем больше тебе следует приложить усилий и поучиться у хороших писателей, особенно же у м-ра Харта. Мне не надо говорить тебе, какое внимание уделяли этому предмету древние, в частности афиняне. Изучают его также итальянцы и французы, о чем свидетельствуют созданные ими академии и словари, чтобы усовершенствовать язык и закрепить его правила. К стыду нашему, надо сказать, что ни в одной цивилизованной стране не уделяют этому так мало внимания, как у нас. И несмотря на все, тебе надлежит этим заниматься, ты тем более сумеешь тогда обратить на себя внимание. Цицерон очень справедливо говорит, что очень почетно, когда человек может превзойти других людей именно в том, в чем вообще люди превосходят скотов - в речи. |
|
Constant experience has shown me, that great purity and elegance of style, with a graceful elocution, cover a multitude of faults, in either a speaker or a writer. For my own part, I confess (and I believe most people are of my mind) that if a speaker should ungracefully mutter or stammer out to me the sense of an angel, deformed by barbarism and solecisms, or larded with vulgarisms, he should never speak to me a second time, if I could help it. Gain the heart, or you gain nothing; the eyes and the ears are the only roads to the heart. Merit and knowledge will not gain hearts, though they will secure them when gained. Pray, have that truth ever in your mind. Engage the eyes by your address, air, and motions; soothe the ears by the elegance and harmony of your diction; the heart will certainly follow; and the whole man, or woman, will as certainly follow the heart. I must repeat it to you, over and over again, that with all the knowledge which you may have at present, or hereafter acquire, and with all merit that ever man had, if you have not a graceful address, liberal and engaging manners, a prepossessing air, and a good degree of eloquence in speaking and writing; you will be nobody; but will have the daily mortification of seeing people, with not one-tenth part of your merit or knowledge, get the start of you, and disgrace you, both in company and in business. |
На основании многолетнего опыта могу сказать, что большая чистота и изящество стиля в сочетании с даром красноречия покрывают множество недостатков, как в письменной, так и в устной речи. Что касается меня, то должен сознаться (и думаю, что большинство людей согласится со мной), что если кто-нибудь начнет говорить замечательные вещи, бормоча себе под нос или запинаясь на каждом слове, если речь его будет пестреть вульгаризмами, варваризмами и солецизмами, то второй раз ему говорить со мной уже не придется, если, разумеется, в моей власти будет этому воспрепятствовать. Умей овладеть сердцем человека - иначе тебе не овладеть ничем; а путь к сердцу лежит через глаза и уши. Как бы ни был человек достоин и учен, этого мало, чтобы завоевать чье-то сердце, этим можно только удержать чужие сердца, когда они уже на твоей стороне. Помни всегда об этой истине. Сумей завлечь глаза обходительностью своей, видом и каждым своим движением; ублажи уши изяществом и сладкозвучием своей речи: можешь быть уверен, что сердце последует за ними, а человек весь, будь то мужчина или женщина, последует за сердцем. Должен вновь и вновь повторить тебе, что, будь у тебя все знания, какие есть сейчас или какие ты приобретешь в будущем, и все достоинства, какие когда-либо были у человека, если ты не сможешь быть обходительным, приветливым и располагать к себе людей, если у тебя не будет приятных манер и хорошего стиля в речи и в письме, ты так никем и не станешь; ты только изо дня в день будешь испытывать обиду, видя, как люди, не обладающие и десятой частью твоих знаний и способностей, ставят тебя в унизительное положение и в делах, и в частной беседе. |
|
You have read "Quintilian," the best book in the world to form an orator; pray read 'Cicero de Oratore', the best book in the world to finish one. Translate and retranslate from and to Latin, Greek, and English; make yourself a pure and elegant English style: it requires nothing but application. I do not find that God has made you a poet; and I am very glad that he has not: therefore, for God's sake, make yourself an orator, which you may do. Though I still call you boy, I consider you no longer as such; and when I reflect upon the prodigious quantity of manure that has been laid upon you, I expect that you should produce more at eighteen, than uncultivated soils do at eight-and-twenty. |
Ты уже читал Квинтилиана - это лучшая из книг, для того чтобы овладеть искусством красноречия. Пожалуйста, прочти теперь "De oratore"(100) Цицерона - лучшую из книг, для того чтобы усовершенствоваться в этом искусстве. Переведи ее раз и другой с латыни на греческий, с греческого на английский, а потом снова на латынь, научись говорить и писать на чистом и красивом английском языке: для этого нужно только одно - прилежание. Я не вижу, чтобы бог сотворил тебя поэтом, и я этому очень рад, поэтому, ради бога, сумей стать оратором, это в твоих силах. Хоть я все еще продолжаю называть тебя мальчиком, знай, что, вообще-то говоря, мальчиком я тебя уже больше не считаю, и когда я думаю о том, какое неимоверное количество удобрений на тебя затрачено, я жду, что ты, в свои восемнадцать лет, дашь более обильные всходы, чем другие там, где почва необработана - в двадцать восемь. |
|
Pray tell Mr. Harte that I have received his letter of the 13th, N. S. Mr. Smith was much in the right not to let you go, at this time of the year, by sea; in the summer you may navigate as much as you please; as, for example, from Leghorn to Genoa, etc. Adieu. |
Передай, пожалуйста, м-ру Харту, что я получил его письмо от 13 н. ст. М-р Смит совершенно прав, что не позволил тебе ехать в это время года морем; летом можешь ездить сколько угодно, например из Ливорно в Геную и т. п. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: It is now above forty years since I have never spoken nor written one single word, without giving myself at least one moment's time to consider whether it was a good or a bad one, and whether I could not find out a better in its place. An unharmonious and rugged period, at this time, shocks my ears; and I, like all the rest of the world, will willingly exchange and give up some degree of rough sense, for a good degree of pleasing sound. I will freely and truly own to you, without either vanity or false modesty, that whatever reputation I have acquired as a speaker, is more owing to my constant attention to my diction than to my matter, which was necessarily just the same as other people's. When you come into parliament, your reputation as a speaker will depend much more upon your words, and your periods, than upon the subject. The same matter occurs equally to everybody of common sense, upon the same question; the dressing it well, is what excites the attention and admiration of the audience. |
Милый мой мальчик, В течение последних сорока лет я, должно быть, не сказал и не написал ни одного слова, не подумав сначала, хорошо оно или плохо и нельзя ли заменить его более удачным. Неблагозвучная и шероховатая фраза режет мне ухо, и я, как и все люди на свете, охотно бы поступился известной долей смысла ради того, чтобы слова мои лучше звучали. Должен прямо и откровенно признаться тебе без всякого тщеславия и ложной скромности, что если я и приобрел какое-то имя, как оратор, то я в большей степени обязан этим вниманию, которое я постоянно уделяю своему стилю, нежели самому содержанию моих речей, которое в силу обстоятельств ничем не отличается от того, что говорят другие. Когда ты будешь выступать в парламенте, репутация твоя как оратора будет гораздо больше зависеть от твоих слов и периодов, нежели от того, о чем ты говоришь. По одному и тому же вопросу каждому здравомыслящему человеку приходят в голову примерно одни и те же соображения, и лишь та форма, в которую они облечены, вызывает внимание и восхищение слушателей. |
|
It is in parliament that I have set my heart upon your making a figure; it is there that I want to have you justly proud of yourself, and to make me justly proud of you. This means that you must be a good speaker there; I use the word MUST, because I know you may if you will. The vulgar, who are always mistaken, look upon a speaker and a comet with the same astonishment and admiration, taking them both for preternatural phenomena. This error discourages many young men from attempting that character; and good speakers are willing to have their talent considered as something very extraordinary, if not, a peculiar gift of God to his elect. But let you and me analyze and simplify this good speaker; let us strip him of those adventitious plumes with which his own pride, and the ignorance of others, have decked him, and we shall find the true definition of him to be no more than this: A man of good common sense who reasons justly and expresses himself elegantly on that subject upon which he speaks. There is, surely, no witchcraft in this. A man of sense, without a superior and astonishing degree of parts, will not talk nonsense upon any subject; nor will he, if he has the least taste or application, talk inelegantly. What then does all this mighty art and mystery of speaking in parliament amount to? Why, no more than this: that the man who speaks in the House of Commons, speaks in that House, and to four hundred people, that opinion upon a given subject which he would make no difficulty of speaking in any house in England, round the fire, or at table, to any fourteen people whatsoever; better judges, perhaps, and severer critics of what he says, than any fourteen gentlemen of the House of Commons. |
Я всеми силами стремлюсь, чтобы именно в парламенте ты сделался заметной фигурой; я хочу, чтобы ты мог собою гордиться и дал мне основания гордиться тобою. Иными словами, ты должен сделаться там хорошим оратором. Я говорю "должен", потому что знаю, что ты сможешь, если только захочешь. Толпа, которой свойственно ошибаться, смотрит на оратора и на комету с одинаковым изумлением и восхищением, считая и то, и другое явлениями сверхъестественными. Эта ошибка часто отбивает у молодых людей охоту испытывать свои силы на этом поприще; хорошие же ораторы нисколько не возражают, если талант их почитают чем-то из ряда вон выходящим и чуть ли не дарованным им господом богом. Но давай вместе подумаем, что же такое на самом деле хороший оратор, давай сдерем с него эту наносную мишуру, которой его покрыло собственное тщеславие и невежество окружающих, и мы увидим, что проще всего определить его можно именно так: разумный здравомыслящий человек, умеющий правильно рассуждать и изящно выразить собственные мысли по поводу того, о чем идет речь. Разумеется, здесь нет никакого волшебства. Умный человек, даже если у него нет поразительных, из ряда вон выходящих дарований, о чем бы он ни говорил, не станет говорить бессмыслицы; если же у него есть хоть малейшая доля вкуса и он способен сделать над собой усилие, не станет и говорить неизящно. К чему же в итоге сводится все это могучее и окутанное покровом тайны искусство говорить в парламенте? К тому, что человек, выступающий в палате общин, говорит в стенах парламента, перед четырьмястами людей, высказывая свое мнение по данному предмету, то самое, которое он без особого труда высказал бы перед четырнадцатью гостями любого английского дома, сидя у камина или же за столом; и эти-то четырнадцать человек могут оказаться лучшими судьями и более строгими критиками того, что он говорит, нежели любые четырнадцать депутатов палаты общин. |
|
I have spoken frequently in parliament, and not always without some applause; and therefore I can assure you, from my experience, that there is very little in it. The elegance of the style, and the turn of the periods, make the chief impression upon the hearers. Give them but one or two round and harmonious periods in a speech, which they will retain and repeat; and they will go home as well satisfied as people do from an opera, humming all the way one or two favorite tunes that have struck their ears, and were easily caught. Most people have ears, but few have judgment; tickle those ears, and depend upon it, you will catch their judgments, such as they are. |
Мне часто случалось говорить в парламенте, причем иногда, когда я кончал речь, раздавались рукоплескания; поэтому я на основании собственного опыта могу тебя уверить, что это не бог весть что. Больше всего впечатления на слушателей производят изящество стиля и построение периода. Дай им услышать в твоей речи хотя бы один-два стройных и округленных периода, которые бы они могли запомнить и повторить - и они возвратятся домой довольные, так, как люди возвращаются из оперы, напевая дорогой какой-нибудь особенно поразивший их и легко запомнившийся мотив. Большинство людей обладает слухом, но лишь очень немногие способны рассуждать: сумей пленить их слух - и ты уловишь в свои сети их разум, какой бы он у них ни был. |
|
Cicero, conscious that he was at the top of his profession (for in his time eloquence was a profession), in order to set himself off, defines in his treatise 'De Oratore', an orator to be such a man as never was, nor never will be; and, by his fallacious argument, says that he must know every art and science whatsoever, or how shall he speak upon them? But, with submission to so great an authority, my definition of an orator is extremely different from, and I believe much truer than his. I call that man an orator, who reasons justly, and expresses himself elegantly, upon whatever subject he treats. Problems in geometry, equations in algebra, processes in chemistry, and experiments in anatomy, are never, that I have heard of, the object of eloquence; and therefore I humbly conceive, that a man may be a very fine speaker, and yet know nothing of geometry, algebra, chemistry, or anatomy. The subjects of all parliamentary debates are subjects of common sense singly. |
Цицерон, понимавший, что достиг высшей ступени в своей профессии (а в его времена красноречие было профессией), для того чтобы выделить себя из всех, в своем трактате "De oratore" утверждает, что оратор - это человек, какого в действительности никогда не было и не будет. Отправляясь от этого ложного положения, он заявляет, что оратор непременно должен знать все искусства и все науки - иначе, как же он сможет о них говорить. Но при всем моем уважении к столь большому авторитету, должен, однако, сказать, что в моем представлении оратор - это нечто совершенно иное, и я уверен, что в этом смысле я ближе к истине, чем он. Оратором я называю человека, который умеет здраво рассуждать и изящно выразить свою мысль, о каком бы предмете он ни говорил. Насколько я знаю, ни геометрические задачи, ни алгебраические уравнения, ни химические процессы, ни анатомические опыты никогда не были предметами красноречия; поэтому я со всем смирением утверждаю, что человек может быть очень хорошим оратором, не имея ни малейшего представления о геометрии, алгебре, химии или анатомии. Предметом же парламентских прений являются исключительно вопросы общего характера. |
|
Thus I write whatever occurs to me, that I think may contribute either to form or inform you. May my labor not be in vain! and it will not, if you will but have half the concern for yourself that I have for you. Adieu. |
Я пишу здесь все, что приходит в голову и что, как мне кажется, может способствовать формированию твоих взглядов или просто оказаться для тебя интересным. Хорошо, если бы мои труды не пропали даром! А они не пропадут, если ты станешь уделять себе хотя бы половину того внимания, которое тебе уделяю я. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: Lord Clarendon in his history says of Mr. John Hampden THAT HE HAD A HEAD TO CONTRIVE, A TONGUE TO PERSUADE, AND A HAND TO EXECUTE ANY MISCHIEF. I shall not now enter into the justness of this character of Mr. Hampden, to whose brave stand against the illegal demand of ship- money we owe our present liberties; but I mention it to you as the character, which with the alteration of one single word, GOOD, instead of MISCHIEF, I would have you aspire to, and use your utmost endeavors to deserve. The head to contrive, God must to a certain degree have given you; but it is in your own power greatly to improve it, by study, observation, and reflection. As for the TONGUE TO PERSUADE, it wholly depends upon yourself; and without it the best head will contrive to very little purpose. The hand to execute depends likewise, in my opinion, in a great measure upon yourself. Serious reflection will always give courage in a good cause; and the courage arising from reflection is of a much superior nature to the animal and constitutional courage of a foot soldier. The former is steady and unshaken, where the 'nodus' is 'dignus vindice'; the latter is oftener improperly than properly exerted, but always brutally. |
Милый мой мальчик, Лорд Кларендон говорит в своей "Истории" о Джоне Хемпдене: "... голова его была способна замыслить любое зло, язык - склонить на него, руки - привести его в исполнение". Не стану сейчас вдаваться в оценку личности м-ра Хемпдена, мужественному отказу которого уплатить корабельную подать мы обязаны теми свободами, какие у нас есть: я привожу это суждение, потому что стоит лишь слово "зло" заменить в нем словом "добро" - и оно окажется той целью, к которой ты должен стремиться, направив все свои усилия на то, чтобы заслужить похвалу людей. Голову, для того чтобы что-то замыслить, господь как будто тебе дал, но от тебя самого зависит наполнить ее науками, наблюдением и размышлением. Что же касается языка, для того чтобы убедить других, то это опять-таки целиком зависит от тебя, а без него все придуманное самой умною головой вряд ли на что-нибудь пригодится. Что же касается рук, для того чтобы исполнить задуманное, то и это, по-моему, тоже в значительной степени зависит от тебя самого. Когда предстоит совершить нечто хорошее, серьезное, размышление всегда придаст тебе храбрость, а храбрость, порожденная размышлением, гораздо выше безотчетной стихийной храбрости пехотинца. Первая бывает ровной и непоколебимой там, где nodus dignus vindice(101), тогда как вторая чаще всего направляется не на благо, а на зло, причем всегда проявляется в грубой жестокости. |
|
The second member of my text (to speak ecclesiastically) shall be the subject of my following discourse; THE TONGUE TO PERSUADE--as judicious, preachers recommend those virtues, which they think their several audiences want the most; such as truth and continence, at court; disinterestedness, in the city; and sobriety, in the country. |
Вторая часть моего текста, говоря словами проповедника, будет предметом моей следующей беседы: язык, для того чтобы убедить. Так вот рассудительные проповедники превозносят добродетели, в которых, как они считают, те или иные круги слушателей больше всего нуждаются: при дворе они говорят о правде и воздержании, в городе - о бескорыстии, по всей стране - о трезвости. |
|
You must certainly, in the course of your little experience, have felt the different effects of elegant and inelegant speaking. Do you not suffer, when people accost you in a stammering or hesitating manner, in an untuneful voice, with false accents and cadences; puzzling and blundering through solecisms, barbarisms, and vulgarisms; misplacing even their bad words, and inverting all method? Does not this prejudice you against their matter, be it what it will; nay, even against their persons? I am sure it does me. On the other hand, do you not feel yourself inclined, prepossessed, nay, even engaged in favor of those who address you in the direct contrary manner? The effects of a correct and adorned style of method and perspicuity, are incredible toward persuasion; they often supply the want of reason and argument, but, when used in the support of reason and argument, they are irresistible. The French attend very much to the purity and elegance of their style, even in common conversation; insomuch that it is a character to say of a man 'qu'il narre bien'. Their conversations frequently turn upon the delicacies of their language, and an academy is employed in fixing it. The 'Crusca', in Italy, has the same object; and I have met with very few Italians, who did not speak their own language correctly and elegantly. How much more necessary is it for an Englishman to do so, who is to speak it in a public assembly, where the laws and liberties of his country are the subjects of his deliberation? |
Не сомневаюсь, что, хотя жизненный опыт твой невелик, ты успел уже почувствовать, насколько различны действия речи изящной и грубой. Согласись, что не очень приятно, когда люди обращаются к тебе, спотыкаясь и запинаясь на каждом слове, когда они говорят без всякого выражения, с неправильными ударениями и интонацией; когда речь их становится непонятной и несуразной от бесчисленного количества солецизмов, варваризмов и вульгаризмов, когда даже негодные свои слова они не умеют поставить туда, куда надо. Разве все это не настраивает тебя против самого содержания их речи, каково бы оно ни было, больше того, против них самих? Что касается меня, то это безусловно так. С другой стороны, разве ты не чувствуешь склонности, расположения и даже симпатии к тем, чья речь является прямой противоположностью всего, что я только что изобразил? Невозможно даже сказать, до какой степени важно, чтобы стиль твой был правилен, красив, чтобы все было продумано и выражено в понятной форме; будучи приятной, речь твоя становится убедительной. Все это часто возмещает недостаток смысла и доводов, когда же эти качества употреблены в поддержку того и другого, то они просто неотразимы. Французы уделяют очень большое внимание чистоте и изяществу стиля даже в повседневной речи, до такой степени, что сказать там о человеке, qu'il narre bien(102) - означает уже охарактеризовать его. Предметом разговоров там нередко становятся тонкости языка, и существует Академия, определяющая все оттенки слов. В Италии этими же вопросами занимается Круска, и мне почти не приходилось встречать итальянцев, которые не говорили бы на своем языке и правильно, и изящно. Насколько же все это важнее для англичанина, которому приходится выступать на многолюдном собрании, где обсуждаются законы и свободы его страны? |
|
The tongue that would persuade there, must not content itself with mere articulation. You know what pains Demosthenes took to correct his naturally bad elocution; you know that he declaimed by the seaside in storms, to prepare himself for the noise of the tumultuous assemblies he was to speak to; and you can now judge of the correctness and elegance of his style. He thought all these things of consequence, and he thought right; pray do you think so too? It is of the utmost consequence to you to be of that opinion. If you have the least defect in your elocution, take the utmost care and pains to correct it. Do not neglect your style, whatever language you speak in, or whoever you speak to, were it your footman. Seek always for the best words and the happiest expressions you can find. Do not content yourself with being barely understood; but adorn your thoughts, and dress them as you would your person; which, however well proportioned it might be, it would be very improper and indecent to exhibit naked, or even worse dressed than people of your sort are. |
Для того, чтобы речь звучала там убедительно, ей мало быть прочитанной или произнесенной. Ты знаешь, сколько сил потратил Демосфен на то, чтобы исправить природные недостатки своей дикции; знаешь, что он ходил во время бури на берег моря и там принимался декламировать, чтобы приучить себя к шуму многолюдных сборищ, на которых ему предстояло выступать. А сейчас ты можешь судить о том, каким правильным и каким изящным сделался его слог. Он считал, что все это имеет большое значение, и он был прав. Очень важно, чтобы и ты думал так же. Если в речи твоей есть хоть малейшие погрешности, приложи все силы и старания к тому, чтобы их исправить. На каком бы языке ты ни говорил и к кому бы ни обращался, пусть это даже будет твой лакей, не пренебрегай стилем своей речи. Всегда старайся употребить самые лучшие слова и самые удачные выражения. Не удовлетворяйся тем, что тебя просто поймут, но умей украсить свои мысли и приодеть их так, как приоделся бы сам, ибо даже человеку, исключительно хорошо сложенному, было бы до крайности непозволительно и непристойно появляться перед обществом обнаженным или одетым хуже, чем люди его звания. |
|
I have sent you in a packet which your Leipsig acquaintance, Duval, sends to his correspondent at Rome, Lord Bolingbroke's book,--["Letters on the Spirit of Patriotism," on the Idea of a Patriot King which he published about a year ago.]--I desire that you will read it over and over again, with particular attention to the style, and to all those beauties of oratory with which it is adorned. Till I read that book, I confess I did not know all the extent and powers of the English language. |
Я вложил в пакет, который твой лейпцигский знакомый Дюваль посылает своему корреспонденту в Рим, для передачи тебе книгу лорда Болингброка, изданную около года назад. Я хочу, чтобы ты несколько раз перечел ее и обратил особенное внимание на ее стиль и на все цветы красноречия, которыми она изобилует. Должен признаться, что до тех пор, пока я не прочел эту книгу, я не знал, какими огромными возможностями располагает английский язык... |
|
In your destination, you will have frequent occasions to speak in public; to princes and states abroad; to the House of Commons at home; judge, then, whether eloquence is necessary for you or not; not only common eloquence, which is rather free from faults than adorned by beauties; but the highest, the most shining degree of eloquence. For God's sake, have this object always in your view and in your thoughts. Tune your tongue early to persuasion; and let no jarring, dissonant accents ever fall from it, Contract a habit of speaking well upon every occasion, and neglect yourself in no one. Eloquence and good-breeding, alone, with an exceeding small degree of parts and knowledge, will carry a man a great way; with your parts and knowledge, then, how far will they not carry you? Adieu. |
Твоя должность нередко будет давать тебе возможность говорить на людях; вначале с государями и на приемах - за границей, в палате общин - у себя на родине; посуди сам, нужно ли тебе для всего этого красноречие, причем не только обычное красноречие, свободное от ошибок, не содержащее никаких красот, но красноречие наивысшее и самое блистательное. Ради бога, помни об этом и думай всегда. Умей настроить свою речь так, чтобы она звучала убедительно и чтобы никакие диссонансы, никакие режущие слух интонации никогда этому не мешали. Выработай в себе привычку говорить хорошо во всех случаях жизни и не пренебрегай этим ни при каких обстоятельствах. Даже при очень скромных способностях и знаниях человек красноречивый и хорошо воспитанный достигнет многого. Подумай теперь, чего же сможешь достичь ты - с твоими способностями и твоими знаниями. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, December 19, O. S. 1749. |
Лондон, 19 декабря ст. ст. 1749 г. |
|
DEAR BOY: The knowledge of mankind is a very use ful knowledge for everybody; a most necessary one for you, who are destined to an active, public life. You will have to do with all sorts of characters; you should, therefore, know them thoroughly, in order to manage them ably. This knowledge is not to be gotten systematically; you must acquire it yourself by your own observation and sagacity; I will give you such hints as I think may be useful land-marks in your intended progress. |
Милый мои мальчик, Знание людей очень полезно для каждого человека, и оно совершенно необходимо тебе, раз ты готовишь себя к деятельной общественной жизни. Тебе придется сталкиваться с самыми разными характерами и тщательно их изучить, для того, чтобы потом обходиться с ними умело. Это знание дается отнюдь не систематическим изучением, приобрести его тебе поможет твоя собственная наблюдательность и прозорливость. Я же дам тебе кое-какие указания, которые, как мне кажется, могут стать полезными вехами на пути твоего продвижения вперед. |
|
I have often told you (and it is most true) that, with regard to mankind, we must not draw general conclusions from certain particular principles, though, in the main, true ones. We must not suppose that, because a man is a rational animal, he will therefore always act rationally; or, because he has such or such a predominant passion, that he will act invariably and consequentially in the pursuit of it. No. We are complicated machines: and though we have one main-spring, that gives motion to the whole, we have an infinity of little wheels, which, in their turns, retard, precipitate, and sometimes stop that motion. Let us exemplify. I will suppose ambition to be (as it commonly is) the predominant passion of a minister of state; and I will suppose that minister to be an able one. Will he, therefore, invariably pursue the object of that predominant passion? May I be sure that he will do so and so, because he ought? Nothing less. Sickness or low spirits, may damp this predominant passion; humor and peevishness may triumph over it; inferior passions may, at times, surprise it and prevail. Is this ambitious statesman amorous? Indiscreet and unguarded confidences, made in tender moments, to his wife or his mistress, may defeat all his schemes. Is he avaricious? Some great lucrative object, suddenly presenting itself, may unravel all the work of his ambition. Is he passionate? Contradiction and provocation (sometimes, it may be, too, artfully intended) may extort rash and inconsiderate expressions, or actions destructive of his main object. Is he vain, and open to flattery? An artful, flattering favorite may mislead him; and even laziness may, at certain moments, make him neglect or omit the necessary steps to that height at which he wants to arrive. Seek first, then, for the predominant passion of the character which you mean to engage and influence, and address yourself to it; but without defying or despising the inferior passions; get them in your interest too, for now and then they will have their turns. In many cases, you may not have it in your power to contribute to the gratification of the prevailing passion; then take the next best to your aid. There are many avenues to every man; and when you cannot get at him through the great one, try the serpentine ones, and you will arrive at last. |
Я не раз говорил тебе (и это безусловно так), что в отношении людей нам не следует делать общих выводов из некоторых частных посылок, хотя, вообще-то говоря, эти посылки верны. Не следует думать, что только оттого, что человек - существо разумное, он всегда будет поступать разумно или что, одержимый некоей главенствующей страстью, он будет неизменно и последовательно руководиться в своих поступках ею одной. Нет. Все мы - сложные механизмы, и хоть в каждом из нас есть некая главная пружина, приводящая в движение все остальное, существует еще бесчисленное множество разных мелких колесиков, обороты которых замедляют, ускоряют, а иногда и останавливают это движение. Рассмотрим все это на примере: предположим, что честолюбие - главная страсть некоего министра, и предположим, что министр этот - человек способный; означает ли это, что он будет неукоснительно следовать влечению своей главной страсти? Могу ли я быть уверенным, что он поступит так-то и так-то, потому что ему следовало бы так поступить? Ни в коем случае. Недуг или подавленное состояние могут приглушить эту преобладающую страсть: дурное настроение и раздражительность - одержать над ней верх; более низкие страсти - иногда захватить ее врасплох и возобладать над нею. А что если этот честолюбивый государственный деятель влюблен? Нескромные и неосторожные признания, сделанные в минуту нежности жене или любовнице, могут расстроить все его планы. А представь себе, что он жаден? Какое-нибудь неожиданно представившееся прибыльное дело может порвать все хитросплетения его честолюбия. А если вспыльчив? Тогда малейшее прекословие, помеха (а иногда, к тому же, и нарочито подстроенная) может вызвать его на резкости, на необдуманные слова или действия, и все это не позволит ему достичь его главной цели. А вдруг он тщеславен и падок на лесть? Тогда искусный льстец может увлечь его в сторону. Даже из-за собственной лености он способен порою чем-то пренебречь и не сделать нужных шагов на пути к высотам, к которым стремится. Поэтому отыщи сначала главную страсть в человеке, которого хочешь привлечь к себе, и воздействуй на нее; но только не забывай и о других, более низких его страстях и не презирай их: помни, что они существуют и что иногда приходит и их черед. В ряде случаев ты ничем не сможешь способствовать удовлетворению главной страсти - тогда прибегни к помощи какой-нибудь другой. К каждому человеку ведет немало дорог, и когда тебе не добраться до него столбовою дорогой, испробуй окольные пути: в конце концов, ты достигнешь цели. |
|
There are two inconsistent passions, which, however, frequently accompany each other, like man and wife; and which, like man and wife too, are commonly clogs upon each other. I mean ambition and avarice: the latter is often the true cause of the former, and then is the predominant passion. It seems to have been so in Cardinal Mazarin, who did anything, submitted to anything, and forgave anything, for the sake of plunder. He loved and courted power, like a usurer, because it carried profit along with it. Whoever should have formed his opinion, or taken his measures, singly, from the ambitious part of Cardinal Mazarin's character, would have found himself often mistaken. Some who had found this out, made their fortunes by letting him cheat them at play. On the contrary, Cardinal Richelieu's prevailing passion seems to have been ambition, and his immense riches only the natural consequences of that ambition gratified; and yet, I make no doubt, but that ambition had now and then its turn with the former, and avarice with the latter. Richelieu (by the way) is so strong a proof of the inconsistency of human nature, that I cannot help observing to you, that while he absolutely governed both his king and his country, and was, in a great degree, the arbiter of the fate of all Europe, he was more jealous of the great reputation of Corneille than of the power of Spain; and more flattered with being thought (what he was not) the best poet, than with being thought (what he certainly was) the greatest statesman in Europe; and affairs stood still while he was concerting the criticism upon the Cid. Could one think this possible, if one did not know it to be true? |
Есть две несовместимые страсти, которые, однако, часто сходятся вместе как муж с женой и, как муж и жена, нередко мешают друг другу. Это - честолюбие и жадность. Последняя бывает часто истинной причиной первого и становится тогда в человеке главною страстью. Должно быть, именно так обстояло дело с кардиналом Мазарини, который, для того чтобы загрести побольше денег, способен был все сделать, со всем согласиться и все что угодно простить. Власть он любил любовью ростовщика и добивался ее потому, что вслед за нею приходило богатство. Тот, кто в характере кардинала Мазарини принял бы в соображение одно только его честолюбие и на этом бы построил свои расчеты, не раз бы просчитался. Люди же, которые знали эту его особенность, добивались больших успехов, позволяя ему обманывать себя в игре. Напротив, преобладающей страстью кардинала Ришелье было, по-видимому, честолюбие, и его несметные богатства были только естественным результатом удовлетворения этого честолюбия. Тем не менее я уверен, что бывали случаи, когда и у Мазарини вступало в свои права честолюбие, а у Ришелье - жадность. Между прочим, характер Ришелье - настолько явное доказательство непоследовательности человеческой натуры, что я не могу сейчас удержаться и не сказать, что в то время, как он безраздельно управлял королем и страною и в значительной степени распоряжался судьбою всей Европы, он больше завидовал огромной славе Корнеля, чем силе Испании, и ему больше льстило, когда его считали лучшим из поэтов (каковым он не был), чем когда думали, что он величайший из государственных деятелей Европы (а он им действительно был). И все государственные дела замирали, когда он сочинял свою критику на "Сида". Никто бы даже не подумал, что такое возможно, а ведь это было действительно так. |
|
Though men are all of one composition, the several ingredients are so differently proportioned in each individual, that no two are exactly alike; and no one at all times like himself. The ablest man will sometimes do weak things; the proudest man, mean things; the honestest man, ill things; and the wickedest man, good ones. Study individuals then, and if you take (as you ought to do,) their outlines from their prevailing passion, suspend your last finishing strokes till you have attended to, and discovered the operations of their inferior passions, appetites, and humors. A man's general character may be that of the honestest man of the world: do not dispute it; you might be thought envious or ill-natured; but, at the same time, do not take this probity upon trust to such a degree as to put your life, fortune, or reputation in his power. This honest man may happen to be your rival in power, in interest, or in love; three passions that often put honesty to most severe trials, in which it is too often cast; but first analyze this honest man yourself; and then only you will be able to judge how far you may, or may not, with safety trust him. |
Хотя люди все складываются из одних и тех же элементов, соотношения, в которых элементы эти присутствуют в каждом человеке, настолько различны, что нет двух людей, в точности похожих друг на друга; бывает, что даже один и тот же человек с годами много раз изменяется. Самый талантливый человек может иногда сделать что-то бездарно, самый гордый - унизиться, самый порядочный - поступить бесчестно, а самый безнравственный - благородно. Поэтому изучай людей, и если очертания их ты нанесешь, исходя из их главной страсти, не торопись накладывать последние мазки, пока внимательно не разглядишь и не распознаешь более низких страстей, стремлении или расположении духа. Может статься, что основные черты характера свидетельствуют о том, что обладатель его - самый порядочный человек на свете; не оспаривай этого - тебя могут счесть завистливым или злобным. Но вместе с тем не принимай порядочность эту на веру до такой степени, чтобы жизнь твоя, репутация или карьера очутились вдруг в его руках. Этот порядочный человек может оказаться твоим соперником в борьбе за власть, состояние или - в любви. Эти три страсти подвергают иногда нашу честность самым жестоким испытаниям, которых, надо сказать, она очень уж часто не выдерживает. Прежде всего, хорошенько разгляди этого порядочного человека сам, и тогда ты будешь в состоянии судить, надежен ли он, и если да, то насколько можно на него положиться. |
|
Women are much more like each other than men: they have, in truth, but two passions, vanity and love; these are their universal characteristics. An Agrippina may sacrifice them to ambition, or a Messalina to lust; but those instances are rare; and, in general, all they say, and all they do, tends to the gratification of their vanity or their love. He who flatters them most, pleases them best; and they are the most in love with him, who they think is the most in love with them. No adulation is too strong for them; no assiduity too great; no simulation of passion too gross; as, on the other hand, the least word or action that can possibly be construed into a slight or contempt, is unpardonable, and never forgotten. Men are in this respect tender too, and will sooner forgive an injury than an insult. Some men are more captious than others; some are always wrongheaded; but every man living has such a share of vanity, as to be hurt by marks of slight and contempt. Every man does not pretend to be a poet, a mathematician, or a statesman, and considered as such; but every man pretends to common sense, and to fill his place in the world with common decency; and, consequently, does not easily forgive those negligences, inattentions and slights which seem to call in question, or utterly deny him both these pretensions. |
В женщинах разнообразия этого много меньше, чем в мужчинах; по правде говоря, у них только две страсти: тщеславие и любовь - ту и другую можно найти у каждой. Агриппина могла, правда, принести их обе в жертву жажде власти, а Мессалина - вожделению, но такие примеры редки, вообще же все, что говорят и делают женщины, направлено на удовлетворение тщеславия их или любви. Тот, кто льстил им, нравится им больше всего, и сильнее всего они влюбляются в того, кто, по их мнению, сильнее всего влюблен в них. Никакая угодливость не может быть для них слишком сильной, никакое усердие чрезмерным, никакое притворство слишком грубым; с другой стороны, малейшее слово или поступок, которые можно истолковать как знак пренебрежения или презрения, непростителен, и они никогда его не забудут. Мужчины в этом отношении тоже чрезвычайно чувствительны и скорее готовы простить нанесенный им вред, нежели обиду. Одни бывают придирчивее других, иные всегда упорствуют в заблуждениях, но любой из них достаточно тщеславен, чтобы малейшее пренебрежение и презрение его задело. Не каждый человек претендует на то, чтобы быть поэтом, математиком, государственным деятелем или чтобы его почитали за такового, но каждый уверен, что обладает здравым смыслом и соответствует месту своему в мире; поэтому он нелегко прощает всякое пренебрежение, неуважение и невнимание, которые могут поставить это соответствие под вопрос или же начисто отвергают его притязания. |
|
Suspect, in general, those who remarkably affect any one virtue; who raise it above all others, and who, in a manner, intimate that they possess it exclusively. I say suspect them, for they are commonly impostors; but do not be sure that they are always so; for I have sometimes known saints really religious, blusterers really brave, reformers of manners really honest, and prudes really chaste. Pry into the recesses of their hearts yourself, as far as you are able, and never implicitly adopt a character upon common fame; which, though generally right as to the great outlines of characters, is always wrong in some particulars. |
Отнесись, вообще говоря, подозрительно к тем, кто проповедует некую добродетель, кто превозносит ее превыше всего, а потом старается так или иначе дать понять, что обладает-то ею лишь он один. Я говорю, отнесись к ним подозрительно, потому что в большинстве случаев - это плуты. Но только не будь уверен, что всякий раз это непременно так, ибо я знавал иногда святош - действительно благочестивых, хвастунов - на самом деле храбрых, преобразователей нравов - действительно порядочных и жеманниц - действительно целомудренных. Проникни, насколько можешь глубже, в тайники их сердца и никогда не принимай на веру того, что говорят о человеке другие; пусть в том, что касается общих черт характера, они и окажутся правы, в каких-то частностях они всегда ошибутся. |
|
Be upon your guard against those who upon very slight acquaintance, obtrude their unasked and unmerited friendship and confidence upon you; for they probably cram you with them only for their own eating; but, at the same time, do not roughly reject them upon that general supposition. Examine further, and see whether those unexpected offers flow from a warm heart and a silly head, or from a designing head and a cold heart; for knavery and folly have often the same symptoms. In the first case, there is no danger in accepting them, 'valeant quantum valere possunt'. In the latter case, it may be useful to seem to accept them, and artfully to turn the battery upon him who raised it. |
Проявляй осторожность с теми, кто, будучи очень мало с тобой знаком, старается навязать тебе свою непрошеную и незаслуженную дружбу и доверие, ибо очень может быть, что они угощают собою только для того, чтобы при этом поесть самим. Но, вместе с тем, пусть это общее предположение не побуждает тебя отталкивать их и быть с ними резким. Вглядись в них пристальнее, чтобы установить, идут ли эти неожиданные предложения от горячего сердца и глупой головы или от хитрой головы и холодного сердца, ибо глупость и плутовство часто выказывают себя теми же самыми признаками. В первом случае предложения эти не чреваты для тебя никакой опасностью, если ты их и примешь - valeant quantum valere possum(103), во втором - может быть полезно сделать вид, что их принимаешь, дабы потом искусно повернуть орудия против тех, кто их на тебя направил. |
|
There is an incontinency of friendship among young fellows, who are associated by their mutual pleasures only, which has, very frequently, bad consequences. A parcel of warm hearts and inexperienced heads, heated by convivial mirth, and possibly a little too much wine, vow, and really mean at the time, eternal friendships to each other, and indiscreetly pour out their whole souls in common, and without the least reserve. These confidences are as indiscreetly repealed as they were made; for new pleasures and new places soon dissolve this ill-cemented connection; and then very ill uses are made of these rash confidences. |
Необузданная дружба, возникающая между молодыми людьми, которых связывают одни только удовольствия, и последствия этой дружбы часто бывают худыми. Горячие сердца и не умудренные опытом головы, подогретые веселой пирушкой и, может быть, избытком выпитого вина, клянутся друг другу в вечной дружбе и, может быть, в эту минуту действительно в нее верят и по неосмотрительности своей сполна изливают друг другу душу, не сдерживая себя ничем. Взаимные признания эти обрываются столь же неосторожно, как они завязались, ибо новые удовольствия и новые встречи очень скоро расторгают эти плохо скрепленные узы. И тогда все необдуманные излияния используются с очень дурными целями. |
|
Bear your part, however, in young companies; nay, excel, if you can, in all the social and convivial joy and festivity that become youth. Trust them with your love tales, if you please; but keep your serious views secret. Trust those only to some tried friend, more experienced than yourself, and who, being in a different walk of life from you, is not likely to become your rival; for I would not advise you to depend so much upon the heroic virtue of mankind, as to hope or believe that your competitor will ever be your friend, as to the object of that competition. |
Но вместе с тем тебе непременно надо принимать участие в сборищах молодых людей; больше того, тебе, если только ты можешь, надо быть среди них первым в части всех юношеских забав, развлечений, веселья. Поверяй им, если хочешь, свои любовные похождения, но пусть все твои серьезные мысли остаются в секрете. Доверь их только испытанному другу, у которого больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой дорогой и соперником твоим никогда не станет. Помни, никак нельзя полагаться на то, что люди - герои, и надеяться или верить, что человек, который что-то оспаривал у тебя, может сделаться твоим другом и отступиться от сроей цели. |
|
These are reserves and cautions very necessary to have, but very imprudent to show; the 'volto sciolto' should accompany them. Adieu. |
Все это оговорки и предостережения, которые необходимо иметь в виду, однако было бы неблагоразумием выказывать их людям: volto sciolto должно неизменно сопровождать их. |
Письма эти любопытны на предмет истории литературы, а именно ее происхождения. Которое обычно ищут в далеких дописьменных веках, никаких источников и свидетельств чему, как водится, не сохранилось. Ловчее полагать, что процесс возникновения литературы происходит постоянно, из письменной и устной обыденности. Незачем искать истоки эпистолярного жанра ни в древнем Египте, ни тем более в Шумере, полезнее приглядеться, как такой бытовой факт как письмо вдруг, как гадкий утенок, превращается в роман или рассказ, или эссе.
Коллекция писем содержит более 400 писем, писавшихся в 1737 по 1768 год -- год смерти их автора. Большая и наиболее интересная их часть была написана в 1746-1754. Автор писем -- английский герцог, крупный политический деятель и хороший знакомец многих литературных личностей свое эпохи, таких как Вольтер, Джонсон, Дидро и др. Получатель -- его незаконный сын.
Письма написаны живым, элегантным стилем, вполне доступным для знакомого с современным английским языком, полны остроумия, житейской мудрости, тонких наблюдений над нравами эпохи, отлившимися в меткие, подчас афористические суждения. Письма дают яркую картину "политической", т. е. изображения нравов и этикета, жизни общества, впрочем, и политике в современном понимании термина также уделено немалое внимание.
Письма Честерфилда были поначалу простыми весточками: "Как поживаешь?", "Что поделываешь" и т.д. Правда, уже тогда они здорово отдавали дидактическим душком: отец давал сыну образцы хорошего стиля и грамотности. Достаточно сказать, что кроме родного для них английского, он часть писем написал на французском и даже латинском языках. Много в письмах содержится сведений по истории, географии, литературе, небезынтересных и для современного читателя.
Но постепенно старея и, несмотря на свое лордство, впадая в одиночество и грусть, Честерфилд все более и более привязывался к своим письмам, вкладывания в них свои размышления об обществе, политике и жизни вообще.
Сын Честерфилда, но сам тогда еще не Честерфилд, был идеальным адресатом таких писем. В самом деле, чтобы человек мог раскрыться в письмах, наряду с опытом и литературным талантом, очень многое здесь зависит от того, кому пишутся письма.
Это должно быть реальное лицо (хотя история литературы знает немало примеров писем к вымышленным лицам -- хотя бы Петрарки к Цицерону, Гомеру, Вергилию). Но это реальное лицо должно быть чутким и заинтересованным собеседником. В каком-то смысле -- такой идеальный адресат это воображаемое лицо, прикрепленное к реальному носителю. Но важно, чтобы пишущий письма сам верил, что его собеседник таков, каким он себе его представляет.
Честерфильдов сынок никогда не противоречил родителю, всегда поддакивал, а тот и рад стараться: шпарил письмо за письмом. На литературоведов и дотошных читателей -- ибо читатель не склонный лезть в библиографические справки, а сосредоточенный на самом тексте просто не намерен заморачиваться подобными вещами -- это подчас производит комический эффект.
"Давай вернемся ораторскому искусству -- искусству говорить хорошо, которое никогда не следует упускать из поля зрения, ибо человек без риторических фигур не обойдется ни в парламенте, ни в церкви, ни в юриспруденции". Очень хороший, а главное, своевременный совет, особенно если учесть, что сыну в то время только что исполнилось семь лет.
"Полезно было бы время от времени щадить желудок и давать ему отдых, принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек лихорадки.. Такие простые слабительные не надо заказывать; их каждый может приготовить себе сам, как, например, отвар александрийского листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить сок, выжатый из половины лимона". А в момент написания этого письма сыну было аж целых 18 лет.
Различие между бытовым письмом и письмом литературы покоится на том фундаментальном и простом факте, что первое пишется для конкретного адресата и по конкретному поводу, второе для всех, точнее для неопознанного читателя и на все, точнее на неопределенные, времена. Отсюда вытекает, что обычное письмо переполнено никому, кроме как к кому пишут, неинтересными сплетнями и фактами, и наоборот, в нем опускаются многие важные детали и подробности, предполагаемо известные автору письма и его получателю.
Честерфилд, несомненно писал, как он думал сам, бытовые письма, которые постепенно превращались в литературные. И немало этому способствовало то, что он не знал того, кому пишет. Как раз этот-то недостаток для реального письма и определил его статус как литературного памятника. Заметим, что письма 1746-1754 отмечает такое качество как композиционная стройность: они почти что превращаются в трактат. Для бытовых писем свойство излишнее: каждое отдельное письмо написал и забыл, а через год пишешь то же, причем теми же словами, в одном письме талдыча и про Фому и про Ерему.
Впервые на литературный характер писем обратила внимание ушлая жена честерфильдова сынка. Так увлеченный своими опусами, лорд-соловей, даже не заметил, что его сын женился и обременил себя нехилым потомством. А когда сын умер, папаша и титул и богатства оставил своему старшему внуку, лишив всяких средств остальное семейство. Вот тогда-то вдова, обнаружив письма, и к ее чести, оценив их по достоинству, издала их в 1774, позднее обогатившись на этой, как оказалось, золотой жиле.
Своими письмами Честерфилд вошел в историю литературу с очень нехорошей репутацией. Их публикация вызвала в английском обществе шок "откровенностью". С Джонсон назвали пособием для проституток, написанных с изяществом учителя танцев. Еще больше подбавили нехорошей репутации им авторы следующего XIX века, такие как Диккенс и Теккерей, в своих романах ("Барнеби Радж" и "Виргинцы") выставивших Честрефилда циником без совести и чести. Однако сборник писем стал популярным чтением и неоднократно переиздавался, причем именно как учебник житейской мудрости и светских манер ("Искусство счастливо жить среди людей" -- под таким заголовком письма впервые появились в Германии в 1802). "Письма" были высоко оценены Вольтером как образец эпистолярной прозы и искренний человеческий документ. Он писал маркизе дю Деффан 12 августа 1774 года: "Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего, когда-либо написанного о воспитании". Думается, эта оценка оказалась более прозорливой и вполне допустимой для присоединения к ней и в наше время.
|
English |
Русский |
|
DEAR BOY: Great talents and great virtues (if you should have them) will procure you the respect and the admiration of mankind; but it is the lesser talents, the 'leniores virtutes', which must procure you their love and affection. The former, unassisted and unadorned by the latter, will extort praise; but will, at the same time, excite both fear and envy; two sentiments absolutely incompatible with love and affection. |
Милый мой мальчик, Большие таланты и большие добродетели (если бы они у тебя были) вызовут к тебе уважение, и люди будут восхищаться тобою, тогда как талантами второстепенными, leniores virtutes(104), ты стяжаешь любовь их и привязанность. Первые же, если вторые их не украсят, вырвут похвалу, но одновременно возбудят зависть и страх: два чувства, совершенно несовместимых с привязанностью и любовью. |
|
Caesar had all the great vices, and Cato all the great virtues, that men could have. But Caesar had the 'leniores virtutes' which Cato wanted, and which made him beloved, even by his enemies, and gained him the hearts of mankind, in spite of their reason: while Cato was not even beloved by his friends, notwithstanding the esteem and respect which they could not refuse to his virtues; and I am apt to think, that if Caesar had wanted, and Cato possessed, those 'leniores virtutes', the former would not have attempted (at least with success), and the latter could have protected, the liberties of Rome. Mr. Addison, in his "Cato," says of Caesar (and I believe with truth), |
У Цезаря были все великие пороки, а у Катона все великие добродетели, какие только могут быть у людей. Но у Цезаря были leniores virtutes, которых не хватало Катону; благодаря им его любили даже враги, и он умел покорить сердца людей и тогда, когда разум их этому противился. Катона же не любили и друзья, несмотря на то, что не могли не уважать и не почитать его добродетелей. И мне думается даже, что, если бы Цезарю недоставало этих leniores virtutes, а у Катона они были, первый не мог бы и посягать на свободы Рима и уж во всяком случае ему бы не удалось отнять их, второй же смог бы их отстоять. М-р Аддисон в своем "Катоне" говорит о Цезаре (и, по-моему, справедливо): |
|
"Curse on his virtues, they've undone his country." |
Проклятие приятности его! Она сгубила Рим ... |
|
By which he means those lesser, but engaging virtues of gentleness, affability, complaisance, and good humor. The knowledge of a scholar, the courage of a hero, and the virtue of a Stoic, will be admired; but if the knowledge be accompanied with arrogance, the courage with ferocity, and the virtue with inflexible severity, the man will never be loved. The heroism of Charles XII. of Sweden (if his brutal courage deserves that name) was universally admired, but the man nowhere beloved. Whereas Henry IV. of France, who had full as much courage, and was much longer engaged in wars, was generally beloved upon account of his lesser and social virtues. We are all so formed, that our understandings are generally the DUPES of our hearts, that is, of our passions; and the surest way to the former is through the latter, which must be engaged by the 'leniores virtutes' alone, and the manner of exerting them. The insolent civility of a proud man is (for example) if possible, more shocking than his rudeness could be; because he shows you by his manner that he thinks it mere condescension in him; and that his goodness alone bestows upon you what you have no pretense to claim. He intimates his protection, instead of his friendship, by a gracious nod, instead of a usual bow; and rather signifies his consent that you may, than his invitation that you should sit, walk, eat, or drink with him. |
Он разумеет именно эти второстепенные, но располагающие к себе достоинства: мягкость, учтивость, обходительность и жизнерадостность. Люди будут восхищаться знаниями ученого, храбростью героя и добродетелью стоика, но, если знания сопровождаются высокомерием, храбрость - жестокостью, а добродетель - непреклонной суровостью, человека никогда не будут любить. Героизм короля Швеции Карла XII, если только его безрассудную удаль можно назвать этим словом, вызвал всеобщее восхищение, но любить его нигде не любили. Между тем Генриха IV Французского, который был столь же храбр и гораздо дольше его воевал, любили за его второстепенные добродетели и уменье обращаться с людьми. Все мы так устроены, что сердце наше, иначе говоря - наши чувства, обманывают наш разум. И самый надежный путь к нему - именно через наши чувства, которые мы завоевываем с помощью одних только leniores virtutes и нашего уменья владеть ими. Оскорбительная учтивость гордеца, например, еще неприятнее (если это только возможно), чем сама грубость, потому что манерой своей он дает вам почувствовать, что, как он считает, это только снисхождение к вам и что только по доброте своей он уделяет вам внимание, на которое, вообще-то говоря, вы не имеете ни малейшего права. Он выказывает вам не дружбу, а покровительство тем, что вместо поклона удостаивает вас только кивком головы и в большей степени изъявляет свое согласие на то, чтобы вы вместе с ним сидели, гуляли, ели или пили, нежели приглашает вас все это делать. |
|
The costive liberality of a purse-proud man insults the distresses it sometimes relieves; he takes care to make you feel your own misfortunes, and the difference between your situation and his; both which he insinuates to be justly merited: yours, by your folly; his, by his wisdom. The arrogant pedant does not communicate, but promulgates his knowledge. He does not give it you, but he inflicts it upon you; and is (if possible) more desirous to show you your own ignorance than his own learning. Such manners as these, not only in the particular instances which I have mentioned, but likewise in all others, shock and revolt that little pride and vanity which every man has in his heart; and obliterate in us the obligation for the favor conferred, by reminding us of the motive which produced, and the manner which accompanied it. |
Скупая щедрость человека, гордого своим кошельком, облегчая порою участь попавшего в беду, одновременно его оскорбляет; благодетель ваш старается дать вам почувствовать ваши собственные страдания и разницу своего положения с вашим, причем он дает вам понять, что то и другое оправдано и что ваше - следствие безрассудства, а он заслужил свое - мудростью. Высокомерный педант не сообщает свои знания, а только провозглашает их: он не дает, а как бы налагает их на вас в виде наказания и (если это в его силах) не столько хочет показать вам свою ученость, сколько ваше собственное невежество. Такое обращение, причем не только в тех случаях, которые я привел, но равным образом и во всех других, оскорбляет и возмущает ту толику гордости и тщеславия, которая есть в сердце каждого, и как бы перечеркивает нашу признательность за оказанное нам одолжение, напоминая о мотивах его и о той манере, в которой оно было нам преподнесено. |
|
These faults point out their opposite perfections, and your own good sense will naturally suggest them to you. |
Недостатки эти оттеняют противоположные им достоинства, и твой собственный здравый смысл, разумеется, их тебе подскажет. |
|
But besides these lesser virtues, there are what may be called the lesser talents, or accomplishments, which are of great use to adorn and recommend all the greater; and the more so, as all people are judges of the one, and but few are of the other. Everybody feels the impression, which an engaging address, an agreeable manner of speaking, and an easy politeness, makes upon them; and they prepare the way for the favorable reception of their betters. Adieu. |
Но, помимо этих второстепенных достоинств, есть то, что можно назвать второстепенными талантами или уменьями, которые очень нужны для того, чтобы украсить большие и проложить им путь, тем более что все люди могут судить о них, а о первых лишь очень немногие. Каждый человек чувствителен к располагающему обращению, приятной манере говорить и непринужденной учтивости; а все эти качества готовят почву для того, чтобы были благосклонно встречены достоинства, более высокие. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, January 8, O. S. 1750 |
Лондон, 8 января ст. ст. 1750 г. |
|
DEAR BOY: I have seldom or never written to you upon the subject of religion and morality; your own reason, I am persuaded, has given you true notions of both; they speak best for themselves; but if they wanted assistance, you have Mr. Harte at hand, both for precept and example; |
Я очень мало писал тебе - а может быть, даже и вообще никогда не писал - относительно религии и морали; я убежден, что своим собственным разумом ты дошел до понимания того и другого; каждая из них лучше всего говорит сама за себя. Но если бы тебе понадобилась чья-то помощь, то возле тебя есть м-р Харт: учись у него и бери с него пример. |
|
to your own reason, therefore, and to Mr. Harte, shall I refer you for the reality of both, and confine myself in this letter to the decency, the utility, and the necessity of scrupulously preserving the appearances of both. When I say the appearances of religion, I do not mean that you should talk or act like a missionary or an enthusiast, nor that you should take up a controversial cudgel against whoever attacks the sect you are of; this would be both useless and unbecoming your age; but I mean that you should by no means seem to approve, encourage, or applaud, those libertine notions, which strike at religions equally, and which are the poor threadbare topics of halfwits and minute philosophers. Even those who are silly enough to laugh at their jokes, are still wise enough to distrust and detest their characters; for putting moral virtues at the highest, and religion at the lowest, religion must still be allowed to be a collateral security, at least, to virtue, and every prudent man will sooner trust to two securities than to one. |
Итак, к твоему собственному разуму и к м-ру Харту, отсылаю я тебя, для того, чтобы ты постиг существо той и другой, в этом же письме ограничусь только соображениями пристойности, полезности и необходимости тщательно соблюдать видимость обеих. Когда я говорю о соблюдении видимости религии, я вовсе не хочу, чтобы ты говорил или поступал подобно миссионеру или энтузиасту или, чтобы ты разражался ответными речами против каждого, кто нападает на твоих единоверцев; это было бы и бесполезно, и неприлично для такого молодого человека, как ты: но я считаю, что ты ни в коем случае не должен одобрять, поощрять или приветствовать вольнодумные суждения, которые направлены против религий и, вместе с тем, сделались избитыми предметами разговора разных недоумков и легковесных философов. Даже тем, кто по глупости своей смеется над их шутками, все же хватает ума, чтобы относиться к ним с недоверием и не любить их: ибо, даже если считать, что нравственные достоинства человека есть нечто высшее, а религия - нечто низшее, приходится все же допустить мысль, что религия есть некая дополнительная опора - во всяком случае для добродетели; а человек благоразумный непременно предпочтет иметь две опоры, нежели одну. |
|
Whenever, therefore, you happen to be in company with those pretended 'Esprits forts', or with thoughtless libertines, who laugh at all religion to show their wit, or disclaim it, to complete their riot, let no word or look of yours intimate the least approbation; on the contrary, let a silent gravity express your dislike: but enter not into the subject and decline such unprofitable and indecent controversies. Depend upon this truth, that every man is the worse looked upon, and the less trusted for being thought to have no religion; in spite of all the pompous and specious epithets he may assume, of 'Esprit fort', freethinker, or moral philosopher; and a wise atheist (if such a thing there is) would, for his own interest and character in this world, pretend to some religion. |
Поэтому всякий раз, когда тебе случится быть в обществе этих мнимых esprits forts(105) или безголовых повес, которые насмехаются над всякой религией, для того, чтобы выказать свое остроумие, или отрекаются от нее, чтобы еще глубже погрязнуть в распутстве - ни одним словом своим, ни одним взглядом не дай им почувствовать, что ты хоть сколько-нибудь их одобряешь; напротив, молчанием своим и серьезным видом покажи им свою неприязнь, но не углубляйся в этот предмет и не пускайся в столь бесполезные и непристойные споры. Помни твердо: стоит только сложиться мнению, что такой-то - безбожник, как к человеку этому начинают относиться хуже и перестают ему доверять, какими бы пышными и громкими именами он ни прикрывался, называя себя esprit fort, вольнодумцем или же моралистом, и всякий мудрый атеист (если такие вообще бывают) в своих собственных интересах и для поддержания своей репутации на этом свете постарался бы сделать вид, что все же во что-то верит. |
|
Your moral character must be not only pure, but, like Caesar's wife, unsuspected. The least speck or blemish upon it is fatal. Nothing degrades and vilifies more, for it excites and unites detestation and contempt. There are, however, wretches in the world profligate enough to explode all notions of moral good and evil; to maintain that they are merely local, and depend entirely upon the customs and fashions of different countries; nay, there are still, if possible, more unaccountable wretches; I mean those who affect to preach and propagate such absurd and infamous notions without believing them themselves. These are the devil's hypocrites. Avoid, as much as possible, the company of such people; who reflect a degree of discredit and infamy upon all who converse with them. But as you may, sometimes, by accident, fall into such company, take great care that no complaisance, no good-humor, no warmth of festal mirth, ever make you seem even to acquiesce, much less to approve or applaud, such infamous doctrines. On the other hand, do not debate nor enter into serious argument upon a subject so much below it: but content yourself with telling these APOSTLES that you know they are not, serious; that you have a much better opinion of them than they would have you have; and that, you are very sure, they would not practice the doctrine they preach. But put your private mark upon them, and shun them forever afterward. |
Нравственность твоя должна быть не только незапятнанной, но, как у жены Цезаря, вне подозрений. Малейшее пятнышко или изъян на ней ведут к погибели. Ничто так не унижает и не чернит, ибо, допустив их, ты возбуждаешь к себе не только отвращение, но и презрение. Есть, однако, на свете негодяи, настолько растленные, что стараются подорвать все представления о добре и зле; они утверждают, что эти представления различны в разных местах и целиком зависят от укоренившихся в иных странах обычаев и привычек; бывают, правда, если только это вообще возможно, и еще более безответственные подлецы: я говорю о тех, кто с притворным рвением проповедует и распространяет нелепые и нечестивые взгляды, а сам ни в какой степени их не разделяет. Это треклятые лицемеры. Старайся всячески избегать подобного рода людей, ибо общение с ними бросает на человека тень и легко может опозорить всякого. Но, коль скоро ты ненароком можешь очутиться в такой компании, ни в коем случае не показывай им - даже когда ты охвачен порывом учтивости или добродушия или разгорячен веселой пирушкой, что ты хотя бы снисходишь к этим постыдным взглядам, не говоря уже о том, что одобряешь их или им рукоплещешь. Вместе с тем не оспаривай их и не заводи серьезных разговоров по поводу столь низких вещей; достаточно того, что ты скажешь этим апостолам, что убежден в несерьезности того, что они говорят, что мнение твое о них гораздо лучше того, которое они себе создают, и что ты уверен, что сами они никогда не станут исполнять то, что сейчас проповедуют. Вместе с тем запомни этих людей и до конца жизни их избегай. |
|
There is nothing so delicate as your moral character, and nothing which it is your interest so much to preserve pure. Should you be suspected of injustice, malignity, perfidy, lying, etc., all the parts and knowledge in the world will never procure you esteem, friendship, or respect. A strange concurrence of circumstances has sometimes raised very bad men to high stations, but they have been raised like criminals to a pillory, where their persons and their crimes, by being more conspicuous, are only the more known, the more detested, and the more pelted and insulted. If, in any case whatsoever, affectation and ostentation are pardonable, it is in the case of morality; though even there, I would not advise you to a pharisaical pomp of virtue. But I will recommend to you a most scrupulous tenderness for your moral character, and the utmost care not to say or do the least thing that may ever so slightly taint it. Show yourself, upon all occasions, the advocate, the friend, but not the bully of virtue. Colonel Chartres, whom you have certainly heard of (who was, I believe, the most notorious blasted rascal in the world, and who had, by all sorts of crimes, amassed immense wealth), was so sensible of the disadvantage of a bad character, that I heard him once say, in his impudent, profligate manner, that though he would not give one farthing for virtue, he would give ten thousand pounds for a character; because he should get a hundred thousand pounds by it; whereas, he was so blasted, that he had no longer an opportunity of cheating people. Is it possible, then, that an honest man can neglect what a wise rogue would purchase so dear? |
Самое драгоценное для тебя - это твое доброе имя, и чистоту его ты должен беречь как зеницу ока. Стоит людям только заподозрить тебя в несправедливости, злонамеренности, вероломстве, лжи и т. п., как никакие таланты и никакие знания не помогут тебе добиться их благоволения, уважения или дружбы. По странному стечению обстоятельств случалось порой, что очень худой человек бывал назначен вдруг на высокий пост. И что же - высокий пост этот становился для него позорным столбом, к которому привязывают преступника: личность его и преступления делались тем самым еще более явными, и их больше начинали ненавидеть, забрасывать грязью и всячески поносить. Если уж, вообще говоря, в каких-то случаях и можно бывает простить выставление на показ себя и своих достоинств, так это там, где речь идет о нравственных качествах, хоть я бы все равно не посоветовал тебе с фарисейской пышностью утверждать собственную добродетель. Вместо этого я рекомендую тебе с самым пристальным вниманием отнестись к своему нравственному облику и всемерно стараться не говорить и не делать ничего, что даже в малейшей степени может его запятнать. Покажи себя во всех случаях защитником, другом добродетели, но остерегайся всякого хвастовства. Полковник Чартез, о котором ты, разумеется, слышал (а это был самый отъявленный мошенник на свете и преступлениями своими умудрился скопить несметные богатства), отлично понимал, сколь невыгодно человеку иметь плохую репутацию, и однажды мне довелось слышать, как, со свойственной ему бесстыдной развязностью, он сказал, что, хоть он и гроша ломаного не дал бы за добродетель, за доброе имя он не пожалел бы и десяти тысяч фунтов - ведь, имея его, он приобретет и сто тысяч, а теперь вот репутация его настолько подмочена, что он уже не будет иметь возможности никого обмануть. Так неужели же человек порядочный может пренебречь тем, что умный плут готов купить такой дорогой ценой? |
|
There is one of the vices above mentioned, into which people of good education, and, in the main, of good principles, sometimes fall, from mistaken notions of skill, dexterity, and self-defense, I mean lying; though it is inseparably attended with more infamy and loss than any other. The prudence and necessity of often concealing the truth, insensibly seduces people to violate it. It is the only art of mean capacities, and the only refuge of mean spirits. Whereas, concealing the truth, upon proper occasions, is as prudent and as innocent, as telling a lie, upon any occasion, is infamous and foolish. I will state you a case in your own department. Suppose you are employed at a foreign court, and that the minister of that court is absurd or impertinent enough to ask you what your instructions are? will you tell him a lie, which as soon as found out (and found out it certainly will be) must destroy your credit, blast your character, and render you useless there? No. Will you tell him the truth then, and betray your trust? As certainly, No. But you will answer with firmness, That you are surprised at such a question, that you are persuaded he does not expect an answer to it; but that, at all events, he certainly will not have one. Such an answer will give him confidence in you; he will conceive an opinion of your veracity, of which opinion you may afterward make very honest and fair advantages. But if, in negotiations, you are looked upon as a liar and a trickster, no confidence will be placed in you, nothing will be communicated to you, and you will be in the situation of a man who has been burned in the cheek; and who, from that mark, cannot afterward get an honest livelihood if he would, but must continue a thief. |
Среди упомянутых мною пороков есть один, которому подвержены иногда люди воспитанные, и чаще всего - высоконравственные, из-за неправильных представлении о ловкости, изворотливости и уменья себя защитить. Это ложь. Она очень распространена, несмотря на то, что ей неизменно сопутствует больше низости и нравственного урона, чем любому другому пороку. Благоразумие и необходимость часто скрывать правду незаметно вводят людей в соблазн ее искажать. Это единственное, в чем преуспевают посредственности и единственное прибежище людей подлых. Скрыть правду там, где это нужно - и благоразумно, и непредосудительно, тогда как солгать, в любом случае - и низко, и глупо. Приведу тебе пример, относящийся к области, которой ты себя посвятил. Представь себе, что ты находишься при каком-нибудь иностранном дворе и министр этого двора окажется настолько бестактен или глуп, что спросит тебя, какие указания ты получил от своего правительства. Неужели ты станешь лгать ему, ведь как только твоя ложь откроется - а это несомненно случится - к тебе потеряют всякое доверие, репутация твоя будет замарана и ты уже ничего не сможешь добиться. Нет. Так что же, ты скажешь ему правду, выдав этим тайну, которую тебе доверили? Ну, конечно же, нет. Ты очень решительно ответишь, что вопрос этот тебя удивляет, что задавший его - ты в этом убежден - не ждет, что ты на него ответишь, и что, конечно, ни при каких обстоятельствах он никаких сведений от тебя не получит. Такого рода ответ внушит ему доверие к тебе; человек этот убедится в твоей правдивости, и это благоприятное его мнение честным путем сослужит тебе потом службу и очень потом пригодится. Если же ведущий с тобой переговоры будет смотреть на тебя как на лжеца и обманщика, он никогда больше не отнесется к тебе с доверием, ты ничего от него не сможешь узнать и будешь на положении человека, которому на щеке поставили клеймо и который из-за этого не может уже вернуться к честной жизни, даже если бы хотел, и весь век свой должен оставаться вором. |
|
Lord Bacon, very justly, makes a distinction between simulation and dissimulation; and allows the latter rather than the former; but still observes, that they are the weaker sort of politicians who have recourse to either. A man who has strength of mind and strength of parts, wants neither of them. Certainly (says he) the ablest men that ever were, have all had an openness and frankness of dealing, and a name of certainty and veracity; but then, they were like horses well managed; for they could tell, passing well, when to stop or turn; and at such times, when they thought the case indeed required some dissimulation, if then they used it, it came to pass that the former opinion spread abroad of their good faith and clearness of dealing, made them almost invisible. |
Лорд Бэкон очень правильно проводит различие между лживостью и уменьем скрывать свои мысли и определенно высказывается в пользу второго, замечая, однако, что есть политики более слабые, которые прибегают к обоим. Человек большой силы духа и таланта не нуждается ни в том, ни в другом. "Конечно, - говорит он, - все самые замечательные люди, когда-либо жившие на свете, отличались прямым и открытым характером и слыли людьми надежными и правдивыми; но они были похожи на хорошо управляемых коней; они ведь отлично знали, где надо остановиться или повернуть; когда же они считали, что надо где-то солгать, и шли на это, то уже сложившееся мнение об их честности и прямодушии становилось своего рода ширмой, скрывавшей их действия." |
|
There are people who indulge themselves in a sort of lying, which they reckon innocent, and which in one sense is so; for it hurts nobody but themselves. This sort of lying is the spurious offspring of vanity, begotten upon folly: these people deal in the marvelous; they have seen some things that never existed; they have seen other things which they never really saw, though they did exist, only because they were thought worth seeing. Has anything remarkable been said or done in any place, or in any company? they immediately present and declare themselves eye or ear witnesses of it. They have done feats themselves, unattempted, or at least unperformed by others. They are always the heroes of their own fables; and think that they gain consideration, or at least present attention, by it. Whereas, in truth, all that they get is ridicule and contempt, not without a good degree of distrust; for one must naturally conclude, that he who will tell any lie from idle vanity, will not scruple telling a greater for interest. Had I really seen anything so very extraordinary as to be almost incredible I would keep it to myself, rather than by telling it give anybody room to doubt, for one minute, of my veracity. It is most certain, that the reputation of chastity is not so necessary for a women, as that of veracity is for a man; and with reason; for it is possible for a woman to be virtuous, though not strictly chaste, but it is not possible for a man to be virtuous without strict veracity. The slips of the poor women are sometimes mere bodily frailties; but a lie in a man is a vice of the mind and of the heart. For God's sake be scrupulously jealous of the purity of your moral character; keep it immaculate, unblemished, unsullied; and it will be unsuspected. Defamation and calumny never attack, where there is no weak place; they magnify, but they do not create. |
Есть люди, увлеченные ложью, которую сами они считают невинной и которая в известном смысле и является таковой, ибо не вредит никому, кроме них самих. Такого рода вранье - ублюдок тщеславия и глупости: с этими людьми всегда приключались чудеса; они, оказывается, видели вещи, которых никогда не было на свете; видели они и другие, которых в действительности никогда не видели, хоть те и существовали - и все только потому, что, по их мнению, вещи эти стоило видеть. Если что-нибудь примечательное было сказано или сделано в каком-нибудь городе или доме - они тут как тут и уверяют, что все это произошло у них на глазах или что они слышали все собственными ушами. Они, видите ли, совершили подвиги, которые другие не пытались совершить, а если и пытались, то им это не удавалось. Они всегда герои ими же сочиненных историй и считают, что они этим возбуждают к себе уважение или, по меньшей мере, привлекают внимание. В действительности же, на их долю достается только презрение и насмешка, к которым присоединяется еще изрядное недоверие: ибо совершенно естественно сделать вывод, что человек, способный из одного только тщеславия на любую мелкую ложь, без зазрения совести отважится и на большую, если она будет для него выгодна. Если бы мне, например, привелось увидеть что-нибудь настолько удивительное, что этому трудно было бы поверить, я бы скорее всего об этом смолчал, дабы не дать никому повода хоть на одно мгновение усомниться в том, что я говорю правду. Еще более очевидно, что для женщины не так важно быть целомудренной в глазах других, как для мужчины - правдивым; на это есть свои причины: женщина может быть добродетельной, и не будучи целомудренной в строгом смысле слова, мужчине же невозможно и помышлять о добродетели, если он не будет по всей строгости правдивым. Женские оплошности порою затрагивают одну только плоть, в мужчине же ложь - это изъян души и сердца. Бога ради, блюди, елико возможно, чистоту твоего доброго имени; пусть оно останется ничем не замаранным, не запятнанным, не оскверненным - и ты будешь вне подозрений. Злословие и клевета никогда не тронут человека, до тех пор, пока не обнаружат у него какого-то слабого места: они всегда только раздувают то, что уже есть, но никогда ничего не создают внове. |
|
There is a very great difference between the purity of character, which I so earnestly recommend to you, and the stoical gravity and austerity of character, which I do by no means recommend to you. At your, age, I would no more wish you to be a Cato than a Clodius. Be, and be reckoned, a man of pleasure as well as a man of business. Enjoy this happy and giddy time of your life; shine in the pleasures, and in the company of people of your own age. This is all to be done, and indeed only can be done, without the least taint to the purity of your moral character; for those mistaken young fellows, who think to shine by an impious or immoral licentiousness, shine only from their stinking, like corrupted flesh, in the dark. Without this purity, you can have no dignity of character; and without dignity of character it is impossible to rise in the world. You must be respectable, if you will be respected. I have known people slattern away their character, without really polluting it; the consequence of which has been, that they have become innocently contemptible; their merit has been dimmed, their pretensions unregarded, and all their views defeated. Character must be kept bright, as well as clean. Content yourself with mediocrity in nothing. In purity of character and in politeness of manners labor to excel all, if you wish to equal many. Adieu. |
Существует большая разница между нравственной чистотой, которую я так настойчиво тебе рекомендую, и стоической строгостью и суровостью нрава, которую я ни в какой степени не собираюсь ставить тебе в пример. Я бы хотел, чтобы в твои годы ты был не столько Катоном, сколько Клодием. Будь же не только человеком дела, но и жизнелюбцем, и пусть все знают, что ты и то, и другое. Радуйся этой счастливой и легкомысленной поре твоей жизни; умей блеснуть в наслаждениях и в компании твоих сверстников. Вот все, что ты должен делать, и, право же, ты можешь все это делать, нисколько не запятнав своей нравственной чистоты, ибо те заблудшие юнцы, которые полагают, что могут блеснуть, лишь учинив какое-нибудь непотребство или распутство, блестят только от смрадного разложения, подобно гнилому мясу, которое светится в темноте. Без этой нравственной чистоты у тебя не может быть никакого чувства собственного достоинства, а без чувства собственного достоинства невозможно возвыситься в свете. Надо быть человеком порядочным, если хочешь, чтобы тебя уважали. Я знал людей, которые были неопрятны по отношению к своему доброму имени, хотя, вообще-то говоря, ничем его особенно не осквернили; кончилось тем, что их попросту стали презирать, хотя вины за ними не было никакой, заслуги их поблекли, на притязания их перестали обращать внимание, а все, что они отстаивали, начисто отвергалось. Репутация человека должна быть не только чистой, но и четкой; ни в чем не удовлетворяйся посредственностью. Если чистотой своего доброго имени и учтивостью манер ты хочешь сравняться со многими, то для этого надо стараться превзойти всех. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, January 18, O. S. 1750 |
Лондон, 18 января ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I consider the solid part of your little edifice as so near being finished and completed, that my only remaining care is about the embellishments; and that must now be your principal care too. Adorn yourself with all those graces and accomplishments, which, without solidity, are frivolous; but without which solidity is, to a great degree, useless. Take one man, with a very moderate degree of knowledge, but with a pleasing figure, a prepossessing address, graceful in all that he says and does, polite, 'liant', and, in short, adorned with all the lesser talents: and take another man, with sound sense and profound knowledge, but without the above-mentioned advantages; the former will not only get the better of the latter, in every pursuit of every KIND, but in truth there will be no sort of competition between them. But can every man acquire these advantages? I say, Yes, if he please, suppose he is in a situation and in circumstances to frequent good company. Attention, observation, and imitation, will most infallibly do it. |
Милый друг, Стены твоего скромного дома теперь уже, должно быть, окончательно достроены и завершены, и мне остается только позаботиться о том, как их украсить; да и сам ты должен теперь больше всего думать об этом. Постарайся же украсить себя всем возможным изяществом и совершенством. Когда нет прочной основы, качества эти ничего не стоят, но надо сказать, что и сама основа без них не очень-то бывает нужна. Представь себе, например, человека не слишком ученого, но с привлекательной наружностью, располагающими к себе манерами, умеющего все изящно сказать и изящно сделать, учтивого, liant(106), словом, наделенного всеми второстепенными талантами, и представь себе другого - с ясным умом и глубокими знаниями, но без упомянутых качеств: первый не только во всем опередит второго в любой области и в достижении любой цели, но, по правде говоря, между ними даже и не может возникнуть никакого соперничества. Но каждый ли может приобрести эти качества? Безусловно. Надо только захотеть, разумеется, если положение человека и обстоятельства позволяют ему бывать в хорошем обществе. Тот, кто умеет быть внимательным, наблюдательным и следовать достойным примерам, может быть уверен, что добьется успеха. |
|
When you see a man whose first 'abord' strikes you, prepossesses you in his favor, and makes you entertain a good opinion of him, you do not know why, analyze that 'abord', and examine, within yourself, the several parts that composed it; and you will generally find it to be the result, the happy assemblage of modesty unembarrassed, respect without timidity, a genteel, but unaffected attitude of body and limbs, an open, cheerful, but unsmirking countenance, and a dress, by no means negligent, and yet not foppish. Copy him, then, not servilely, but as some of the greatest masters of painting have copied others; insomuch that their copies have been equal to the originals, both as to beauty and freedom. When you see a man who is universally allowed to shine as an agreeable, well-bred man, and a fine gentleman (as, for example, the Duke de Nivernois), attend to him, watch him carefully; observe in what manner he addresses himself to his superiors, how he lives with his equals, and how he treats his inferiors. Mind his turn of conversation in the several situations of morning visits, the table, and the evening amusements. Imitate, without mimicking him; and be his duplicate, but not his ape. You will find that he takes care never to say or do any thing that can be construed into a slight, or a negligence; or that can, in any degree, mortify people's vanity and self-love; on the contrary, you will perceive that he makes people pleased with him, by making them first pleased with themselves: he shows respect, regard, esteem and attention, where they are severally proper: he sows them with care, and he reaps them in plenty. |
Когда ты видишь человека, чье первое же abord(107) поражает тебя, располагает в его пользу, так что у тебя складывается о нем хорошее мнение и ты не знаешь, чем он так тебя привлек, проанализируй эту abord, разберись в себе и определи, из каких составных частей сложилось твое впечатление; в большинстве случаев ты обнаружишь, что это результат счастливого сочетания непринужденной скромности, неробкой почтительности, приятных, но лишенных всякой аффектации поз и манер, открытого, приветливого, но без тени угодливости лица и одежды - без неряшливости, но и без фатовства. Копируй же его, но только не рабски, а так, как иные величайшие художники копировали других, так, что потом копии могли сравняться с оригиналом и по красоте, и по свободе письма. Когда ты видишь кого-то, кто всюду производит впечатление человека приятного и воспитанного и к тому же изысканного джентльмена (как например, герцог де Нивернуа), приглядись к нему, внимательно за ним последи; понаблюдай, как он обращается к людям, стоящим выше его, как ведет себя с равными и как обходится с теми, кто ниже его по положению или званию. Вслушайся в разговор, который он заводит в различных случаях - в часы утренних визитов, за столом и по вечерам на балах. Подражай ему, но только не слепо: ты можешь в конце концов стать его двойником, но не вздумай вести себя как обезьяна. Ты увидишь, что он старается никогда не говорить и не делать ничего такого, что люди в какой-то степени могли бы истолковать как неуважение или пренебрежение к ним или, что в малейшей мере могло бы задеть их самолюбие и тщеславие; напротив, ты обнаружишь, что он внушает окружающим симпатию тем, что заставляет их прежде всего проникнуться симпатией к себе самим: выказывает уважение, почтение и внимание каждый раз именно там, где то или другое бывает необходимо; он сеет заботливою рукой и потом пожинает обильные всходы. |
|
These amiable accomplishments are all to be acquired by use and imitation; for we are, in truth, more than half what we are by imitation. The great point is, to choose good models and to study them with care. People insensibly contract, not only the air, the manners, and the vices, of those with whom they commonly converse, but their virtues too, and even their way of thinking. This is so true, that I have known very plain understandings catch a certain degree of wit, by constantly conversing with those who had a great deal. Persist, therefore, in keeping the best company, and you will insensibly become like them; but if you add attention and observation, you will very soon become one of them. The inevitable contagion of company shows you the necessity of keeping the best, and avoiding all other; for in everyone, something will stick. You have hitherto, I confess, had very few opportunities of keeping polite company. Westminster school is, undoubtedly, the seat of illiberal manners and brutal behavior. Leipsig, I suppose, is not the seat of refined and elegant manners. Venice, I believe, has done something; Rome, I hope, will do a great deal more; and Paris will, I dare say, do all that you want; always supposing that you frequent the best companies, and in the intention of improving and forming yourself; for without that intention nothing will do. |
Все эти светские манеры приобретаются с помощью опыта и подражания. Самое главное - уметь выбрать хорошие образцы и внимательно их изучать. Люди незаметно для себя перенимают не только внешность, манеры и пороки тех, с кем они постоянно общаются, но также их добродетели и даже их образ мысли. Это настолько верно, что мне самому довелось знать людей, крайне ограниченных, которые, однако, становились в известной степени острословами под влиянием постоянного общения с очень остроумными собеседниками. Старайся поэтому постоянно бывать в самом лучшем обществе, и ты незаметно станешь походить на своих знакомых; если же ты к тому же будешь внимателен и наблюдателен, ты очень скоро сделаешься равноправным членом этого общества. Это свойство каждой компании - неминуемо влиять на того, кто в ней бывает, показывает, насколько необходимо держаться лучшей и избегать всякой другой, ибо в каждой что-нибудь да непременно к тебе пристанет. Должен сказать, что до сих пор тебе очень мало приходилось бывать в кругу людей воспитанных. Вестминстерская школа - это, разумеется, рассадник дурных манер и грубого поведения. Лейпциг, думается мне, отнюдь не блещет утонченными и изящными манерами. Венеция, по-видимому, успела дать тебе кое-что, еще больше сделает Рим. Что же касается Парижа, то там ты найдешь все, что тебе угодно, при условии, правда, что будешь бывать в лучших домах и что будешь стремиться образовать себя и воспитать, ибо без этого стремления все окажется бесполезным. |
|
I here subjoin a list of all those necessary, ornamental accomplishments (without which, no man living can either please, or rise in the world) which hitherto I fear you want, and which only require your care and attention to possess. |
Я сейчас назову тебе все те необходимые украшающие нас качества, без которых ни один человек не может ни понравиться, ни возвыситься в свете - боюсь, что у тебя их пока еще нет, но для того чтобы приобрести их, нужны только известное усердие и внимание. |
|
To speak elegantly, whatever language you speak in; without which nobody will hear you with pleasure, and consequently you will speak to very little purpose. |
На каком бы языке ты ни говорил, надо уметь говорить красиво, иначе слушать тебя никому не доставит удовольствия, и, следовательно, все, что будет сказано, будет сказано попусту. |
|
An agreeable and distinct elocution; without which nobody will hear you with patience: this everybody may acquire, who is not born with some imperfection in the organs of speech. You are not; and therefore it is wholly in your power. You need take much less pains for it than Demosthenes did. |
Надо иметь приятную и отчетливую дикцию; без этого ни у кого не хватит терпения тебя слушать, выработать же ее в силах каждый, если только у него нет каких-либо врожденных недостатков органов, речи. У тебя их нет, и, следовательно, все это в твоей власти. Тебе придется положить на это гораздо меньше труда, чем в свое время пришлось Демосфену. |
|
A distinguished politeness of manners and address; which common sense, observation, good company, and imitation, will infallibly give you if you will accept it. |
Надо быть изысканно учтивым в манерах и в обращении: здравый смысл, наблюдательность, хорошее общество и подражание хорошим примерам научат тебя этой учтивости, если ты только захочешь научиться. |
|
A genteel carriage and graceful motions, with the air of a man of fashion: a good dancing-master, with some care on your part, and some imitation of those who excel, will soon bring this about. |
Надо, чтобы осанка твоя была красива, движения - изящны, чтобы наружность обличала в тебе светского человека. С помощью хорошего учителя танцев, употребив со своей стороны известное старание, а также подражая тем, кто в этом отношении превзошел остальных, ты скоро приобретешь и то, и другое, и третье. |
|
To be extremely clean in your person, and perfectly well dressed, according to the fashion, be that what it will: Your negligence of your dress while you were a schoolboy was pardonable, but would not be so now. |
Надо быть очень опрятным и отлично одетым, в соответствии с модой, какова бы она ни была. Пока ты учился в школе, твое небрежение к одежде еще можно было простить, сейчас оно уже непростительно. |
|
Upon the whole, take it for granted, that without these accomplishments, all you know, and all you can do, will avail you very little. Adieu. |
Словом, помни, что без этих качеств все, что ты знаешь и что ты можешь делать, не сослужит тебе большой службы. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 5, O. S. 1750 |
Лондон, 5 февраля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: Very few people are good economists of their fortune, and still fewer of their time; and yet of the two, the latter is the most precious. I heartily wish you to be a good economist of both: and you are now of an age to begin to think seriously of those two important articles. Young people are apt to think that they have so much time before them, that they may squander what they please of it, and yet have enough left; as very great fortunes have frequently seduced people to a ruinous profusion. Fatal mistakes, always repented of, but always too late! Old Mr. Lowndes, the famous Secretary of the Treasury in the reigns of King William, Queen Anne, and King George the First, used to say,--TAKE CARE OF THE PENCE, AND THE POUNDS WILL TAKE CARE OF THEMSELVES. To this maxim, which he not only preached but practiced, his two grandsons at this time owe the very considerable fortunes that he left them. |
Милый друг, Очень немногие умеют распорядиться с толком своим состоянием; еще меньше тех, кто умеет распределить свое время, а из этих двух вещей последнее - самое важное. Я всей душой хочу, чтобы ты мог справиться и с той, и с другой задачей, а ты теперь уже в таком возрасте, когда пора начать думать серьезно об этих важных вещах. Люди молодые привыкли считать, что у них много времени впереди и, что, даже если они будут растрачивать его как им вздумается, оно всегда останется у них в избытке: точно так же, владея большим состоянием, люди легко поддаются соблазну расточительности - и разоряются. Роковые ошибки, в которых люди всегда раскаиваются, но всегда слишком поздно! Старый м-р Лаундз, знаменитый секретарь государственного казначейства в царствования короля Вильгельма, королевы Анны и короля Георга I, любил говорить: "Береги пенсы, а фунты сами о себе позаботятся". Этому афоризму - а он не только проповедовал его, но и следовал ему в жизни - два его внука обязаны большими состояниями, которые он каждому из них оставил. |
|
This holds equally true as to time; and I most earnestly recommend to you the care of those minutes and quarters of hours, in the course of the day, which people think too short to deserve their attention; and yet, if summed up at the end of the year, would amount to a very considerable portion of time. For example: you are to be at such a place at twelve, by appointment; you go out at eleven, to make two or three visits first; those persons are not at home, instead of sauntering away that intermediate time at a coffeehouse, and possibly alone, return home, write a letter, beforehand, for the ensuing post, or take up a good book, I do not mean Descartes, Malebranche, Locke, or Newton, by way of dipping; but some book of rational amusement and detached pieces, as Horace, Boileau, Waller, La Bruyere, etc. This will be so much time saved, and by no means ill employed. Many people lose a great deal of time by reading: for they read frivolous and idle books, such as the absurd romances of the two last centuries; where characters, that never existed, are insipidly displayed, and sentiments that were never felt, pompously described: the Oriental ravings and extravagances of the "Arabian Nights," and Mogul tales; or, the new flimsy brochures that now swarm in France, of fairy tales, 'Reflections sur le coeur et l'esprit, metaphysique de l'amour, analyse des beaux sentimens', and such sort of idle frivolous stuff, that nourishes and improves the mind just as much as whipped cream would the body. Stick to the best established books in every language; the celebrated poets, historians, orators, or philosophers. By these means (to use a city metaphor) you will make fifty PER CENT. Of that time, of which others do not make above three or four, or probably nothing at all. |
Все это не менее справедливо и в отношении времени, и я настоятельнейшим образом рекомендую тебе беречь каждые четверть часа, каждую минуту дня, все, что люди считают слишком коротким и поэтому не заслуживающим внимания. Ведь если к концу года подытожить все эти минуты, они составят немало часов. Предположим, например, что тебе надо быть в определенном месте, как ты с кем-то условился, к двенадцати часам дня. Ты выходишь из дому в одиннадцать, собираясь по дороге сделать еще два-три визита. Людей этих не оказывается дома - тогда, вместо того чтобы проболтаться это время где-нибудь в кофейне и притом скорее всего одному, вернись домой, заблаговременно напиши для следующей почты письмо или раскрой какую-нибудь хорошую книгу. Разумеется, нет смысла браться в такое время за Декарта, Мальбранша, Локка или Ньютона, ибо вникнуть в их творения ты все равно не успеешь, но пусть это будет какая-нибудь разумная и вместе с тем занимательная книга, которую можно читать по кусочкам, например Гораций, Буало, Уоллер, Лабрюйер и т. п. Этим ты сбережешь немало времени и во всяком случае не худо эти минуты употребишь. Есть много людей, теряющих огромное количество времени за чтением: они читают книги легкомысленные и пустые, вроде, например, нелепых героических романов прошлого и нынешнего столетия, где бесцветно и скучно выведены никогда не существовавшие в действительности герои и напыщенным языком описаны чувства, которых никто никогда не испытывал: азиатские сумасбродства и нелепости "Тысячи и одной ночи" или "Индийских сказок"; или новые легковесные brochures(108) со сказками, наводняющие теперь Францию, "Reflexions sur le coeur et l'esprit", "Metaphysique de l'amour", "Analyse des beaux sentiments"(109), или, наконец, разную пустую бессодержательную писанину, которая питает и укрепляет душу не больше, чем сбитые сливки - тело. Ты должен читать заведомо лучшее из того, что написано на всех языках - знаменитых поэтов, ораторов или философов. Если ты последуешь этому совету, ты, говоря деловым языком, используешь на 50 процентов то время, которое другие используют не больше чем на 3-4 процента, а впрочем, может быть, оно у них и вообще пропадает даром. |
|
Many people lose a great deal of their time by laziness; they loll and yawn in a great chair, tell themselves that they have not time to begin anything then, and that it will do as well another time. This is a most unfortunate disposition, and the greatest obstruction to both knowledge and business. At your age, you have no right nor claim to laziness; I have, if I please, being emeritus. You are but just listed in the world, and must be active, diligent, indefatigable. If ever you propose commanding with dignity, you must serve up to it with diligence. Never put off till tomorrow what you can do to-day. |
Многие люди теряют очень много времени из-за лени; развалившись в кресле и позевывая, они убеждают себя, что сейчас у них нет времени что-либо начать и что они все сделают в другой раз. Это самая пагубная привычка и величайшее препятствие на пути к знаниям и ко всякому делу. В твои годы у тебя нет никакого права на леность и никаких оснований ей поддаваться. Другое дело я - будучи emeritus(110) - я вправе себе это позволить. Ты же только еще вступаешь в свет и должен быть деятельным, усердным, неутомимым. Если только ты собираешься когда-нибудь достойным образом кем-то распоряжаться, тебе надлежит для этого сначала усердно потрудиться. Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. |
|
Dispatch is the soul of business; and nothing contributes more to dispatch than method. Lay down a method for everything, and stick to it inviolably, as far as unexpected incidents may allow. Fix one certain hour and day in the week for your accounts, and keep them together in their proper order; by which means they will require very little time, and you can never be much cheated. Whatever letters and papers you keep, docket and tie them up in their respective classes, so that you may instantly have recourse to any one. Lay down a method also for your reading, for which you allot a certain share of your mornings; let it be in a consistent and consecutive course, and not in that desultory and unmethodical manner, in which many people read scraps of different authors, upon different subjects. |
Быстрота - это душа дела, а для того чтобы все спорилось быстро, у тебя должна быть определенная система. Выработай себе систему для всего, чем тебе приходится заниматься, и неукоснительно ее держись, если только какие-либо непредвиденные обстоятельства не станут тебе помехой. Отведи определенный день в неделю и час для подсчета расходов и держи все свои счета в одном месте и в полном порядке: этим ты сбережешь много времени, и тебя нелегко будет обмануть. Письма свои и прочие бумаги снабди кратким изложением их содержания и свяжи в пачки, сделав на каждой пачке соответствующую надпись, с тем, чтобы ты в любую минуту мог найти все, что тебе понадобится. Выработай себе также определенную систему чтений, выкроив для этого утренние часы. Читай книги в строгой последовательности, а не разбросанно и случайно, как то привыкли многие: по страничке то одного, то другого писателя, то по одному, то по другому вопросу. |
|
Keep a useful and short commonplace book of what you read, to help your memory only, and not for pedantic quotations. Never read history without having maps and a chronological book, or tables, lying by you, and constantly recurred to; without which history is only a confused heap of facts. |
Заведи себе небольшую и удобную тетрадь и делай в ней записи о прочитанном, но только для памяти, а не для того, чтобы с педантической точностью приводить цитаты. Никогда не читай исторических книг без карт и хронологических справочников или таблиц; держи и то, и другое всегда под рукой и пользуйся ими постоянно; помни, что без них история превращается в беспорядочное нагромождение фактов. |
|
One method more I recommend to you, by which I have found great benefit, even in the most dissipated part of my life; that is, to rise early, and at the same hour every morning, how late soever you may have sat up the night before. This secures you an hour or two, at least, of reading or reflection before the common interruptions of the morning begin; and it will save your constitution, by forcing you to go to bed early, at least one night in three. |
Рекомендую тебе еще одно правило, которое немало помогло мне даже в самую беспутную пору моей жизни: вставай рано и всегда в один и тот же час, как бы поздно ты ни ложился спать накануне. Этим ты сбережешь по меньшей мере час или два для чтения или размышлений, до того как начнется повседневная утренняя суета, и это будет полезно также и для твоего здоровья, ибо хотя бы раз в три дня заставит тебя ложиться спать рано. |
|
You will say, it may be, as many young people would, that all this order and method is very troublesome, only fit for dull people, and a disagreeable restraint upon the noble spirit and fire of youth. I deny it; and assert, on the contrary, that it will procure you both more time and more taste for your pleasures; and, so far from being troublesome to you, that after you have pursued it a month, it would be troublesome to you to lay it aside. |
Весьма вероятно, что, как и другие молодые люди, ты ответишь мне, что весь этот порядок и правила очень надоедливы и годятся разве что для людей скучных, а для пылкого юноши с его возвышенными стремлениями будут только помехой. Неправда. Напротив, могу тебя уверить, что, следуя этому распорядку, ты освободишь себе больше времени для удовольствий и у тебя будет больше к ним охоты; к тому же все это настолько естественно, что, если ты поживешь так какой-нибудь месяц, тебе потом будет трудно жить иначе. |
|
Business whets the appetite, and gives a taste to pleasure, as exercise does to food; and business can never be done without method; it raises the spirits for pleasures; and a SPECTACLE, a ball, an assembly, will much more sensibly affect a man who has employed, than a man who has lost, the preceding part of the day; nay, I will venture to say, that a fine lady will seem to have more charms to a man of study or business, than to a saunterer. The same listlessness runs through his whole conduct, and he is as insipid in his pleasures, as inefficient in everything else. |
Всякое дело возбуждает аппетит и придает вкус удовольствиям, так же как упражнения придают вкус пище. А никаким делом нельзя заниматься без определенной системы - именно она-то и вызывает в нас тот подъем духа, который бывает нужен, чтобы насладиться каким-нибудь spectacle(111), балом или ассамблеей. Человек, с пользою употребивший свой день, гораздо полнее насладится вечером всеми этими удовольствиями, нежели человек, растративший свой день попусту; я возьму даже на себя смелость сказать, что человек, посвятивший себя наукам или какому-либо делу, окажется более чутким к женской красоте, чем заправский гуляка. Все поведение человека праздного отмечено печатью равнодушия, и удовольствия его столь же вялы, сколь беспомощны все его начинания. |
|
I hope you earn your pleasures, and consequently taste them; for, by the way, I know a great many men, who call themselves men of pleasure, but who, in truth, have none. They adopt other people's indiscriminately, but without any taste of their own. I have known them often inflict excesses upon themselves because they thought them genteel; though they sat as awkwardly upon them as other people's clothes would have done. Have no pleasures but your own, and then you will shine in them. What are yours? Give me a short history of them. 'Tenez-vous votre coin a table, et dans les bonnes compagnies? y brillez-vous du cote de la politesse, de d'enjouement, du badinage? Etes-vous galant? Filex-vous le parfait amour? Est-il question de flechir par vos soins et par vos attentions les rigueurs de quelque fiere Princesse'? |
Надеюсь, что ты сумел заслужить свои удовольствия и поэтому наслаждаешься ими теперь сполна. Между прочим, я знаю немало людей, называющих себя жизнелюбцами, но не знающих, что такое истинное наслаждение. Они, не задумавшись, заимствуют его у других, а сами даже не ведают его вкуса. Мне случалось нередко видеть, как они предавались неумеренным наслаждениям только потому, что думали, что они им к лицу, в действительности же у них эти наслаждения выглядели как платье с чужого плеча. Умей выбирать все свои наслаждения сам, и они окружат тебя блеском. Какие они у тебя? Расскажи мне о них вкратце. Tenez-vous votre coin a table, et dans les bonnes compagnies? у brillez-vous du cote de la politesse, de l'enjouement, du badinage? Etes-vous galant? Filez-vous le parfait amour? Est-il question de flechir par vos soins et par vos attentions les rigueurs de quelque fiere princesse?(112) |
|
You may safely trust me; for though I am a severe censor of vice and folly, I am a friend and advocate for pleasures, and will contribute all in my power to yours. |
Можешь спокойно мне довериться, ибо, хоть я и строгий судья порокам и сумасбродствам, я - друг и защитник наслаждений и всеми силами буду способствовать тому, чтобы ты их изведал. |
|
There is a certain dignity to be kept up in pleasures, as well as in business. In love, a man may lose his heart with dignity; but if he loses his nose, he loses his character into the bargain. At table, a man may with decency have a distinguishing palate; but indiscriminate voraciousness degrades him to a glutton. A man may play with decency; but if he games, he is disgraced. Vivacity and wit make a man shine in company; but trite jokes and loud laughter reduce him to a buffoon. [see Mark Twain's identical advice in his 'Speeches' D.W.] Every virtue, they say, has its kindred vice; every pleasure, I am sure, has its neighboring disgrace. Mark carefully, therefore, the line that separates them, and rather stop a yard short, than step an inch beyond it. |
В наслаждениях, как и в делах, надо тоже соблюдать известное достоинство. Полюбив, человек может потерять сердце, и, тем не менее, достоинство его сохранится. Если же он при этом потеряет нос, то погибнет и его доброе имя. За столом человек может удовлетворить свой самый разборчивый вкус, не переступая границ пристойного, но безудержная жадность превращает его в обжору. Человек может пристойным образом играть в карты, но если он будет играть в азартные игры, чтобы выиграть, он себя опозорит. Живость и остроумие делают человека душою общества, избитые же шутки и громкий смех делают из него шута. Говорят, что у каждой добродетели есть родственный ей порок; так, у каждого наслаждения всегда есть соседствующее с ним бесчестие. Поэтому необходимо отчетливо провести разделяющую их черту и лучше на целый ярд не дойти до нее и остановиться, нежели зайти за нее хотя бы на дюйм. |
|
I wish to God that you had as much pleasure in following my advice, as I have in giving it you! and you may the more easily have it, as I give you none that is inconsistent with your pleasure. In all that I say to you, it is your interest alone that I consider: trust to my experience; you know you may to my affection. Adieu. |
Я всем сердцем хочу, чтобы, следуя моему совету, ты испытал столько же наслаждения, сколько я, давая его тебе, а сделать это будет нетрудно, ибо я не советую тебе ничего, что было бы несовместимо с твоим наслаждением. Во всем, что я тебе говорю, я забочусь только о твоих интересах и ни о чем другом. Доверься же моему опыту; ты знаешь, что любви моей ты можешь довериться вполне. Прощай. |
|
I have received no letter yet from you or Mr. Harte. |
Я не получил еще до сих пор ни одного письма - ни от тебя, ни от м-ра Харта. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 8, O. S. 1750 |
Лондон, 8 февраля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: You have, by this time, I hope and believe, made such a progress in the Italian language, that you can read it with ease; I mean, the easy books in it; and indeed, in that, as well as in every other language, the easiest books are generally the best; for, whatever author is obscure and difficult in his own language, certainly does not think clearly. This is, in my opinion, the case of a celebrated Italian author; to whom the Italians, from the admiration they have of him, have given the epithet of il divino; I mean Dante. Though I formerly knew Italian extremely well, I could never understand him; for which reason I had done with him, fully convinced that he was not worth the pains necessary to understand him. |
Милый друг, Надеюсь и верю, что ты теперь сделал уже такие успехи в итальянском языке, что легко можешь читать книги по-итальянски; разумеется, легкие. Но, право же, как на этом, так и на всяком другом языке самые легкие книги - обычно самые лучшие; ибо если язык какого-либо писателя темен и труден, то это означает, что писатель этот не умеет и ясно мыслить. Так, на мой взгляд, обстоит дело со знаменитым итальянским писателем, которого восхищенные им соотечественники прозвали il divino(113); я говорю о Данте. Хоть в былые времена я отлично знал итальянский, я никогда не мог понять этого автора. Поэтому я и перестал интересоваться им: я был убежден, что не стоит тратить столько усилий на то, чтобы в нем разобраться. |
|
The good Italian authors are, in my mind, but few; I mean, authors of invention; for there are, undoubtedly, very good historians and excellent translators. The two poets worth your reading, and, I was going to say, the only two, are Tasso and Ariosto. Tasso's 'Gierusalemme Liberata' is altogether unquestionably a fine poem, though--it has some low, and many false thoughts in it: and Boileau very justly makes it the mark of a bad taste, to compare 'le Clinquant Tasse a l' Or de Virgile'. The image, with which he adorns the introduction of his epic poem, is low and disgusting; it is that of a froward, sick, puking child, who is deceived into a dose of necessary physic by 'du bon-bon'. These verses are these: |
Хороших итальянских писателей, по-моему, совсем немного. Я говорю об авторах поэтических произведений, ибо в Италии есть очень хорошие историки и превосходные переводчики. Два поэта, которых тебе стоит прочесть - чуть было не сказал, единственные два - это Тассо и Ариосто. "Gierusalemme Liberata"(114) Тассо в общем-то несомненно прелестная поэма, несмотря на то что в ней есть кое-какие низменные мысли, а немало и просто неверных, и Буало правильно считает, что только люди с дурным вкусом могут сравнивать le clinquant du Tasse a l'or de Virgile(115). Образ, которым украшено вступление к его эпической поэме, низок и отвратителен - это образ капризного больного ребенка, которого тошнит, который обманут тем, что в лакомство ему подложили лекарство. Вот эти строки: |
|
"Cosi all'egro fanciul porgiamo aspersi
Di soavi licor gli orli del vaso:
Succhi amari ingannato intanto ei beve,
E dall' inganno suo vita riceve." |
Cosi all'egro fanciul porgiamo aspersi
Di soavi licor gli orii del vaso:
Succhi amari ingannato intanto ei beve,
E dall'inganno suo vita riceve.(116) |
|
However, the poem, with all its faults about it, may justly be called a fine one. |
Однако, каковы бы ни были ее недостатки, поэму эту по справедливости можно назвать прелестной. |
|
If fancy, imagination, invention, description, etc., constitute a poet, Ariosto is, unquestionably, a great one. His "Orlando," it is true, is a medley of lies and truths--sacred and profane--wars, loves, enchantments, giants, madheroes, and adventurous damsels, but then, he gives it you very fairly for what it is, and does not pretend to put it upon you for the true 'epopee', or epic poem. He says: |
Если только фантазии, воображения, выдумки, уменья описывать и т. п. достаточно, чтобы называться поэтом, Ариосто, разумеется - великий поэт. Его "Роланд" - это, правда, смесь истины и вымысла, христианства и язычества, тут и битвы, и любовные похождения, тут чары и великаны, безумные герои и отважные девы - но он очень просто показывает все таким, как оно есть, и не пытается выдать все это за настоящую эпопею или эпическую поэму. Он говорит: |
|
"Le Donne, i Cavalier, l'arme, gli amori
Le cortesie, l'audaci imprese, io canto." |
Le Donne, i Cavalier, l'arme, gli amori
Le cortesie, l'audaci imprese, io canto.(117) |
|
The connections of his stories are admirable, his reflections just, his sneers and ironies incomparable, and his painting excellent. When Angelica, after having wandered over half the world alone with Orlando, pretends, notwithstanding, |
Он восхитительно умеет связать воедино отдельные эпизоды; рассуждает он верно, неподражаемо иронизирует и потешается над своими героями и превосходно умеет все описать. Когда Анджелика, после того как она уже объездила полсвета с Роландом, тем не менее утверждает: |
|
"--- ch'el fior virginal cosi avea salvo,
Come selo porto dal matern' alvo." |
. .. ch'el fior virginal cosi avea salvo
Come selo porto dal matern'alvo(118) |
|
The author adds, very gravely,-- |
автор очень серьезно добавляет: |
|
"Forse era ver, ma non pero credibile
A chi del senso suo fosse Signore." |
Forse era ver, ma non pero credibile
A chi del senso suo fosse Signore.(119) |
|
Astolpho's being carried to the moon by St. John, in order to look for Orlando's lost wits, at the end of the 34th book, and the many lost things that he finds there, is a most happy extravagancy, and contains, at the same time, a great deal of sense. I would advise you to read this poem with attention. It is, also, the source of half the tales, novels, and plays, that have been written since. |
История того, как апостол Иоанн уносит Астольфо на луну, для того, чтобы тот поискал там потерянный Роландом разум, в конце 34-й песни, и о том, как он находит там множество разных потерянных вещей - удачнейшая нелепица, которая, однако, содержит в себе немало смысла. Я советовал бы тебе внимательно прочесть эту поэму. К тому же, не меньше половины всех рассказов, романов и пьес, написанных впоследствии, почерпнуты оттуда. |
|
The 'Pastor Fido' of Guarini is so celebrated, that you should read it; but in reading it, you will judge of the great propriety of the characters. A parcel of shepherds and shepherdesses, with the TRUE PASTORAL' SIMPLICITY, talk metaphysics, epigrams, 'concetti', and quibbles, by the hour to each other. |
"Pastor fido"(120) Гуарини - настолько знаменитая вещь, что тебе следует прочесть ее. Но когда ты будешь читать, ты сам увидишь, насколько сообразны с действительностью изображенные там персонажи. Пастухи и пастушки часами, с поистине идиллическим простодушием, ведут между собой философские разговоры, пересыпая свою речь эпиграммами, concetti и каламбурами. |
|
The Aminto del Tasso, is much more what it is intended to be, a pastoral: the shepherds, indeed, have their 'concetti' and their antitheses; but are not quite so sublime and abstracted as those in Pastor Fido. I think that you will like it much the best of the two. |
"Аминта" Тассо гораздо более соответствует тому жанру, в котором она была задумана - обыкновенной пасторали. Здесь, правда, пастушки тоже употребляют в разговоре различные concetti(121) и антитезы, но сами они отнюдь не столь возвышенны и отвлеченны, как персонажи в "Pastor fido". Мне думается, что из этих двух пасторалей вторая тебе понравится больше. |
|
Petrarca is, in my mind, a sing-song, love-sick poet; much admired, however, by the Italians: but an Italian who should think no better of him than I do, would certainly say that he deserved his 'Laura' better than his 'Lauro'; and that wretched quibble would be reckoned an excellent piece of Italian wit. |
Петрарка, на мой взгляд, однообразный, томимый любовью поэт, которым, однако, в Италии не перестают восхищаться. Вместе с тем, какой-нибудь итальянец, ставящий этого поэта не выше, чем я, вероятно, сказал бы, что стихами своими он скорее заслужил право на Лауру, а отнюдь не на лавры, и этот жалкий каламбур был бы сочтен за великолепный образец итальянского остроумия. |
|
The Italian prose-writers (of invention I mean) which I would recommend to your acquaintance, are Machiavello and Boccacio; the former, for the established reputation which he has acquired, of a consummate politician (whatever my own private sentiments may be of either his politics or his morality): the latter, for his great invention, and for his natural and agreeable manner of telling his stories. |
Из итальянских прозаиков (речь здесь, разумеется, не идет о прозе ученой) я рекомендовал бы твоему вниманию Макьявелли и Боккаччо; у первого из них сложилась репутация законченного политика; я не стану сейчас пускаться в разговоры о том, как сам отношусь к его нравственным понятиям и политическим взглядам, у второго же - богатое воображение и талант рассказчика, умеющего говорить увлекательно и непринужденно. |
|
Guicciardini, Bentivoglio, Davila, etc., are excellent historians, and deserved being read with attention. The nature of history checks, a little, the flights of Italian imaginations; which, in works of invention, are very high indeed. Translations curb them still more: and their translations of the classics are incomparable; particularly the first ten, translated in the time of Leo the Tenth, and inscribed to him, under the title of Collana. That original Collana has been lengthened since; and if I mistake not, consist now of one hundred and ten volumes. |
Гвиччардини, Бентивольо, Давила и т. п. - превосходные историки и заслуживают самого внимательного чтения. Сама природа истории несколько сдерживает полет итальянской фантазии, уносящий нас очень высоко в новеллах и романах. Полет этот еще более обуздан в переводах, а итальянские переводы классиков выше всяких похвал, в особенности же первые десять переводов, сделанные при папе Льве X, посвященные ему и объединенные под общим названием collana(122). Эта первоначальная соllana была потом продолжена и, если не ошибаюсь, насчитывает сейчас сто десять томов. |
|
From what I have said, you will easily guess that I meant to put you upon your guard; and not let your fancy be dazzled and your taste corrupted by the concetti, the quaintnesses, and false thoughts, which are too much the characteristics of the Italian and Spanish authors. I think you are in no great danger, as your taste has been formed upon the best ancient models, the Greek and Latin authors of the best ages, who indulge themselves in none of the puerilities I have hinted at. I think I may say, with truth; that true wit, sound taste, and good sense, are now, as it were, engrossed by France and England. Your old acquaintances, the Germans, I fear, are a little below them; and your new acquaintances, the Italians, are a great deal too much above them. The former, I doubt, crawl a little; the latter, I am sure, very often fly out of sight. |
Ты теперь поймешь, что мне хочется предостеречь тебя и не допустить, чтобы воображение твое было ослеплено, а вкус испорчен всеми concetti, чудачествами и вздорными мыслями, которым сверх меры привержены итальянские и испанские авторы. По-моему, тебе это не очень грозит, ибо вкус твой выработался на лучших классических образцах - на греческих и латинских писателях периода расцвета - а те никогда не пускаются на подобные ребячества. Мне думается, я могу с полным основанием сказать, что настоящее остроумие, хороший вкус и здравый смысл сейчас составляют достояние только Франции и Англии. Боюсь, что твоим старым знакомым - немцам не хватает того и другого, новые же твои знакомые - итальянцы, напротив, заходят чересчур далеко. Первые, должно быть, привыкли ползать, вторые же, воспарив к небу, попросту скрываются из глаз. |
|
I recommended to you a good many years ago, and I believe you then read, La maniere de bien penser dans les ouvrages d'esprit par le Pere Bouhours; and I think it is very well worth your reading again, now that you can judge of it better. I do not know any book that contributes more to form a true taste; and you find there, into the bargain, the most celebrated passages, both of the ancients and the moderns, which refresh your memory with what you have formerly read in them separately. It is followed by a book much of the same size, by the same author, entitled, 'Suite des Pensees ingenieuses'. |
Я очень давно уже советовал тебе прочесть "La maniere de bien penser dans les ouvrages d esprit"(123) отца Буура, и ты, верно, тогда еще прочел эту книгу; сейчас тебе неплохо было бы ее перечесть, ты сможешь оценить ее лучше. Я не знаю другой книги, которая так помогла бы выработать настоящий вкус; к тому же, в ней ты найдешь самые знаменитые отрывки как древних, так и современных авторов; книга эта освежит в твоей памяти все, что ты прежде читал у каждого из них в отдельности. У нее есть продолжение, почти того же объема и написанное тем же автором, - "Suite des pensees ingenieuses"(124). |
|
To do justice to the best English and French authors, they have not given into that false taste; they allow no thoughts to be good, that are not just and founded upon truth. The age of Lewis XIV. was very like the Augustan; Boileau, Moliere, La Fontaine, Racine, etc., established the true, and exposed the false taste. The reign of King Charles II. (meritorious in no other respect) banished false taste out of England, and proscribed puns, quibbles, acrostics, etc. Since that, false wit has renewed its attacks, and endeavored to recover its lost empire, both in England and France; but without success; though, I must say, with more success in France than in England. Addison, Pope, and Swift, have vigorously defended the rights of good sense, which is more than can be said of their contemporary French authors, who have of late had a great tendency to 'le faux brillant', 'le raffinement, et l'entortillement'. And Lord Roscommon would be more in the right now, than he was then, in saying, that, |
Надо отдать должное лучшим английским и французским писателям, они не поддались этому вкусу ко лжи: они не позволяют себе утверждать мысли неверные, те, в основе которых не лежит истина. Век Людовика XIV очень походил на век Августа: Буало, Лафонтен, Расин и т. п. утвердили хороший вкус и доказали несообразность дурного. В царствование Карла II (ни в каком другом отношении не примечательное) дурной вкус был изгнан из Англии, а всякого рода игра слов, каламбуры, акростихи и т. п. были запрещены. С тех пор мнимое остроумие возобновило свои набеги и пыталось вернуть потерянные владения, как в Англии, так и во Франции, но безуспешно, хотя все же надо сказать, что во Франции с большим успехом, нежели в Англии, Аддисон, Поп и Свифт рьяно защищали права здравого смысла, чего нельзя сказать об их современниках во Франции, у которых последнее время преобладает стремление к le faux brillant, le raffinement, et I'entortillement(125). И слова лорда Роскоммона: |
|
"The English bullion of one sterling line,
Drawn to French wire, would through whole pages shine." |
Свой золотой английский растяните -
Французской выйдут проволоки нити. -
с большим правом можно было бы отнести к нашему времени, чем к прежнему. |
|
Lose no time, my dear child, I conjure you, in forming your taste, your manners, your mind, your everything; you have but two years' time to do it in; for whatever you are, to a certain degree, at twenty, you will be, more or less, all the rest of your life. May it be a long and happy one. Adieu. |
Умоляю тебя, дорогой мой, не теряй времени и поскорее выработай в себе вкус, манеры, сформируй свой ум и вообще все свое; у тебя на это остается только два года, ибо если ты в той или иной степени сделаешься кем-то к двадцати годам, ты останешься более или менее тем же и всю свою жизнь. Да будет она у тебя долгой и счастливой! Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 22, O. S. 1750 |
Лондон, 22 февраля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: If the Italian of your letter to Lady Chesterfield was all your own, I am very well satisfied with the progress which you have made in that language in so short a time; according to that gradation, you will, in a very little time more, be master of it. Except at the French Ambassador's, I believe you hear only Italian spoke; for the Italians speak very little French, and that little generally very ill. The French are even with them, and generally speak Italian as ill; for I never knew a Frenchman in my life who could pronounce the Italian ce, ci, or ge, gi. Your desire of pleasing the Roman ladies will of course give you not only the desire, but the means of speaking to them elegantly in their own language. The Princess Borghese, I am told, speaks French both ill and unwillingly; and therefore you should make a merit to her of your application to her language. She is, by a kind of prescription (longer than she would probably wish), at the head of the 'beau monde' at Rome; and can, consequently, establish or destroy a young fellow's fashionable character. If she declares him 'amabile e leggiadro', others will think him so, or at least those who do not will not dare to say so. There are in every great town some such women, whose rank, beauty, and fortune have conspired to place them at the head of the fashion. They have generally been gallant, but within certain decent bounds. Their gallantries have taught, both them and their admirers, good-breeding; without which they could keep up no dignity, but would be vilified by those very gallantries which put them in vogue. It is with these women, as with ministers and favorites at court; they decide upon fashion and characters, as these do of fortunes and preferments. Pay particular court, therefore, wherever you are, to these female sovereigns of the 'beau monde'; their recommendation is a passport through all the realms of politeness. But then, remember that they require minute officious attentions. You should, if possible, guess at and anticipate all their little fancies and inclinations; make yourself familiarly and domestically useful to them, by offering yourself for all their little commissions, and assisting in doing the honors of their houses, and entering with seeming unction into all their little grievances, bustles, and views; for they are always busy. If you are once 'ben ficcato' at the Palazzo Borghese, you twill soon be in fashion at Rome; and being in fashion will soon fashion you; for that is what you must now think of very seriously. |
Милый друг, Если это ты сам писал по-итальянски письмо, адресованное леди Честерфилд, то я очень радуюсь успехам, которые ты за такое короткое время сделал в этом языке; это означает, что ты очень скоро овладеешь им в совершенстве. Должно быть, если не считать французского посольства, тебе везде приходится слышать только итальянскую речь, итальянцы ведь очень редко говорят по-французски и, как правило, из рук вон плохо. Французы платят им тою же монетой и сами говорят по-итальянски не лучше; за всю жизнь я не встречал ни одного француза, который бы мог правильно произнести итальянское се ci или ge gi. Твое желание понравиться римским дамам не только побуждает тебя, но и дает возможность красиво говорить с ними на их собственном языке. Мне рассказывали, что принцесса Боргезе говорит по-французски плохо и неохотно, и поэтому твои старания овладеть ее родным языком будут знаком уважения к ней. По своего рода праву давности (более давнему, чем, может быть, хотелось бы ей самой) она стоит во главе римского beau monde(126) и, следовательно, может создать или разрушить репутацию молодого человека в свете. Если она скажет о нем, что он amabile e leggiadro(127), другие будут думать, что он и на самом деле такой, а те, кто с этим не согласятся, во всяком случае не осмелятся высказать свое мнение вслух. В каждом большом городе есть несколько таких дам - их положение, состояние и красота соединили свои усилия, чтобы обеспечить за ними главенство в свете. Им обычно случалось заводить любовные интриги, но при этом они никогда не переступали границ пристойного. Интриги эти учат как их самих, так и их поклонников хорошим манерам; если бы у них не было хороших манер, они никак не смогли бы соблюсти свое достоинство и те же самые любовные связи, которые создают вокруг них некий ореол, неминуемо их бы унизили. Именно эти женщины решают вопрос о репутации человека и его месте в свете, точно так же, как министры и фавориты двора решают вопрос о его положении и повышении в чине. Поэтому, где бы ты ни находился, будь особенно любезен с теми, кому подвластен весь beau monde; их рекомендация - это паспорт, с которым ты можешь проникнуть во все сферы высшего света. Только помни, они требуют к себе неотступного и пристального внимания. Насколько это возможно, ты должен угадать и предвосхитить все их маленькие прихоти и причуды; суметь сделаться им полезным в их повседневной домашней жизни, быть готовым исполнять их мелкие поручения, выказывать знаки уважения их семьям и с видимым участием разделять все их мелкие огорчения, заботы и взгляды; они ведь всегда чем-то бывают заняты. Стоит тебе только раз быть ben ficcato(128) в палаццо Боргезе - и тебя скоро будут знать в высших кругах Рима; вращаясь в этих кругах, ты живо отшлифуешь себя, а это как раз то, о чем тебе следует сейчас очень серьезно подумать. |
|
I am sorry that there is no good dancing-master at Rome, to form your exterior air and carriage; which, I doubt, are not yet the genteelest in the world. But you may, and I hope you will, in the meantime, observe the air and carriage of those who are reckoned to have the best, and form your own upon them. Ease, gracefulness, and dignity, compose the air and address of a man of fashion; which is as unlike the affected attitudes and motions of a 'petit maitre', as it is to the awkward, negligent, clumsy, and slouching manner of a booby. |
Жаль, что в Риме нет хорошего учителя танцев, с которым ты бы мог заняться и выправить свою осанку и манеры; боюсь, что в этом смысле тебе еще надо много над собой поработать. Но тем временем ты можешь наблюдать - и я надеюсь, что ты это сделаешь - людей, которые обращают на себя внимание наружностью своей и осанкой, и брать с них пример. Непринужденность, приветливость и достоинство - вот, что определяет внешность и манеры светского человека, и все это столь же непохоже на жеманные позы и движения какого-нибудь petit maitre(129), как и повадки неуклюжего, мешковатого и неповоротливого олуха. |
|
I am extremely pleased with the account Mr. Harte has given me of the allotment of your time at Rome. Those five hours every morning, which you employ in serious studies with Mr. Harte, are laid out with great interest, and will make you rich all the rest of your life. I do not look upon the subsequent morning hours, which you pass with your Ciceroni, to be ill-disposed of; there is a kind of connection between them; and your evening diversions in good company are, in their way, as useful and necessary. This is the way for you to have both weight and lustre in the world; and this is the object which I always had in view in your education. |
Я очень обрадован всем, что мне пишет м-р Харт о том, как ты проводишь время в Риме. Те пять часов, которые ты каждое утро посвящаешь серьезным занятиям с м-ром Хартом, положены в рост под большие проценты и принесут тебе такое богатство, которого хватит на всю твою жизнь. Следующими за этим часами, которые ты проводишь со своим cicerone, ты, по-моему, тоже распорядился неплохо: одно в какой-то степени связано с другим, вечерние же твои развлечения в хорошем обществе и полезны, и необходимы. Распределив так свое время, ты приобретешь в свете и вес, и блеск, а воспитывая тебя, я к этому и стремлюсь. |
|
Adieu, my friend! go on and prosper. |
Прощай, друг мой! Желаю тебе успеха. |
|
Mr. Grevenkop has just received Mr. Harte's letter of the 19th N. S. |
М-р Гревенкоп только что получил письмо м-ра Харта от 19 н. ст. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 26, O. S. 1750. |
Лондон, 26 апреля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: As your journey to Paris approaches, and as that period will, one way or another, be of infinite consequence to you, my letters will henceforward be principally calculated for that meridian. You will be left there to your own discretion, instead of Mr. Harte's, and you will allow me, I am sure, to distrust a little the discretion of eighteen. You will find in the Academy a number of young fellows much less discreet than yourself. These will all be your acquaintances; but look about you first, and inquire into their respective characters, before you form any connections among them; and, 'caeteris paribus', single out those of the most considerable rank and family. Show them a distinguishing attention; by which means you will get into their respective houses, and keep the best company. All those French young fellows are excessively 'etourdis'; be upon your guard against scrapes and quarrels; have no corporal pleasantries with them, no 'jeux de mains', no 'coups de chambriere', which frequently bring on quarrels. Be as lively as they, if you please, but at the same time be a little wiser than they. As to letters, you will find most of them ignorant; do not reproach them with that ignorance, nor make them feel your superiority. It is not their faults, they are all bred up for the army; but, on the other, hand, do not allow their ignorance and idleness to break in upon those morning hours which you may be able to allot to your serious, studies. No breakfastings with them, which consume a great deal of time; but tell them (not magisterially and sententiously) that you will read two or three hours in the morning, and that for the rest of the day you are very much at their service. Though, by the way, I hope you will keep wiser company in the evenings. |
Милый друг, Близок день, когда ты поедешь в Париж; поездка эта в том или другом отношении, но непременно будет иметь огромные последствия для тебя, и поэтому в письмах своих я впредь всегда буду иметь в виду этот новый меридиан. Там подле тебя не будет уже м-ра Харта и ты во всем должен будешь руководствоваться собственным благоразумием, а я позволю себе все же немного усомниться в благоразумии восемнадцатилетнего юноши. В Академии ты повстречаешь множество молодых людей, которые будут еще менее благоразумны, чем ты. Со всеми из них тебе придется познакомиться, но сначала хорошенько оглядись и узнай, что это за люди, а потом уже сближайся с ними и caeteris paribus(130) останови свой выбор на лицах более высокого положения и знатных. Окажи им особое внимание - тогда ты будешь принят в их домах и сможешь бывать в самом лучшем обществе. Все эти юные французы до чрезвычайности etourdis(131): будь осторожен, избегай всякого рода столкновений и ссор; даже шутя, не позволяй себе никаких фамильярных жестов; воздержись от jeux de main(132) и coups de chambriere(133) - то и другое нередко приводит к ссорам. Будь, пожалуйста, таким же веселым, как и они, но, вместе с тем, будь и немного поумней. Ты убедишься, что в отношении изящной литературы большинство из них - сущие невежды; не попрекай их этим невежеством и не давай им почувствовать свое превосходство над ними; они нисколько не виноваты в том, что воспитаны для военной службы. Но, вместе с тем, не позволяй этим невежественным и праздным людям посягать на утренние твои часы, которые ты, может быть, сумеешь посвятить серьезным занятиям. Никаких завтраков вместе с ними - это отнимает очень много времени, лучше скажи им (только отнюдь не назидательным менторским тоном), что утром ты собираешься часа два-три почитать, а все остальное время ты к их услугам. Между прочим, я все же надеюсь, что и вечера свои ты будешь проводить среди людей более умных. |
|
I must insist upon your never going to what is called the English coffee- house at Paris, which is the resort of all the scrub English, and also of the fugitive and attainted Scotch and Irish; party quarrels and drunken squabbles are very frequent there; and I do not know a more degrading place in all Paris. Coffee-houses and taverns are by no means creditable at Paris. Be cautiously upon your guard against the infinite number of fine-dressed and fine-spoken 'chevaliers d'industrie' and 'avanturiers' which swarm at Paris: and keep everybody civilly at arm's length, of whose real character or rank you are not previously informed. Monsieur le Comte or Monsieur le Chevalier, in a handsome laced coat, 'et tres bien mis', accosts you at the play, or some other public place; he conceives at first sight an infinite regard for you: he sees that you are a stranger of the first distinction; he offers you his services, and wishes nothing more ardently than to contribute, as far as may be in his little power, to procure you 'les agremens de Paris'. He is acquainted with some ladies of condition, 'qui prefrent une petite societe agreable, et des petits soupers aimables d'honnetes gens, au tumulte et a la dissipation de Paris'; and he will with the greatest pleasure imaginable have the honor of introducing you to those ladies of quality. Well, if you were to accept of this kind offer, and go with him, you would find 'au troisieme; a handsome, painted and p----d strumpet, in a tarnished silver or gold second-hand robe, playing a sham party at cards for livres, with three or four sharpers well dressed enough, and dignified by the titles of Marquis, Comte, and Chevalier. The lady receives you in the most polite and gracious manner, and with all those 'complimens de routine' which every French woman has equally. Though she loves retirement, and shuns 'le grande monde', yet she confesses herself obliged to the Marquis for having procured her so inestimable, so accomplished an acquaintance as yourself; but her concern is how to amuse you: for she never suffers play at her house for above a livre; if you can amuse yourself with that low play till supper, 'a la bonne heure'. Accordingly you sit down to that little play, at which the good company takes care that you shall win fifteen or sixteen livres, which gives them an opportunity of celebrating both your good luck and your good play. Supper comes up, and a good one it is, upon the strength of your being able to pay for it. 'La Marquise en fait les honneurs au mieux, talks sentiments, 'moeurs et morale', interlarded with 'enjouement', and accompanied with some oblique ogles, which bid you not despair in time. After supper, pharaoh, lansquenet, or quinze, happen accidentally to be mentioned: the Marquise exclaims against it, and vows she will not suffer it, but is at last prevailed upon by being assured 'que ce ne sera que pour des riens'. Then the wished-for moment is come, the operation begins: you are cheated, at best, of all the money in your pocket, and if you stay late, very probably robbed of your watch and snuff-box, possibly murdered for greater security. This I can assure you, is not an exaggerated, but a literal description of what happens every day to some raw and inexperienced stranger at Paris. Remember to receive all these civil gentlemen, who take such a fancy to you at first sight, very coldly, and take care always to be previously engaged, whatever party they propose to you. |
Настоятельным образом прошу тебя, никогда не показывайся в так называемой английской кофейне - это настоящий притон всех английских ничтожеств, равно как и преступников, бежавших от ирландского и шотландского суда; там нередки скандалы и пьяные ссоры; словом, я не знаю более отвратительного места во всем Париже. Да и вообще кофейни и таверны не делают чести этому городу. Всячески остерегайся великого множества разодетых и изысканных в речах chevaliers d'industrie(134) и aventuriers((135), которыми кишмя кишит Париж, и старайся никого не обижать и держаться подальше от людей, положение и репутация которых тебе неизвестны. Какой-нибудь "граф" или "шевалье" в красивом, обшитом галуном кафтане et tres bien mis(136) подходит к тебе где-нибудь в театре или в другом общественном месте; он, видите ли, с первого взгляда почувствовал к тебе безмерное расположение, он понимает, что ты очень знатный иностранец, и предлагает тебе свои услуги и горит желанием, насколько это будет в его скромных возможностях, помочь тебе вкусить les agrements de Paris(137). Он знаком с некими знатными дамами, qui preferent une petite societe agreable, et des petits soupers aimables d'honnetes gens, au tumulte et a la dissipation de Paris(138). Он получит величайшее удовольствие, если будет иметь честь представить тебя этим высокопоставленным дамам. Допустим, что ты согласился принять его любезное предложение и отправился с ним - ты найдешь au troisieme(139) красивую, раскрашенную и расфуфыренную проститутку в затканном золотом или серебром выцветшем поношенном платье, делающую вид, что играет в карты на ливры с тремя или четырьмя довольно хорошо одетыми шулерами, которых она величает маркизом, графом и шевалье. Дама эта встречает тебя очень вежливо и приветливо со всеми compliments de routine(140), без которых вообще ни одна француженка не может обойтись. Хоть она и любит уединенную жизнь и старательно избегает le grand monde(141), она все же премного обязана господину маркизу за то, что он познакомил ее с таким выдающимся и замечательным человеком, как ты, только она не знает, чем лучше развлечь тебя: у нее дома ведь принято играть не выше, чем по одному ливру; если ты можешь заинтересоваться игрой по такой ничтожной ставке в ожидании ужина, то a la bonne heure(142). Итак, ты садишься за эту игру по самой маленькой, причем вся эта милая компания старается дать тебе выиграть ливров пятнадцать-шестнадцать, и по этому случаю все поздравляют тебя с удачей и расточают похвалы твоему уменью играть. Подают ужин, и хороший - в расчете на то, что ты за него заплатишь. La marquise en fait les honneurs au mieux(143), ведет разговор о высоких чувствах, о moeurs, et morale(144), перемежая его с enjouement(145) и украдкой строит тебе глазки, намекая, что тебе не надо терять надежду. После ужина заходит разговор об игре в фараон, в ландскнехт или квинтич: шевалье предлагает полчасика поиграть в какую-нибудь из этих игр; маркиза горячо возражает и клянется, что не потерпит этого у себя в доме, но в конце концов соглашается, после того как ее уверяют, que ce ne sera que pour des riens(146). Тогда-то и настает долгожданная минута, и все начинается: в лучшем случае, ты проигрываешь шулерам все свои деньги, если же ты засидишься за полночь, у тебя еще могут отнять часы или табакерку, а для пущей надежности и убить тебя. Могу тебя уверить, что здесь нет ни малейшего преувеличения, я только в точности рассказал тебе то, что каждый день происходит с неопытными юнцами, прибывающими в Париж. Помни, что всех этих любезных господ, которые с первого взгляда проникаются к тебе такой симпатией, ты должен встречать очень холодно и, куда бы они ни стали приглашать тебя, уметь отказать им, сославшись на то, что вечер у тебя уже занят. |
|
You may happen sometimes, in very great and good companies, to meet with some dexterous gentlemen, who may be very desirous, and also very sure, to win your money, if they can but engage you to play with them. Therefore lay it down as an invariable rule never to play with men, but only with women of fashion, at low play, or with women and men mixed. But, at the same time, whenever you are asked to play deeper than you would, do not refuse it gravely and sententiously, alleging the folly of staking what would be very inconvenient to one to lose, against what one does not want to win; but parry those invitations ludicrously, 'et en badinant'. Say that, if you were sure to lose, you might possibly play, but that as you may as well win, you dread 'l'embarras des richesses', ever since you have seen what an encumbrance they were to poor Harlequin, and that, therefore, you are determined never to venture the winning above two louis a-day; this sort of light trifling way of declining invitations to vice and folly, is more becoming your age, and at the same time more effectual, than grave philosophical refusals. |
Может статься, что где-нибудь в многолюдном и хорошем обществе ты повстречаешь ловкача, которому захочется обыграть тебя в карты и который уверен, что ему это удастся, если ты только согласишься стать его партнером. Поэтому положи себе за правило и неукоснительно этому правилу следуй: никогда не играть в мужской компании, а только со светскими дамами, и притом по низкой ставке, или же в обществе, где будут и мужчины, и дамы. Вместе с тем, если тебе предложат играть по более крупной ставке, нежели ты привык, не отказывайся от этого с серьезным и нравоучительным видом, не говори, что было бы безумием рисковать столь значительной для тебя суммой, сумей отказаться от этих приглашений весело и en badinant(147). Скажи, что, может быть, и стал бы играть, если бы был уверен, что непременно проиграешь, но так как нельзя исключить возможности выигрыша, ты боишься l'embarras des richesses(148), с тех пор как видел, в сколь затруднительное положение был поставлен этим бедный Арлекин, и что ты, поэтому, твердо решил играть только так, чтобы за вечер никогда не выигрывать больше двух луидоров: юноше твоего возраста гораздо больше пристало, отказываясь от приглашений людей, пытающихся склонить его к пороку и сумасбродствам, не вступать с ними в серьезные философские споры, а просто превратить все в шутку; к тому же такой отказ всегда покажется более убедительным. |
|
A young fellow who seems to have no will of his own, and who does everything that is asked of him, is called a very good-natured, but at the same time, is thought a very silly young fellow. Act wisely, upon solid principles, and from true motives, but keep them to yourself, and never talk sententiously. When you are invited to drink, say that you wish you could, but that so little makes you both drunk and sick, 'que le jeu me vaut pas la chandelle'. |
Про молодого человека, лишенного собственной воли и делающего все, что от него хотят, принято говорить, что он хороший парень, но вместе с тем все думают, что он просто набитый дурак. Действуй разумно, руководствуясь твердыми принципами и верными побуждениями, но храни и те, и другие в тайне и никогда не пускайся в нравоучения. Когда тебя уговаривают выпить, скажи, что рад был бы поддержать компанию, но что ты настолько быстро пьянеешь и чувствуешь себя потом плохо, que le jeu ne vaut pas la chandelle(149). |
|
Pray show great attention, and make your court to Monsieur de la Gueriniere; he is well with Prince Charles and many people of the first distinction at Paris; his commendations will raise your character there, not to mention that his favor will be of use to you in the Academy itself. For the reasons which I mentioned to you in my last, I would have you be interne in the Academy for the first six months; but after that, I promise you that you shall have lodgings of your own 'dans un hotel garni', if in the meantime I hear well of you, and that you frequent, and are esteemed in the best French companies. You want nothing now, thank God, but exterior advantages, that last polish, that 'tournure du monde', and those graces, which are so necessary to adorn, and give efficacy to, the most solid merit. They are only to be acquired in the best companies, and better in the best French companies than in any other. You will not want opportunities, for I shall send you letters that will establish you in the most distinguished companies, not only of the beau monde, but of the beaux esprits, too. Dedicate, therefore, I beg of you, that whole year to your own advantage and final improvement, and do not be diverted from those objects by idle dissipations, low seduction, or bad example. After that year, do whatever you please; I will interfere no longer in your conduct; for I am sure both you and I shall be safe then. Adieu! |
Прошу тебя, окажи побольше внимания месье де ла Гериньеру и будь с ним полюбезнее: он на хорошем счету у принца Карла и у многих людей, принадлежащих к высшим кругам Парижа; его отзывы о тебе будут очень важны для твоей репутации в этом городе, не говоря уж о том, что его покровительство окажется полезным для тебя и в самой Академии. По причинам, которые я тебе уже излагал в моем последнем письме, мне хотелось бы, чтобы ты был interne(15)0 в Академии в течение первых шести месяцев, после чего, обещаю тебе, у тебя будет собственная квартира dans un hotel garni151 - если за это время я получу о тебе хорошие отзывы и ты будешь принят в лучших французских домах и сумеешь заслужить себе там уважение. Теперь тебе, слава богу, не нужно ничего, кроме привлекательной наружности, того завершающего все лоска, той tournure du monde(152) и тех манер, которые так необходимы, чтобы украсить человека и дать возможность всем его достоинствам проявиться. Приобрести это можно только в изысканном обществе, а самое лучшее французское общество для этого более всего подходит. Тебе не придется искать удобного случая: я пришлю тебе письма, которые введут тебя в самые высшие круги - не только beau monde(153), но также и beaux esprits(154). Поэтому прошу тебя, посвяти весь этот год самому важному для тебя делу - завершению своего воспитания, и не позволяй себе отвлекаться от этой цели, предаваясь праздному распутству, потакая низким соблазнам и следуя дурным примерам. Кончится этот год - и можешь делать все, что захочешь - в твою жизнь я больше вмешиваться не стану. Я уверен, что оба мы, и ты и я, сможем быть тогда за нее спокойны. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 30, O. S. 1750 |
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: Mr. Harte, who in all his letters gives you some dash of panegyric, told me in his last a thing that pleases me extremely; which was that at Rome you had constantly preferred the established Italian assemblies to the English conventicles setup against them by dissenting English ladies. That shows sense, and that you know what you are sent abroad for. It is of much more consequence to know the 'mores multorem hominum' than the 'urbes'. Pray continue this judicious conduct wherever you go, especially at Paris, where, instead of thirty, you will find above three hundred English, herding together and conversing with no one French body. |
Милый друг, М-р Харт, который неустанно расточает тебе дифирамбы, в последнем своем письме сообщил очень приятную для меня вещь, а именно, что, живя в Риме, ты неизменно предпочитал порядочные итальянские ассамблеи сборищам котерий, сколоченных в пику им разными английскими леди. Это доказывает твой ум и понимание того, за чем тебя послали за границу. Намного важнее знать mores multorum hominum(155), нежели urbes(156). Пожалуйста, продолжай вести себя так же рассудительно везде, куда бы ты ни поехал, в особенности же в Париже, где, вместо тридцати, ты найдешь триста с лишним англичан, которые все время толкутся вместе и не общаются ни с одним французом. |
|
The life of 'les Milords Anglois' is regularly, or, if you will, irregularly, this. As soon as they rise, which is very late, they breakfast together, to the utter loss of two good morning hours. Then they go by coachfuls to the Palais, the Invalides, and Notre-Dame; from thence to the English coffee-house, where they make up their tavern party for dinner. From dinner, where they drink quick, they adjourn in clusters to the play, where they crowd up the stage, dressed up in very fine clothes, very ill-made by a Scotch or Irish tailor. From the play to the tavern again, where they get very drunk, and where they either quarrel among themselves, or sally forth, commit some riot in the streets, and are taken up by the watch. Those who do not speak French before they go, are sure to learn none there. Their tender vows are addressed to their Irish laundress, unless by chance some itinerant Englishwoman, eloped from her husband, or her creditors, defrauds her of them. Thus they return home, more petulant, but not more informed, than when they left it; and show, as they think, their improvement by affectedly both speaking and dressing in broken French:-- |
Жизненный распорядок этих английских милордов, или, если угодно, беспорядок, следующий: встав очень поздно, они завтракают все вместе, безвозвратно теряя за этим занятием добрых два утренних часа. Затем они отправляются в битком набитых каретах во дворец, в Дом инвалидов, в Нотр-Дам; оттуда - в английскую кофейню, где они опять-таки все вместе собираются на обед. После обеда, который не обходится без обильных возлияний, они обычно целой компанией едут в театр, где забираются на сцену, одетые в очень дорогие костюмы, очень плохо сшитые какими-нибудь шотландскими или ирландскими портными. После спектакля они снова спешат в таверну; там они изрядно напиваются и, либо еще в стенах ее ссорятся между собой, либо, выйдя все вместе на улицу, устраивают свалку, после чего их забирает стража. Те из этих молодых людей, которые не умеют говорить по-французски до приезда в Париж, так ничему и не научаются. В любви они объясняются своей ирландской прачке, пока их не переманивает какая-нибудь странствующая англичанка, сбежавшая от мужа или от кредиторов. Так вот они и возвращаются домой, еще более вздорными, чем были, но нисколько не обогатив своих знаний, и стараются выказать свое превосходство тем, что говорят на плохом французском языке и в одежде своей убого подражают французам. |
|
"Hunc to Romane caveito." |
...hunc tu, Romane, caveto(157). |
|
Connect yourself, while you are in France, entirely with the French; improve yourself with the old, divert yourself with the young; conform cheerfully to their customs, even to their little follies, but not to their vices. Do not, however, remonstrate or preach against them, for remonstrances do not suit with your age. In French companies in general you will not find much learning, therefore take care not to brandish yours in their faces. People hate those who make them feel their own inferiority. Conceal all your learning carefully, and reserve it for the company of les Gens d'Eglise, or les Gens de Robe; and even then let them rather extort it from you, than find you over-willing to draw it. Your are then thought, from that seeming unwillingness, to have still more knowledge than it may be you really have, and with the additional merit of modesty into the bargain. |
Живя во Франции, общайся исключительно с французами; учись у стариков, развлекайся с молодыми; сумей безропотно приспособить себя к их обычаям, даже к их маленьким причудам, но только не вздумай усваивать их пороки. Вместе с тем, не протестуй против них и не читай нравоучений, ибо твоему возрасту все это не пристало. Вообще-то говоря, в обществе французов большой учености ты не встретишь - поэтому не старайся козырять перед ними своей. Люди ненавидят тех, кто дает им почувствовать их собственную неполноценность. Тщательно скрывай свои знания и прибереги их для встреч с les gens d'eglise(158), или les gens de robe(159); но и тогда пусть лучше те и другие по собственному почину станут вытягивать эти знания из тебя, нежели увидят, что ты чересчур ретиво стремишься их выказать. Когда люди видят, что ты нисколько не стремишься блеснуть своей ученостью, им начинает казаться, что у тебя ее может быть еще больше, чем на самом деле, и вдобавок воздают должное твоей скромности. |
|
A man who talks of, or even hints at, his 'bonnes fortunes', is seldom believed, or, if believed, much blamed; whereas a man who conceals with care is often supposed to have more than he has, and his reputation of discretion gets him others. It is just so with a man of learning; if he affects to show it, it is questioned, and he is reckoned only superficial; but if afterward it appears that he really has it, he is pronounced a pedant. Real merit of any kind, 'ubi est non potest diu celari'; it will be discovered, and nothing can depreciate it but a man's exhibiting it himself. It may not always be rewarded as it ought, but it will always be known. You will in general find the women of the beau monde at Paris more instructed than the men, who are bred up singly for the army, and thrown into it at twelve or thirteen years old; but then that sort of education, which makes them ignorant of books, gives them a great knowledge of the world, an easy address, and polite manners. |
Тому, кто говорит о своих bonnes fortunes(160) или хотя бы даже намекает на них, редко верят, а если и верят, то очень его за это осуждают. А относительно того, кто тщательно скрывает свои победы, часто думают, что у него их больше, чем есть на самом деле, репутация же человека скромного приносит ему еще новые. То же самое и с человеком ученым: если он выставляет свою ученость напоказ, она начинает вызывать сомнения и его считают просто верхоглядом, если же потом обнаруживается, что у него и в самом деле есть знания, его почитают педантом. Подлинное достоинство, какого бы рода оно ни было, ubi est non potest diu celari(161); оно непременно обнаружится, и ничем нельзя его так умалить, как начав им кичиться. Может быть, оно не всегда будет вознаграждено, но узнать о нем всегда узнают. Женщины парижского beau monde более образованны, чем мужчины: мужчин готовят только для военной службы, и они попадают туда уже в возрасте двенадцати-тринадцати лет, однако такого рода воспитание, хоть они и не читают никаких книг, дает им отличное знание света, непринужденность в обращении и хорошие манеры. |
|
Fashion is more tyrannical at Paris than in any other place in the world; it governs even more absolutely than their king, which is saying a great deal. The least revolt against it is punished by proscription. You must observe, and conform to all the 'minutiae' of it, if you will be in fashion there yourself; and if you are not in fashion, you are nobody. Get, therefore, at all events, into the company of those men and women 'qui donnent le ton'; and though at first you should be admitted upon that shining theatre only as a 'persona muta', persist, persevere, and you will soon have a part given you. |
Нигде в мире мода не тиранит людей так, как в Париже; ее власть там еще более неограниченна, чем власть короля, а это кое-что значит. За малейшее несогласие с ней человек наказуется изгнанием. Тебе надлежит следовать ей и сообразоваться со всеми ее minuties(162), если ты хочешь сам войти в моду, а если ты не будешь там в моде, ты вообще не будешь никем. Поэтому при всех обстоятельствах вступи в общество мужчин и женщин, qui donnent le toni(163) и хоть поначалу ты будешь допущен на эту залитую огнями сцену лишь в качестве persona muta(164), добивайся своего, упорству, - и ты вскоре получишь самостоятельную роль. |
|
Take great care never to tell in one company what you see or hear in another, much less to divert the present company at the expense of the last; but let discretion and secrecy be known parts of your character. They will carry you much further, and much safer than more shining talents. Be upon your guard against quarrels at Paris; honor is extremely nice there, though the asserting of it is exceedingly penal. Therefore, 'point de mauvaises plaisanteries, point de jeux de main, et point de raillerie piquante'. |
Ни в коем случае не пересказывай в одной компании то, что видел или слышал в другой, и, тем паче, не думай развлекать одних, рассказывая о других что-либо смешное; пусть за тобой установится репутация человека сдержанного и не склонного к болтовне. Эти качества откроют перед тобой больше дорог и окажутся надежнее, чем иные более блистательные таланты. Остерегайся в Париже ссор; парижане чрезвычайно щепетильны в отношении чести, а тем, кто ее отстаивает, приходится жестоко платиться по закону. Поэтому point de mauvaises plaisanteries, point de jeux de main et point de raillerie piquante(165). |
|
Paris is the place in the world where, if you please, you may the best unite the 'utile' and the 'dulce'. Even your pleasures will be your improvements, if you take them with the people of the place, and in high life. From what you have hitherto done everywhere else, I have just reason to believe, that you will do everything that you ought at Paris. Remember that it is your decisive moment; whatever you do there will be known to thousands here, and your character there, whatever it is, will get before you here. You will meet with it at London. May you and I both have reason to rejoice at that meeting! Adieu. |
Париж - это как раз такой город, где ты лучше всего на свете сможешь соединять, если захочешь, utile(166) и dulce(167). Даже сами удовольствия там могут многому тебя научить, если ты будешь предаваться им в обществе парижан, принадлежащих к высшему свету. Твое поведение во всех городах, где ты был, дает мне основание думать, что и в Париже ты будешь вести себя как следует. Помни, что эти месяцы имеют решающее значение для твоей жизни: обо всем, что бы ты ни стал делать, здесь узнают тысячи людей, и репутация твоя, какою бы она ни была, прибудет сюда раньше, чем ты сам. Ты встретишься с нею в Лондоне. Дай бог, чтобы у нас обоих были основания радоваться этой встрече! Прощай. |
|
LONDON, June 5, O. S. 1750 |
Лондон, 5 июня ст. ст. 1730 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I have received your picture, which I have long waited for with impatience: I wanted to see your countenance from whence I am very apt, as I believe most people are, to form some general opinion of the mind. If the painter has taken you as well as he has done Mr. Harte (for his picture is by far the most like I ever saw in my life), I draw good conclusions from your countenance, which has both spirit and finesse in it. In bulk you are pretty well increased since I saw you; if your height has not increased in proportion, I desire that you will make haste to, complete it. Seriously, I believe that your exercises at Paris will make you shoot up to a good size; your legs, by all accounts, seem to promise it. Dancing excepted, the wholesome part is the best part of those academical exercises. 'Ils degraissent leur homme'. |
Милый друг, Получил твой портрет, которого долго и с нетерпением ждал; мне хотелось видеть твое лицо, ибо, подобно большинству людей, я могу, глядя на черты его, составить общее представление о душе. Если и в твоем портрете художник добился такого же сходства, какое есть в портрете м-ра Харта (а я в жизни моей не видел более удачного портрета), выводы, которые я сделаю, будут очень хорошими: в лице твоем есть и мужество, и finesse(168). С тех пор, как я тебя видел, ты очень раздался в плечах; если ты не стал еще выше ростом, то я очень хочу, чтобы ты поскорее восполнил этот пробел. Знаешь, я думаю, что те упражнения, которыми ты будешь заниматься в Париже, помогут тебе как следует развиться физически; ноги твои во всяком случае позволяют заключить, что это будет так. Если не считать танцев, упражнения, полезные для здоровья, которыми занимаются в Академии, всего ценнее. Упражнения эти degraissent leur homme(169). |
|
'A propos' of exercises, I have prepared everything for your reception at Monsieur de la Gueriniere's, and your room, etc., will be ready at your arrival. I am sure you must be sensible how much better it will be for you to be interne in the Academy for the first six or seven months at least, than to be 'en hotel garni', at some distance from it, and obliged to go to it every morning, let the weather be what it will, not to mention the loss of time too; besides, by living and boarding in the Academy, you will make an acquaintance with half the young fellows of fashion at Paris; and in a very little while be looked upon as one of them in all French companies: an advantage that has never yet happened to any one Englishman that I have known. I am sure you do not suppose that the difference of the expense, which is but a trifle, has any weight with me in this resolution. You have the French language so perfectly, and you will acquire the French 'tournure' so soon, that I do not know anybody likely to pass their time so well at Paris as yourself. Our young countrymen have generally too little French, and too bad address, either to present themselves, or be well received in the best French companies; and, as a proof of it, there is no one instance of an Englishman's having ever been suspected of a gallantry with a French woman of condition, though every French woman of condition is more than suspected of having a gallantry. But they take up with the disgraceful and dangerous commerce of prostitutes, actresses, dancing-women, and that sort of trash; though, if they had common address, better achievements would be extremely easy. 'Un arrangement', which is in plain English a gallantry, is, at Paris, as necessary a part of a woman of fashion's establishment, as her house, stable, coach, etc. A young fellow must therefore be a very awkward one, to be reduced to, or of a very singular taste, to prefer drabs and danger to a commerce (in the course of the world not disgraceful) with a woman of health, education, and rank. |
A propos, об упражнениях, я приготовил все для того, чтобы месье де ла Гериньер мог тебя принять, и комната для тебя будет готова к твоему приезду. Уверен, что ты поймешь, насколько лучше для тебя быть interne(170) в Академии, во всяком случае, в течение первых шести-семи месяцев, чем жить все это время в hotel garni(171) где-нибудь далеко от нее и быть вынужденному ходить туда каждое утро во всякую погоду, не говоря уже о неизбежной при этом потере времени; к тому же, живя и находясь на пансионе в Академии, ты познакомишься с доброй половиной всех молодых парижан, принадлежащих к высшему свету, и вскоре во всех французских домах на тебя будут смотреть как на своего, а насколько я знаю, никто из англичан не пользовался таким преимуществом. Я уверен, что ты далек от того, чтобы приписать мое решение разнице в стоимости содержания, которая, кстати сказать, ничтожна. Ты настолько хорошо говоришь по-французски и ты так скоро приобретешь tournure(172) француза, что я просто не знаю, кто еще мог бы так хорошо провести время в Париже, как ты. Наши молодые люди в большинстве своем недостаточно знают французский и слишком плохо воспитаны для того, чтобы их могли принимать в самых лучших французских домах; вот почему еще не было ни одного случая, чтобы какого-нибудь англичанина заподозрили в любовной интриге с высокопоставленной француженкой, хотя нет такой знатной французской дамы, которую бы не было оснований заподозрить в любовных интригах. Вместо этого, они вступают в отвратительную и опасную связь с проститутками, актрисами, танцовщицами и тому подобными особами. А ведь, если бы только они умели держать себя в обществе, они очень легко могли бы добиться лучшего. Un arrangement, что у нас означает попросту связь - столь же необходимая принадлежность жизни знатной парижской дамы, как и ее дом, обеды, выезды и т. п. Поэтому надо быть человеком совсем нескладным или обладать очень уж странными вкусами, чтобы оказаться вынужденным или по собственной воле предпочесть потаскух и опасность - связи, отнюдь не считающейся постыдной в свете, с женщиной здоровой, воспитанной и высокопоставленной. |
|
Nothing sinks a young man into low company, both of women and men, so surely as timidity and diffidence of himself. If he thinks that he shall not, he may depend upon it he will not please. But with proper endeavors to please, and a degree of persuasion that he shall, it is almost certain that he will. How many people does one meet with everywhere, who, with very moderate parts, and very little knowledge, push themselves pretty far, simply by being sanguine, enterprising, and persevering? They will take no denial from man or woman; difficulties do not discourage them; repulsed twice or thrice, they rally, they charge again, and nine times in ten prevail at last. The same means will much sooner, and, more certainly, attain the same ends, with your parts and knowledge. You have a fund to be sanguine upon, and good forces to rally. In business (talents supposed) nothing is more effectual or successful, than a good, though concealed opinion of one's self, a firm resolution, and an unwearied perseverance. None but madmen attempt impossibilities; and whatever is possible, is one way or another to be brought about. If one method fails, try another, and suit your methods to the characters you have to do with. |
Ничто так не роняет молодого человека и не толкает в дурную компанию, будь она мужская или женская, как робость и неверие в собственные силы. Если сам он думает, что не понравится даме, можно быть уверенным, что так оно и будет. Но стоит ему приложить надлежащие старания, чтобы понравиться и в известной степени проникнуться этой убежденностью самому, и он, вне всякого сомнения, добьется успеха. Мало разве каждый из нас встречает всюду людей, которые при очень скромных способностях и очень небольших знаниях достигают большого успеха исключительно благодаря своей уверенности в себе, предприимчивости и настойчивости! Они не потерпят никакого отказа, будь то от мужчины или от женщины; никакие трудности не смутят их; пусть их отвергнут дважды или даже трижды, они вновь собираются с силами и в конце концов в девяти случаях из десяти одерживают победу. Употребив те же средства, ты достигнешь той же цели, но только с твоими способностями и знаниями все произойдет гораздо скорее и с гораздо большими шансами на успех. У тебя есть основание верить в себя и есть силы, которые ты можешь собрать. В ведении дел ничто не обладает таким действием и не приносит такого успеха (разумеется, если у человека есть талант), как хорошее (хоть и скрытое от других) мнение о себе, твердая решительность и неодолимая настойчивость. Одни только безумцы стараются достичь невозможного, а то, что возможно, тем или иным путем необходимо осуществить. Если один способ оказывается негодным, попробуй другой и выбирай всякий раз наиболее подходящего для того человека, с которым тебе приходится иметь дело. |
|
At the treaty of the Pyrenees, which Cardinal Mazarin and Don Louis de Haro concluded, 'dans l'Isle des Faisans', the latter carried some very important points by his constant and cool perseverance. |
Когда на Фазаньем острове кардинал Мазарини и дон Луис де Аро заключали Пиренейский мир, последнему, благодаря своей настойчивости и хладнокровному упорству, удалось выговорить кое-какие весьма важные условия. |
|
The Cardinal had all the Italian vivacity and impatience; Don Louis all the Spanish phlegm and tenaciousness. The point which the Cardinal had most at heart was, to hinder the re-establishment of the Prince of Conde, his implacable enemy; but he was in haste to conclude, and impatient to return to Court, where absence is always dangerous. Don Louis observed this, and never failed at every conference to bring the affair of the Prince of Conde upon the tapis. The Cardinal for some time refused even to treat upon it. Don Louis, with the same 'sang froid', as constantly persisted, till he at last prevailed: contrary to the intentions and the interest both of the Cardinal and of his Court. Sense must distinguish between what is impossible, and what is only difficult; and spirit and perseverance will get the better of the latter. Every man is to be had one way or another, and every woman almost any way. |
Кардинал был весь воплощением итальянской живости и нетерпения, дон Луис олицетворял собою испанскую флегму и стойкость. В глубине души кардинал больше всего хотел помешать возвращению к власти принца Конде, своего непримиримого врага, но он спешил скорее подписать договор и вернуться к своему двору, ибо понимал, что всякая длительная отлучка чревата для него опасностью. Дон Луис заметил это и на каждом совещании неукоснительно ставил sur le tapis(173) вопрос о принце Конде. Первое время кардинал отказывался вообще говорить о нем, дон Луис со свойственным ему sang-froid(174) продолжал настаивать, пока, наконец, не добился своего вопреки интересам кардинала и его двора. Разум призван помочь человеку отличить невозможное от всего-навсего трудно выполнимого, а мужество и упорство помогут ему преодолеть трудности. Каждого мужчину можно победить тем или иным способом, а каждую женщину - почти любым. |
|
I must not omit one thing, which is previously necessary to this, and, indeed, to everything else; which is attention, a flexibility of attention; never to be wholly engrossed by any past or future object, but instantly directed to the present one, be it what it will. An absent man can make but few observations; and those will be disjointed and imperfect ones, as half the circumstance must necessarily escape him. He can pursue nothing steadily, because his absences make him lose his way. They are very disagreeable, and hardly to be tolerated in old age; but in youth they cannot be forgiven. If you find that you have the least tendency to them, pray watch yourself very carefully, and you may prevent them now; but if you let them grow into habit, you will find it very difficult to cure them hereafter, and a worse distemper I do not know. |
Нельзя забывать об одной вещи, которая прежде всего необходима для этого, как и для всего остального - это внимание, достаточно подвижное и гибкое, внимание, которое никогда не должно быть занято прошлым или будущим, но целиком направлено на одно только настоящее, каково бы оно ни было. Человек рассеянный мало что заметит, да и то наблюдения его будут разрозненны и несовершенны, ибо добрую половину всего, что он видит, он неизбежно оставит без внимания. Он не способен в своих действиях ни к какой последовательности, потому что, из-за рассеянности своей, все время сбивается с пути. Такие люди бывают очень неприятны, а к старости становятся просто непереносимы. Но и в молодые годы рассеянность никак нельзя прощать. Если ты обнаружишь в себе хоть малейшую наклонность к этому пороку, прошу тебя, следи за собой очень внимательно, и ты еще сможешь справиться с ним. Если же рассеянность войдет у тебя в привычку, тебе будет потом очень трудно от нее излечиться, а это самый худший душевный недуг из всех, какие я знаю. |
|
I heard with great satisfaction the other day, from one who has been lately at Rome, that nobody was better received in the best companies than yourself. The same thing, I dare say, will happen to you at Paris; where they are particularly kind to all strangers, who will be civil to them, and show a desire of pleasing. But they must be flattered a little, not only by words, but by a seeming preference given to their country, their manners, and their customs; which is but a very small price to pay for a very good reception. Were I in Africa, I would pay it to a negro for his goodwill. Adieu. |
На днях я с большим удовлетворением услышал от одного человека, недавно приехавшего из Рима, что никого там не принимали в высшем свете так хорошо, как тебя. Смею думать, что и в Париже тебя примут не хуже; там люди особенно сердечно относятся ко всем иностранцам, которые учтивы с ними и хотят им понравиться. Но надо немного польстить французам и не ограничиваться при этом одними словами: надо сделать вид, что тебе больше других нравится их страна, манеры, нравы их и обычаи; в конце концов, это недорогая плата за хороший прием. Будь я где-нибудь в Африке, я бы отплатил таким образом негру за его радушие. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, July 9, O. S. 1750. |
Лондон, 9 июля ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I should not deserve that appellation in return from you, if I did not freely and explicitly inform you of every corrigible defect which I may either hear of, suspect, or at any time discover in you. Those who, in the common course of the world, will call themselves your friends; or whom, according to the common notions of friendship, you may possibly think such, will never tell you of your faults, still less of your weaknesses. But, on the contrary, more desirous to make you their friend, than to prove themselves yours, they will flatter both, and, in truth, not be sorry for either. Interiorly, most people enjoy the inferiority of their best friends. The useful and essential part of friendship, to you, is reserved singly for Mr. Harte and myself: our relations to you stand pure and unsuspected of all private views. In whatever we say to you, we can have no interest but yours. We are therefore authorized to represent, advise, and remonstrate; and your reason must tell you that you ought to attend to and believe us. |
Милый друг, Я бы не заслуживал такого обращения с твоей стороны, если бы откровенно и подробно не сообщал тебе о каждом твоем поддающемся исправлению недостатке, все равно, услышу я о нем, или только заподозрю, или когда-нибудь открою в тебе. Все те, кто в светской жизни будут называть себя твоими друзьями или кого в соответствии с распространенными представлениями о дружбе ты, может быть, и сам будешь считать таковыми, никогда не скажут тебе о твоих недостатках и тем более о твоих слабостях. Напротив, больше желая сделать тебя своим другом, нежели стать твоим, они будут льстить и тебе, и себе и, по правде говоря, не пожалеют об этом. В глубине души большинство людей радуется тому, что их лучшие друзья в каких-то отношениях им уступают. Настоящих друзей, которые действительно могут быть тебе полезны, у тебя только двое: м-р Харт и я; наши отношения к тебе совершенно искренни, и ни его, ни меня нельзя заподозрить в какой бы то ни было корысти. Что бы мы ни говорили тебе, мы всегда имеем в виду только твои интересы. С нашей стороны не может быть ни соперничества, ни ревности, ни тайной зависти или неприязни. Поэтому мы вправе что-то указывать тебе, что-то рекомендовать и от чего-то предостерегать, и разум твой подскажет, что тебе надлежит отнестись ко всему со вниманием и доверять нам. |
|
I am credibly informed, that there is still a considerable hitch or hobble in your enunciation; and that when you speak fast you sometimes speak unintelligibly. I have formerly and frequently laid my thoughts before you so fully upon this subject, that I can say nothing new upon it now. I must therefore only repeat, that your whole depends upon it. Your trade is to speak well, both in public and in private. The manner of your speaking is full as important as the matter, as more people have ears to be tickled, than understandings to judge. Be your productions ever so good, they will be of no use, if you stifle and strangle them in their birth. The best compositions of Corelli, if ill executed and played out of tune, instead of touching, as they do when well performed, would only excite the indignation of the hearer's, when murdered by an unskillful performer. But to murder your own productions, and that 'coram Populo', is a MEDEAN CRUELTY, which Horace absolutely forbids. Remember of what importance Demosthenes, and one of the Gracchi, thought ENUNCIATION; and read what stress Cicero and Quintilian lay upon it; even the herb-women at Athens were correct judges of it. Oratory, with all its graces, that of enunciation in particular, is full as necessary in our government as it ever was in Greece or Rome. |
Я из достоверных источников знаю, что дикция твоя спотыкается и прихрамывает и, что, когда ты говоришь быстро, подчас вообще ничего нельзя понять. Я уже раньше не раз высказывал тебе все мои соображения по этому поводу и нового сейчас ничего сообщить не могу. Поэтому остается только повторить, что все зависит лишь от тебя самого. Карьера, к которой ты себя готовишь, требует, чтобы ты умел хорошо говорить, как на публичных приемах, так и в небольшом обществе. Уменье выразить свои мысли не менее важно, чем сами эти мысли, ибо у большинства людей есть слух, который надлежит усладить, и только у немногих - разум, способный судить о сказанном. Как бы мудры ни были все твои мысли, они не принесут ни малейшей пользы, если ты приглушишь и придушишь их в момент появления на свет. Лучшие творения Корелли, если их плохо исполнить и играть не в тон, не только не растрогают, как это бывает при хорошем исполнении, а вызовут лишь раздражение слушателей, если какой-нибудь бездарный исполнитель их так вот зарежет. Но чтобы зарезать собственные творения, и притом coram populo(175), надо обладать жестокостью Медеи, и Гораций это категорически запрещает. Вспомни, какое большое значение придавали хорошему выговору Демосфен и один из Гракхов, почитай, как много внимания уделяли ему Цицерон и Квинтилиан; даже афинские зеленщицы, и те знали в нем толк. Ораторское искусство, со всеми его красотами, и особенно хорошая дикция столь же необходимы и в нашем государстве, как в Греции и в Риме. |
|
No man can make a fortune or a figure in this country, without speaking, and speaking well in public. If you will persuade, you must first please; and if you will please, you must tune your voice to harmony, you must articulate every syllable distinctly, your emphasis and cadences must be strongly and properly marked; and the whole together must be graceful and engaging: If you do not speak in that manner, you had much better not speak at all. All the learning you have, or ever can have, is not worth one groat without it. It may be a comfort and an amusement to you in your closet, but can be of no use to you in the world. Let me conjure you, therefore, to make this your only object, till you have absolutely conquered it, for that is in your power; think of nothing else, read and speak for nothing else. |
Человек не может достичь высокого положения и почета в нашей стране, если не умеет хорошо произносить речи. Если ты хочешь убедить, ты сначала должен понравиться, а если хочешь понравиться, ты должен добиться, чтобы голос твой был благозвучен; следует отчетливо произносить каждый слог; все ударения и модуляции голоса должны быть надлежащим образом выражены, и вся твоя речь в целом должна быть приятной для слуха и расположить к себе; если ты не будешь говорить так, то тебе лучше не говорить вообще. Вся ученость, какая у тебя есть, пожалуй, не стоит без этого ни гроша. Она может быть приятной и полезной для тебя в твоем кабинете, но в свете она ни малейшей пользы не принесет. Поэтому заклинаю тебя, пусть это станет твоей единственной целью до тех пор, пока ты окончательно не исправишь своей манеры - а это в твоей власти - не думай ни о чем другом, ничего другого не читай, ни о чем другом не говори. |
|
Read aloud, though alone, and read articulately and distinctly, as if you were reading in public, and on the most important occasion. Recite pieces of eloquence, declaim scenes of tragedies to Mr. Harte, as if he were a numerous audience. If there is any particular consonant which you have a difficulty in articulating, as I think you had with the R, utter it millions and millions of times, till you have uttered it right. Never speak quick, till you have first learned to speak well. In short, lay aside every book, and every thought, that does not directly tend to this great object, absolutely decisive of your future fortune and figure. |
Читай вслух, пусть даже себе одному, но раздельно и отчетливо, так, как будто выступаешь перед публикой, и по какому-нибудь особенно торжественному случаю. Произноси отрывки речей, декламируй сцены из трагедий перед м-ром Хартом, как если бы перед тобой была многочисленная аудитория. Если тебе трудно выговорить какую-нибудь согласную, как у тебя, помнится, было с "р", повторяй ее миллионы и миллионы раз, до тех пор, пока не будешь выговаривать ее так, как надо. Никогда не имей привычки говорить быстро, пока не научишься говорить правильно. Короче говоря, отложи в сторону всякую книгу и всякую мысль, не имеющие прямого отношения к этой главной цели, важнейшей для твоего будущего положения и всей твоей жизни. |
|
The next thing necessary in your destination, is writing correctly, elegantly, and in a good hand too; in which three particulars, I am sorry to tell you, that you hitherto fail. Your handwriting is a very bad one, and would make a scurvy figure in an office-book of letters, or even in a lady's pocket-book. But that fault is easily cured by care, since every man, who has the use of his eyes and of his right hand, can write whatever hand he pleases. As to the correctness and elegance of your writing, attention to grammar does the one, and to the best authors the other. In your letter to me of the 27th June, N. S., you omitted the date of the place, so that I only conjectured from the contents that you were at Rome. |
Следующее, что тебе для этого необходимо - это писать правильно, изящным стилем и вместе с тем красивым почерком. К сожалению, должен сказать, что ни одним из этих трех качеств ты пока не обладаешь. Почерк у тебя очень плохой, и все написанное тобой имело бы отвратительный вид где-нибудь в церковной книге или даже в дамской записной книжке. Но эта ошибка легко может быть исправлена, стоит только начать следить за собою, ибо каждый человек, у которого в порядке глаза и действует правая рука, может писать любым почерком. Что же касается правильности и изящества твоего стиля, то внимательным изучением грамматики ты добьешься первого, а чтением лучших писателей - второго. В письме ко мне от 27 июня н. ст. ты забыл поставить город, и я только по содержанию его установил, что ты находишься в Риме. |
|
Thus I have, with the truth and freedom of the tenderest affection, told you all your defects, at least all that I know or have heard of. Thank God, they are all very curable; they must be cured, and I am sure, you will cure them. That once done, nothing remains for you to acquire, or for me to wish you, but the turn, the manners, the address, and the GRACES, of the polite world; which experience, observation, and good company; will insensibly give you. Few people at your age have read, seen, and known, so much as you have; and consequently few are so near as yourself to what I call perfection, by which I only, mean being very near as well as the best. Far, therefore, from being discouraged by what you still want, what you already have should encourage you to attempt, and convince you that by attempting you will inevitably obtain it. The difficulties which you have surmounted were much greater than any you have now to encounter. Till very lately, your way has been only through thorns and briars; the few that now remain are mixed with roses. |
Ну вот, я со всей правдивостью и откровенностью, присущим самой нежной любви, назвал тебе все твои недостатки, во всяком случае те, которые я знаю, или те, о которых слышал. Слава богу, все они легко поддаются исправлению, и я уверен, что ты от них избавишься. А стоит тебе это сделать, как у тебя будет все, что нужно, и мне уже нечего будет хотеть. Приобрети только хорошую осанку, учтивость, обходительность и уменье держать себя, а все это ты усвоишь совсем незаметно на собственном опыте, наблюдая то, что видишь вокруг, и бывая в хорошем обществе. Мало кто в твоем возрасте столько читал, видел и знает, сколько ты, и, следовательно, очень мало кто так близок к тому, что я называю совершенством, разумея под этим только приближение к лучшему. Поэтому тебе отнюдь не следует падать духом из-за того, что тебе многого не достает; напротив, то, что ты уже приобрел, должно воодушевить тебя на дальнейшие усилия и убедить, что, если ты будешь упорно чего-то добиваться, ты этого непременно достигнешь. Ты преодолел уже гораздо большие трудности, нежели те, с которыми тебе предстоит встретиться. До самого недавнего времени тебе приходилось пробираться среди шипов и терний; тот недолгий путь, который тебе остается пройти, усыпан розами. |
|
Pleasure is now the principal remaining part of your education. It will soften and polish your manners; it will make you pursue and at last overtake the GRACES. Pleasure is necessarily reciprocal; no one feels, who does not at the same time give it. To be pleased one must please. What pleases you in others, will in general please them in you. Paris is indisputably the seat of the GRACES; they will even court you, if you are not too coy. Frequent and observe the best companies there, and you will soon be naturalized among them; you will soon find how particularly attentive they are to the correctness and elegance of their language, and to the graces of their enunciation: they would even call the understanding of a man in question, who should neglect or not know the infinite advantages arising from them. 'Narrer, reciter, declamer bien', are serious studies among them, and well deserve to be so everywhere. The conversations, even among the women, frequently turn upon the elegancies and minutest delicacies of the French language. An 'enjouement', a gallant turn, prevails in all their companies, to women, with whom they neither are, nor pretend to be, in love; but should you (as may very possibly happen) fall really in love there with some woman of fashion and sense (for I do not suppose you capable of falling in love with a strumpet), and that your rival, without half your parts or knowledge, should get the better of you, merely by dint of manners, 'enjouement, badinage', etc., how would you regret not having sufficiently attended to those accomplishments which you despised as superficial and trifling, but which you would then find of real consequence in the course of the world! And men, as well as women, are taken by those external graces. Shut up your books, then, now as a business, and open them only as a pleasure; but let the great book of the world be your serious study; read it over and over, get it by heart, adopt its style, and make it your own. |
Период, завершающий твое воспитание, отмечен больше всего наслаждением. Именно оно смягчит твои манеры, придаст им блеск. Оно побудит тебя устремиться в погоню за грациями и в конце концов поможет тебе их догнать. Наслаждение есть нечто взаимное; тот, кто его испытывает сам, вместе с тем доставляет его другому. Для того чтобы что-то могло нравиться тебе, ты должен уметь нравиться сам. То, что тебе нравится в других, обычно нравится им в тебе. Не приходится сомневаться, что Париж в чести у граций; они будут ухаживать и за тобой, если ты не окажешься слишком застенчивым. Посещай там самое лучшее общество, внимательно все наблюдай -- и ты скоро почувствуешь себя как дома. Скоро ты увидишь, насколько щепетильны парижане во всем, что касается правильности и изящества их языка и красоты дикции; они готовы даже сомневаться в уме человека, если тот пренебрегает всеми этими бесчисленными преимуществами или попросту о них не знает. Narrer, reciter, declamer bien(176) - считаются у них занятиями серьезными и заслуживают того, чтобы их считали такими везде. Даже среди дам предметом разговора часто становится изящество и большие тонкости французского языка. Везде, где собираются французы, преобладают enjouement(177), некая галантная игривость с женщинами, в которых мужчины не только не влюблены, но даже и не притворяются влюбленными. Но доведись тебе (что вполне вероятно) на самом деле влюбиться там в какую-нибудь умную светскую красавицу (ибо я не думаю, что ты способен влюбиться в шлюху) и случись так, что твой соперник, у которого не будет и половины твоих талантов и знаний, победит тебя одними только своими манерами, enjoue-ment, badinage(178) и т. п., как же ты тогда будешь жалеть, что уделял недостаточно внимания этим качествам, считая их поверхностными и пустяковыми. Все значение их ты хорошо поймешь, когда поживешь на свете. А на мужчин, как и на женщин, очень действует привлекательная наружность и обходительность. Итак, закрой книги, которые ты читаешь с серьезными целями, открывай их только ради удовольствия, и пусть великая книга светской жизни станет предметом твоих серьезных занятий; читай ее и перечитывай, учи наизусть, усвой ее стиль, и пусть он станет твоим. |
|
When I cast up your account as it now stands, I rejoice to see the balance so much in your favor; and that the items per contra are so few, and of such a nature, that they may be very easily cancelled. By way of debtor and creditor, it stands thus: |
Когда я подвожу итог всему хорошему и плохому в твоей жизни на сегодняшний день, я радуюсь, видя, что сальдо в твою пользу так велико, что в графе per contra(179) значится очень мало и все долги твои такого свойства, что погасить их можно легко. Если представить тебя как дебитора и кредитора, то ты выглядишь так: |
|
Creditor. By French Debtor. To English German Enunciation Italian Manners Latin Greek Logic Ethics History |Naturae Jus |Gentium |Publicum |
Кредит. Французский язык. Дебет. Английский. Немецкий. Дикция. Итальянский. Vfaaspbi. Латынь. Греческий. Логика. Этика. История. Naturae. Jus Gentium. |
|
This, my dear friend, is a very true account; and a very encouraging one for you. A man who owes so little can clear it off in a very little time, and, if he is a prudent man, will; whereas a man who, by long negligence, owes a great deal, despairs of ever being able to pay; and therefore never looks into his account at all. |
Вот, дорогой мой, очень точный баланс, и очень ободряющий для тебя. Имея такой небольшой долг, можно погасить его за очень короткое время, и человек благоразумный всегда это сделает. Тот же, кто из-за собственного небрежения залезает в большие долги, отчаивается когда-либо с ними расплатиться и поэтому даже никогда не заглядывает в свои счета. |
|
When you go to Genoa, pray observe carefully all the environs of it, and view them with somebody who can tell you all the situations and operations of the Austrian army, during that famous siege, if it deserves to be called one; for in reality the town never was besieged, nor had the Austrians any one thing necessary for a siege. If Marquis Centurioni, who was last winter in England, should happen to be there, go to him with my compliments, and he will show you all imaginable civilities. |
Когда поедешь в Геную, осмотри, пожалуйста, внимательно все окрестности этого города и возьми с собой кого-нибудь, кто может рассказать тебе о военных операциях австрийской армии во время знаменитой осады, если только это можно назвать осадой, ведь по сути то дела Генуя никогда не осаждалась, да и у австрийцев не было для этого необходимых сил. Если маркиз Чентуриони, который прошлой зимой был в Англии, случайно скажется там, обратись к нему от моего имени, и он сделает для тебя все от него зависящее. |
|
I could have sent you some letters to Florence, but that I knew Mr. Mann would be of more use to you than all of them. Pray make him my compliments. Cultivate your Italian, while you are at Florence, where it is spoken in its utmost purity, but ill pronounced. |
Я мог бы прислать тебе во Флоренцию кое-какие рекомендательные письма, но знаю, что общение с м-ром Манном будет для тебя полезнее всего остального. Пожалуйста, кланяйся ему от меня. Живя во Флоренции, займись как следует итальянским; флорентийцы говорят на самом чистом языке, только произношение у них плохое. |
|
Pray save me the seed of some of the best melons you eat, and put it up dry in paper. You need not send it me; but Mr. Harte will bring it in his pocket when he comes over. I should likewise be glad of some cuttings of the best figs, especially la Pica gentile and the Maltese; but as this is not the season for them, Mr. Mann will, I dare say, undertake that commission, and send them to me at the proper time by Leghorn. Adieu. Endeavor to please others, and divert yourself as much as ever you can, in 'honnete et galant homme'. |
Пожалуйста, прибереги для меня семена лучших дынь, какие тебе доведется есть, высуши их и заверни в бумагу. Посылать их мне не надо, м-р Харт просто положит их в карман и привезет, когда приедет. Я бы рад был еще получить черенки лучших сортов винных ягод, в особенности il Fico gentile и мальтийских, но время года для этого сейчас неподходящее; смею думать, что м-р Манн возьмет это на себя и, когда придет пора, пришлет их мне в Лондон через Ливорно. Старайся доставлять удовольствие другим и развлекайся, сколько можешь, сам, en honnete et galant homme(180). |
|
P. S. I send you the inclosed to deliver to Lord Rochford, upon your arrival at Turin. |
Прилагаемое здесь письмо передай лорду Рочфорду, когда приедешь в Турин. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, November 12, O. S. 1750 |
Лондон, 12 ноября ст. ст. 1750 г. |
|
MY DEAR FRIEND: You will possibly think, that this letter turns upon strange, little, trifling objects; and you will think right, if you consider them separately; but if you take them aggregately, you will be convinced that as parts, which conspire to form that whole, called the exterior of a man of fashion, they are of importance. I shall not dwell now upon these personal graces, that liberal air, and that engaging address, which I have so often recommended to you; but descend still lower, to your dress, cleanliness, and care of your person. |
Милый друг, Ты, может быть, подумаешь, что в письме этом идет речь о каких-то нелепых, незначительных и ничтожных вещах, и будешь прав, если рассматривать их каждую в отдельности. Однако, связав все воедино, ты убедишься, что, взятые в целом, они составляют то, что мы называем внешним обликом светского человека, и тем самым имеют немаловажное значение. Я не стану сейчас говорить об умении держать себя, о непринужденных манерах и о располагающем к себе обращении, которые я так часто тебе рекомендовал, я спущусь еще ниже и заведу разговор об умении одеться, о чистоте и о заботливом отношении к своей наружности. |
|
When you come to Paris, you may take care to be extremely well dressed; that is, as the fashionable people are; this does by no means consist in the finery, but in the taste, fitness, and manner of wearing your clothes; a fine suit ill-made, and slatternly or stiffly worn, far from adorning, only exposes the awkwardness of the wearer. Get the best French tailor to make your clothes, whatever they are, in the fashion, and to fit you: and then wear them, button them, or unbutton them, as the genteelest people you see do. Let your man learn of the best friseur to do your hair well, for that is a very material part of your dress. Take care to have your stockings well gartered up, and your shoes well buckled; for nothing gives a more slovenly air to a man than ill-dressed legs. In your person you must be accurately clean; and your teeth, hands, and nails, should be superlatively so; a dirty mouth has real ill consequences to the owner, for it infallibly causes the decay, as well as the intolerable pain of the teeth, and it is very offensive to his acquaintance, for it will most inevitably stink. I insist, therefore, that you wash your teeth the first thing you do every morning, with a soft sponge and swarm water, for four or five minutes; and then wash your mouth five or six times. Mouton, whom I desire you will send for upon your arrival at Paris, will give you an opiate, and a liquor to be used sometimes. Nothing looks more ordinary, vulgar, and illiberal, than dirty hands, and ugly, uneven, and ragged nails: I do not suspect you of that shocking, awkward trick, of biting yours; but that is not enough: you must keep the ends of them smooth and clean, not tipped with black, as the ordinary people's always are. The ends of your nails should be small segments of circles, which, by a very little care in the cutting, they are very easily brought to; every time that you wipe your hands, rub the skin round your nails backward, that it may not grow up, and shorten your nails too much. The cleanliness of the rest of your person, which, by the way, will conduce greatly to your health, I refer from time to time to the bagnio. My mentioning these particulars arises (I freely own) from some suspicion that the hints are not unnecessary; for, when you were a schoolboy, you were slovenly and dirty above your fellows. I must add another caution, which is that upon no account whatever, you put your fingers, as too many people are apt to do, in your nose or ears. It is the most shocking, nasty, vulgar rudeness, that can be offered to company; it disgusts one, it turns one's stomach; and, for my own part, I would much rather know that a man's fingers were actually in his breech, than see them in his nose. Wash your ears well every morning, and blow your nose in your handkerchief whenever you have occasion; but, by the way, without looking at it afterward. |
Как только ты приедешь в Париж, тебе надо будет завести себе очень хорошее платье, как то подобает следящему за модой светскому человеку, причем дело здесь отнюдь не в изысканности, надо, чтобы ты одевался со вкусом, чтобы платье твое хорошо на тебе сидело и чтобы ты умел его носить; если платье плохо сшито и обужено или сидит на тебе мешком, то оно не только не служит украшением человека, а напротив, подчеркивает его нескладность. Какое бы платье тебе ни понадобилось, закажи его у самого лучшего французского портного, и пусть оно будет сшито по моде и хорошо на тебе сидит, а тогда уж носи его, застегивай и расстегивай так, как это делают самые заправские франты, каких тебе случается видеть. Пусть твой лакей научится у самого лучшего friseur(181), как укладывать волосы, ибо это очень существенная часть туалета. Смотри, чтобы чулки твои были хорошо подтянуты, а башмаки как следует застегнуты, ибо человек, который не обращает внимания на свои ноги, выглядит особенно неряшливо. Ты с головы до ног должен иметь чистый и опрятный вид, а зубы, руки и ногти должны содержаться в образцовой чистоте; если человек не следит за своим ртом, то он потом жестоко за это поплатится: неминуемо погибнут зубы, и ему предстоит терпеть невыносимую боль; кроме того, это крайне неприятно для всех его знакомых, ведь зачастую изо рта отвратительно пахнет. Поэтому я требую, чтобы утром, как только встанешь, ты прежде всего в течение четырех-пяти минут чистил зубы мягкой губкой, употребляя для этого теплую воду, а потом раз пять-шесть полоскал рот. Мутон - а я хочу, чтобы ты послал за ним по приезде в Париж - привезет тебе настойку опия и жидкость, которые тебе иногда надо будет употреблять. Помни, что грязные руки и безобразные, обкусанные ногти - первый признак человека необразованного, неотесанного и грубого. Я, правда, не думаю, чтобы у тебя была постыдная и несуразная привычка грызть ногти, но этого мало; надо, чтобы кончики ногтей у тебя были гладкие и чистые, без черной каймы, какая обычно бывает у простолюдинов. Кончики ногтей должны иметь закругленную форму, что легко достигается, если ты будешь аккуратно их обстригать; каждый раз, когда ты приводишь в порядок руки, подчищай кожицу вокруг ногтей, отодвигая ее назад, чтобы не давать ей отрасти и укорачивать ногти. Что же касается чистоты остального твоего тела, которая, кстати сказать, очень важна для здоровья, то ты будешь следить за ней, время от времени посещая бани. Откровенно говоря, я вдаюсь в эти подробности, ибо у меня есть подозрение, что напоминать о них тебе в какой-то степени необходимо - ведь когда ты учился в школе, ты был в классе самым большим неряхой. Должен сделать тебе еще одно предостережение: ни в коем случае не ковыряй пальцем в носу или в ушах, как то делают многие. Это самая последняя, самая постыдная и возмутительная степень невоспитанности, какую только люди могут позволить себе в компании. Это отвратительно до тошноты. Что до меня, то я готов скорее простить человека, который совал пальцы в штаны, чем того, который ковырял ими в носу. Тщательно чисти уши по утрам и старайся хорошенько высморкаться в платок всякий раз, когда к этому представится случай, но не вздумай только потом в этот платок заглядывать. |
|
There should be in the least, as well as in the greatest parts of a gentleman, 'les manieres nobles'. Sense will teach you some, observation others; attend carefully to the manners, the diction, the motions, of people of the first fashion, and form your own upon them. On the other hand, observe a little those of the vulgar, in order to avoid them: for though the things which they say or do may be the same, the manner is always totally different: and in that, and nothing else, consists the characteristic of a man of fashion. The lowest peasant speaks, moves, dresses, eats, and drinks, as much as a man of the first fashion, but does them all quite differently; so that by doing and saying most things in a manner opposite to that of the vulgar, you have a great chance of doing and saying them right. There are gradations in awkwardness and vulgarism, as there are in everything else. 'Les manieres de robe', though not quite right, are still better than 'les manieres bourgeoises'; and these, though bad, are still better than 'les manieres de campagne'. But the language, the air, the dress, and the manners of the court, are the only true standard 'des manieres nobles, et d'un honnete homme. Ex pede Herculem' is an old and true saying, and very applicable to our present subject; for a man of parts, who has been bred at courts, and used to keep the best company, will distinguish himself, and is to be known from the vulgar by every word, attitude, gesture, and even look. I cannot leave these seeming 'minutiae', without repeating to you the necessity of your carving well; which is an article, little as it is, that is useful twice every day of one's life; and the doing it ill is very troublesome to one's self, and very disagreeable, often ridiculous, to others. |
У настоящего джентльмена должны быть les manieres nobles(182) в самом малом, так же как и в самом большом. Одним тебя научит ум, другим - наблюдательность: старательно вникай в манеры, речи и каждое движение воспитаннейших людей и вырабатывай свои привычки, следуя их примеру. Вместе с тем понаблюдай немного и за повадками простолюдинов - для того, чтобы избегать их; пусть даже они говорят и делают то же самое, что и люди светские, ведут себя они все же совершенно иначе: именно это-то поведение, а не что-то другое - и есть отличительная черта человека воспитанного. Самый необразованный крестьянин говорит, двигается, одевается, ест и пьет так же, как человек, получивший самое лучшее воспитание, но получается у него это совсем не так; поэтому, если, говоря что-то или делая, ты будешь стараться не походить на простолюдина, у тебя окажутся некоторые шансы делать и говорить именно так, как надо. Есть различные степени неуклюжести и вульгарности, как они есть во всем остальном. Les manieres de robe(183), хоть они и не совсем такие, как надо, тем не менее благороднее, нежели les manieres bourgeoises(184), а эти последние, как они ни худы, все же лучше, нежели les manieres de campagne(185). Но язык, вид, одежда и манеры двора - это единственный настоящий пример des manieres nobles, et d'un honnete homme(186). Ex pede Herculem(187) - старая и верная поговорка, и она имеет самое прямое отношение к нашему предмету, ибо человека светского, получившего воспитание при дворе и привыкшего к лучшему обществу, можно узнать и отличить от простолюдина по каждому слову, каждой позе, каждому жесту и даже каждому взгляду. Не могу кончить разговор об этих мнимых minuties(188), не сказав тебе еще раз, как важно уметь искусно нарезать мясо и птицу; пусть это - сущая мелочь, любому из нас приходится заниматься этим по два раз в день, а когда человек не умеет чего-то, даже такой пустяк становится ему в тягость, другим же смотреть на это бывает очень неприятно, и такой человек часто кажется им смешным. |
|
Having said all this, I cannot help reflecting, what a formal dull fellow, or a cloistered pedant, would say, if they were to see this letter: they would look upon it with the utmost contempt, and say that surely a father might find much better topics for advice to a son. I would admit it, if I had given you, or that you were capable of receiving, no better; but if sufficient pains have been taken to form your heart and improve your mind, and, as I hope, not without success, I will tell those solid gentlemen, that all these trifling things, as they think them, collectively, form that pleasing 'je ne sais quoi', that ensemble, which they are utter strangers to both in themselves and others. The word aimable is not known in their language, or the thing in their manners. Great usage of the world, great attention, and a great desire of pleasing, can alone give it; and it is no trifle. |
Ну вот, я написал обо всем этом, а теперь мне приходит в голову, что бы сказал какой-нибудь тупоголовый верхогляд или угрюмый педант, если бы им довелось прочесть мое письмо: они бы отнеслись ко всему с величайшим презрением и сказали бы, что, разумеется, отец мог бы избрать какой-нибудь предмет посущественней для советов своему сыну. Они были бы правы, если бы я ограничился этими советами и ничего более значительного ты бы не мог воспринять, но коль скоро я положил немало труда на то, чтобы воспитать в тебе чувства и разум, и, как я надеюсь, не безуспешно, я скажу этим самоуверенным господам, что все эти с их точки зрения пустяки, вместе взятые, образуют то приятное je ne sais quoi, тот ensemble(189), к которому они начисто глухи и в себе, и в других. В лексиконе их нет слова aimable(190), а в поведении - того, что это слово выражает. Такое дается только человеку, весьма искушенному в светской жизни, очень внимательному и очень стремящемуся понравиться, а все это - отнюдь не пустяк. |
|
It is from old people's looking upon these things as trifles, or not thinking of them at all, that so many young people are so awkward and so ill-bred. Their parents, often careless and unmindful of them, give them only the common run of education, as school, university, and then traveling; without examining, and very often without being able to judge, if they did examine, what progress they make in any one of these stages. Then, they carelessly comfort themselves, and say, that their sons will do like other people's sons; and so they do, that is, commonly very ill. They correct none of the childish nasty tricks, which they get at school; nor the illiberal manners which they contract at the university; nor the frivolous and superficial pertness, which is commonly all that they acquire by their travels. As they do not tell them of these things, nobody else can; so they go on in the practice of them, without ever hearing, or knowing, that they are unbecoming, indecent, and shocking. |
Ведь именно оттого, что старики смотрели на это как на пустяк или вовсе об этом не думали, так много молодых людей теперь до крайности неловки и совсем плохо воспитаны. Родители их - часто люди беспечные и невнимательные к ним - дают своим детям только самое заурядное воспитание, определяя их поначалу в школу, потом в университет, а после этого посылая путешествовать; они не проверяют, да чаще всего и не в состоянии проверить, каковы успехи их сынков на каждой из этих ступеней. И вот они, в беспечности своей, утешают себя, говоря, что сыновья их ничуть не хуже, чем у других людей. Так оно и получается, но чаще всего именно это и плохо. Они так и не исправляют ни мерзких мальчишеских повадок, которыми их наделяет школа, ни грубых манер, привитых университетом, ни наглой развязности и верхоглядства, самых драгоценных приобретений, которые они делают за время своих путешествий. Родители ничего им об этом не говорят, а естественно, что, кроме них, некому это сделать; поэтому они продолжают все то же и, ни от кого не слыша правды, даже не догадываясь о ней, ведут себя несуразно, непристойно, постыдно. |
|
For, as I have often formerly observed to you, nobody but a father can take the liberty to reprove a young fellow, grown up, for those kinds of inaccuracies and improprieties of behavior. The most intimate friendship, unassisted by the paternal superiority, will not authorize it. I may truly say, therefore, that you are happy in having me for a sincere, friendly, and quick-sighted monitor. Nothing will escape me: I shall pry for your defects, in order to correct them, as curiously as I shall seek for your perfections, in order to applaud and reward them, with this difference only, that I shall publicly mention the latter, and never hint at the former, but in a letter to, or a tete-d-tete with you. I will never put you out of countenance before company; and I hope you will never give me reason to be out of countenance for you, as any one of the above-mentioned defects would make me. 'Praetor non, curat de minimis', was a maxim in the Roman law; for causes only of a certain value were tried by him but there were inferior jurisdictions, that took cognizance of the smallest. Now I shall try you, not only as 'praetor' in the greatest, but as 'censor' in lesser, and as the lowest magistrate in the least cases. |
Как я уже говорил тебе раньше, один только отец может позволить себе порицать великовозрастного парня за такие вот недостатки и промахи, которые вошли у него в привычку. Это не под силу самому близкому другу, если на помощь не придет родительский авторитет. Поэтому я могу с полным основанием сказать, что это счастье твое - иметь такого искреннего, дружески к тебе расположенного и прозорливого наставника. Ничто не укроется от моего взгляда, я буду выведывать все твои недостатки, для того чтобы их исправлять с тем же рвением, с каким буду отыскивать все твои достоинства, для того чтобы хвалить тебя за них и вознаграждать. Разница будет только в том, что о последних я буду возвещать громогласно, а на первые никогда даже не намекну, кроме как в письме к тебе или при свидании tete a tete(191) с тобой. Я никогда не стану краснеть за тебя в обществе, я надеюсь, ты никогда не дашь мне повод стыдиться тебя, как то было бы, если бы у тебя оказался хоть один из названных мною недостатков. Praetor поп curat de minimis(192) - утверждало римское право, ибо занимался он только серьезными делами; но существовали и низшие ведомства, которым были подсудны дела, более мелкие. Словом, я буду судить тебя не только как претор - за самые опасные преступления, но так же и как цензор - за менее важные проступки, и как низший судья - за ничтожнейшие грешки. |
|
I have this moment received Mr. Harte's letter of the 1st November, N. S., by which I am very glad to find that he thinks of moving toward Paris, the end of this month, which looks as if his leg were better; besides, in my opinion, you both of you only lose time at Montpelier; he would find better advice, and you better company, at Paris. In the meantime, I hope you go into the best company there is at Montpelier; and there always is some at the Intendant's, or the Commandant's. You will have had full time to learn 'les petites chansons Languedociennes', which are exceedingly pretty ones, both words and tunes. I remember, when I was in those parts, I was surprised at the difference which I found between the people on one side, and those on the other side of the Rhone. The Provencaux were, in general, surly, ill-bred, ugly, and swarthy; the Languedocians the very reverse: a cheerful, well-bred, handsome people. Adieu! Yours most affectionately. |
Только что получил письмо м-ра Харта от 1 ноября н. ст.; очень рад был узнать, что в конце месяца он думает ехать в Париж; значит, с ногой у него лучше; к тому же, как мне кажется, оба вы только теряете время в Монпелье: в Париже он нашел бы хорошего врача, а ты - хорошее общество. Ну, а пока, надеюсь, ты посещаешь самое лучшее общество Монпелье, а его всегда можно найти в доме интенданта или командующего округом. У тебя там должно быть достаточно времени, чтобы выучить les petites chansons languedociennes(193), а они ведь очень милы - и слова, и музыка. Помнится, когда я был в тех краях, меня поразило, насколько отличается друг от друга население того и другого берега Роны. Провансальцы были по большей части угрюмы, невоспитанны, некрасивы и смуглы, жители Лангедока, напротив, - приветливы, обходительны, красивы. Прощай! Любящий тебя. |
|
P. S. Upon reflection, I direct this letter to Paris; I think you must have left Montpelier before it could arrive there. |
Р. S. Поразмыслив, посылаю это письмо в Париж; к тому времени, когда оно придет, ты, верно, уже уедешь из Монпелье. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, January 8, O.S. 1751 |
Лондон, 3 января ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: By your letter of the 5th, N. S., I find that your 'debut' at Paris has been a good one; you are entered into good company, and I dare say you will, not sink into bad. Frequent the houses where you have been once invited, and have none of that shyness which makes most of your countrymen strangers, where they might be intimate and domestic if they pleased. Wherever you have a general invitation to sup when you please, profit of it, with decency, and go every now and then. Lord Albemarle will, I am sure, be extremely kind to you, but his house is only a dinner house; and, as I am informed, frequented by no French people. Should he happen to employ you in his bureau, which I much doubt, you must write a better hand than your common one, or you will get no credit by your manuscripts; for your hand is at present an illiberal one; it is neither a hand of business nor of a gentleman, but the hand of a school-boy writing his exercise, which he hopes will never be read. |
Милый друг, Из твоего письма от 5 н. ст. я заключаю, что твой debut(194) в Париже был удачен; ты попал в хорошую компанию, и я полагаю, что дурная тебе теперь не грозит. Ходи в гости ко всем, кто хотя бы раз тебя к себе пригласил, и не уподобляйся большинству твоих соотечественников, которые робеют и теряются там, где, если бы захотели, они могли бы бывать запросто и чувствовать себя как дома. Если кто-нибудь приглашал тебя поужинать, воспользуйся этим приглашением и, как того требует приличие, время от времени бывай в этом доме. Уверен, что лорд Албемарл примет тебя очень радушно, но у него бывают только званые обеды, и, насколько я знаю, французов он у себя не принимает. Если он вздумает пригласить тебя поработать в его канцелярии, в чем я сильно сомневаюсь, ты должен постараться писать лучше, чем обычно, иначе все написанное тобою не послужит к твоей чести, почерк-то у тебя сейчас самый что ни на есть никудышный - это и не деловой почерк, и не почерк истого джентльмена, скорее уж он смахивает на почерк школьника, пишущего упражнения в надежде, что их никто никогда не будет читать. |
|
Madame de Monconseil gives me a favorable account of you; and so do Marquis de Matignon and Madame du Boccage; they all say that you desire to please, and consequently promise me that you will; and they judge right; for whoever really desires to please, and has (as you now have) the means of learning how, certainly will please and that is the great point of life; it makes all other things easy. Whenever you are with Madame de Monconseil, Madame du Boccage, or other women of fashion, with whom you are tolerably free, say frankly and naturally: "I know little of the world; I am quite a novice in it; and although very desirous of pleasing, I am at a loss for the means. Be so good, Madame, as to let me into your secret of pleasing everybody. I shall owe my success to it, and you will always have more than falls to your share." When, in consequence of this request, they shall tell you of any little error, awkwardness, or impropriety, you should not only feel, but express the warmest acknowledgment. Though nature should suffer, and she will at first hearing them, tell them, that you will look upon the most severe criticisms as the greatest proof of their friendship. Madame du Boccage tells me, particularly, to inform you: "I shall always, receive the honor of his visits with pleasure; it is true, that at his age the pleasures of conversation are cold; but I will endeavor to make him acquainted with young people," etc. |
Госпожа де Монконсейль лестно отзывается о тебе, равно как и маркиз де Матиньон и госпожа дю Бокаж; все они говорят, что ты стараешься понравиться людям, и заверяют меня, что надежды твои оправдаются. И они правы, ибо тот, кто действительно хочет понравиться и кто знает, какие средства для этого надо употребить (а ты теперь это знаешь), вне всякого сомнения добьется успеха, а в жизни это чрезвычайно важно, все остальное тогда дается легче. Где бы тебе ни приходилось бывать вместе с госпожой де Монконсейль, госпожой дю Бокаж и другими знатными дамами, с которыми ты можешь вести себя достаточно непринужденно, скажи им откровенно и просто: "Je n'ai point d'usage du monde, j'y suis encore bien neuf, je souhaiterais ardemment de plaire, mais je ne sais guere comment m'y prendre; ayez la bonte, madame, de me raire part de votre secret de plaire a tout le monde. J'en ferai ma fortune, et il vous en restera pourtant toujours, plus qu'il ne vous en raut"(195). Когда же, исполняя эту просьбу, они заметят у тебя какой-нибудь маленький промах, неловкость или невежливость, ты должен не только быть им за это благодарен, но и выказать свою самую горячую признательность. Пусть даже тебе обидно будет слушать их замечания, а вначале оно так и будет, скажи им: que la critique la plus severe est a votre egard, la preuve la plus marquee de leur amitie(196). Госпожа дю Бокаж особливо просит меня передать тебе, qu'il me fera tou jours plaisir et honneur de me venir voir; il est vrai qu'a son age le plaisir de causer est froid, mais je tacherai de lui faire faire connaissance avec des jeunes gens, etc.(197) |
|
Make use of this invitation, and as you live, in a manner, next door to her, step in and out there frequently. Monsieur du Boccage will go with you, he tells me, with great pleasure, to the plays, and point out to you whatever deserves your knowing there. This is worth your acceptance too; he has a very good taste. I have not yet heard from Lady Hervey upon your subject; but as you inform me that you have already supped with her once, I look upon you as adopted by her; consult her in all your little matters; tell her any difficulties that may occur to you; ask her what you should do or say in such or such cases; she has 'l'usage du monde en perfection', and will help you to acquire it. Madame de Berkenrode 'est paitrie de graces', and your quotation is very applicable to her. You may be there, I dare say, as often as you please, and I would advise you to sup there once a week. |
Воспользуйся этим приглашением, и, так как живешь ты чуть ли не рядом, заходи туда почаще. Месье дю Бокаж пишет, что он с большим удовольствием сходит с тобой в театр и покажет все, что заслуживает внимания. Приглашение это стоит принять - у него очень хороший вкус. До сих пор я ничего еще не слышал о тебе от леди Харви, но коль скоро ты пишешь, что однажды ужинал у нее, то я считаю, что ты уже принят в этом доме. Попроси у нее совета во всем, что касается разных мелочей, поделись с ней трудностями, которые у тебя могут возникнуть, узнай, что тебе следует говорить в том или ином случае, у нее есть l'usage du monde en perfection(198), и она поможет тебе приобрести его. Госпожа де Беркенродде est petrie de graces(199), и твоя цитата как нельзя больше применима к ней. Думаю, что ты сможешь бывать у нее столько, сколько захочешь, и я советовал бы тебе ужинать у нее раз в неделю. |
|
You say, very justly, that as Mr. Harte is leaving you, you shall want advice more than ever; you shall never want mine; and as you have already had so much of it, I must rather repeat than add to what I have already given you; but that I will do, and add to it occasionally, as circumstances may require. At present I shall only remind you of your two great objects, which you should always attend to; they are parliament and foreign affairs. With regard to the former, you can do nothing while abroad but attend carefully to the purity, correctness, and elegance of your diction; the clearness and gracefulness of your utterance, in whatever language you speak. As for the parliamentary knowledge, I will take care of that when you come home. With regard to foreign affairs, everything you do abroad may and ought to tend that way. Your reading should be chiefly historical; I do not mean of remote, dark, and fabulous history, still less of jimcrack natural history of fossils, minerals, plants, etc., but I mean the useful, political, and constitutional history of Europe, for these last three centuries and a half. The other thing necessary for your foreign object, and not less necessary than either ancient or modern knowledge, is a great knowledge of the world, manners, politeness, address, and 'le ton de la bonne compagnie'. In that view, keeping a great deal of good company, is the principal point to which you are now to attend. |
Ты совершенно прав, когда пишешь, что теперь, когда тебе предстоит расстаться с м-ром Хартом, советы будут нужнее тебе, чем когда-либо; верь, в моих у тебя не будет недостатка, но так как ты уже слышал их от меня не раз, мне скорее придется повторять то, что говорилось, нежели сообщать что-либо новое. Я и буду это делать, однако при случае кое-что все же добавлю. Пока же я только напомню тебе о двух поприщах, к которым ты неустанно должен себя готовить: это - парламент и дипломатия. Что до первой твоей задачи, то пока ты находишься за границей, ты можешь только добиваться чистой, правильной и изящной дикции, ясного и звучного произношения, на каком бы языке ты ни говорил. В отношении знаний, нужных тебе собственно для парламента, я позабочусь, когда ты вернешься. Что же касается иностранных дел, все, чем ты будешь занят за границей, может и должно служить этой цели. Больше всего тебе следует читать исторические книги - только отнюдь не смутную и недостоверную историю древних времен и, тем более, не эту никому не нужную естественную историю, толкующую о разных ископаемых, минералах, растениях и т. п. Нет, я говорю о полезной политической и конституциональной истории Европы за последние три с половиной столетия. Другое же, что облегчит тебе занятия иностранными делами и что не менее необходимо, чем знание древнего или современного мира - это великое знание света, манер, вежливости, обходительности и le ton de la bonne compagnie(200). С этой точки зрения тебе надлежит особенно стремиться возможно больше бывать в хорошем обществе. |
|
It seems ridiculous to tell you, but it is most certainly true, that your dancing-master is at this time the man in all Europe of the greatest importance to you. You must dance well, in order to sit, stand, and walk well; and you must do all these well in order to please. What with your exercises, some reading, and a great deal of company, your day is, I confess, extremely taken up; but the day, if well employed, is long enough for everything; and I am sure you will not slattern away one moment of it in inaction. At your age, people have strong and active spirits, alacrity and vivacity in all they do; are 'impigri', indefatigable, and quick. The difference is, that a young fellow of parts exerts all those happy dispositions in the pursuit of proper objects; endeavors to excel in the solid, and in the showish parts of life; whereas a silly puppy, or a dull rogue, throws away all his youth and spirit upon trifles, where he is serious or upon disgraceful vices, while he aims at pleasures. This I am sure will not be your case; your good sense and your good conduct hitherto are your guarantees with me for the future. Continue only at Paris as you have begun, and your stay there will make you, what I have always wished you to be, as near perfection as our nature permits. |
То, что я скажу сейчас, покажется тебе смешным, но, тем не менее, это - очевидная истина: самое важное для тебя сейчас во всей Европе лицо - это твой учитель танцев. Ты должен научиться хорошо танцевать для того, чтобы хорошо сидеть, стоять и ходить, а все это тебе необходимо для того, чтобы нравиться. Конечно, если учесть, что ты ежедневно должен заниматься физическими упражнениями, немного читать и подолгу бывать в обществе, день твой, надо сказать, очень плотно заполнен; но у того, кто умеет распределить время, его хватит на все, а я уверен, что ты не потеряешь ни одной минуты. В твои годы все, что делают люди, отмечено силой, бодростью духа, живостью и рвением, они impigri(201), неутомимы и быстры. Разница в том, что талантливый юноша употребляет все эти счастливые способности на достижение достойных целей; он старается превзойти всех и в том, что касается сущности жизни, и в том, что относится к показной ее стороне, тогда как какой-нибудь пустой ветрогон или тупица и плут растрачивает свою юность и весь ее пыл либо на пустяки, если он человек угрюмого нрава, либо на отвратительные пороки, если цель его - одни наслаждения. Уверен, что с тобою это не может случиться: твой здравый смысл и твое хорошее поведение были для меня до сих пор надежной гарантией твоего будущего. Только веди себя в Париже так, как вел до сих пор, и пребывание твое там сделает тебя таким, каким я всегда хотел тебя видеть, настолько приблизив к совершенству, насколько возможно для человека к нему приблизиться. |
|
Adieu, my dear; remember to write to me once a-week, not as to a father, but, without reserve, as to a friend. |
Прощай, мой дорогой; не забывай писать мне раз в неделю, не как к отцу, а со всей откровенностью, как к другу. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, August 28, O. S. 1751 |
Лондон, 28 января 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: A bill for ninety pounds sterling was brought me the other day, said to be drawn upon me by you: I scrupled paying it at first, not upon account of the sum, but because you had sent me no letter of advice, which is always done in those transactions; and still more, because I did not perceive that you had signed it. The person who presented it, desired me to look again, and that I should discover your name at the bottom: accordingly I looked again, and, with the help of my magnifying glass, did perceive that what I had first taken only for somebody's mark, was, in truth, your name, written in the worst and smallest hand I ever saw in my life. |
Милый друг, На этих днях мне прислали счет, якобы переведенный тобою на мое имя; я не сразу решился его оплатить, и не из-за суммы, а потому, что ты не прислал мне авизо, что всегда делается в подобных случаях, главным же образом потому, что не нашел на нем твоей подписи. Лицо, предъявившее мне этот счет, предложило тогда взглянуть на него еще раз, сказав, что подпись твоя на нем есть; тогда я проверил все и с помощью лупы установил: то, что я первоначально принял за чью-то обыкновенную пометку, в действительности было твоей подписью, нацарапанной самым плохим и мелким почерком, какой мне довелось видеть в жизни. Так плохо я при всем старании написать не могу, но выглядело оно приблизительно так: ^^"//й" "^г -- *<-^уг--"" |
|
However, I paid it at a venture; though I would almost rather lose the money, than that such a signature should be yours. All gentlemen, and all men of business, write their names always in the same way, that their signature may be so well known as not to be easily counterfeited; and they generally sign in rather larger character than their common hand; whereas your name was in a less, and a worse, than your common writing. This suggested to me the various accidents which may very probably happen to you, while you write so ill. |
Счет я все же рискнул оплатить, хотя, по правде говоря, мне легче было бы лишиться этих денег, чем знать, что ты так расписываешься. У каждого дворянина и у каждого делового человека своя определенная подпись, которой он никогда не меняет, дабы ее всегда легко можно было узнать и нелегко подделать, и подписывают все обычно несколько крупнее, чем пишут, твоя же подпись была и мельче, и хуже твоего обычного почерка. И вот я стал думать о том, какие печальные недоразумения может повлечь за собою привычка писать так худо. |
|
For instance, if you were to write in such a character to the Secretary's office, your letter would immediately be sent to the decipherer, as containing matters of the utmost secrecy, not fit to be trusted to the common character. If you were to write so to an antiquarian, he (knowing you to be a man of learning) would certainly try it by the Runic, Celtic, or Sclavonian alphabet, never suspecting it to be a modern character. And, if you were to send a 'poulet' to a fine woman, in such a hand, she would think that it really came from the 'poulailler'; which, by the bye, is the etymology of the word 'poulet'; for Henry the Fourth of France used to send billets-doux to his mistresses by his 'poulailler', under pretense of sending them chickens; which gave the name of poulets to those short, but expressive manuscripts. |
Например, если бы ты написал что-нибудь таким почерком и послал в канцелярию государственного секретаря, письмо твое немедленно переправили бы к расшифровщику, решив, что оно содержит секретнейшие сведения, которые рядовому чиновнику нельзя доверить. Если бы ты написал так какому-нибудь археологу, тот (зная, что ты человек ученый), непременно бы решил, что оно написано либо руническим, либо кельтским или славянским шрифтом, и никогда бы не подумал, что это буквы современного алфавита. А если бы ты послал хорошенькой женщине написанную таким почерком poulet(202), она бы подумала, что письмо это и на самом деле пришло от какого-нибудь poulailler(203), а ведь, между прочим, от этого-то слова и происходит слово poulet, ибо Генрих IV Французский любил посылать возлюбленным billets-doux(204) со своим poulailler, якобы посылая им цыплят; вот почему эти короткие, но весьма содержательные послания и стали называться poulets. |
|
I have often told you that every man who has the use of his eyes and of his hand, can write whatever hand he pleases; and it is plain that you can, since you write both the Greek and German characters, which you never learned of a writing-master, extremely well, though your common hand, which you learned of a master, is an exceedingly bad and illiberal one; equally unfit for business or common use. I do not desire that you should write the labored, stiff character of a writing-master: a man of business must write quick and well, and that depends simply upon use. I would therefore advise you to get some very good writing-master at Paris, and apply to it for a month only, which will be sufficient; for, upon my word, the writing of a genteel plain hand of business is of much more importance than you think. |
Я часто говорил тебе, что каждый человек, у которого есть глаза и правая рука, может выработать какой угодно почерк; и совершенно очевидно, что это можешь и ты, коль скоро ты отлично умеешь писать греческим и готическим шрифтами, несмотря на то что, когда ты занимался этими языками, учителя каллиграфии у тебя не было. На родном же своем языке, хоть такой учитель у тебя и был, пишешь ты из рук вон плохо, почерком, негодным ни в делах, ни в повседневной жизни. Я отнюдь не хочу, чтобы ты непременно писал прямыми, старательно выведенными буквами, как пишут сами учителя каллиграфии; человек деловой должен уметь писать быстро и хорошо, а это зависит исключительно от практики. Поэтому я советовал бы тебе найти в Париже хорошего учителя чистописания и позаниматься с ним какой-нибудь месяц - а этого будет совершенно достаточно - потому что, честное слово, красивый, ясный деловой почерк гораздо важнее для тебя, чем ты думаешь. |
|
You will say, it may be, that when you write so very ill, it is because you are in a hurry, to which I answer, Why are you ever in a hurry? A man of sense may be in haste, but can never be in a hurry, because he knows that whatever he does in a hurry, he must necessarily do very ill. He may be in haste to dispatch an affair, but he will care not to let that haste hinder his doing it well. |
Ты скажешь мне, что пишешь так плохо, потому что торопишься. На это я отвечу: а чего ради ты вообще торопишься? Человек разумный может спешить, но он никогда ничего не делает наспех: он знает, что все, что делается наспех, неизбежно делается очень плохо. Он может хотеть сделать то или иное дело возможно скорее, но он постарается, тем не менее, сделать его хорошо. |
|
Little minds are in a hurry, when the object proves (as it commonly does) too big for them; they run, they hare, they puzzle, confound, and perplex themselves: they want to do everything at once, and never do it at all. But a man of sense takes the time necessary for doing the thing he is about, well; and his haste to dispatch a business only appears by the continuity of his application to it: he pursues it with a cool steadiness, and finishes it before he begins any other. I own your time is much taken up, and you have a great many different things to do; but remember that you had much better do half of them well and leave the other half undone, than do them all indifferently. Moreover, the few seconds that are saved in the course of the day, by writing ill instead of well, do not amount to an object of time by any means equivalent to the disgrace or ridicule of writing the scrawl of a common whore. Consider, that if your very bad writing could furnish me with matter of ridicule, what will it not do to others who do not view you in that partial light that I do? |
Люди мелкие начинают торопиться, когда дело, за которое они взялись, оказывается им не по плечу - а так оно чаще всего и бывает; они приходят в смятение, начинают бегать, суетиться, всем надоедать и окончательно сбиваются. Они хотят сделать все сразу и ничего не успевают. Человек же разумный прежде всего рассчитывает, сколько ему понадобится времени, чтобы сделать все хорошо, и если он спешит, то это сказывается лишь в том, что он последовательно прилагает к тому все усилия; он старается достичь своей цели спокойно и хладнокровно и не начинает другого дела прежде, чем не окончит первого. Понимаю, что ты очень занят и тебе приходится заниматься множеством самых различных вещей, но помни, было бы гораздо лучше, если бы ты сделал хотя бы половину из них хорошо, а половину не сделал вовсе, чем сделал все, но лишь кое-как. К тому же из тех считанных секунд, которые ты сможешь сберечь в течение дня, избрав себе вместо хорошего почерка плохой, никогда не соберется ничего значительного, что могло бы вознаградить тебя за бесчестие и насмешки, которые ты навлечешь на себя, если будешь писать каракулями, наподобие какой-нибудь уличной девки. Суди теперь сам: если твой отменно плохой почерк показался нелепостью даже мне, то как же на него посмотрят другие, у которых нет такого пристрастия к тебе, какое есть у меня. |
|
There was a pope, I think it was Cardinal Chigi, who was justly ridiculed for his attention to little things, and his inability in great ones: and therefore called maximus in minimis, and minimus in maximis. Why? Because he attended to little things when he had great ones to do. At this particular period of your life, and at the place you are now in, you have only little things to do; and you should make it habitual to you to do them well, that they may require no attention from you when you have, as I hope you will have, greater things to mind. Make a good handwriting familiar to you now, that you may hereafter have nothing but your matter to think of, when you have occasion to write to kings and ministers. Dance, dress, present yourself, habitually well now, that you may have none of those little things to think of hereafter, and which will be all necessary to be done well occasionally, when you will have greater things to do. |
Был такой папа, кажется это был папа Киги, которого высмеивали как раз за то, что он уделял много внимания мелочам, а в больших делах ничего не смыслил, почему его и прозвали maximus in minimis и minimus in maximise(205). Почему? Да потому, что он занимался мелочами тогда, когда надо было делать важнейшие дела. В настоящий период твоей жизни и при твоем положении тебе приходится заниматься только мелочами и у тебя должно войти в привычку делать их хорошо, чтобы потом, когда тебе придется думать о более значительных вещах, мелочи эти ничем не могли бы тебя отвлечь. Привыкни сейчас писать хорошо, для того чтобы впоследствии, когда тебе придется писать королям и министрам, ты мог бы думать только о том, что ты пишешь. Научись сейчас хорошо танцевать, хорошо одеваться, хорошо держать себя в обществе, чтобы потом совсем выкинуть все эти мелочи из головы, чтобы все это делалось само собой, тогда, когда это понадобится и когда тебе придется заниматься более значительными делами. |
|
As I am eternally thinking of everything that can be relative to you, one thing has occurred to me, which I think necessary to mention to you, in order to prevent the difficulties which it might otherwise lay you under; it is this as you get more acquaintances at Paris, it will be impossible for you to frequent your first acquaintances so much as you did, while you had no others. As, for example, at your first 'debut', I suppose you were chiefly at Madame Monconseil's, Lady Hervey's, and Madame du Boccage's. Now, that you have got so many other houses, you cannot be at theirs so often as you used; but pray take care not to give them the least reason to think that you neglect, or despise them, for the sake of new and more dignified and shining acquaintances; which would be ungrateful and imprudent on your part, and never forgiven on theirs. Call upon them often, though you do not stay with them so long as formerly; tell them that you are sorry you are obliged to go away, but that you have such and such engagements, with which good-breeding obliges you to comply; and insinuate that you would rather stay with them. In short, take care to make as many personal friends, and as few personal enemies, as possible. I do not mean, by personal friends, intimate and confidential friends, of which no man can hope to have half a dozen in the whole course of his life; but I mean friends, in the common acceptation of the word; that is, people who speak well of you, and who would rather do you good than harm, consistently with their own interest, and no further. Upon the whole, I recommend to you, again and again, 'les Graces'. Adorned by them, you may, in a manner, do what you please; it will be approved of; without them, your best qualities will lose half their efficacy. Endeavor to be fashionable among the French, which will soon make you fashionable here. |
Так как я неотступно думаю обо всем, что может иметь отношение к тебе, мне пришла в голову одна мысль, которую я считаю нужным высказать сейчас, для того чтобы предотвратить те трудности, которые в противном случае могут у тебя возникнуть - вот она: по мере того, как число твоих знакомых в Париже будет расти, ты не сможешь бывать у твоих старых знакомых так часто, как бывал тогда, когда у тебя не было новых. Так, например, первое время ты, по-видимому, чаще всего бывал у госпожи Монконсейль, леди Харви и госпожи дю Бокаж. Теперь, когда ты приобрел столько новых знакомых, ты уже не сможешь бывать у них так часто, как прежде. Но, прошу тебя, не давай им ни малейшего повода думать, что ты пренебрегаешь ими или их презираешь, предпочтя им новые, более высокопоставленные и блистательные знакомства: с твоей стороны это было бы неблагодарностью и неблагоразумием, и они никогда бы тебе этого не простили. Бывай у них часто, хотя и не задерживаясь так долго, как раньше; скажи им, что, к сожалению, должен уйти, потому, что приглашен туда-то и туда-то, и долг вежливости обязывает тебя там быть, и при этом сделай вид, что тебе больше хотелось бы остаться с ними. Короче говоря, постарайся приобрести как можно больше друзей и как можно меньше врагов. Говоря о друзьях, я не имею в виду близких и закадычных друзей, которых человеку и за всю-то жизнь не набрать больше пяти-шести, но разумею друзей в обычном смысле слова, иначе говоря, людей, которые хорошего мнения о тебе и которые, исходя из своих собственных интересов, более склонны делать тебе добро, нежели зло, но и не больше. В конечном итоге я снова и снова рекомендую тебе les graces(206). Сопутствуемый ими, ты можешь в известной степени делать все, что тебе захочется - все твои поступки вызовут одобрение окружающих; если же их не будет, все твои самые большие достоинства потеряют свою силу. Постарайся войти в моду среди французов, и они сделают тебя модным человеком в городе. |
|
Monsieur de Matignon already calls you 'le petit Francois'. If you can get that name generally at Paris, it will put you 'a la mode'. Adieu, my dear child. |
Месье де Матиньон и теперь уже называет тебя le petit Francais(207). Если ты добьешься того, что в Париже все тебя будут так называть, ты станешь человеком a la mode(208). Прощай, мой дорогой. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 28, O. S. 1751. |
Лондон, 28 февраля ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: This epigram in Martial-- |
Милый друг, |
|
"Non amo te, Sabidi, nec possum dicere quare;
Hoc tantum possum dicere, non amo te"----- |
Non amo te, Sabidi, nec possum dicere quare,
hoc tantum possum dicere, поп amo te(209). |
|
[OR: "I do not love thee Dr. Fell The reason why I cannot tell. But this I know and know full well: I do not love thee Dr. Fell." D.W.] |
|
|
has puzzled a great many people, who cannot conceive how it is possible not to love anybody, and yet not to know the reason why. I think I conceive Martial's meaning very clearly, though the nature of epigram, which is to be short, would not allow him to explain it more fully; and I take it to be this: O Sabidis, you are a very worthy deserving man; you have a thousand good qualities, you have a great deal of learning; I esteem, I respect, but for the soul of me I cannot love you, though I cannot particularly say why. You are not aimable: you have not those engaging manners, those pleasing attentions, those graces, and that address, which are absolutely necessary to please, though impossible to define. I cannot say it is this or that particular thing that hinders me from loving you; it is the whole together; and upon the whole you are not agreeable. |
Эта эпиграмма Марциала смутила очень многих; люди не могут понять, как это можно не любить кого-то и не знать, почему не любишь. Мне кажется, я хорошо понимаю, что этим хотел сказать Марциал, хотя сама форма эпиграммы, которая непременно должна быть короткой, не позволяла ему разъяснить свою мысль полнее. Думаю, что означает она вот что: "О, Сабидий, ты очень хороший и достойный человек, ты наделен множеством замечательных качеств, ты очень учен; я уважаю тебя, почитаю, но, как бы ни старался, полюбить тебя все равно не могу, хоть, собственно говоря, и не очень-то знаю, почему. Ты не aimable(210); у тебя нет располагающих к себе манер, подкупающей предупредительности, уменья себя держать и очарования, которые совершенно необходимы для того, чтобы понравиться, но определить которые невозможно. Я не могу сказать, что именно мешает мне тебя полюбить: здесь играет роль не что-то одно, а все, вместе взятое. А в целом ты не принадлежишь к числу людей приятных". |
|
How often have I, in the course of my life, found myself in this situation, with regard to many of my acquaintance, whom I have honored and respected, without being able to love. I did not know why, because, when one is young, one does not take the trouble, nor allow one's self the time, to analyze one's sentiments and to trace them up to their source. But subsequent observation and reflection have taught me why. There is a man, whose moral character, deep learning, and superior parts, I acknowledge, admire, and respect; but whom it is so impossible for me to love, that I am almost in a fever whenever I am in his company. His figure (without being deformed) seems made to disgrace or ridicule the common structure of the human body. His legs and arms are never in the position which, according to the situation of his body, they ought to be in, but constantly employed in committing acts of hostility upon the Graces. He throws anywhere, but down his throat, whatever he means to drink, and only mangles what he means to carve. Inattentive to all the regards of social life, he mistimes or misplaces everything. He disputes with heat, and indiscriminately, mindless of the rank, character, and situation of those with whom he disputes; absolutely ignorant of the several gradations of familiarity or respect, he is exactly the same to his superiors, his equals, and his inferiors; and therefore, by a necessary consequence, absurd to two of the three. Is it possible to love such a man? No. The utmost I can do for him, is to consider him as a respectable Hottentot.--[This 'mot' was aimed at Dr. Johnson in retaliation for his famous letter.] |
Сколько раз мне случалось в жизни попадать в такое положение: у меня было немало знакомых, которых я уважал и чтил, но полюбить никогда не мог! Я не знал, почему это так бывало, потому что, когда человек молод, он не дает себе труда разобраться в своих чувствах и отыскать их истоки. Но дальнейшие наблюдения и размышления разъяснили мне причину этого. Есть, например, человек, чей нравственный облик, глубокие знания и большой талант я признаю, восхищаюсь им и его уважаю. И, однако, я настолько неспособен его полюбить, что от одного его присутствия меня прямо-таки коробит. Сложен он так, хоть это никакой не калека, как будто из него хотели сделать позорище или посмешище человеческого рода. Ноги и руки его никогда не находятся в том положении, какое должны были бы занимать в соответствии с положением всего тела, но все время совершают какие-то действия, враждебные грациям. То, что он силится выпить, попадает куда угодно, только не к нему в горло; начав разрезать мясо, он непременно его искромсает. Не вникающий в жизнь общества, он все делает не ко времени и не к месту. Он вступает в горячий спор, не задумываясь над тем, кто его собеседник; ему все равно, какого звания, положения, характера и образа мысли те, с кем он спорит; не имея ни малейшего понятия о различных степенях фамильярности или почтительности, он не делает различия между людьми, стоящими выше него, равными ему и стоящими ниже, и поэтому, само собой разумеется, в двух случаях из трех ведет себя совершенно нелепо. Так можно ли любить такого человека? Нет. Самое большее, на что я способен - это считать его достойным уважения готтентотом. |
|
I remember, that when I came from Cambridge, I had acquired, among the pedants of that illiberal seminary, a sauciness of literature, a turn to satire and contempt, and a strong tendency to argumentation and contradiction. But I had been but a very little while in the world, before I found that this would by no means do; and I immediately adopted the opposite character; I concealed what learning I had; I applauded often, without approving; and I yielded commonly without conviction. 'Suaviter in modo' was my law and my prophets; and if I pleased (between you and me) it was much more owing to that, than to any superior knowledge or merit of my own. |
Помнится, когда я учился в Кембридже, педанты этого затхлого учебного заведения приучили меня свысока относиться к литературе, все презирать и над всем смеяться. Больше всего мне хотелось что-то доказывать и с чем-то не соглашаться. Но достаточно мне было даже бегло ознакомиться со светом, как я увидел, что все это никуда не годится, и сразу же резко изменил свое поведение: я стал скрывать свои знания; я рукоплескал, не одобряя в душе, и чаще всего уступал, не будучи убежден, что это именно то, что я должен сделать. Suaviter in modo - было моим законом и моими Книгами Пророков, и если я и нравился людям, то, между нами говоря, именно поэтому, а не в силу каких-либо более высоких знаний и заслуг. |
|
Apropos, the word PLEASING puts one always in mind of Lady Hervey; pray tell her, that I declare her responsible to me for your pleasing; that I consider her as a pleasing Falstaff, who not only pleases, herself, but is the cause of pleasing in others; that I know she can make anything of anybody; and that, as your governess, if she does not make you please, it must be only because she will not, and not because she cannot. I hope you are 'dubois don't on en fait'; and if so, she is so good a sculptor, that I am sure she can give you whatever form she pleases. A versatility of manners is as necessary in social, as a versatility of parts is in political life. One must often yield, in order to prevail; one must humble one's self, to be exalted; one must, like St. Paul, become all things to all men, to gain some; and, by the way, men are taken by the same means, 'mutatis mutandis', that women are gained--by gentleness, insinuation, and submission: and these lines of Mr. Dryden will hold to a minister as well as to a mistress: |
Кстати, при слове "приятный" мне всегда вспоминается леди Харви - пожалуйста, передай ей, что я считаю ее ответственной передо мной за твое уменье понравиться людям, что она в моем представлении есть некий приятный Фальстаф, ибо не только она сама нравится людям, но благодаря ей начинают нравиться и другие; что она может сделать что угодно из любого человека, и если, взявшись за твое воспитание, она не сумеет добиться того, чтобы ты нравился людям, это будет означать только то, что она не хочет этого, а не то, что она не может. Надеюсь, что ты du bois dont on en fait(211); а если это так, то она - хороший ваятель, и я уверен, что она сможет придать тебе любую форму, какую захочет. В светской жизни манеры человека должны быть гибкими, так же как в жизни политической гибкими должны быть его таланты. Часто надо бывает уступить, для того чтобы достичь своей цели, унизиться - для того чтобы возвыситься; надо, подобно апостолу Павлу, стать всем для всех, чтобы завоевать расположение некоторых; и, между прочим, сердцем мужчины можно овладеть mutatis mutandis(212), тем же способом, что и сердцем женщины - деликатностью, вкрадчивостью и покорностью, и приводимые ниже строки Драйдена могут относиться и к высокопоставленному лицу, и к возлюбленной: |
|
"The prostrate lover, when he lowest lies,
But stoops to conquer, and but kneels to rise." |
Влюбленный, чем безропотней, чем ниже
Колена преклонит - тем к цели ближе. |
|
In the course of the world, the qualifications of the chameleon are often necessary; nay, they must be carried a little further, and exerted a little sooner; for you should, to a certain degree, take the hue of either the man or the woman that you want, and wish to be upon terms with. 'A propos', have you yet found out at Paris, any friendly and hospitable Madame de Lursay, 'qui veut bien se charger du soin de vous eduquer'? And have you had any occasion of representing to her, 'qu'elle faisoit donc des noeuds'? But I ask your, pardon, Sir, for the abruptness of the question, and acknowledge that I am meddling with matters that are out of my department. However, in matters of less importance, I desire to be 'de vos secrets le fidele depositaire'. Trust me with the general turn and color of your amusements at Paris. Is it 'le fracas du grand monde, comedies, bals, operas, cour,' etc.? Or is it 'des petites societes, moins bruyantes, mais pas pour cela moins agreables'? |
Живя в свете, надо иногда обладать переменчивостью хамелеона и даже развить в себе эти качества несколько больше и несколько раньше пустить их в ход, потому что тебе придется в какой-то степени принимать окраску мужчины или женщины, которые тебе нужны или с которыми ты хочешь завязать близкие отношения. A propos, отыскал ты себе в Париже какую-нибудь дружественно расположенную к тебе госпожу де Люрсе, qui veut bien se charger du soin de vous eduquer(213)? И представлялся ли тебе случай заметить ей, qu'elle faisait done des noeuds(214)? Ho, прошу прощения, сэр, за то, что я так бесцеремонно вас расспрашиваю; я признаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Во всяком случае, в делах менее важных я хочу быть de vos secrets le fidele depositaire(215). Расскажи мне, какого рода развлечения больше всего привлекают тебя в Париже. Что это: le fracas du grand monde, comedies, bals, operas, cour, etc.(216)? Или это des petites societes moins bruy antes mais, pas pour cela moins agreables(217)? |
|
Where are you the most 'etabli'? Where are you 'le petit Stanhope? Voyez vous encore jour, a quelque arrangement honnete? Have you made many acquaintances among the young Frenchmen who ride at your Academy; and who are they? Send to me this sort of chit-chat in your letters, which, by the bye, I wish you would honor me with somewhat oftener. If you frequent any of the myriads of polite Englishmen who infest Paris, who are they? Have you finished with Abbe Nolet, and are you 'au fait' of all the properties and effects of air? Were I inclined to quibble, I would say, that the effects of air, at least, are best to be learned of Marcel. If you have quite done with l'Abbes Nolet, ask my friend l'Abbe Sallier to recommend to you some meagre philomath, to teach you a little geometry and astronomy; not enough to absorb your attention and puzzle your intellects, but only enough not to be grossly ignorant of either. I have of late been a sort of 'astronome malgre moi', by bringing in last Monday into the House of Lords a bill for reforming our present Calendar and taking the New Style. Upon which occasion I was obliged to talk some astronomical jargon, of which I did not understand one word, but got it by heart, and spoke it by rote from a master. I wished that I had known a little more of it myself; and so much I would have you know. But the great and necessary knowledge of all is, to know, yourself and others: this knowledge requires great attention and long experience; exert the former, and may you have the latter! Adieu! |
Где ты больше всего etabli(218)? Где ты, le petit Stanhope? Voyez-vous encore jour a quelque arrangement honnete(219)? Много ли ты завел знакомств среди молодых французов, которые занимаются верховой ездой в твоей Академии, и кто они? Поговори со мной обо всех этих пустяках в твоих письмах, которые, к слову сказать, я не прочь был бы удостоиться чести получать немного почаще. Если ты посещаешь кого-нибудь из великого множества благовоспитанных англичан, которыми кишит Париж, то кто они такие? Кончил ли ты свои занятия с аббатом Ноле и добрался ли ты до сути всех свойств и действий воздуха? Будь я склонен к остротам, я сказал бы, что действие воздуха лучше всего изучать у Марселя. Если ты все же окончил свои занятия с аббатом Ноле, попроси моего друга аббата Салье рекомендовать тебе какого-нибудь отощавшего филомата, чтобы он поучил тебя немного геометрии и астрономии, причем не настолько, чтобы предметы эти поглотили твое внимание и смутили твой ум, а просто, чтобы не быть полным невеждой в том и другом. Недавно я сделался неким astronome malgre moi(220), в понедельник я выступил в палате лордов с проектом реформы существующего календаря и перехода на новый стиль. По этому случаю я должен был употребить в своей речи кое-какие астрономические выражения, которых совершенно не понимал, но тем не менее выучил наизусть, и сумел сказать все, что было нужно. Мне хотелось бы знать немного больше обо всем этом самому и хотелось бы, чтобы знал ты. Но самое важное и необходимое - это знать себя и людей; наука эта требует пристального внимания и большого опыта; выработай в себе первое, и да придет к тебе второе! Прощай. |
|
P. S. I have this moment received your letters of the 27th February, and the 2d March, N. S. The seal shall be done as soon as possible. I am, glad that you are employed in Lord Albemarle's bureau; it will teach you, at least, the mechanical part of that business, such as folding, entering, and docketing letters; for you must not imagine that you are let into the 'fin fin' of the correspondence, nor indeed is it fit that you should, at, your age. However, use yourself to secrecy as to the letters you either read or write, that in time you may be trusted with SECRET, VERY SECRET, SEPARATE, APART, etc. I am sorry that this business interferes with your riding; I hope it is seldom; but I insist upon its not interfering with your dancing-master, who is at this time the most useful and necessary of all the masters you have or can have. |
Р. S. Только что получил твои письма от 27 февраля и 2 марта н. ст. Постараюсь, чтобы печать для тебя была сделана возможно скорее. Рад, что ты работаешь в канцелярии лорда Албемарла; по крайней мере, ты обучишься механическим приемам, как-то складывать письма, регистрировать их и надписывать адреса; ты ведь не должен думать, что постиг уже все tin tin(221) корреспонденции, да в твоем возрасте такие вещи и не пристало знать. Во всяком случае приучись хранить втайне содержание писем, которые читаешь или пишешь, чтобы впоследствии тебе доверили все "секретное", "совершенно секретное", "особо важное" и т. п. Жаль, что работа в канцелярии мешает твоим занятиям верховой ездой, надеюсь, это случается только изредка. Однако, оно ни в коем случае не должно мешать твоим занятиям с учителем танцев. Сейчас из всех учителей, какие только есть или могут быть, он - для тебя самый полезный и нужный. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, March 18, O. S. 1751. |
Лондон, 18 марта ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I acquainted you in a former letter, that I had brought a bill into the House of Lords for correcting and reforming our present calendar, which is the Julian, and for adopting the Gregorian. I will now give you a more particular account of that affair; from which reflections will naturally occur to you that I hope may be useful, and which I fear you have not made. It was notorious, that the Julian calendar was erroneous, and had overcharged the solar year with eleven days. Pope Gregory the Thirteenth corrected this error; his reformed calendar was immediately received by all the Catholic powers of Europe, and afterward adopted by all the Protestant ones, except Russia, Sweden, and England. It was not, in my opinion, very honorable for England to remain, in a gross and avowed error, especially in such company; the inconveniency of it was likewise felt by all those who had foreign correspondences, whether political or mercantile. I determined, therefore, to attempt the reformation; I consulted the best lawyers and the most skillful astronomers, and we cooked up a bill for that purpose. But then my difficulty began: I was to bring in this bill, which was necessarily composed of law jargon and astronomical calculations, to both which I am an utter stranger. However, it was absolutely necessary to make the House of Lords think that I knew something of the matter; and also to make them believe that they knew something of it themselves, which they do not. For my own part, I could just as soon have talked Celtic or Sclavonian to them as astronomy, and they would have understood me full as well: so I resolved to do better than speak to the purpose, and to please instead of informing them. I gave them, therefore, only an historical account of calendars, from the Egyptian down to the Gregorian, amusing them now and then with little episodes; but I was particularly attentive to the choice of my words, to the harmony and roundness of my periods, to my elocution, to my action. This succeeded, and ever will succeed; they thought I informed, because I pleased them; and many of them said that I had made the whole very clear to them; when, God knows, I had not even attempted it. Lord Macclesfield, who had the greatest share in forming the bill, and who is one of the greatest mathematicians and astronomers in Europe, spoke afterward with infinite knowledge, and all the clearness that so intricate a matter would admit of: but as his words, his periods, and his utterance, were not near so good as mine, the preference was most unanimously, though most unjustly, given to me. |
Милый друг, В прошлом письме я писал тебе, что внес в палату лордов проект закона об исправлении и реформировании существующего, т. е. Юлианского календаря и о принятии Григорианского. Сейчас я расскажу тебе об этом подробнее, и, естественно, у тебя возникнут кое-какие мысли, которые могут оказаться полезными и которых, боюсь, до сих пор у тебя еще не возникало. Известно было, что Юлианский календарь неверен и что к солнечному году прибавилось еще одиннадцать дней. Папа Григорий XIII исправил эту ошибку, реформированный им календарь был тут же принят всеми католическими государствами Европы, а потом и всеми протестантскими, за исключением России, Швеции и Англии. На мой взгляд, для Англии не очень-то было почетно пребывать в столь грубом и всеми признанном заблуждении... Неудобство это ощущалось также всеми теми, кому приходилось вести переписку с заграницей как политического, так и коммерческого характера. Поэтому я решил попытаться реформировать календарь; я посовещался с лучшими юристами и самыми выдающимися астрономами, и мы состряпали проект соответственного закона. Но тут-то и начались трудности: мне предстояло предложить этот проект, который, естественно, должен был содержать в себе юридические формулировки и астрономические исчисления, а как то, так и другое мне в равной степени недоступно. Тем не менее, совершенно необходимо было убедить палату лордов, что я разбираюсь в этих предметах, и заставить их поверить, что и они кое-что в них понимают, чего на самом деле не было. Надо сказать, что, выслушивая мои астрономические расчеты, они понимали их не лучше, чем кельтскую или славянскую речь: поэтому я решил прибегнуть к более действенным средствам, нежели простое изложение сути дела, и поставил себе целью не осведомлять их о чем-то, а просто им понравиться. И вот я принялся рассказывать историю календарей, начиная с Египетского и кончая Григорианским, стараясь время от времени развлечь их каким-нибудь занимательным анекдотом. Вместе с тем, я обращал особенное внимание на выбор слов, на законченность и благозвучность периодов, на дикцию, на сопутствующие словам движения. Я достиг успеха, и этим путем люди неизменно его достигают: слушатели мои были уверены, что я сообщаю им весьма полезные сведения именно потому, что моя речь нравилась им, и многие сказали даже, что теперь им все стало ясно, тогда как, видит бог, я даже не пытался что-либо объяснить. Вслед за мной говорил один из самых крупных математиков и астрономов Европы лорд Мэклсфилд, принимавший самое деятельное участие в составлении проекта закона; речь его была проникнута неимоверной ученостью, отличалась всей ясностью, какую только можно было внести в столь запутанный вопрос, но, так как в отношении выбора слов, звучания периодов и манеры говорить ему было далеко до меня, предпочтение было единодушно, хоть и несправедливо отдано мне. |
|
This will ever be the case; every numerous assembly is MOB, let the individuals who compose it be what they will. Mere reason and good sense is never to be talked to a mob; their passions, their sentiments, their senses, and their seeming interests, are alone to be applied to. Understanding they have collectively none, but they have ears and eyes, which must be flattered and seduced; and this can only be done by eloquence, tuneful periods, graceful action, and all the various parts of oratory. |
Так оно всегда и будет; всякое многочисленное сборище, из каких бы людей оно ни состояло, есть не что иное, как толпа. А когда ты имеешь дело с толпой, ни разум, ни здравый смысл сами по себе никогда ни к чему не приводят: надо обращаться исключительно к страстям этих людей, к их ощущениям, чувствам и к тому, чем они, очевидно, интересуются. Когда все эти люди собираются вместе, у них нет способности к пониманию, но у них есть глаза и уши, которым следует польстить, которые надо увлечь, а сделать это можно только с помощью красноречия, мелодичных периодов, изящных жестов и всего многообразия средств ораторского искусства. |
|
When you come into the House of Commons, if you imagine that speaking plain and unadorned sense and reason will do your business, you will find yourself most grossly mistaken. As a speaker, you will be ranked only according to your eloquence, and by no means according to your matter; everybody knows the matter almost alike, but few can adorn it. I was early convinced of the importance and powers of eloquence; and from that moment I applied myself to it. I resolved not to utter one word, even in common conversation, that should not be the most expressive and the most elegant that the language could supply me with for that purpose; by which means I have acquired such a certain degree of habitual eloquence, that I must now really take some pains, if, I would express myself very inelegantly. I want to inculcate this known truth into you, which, you seem by no means to be convinced of yet, that ornaments are at present your only objects. Your sole business now is to shine, not to weigh. Weight without lustre is lead. You had better talk trifles elegantly to the most trifling woman, than coarse in elegant sense to the most solid man; you had better, return a dropped fan genteelly, than give a thousand pounds awkwardly; and you had better refuse a favor gracefully, than to grant it clumsily. Manner is all, in everything: it is by manner only that you can please, and consequently rise. All your Greek will never advance you from secretary to envoy, or from envoy to ambassador; but your address, your manner, your air, if good, very probably may. Marcel can be of much more use to you than Aristotle. I would, upon my word, much rather that you had Lord Bolingbroke's style and eloquence in speaking and writing, than all the learning of the Academy of Sciences, the Royal Society, and the two Universities united. |
Если, очутившись в палате общин, ты вообразишь, что для того, чтобы в чем-то убедить собравшихся там людей, достаточно говорить просто и неприкрашенно, взывая к доводам разума, ты жестоко ошибешься. Как оратора, тебя будут судить только по качеству твоего красноречия, а отнюдь не по предмету, о котором ты будешь говорить. Предмет свой все люди знают более или менее одинаково, однако немногие могут выразить свою мысль красиво. Сам я рано убедился, насколько важно красноречие и какой оно обладает силой, и с этого времени неизменно к нему прибегал. Я решил, что даже в повседневном разговоре каждое слово мое должно быть самым выразительным, самым изящным из всех возможных, которыми располагает язык. Благодаря этому, красноречие вошло у меня в привычку, и в такой степени, что мне было бы сейчас довольно трудно говорить неотесанно и грубо. Мне хочется, чтобы ты усвоил эту всем известную истину, которой ты, по-видимому, все еще не проникся, что сделать свою речь красивой - должно быть сейчас твоей единственной целью. Единственно, чего тебе надо добиться сейчас - это уметь придать своим словам блеск, а отнюдь не вес. Вес без блеска - это свинец. Лучше изящно говорить сущие пустяки самой легкомысленной женщине, чем рубить с плеча здравые истины самому серьезному мужчине; лучше ловким движением подхватить оброненный веер, чем неуклюже сунуть кому-то тысячу фунтов, и лучше любезно отказать кому-нибудь в его просьбе, чем неучтиво эту просьбу удовлетворить. Какое бы дело ты ни затевал, обходительность твоя решает все: только будучи человеком обходительным, ты можешь понравиться, а следовательно, и возвыситься. Как бы хорошо ты ни знал греческий язык, он никогда не поможет тебе из секретаря стать посланником, а из посланника - послом, но если у тебя привлекательная наружность, если ты умеешь расположить к себе людей - тебе это, может быть, и удастся. Марсель может оказаться для тебя гораздо полезнее Аристотеля. Право же, мне гораздо больше хочется, чтобы ты обладал стилем и ораторским искусством лорда Болингброка в речах твоих и писаниях, нежели всеми знаниями, которые может дать Академия наук, Королевское общество и оба университета, вместе взятые. |
|
Having mentioned Lord Bolingbroke's style, which is, undoubtedly, infinitely superior to anybody's, I would have you read his works, which you have, over and-over again, with particular attention to his style. Transcribe, imitate, emulate it, if possible: that would be of real use to you in the House of Commons, in negotiations, in conversation; with that, you may justly hope to please, to persuade, to seduce, to impose; and you will fail in those articles, in proportion as you fall short of it. Upon the whole, lay aside, during your year's residence at Paris, all thoughts of all that dull fellows call solid, and exert your utmost care to acquire what people of fashion call shining. 'Prenez l'eclat et le brillant d'un galant homme'. |
Я неспроста заговорил с тобой о стиле лорда Болингброка, равного которому, разумеется, не найти - мне хотелось бы, чтобы ты вновь и вновь перечитывал его труды, которые у тебя есть, обратив особенное внимание на его стиль. Переписывай их, подражай им, если сможешь, соревнуйся с ними: это будет по-настоящему полезно для тебя в палате общин, при ведении переговоров, во время светских бесед. Овладев стилем, ты можешь надеяться, что сумеешь понравиться людям, их убедить, прельстить их, произвести на них впечатление, тогда как в противном случае тебе никак не удастся этого сделать. Словом, пока ты будешь жить в Париже, выкинь из головы то, что скучные люди называют серьезными делами, и положи все силы на приобретение того, что люди светские называют блеском - prenez l'eclat et le brillant d'un galant homme(222). |
|
Among the commonly called little things, to which you, do not attend, your handwriting is one, which is indeed shamefully bad and illiberal; it is neither the hand of a man of business, nor of a gentleman, but of a truant school-boy; as soon, therefore, as you have done with Abbe Nolet, pray get an excellent writing-master (since you think that you cannot teach yourself to write what hand you please), and let him teach you to write a genteel, legible, liberal hand, and quick; not the hand of a procureur or a writing-master, but that sort of hand in which the first 'Commis' in foreign bureaus commonly write; for I tell you truly, that were I Lord Albemarle, nothing should remain in my bureau written in your present hand. From hand to arms the transition is natural; is the carriage and motion of your arms so too? The motion of the arms is the most material part of a man's air, especially in dancing; the feet are not near so material. If a man dances well from the waist upward, wears his hat well, and moves his head properly, he dances well. Do the women say that you dress well? for that is necessary too for a young fellow. Have you 'un gout vif', or a passion for anybody? I do not ask for whom: an Iphigenia would both give you the desire, and teach you the means to please. |
Одна из так называемых мелочей, на которые ты не обращаешь внимания - это твой почерк, который действительно безобразен и плох; это и не почерк делового человека, и не почерк джентльмена, а скорее всего - почерк ленивого школьника; поэтому, как только ты закончишь свои занятия с аббатом Ноле, пожалуйста, найди себе первоклассного учителя каллиграфии, и, коль скоро ты убежден, что не можешь без посторонней помощи научиться писать так, как тебе бы хотелось, пусть он научит тебя писать красиво, изящно, разборчиво и быстро: не почерком какого-нибудь procureur(223) или каллиграфа, а таким почерком, каким обычно пишут лучшие commis(224) в канцеляриях министерства иностранных дел, ибо, по правде говоря, будь я лордом Албемарлом, я бы не позволил тебе ничего писать твоим почерком у себя в канцелярии. От пальцев рук естественно перейти к рукам в целом: неужели и тут ты так же неловок и неуклюж? Для внешнего облика мужчины движения рук - это самое главное, в особенности когда он танцует; ноги в этом отношении гораздо менее важны. Если во время танцев все движения верхней части туловища изящны, если он умеет носить шляпу и в нужную минуту повернуть или наклонить голову - значит, он хорошо танцует. Что говорят женщины по поводу того, как ты одеваешься? Ведь для молодого человека это тоже очень важно. Есть ли у тебя un gout vif(225) или чувство к кому-нибудь? Я не спрашиваю - к кому; если отыщется некая Ифигения, то она и пробудит в тебе желание, и научит тебя нравиться. |
|
In a fortnight or three weeks you will see Sir Charles Hotham at Paris, in his way to Toulouse, where he is to stay a year or two. Pray be very civil to him, but do not carry him into company, except presenting him to Lord Albemarle; for, as he is not to stay at Paris above a week, we do not desire that he should taste of that dissipation: you may show him a play and an opera. Adieu, my dear child. |
Недели через две, через три ты увидишься в Париже с сэром Чарлзом Хотемом: он будет там проездом в Тулузу, где ему предстоит прожить год или два. Пожалуйста, будь с ним очень предупредителен, но в общество его не вводи, представь его только лорду Албемарлу; ему предстоит провести в Париже не больше недели, и мы не хотим, чтобы он приобщался к царящей там распутной жизни: сходи с ним лучше посмотреть какую-нибудь пьесу или послушать оперу. Прощай, милый мой мальчик. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 6, O. S. 1751. |
Лондон, 6 мая ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: The best authors are always the severest critics of their own works; they revise, correct, file, and polish them, till they think they have brought them to perfection. Considering you as my work, I do not look upon myself as a bad author, and am therefore a severe critic. I examine narrowly into the least inaccuracy or inelegance, in order to correct, not to expose them, and that the work may be perfect at last. You are, I know, exceedingly improved in your air, address, and manners, since you have been at Paris; but still there is, I believe, room for further improvement before you come to that perfection which I have set my heart upon seeing you arrive at; and till that moment I must continue filing and polishing. In a letter that I received by last post, from a friend of yours at Paris, there was this paragraph: "I have the honor to assure you, without flattery, that Mr. Stanhope succeeds beyond what might be expected from a person of his age. He goes into very good company; and that kind of manner, which was at first thought to be too decisive and peremptory, is now judged otherwise; because it is acknowledged to be the effect of an ingenuous frankness, accompanied by politeness, and by a proper deference. He studies to please, and succeeds. Madame du Puisieux was the other day speaking of him with complacency and friendship. You will be satisfied with him in all respects. "This is extremely well, and I rejoice at it: one little circumstance only may, and I hope will, be altered for the better. Take pains to undeceive those who thought that 'petit ton un peu delcide et un peu brusque'; as it is not meant so, let it not appear so. Compose your countenance to an air of gentleness and 'douceur', use some expressions of diffidence of your own opinion, and deference to other people's; such as, "If I might be permitted to say--I should think--Is it not rather so? At least I have the greatest reason to be diffident of myself." Such mitigating, engaging words do by no means weaken your argument; but, on the contrary, make it more powerful by making it more pleasing. If it is a quick and hasty manner of speaking that people mistake 'pour decide et brusque', prevent their mistakes for the future by speaking more deliberately, and taking a softer tone of voice; as in this case you are free from the guilt, be free from the suspicion, too. Mankind, as I have often told you, are more governed by appearances than by realities; and with regard to opinion, one had better be really rough and hard, with the appearance of gentleness and softness, than just the reverse. |
Милый друг, Самые замечательные писатели бывают всегда самыми строгими критиками своих произведений: они пересматривают, исправляют, отделывают и шлифуют их, пока не убеждаются, что довели их до совершенства. Мое произведение - это ты, а так как плохим писателем я себя не считаю, я становлюсь строгим критиком. Я пристально вникаю в мельчайшую неточность или недоделанность, для того, чтобы исправить их, а отнюдь не выставлять напоказ, и, чтобы произведение, в конце концов, сделалось совершенным. Я знаю, что с тех пор как ты приехал в Париж, наружность твоя, обходительность и уменье себя держать значительно изменились к лучшему; но, мне кажется, улучшать их следует и дальше, пока ты не достигнешь совершенства, которого я так для тебя хочу - до тех пор я должен продолжать начатую отделку и шлифовку. В письме, полученном мною с последней почтой от одного из твоих парижских друзей, были следующие слова: "Sans Hatterie, j'ai l'honneur de vous assurer que monsieur Stanhope reussit ici au de la de ce qu'on attendrait d'une personne de son age; il voit tres bonne compagnie, et ce petit ton qu'on regardait d'abord comme un peu decide et un peu brusque, n'est rien moins cela, parce qu'il est l'effet de la franchise, accompagnee de la politesse et de la deference. Il s'etudie a plaire, et il у reussit. Madame de Puisieux en parlait l'autre jour avec complaisance, et interet: vous en serez content a tous egards"(226). Все это очень хорошо, и я радуюсь за тебя; только в одном отношении ты мог бы измениться к лучшему, и я надеюсь, что так оно и будет. Постарайся разубедить тех, кто считает, что у тебя есть эта petit ton un peu decide et un peu brusque(227). Так как ты не хочешь, чтобы это было так, то пусть у людей и не создается такого впечатления. Пусть в выражении твоего лица будет мягкость и douceur(228); выражай свои взгляды не слишком уверенно, а к чужим относись уважительно; говори, например: s'il m'est permis de le dire - je croirais - ne serait-ce pas plutot comme cela? Au moins j'ai tout lieu de me defier de moi-meme(229): такие вот смягчающие и располагающие слова ни в коей мере не ослабят твоих доводов, напротив, они сделают их более убедительными, оттого что они станут более приятны. Если у тебя это просто привычка говорить быстро и торопливо, а люди считают это decide et brusque(230), старайся избежать подобной ошибки, в будущем говори более размеренно и более мягким тоном: коль скоро за тобой нет никакой вины, то пусть не будет и повода для подозрений. Мне случалось уже не раз говорить тебе, что людьми руководит не столько то, что действительно существует, сколько то, что им кажется. Поэтому, имея в виду их мнение, лучше быть на самом деле грубым и жестким и казаться обходительным и мягким, нежели наоборот. |
|
Few people have penetration enough to discover, attention enough to observe, or even concern enough to examine beyond the exterior; they take their notions from the surface, and go no deeper: they commend, as the gentlest and best-natured man in the world, that man who has the most engaging exterior manner, though possibly they have been but once in his company. An air, a tone of voice, a composure of countenance to mildness and softness, which are all easily acquired, do the business: and without further examination, and possibly with the contrary qualities, that man is reckoned the gentlest, the modestest, and the best-natured man alive. |
Очень мало на свете людей, достаточно проницательных, чтобы разгадать, достаточно внимательных, чтобы заметить, и даже достаточно заинтересованных, чтобы разглядеть то, чтo скрывается за внешностью; обычно люди судят обо всем на основании поверхностного знакомства и не стремятся заглянуть глубже. Они почитают самым приятным и самым добрым человеком на свете того, кто сумел расположить их к себе внешностью своей и манерами, хотя, может быть, видели этого человека только раз в жизни. Приятные манеры, тембр голоса, мягкое и приветливое выражение лица, приобрести которые совсем не трудно, решают все. В незнакомца больше не вглядываются, и, будь он даже полной противоположностью того, за что его принимают, его начинают считать самым милым, самым скромным и самым добрым человеком на свете. |
|
Happy the man, who, with a certain fund of parts and knowledge, gets acquainted with the world early enough to make it his bubble, at an age when most people are the bubbles of the world! for that is the common case of youth. They grow wiser when it is too late; and, ashamed and vexed at having been bubbles so long, too often turn knaves at last. Do not therefore trust to appearances and outside yourself, but pay other people with them; because you may be sure that nine in ten of mankind do, and ever will trust to them. |
Счастлив тот, кто, обладая известными способностями и знаниями, знакомится со светским обществом достаточно рано и может сам втереть ему очки в том возрасте, когда чаще всего, напротив, общество втирает очки новичку! А ведь в юные годы люди так легко поддаются обману. Они набираются ума тогда, когда бывает уже слишком поздно - пристыженные и огорченные тем, что так долго ходили в дураках, они очень уж часто становятся потом плутами. Поэтому никогда не доверяйся тому, что видишь, но умей сделать так, чтобы другие поверили тому, что видят в тебе, ибо можно не сомневаться, что девять десятых людей этой видимости верит и всегда будет верить. |
|
This is by no means a criminal or blamable simulation, if not used with an ill intention. I am by no means blamable in desiring to have other people's good word, good-will, and affection, if I do not mean to abuse them. Your heart, I know, is good, your sense is sound, and your knowledge extensive. What then remains for you to do? Nothing, but to adorn those fundamental qualifications, with such engaging and captivating manners, softness, and gentleness, as will endear you to those who are able to judge of your real merit, and which always stand in the stead of merit with those who are not. I do not mean by this to recommend to you 'le fade doucereux', the insipid softness of a gentle fool; no, assert your own opinion, oppose other people's when wrong; but let your manner, your air, your terms, and your tone of voice, be soft and gentle, and that easily and naturally, not affectedly. Use palliatives when you contradict; such as I MAY BE MISTAKEN, I AM NOT SURE, BUT I BELIEVE, I SHOULD RATHER THINK, etc. Finish any argument or dispute with some little good-humored pleasantry, to show that you are neither hurt yourself, nor meant to hurt your antagonist; for an argument, kept up a good while, often occasions a temporary alienation on each side. Pray observe particularly, in those French people who are distinguished by that character, 'cette douceur de moeurs et de manieres', which they talk of so much, and value so justly; see in what it consists; in mere trifles, and most easy to be acquired, where the heart is really good. Imitate, copy it, till it becomes habitual and easy to you. Without a compliment to you, I take it to be the only thing you now want: nothing will sooner give it you than a real passion, or, at least, 'un gout vif', for some woman of fashion; and, as I suppose that you have either the one or the other by this time, you are consequently in the best school. Besides this, if you were to say to Lady Hervey, Madame Monconseil, or such others as you look upon to be your friends, It is said that I have a kind of manner which is rather too decisive and too peremptory; it is not, however, my intention that it should be so; I entreat you to correct, and even publicly to punish me whenever I am guilty. Do not treat me with the least indulgence, but criticise to the utmost. So clear-sighted a judge as you has a right to be severe; and I promise you that the criminal will endeavor to correct himself. |
Уменье это отнюдь не обернется притворством, и в нем не будет ничего преступного или предосудительного, если ты не используешь его в дурных целях. Меня никак нельзя осуждать за то, что я хочу встретить в других людях приветливые слова, доброжелательство и расположение ко мне, если я не собираюсь всем этим злоупотребить. Я убежден, что у тебя доброе сердце, здравый ум и что познания твои обширны. Что же тебе остается еще сделать? Ровно ничего, только украсить эти основные качества такими вот располагающими к себе и подкупающими манерами, мягкостью и обходительностью, которые внушат любовь к тебе тем, кто способен судить о твоих подлинных достоинствах, и которые всегда заменят эти достоинства в глазах тех, кто на это неспособен. Это отнюдь не значит, что я собираюсь рекомендовать тебе le fade doucereux(231), нудную мягкость обходительных дураков. Нет, умей отстаивать свое мнение, возражай против мнений других, если они неверны, но чтобы вид твой, манеры, выражения, тон были мягки и учтивы, и чтобы это делалось само собой, естественно, а не нарочито. Не соглашаясь с кем-либо, прибегай к смягчающим выражениям, как например - "может быть, я неправ", "я не уверен, но мне кажется", "я склонен думать, что" и т. п. Заверши свои доводы или спор какой-либо благодушной шуткой, чтобы показать, что ты нисколько не обижаешься и не собираешься обидеть своего противника, ибо, если человек долго стоит на своем, упорство его может вызвать известное отчуждение обеих сторон. Пожалуйста, вглядись повнимательнее в cette douceur de moeurs et de manieres(232) у тех французов, в ком развита эта особенность, они ведь так много о ней говорят, так высоко ее ценят. И до чего же они правы! Посмотри, из чего она состоит: ты увидишь, что все это сущие пустяки и приобрести эти качества совсем не трудно, если у человека действительно доброе сердце. Бери с них пример, подражай им, до тех пор, пока все это не станет для тебя привычным и легким. Не собираясь делать тебе комплименты, я должен сказать, что это единственное, чего тебе не хватает теперь. Приобрести же это легче всего, когда у тебя возникнет настоящее чувство или хотя бы un gout vif(233) к какой-нибудь знатной даме, а так как либо то, либо другое у тебя уже, по всей вероятности, есть, ты проходишь сейчас самую лучшую школу. К тому же хорошо, если ты, например, скажешь леди Харви, госпоже Монконсейль или еще кому-нибудь из тех, кого считаешь своими друзьями: "On dit que j'ai un certain petit ton trop decide et trop brusque, l'intention pourtant n'y est pas; corrigez-moi, je vous en supplie, et chatiez-moi meme publiquement quand vous me trouverez sur fe fait. Ne me passez rien, poussez votre critique jusqu'a l'exces; un juge aussi eclaire est en droit d'etre severe, et je vous promets que le coupable tachera de se corriger"(234). |
|
Yesterday I had two of your acquaintances to dine with me, Baron B. and his companion Monsieur S. I cannot say of the former, 'qu'il est paitri de graces'; and I would rather advise him to go and settle quietly at home, than to think of improving himself by further travels. 'Ce n'est pas le bois don't on en fait'. His companion is much better, though he has a strong 'tocco di tedesco'. They both spoke well of you, and so far I liked them both. How go you on with the amiable little Blot? Does she listen to your Battering tale? Are you numbered among the list of her admirers? Is Madame ------ your Madame de Lursay? Does she sometimes knot, and are you her Meilcour? They say she has softness, sense, and engaging manners; in such an apprenticeship much may be learned.--[This whole passage, and several others, allude to Crebillon's 'Egaremens du Coeur et de l'Esprit', a sentimental novel written about that time, and then much in vogue at Paris.] |
Вчера у меня обедали двое твоих знакомых, барон Б. и его приятель м-сье С. Не могу сказать о первом из них - qu'il est petri de graces(235); я бы, пожалуй, посоветовал ему лучше вернуться на родину, сидеть спокойно у себя дома и не рассчитывать, что благодаря путешествиям он сможет себя как-то переделать. Се n'est pas le bois dont on en fait(236). Приятель его, тот гораздо лучше, хотя в нем очень чувствуется tocco di tedesco(237). Оба они хорошо говорят о тебе, и этим мне оба приятны. Comment vont nos affaires avec l'aimable petite Blot? Se prete-t-elle a vos fleurettes, etes-vous cense d'etre sur les rangs? Madame du - est-elle votre madame de Lursay, et rait-elle quelquefois des noeuds? Seriez-voils son Milcour? Elle a, dit-on, de la douceur, de l'esprit, des manieres; il у a a apprendre dans un tel apprentis-sage(238). |
|
A woman like her, who has always pleased, and often been pleased, can best teach the art of pleasing; that art, without which, 'ogni fatica vana'. Marcel's lectures are no small part of that art: they are the engaging forerunner of all other accomplishments. Dress is also an article not to be neglected, and I hope you do not neglect it; it helps in the 'premier abord', which is often decisive. By dress, I mean your clothes being well made, fitting you, in the fashion and not above it; your hair well done, and a general cleanliness and spruceness in your person. I hope you take infinite care of your teeth; the consequences of neglecting the mouth are serious, not only to one's self, but to others. In short, my dear child, neglect nothing; a little more will complete the whole. Adieu. I have not heard from you these three weeks, which I think a great while. |
Она, которая всегда умела понравиться сама и которой часто нравились мужчины, лучше всего может обучить тебя этому искусству, а ведь без него ogni fatica e vana(239). Советы Марселя заключают в себе немалую часть этого искусства; они приятным образом предвосхищают все остальные качества. Нельзя также пренебрегать и одеждой. Надеюсь, что с тобой этого не случается; она помогает в premier abord(240), и это нередко решает дело. Говоря об одежде, я хочу сказать, что платье должно быть хорошо сшито и хорошо на тебе сидеть; в выборе его ты должен следовать моде, но не чрезмерно; волосы твои должны быть хорошо причесаны, и вообще ты должен иметь опрятный, изящный вид. Надеюсь, что ты усиленно заботишься о своих зубах; небрежение к ним чревато пренеприятными последствиями не только для тебя, но и для окружающих. Словом, дорогой мой, не пренебрегай ничем - еще немного - и все будет завершено. Прощай! О тебе ни слуху, ни духу уже целых три недели, а для меня это очень большой срок. |
|
English |
Русский |
|
GREENWICH, June 13, O. S. 1751. |
Гринвич, 13 июня ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: 'Les bienseances'--[This single word implies decorum, good-breeding, and propriety]--are a most necessary part of the knowledge of the world. They consist in the relations of persons, things, time, and place; good sense points them out, good company perfects them ( supposing always an attention and a desire to please), and good policy recommends them. |
Милый друг, Les bienseances(241) совершенно необходимо для того, чтобы знать свет. Они складываются из отношений людей, вещей, времени и места; здравый смысл отбирает их, хорошее общество совершенствует (разумеется, когда человек внимателен и хочет понравиться), а благоразумие - рекомендует. |
|
Were you to converse with a king, you ought to be as easy and unembarrassed as with your own valet de chambre; but yet, every look, word and action, should imply the utmost respect. What would be proper and well-bred with others, much your superiors, would be absurd and ill- bred with one so very much so. You must wait till you are spoken to; you must receive, not give, the subject of conversation; and you must even take care that the given subject of such conversation do not lead you into any impropriety. The art would be to carry it, if possible, to some indirect flattery; such as commending those virtues in some other person, in which that prince either thinks he does, or at least would be thought by others to excel. Almost the same precautions are necessary to be used with ministers, generals, etc., who expect to be treated with very near the same respect as their masters, and commonly deserve it better. There is, however, this difference, that one may begin the conversation with them, if on their side it should happen to drop, provided one does not carry it to any subject upon which it is improper either for them to speak, or be spoken to. In these two cases, certain attitudes and actions would be extremely absurd, because too easy, and consequently disrespectful. As, for instance, if you were to put your arms across in your bosom, twirl your snuff-box, trample with your feet, scratch your head, etc., it would be shockingly ill-bred in that company; and, indeed, not extremely well-bred in any other. The great difficulty in those cases, though a very surmountable one by attention and custom, is to join perfect inward ease with perfect outward respect. |
Если бы даже тебе пришлось разговаривать с самим королем, ты должен держать себя столь же легко и непринужденно, как и с собственным камердинером, и все же в каждом взгляде твоем, в каждом слове, в каждом поступке должно сквозить самое глубокое почтение. То, что было бы вполне к месту и пристойно в отношении других, стоящих даже значительно выше тебя по положению, было бы нелепо и свидетельствовало бы о твоей невоспитанности с тем, кто до такой степени тебя превосходит. Надо ждать, пока с тобою заговорят; надо поддерживать начатый разговор, а не выбирать предмет его самому; больше того, надо следить за тем, чтобы продолжение начатого разговора не вовлекло тебя в какую-нибудь неловкость. Искусство вести его заключается в том, чтобы по возможности косвенно польстить твоему собеседнику, например похвалив кого-нибудь за те качества, которыми государь, как ему самому кажется, владеет или, во всяком случае, ему хочется, чтобы другие думали, что это так. К подобным же предосторожностям необходимо прибегать в разговорах с министрами, генералами и т. п., которые ждут от тебя такого же почтения, как их повелители, и обычно в большей степени его заслуживают. Разница, однако, заключается в том, что, если случится так, что разговор вдруг оборвется, ты можешь сам его возобновить, не касаясь, разумеется, всего того, о чем не следует говорить ни им, ни тебе, обращаясь к ним. Есть положения и поступки, которые и в том, и в другом случае были бы совершенно неуместны, оттого что они чересчур развязны и вследствие этого неуважительны. Так, например, если бы ты вдруг скрестил руки на груди, начал крутить в руках табакерку, переминаться с ноги на ногу, почесывать затылок и т. п. - это было бы верхом непристойности в таком обществе, да и не очень пристойным в любом другом. В подобных случаях труднее всего сочетать полную внутреннюю непринужденность с полной внешней почтительностью, но трудность эту можно успешно преодолеть, будучи внимательным и сделав это привычкой. |
|
In mixed companies with your equals (for in mixed companies all people are to a certain degree equal), greater ease and liberty are allowed; but they too have their bounds within 'bienseance'. There is a social respect necessary: you may start your own subject of conversation with modesty, taking great care, however, 'de ne jamais parler de cordes. dans la maison d'un pendu.--[Never to mention a rope in the family of a man who has been hanged]--Your words, gestures, and attitudes, have a greater degree of latitude, though by no means an unbounded one. You may have your hands in your pockets, take snuff, sit, stand, or occasionally walk, as you like; but I believe you would not think it very 'bienseant' to whistle, put on your hat, loosen your garters or your buckles, lie down upon a couch, or go to bed, and welter in an easychair. These are negligences and freedoms which one can only take when quite alone; they are injurious to superiors, shocking and offensive to equals, brutal and insulting to inferiors. That easiness of carriage and behavior, which is exceedingly engaging, widely differs from negligence and inattention, and by no means implies that one may do whatever one pleases; it only means that one is not to be stiff, formal, embarrassed, disconcerted, and ashamed, like country bumpkins, and, people who have never been in good company; but it requires great attention to, and a scrupulous observation of 'les bienseances': whatever one ought to do, is to be done with ease and unconcern; whatever is improper must not be done at all. |
В смешанных обществах, при встречах с людьми, равными тебе по положению (ибо в смешанном обществе все в известной степени бывают равны), допустимы большая непринужденность и свобода, но и в этих случаях bienseance ставит им определенные пределы. Необходимо уважать общество, в котором находишься: ты можешь, правда, скромно завести разговор о чем-нибудь, только ни при каких обстоятельствах не вздумай говорить о веревке в доме повешенного. Здесь больше свободы для слов твоих, жестов и поз, но свободу эту ни в коем случае нельзя считать неограниченной. Ты можешь держать руки в карманах, нюхать табак, сидеть и расхаживать взад и вперед как тебе захочется, но ты, вероятно, не сочтешь, что очень bienseant(242) свистеть, надевать шляпу, расстегивать подвязки или пряжки, валяться на кушетке, ложиться спать или сидеть, развались в кресле. Такую свободу и непринужденность человек может позволить себе только тогда, когда он один; люди, стоящие выше тебя, сочтут подобные действия оскорблением, равные тебе будут возмущены ими и обижены, люди, стоящие ниже, решат, что ты груб и ни во что их не ставишь. Непринужденность в манере себя держать и в поведении не имеет ничего общего с небрежением и невниманием и ни в коей мере не означает, что ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, она означает только, что ты не должен держать себя натянуто, церемонно, чувствовать себя растерянным и сконфуженным, как какой-нибудь деревенский увалень или человек, никогда в жизни не бывавший в хорошем обществе; но она требует пристального внимания к bienseances и тщательного их соблюдения: все, что тебе надлежит делать, ты должен делать легко и свободно, того же, что неуместно, не следует делать вовсе. |
|
In mixed companies also, different ages and sexes are to be differently addressed. You would not talk of your pleasures to men of a certain age, gravity, and dignity; they justly expect from young people a degree of deference and regard. You should be full as easy with them as with people of your own years: but your manner must be different; more respect must be implied; and it is not amiss to insinuate that from them you expect to learn. It flatters and comforts age for not being able to take a part in the joy and titter of youth. To women you should always address yourself with great outward respect and attention, whatever you feel inwardly; their sex is by long prescription entitled to it; and it is among the duties of 'bienseance'; at the same time that respect is very properly and very agreeably mixed with a degree of 'enjouement', if you have it; but then, that badinage must either directly or indirectly tend to their praise, and even not be liable to a malicious construction to their disadvantage. But here, too, great attention must be had to the difference of age, rank, and situation. A 'marechale' of fifty must not be played with like a young coquette of fifteen; respect and serious 'enjouement', if I may couple those two words, must be used with the former, and mere 'badinage, zeste meme d'un peu de polissonerie', is pardonable with the latter. |
Вместе с тем, в смешанном обществе надо по-разному вести себя с людьми разного возраста и пола. Человеку пожилому, серьезному и почтенному ты не станешь надоедать рассказами о своих развлечениях; такие люди ожидают от молодых известного уважения и почтительности, и они имеют на это право. Ты должен вести себя с ними так же непринужденно, как и со своими сверстниками, но манера твоя должна быть иной: ты должен выказывать этим людям больше уважения, и неплохо, если ты дашь им почувствовать, что рассчитываешь чему-то от них научиться. Людям пожилым это льстит и как бы вознаграждает их за невозможность принимать участие в веселье хихикающей молодежи. К женщинам тебе следует всегда быть очень внимательным и выказывать им всяческое уважение, что бы ты ни испытывал к ним в душе; пол их с давних пор имеет на это право, и это одно из обязательств, которые накладывает на тебя bienseance, к тому же уважение это очень кстати и очень приятно сочетается с известной степенью enjouement(243), если она тебе свойственна, но, в этом случае, такого рода badinage(244) должны быть прямо или косвенно направлены на их хвалу и ни в малейшей степени не допускать злонамеренного истолкования, могущего быть им во вред. Здесь также необходимо принять во внимание различие в возрасте, звании и положении. С пятидесятилетнею женою маршала не следует обходиться так, как с пятнадцатилетней кокеткой: в первом случае разговор должен быть проникнут уважением и серьезной веселостью - да будет мне позволено сочетать эти два столь различных слова, тогда как при встречах с молодой девушкой простительны обыкновенные badinage zeste meme d'un peu de polissonnerie(245). |
|
Another important point of 'les bienseances', seldom enough attended to, is, not to run your own present humor and disposition indiscriminately against everybody, but to observe, conform to, and adopt them. For example, if you happened to be in high good humor and a flow of spirits, would you go and sing a 'pont neuf',--[a ballad]--or cut a caper, to la Marechale de Coigny, the Pope's nuncio, or Abbe Sallier, or to any person of natural gravity and melancholy, or who at that time should be in grief? I believe not; as, on the other hand, I suppose, that if you were in low spirits or real grief, you would not choose to bewail your situation with 'la petite Blot'. If you cannot command your present humor and disposition, single out those to converse with, who happen to be in the humor the nearest to your own. |
Еще одно важное требование, которое довольно редко соблюдается - это не показывать всем твоих чувств и охватившего тебя настроения, а напротив, наблюдать настроения и чувства твоих собеседников, сообразоваться с ними и сделать их своими. Например, представь себе, что от полноты чувств и от избытка хорошего настроения ты начинаешь распевать pont neuf(246) или выделывать антраша перед женою маршала де Куаньи, перед папским нунцием, или аббатом Салье, или каким-либо человеком, всегда серьезным или в это время чем-либо опечаленным? Думаю, что ты бы этого не сделал, точно так же, как, если бы ты был в плохом настроении или над тобой стряслась какая-нибудь беда, ты не стал бы жаловаться на судьбу малютке Бло. Уж если ты не можешь справиться со своими чувствами и настроением, выбирай себе в собеседники тех, чье настроение близко к твоему. |
|
Loud laughter is extremely inconsistent with 'les bienseances', as it is only the illiberal and noisy testimony of the joy of the mob at some very silly thing. A gentleman is often seen, but very seldom heard to laugh. Nothing is more contrary to 'les bienseances' than horse-play, or 'jeux de main' of any kind whatever, and has often very serious, sometimes very fatal consequences. Romping, struggling, throwing things at one another's head, are the becoming pleasantries of the mob, but degrade a gentleman: 'giuoco di mano, giuoco di villano', is a very true saying, among the few true sayings of the Italians. |
Громкий смех нельзя совместить с les bienseances, ибо он свидетельствует только о шумном и диком веселье толпы, готовой потешаться над какой-нибудь глупостью. Что же касается настоящего джентльмена, то смех его часто можно увидеть, но очень редко услышать. Нет ничего более несовместимого с les bienseances, чем возня или всякого рода jeux de main(247), которые чреваты очень серьезными, а подчас даже роковыми последствиями. Шумные игры, борьба, бросанье чем-то друг в друга - все это развлечения, приличествующие толпе, но принижающие истого джентльмена; giuoco di mano, giuoco di villano(248) - очень верная пословица, одна из немногих итальянских пословиц, которые верны. |
|
Peremptoriness and decision in young people is 'contraire aux bienseances', and they should seldom seem to assert, and always use some softening mitigating expression; such as, 's'il m'est permis de le dire, je croirais plutot, si j'ose m'expliquer', which soften the manner, without giving up or even weakening the thing. People of more age and experience expect, and are entitled to, that degree of deference. |
Безапелляционность и категоричность молодых людей идет вразрез с правилами приличия, утверждения их никогда не должны быть решительными, следует всегда употреблять смягчающие, сглаживающие и скрадывающие выражения, такие как s'il m'est permi de le dire, je croirais plutot, si j'ose m'expliquer(249), которые смягчают манеру и вместе с тем не отрицают твоего утверждения и даже нисколько его не ослабляют. Люди пожилые и умудренные опытом вправе ожидать такого вот уважения к себе. |
|
There is a 'bienseance' also with regard to people of the lowest degree: a gentleman observes it with his footman--even with the beggar in the street. He considers them as objects of compassion, not of insult; he speaks to neither 'd'un ton brusque', but corrects the one coolly, and refuses the other with humanity. There is one occasion in the world in which 'le ton brusque' is becoming a gentleman. In short, 'les bienseances' are another word for MANNERS, and extend to every part of life. They are propriety; the Graces should attend, in order to complete them; the Graces enable us to do, genteelly and pleasingly, what 'les bienseances' require to be done at all. The latter are an obligation upon every man; the former are an infinite advantage and ornament to any man. May you unite both! |
Существуют также правила приличия в отношении к людям самого низкого звания: настоящий джентльмен соблюдает их в обращении со своим лакеем и даже с нищим на улице. Люди эти вызывают в нем сочувствие, а отнюдь не желание обидеть; ни с тем, ни с другим он не позволит себе говорить d'un ton brusque(250); одному он спокойно делает замечание, другому очень мягко отказывает. Не может быть такого случая, чтобы человеку благородному пристало прибегать к le ton brusque. Словом, это тоже своего рода манеры, и распространяются они на все стороны жизни. Это нечто должное: просто надо, чтобы на помощь к тебе пришли грации: они-то и дают возможность и легко, и свободно делать то, что требуют les bienseances. В отношении последних у каждого есть определенные обязанности, первые же дают человеку огромные преимущества над другими и украшают его. Хорошо, если бы ты мог сочетать в себе и то, и другое! |
|
Though you dance well, do not think that you dance well enough, and consequently not endeavor to dance still better. And though you should be told that you are genteel, still aim at being genteeler. If Marcel should, do not you be satisfied. Go on, court the Graces all your lifetime; you will find no better friends at court: they will speak in your favor, to the hearts of princes, ministers, and mistresses. |
Даже если ты танцуешь хорошо, не думай, что на этом можно успокоиться и не надо стараться танцевать еще лучше. И если даже люди будут говорить, что у тебя приятные манеры, старайся сделать их еще приятнее. То, что удовлетворяет Марселя, не должно удовлетворять тебя. Продолжай всю свою жизнь добиваться благосклонности граций: при дворе ты не найдешь себе лучших союзниц; грации откроют тебе путь к сердцам государей, министров и красавиц. |
|
Now that all tumultuous passions and quick sensations have subsided with me, and that I have no tormenting cares nor boisterous pleasures to agitate me, my greatest joy is to consider the fair prospect you have before you, and to hope and believe you will enjoy it. You are already in the world, at an age when others have hardly heard of it. Your character is hitherto not only unblemished in its mortal part, but even unsullied by any low, dirty, and ungentleman-like vice; and will, I hope, continue so. Your knowledge is sound, extensive and avowed, especially in everything relative to your destination. With such materials to begin with, what then is wanting! Not fortune, as you have found by experience. You have had, and shall have, fortune sufficient to assist your merit and your industry; and if I can help it, you never shall have enough to make you negligent of either. You have, too, 'mens sana in corpore sano', the greatest blessing of all. All, therefore, that you want is as much in your power to acquire, as to eat your breakfast when set before you; it is only that knowledge of the world, that elegance of manners, that universal politeness, and those graces which keeping good company, and seeing variety of places and characters, must inevitably, with the least attention on your part, give you. Your foreign destination leads to the greatest things, and your parliamentary situation will facilitate your progress. Consider, then, this pleasing prospect as attentively for yourself as I consider it for you. Labor on your part to realize it, as I will on mine to assist, and enable you to do it. 'Nullum numen abest, si sit prudentia'. |
Теперь, когда все бурные страсти и пылкие чувства улеглись во мне и ни мучительные заботы, ни кипучие наслаждения меня уже не волнуют, самая большая радость для меня - взирать на будущее, которое открывается перед тобою, и не только надеяться, но и верить, что ты им насладишься. Ты уже вступил в свет, меж тем как другие в твоем возрасте едва только узнают о его существовании. Поэтому репутация твоя не только безупречна в нравственном отношении, но и не запятнана вообще ничем низким, грязным и недостойным благородного человека, и я надеюсь, что такой она и останется на всю жизнь. Никто не может тебе отказать в основательных и обширных познаниях, в особенности в том, что касается твоей будущей карьеры. А раз уже в начале твоей жизни у тебя все это есть, скажи, чего же тебе еще не хватает? Из собственного опыта ты знаешь уже, что не денег. У тебя было и будет, их достаточно для поддержания твоего достоинства и твоей деятельности, и, если только это будет зависеть от меня, у тебя никогда не будет излишка их, который может заставить человека пренебречь тем или Другим. К тому же у тебя есть mens sana in corpore sano(251) - драгоценнейшее из всех сокровищ. Поэтому приобрести все, что может понадобиться тебе, будет не труднее, чем съесть поставленный на стол завтрак. А понадобится тебе только одно: знание света, изящество, вежливость со всеми и манеры; а если ты будешь вращаться в хорошем обществе и видеть различные города и различных людей, то тебе не придется даже особенно напрягать внимание и ты безусловно все это приобретешь. Дипломатическая деятельность выведет тебя на самое широкое поприще, а когда ты сделаешься членом парламента, тебе будет еще легче добиться успеха. Уделяй же этой заманчивой перспективе столько же внимания и уважения ради себя самого, сколько я уделяю ей ради тебя. Старайся также со своей стороны осуществить ее, как я со своей буду помогать тебе и тебя в этом поддерживать. Nullum numen abest, si sit prudentia(252). |
|
Adieu, my dear child! I count the days till I have the pleasure of seeing you; I shall soon count the hours, and at last the minutes, with increasing impatience. |
Прощай, милый мой мальчик. Я считаю сейчас дни, которые остаются до встречи с тобой, скоро я начну считать часы и, наконец, минуты, и нетерпение мое будет все расти. |
|
P. S. The mohairs are this day gone from hence for Calais, recommended to the care of Madame Morel, and directed, as desired, to the Comptroller-general. The three pieces come to six hundred and eighty French livres. |
Р. S. Камлот отправлен сегодня в Кале: я отправил все госпоже Морель и адресовал, как ты того хотел, на имя главного контролера. Все три куска стоят 680 французских ливров. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, June 24, O. S. 1751 |
Лондон, 24 июня ст. ст. 1751 г- |
|
MY DEAR FRIEND: Air, address, manners, and graces are of such infinite advantage to whoever has them, and so peculiarly and essentially necessary for you, that now, as the time of our meeting draws near, I tremble for fear I should not find you possessed of them; and, to tell you the truth, I doubt you are not yet sufficiently convinced for their importance. There is, for instance, your intimate friend, Mr. H-----, who with great merit, deep knowledge, and a thousand good qualities, will never make a figure in the world while he lives. Why? Merely for want of those external and showish accomplishments, which he began the world too late to acquire; and which, with his studious and philosophical turn, I believe he thinks are not worth his attention. He may, very probably, make a figure in the republic of letters, but he had ten thousand times better make a figure as a man of the world and of business in the republic of the United Provinces, which, take my word for it, he never will. |
Милый друг, Уменье держать себя, обходительность и манеры могут принести такие огромные преимущества тем, у кого они есть, в особенности же они необходимы и важны для тебя, причем в такой степени, что теперь, когда наша встреча уже недалека, я трепещу от страха при мысли, что ты, может быть, недостаточно всем этим овладел, и, говоря по правде, я до сих пор не уверен, что сам ты в должной мере понимаешь, насколько все это много значит. Взять, например, твоего закадычного друга м-ра X.; при всех его достоинствах, глубоких знаниях и множестве хороших качеств он, сколько бы ни жил, никогда ничего не будет представлять собой в свете. Почему? Да просто потому, что ему не хватает того заметного, обращающего на себя внимание светского лоска, который он не успел приобрести оттого, что слишком поздно стал появляться в свете; к тому же, у него есть склонность к занятию науками и философией, а светскость он, должно быть, не считает достойной внимания. Он мог бы еще сделаться, пожалуй, значительным лицом в республике писателей, но в тысячу раз лучше было бы, если бы он что-то представлял собою как светский и деловой человек в Республике Объединенных Провинций, чего, ручаюсь тебе, никогда не будет. |
|
As I open myself, without the least reserve, whenever I think that my doing so can be of any use to you, I will give you a short account of myself. When I first came into the world, which was at the age you are of now, so that, by the way, you have got the start of me in that important article by two or three years at least,--at nineteen I left the University of Cambridge, where I was an absolute pedant; when I talked my best, I quoted Horace; when I aimed at being facetious, I quoted Martial; and when I had a mind to be a fine gentleman, I talked Ovid. I was convinced that none but the ancients had common sense; that the classics contained everything that was either necessary, useful, or ornamental to men; and I was not without thoughts of wearing the 'toga virilis' of the Romans, instead of the vulgar and illiberal dress of the moderns. With these excellent notions I went first to The Hague, where, by the help of several letters of recommendation, I was soon introduced into all the best company; and where I very soon discovered that I was totally mistaken in almost every one notion I had entertained. Fortunately, I had a strong desire to please (the mixed result of good-nature and a vanity by no means blamable), and was sensible that I had nothing but the desire. I therefore resolved, if possible, to acquire the means, too. I studied attentively and minutely the dress, the air, the manner, the address, and the turn of conversation of all those whom I found to be the people in fashion, and most generally allowed to please. I imitated them as well as I could; if I heard that one man was reckoned remarkably genteel, I carefully watched his dress, motions and attitudes, and formed my own upon them. When I heard of another, whose conversation was agreeable and engaging, I listened and attended to the turn of it. I addressed myself, though 'de tres mauvaise grace', to all the most fashionable fine ladies; confessed, and laughed with them at my own awkwardness and rawness, recommending myself as an object for them to try their skill in forming. |
Коль скоро уж я привык говорить тебе все без утайки всякий раз, когда признания мои могут принести тебе пользу, я вкратце расскажу сейчас о своей жизни, о том времени, когда я вступил в свет, а произошло это, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, так что, кстати сказать, ты опередил меня в этом важном деле по меньшей мере года на два-три. Девятнадцати лет я расстался с Кембриджским университетом; в стенах его я был совершеннейшим педантом: желая блеснуть в разговоре, я приводил цитаты из Горация; когда мне хотелось пошутить, я цитировал Марциала; когда же мне приходило в голову разыграть из себя джентльмена, я начинал говорить стихами Овидия. Я был убежден, что здравый смысл искать надо только у древних, что классическая литература содержит все, что необходимо человеку, полезно ему и способно его украсить, и римская toga virilis(253) была мне больше по вкусу, чем вульгарная и грубая одежда моих современников. С такими вот отменными понятиями я сначала отправился в Гаагу, где несколько рекомендательных писем помогли мне очень скоро войти в самое лучшее общество и где я очень скоро обнаружил, что едва ли не все мои понятия не имеют ничего общего с действительностью. По счастью, у меня было большое желание нравиться людям - порождение добродушия и тщеславия, в котором, однако, не было ничего предосудительного, и я чувствовал, что желание это - единственное, что у меня есть. Поэтому я решил, если возможно, овладеть также средствами его осуществления. Очень внимательно и с большой тщательностью изучал я одежду, наружность, манеры, умение держать себя и говорить всем тем, кто казался мне настоящим светским человеком и кто больше всего умел понравиться в обществе. Я подражал этим людям как только мог; если слышал, что о ком-нибудь говорят, как о человеке исключительно хорошо воспитанном, я старательно вглядывался в его платье, движения, позы и пытался у него все это перенять. Когда мне случалось узнать, что кто-то умеет хорошо и приятно говорить, я старался вслушаться в его речи. Я заговаривал, хоть и de tres-mauvaise grace(254), со всеми прелестными, великосветскими дамами, признавался им в моей неотесанности и неуклюжести и вместе с ними сам над собою смеялся, предоставляя им испробовать на мне свои воспитательские способности. |
|
By these means, and with a passionate desire of pleasing everybody, I came by degrees to please some; and, I can assure you, that what little figure I have made in the world, has been much more owing to that passionate desire of pleasing universally than to any intrinsic merit or sound knowledge I might ever have been master of. My passion for pleasing was so strong (and I am very glad it was so), that I own to you fairly, I wished to make every woman I saw in love with me, and every man I met with admire me. Without this passion for the object, I should never have been so attentive to the means; and I own I cannot conceive how it is possible for any man of good-nature and good sense to be without this passion. Does not good-nature incline us to please all those we converse with, of whatever rank or station they may be? And does not good sense and common observation, show of what infinite use it is to please? Oh! but one may please by the good qualities of the heart, and the knowledge of the head, without that fashionable air, address and manner, which is mere tinsel. I deny it. A man may be esteemed and respected, but I defy him to please without them. Moreover, at your age, I would not have contented myself with barely pleasing; I wanted to shine and to distinguish myself in the world as a man of fashion and gallantry, as well as business. And that ambition or vanity, call it what you please, was a right one; it hurt nobody, and made me exert whatever talents I had. It is the spring of a thousand right and good things. |
Так вот, охваченный страстным желанием понравиться всем, я постепенно добился того, что понравился кому-то; и, уверяю тебя, тем немногим, что я стал представлять собою в свете, я гораздо больше был обязан этому вот желанию понравиться всем, нежели какому-нибудь присущему мне достоинству или каким-либо основательным знаниям, которые у меня тогда могли быть. Желание мое понравиться было (и я очень рад, что это так было) настолько велико, что, должен прямо тебе сказать, я хотел, чтобы каждая женщина, увидев меня, тут же в меня влюбилась, а каждый мужчина мною восхитился. Если бы у меня не было этого страстного стремления к цели, я никогда не был бы так внимателен к средствам ее достичь, и признаюсь, не очень-то понимаю, как человек добрый и здравомыслящий может прожить без этой страсти. Неужели сама доброта не побуждает нас нравиться всем тем, с кем мы говорим, без различия положения и звания? И разве здравый смысл и простая наблюдательность не говорят нам, как для нас бывает полезно кому-то нравиться? Пусть так, скажешь ты, но человек же может нравиться своими душевными качествами и красотой ума без всех этих пресловутых уменья себя держать, светской обходительности и манер, которые - не более чем мишура. Отнюдь нет. Уважать и почитать тебя, может быть, и будут, но понравиться ты никак не сможешь. Больше того, в твоем возрасте меня никогда не удовлетворяло то, что я нравлюсь: я хотел блистать и отличаться в обществе, как человек светский и как галантный кавалер, а равно и что-то представлять собою в деловом мире. И это самолюбие или тщеславие, называй его как угодно, было чувством справедливым; оно никого не обижало и давало мне возможность развивать способности, которые у меня были. Оно стало для меня источником множества начинаний хороших и справедливых. |
|
I was talking you over the other day with one very much your friend, and who had often been with you, both at Paris and in Italy. Among the innumerable questions which you may be sure I asked him concerning you, I happened to mention your dress (for, to say the truth, it was the only thing of which I thought him a competent judge) upon which he said that you dressed tolerably well at Paris; but that in Italy you dressed so ill, that he used to joke with you upon it, and even to tear your clothes. Now, I must tell you, that at your age it is as ridiculous not to be very well dressed, as at my age it would be if I were to wear a white feather and red-heeled shoes. Dress is one of various ingredients that contribute to the art of pleasing; it pleases the eyes at least, and more especially of women. Address yourself to the senses, if you would please; dazzle the eyes, soothe and flatter the ears of mankind; engage their hearts, and let their reason do its worst against you. |
На днях я говорил с одним твоим очень близким другом, с которым ты часто виделся в Париже и в Италии. Среди бесчисленных вопросов, которые, будь уверен, я задавал ему о тебе, мне случилось спросить его о твоем платье (ибо, по правде говоря, это было единственное, в чем я считал его компетентным судьей), и он ответил, что в Париже ты действительно одевался довольно прилично, но что в Италии ты бывал до того плохо одет, что он постоянно над тобой смеялся и даже иногда рвал твое платье. Должен сказать тебе, что не быть отлично одетым в твоем возрасте так же смешно, как в моем было бы смешно носить белое перо на шляпе и башмаки с красными каблуками. Уменье хорошо одеваться - это один из многочисленных элементов искусства нравиться, во всяком случае - это радость для глаз, в особенности для женских. Если ты хочешь понравиться людям - обращайся к чувствам: умей ослепить взгляды, усладить и смягчить слух, привлечь сердце, и пусть тогда разум их попробует что-нибудь сделать тебе во вред. |
|
'Suaviter in modo' is the great secret. Whenever you find yourself engaged insensibly, in favor of anybody of no superior merit nor distinguished talents, examine, and see what it is that has made those impressions upon you: and you will find it to be that 'douceur', that gentleness of manners, that air and address, which I have so often recommended to you; and from thence draw this obvious conclusion, that what pleases you in them, will please others in you; for we are all made of the same clay, though some of the lumps are a little finer, and some a little coarser; but in general, the surest way to judge of others, is to examine and analyze one's self thoroughly. When we meet I will assist you in that analysis, in which every man wants some assistance against his own self-love. Adieu. |
Suaviter in modo(255) - это великий секрет. Если ты обнаружил, что незаметно для себя проникся симпатией к человеку, у которого нет ни высоких достоинств, ни каких-либо выдающихся талантов, задумайся над этим и проследи, чем именно человек этот произвел на тебя столь хорошее впечатление; и ты увидишь, что это есть та самая douceur(256), приятность манер, обходительность и уменье себя держать, которые я так часто рекомендовал твоему вниманию. Сделай же из этого вывод, который напрашивается сам собой: то, что нравится тебе в них, понравится и другим в тебе, ибо все мы сделаны из одного теста, хоть замес и бывает иногда погуще, иногда пожиже; вообще же говоря, самый верный способ судить о других - это тщательно понаблюдать и проанализировать самого себя. Когда мы увидимся, я помогу тебе в этом - а помощник в таком анализе нужен каждому человеку, чтобы он мог справиться с собственным эгоизмом. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
GREENWICH, July 15, O. S. 1751 |
Гринвич, 15 июля ст. ст. 1751 г. |
|
MY DEAR FRIEND: As this is the last, or last letter but one, that I think I shall write before I have the pleasure of seeing you here, it may not be amiss to prepare you a little for our interview, and for the time we shall pass together. Before kings and princes meet, ministers on each side adjust the important points of precedence, arm chairs, right hand and left, etc., so that they know previously what they are to expect, what they have to trust to; and it is right they should; for they commonly envy or hate, but most certainly distrust each other. We shall meet upon very different terms; we want no such preliminaries: you know my tenderness, I know your affection. My only object, therefore, is to make your short stay with me as useful as I can to you; and yours, I hope, is to co-operate with me. Whether, by making it wholesome, I shall make it pleasant to you, I am not sure. Emetics and cathartics I shall not administer, because I am sure you do not want them; but for alteratives you must expect a great many; and I can tell you that I have a number of NOSTRUMS, which I shall communicate to nobody but yourself. |
Дорогой друг, Так как это письмо последнее или предпоследнее перед нашей встречей, оно должно немного подготовить тебя к предстоящим разговорам в те дни, которые мы проведем вместе. Перед тем, как встретиться королям и принцам, послы той и другой стороны согласовывают между собой важные вопросы местничества, распределения кресел по правую и левую сторону и т. п., так что заранее известно, на что можно рассчитывать и полагаться, и это очень правильно, потому что государи обычно завидуют друг другу или друг друга ненавидят и уж, во всяком случае, друг другу не доверяют. Наша встреча будет происходить на совсем иных началах, и все эти приготовления нам не нужны: ты знаешь, как нежно я к тебе отношусь, я знаю, как ты любишь меня. Поэтому мне хочется только, чтобы те немногие дни, которые мы проведем вместе, принесли тебе как можно больше пользы, и надеюсь, ты мне в этом поможешь. Я не уверен, что, сделав нашу встречу целительной и полезной для тебя, я смогу сделать ее еще и приятной. Ни слабительных, ни рвотных назначать тебе я не стану, ибо уверен, что они тебе не нужны, но что касается различных снадобий, то ты их получишь в большом количестве, и могу заверить тебя, в моем распоряжении есть немало домашних средств, предназначенных для тебя одного. |
|
To speak without a metaphor, I shall endeavor to assist your youth with all the experience that I have purchased, at the price of seven and fifty years. In order to this, frequent reproofs, corrections, and admonitions will be necessary; but then, I promise you, that they shall be in a gentle, friendly, and secret manner; they shall not put you out of countenance in company, nor out of humor when we are alone. I do not expect that, at nineteen, you should have that knowledge of the world, those manners, that dexterity, which few people have at nine-and-twenty. But I will endeavor to give them you; and I am sure you will endeavor to learn them, as far as your youth, my experience, and the time we shall pass together, will allow. You may have many inaccuracies (and to be sure you have, for who has not at your age?) which few people will tell you of, and some nobody can tell you of but myself. You may possibly have others, too, which eyes less interested, and less vigilant than mine, do not discover; all those you shall hear of from one whose tenderness for you will excite his curiosity and sharpen his penetration. The smallest inattention or error in manners, the minutest inelegance of diction, the least awkwardness in your dress and carriage, will not escape my observation, nor pass without amicable correction. |
Будем говорить прямо, я постараюсь оказать помощь твоей молодости всем моим опытом, приобретенным ценою пятидесяти семи лет жизни. Для того, чтобы это оказалось возможным, мне придется не раз выговаривать тебе, исправлять твои ошибки, давать советы, но обещаю тебе, все это будет делаться учтиво, по-дружески и втайне от всех; замечания мои никогда не поставят тебя в неудобное положение в обществе и не испортят тебе настроения, когда мы будем вдвоем. Я не рассчитываю на то, что в твои девятнадцать лет у тебя будут знание света, манеры и ловкость в обращении с людьми, все это и у двадцатидевятилетних встречается очень редко. Но я постараюсь передать тебе свое уменье и уверен, что ты постараешься поучиться у меня, насколько это позволят твоя молодость, мой опыт и время, которое мы проведем с тобой вместе. Ты, вероятно, совершаешь в жизни немало ошибок (да иначе и не могло бы быть, ибо у кого в твоем возрасте их не бывает), но мало кто говорит тебе о них, а есть среди этих ошибок такие, о которых и вообще-то никто, кроме меня, ничего не может сказать. Возможно, что у тебя есть и недостатки, которых человек, не столь заинтересованный и не столь настороженный по отношению к тебе, как я, просто не разглядит - так вот обо всех ты услышишь от того, кого нежная любовь к тебе сделает и любопытнее, и проницательнее. Малейшая твоя невнимательность, ничтожнейшая погрешность в языке, малейший недочет в одежде твоей и в уменье себя держать будут своевременно замечены мною и по-дружески исправлены. |
|
Two, the most intimate friends in the world, can freely tell each other their faults, and even their crimes, but cannot possibly tell each other of certain little weaknesses; awkwardnesses, and blindnesses of self-love; to authorize that unreserved freedom, the relation between us is absolutely necessary. For example, I had a very worthy friend, with whom I was intimate enough to tell him his faults; he had but few; I told him of them; he took it kindly of me, and corrected them. But then, he had some weaknesses that I could never tell him of directly, and which he was so little sensible of himself, that hints of them were lost upon him. He had a scrag neck, of about a yard long; notwithstanding which, bags being in fashion, truly he would wear one to his wig, and did so; but never behind him, for, upon every motion of his head, his bag came forward over one shoulder or the other. He took it into his head too, that he must occasionally dance minuets, because other people did; and he did so, not only extremely ill, but so awkward, so disjointed, slim, so meagre, was his figure, that had he danced as well as ever Marcel did, it would have been ridiculous in him to have danced at all. I hinted these things to him as plainly as friendship would allow, and to no purpose; but to have told him the whole, so as to cure him, I must have been his father, which, thank God, I am not. As fathers commonly go, it is seldom a misfortune to be fatherless; and, considering the general run of sons, as seldom a misfortune to be childless. You and I form, I believe, an exception to that rule; for, I am persuaded that we would neither of us change our relation, were it in our power. |
Самые близкие друзья, когда они вдвоем, могут со всей откровенностью признаваться друг другу в своих ошибках, а порою - и в преступлениях, но вряд ли они станут запросто делиться своими маленькими слабостями, неловкими поступками и уязвленным самолюбием, доводящим человека до слепоты; для того чтобы позволить себе подобную откровенность, нужна та степень близости, которая есть у нас с тобой. У меня, например, был один очень достойный друг, с которым я был достаточно близок и мог говорить ему о его недостатках - у него их, правда, было не так уж много. Я называл ему их, он добродушно выслушивал меня, а потом себя исправлял. Но, вместе с тем, у человека этого были и кое-какие слабости, о которых я никогда не мог сказать ему прямо, сам же он их совершенно не замечал, и поэтому никакие намеки не помогали. У него была очень тощая и чуть ли не в ярд длиной шея; несмотря на это, поелику кошельки были в моде, он тоже считал нужным надевать на волосы кошелек и неукоснительно это делал, однако кошелек этот никогда не висел у него сзади, а при каждом движении головы выскакивал вперед, попадая то на одно плечо, то на другое. Он вбил себе также в голову, что ему надо иногда танцевать менуэт только потому, что это делают другие. И вот он пытался им подражать, причем беда была не только в том, что танцевал он из рук вон плохо; тощая фигура его выглядела при этом такой нескладной и неуклюжей, что, танцуй он даже с искусством Марселя, он все равно выглядел бы отменно смешным; такому увальню нечего было за это и браться. Я дал ему это понять, насколько позволяла наша дружба, но он не обратил на мои слова никакого внимания. Чтобы высказать ему все до конца и излечить его от этого недуга, надо было быть его отцом. Я им, по счастью, не был. Поглядишь на теперешних отцов, и кажется, что не так уж плохо быть сиротой, а поглядишь на сыновей, так кажется, что не так уж плохо остаться бездетным. Мы с тобой составляем, по-моему, исключение из этого правила, ибо я убежден, что ни ты, ни я не порвали бы связующих нас уз, если бы даже и могли это сделать. |
|
You will, I both hope and believe, be not only the comfort, but the pride of my age; and, I am sure, I will be the support, the friend, the guide of your youth. Trust me without reserve; I will advise you without private interest, or secret envy. Mr. Harte will do so too; but still there may be some little things proper for you to know, and necessary for you to correct, which even his friendship would not let him tell you of so freely as I should; and some, of which he may not possibly be so good a judge of as I am, not having lived so much in the great world. |
Я надеюсь и верю, что ты будешь не только моим утешением в старости, но и моей гордостью, и я уверен, что стану помощником, другом и наставником твоей юности. Доверься мне безраздельно, в советах моих тебе не будет ни личной корысти, ни тайной зависти. Будь также уверен и в м-ре Харте. Однако могут обнаружиться кое-какие мелочи, которые тебе следует знать и необходимо исправить и о которых, при всей своей дружбе с тобой, он не сочтет возможным сказать тебе так откровенно, как я, в отношении же иных он может оказаться и менее опытным судьей, чем я, ибо не прожил столько лет в высшем свете. |
|
One principal topic of our conversation will be, not only the purity but the elegance of the English language; in both which you are very deficient. Another will be the constitution of this country, of which, I believe, you know less than of most other countries in Europe. Manners, attentions, and address, will also be the frequent subjects of our lectures; and whatever I know of that important and necessary art, the art of pleasing. I will unreservedly communicate to you. Dress too (which, as things are, I can logically prove, requires some attention) will not always escape our notice. Thus, my lectures will be more various, and in some respects more useful than Professor Mascow's, and therefore, I can tell you, that I expect to be paid for them; but, as possibly you would not care to part with your ready money, and as I do not think that it would be quite handsome in me to accept it, I will compound for the payment, and take it in attention and practice. |
Главным предметом нашего разговора будет не только чистота, но и изящество английского языка: тебе не хватает и того, и другого. Другим предметом будет государственное устройство нашей страны, которую ты в этом отношении знаешь хуже, чем любую другую страну в Европе. Внимание, манеры и уменье себя держать будут также частым предметом наших занятий, и всеми моими познаниями в этом важном и необходимом искусстве - искусстве нравиться - я поделюсь с тобой без утайки. Уменье одеваться в последнее время также требует к себе внимания - и я могу это доказать; следовательно, и оно будет предметом нашего разговора. Таким образом, лекции мои будут разнообразнее, а в некоторых отношениях и полезнее лекций профессора Мэско, и поэтому я, признаться, рассчитываю, что мне за них заплатят. Но так как тебе, может быть, не очень захочется расставаться с наличными деньгами, и к тому же мне не очень к лицу от тебя их принимать, я не буду на этом настаивать; оплатишь мои труды вниманием и применением моих советов на деле. |
|
Pray remember to part with all your friends, acquaintances, and mistresses, if you have any at Paris, in such a manner as may make them not only willing but impatient to see you there again. Assure them of your desire of returning to them; and do it in a manner that they may think you in earnest, that is 'avec onction et une espece d'attendrissement'. All people say, pretty near the same things upon those occasions; it is the manner only that makes the difference; and that difference is great. |
Прошу тебя, расставаясь со всеми своими друзьями, знакомыми и любовницами, если они у тебя есть в Париже, сделай так, чтобы они не только хотели твоего возвращения, но и сгорали от нетерпения увидеть тебя снова в Париже. Заверь их, что хочешь вернуться к ним, и постарайся, чтобы они приняли твои слова всерьез; скажи все avec onction et une espece d'attendrissement(257). В таких случаях почти все привыкли говорить одно и то же, разница только в манере, и, однако, разница эта очень велика. |
|
Avoid, however, as much as you can, charging yourself with commissions, in your return from hence to Paris; I know, by experience, that they are exceedingly troublesome, commonly expensive, and very seldom satisfactory at last, to the persons who gave them; some you cannot refuse, to people to whom you are obliged, and would oblige in your turn; but as to common fiddle-faddle commissions, you may excuse yourself from them with truth, by saying that you are to return to Paris through Flanders, and see all those great towns; which I intend you shall do, and stay a week or ten days at Brussels. Adieu! A good journey to you, if this is my last; if not, I can repeat again what I shall wish constantly. |
Сделай все возможное, чтобы не обременять себя поручениями и не везти потом ничего отсюда в Париж. Из опыта своего я знаю, что это очень канительно, требует обычно больших затрат, и только в очень редких случаях удается потрафить тем, кто тебе эти поручения дает. Иногда, правда, ты никак не можешь отказать; это бывает, когда тебя просят люди, которым ты чем-либо обязан и которых, в свою очередь, хочешь обязать. Но что касается разных мелких поручений, которые тебе стараются дать, ты с полным основанием можешь от них: отказаться: скажи, что будешь возвращаться в Париж через Фландрию и заедешь во все те большие города, которые мне хочется, чтобы ты повидал, да еще остановишься на неделю-полторы в Брюсселе. Прощай! Счастливого тебе пути, если это письмо окажется последним, если же нет, могу только повторить все то, чего я тебе желаю. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, December 19, O. S. 1751--[Note the date, which indicates that the sojourn with the author has ended.] |
Лондон, 19 декабря ст. ст. 1751 r. |
|
MY DEAR FRIEND: You are now entered upon a scene of business, where I hope you will one day make a figure. Use does a great deal, but care and attention must be joined to it. The first thing necessary in writing letters of business, is extreme clearness and perspicuity; every paragraph should be so clear and unambiguous, that the dullest fellow in the world may not be able to mistake it, nor obliged to read it twice in order to understand it. This necessary clearness implies a correctness, without excluding an elegance of style. Tropes, figures, antitheses, epigrams, etc., would be as misplaced and as impertinent in letters of business, as they are sometimes (if judiciously used) proper and pleasing in familiar letters, upon common and trite subjects. In business, an elegant simplicity, the result of care, not of labor, is required. Business must be well, not affectedly dressed; but by no means negligently. Let your first attention be to clearness, and read every paragraph after you have written it, in the critical view of discovering whether it is possible that any one man can mistake the true sense of it: and correct it accordingly. |
Милый друг, Ты вступил теперь на то поприще, на котором, надеюсь, когда-нибудь прославишься. Практика имеет большое значение, но, помимо нее, нужны еще внимательность и старание. В деловых письмах превыше всего ясность и прозрачность. Каждая фраза в них должна быть настолько четко выражена и недвусмысленна, чтобы самый большой тупица на свете не мог ее неверно истолковать и не должен был перечитывать, чтобы понять ее смысл. Эта обязательная ясность означает также и правильность, не исключая при этом изящество стиля. Тропы, метафоры, антитезы, эпиграммы и т. п. были бы настолько же неуместны и нетерпимы в деловых письмах, насколько они иногда (если употребить их с умом) уместны и приятны в письмах личного характера, где речь идет о вещах самых обыкновенных и привычных. В делах нужна изящная простота, которая достигается внимательностью, а отнюдь не кропотливым трудом. Дела следует облачать в хорошее одеяние, лишенное всякой аффектации, но вместе с тем в них нельзя допускать ни малейшего небрежения. Прежде всего, постарайся добиться ясности, прочитывай каждую фразу после того, как ты ее напишешь, дабы убедиться, что никто не может неверно ее истолковать и, если это понадобится, сразу же ее исправляй... |
|
Our pronouns and relatives often create obscurity or ambiguity; be therefore exceedingly attentive to them, and take care to mark out with precision their particular relations. For example, Mr. Johnson acquainted me that he had seen Mr. Smith, who had promised him to speak to Mr. Clarke, to return him (Mr. Johnson) those papers, which he (Mr. Smith) had left some time ago with him (Mr. Clarke): it is better to repeat a name, though unnecessarily, ten times, than to have the person mistaken once. WHO, you know, is singly relative to persons, and cannot be applied to things; WHICH and THAT are chiefly relative to things, but not absolutely exclusive of persons; for one may say, the man THAT robbed or killed such-a-one; but it is better to say, the man WHO robbed or killed. One never says, the man or the woman WHICH. WHICH and THAT, though chiefly relative to things, cannot be always used indifferently as to things, and the 'euoovca' must sometimes determine their, place. For instance, the letter WHICH I received from you, WHICH you referred to in your last, WHICH came by Lord Albemarle's messenger WHICH I showed to such-a-one; I would change it thus--The letter THAT I received from you; WHICH you referred to in your last, THAT came by Lord Albemarle's messenger, and WHICH I showed to such-a-one. |
|
|
Business does not exclude (as possibly you wish it did) the usual terms of politeness and good-breeding; but, on the contrary, strictly requires them: such as, I HAVE THE HONOR TO ACQUAINT YOUR LORDSHIP; PERMIT ME TO ASSURE YOU; IF I MAY BE ALLOWED TO GIVE MY OPINION, etc. For the minister abroad, who writes to the minister at home, writes to his superior; possibly to his patron, or at least to one who he desires should be so. |
Дела отнюдь не исключают (как, может быть, тебе хотелось бы) привычных формул вежливости, свидетельствующих о том, что человек хорошо воспитан, но, напротив, строжайшим образом их требуют, как например: "Имею честь известить вашу светлость", "позвольте заверить вас", "если мне будет позволено высказать мое мнение" и т. п. Ибо находящийся за границей посланник, пишущий на родину министру, обращается к вышестоящему лицу, может быть даже к своему непосредственному начальнику или во всяком случае к человеку, которого считает выше себя. |
|
Letters of business will not only admit of, but be the better for CERTAIN GRACES--but then, they must be scattered with a sparing and skillful hand; they must fit their place exactly. They must decently adorn without encumbering, and modestly shine without glaring. But as this is the, utmost degree of perfection in letters of business, I would not advise you to attempt those embellishments, till you have first laid your foundation well. |
Деловые письма не только допускают изящные выражения, но благодаря им становятся лучше, только распределять эти выражения надо осмотрительно и умело; каждый раз они непременно должны быть к месту. Они призваны украсить письмо, отнюдь его не загромождая, и скромно сиять, а не вспыхивать очень уж ярким блеском. Но так как это уже высшая степень совершенства в деловой переписке, то я бы советовал тебе вообще не прибегать к этим приемам до тех пор, пока ты как следует не освоил основ. |
|
Cardinal d'Ossat's letters are the true letters of business; those of Monsieur d'Avaux are excellent; Sir William Temple's are very pleasing, but, I fear, too affected. Carefully avoid all Greek or Latin quotations; and bring no precedents from the VIRTUOUS SPARTANS, THE POLITE ATHENIANS, AND THE BRAVE ROMANS. Leave all that to futile pedants. No flourishes, no declamation. But (I repeat it again) there is an elegant simplicity and dignity of style absolutely necessary for good letters of business; attend to that carefully. Let your periods be harmonious, without seeming to be labored; and let them not be too long, for that always occasions a degree of obscurity. I should not mention correct orthography, but that you very often fail in that particular, which will bring ridicule upon you; for no man is allowed to spell ill. I wish too that your handwriting were much better; and I cannot conceive why it is not, since every man may certainly write whatever hand he pleases. Neatness in folding up, sealing, and directing your packets, is by no means to be neglected; though, I dare say, you think it is. But there is something in the exterior, even of a packet, that may please or displease; and consequently worth some attention. |
Письма кардинала д'Осса - настоящие деловые письма; письма месье д'Аво превосходны; письма Уильяма Темпла очень приятны, но, боюсь, чересчур жеманны. Старайся избегать греческих и латинских цитат и не приводи никаких примеров добродетели спартанцев, учтивости афинян и храбрости римлян. Предоставь это пустомелям-педантам. Никакой цветистости, никакой декламации. Но помни, повторяю еще раз, что существуют изящная простота и благородство стиля, которые совершенно необходимы в хороших деловых письмах; тщательно следи за тем, чтобы у тебя все это было. Пусть твои периоды звучат гармонично и не производят впечатления написанных с трудом; пусть они также не будут слишком длинными, потому что в этих случаях смысл всегда бывает несколько затемнен. Я не стал бы напоминать тебе о соблюдении правильной орфографии, если бы у тебя не было такого количества ошибок в правописании, в глазах других они непременно сделают тебя посмешищем, ибо делать орфографические ошибки никто не вправе. Хотелось бы также, чтобы почерк твои стал значительно лучше, и я не могу понять, почему ты до сих пор не можешь его переделать, ведь совершенно очевидно, что каждый человек может выработать у себя любой почерк, стоит лишь захотеть. Надо также уметь аккуратно складывать и запечатывать свои письма и хорошо надписывать адреса. Боюсь только, что ты считаешь возможным этим пренебречь. Помни, все на свете, в том числе и запечатанное письмо, может внешним своим видом либо понравиться, либо нет, следовательно, и этой стороне необходимо уделять известную долю внимания. |
|
You say that your time is very well employed; and so it is, though as yet only in the outlines, and first ROUTINE of business. They are previously necessary to be known; they smooth the way for parts and dexterity. Business requires no conjuration nor supernatural talents, as people unacquainted with it are apt to think. Method, diligence, and discretion, will carry a man, of good strong common sense, much higher than the finest parts, without them, can do. 'Par negotiis, neque supra', is the true character of a man of business; but then it implies ready attention and no ABSENCES, and a flexibility and versatility of attention from one object to another, without being engrossed by anyone. |
Ты пишешь, что хорошо используешь свое время; так оно видно и есть, хотя покамест ты изучаешь дела только в общих чертах и приобретаешь в них routine(258). Это всегда необходимо, и этим ты проложишь дорогу заложенным в тебе способностям. Дела не требуют никакого волшебства и никаких сверхъестественных талантов, как то может показаться людям, не имеющим о них представления. Человек разумный и здравомыслящий, если он последователен, настойчив и скромен, достигнет значительно больших успехов, нежели человек самых незаурядных способностей, но лишенный всех этих качеств. Par negotiis, neque supra(259) - вот что характерно для настоящего делового человека, но это подразумевает пристальное внимание без рассеянности, а также многогранность и гибкость этого внимания, способного переходить с одного предмета на другой и не дать ни одному поглотить себя целиком. |
|
Be upon your guard against the pedantry and affectation of business which young people are apt to fall into, from the pride of being concerned in it young. They look thoughtful, complain of the weight of business, throw out mysterious hints, and seem big with secrets which they do not know. Do you, on the contrary, never talk of business but to those with whom you are to transact it; and learn to seem vacuus and idle, when you have the most business. Of all things, the 'volte sciollo', and the 'pensieri stretti', are necessary. Adieu. |
Остерегайся всякого педантизма и многозначительного вида, который легко напускают на себя молодые люди, гордые тем, что, несмотря на свой юный возраст, причастны к важным делам. Они становятся задумчивыми, жалуются на трудность того, чем они заняты, и ведут себя так, будто им доверены тайны, о которых в действительности они не имеют даже понятия. Поступай как раз напротив: никогда не говори о делах, кроме как с теми людьми, которые имеют к ним непосредственное отношение, и научись казаться vacuus(260) и праздным именно тогда, когда дел у тебя больше. Превыше всего человеку нужно иметь volto sciolto(261) и pen-sieri stretti(262). Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 14, O. S. 1752. |
Лондон, 14 февраля ст. ст. 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: In a month's time, I believe I shall have the pleasure of sending you, and you will have the pleasure of reading, a work of Lord Bolingbroke's, in two volumes octavo, "Upon the Use of History," in several letters to Lord Hyde, then Lord Cornbury. It is now put into the press. It is hard to determine whether this work will instruct or please most: the most material historical facts, from the great era of the treaty of Munster, are touched upon, accompanied by the most solid reflections, and adorned by all that elegance of style which was peculiar to himself, and in which, if Cicero equals, he certainly does not exceed him; but every other writer falls short of him. I would advise you almost to get this book by heart. I think you have a turn to history, you love it, and have a memory to retain it: this book will teach you the proper use of it. Some people load their memories indiscriminately with historical facts, as others do their stomachs with food; and bring out the one, and bring up the other, entirely crude and undigested. You will find in Lord Bolingbroke's book an infallible specific against that epidemical complaint.--[It is important to remember that at this time Lord Bolingbroke's philosophical works had not appeared; which accounts for Lord Chesterfield's recommending to his son, in this, as well as in some foregoing passages, the study of Lord Bolingbroke's writings.] |
Милый друг, Надеюсь, что через месяц я буду иметь удовольствие послать тебе - а ты прочесть - двухтомный труд in octavo(263) лорда Болингброка о пользе истории, изложенный в письмах к лорду Хайду, которого тогда титуловали лордом Корнбери. Тома эти сейчас в печати. Трудно сказать, чего больше в этом труде - приятного или поучительного; он касается самых важных исторических фактов, начиная с великой эпохи Мюнстерского соглашения. Автор сопровождает свой рассказ серьезнейшими размышлениями, причем стиль его отмечен совершенно особым изяществом, в котором Цицерон может быть, пожалуй, признан равным ему, но уж никак не выше. Что же касается остальных писателей, то всем им до него далеко. По-моему, у тебя есть склонность к истории, предмет этот ты, как видно, любишь, и у тебя хорошая память; книга Болингброка научит тебя, как надо изучать историю. Есть люди, которые без всякого разбора загромождают свою память историческими фактами, подобно тому как другие набивают желудок едой: первые не в силах привести свои знания в систему, так же как вторые - переварить все то, что они поглотили. В книге лорда Болингброка ты найдешь отличное средство от этого недуга, которым так легко заразиться. |
|
I remember a gentleman who had read history in this thoughtless and undistinguishing manner, and who, having traveled, had gone through the Valtelline. He told me that it was a miserable poor country, and therefore it was, surely, a great error in Cardinal Richelieu to make such a rout, and put France to so much expense about it. Had my friend read history as he ought to have done, he would have known that the great object of that great minister was to reduce the power of the House of Austria; and in order to that, to cut off as much as he could the communication between the several parts of their then extensive dominions; which reflections would have justified the Cardinal to him, in the affair of the Valtelline. But it was easier to him to remember facts, than to combine and reflect. |
Мне вспоминается один человек, читавший историю без разбора и ни над чем не задумываясь, которому однажды довелось путешествовать по Вальтеллине. Он сказал мне, что это жалкий несчастный край, и, разумеется, кардинал Ришелье совершил большую ошибку, ввергнув Францию в такие огромные расходы. Если бы мой друг читал историю так, как следовало, он бы знал, что самым большим стремлением этого великого государственного деятеля было ослабить мощь австрийского дома и, чтобы добиться этого, насколько возможно разъединить различные части владений Австрийской империи, тогда еще огромных; поразмыслив над этим, он бы несомненно оправдал поступок кардинала в отношении Вальтеллины. Но человеку этому было легче запоминать факты, не сопоставляя их и не раздумывая над ними. |
|
One observation I hope you will make in reading history; for it is an obvious and a true one. It is, that more people have made great figures and great fortunes in courts by their exterior accomplishments, than by their interior qualifications. Their engaging address, the politeness of their manners, their air, their turn, hath almost always paved the way for their superior abilities, if they have such, to exert themselves. They have been favorites before they have been ministers. In courts, an universal gentleness and 'douceur dans les manieres' is most absolutely necessary: an offended fool, or a slighted valet de chambre, may very possibly do you more hurt at court, than ten men of merit can do you good. Fools, and low people, are always jealous of their dignity, and never forget nor forgive what they reckon a slight: on the other hand, they take civility and a little attention as a favor; remember, and acknowledge it: this, in my mind, is buying them cheap; and therefore they are worth buying. The prince himself, who is rarely the shining genius of his court, esteems you only by hearsay but likes you by his senses; that is, from your air, your politeness, and your manner of addressing him, of which alone he is a judge. There is a court garment, as well as a wedding garment, without which you will not be received. That garment is the 'volto sciolto'; an imposing air, an elegant politeness, easy and engaging manners, universal attention, an insinuating gentleness, and all those 'je ne sais quoi' that compose the GRACES. |
Надеюсь, что, читая историю, одно-то наблюдение ты во всяком случае сделаешь - оно очень справедливо и напрашивается само: чаще всего, именем своим и состоянием люди, находившиеся при дворах, обязаны были своим внешним качествам, нежели неким внутренним достоинствам. Их подкупающая обходительность, учтивость и манера держать себя, можно сказать, вымостили с начала и до конца дорогу их высшим талантам в тех случаях, когда таковые у них были. Они становились фаворитами прежде, чем стать министрами. При дворах любезное обращение со всем и каждым и douceur dans les manieres(264) более чем необходимы: вред, который может принести тебе какой-нибудь обиженный тобою дурак или valet de chambre(265), увидевший, что ты его презираешь, порою намного перевешивает то добро, которое десяток достойных людей захочет для тебя сделать. Дураки и люди низкого звания, как правило, очень ревниво относятся к своему достоинству и никогда не забывают и не прощают того, что в их глазах является пренебрежением. Вместе с тем учтивое обращение и малейшее проявление внимания они расценивают как особую милость; запомни это обстоятельство и считайся с ним; мне кажется, что этим мы покупаем их расположение и притом по дешевой цене, а раз так, то значит есть прямой смысл его покупать. Сам государь, который очень редко бывает одарен умом и талантами, позволяющими ему блистать среди своих придворных, уважает тебя на основании того, что знает о тебе понаслышке, но любит тебя на основании своих собственных впечатлений, иначе говоря - твоей учтивости и того, как ты ведешь себя с ним; во всем этом только он один является судьей. Подобно тому как существует свадебное платье, существует и платье придворное, и без него при дворе ты не будешь принят. Платье это есть volto sciolto(266), внушительный вид, изящество и учтивость, непринужденные и располагающие к себе манеры, внимательность к окружающим, подкупающая любезность и все то je ne sais quoi, которые и составляют то, что именуется грациями. |
|
I am this moment disagreeably interrupted by a letter; not from you, as I expected, but from a friend of yours at Paris, who informs me that you have a fever which confines you at home. Since you have a fever, I am glad you have prudence enough in it to stay at home, and take care of yourself; a little more prudence might probably have prevented it. Your blood is young, and consequently hot; and you naturally make a great deal by your good stomach and good digestion; you should, therefore, necessarily attenuate and cool it, from time to time, by gentle purges, or by a very low diet, for two or three days together, if you would avoid fevers. |
Только что пришло письмо, из которого я узнал неприятную новость; оно было не от тебя, как я ожидал, а от одного из твоих парижских друзей, он пишет, что у тебя лихорадка и ты сидишь дома. Мне, правда, отрадно было узнать, что у тебя хватило благоразумия не выходить из дому и лечиться, но если бы у тебя его было чуть больше, ты, быть может, и вовсе бы не заболел. Ты молод, у тебя горячая кровь, и твоему хорошему желудку и хорошему пищеварению порядочно достается; поэтому полезно было бы время от времени щадить его и давать ему отдых, принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек лихорадки. |
|
Lord Bacon, who was a very great physician in both senses of the word, hath this aphorism in his "Essay upon Health," 'Nihil magis ad Sanitatem tribuit quam crebrae et domesticae purgationes'. By 'domesticae', he means those simple uncompounded purgatives which everybody can administer to themselves; such as senna-tea, stewed prunes and senria, chewing a little rhubarb, or dissolving an ounce and a half of manna in fair water, with the juice of a lemon to make it palatable. Such gentle and unconfining evacuations would certainly prevent those feverish attacks to which everybody at your age is subject. |
У лорда Бэкона, который был выдающимся физиком и не менее выдающимся врачом, в его "Опыте о здоровье" есть такой афоризм: Nihii magis ad sanitatem tribuit quam crebrae et domesticae purgationes(267). Под domesticae(268) он разумеет те простые слабительные, которых не надо заказывать и которые каждый может приготовить себе сам, как, например, отвар александрийского листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить сок, выжатый из половины лимона. Прием таких вот нежных и необременительных для желудка слабительных несомненно предотвратит приступы лихорадки, которым так подвержены люди твоего возраста. |
|
By the way, I do desire, and insist, that whenever, from any indisposition, you are not able to write to me upon the fixed days, that Christian shall; and give me a TRUE account how you are. I do not expect from him the Ciceronian epistolary style; but I will content myself with the Swiss simplicity and truth. |
Между прочим, я хочу - и решительно настаиваю на этом: если в установленные дни ты, будучи болен, не сможешь мне писать, пусть за тебя пишет Кристиан и сообщает мне точные сведения о твоем состоянии. Я не жду в его письмах цицероновского эпистолярного стиля, с меня достаточно его швейцарской простоты и правдивости. |
|
I hope you extend your acquaintance at Paris, and frequent variety of companies; the only way of knowing the world; every set of company differs in some particulars from another; and a man of business must, in the course of his life, have to do with all sorts. It is a very great advantage to know the languages of the several countries one travels in; and different companies may, in some degree, be considered as different countries; each hath its distinctive language, customs, and manners: know them all, and you will wonder at none. |
Надеюсь, что ты расширил круг своих парижских знакомых и бываешь теперь в различных домах. Это единственный способ узнать свет: у каждого кружка есть свои особенности, отличающие его от другого, и человеку деловому за его жизнь приходится сталкиваться и с одним, и с другим, и с третьим. Большое преимущество - знать языки тех стран, по которым ты путешествуешь, различные же круги можно в известной степени считать различными странами: у каждого особый язык, обычаи и манеры; изучи их все - и ты ничему не будешь удивляться. |
|
Adieu, child. Take care of your health; there are no pleasures without it. |
Прощай, дитя мое. Береги свое здоровье; помни, что без него все радости жизни - ничто. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, March 5, O. S. 1752 |
Лондон, 5 марта ст. ст. 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: As I have received no letter from you by the usual post, I am uneasy upon account of your health; for, had you been well, I am sure you would have written, according to your engagement and my requisition. You have not the least notion of any care of your health; but though I would not have you be a valetudinarian, I must tell you that the best and most robust health requires some degree of attention to preserve. Young fellows, thinking they have so much health and time before them, are very apt to neglect or lavish both, and beggar themselves before they are aware: whereas a prudent economy in both would make them rich indeed; and so far from breaking in upon their pleasures, would improve, and almost perpetuate them. Be you wiser, and, before it is too late, manage both with care and frugality; and lay out neither, but upon good interest and security. |
Милый друг, С последней почтой не было от тебя письма, и я беспокоюсь о твоем здоровье, ведь если бы ты чувствовал себя хорошо, ты непременно написал мне, как обещал и как я просил. Ты не имеешь понятия о том, как надо заботиться о своем здоровье, и хоть я вовсе не хочу сделать из тебя человека мнительного, должен тебе сказать, что даже самое крепкое и надежное здоровье требует к себе бережного отношения. Молодые люди, полагающие, что у них неограниченный запас времени и здоровья, склонны растрачивать то и другое попусту; таким образом, они незаметно для себя разоряются, тогда как, соблюдая разумную экономию и там, и тут, они могли бы по-настоящему разбогатеть и, не только не лишили бы себя этим удовольствий, но смогли бы получить их еще больше и, может быть, даже до скончания века. Окажись же более мудрым и, пока еще не поздно, распорядись здоровьем своим и временем предусмотрительно и разумно, сделав так, чтобы то и другое было вложено в надежное дело и принесло тебе потом большие проценты. |
|
I will now confine myself to the employment of your time, which, though I have often touched upon formerly, is a subject that, from its importance, will bear repetition. You have it is true, a great deal of time before you; but, in this period of your life, one hour usefully employed may be worth more than four-and-twenty hereafter; a minute is precious to you now, whole days may possibly not be so forty years hence. Whatever time you allow, or can snatch for serious reading (I say snatch, because company and the knowledge of the world is now your chief object), employ it in the reading of some one book, and that a good one, till you have finished it: and do not distract your mind with various matters at the same time. In this light I would recommend to you to read 'tout de suite' Grotius 'de Jure Belli et Pacis', translated by Barbeyrac, and Puffendorff's 'Jus Gentium', translated by the same hand. For accidental quarters of hours, read works of invention, wit and humor, of the best, and not of trivial authors, either ancient or modern. |
Сейчас я хочу поговорить о распределении твоего времени. Хоть я и не раз касался уже этого вопроса и раньше, он настолько важен, что есть смысл возвращаться к нему снова и снова. Действительно, впереди у тебя много времени, но сейчас ты находишься в таком периоде жизни, когда один проведенный с пользой час может стоить более двадцати четырех часов последующего периода; сейчас каждая минута твоя драгоценна, а лет через сорок долгие дни не смогут сравниться с нею. Какое бы время ты ни уделял серьезному чтению или ни урывал для него (я говорю "урывал", потому что главная задача твоя сейчас - бывать в обществе и внимательно изучать его), употреби это время на чтение какой-нибудь одной книги, и непременно хорошей, и читай ее до конца, не отвлекаясь, пока не кончишь ее, никакими другими делами. Рекомендую тебе немедленно же прочесть книгу Гроция "De jure belli et pacis"(269) в переводе Барберака и "Jus gentium"(270) Пуффендорфа, переведенную им же. Если же у тебя случайно освободится четверть часа, используй это время для чтения литературы занимательной, остроумной и веселой, выбирая при этом книги не каких-нибудь посредственностей, а только самых лучших писателей, как древних, так и новых. |
|
Whatever business you have, do it the first moment you can; never by halves, but finish it without interruption, if possible. Business must not be sauntered and trifled with; and you must not say to it, as Felix did to Paul, "At a more convenient season I will speak to thee." The most convenient season for business is the first; but study and business in some measure point out their own times to a man of sense; time is much oftener squandered away in the wrong choice and improper methods of amusement and pleasures. |
Какое бы дело тебе ни предстояло сделать, берись за него сразу, незамедлительно, никогда не бросай его на половине и, если это возможно, доводи до конца. С делом нельзя ни мешкать, ни шутить, и ты не должен говорить ему, как Феликс сказал апостолу Павлу: "Теперь пойди, а когда найду время, позову тебя". Самое подходящее время для дел - это ближайшее, но человеку умному и занятия, и дела сами подсказывают, когда за них браться. Время чаще всего разбазаривается оттого, что человек не умеет должным образом выбрать удовольствия и развлечения и неправильно понимает то и другое. |
|
Many people think that they are in pleasures, provided they are neither in study nor in business. Nothing like it; they are doing nothing, and might just as well be asleep. They contract habitudes from laziness, and they only frequent those places where they are free from all restraints and attentions. Be upon your guard against this idle profusion of time; and let every place you go to be either the scene of quick and lively pleasures, or the school of your own improvements; let every company you go into either gratify your senses, extend your knowledge, or refine your manners. Have some decent object of gallantry in view at some places; frequent others, where people of wit and taste assemble; get into others, where people of superior rank and dignity command respect and attention from the rest of the company; but pray frequent no neutral places, from mere idleness and indolence. Nothing forms a young man so much as being used to keep respectable and superior company, where a constant regard and attention is necessary. It is true, this is at first a disagreeable state of restraint; but it soon grows habitual, and consequently easy; and you are amply paid for it, by the improvement you make, and the credit it gives you. What you said some time ago was very true, concerning 'le Palais Royal'; to one of your age the situation is disagreeable enough: you cannot expect to be much taken notice of; but all that time you can take notice of others; observe their manners, decipher their characters, and insensibly you will become one of the company. |
Многие думают, что если они не заняты ни ученьем, ни каким-либо делом, то этим самым уже предаются наслаждению. Они глубоко заблуждаются: они просто ничего не делают и с таким же успехом могли бы спать. Привычки их порождаются леностью, и они стараются бывать только там, где им не приходится ни сдерживать себя, ни оказывать кому-то знаки внимания. Берегись этой лености и траты времени попусту, и ПУСТЬ каждый дом, куда ты идешь, будет для тебя либо местом неподдельной радости и веселья, либо школой, где ты чему-то можешь научиться; пусть каждая компания, в которой ты будешь бывать, либо услаждает твои чувства, либо умножает твои знания, либо, наконец, изощряет твои манеры. Ходи в одни дома для того, чтобы поухаживать за какой-нибудь благородной и приятной дамой, бывай и в других, где собираются люди остроумные и с хорошим вкусом, и не забывай о третьих, где некие лица, высокие по положению своему или достоинству, требуют почтительности и уважения всех собравшихся; только, бога ради, не ходи в ничем не примечательные дома просто от нечего делать. Ничто не воспитывает в такой степени молодого человека, как частое пребывание в обществе почтенных и вышестоящих людей, где он должен постоянно следить за собой и быть внимательным ко всему. По правде говоря, вначале сдержанность эта не слишком приятна, но очень скоро она входит в привычку и этим уже перестает быть трудной. Но зато ты сторицею вознагражден воспитанностью, которая приходит вместе с ней, и добрым именем, которое ты приобретешь в свете. То, что ты как-то сказал о дворце, очень верно: у человека молодого, такого, как ты, положение не из приятных: не приходится рассчитывать, что на тебя обратят особенное внимание, но зато все это время ты сам можешь обращать внимание на других, наблюдать за их манерами, разглядывать их характеры и так вот, сам того не замечая, начинаешь понемногу что-то значить в этом новом для тебя обществе. |
|
All this I went through myself, when I was of your age. I have sat hours in company without being taken the least notice of; but then I took notice of them, and learned in their company how to behave myself better in the next, till by degrees I became part of the best companies myself. But I took great care not to lavish away my time in those companies where there were neither quick pleasures nor useful improvements to be expected. |
Я прошел сквозь все это сам, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Часами просиживал я среди людей, которые не обращали на меня ни малейшего внимания, однако сам я тем временем наблюдал их и учился в их обществе, как лучше вести себя в другом, до тех пор пока постепенно не стал бывать в высших кругах как равный. Но я всячески остерегался убивать время в компаниях, где я не мог ни по-настоящему повеселиться, ни что-то полезное для себя узнать. |
|
Sloth, indolence, and 'mollesse' are pernicious and unbecoming a young fellow; let them be your 'ressource' forty years hence at soonest. Determine, at all events, and however disagreeable it may to you in some respects, and for some time, to keep the most distinguished and fashionable company of the place you are at, either for their rank, or for their learning, or 'le bel esprit et le gout'. This gives you credentials to the best companies, wherever you go afterward. Pray, therefore, no indolence, no laziness; but employ every minute in your life in active pleasures, or useful employments. Address yourself to some woman of fashion and beauty, wherever you are, and try how far that will go. If the place be not secured beforehand, and garrisoned, nine times in ten you will take it. By attentions and respect you may always get into the highest company: and by some admiration and applause, whether merited or not, you may be sure of being welcome among 'les savans et les beaux esprits'. There are but these three sorts of company for a young fellow; there being neither pleasure nor profit in any other. |
Леность, праздность и mollesse(271) для человека молодого и пагубны, и вредны; пусть же они будут твоими ressources(272) не раньше чем лет через сорок. Как бы это ни было тебе в некоторых отношениях неприятно, особенно первое время, возьми себе за правило бывать в самых высших по положению, учености или le bel esprit et le gout(273) кругах того города, где ты поселился. Это все равно что получить верительные грамоты в самые лучшие дома других городов, где тебе потом приведется бывать. Поэтому, прошу тебя, бойся праздности, лени, старайся каждую минуту делать что-то действительно полезное, либо наслаждаться жизнью сполна. В городе, где ты будешь жить, поухаживай за одной из светских красавиц, постарайся добиться успеха. Если кто-нибудь не предпринял осады раньше тебя и не успел завладеть этой крепостью, в девяти случаях из десяти победа останется за тобой. Оказывая дамам знаки внимания и уважения, ты всегда сможешь проникнуть в самые высокие сферы, а выказав кому-то свое восхищение и кого-то горячо похвалив - все равно заслуженно или нет - ты, вне всякого сомнения, станешь желанным гостем среди les savants et les beaux esprits(274). Человеку молодому надлежит признавать только эти три разновидности общества - все остальные не принесут ему ни радости, ни проку. |
|
My uneasiness with regard to your health is this moment removed by your letter of the 8th N. S., which, by what accident I do not know, I did not receive before. |
Письмо твое от 8 марта н. ст., которое я почему-то получил только сию минуту, успокоило меня наконец относительно твоего здоровья. |
|
I long to read Voltaire's 'Rome Sauvee', which, by the very faults that your SEVERE critics find with it, I am sure I shall like; for I will at an any time give up a good deal of regularity for a great deal of brillant; and for the brillant surely nobody is equal to Voltaire. Catiline's conspiracy is an unhappy subject for a tragedy; it is too single, and gives no opportunity to the poet to excite any of the tender passions; the whole is one intended act of horror, Crebillon was sensible of this defect, and to create another interest, most absurdly made Catiline in love with Cicero's daughter, and her with him. |
Очень хочу прочесть "Rome sauvee"(275) Вольтера; уверен, что трагедия эта понравится мне именно тем, что твои строгие критики называют ошибками, ибо я всегда готов променять великую правильность на великий блеск, а в том, что касается блеска, разумеется, ни один из писателей не может сравниться с Вольтером. Заговор Катилины - неудачный сюжет для трагедии, он чересчур прямолинеен и не дает поэту возможности пробудить нежные чувства: все внимание направлено на обстоятельства, при которых готовится преступление. Недостаток этот не ускользнул от Кребийона и, для того чтобы создать другую линию действия, он допустил величайшую нелепость - заставил Катилину и дочь Цицерона влюбиться друг в друга. |
|
I am very glad that you went to Versailles, and dined with Monsieur de St. Contest. That is company to learn 'les bonnes manieres' in; and it seems you had 'les bonnes morceaux' into the bargain. Though you were no part of the King of France's conversation with the foreign ministers, and probably not much entertained with it, do you think that it is not very useful to you to hear it, and to observe the turn and manners of people of that sort? It is extremely useful to know it well. The same in the next rank of people, such as ministers of state, etc., in whose company, though you cannot yet, at your age, bear a part, and consequently be diverted, you will observe and learn, what hereafter it may be necessary for you to act. |
Очень рад, что ты ездил в Версаль и обедал с месье де Сен-Контестом. В таком обществе можно приобрести les bonnes manieres(276), а тебе как будто к тому же достались les bons morceaux(277). Хоть тебе и не довелось участвовать самому в переговорах французского короля с иностранными посланниками и, может быть, даже тебе все это было не особенно интересно, разве не полезно послушать людей этого круга и понаблюдать их поведение и манеры? Очень важно хорошо это знать. То же самое относится и к людям, которые по положению своему стоят рангом выше их, как-то министры и т.п. Хоть ты сейчас по своему возрасту и не можешь принимать участие в их встречах и развлекаться в их обществе, ты увидишь и усвоишь то, что потом тебе, может быть, придется делать и самому. |
|
Tell Sir John Lambert that I have this day fixed Mr. Spencer's having his credit upon him; Mr. Hoare had also recommended him. I believe Mr. Spencer will set out next month for some place in France, but not Paris. I am sure he wants a great deal of France, for at present he is most entirely English: and you know very well what I think of that. And so we bid you heartily good-night. |
Передай сэру Джону Лэмберту, что деньги м-ра Спенсера будут переводиться на его имя; я с ним сегодня об этом договорился. То же самое рекомендует и м-р Хор. Должно быть, м-р Спенсер в апреле поедет в один из французских городов, только не в Париж. Уверен, что ему очень надо побывать во Франции, он ведь англичанин до мозга костей, а ты отлично знаешь, что я под этим разумею. Итак, спокойной ночи. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 13, O. S. 1752 |
Лондон, 13 апреля ст. ст. 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I receive this moment your letter of the 19th, N. S., with the inclosed pieces relative to the present dispute between the King and the parliament. I shall return them by Lord Huntingdon, whom you will soon see at Paris, and who will likewise carry you the piece, which I forgot in making up the packet I sent you by the Spanish Ambassador. |
Милый друг, Только что получил твое письмо от 19 апреля н. ст. с вложенными в него бумагами, относящимися к спору, который идет сейчас между королем и парламентом. Я возвращу их тебе с лордом Хантингтоном, которого ты скоро увидишь в Париже; он передаст тебе также документ, отправленный тебе через испанского посланника: я забыл вложить его в пакет. |
|
The representation of the parliament is very well drawn, 'suaviter in modo, fortiter in re'. They tell the King very respectfully, that, in a certain case, WHICH THEY SHOULD THINK IT CRIMINAL To SUPPOSE, they would not obey him. This hath a tendency to what we call here revolution principles. I do not know what the Lord's anointed, his vicegerent upon earth, divinely appointed by him, and accountable to none but him for his actions, will either think or do, upon these symptoms of reason and good sense, which seem to be breaking out all over France: but this I foresee, that, before the end of this century, the trade of both king and priest will not be half so good a one as it has been. |
Представление парламента составлено очень хорошо - suaviter in modo, fortiter in re(278). Они очень почтительно говорят королю, что при определенных обстоятельствах, самая мысль о которых им кажется преступной, они могут отказать ему в повиновении. Все это напоминает то, что мы называем здесь революционными принципами. Не знаю уж, что подумает и как поступит помазанник господень, наместник его на земле, назначенный свыше и отвечающий только перед ним одним за свои дела, узнав об этом пробуждении разума и здравого смысла, которое как будто уже началось по всей Франции, только я предвижу, что уже к концу нашего столетия ремесло короля и папы будет далеко не столь приятным, сколь оно было до сих пор. |
|
Du Clos, in his "Reflections," hath observed, and very truly, 'qu'il y a un germe de raison qui commence a se developper en France';--a developpement that must prove fatal to Regal and Papal pretensions. Prudence may, in many cases, recommend an occasional submission to either; but when that ignorance, upon which an implicit faith in both could only be founded, is once removed, God's Vicegerent, and Christ's Vicar, will only be obeyed and believed, as far as what the one orders, and the other says, is conformable to reason and to truth. |
Дюкло очень верно подмечает в своих размышлениях, qu'il у a un germe de raison qui commence a se dcvelopper en France(279). Developpement(280) - которое неминуемо окажется роковым для притязаний папы и короля. Благоразумие может во многих случаях подсказать нам, что надо иногда повиноваться тому или другому, но, как только на смену невежеству, на котором зиждется эта слепая вера, придет знание, помазаннику божьему и наместнику Христа будут верить и повиноваться только в той степени, в какой приказы одного и речи другого будут соответствовать истине и разуму |
|
I am very glad (to use a vulgar expression) that You MAKE AS IF YOU WERE NOT WELL, though you really are; I am sure it is the likeliest way to keep so. Pray leave off entirely your greasy, heavy pastry, fat creams, and indigestible dumplings; and then you need not confine yourself to white meats, which I do not take to be one jot wholesomer than beef, mutton, and partridge. |
Я очень рад - употреблю уж это избитое выражение - что ты ведешь себя так, как будто заболел, тогда как в действительности ты совершенно здоров; убежден, что это надежнейший способ охранить себя от болезни. Пожалуйста, начисто исключи из своего меню все жирные и тяжелые пироги и пирожные, жирные кремы и неудобоваримые пудинги с запечеными фруктами: но нет никакой необходимости есть одно только белое мясо, не думаю, чтобы оно было хоть сколько-нибудь полезнее, чем говядина, баранина и куропатки. |
|
Voltaire sent me, from Berlin, his 'History du Siecle de Louis XIV. It came at a very proper time; Lord Bolingbroke had just taught me how history should be read; Voltaire shows me how it should be written. I am sensible that it will meet with almost as many critics as readers. Voltaire must be criticised; besides, every man's favorite is attacked: for every prejudice is exposed, and our prejudices are our mistresses; reason is at best our wife, very often heard indeed, but seldom minded. It is the history of the human understanding, written by a man of parts, for the use of men of parts. Weak minds will not like it, even though they do not understand it; which is commonly the measure of their admiration. Dull ones will want those minute and uninteresting details with which most other histories are encumbered. He tells me all I want to know, and nothing more. His reflections are short, just, and produce others in his readers. |
Вольтер прислал мне из Берлина свою "Историю века Людовика XIV". Она пришла как раз вовремя: лорд Болингброк только что научил меня тому, как надо читать историю; Вольтер показывает, как ее надо писать. Предвижу, что критиков у него окажется почти столько же, сколько читателей. Вольтера и надо критиковать; к тому же он нападает на то, что дорого сердцу каждого человека: он ополчается на предрассудки, а предрассудки - это наши любовницы; разум - это в лучшем случае наша жена: мы действительно его часто слышим, только редко задумываемся над тем, что он говорит. Книга эта - история человеческого разума, написанная человеком незаурядным для незаурядных людей. Слабым она придется не по вкусу, даже несмотря на то что они ее не поймут - а ведь обычно это и определяет их восхищение. Людям тупым будет не хватать в ней кропотливых и скучных подробностей, которыми загромождено большинство других историй. Он рассказывает мне все, что я хочу знать, и ничего более. Размышления его немногословны, верны и наталкивают читателя на новые размышления. |
|
Free from religious, philosophical, political and national prejudices, beyond any historian I ever met with, he relates all those matters as truly and as impartially, as certain regards, which must always be to some degree observed, will allow him; for one sees plainly that he often says much less than he would say, if he might. He hath made me much better acquainted with the times of Lewis XIV., than the innumerable volumes which I had read could do; and hath suggested this reflection to me, which I have never made before--His vanity, not his knowledge, made him encourage all, and introduce many arts and sciences in his country. He opened in a manner the human understanding in France, and brought it to its utmost perfection; his age equalled in all, and greatly exceeded in many things (pardon me, Pedants!) the Augustan. This was great and rapid; but still it might be done, by the encouragement, the applause, and the rewards of a vain, liberal, and magnificent prince. What is much more surprising is, that he stopped the operations of the human mind just where he pleased; and seemed to say, "Thus far shalt thou go, and no farther." For, a bigot to his religion, and jealous of his power, free and rational thoughts upon either, never entered into a French head during his reign; and the greatest geniuses that ever any age produced, never entertained a doubt of the divine right of Kings, or the infallibility of the Church. Poets, Orators, and Philosophers, ignorant of their natural rights, cherished their chains; and blind, active faith triumphed, in those great minds, over silent and passive reason. The reverse of this seems now to be the case in France: reason opens itself; fancy and invention fade and decline. |
Будучи свободен от религиозных, философских, политических и национальных предрассудков более, чем кто-либо из известных мне историков, он рассказывает обо всем настолько правдиво и беспристрастно, насколько это позволяют известные соображения, которые всегда приходится принимать во внимание, ибо совершенно очевидно, что он часто рассказывает намного меньше, чем мог бы рассказать. Из его труда я гораздо больше узнал об эпохе Людовика XIV, чем из бесчисленных томов, которые читал прежде; именно он подсказал мне мысль, которая никогда мне раньше не приходила в голову, что отнюдь не понимание, а тщеславие побуждало этого государя покровительствовать наукам и искусствам и всячески прививать их у себя в стране. Король этот как бы открыл во Франции человеческий разум и довел его до высшего совершенства: его век во всем сравнялся с веком Августа, а во многом (да простят мне педанты!) значительно его превзошел. Поражают величие и быстрота всего, что свершилось, но тщеславному, щедрому и великолепному королю все это удавалось легко: надо было только поощрять, рукоплескать, награждать. Самое поразительное - это то, что он прекратил дальнейшее развитие человеческого разума именно тогда, когда ему захотелось это сделать. Он как будто сказал ему: "До сих пор ты дойдешь, а дальше ни шагу". Он был ханжески привержен религии и ревниво оберегал свою власть, поэтому за все время его царствования ни одному французу не могло прийти в голову ни одной свежей или разумной мысли ни о политике, ни о религии, и у величайших гениев, которые когда-либо жили на свете, ни разу не зарождалось малейшего сомнения в том, что все короли от бога и что церковь непогрешима. Поэты, ораторы и философы, не задумываясь о данном человеку естественном праве, восхищались своими цепями. И в этих великих людях слепая, но деятельная вера оказалась сильнее разума, который замер в молчании. Сейчас во Франции происходит как раз обратное: разум расцветает, выдумка и фантазия чахнут и вянут. |
|
I will send you a copy of this history by Lord Huntingdon, as I think it very probable that it is not allowed to be published and sold at Paris. Pray read it more than once, and with attention, particularly the second volume, which contains short, but very clear accounts of many very interesting things, which are talked of by everybody, though fairly. understood by very few. There are two very puerile affectations which I wish this book had been free from; the one is, the total subversion of all the old established French orthography; the other is, the not making use of any one capital letter throughout the whole book, except at the beginning of a paragraph. It offends my eyes to see rome, paris, france, Caesar, I henry the fourth, etc., begin with small letters; and I do not conceive that there can be any reason for doing it, half so strong as the reason of long usage is to the contrary. This is an affectation below Voltaire; who, I am not ashamed to say, that I admire and delight in, as an author, equally in prose and in verse. |
Я пришлю тебе эту "Историю" с лордом Хантингтоном, так как весьма возможно, что во Франции ее не разрешат ни напечатать, ни продавать. Пожалуйста, прочти ее, и притом не раз и внимательно, в особенности же второй том, где есть краткие, но очень ясно изложенные сведения о многих интереснейших вещах, о которых все любят говорить, но которые по-настоящему мало кто понимает. Есть, однако, у этой книги два недостатка, в которых нашли себе выражение ребячливость и претенциозность, и на мой взгляд, они очень ее портят. Во-первых, автор совершенно не считается с издревле установившимися правилами французской орфографии; во-вторых, на протяжении всей книги он не употребляет ни одной заглавной буквы, за исключением тех слов, с которых начинаются абзацы. Я никак не могу согласиться с его манерой писать "рим", "париж", "Франция", "генрих IV" и т. п. - все со строчных букв, и я не вижу никаких оснований нарушать в этом отношении давно установившийся обычай. Это претенциозно и недостойно Вольтера, а я ведь не постыжусь сказать, что преклоняюсь перед ним и восхищаюсь им, и как поэтом, и как прозаиком. |
|
I had a letter a few days ago from Monsieur du Boccage, in which he says, 'Monsieur Stanhope s'est jete dans la politique, et je crois qu'il y reussira': You do very well, it is your destination; but remember that, to succeed in great things, one must first learn to please in little ones. Engaging manners and address must prepare the way for superior knowledge and abilities to act with effect. The late Duke of Marlborough's manners and address prevailed with the first king of Prussia, to let his troops remain in the army of the Allies, when neither their representations, nor his own share in the common cause could do it. The Duke of Marlborough had no new matter to urge to him; but had a manner, which he could not, nor did not, resist. Voltaire, among a thousand little delicate strokes of that kind, says of the Duke de la Feuillade, 'qu'il etoit l'homme le plus brillant et le plus aimable du royaume; et quoique gendre du General et Ministre, il avoit pour lui la faveur publique'. Various little circumstances of that sort will often make a man of great real merit be hated, if he hath not address and manners to make him be loved. Consider all your own circumstances seriously; and you will find that, of all arts, the art of pleasing is the most necessary for you to study and possess. A silly tyrant said, 'oderint modo timeant'; a wise man would have said, 'modo ament nihil timendum est mihi'. Judge from your own daily experience, of the efficacy of that pleasing 'je ne sais quoi', when you feel, as you and everybody certainly does, that in men it is more engaging than knowledge, in women than beauty. |
Несколько дней тому назад я получил письмо от месье дю Бокажа, в котором он пишет: "Monsieur Stanhope s'est jete dans la politique, et je crois qu il у reussira"(281). Очень хорошо, что ты это сделал, это твое назначение. Только помни, что, для того чтобы тебе удалось что-то большое, надо научиться нравиться в мелочах. Располагающие к себе манеры и обходительность должны расчистить путь более высоким знаниям и способностям, дабы те могли проявиться в полной мере. Манеры и обходительность покойного герцога Мальборо определили решение первого короля Пруссии согласиться на то, чтобы его войска остались в армии союзников, тогда как ни их представления, ни его собственное участие в общем деле не могли этого сделать. В распоряжении герцога Мальборо не было никаких новых доводов, которыми бы он мог повлиять на короля, но манеры его оказались настолько подкупающими, что тот не смог им противодействовать. Вольтер, в книге которого мы находим великое множество тонких замечаний подобного рода, говорит о герцоге де Фейад, qu'il etait l'homme le plus brillant et le plus aimable du royaume, et quoique gendre du general et ministre, il avait pour lui la faveur publique(282). Из-за различных мелких обстоятельств подобного рода, человека, поистине весьма достойного, люди часто начинают ненавидеть, если манерами своими и обращением он не способен заставить себя полюбить. Разберись в этом на своем собственном примере, и ты увидишь, что из всех искусств тебе в первую очередь следует изучить искусство нравиться и полностью овладеть им. Глупый тиран говорил: "Oderinf modo timeant"(283) - человек мудрый сказал бы: "Modo ament nihil timendum est mihi"(284). Рассуди сам на основании своего собственного повседневного опыта, насколько действенно бывает это приятное je ne sais quoi, когда ты чувствуешь, а ты и всякий человек вообще, конечно, это чувствует - что в мужчинах оно более располагает к себе, нежели ученость, в женщинах - более, чем красота. |
|
I long to see Lord and Lady ------- (who are not yet arrived), because they have lately seen you; and I always fancy, that I can fish out something new concerning you, from those who have seen you last: not that I shall much rely upon their accounts, because I distrust the judgment of Lord and Lady -------, in those matters about which I am most inquisitive. They have ruined their own son by what they called and thought loving him. They have made him believe that the world was made for him, not he for the world; and unless he stays abroad a great while, and falls into very good company, he will expect, what he will never find, the attentions and complaisance from others, which he has hitherto been used to from Papa and Mamma. This, I fear, is too much the case of Mr.; who, I doubt, will be run through the body, and be near dying, before he knows how to live. However you may turn out, you can never make me any of these reproaches. I indulged no silly, womanish fondness for you; instead of inflicting my tenderness upon you, I have taken all possible methods to make you deserve it; and thank God you do; at least, I know but one article, in which you are different from what I could wish you; and you very well know what that is I want: That I and all the world should like you, as well as I love you. Adieu. |
Жду не дождусь лорда и леди*** (они до сих пор еще не приехали), потому что они совсем недавно виделись с тобой, а мне всегда кажется, что я могу выудить какие-то новые сведения о тебе от того, кто видел тебя последним. Это вовсе не значит, что я буду очень полагаться на их рассказы, я не особенно доверяю суждениям лорда и леди *** в тех делах, которые больше всего меня волнуют. Собственного сына они погубили тем, что в их глазах было родительскою любовью. Они внушили ему, что не он создан для мира, а мир - для него. И если только он не уедет теперь надолго за границу и не попадет там в хорошее общество, он всюду будет искать то, чего нигде не найдет: знаки внимания и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька. Боюсь в таком же положении находится и м-р***, прежде чем его не проткнут шпагой и едва не отправят на тот свет, он, верно, так и не научится жить. Что бы из тебя ни вышло, ты никогда не сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе глупого женского обожания: вместо того, чтобы навязывать тебе мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил ее. Слава богу, ты оправдываешь мои надежды, и только в одном отношении ты не такой, каким мне бы хотелось тебя видеть, и ты сам отлично знаешь - в каком. Мне мало одной любви к тебе, мне хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, April 30, O. S. 1752. |
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: 'Avoir du monde' is, in my opinion, a very just and happy expression for having address, manners, and for knowing how to behave properly in all companies; and it implies very truly that a man who hath not those accomplishments is not of the world. Without them, the best parts are inefficient, civility is absurd, and freedom offensive. A learned parson, rusting in his cell, at Oxford or Cambridge, will season admirably well upon the nature of man; will profoundly analyze the head, the heart, the reason, the will, the passions, the senses, the sentiments, and all those subdivisions of we know not what; and yet, unfortunately, he knows nothing of man, for he hath not lived with him; and is ignorant of all the various modes, habits, prejudices, and tastes, that always influence and often determine him. He views man as he does colors in Sir Isaac Newton's prism, where only the capital ones are seen; but an experienced dyer knows all their various shades and gradations, together with the result of their several mixtures. Few men are of one plain, decided color; most are mixed, shaded, and blended; and vary as much, from different situations, as changeable silks do form different lights. The man 'qui a du monde' knows all this from his own experience and observation: the conceited, cloistered philosopher knows nothing of it from his own theory; his practice is absurd and improper, and he acts as awkwardly as a man would dance, who had never seen others dance, nor learned of a dancing-master; but who had only studied the notes by which dances are now pricked down as well as tunes. |
Милый друг, Avoir du monde(285) - по-моему, очень верное и удачное выражение, означающее: уметь обратиться к людям и знать, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе; оно очень верно подразумевает, что того, кто не обладает всеми этими качествами, нельзя признать человеком светским. Без них самые большие таланты не могут проявиться, вежливость начинает выглядеть нелепо, а свобода попросту оскорбительна. Какой-нибудь ученый отшельник, покрывшийся плесенью в своей оксфордской или кембриджской келье, будет замечательно рассуждать о природе человека, досконально исследует голову, сердце, разум, волю, страсти, чувства и ощущения и невесть еще какие категории, но все же, к несчастью, не имеет понятия о том, что такое человек, ибо не жил с людьми и не знает всего многообразия обычаев, нравов, предрассудков и вкусов, которые всегда влияют на людей и нередко определяют их поступки. Он знает человека так, как знает цвета - по призме сэра Исаака Ньютона, где можно различить только основные, меж тем как опытный красильщик знает все различные градации и оттенки их, равно как и эффекты, получаемые от различных сочетаний. На свете мало людей определенного и простого цвета, большинство представляет собою смеси и сочетания различных оттенков и изменяет свою окраску в зависимости от положений, подобно тому как переливающиеся шелка изменяют ее в зависимости от освещения. Человек, qui a du monde(286), знает все это на основании собственного опыта и наблюдений. Погруженный в себя самонадеянный философ-затворник ничего не может об этом узнать из своей теории, практика же его нелепа и неверна, и он ведет себя как человек, ни разу не видевший, как танцуют, и никогда не учившийся танцам, а вместо этого изучавший их по значкам, которыми танцы стали записывать сейчас наподобие мелодий. |
|
Observe and imitate, then, the address, the arts, and the manners of those 'qui ont du monde': see by what methods they first make, and afterward improve impressions in their favor. Those impressions are much oftener owing to little causes than to intrinsic merit; which is less volatile, and hath not so sudden an effect. Strong minds have undoubtedly an ascendant over weak ones, as Galigai Marachale d'Ancre very justly observed, when, to the disgrace and reproach of those times, she was executed for having governed Mary of Medicis by the arts of witchcraft and magic. But then ascendant is to be gained by degrees, and by those arts only which experience and the knowledge of the world teaches; for few are mean enough to be bullied, though most are weak enough to be bubbled. I have often seen people of superior, governed by people of much inferior parts, without knowing or even suspecting that they were so governed. This can only happen when those people of inferior parts have more worldly dexterity and experience, than those they govern. They see the weak and unguarded part, and apply to it they take it, and all the rest follows. Would you gain either men or women, and every man of sense desires to gain both, 'il faut du monde'. You have had more opportunities than ever any man had, at your age, of acquiring 'ce monde'. You have been in the best companies of most countries, at an age when others have hardly been in any company at all. You are master of all those languages, which John Trott seldom speaks at all, and never well; consequently you need be a stranger nowhere. This is the way, and the only way, of having 'du monde', but if you have it not, and have still any coarse rusticity about you, may not one apply to you the 'rusticus expectat' of Horace? |
Поэтому учись наблюдать обращение, уловки и манеры тех, qui ont du monde, и подражай им. Узнай, что они делают, для того чтобы произвести на других приятное впечатление и для того чтобы потом его усилить. Впечатление это чаще всего определяется разными незначительными обстоятельствами, а не непосредственными достоинствами - те не столь неуловимы и не имеют такого мгновенного действия. Не приходится сомневаться в том, что сильные люди имеют власть над слабыми, как очень верно сказала Галигаи, жена маршала д'Анкра, когда ее, в упрек и на позор своему времени, повели на казнь за то, что, прибегнув к магии и колдовству, она подчинила себе Марию Медичи. В действительности же власть приобретается постепенно и приемами, которым нас обучают опыт и знание света, ибо лишь немногие по слабости своей поддаются страху, но зато очень многие по той же слабости поддаются обману. Мне часто случалось видеть, как людьми высоко одаренными руководили гораздо менее даровитые, и первые не только не знали, но даже и не подозревали, что в такой степени от них зависят. Все это случается только тогда, когда у этих менее даровитых людей больше навыков и опыта светской жизни, чем у тех, кто находится в их власти. Они видят их слабую и плохо защищенную сторону и направляют на нее свои усилия; они захватывают ее, и вслед за тем приходит все остальное. Захочешь ты расположить к себе мужчину или женщину, - а человек умный будет стремиться к тому и другому - il faut du monde(287). У тебя было больше возможностей, чем у кого бы то ни было в твоем возрасте, приобрести се monde(288), ты вращался в самом лучшем обществе многих стран в том возрасте, когда другие едва только начинают вступать в свет. Ты овладел всеми языками, которые Джон Тротт знает очень редко и всегда плохо, а коль скоро это так, ты ни в одной стране не будешь чувствовать себя чужаком. Это и есть способ, и притом единственный, иметь du monde, если же у тебя ее нет и ты все еще грубоват и неотесан, то не к тебе ли относится rusticus expectaf(289) Горация? |
|
This knowledge of the world teaches us more particularly two things, both which are of infinite consequence, and to neither of which nature inclines us; I mean, the command of our temper, and of our countenance. A man who has no 'monde' is inflamed with anger, or annihilated with shame, at every disagreeable incident: the one makes him act and talk like a madman, the other makes him look like a fool. But a man who has 'du monde', seems not to understand what he cannot or ought not to resent. If he makes a slip himself, he recovers it by his coolness, instead of plunging deeper by his confusion like a stumbling horse. He is firm, but gentle; and practices that most excellent maxim, 'suaviter in modo, fortiter in re'. The other is the 'volto sciolto a pensieri stretti'. People unused to the world have babbling countenances; and are unskillful enough to show what they have sense enough not to tell. In the course of the world, a man must very often put on an easy, frank countenance, upon very disagreeable occasions; he must seem pleased when he is very much otherwise; he must be able to accost and receive with smiles, those whom he would much rather meet with swords. In courts he must not turn himself inside out. All this may, nay must be done, without falsehood and treachery; for it must go no further than politeness and manners, and must stop short of assurances and professions of simulated friendship. Good manners, to those one does not love, are no more a breach of truth, than "your humble servant" at the bottom of a challenge is; they are universally agreed upon and understood, to be things of course. They are necessary guards of the decency and peace of society; they must only act defensively; and then not with arms poisoned by perfidy. Truth, but not the whole truth, must be the invariable principle of every man, who hath either religion, honor, or prudence. Those who violate it may be cunning, but they are not able. Lies and perfidy are the refuge of fools and cowards. Adieu! |
Знание света учит нас, в частности, двум вещам, причем и та, и другая необычайно важны, а природной склонности ни к той, ни к другой у нас нет: это - владеть своим настроением и чувствами. Человек, у которого нет du monde, при каждом неприятном происшествии то приходит в ярость, то бывает совершенно уничтожен стыдом, в первом случае он говорит и ведет себя как сумасшедший, а во втором выглядит как дурак. Человек же, у которого есть du monde, как бы не воспринимает того, что не может или не должно его раздражать. Если он совершает какую-то неловкость, он легко заглаживает ее своим хладнокровием, вместо того чтобы, смутившись, еще больше ее усугубить и уподобиться споткнувшейся лошади. Он тверд, но вместе с тем деликатен и следует на деле прекраснейшему из максимов: suaviter in modo, fortiter in re(290); другая такая максима - это volto sciolto e pensieri stretti(291). У людей, не привыкших к свету, бывают болтливые лица, и они настолько неловки, что видом своим выдают то, что им все же хватает ума не высказывать вслух. В светской жизни человеку часто приходится очень неприятные вещи встречать с непринужденным и веселым лицом; он должен казаться довольным, когда на самом деле очень далек от этого; должен уметь с улыбкой подходить к тем, к кому охотнее подошел бы со шпагой. Находясь при дворах, ему не пристало выворачивать себя наизнанку. Держать себя так человек может, больше того, должен, и тут нет никакой фальши, никакого предательства: ведь все это касается только вежливости и манер и не доходит до притворных излияний чувств и заверений в дружбе. Хорошие манеры в отношениях с человеком, которого не любишь, не большая погрешность против правды, чем слова "ваш покорный слуга" под картелем. Никто не возражает против них, и все принимают их как нечто само собой разумеющееся. Это необходимые хранители пристойности и спокойствия общества; они должны служить только для защиты, и в руках у них не должно быть отравленного коварством оружия. Правда, но не вся правда - вот что должно быть неизменным принципом каждого, у кого есть вера, честь или благоразумие. Те, кто уклоняется от нее, возможно и хитры, но ума у них не хватает. Вероломство и ложь - прибежище трусов и дураков. Прощай. |
|
P. S. I must recommend to you again, to take your leave of all your French acquaintance, in such a manner as may make them regret your departure, and wish to see and welcome you at Paris again, where you may possibly return before it is very long. This must not be done in a cold, civil manner, but with at least seeming warmth, sentiment, and concern. Acknowledge the obligations you have to them for the kindness they have shown you during your stay at Paris: assure them that wherever you are, you will remember them with gratitude; wish for opportunities of giving them proofs of your 'plus tendre et respectueux souvenir; beg of them in case your good fortune should carry them to any part of the world where you could be of any the least use to them, that they would employ you without reserve. Say all this, and a great deal more, emphatically and pathetically; for you know 'si vis me flere'. This can do you no harm, if you never return to Paris; but if you do, as probably you may, it will be of infinite use to you. Remember too, not to omit going to every house where you have ever been once, to take leave and recommend yourself to their remembrance. The reputation which you leave at one place, where you have been, will circulate, and you will meet with it at twenty places where you are to go. That is a labor never quite lost. |
Р. S. Еще раз советую тебе так расстаться со всеми твоими французскими знакомыми, чтобы они пожалели о том, что ты уезжаешь, и захотели вновь увидеть тебя в Париже, куда ты, может быть, и вернешься довольно скоро. Ты должен проститься со всеми не просто холодно и вежливо - прощание твое с парижанами должно оставить у них ощущение тепла, внимания и заботы. Скажи, как ты признателен им за радушие, которое они выказали тебе за время твоего пребывания в их городе; заверь их, что, где бы ты ни был, ты всюду сохранишь о них благодарную память; пожелай, чтобы тебе представился удобный случай доказать им, ton plus tendre et respectueux souvenir(292), попроси их, далее, если судьба закинет тебя в такие края, где ты сможешь хоть чем-нибудь быть им полезен, чтобы они без всякого стеснения прибегли к твоей помощи. Скажи им все это и еще гораздо больше, прочувствованно и горячо, ибо знаешь - si vis flere(293)... Если ты потом даже вовсе не вернешься в Париж, повредить это тебе ничем не может, но если вернешься, то, вполне вероятно - это окажется для тебя чрезвычайно полезным. Не забудь также зайти в каждый дом, где ты бывал, чтобы проститься и оставить по себе хорошую память. Доброе имя, которое ты оставляешь после себя в одном месте, будет распространяться дальше, и ты встретишься потом с ним в тех двадцати местах, в которых тебе предстоит побывать. Труд этот никогда не останется совершенно напрасным. |
|
This letter will show you, that the accident which happened to me yesterday, and of which Mr. Grevenkop gives you account, hath had no bad consequences. My escape was a great one. |
По письму моему ты увидишь, что несчастная случайность, которая произошла вчера и о которой тебе пишет д-р Гревенкоп, не имела никаких дурных последствий. Мне очень повезло. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 11, O. S. 1752. |
Лондон, 11 мая ст. ст. 1752 г. |
|
DEAR FRIEND: I break my word by writing this letter; but I break it on the allowable side, by doing more than I promised. I have pleasure in writing to you; and you may possibly have some profit in reading what I write; either of the motives were sufficient for me, both for you I cannot withstand. By your last I calculate that you will leave Paris upon this day se'nnight; upon that supposition, this letter may still find you there. |
Милый друг, Письмом этим я нарушаю данное мною слово, но грех этот мне можно простить, потому что я делаю больше, чем обещал. Писать тебе для меня удовольствие, тебе же, может быть, будет небесполезно прочесть все, что я напишу; любой из этих причин для меня достаточно, ни той, ни другой я не в силах противостоять. Из твоего последнего письма я заключаю, что ты уезжаешь из Парижа через неделю, а раз так, то письмо мое может еще застать тебя там. |
|
Colonel Perry arrived here two or three days ago, and sent me a book from you; Cassandra abridged. I am sure it cannot be too much abridged. The spirit of that most voluminous work, fairly extracted, may be contained in the smallest duodecimo; and it is most astonishing, that there ever could have been people idle enough to write or read such endless heaps of the same stuff. It was, however, the occupation of thousands in the last century, and is still the private, though disavowed, amusement of young girls, and sentimental ladies. A lovesick girl finds, in the captain with whom she is in love, all the courage and all the graces of the tender and accomplished Oroondates: and many a grown-up, sentimental lady, talks delicate Clelia to the hero, whom she would engage to eternal love, or laments with her that love is not eternal. |
Полковник Перри приехал сюда несколько дней назад и послал мне от твоего имени сокращенное издание "Кассандры". Я уверен, что книгу эту можно было бы сократить и еще больше. Все самое интересное в этом на редкость пухлом романе, если сделать умелый выбор, можно уместить в самом тоненьком in duodecimo(294), и я не перестаю поражаться, что на свете есть еще такие праздные люди, которые могут писать или читать эти бесконечные перепевы одного и того же. В прошлом столетии это, однако, было привычным занятием для тысяч людей, и до сих пор еще этим втайне занимаются юные девушки и чувствительные дамы, которые, впрочем, не любят в этом признаваться. Томящаяся от любви девица находит в капитане, в которого она влюблена, храбрость и все совершенства нежного и доблестного Орондата, и не одна чувствительная леди говорит на языке томной Клелии с героем, от которого она вместе с тою же Клелией ожидает вечной любви или жалуется на то, что любовь не длится вечно. |
|
"Ah! qu'il est doux d'aimer, si Pon aimoit toujours!
Mais helas! il'n'est point d'eternelles amours." |
Ah! qu'il est doux d'aimer, si l'on aimait toujoursi
Mais, helas! il n'est point d'eternelles amours(295). |
|
It is, however, very well to have read one of those extravagant works (of all which La Calprenede's are the best), because it is well to be able to talk, with some degree of knowledge, upon all those subjects that other people talk sometimes upon: and I would by no means have anything, that is known to others, be totally unknown to you. It is a great advantage for any man, to be able to talk or to hear, neither ignorantly nor absurdly, upon any subject; for I have known people, who have not said one word, hear ignorantly and absurdly; it has appeared in their inattentive and unmeaning faces. |
И все же тебе очень не худо было бы прочесть какую-нибудь из этих нелепейших книг (из которых сочинения Ла Кальпренеда еще самые лучшие), потому что тогда ты сможешь принять участие в разговоре и будешь осведомлен о вещах, о которых порой говорят другие, а мне не хотелось бы, чтобы ты был совершеннейшим невеждой в том, что хорошо известно остальным. Великое преимущество для человека - уметь говорить со знанием дела и слушать, вникая в суть того, о чем идет речь; мне доводилось не раз встречать людей, которые сами не были в состоянии сказать ни слова, а других слушали с тупыми и бессмысленными лицами. |
|
This, I think, is as little likely to happen to you as to anybody of your age: and if you will but add a versatility and easy conformity of manners, I know no company in which you are likely to be de trop. |
Думается, что ни с тобой, ни с кем из твоих сверстников этого не произойдет. Если же ты вдобавок сумеешь быть гибким и держаться легко и непринужденно, то вряд ли найдется такое общество, где ты оказался бы de trop(296). |
|
This versatility is more particularly necessary for you at this time, now that you are going to so many different places: for, though the manners and customs of the several courts of Germany are in general the same, yet everyone has its particular characteristic; some peculiarity or other, which distinguishes it from the next. This you should carefully attend to, and immediately adopt. Nothing flatters people more, nor makes strangers so welcome, as such an occasional conformity. I do not mean by this, that you should mimic the air and stiffness of every awkward German court; no, by no means; but I mean that you should only cheerfully comply, and fall in with certain local habits, such as ceremonies, diet, turn of conversation, etc. People who are lately come from Paris, and who have been a good while there, are generally suspected, and especially in Germany, of having a degree of contempt for every other place. Take great care that nothing of this kind appear, at least outwardly, in your behavior; but commend whatever deserves any degree of commendation, without comparing it with what you may have left, much better of the same kind, at Paris. As for instance, the German kitchen is, without doubt, execrable, and the French delicious; however, never commend the French kitchen at a German table; but eat of what you can find tolerable there, and commend it, without comparing it to anything better. I have known many British Yahoos, who though while they were at Paris conformed to no one French custom, as soon as they got anywhere else, talked of nothing but what they did, saw, and eat at Paris. The freedom of the French is not to be used indiscriminately at all the courts in Germany, though their easiness may, and ought; but that, too, at some places more than others. The courts of Manheim and Bonn, I take to be a little more unbarbarized than some others; that of Mayence, an ecclesiastical one, as well as that of Treves (neither of which is much frequented by foreigners), retains, I conceive, a great deal of the Goth and Vandal still. There, more reserve and ceremony are necessary; and not a word of the French. At Berlin, you cannot be too French. Hanover, Brunswick, Cassel, etc., are of the mixed kind, 'un peu decrottes, mais pas assez'. |
Гибкость эта особенно нужна тебе именно теперь, когда ты так много разъезжаешь по самым различным городам; ведь несмотря на то, что нравы и обычаи при дворах германских государств более или менее одинаковы, у каждого из них есть, вместе с тем, свои особенности, та или иная характерная черта, которая отличает его от соседнего. Надо, чтобы ты присмотрелся ко всем этим особенностям и чтобы ты сразу же их запомнил. Ничто так не льстит людям и не располагает их к радушию в отношении иностранцев, как такое вот немедленное принятие теми их обычаев и привычек. Я не хочу этим сказать, что тебе надо подражать натянутости и принужденности манер какого-нибудь нескладного немецкого двора. Нет, ни в коем случае, я просто даю тебе совет - с легкой душой мириться с некоторыми местными обычаями, например в том, что касается церемоний, трапез, характера разговоров и т. п. Людей, только что приехавших из Парижа и пробывших там долгое время, обычно подозревают в том, что они относятся с некоторым презрением ко всем остальным городам, и это в особенности относится к Германии. Ни под каким видом не выказывай подобных чувств, во всяком случае внешне и своим поведением, хвали все, что заслуживает похвал, только отнюдь не сравнивая с вещами подобного же рода, которые ты, возможно, видел в Париже. Так, например, немецкая кухня, вне всякого сомнения, очень плоха, а французская восхитительна, но тем не менее никогда не позволяй себе, сидя за немецким столом, хвалить французскую кухню, лучше просто ешь то, что более или менее сносно, не сравнивая ни с чем лучшим. Я знавал немало английских йэху, которые, живя в Париже, не находили нужным считаться ни с какими французскими обычаями, но стоило им поехать в какой-нибудь другой город, как они без умолку рассказывали о том, что они делали, видели и ели в Париже. Свободную манеру поведения, отличающую французов, не следует перенимать огульно, если ты живешь при каком-нибудь из немецких дворов, в то время как непринужденности их подражать и можно, и должно, но и то в различной степени, в зависимости от того, где ты находишься. При дворах Маннгейма и Бонна, может быть, осталось несколько меньше варварства, чем при некоторых других; в Майнце, где власть принадлежит епископу, равно как и в Трире (в обоих этих городах иностранцы - редкие гости), по-моему, и сейчас еще жив дух готов и вандалов. При обоих этих дворах надо быть более сдержанным и церемонным. И ни слова о французах! В Берлине можешь сколько угодно изображать из себя француза. Ганновер, Брауншвейг, Кассель и другие занимают промежуточное положение, un pea decrottes, mais pas assez(297). |
|
Another thing, which I most earnestly recommend to you, not only in Germany, but in every part of the world where you may ever be, is not only real, but seeming attention, to whoever you speak to, or to whoever speaks to you. There is nothing so brutally shocking, nor so little forgiven, as a seeming inattention to the person who is speaking to you: and I have known many a man knocked down, for (in my opinion) a much lighter provocation, than that shocking inattention which I mean. I have seen many people, who, while you are speaking to them, instead of looking at, and attending to you, fix their eyes upon the ceiling or some other part of the room, look out of the window, play with a dog, twirl their snuff-box, or pick their nose. Nothing discovers a little, futile, frivolous mind more than this, and nothing is so offensively ill-bred; it is an explicit declaration on your part, that every the most trifling object, deserves your attention more than all that can be said by the person who is speaking to you. Judge of the sentiments of hatred and resentment, which such treatment must excite in every breast where any degree of self-love dwells; and I am sure I never yet met with that breast where there was not a great deal: I repeat it again and again (for it is highly necessary for you to remember it), that sort of vanity and self-love is inseparable from human nature, whatever may be its rank or condition; even your footmen will sooner forget and forgive a beating, than any manifest mark of slight and contempt. Be therefore, I beg of you, not only really, but seemingly and manifestly attentive to whoever speaks to you; nay, more, take their 'ton', and tune yourself to their unison. Be serious with the serious, gay with the gay, and trifle with the triflers. In assuming these various shapes, endeavor to make each of them seem to sit easy upon you, and even to appear to be your own natural one. This is the true and useful versatility, of which a thorough knowledge of the world at once teaches the utility and the means of acquiring. |
Вот еще один мой настоятельный совет тебе: не только в Германии, но и вообще в любой стране, в которую тебе когда-либо случится поехать, ты должен быть не только внимателен ко всякому, кто с тобой говорит, но и сделать так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание. Самая грубая обида - это явное невнимание к человеку, который что-то тебе говорит, и простить эту обиду всего труднее. А мне ведь довелось знать людей, которые роняли себя в глазах других из-за какой-нибудь неловкой выходки, на мой взгляд отнюдь не столь обидной, как то возмутительное невнимание, о котором я говорю. Я в жизни видел немало люден, которые, когда вы говорите с ними, вместо того чтобы глядеть на вас и внимательно вас слушать, вперяют взоры в потолок или куда-нибудь в угол, глядят в окно, играют с собакой, крутят в руках табакерку или ковыряют в носу. Это самый верный признак человека мелкого, несерьезного и пустого, да к тому же и невоспитанного; этим ты откровенно признаешься, что каждый самый ничтожный предмет более достоин твоего внимания, чем все то, что может быть сказано твоим собеседником. Суди сам, каким негодованием и даже ненавистью преисполнится при таком поведении сердце того, в ком есть хоть малая толика самолюбия. А я с уверенностью могу сказать, что не встречал еще человека, которому бы его недоставало. Еще и еще раз повторяю тебе (ибо тебе совершенно необходимо это запомнить) - такого рода тщеславие и самолюбие неотделимы от природы человека, каково бы ни было его положение или звание; даже твой собственный лакей, и тот скорее забудет и простит тебе тумаки, нежели явное пренебрежение и презрение. Поэтому, прошу тебя, не только будь внимателен, но и умей выказать всякому человеку, который с тобой говорит, внимание явное и заметное, больше того, умей подхватить его тон и настроить себя на его лад. Будь серьезен с человеком серьезным, весел с веселым и легкомыслен с ветрогоном. Принимая эти различные обличья, постарайся в каждом из них выглядеть непринужденно, вести себя так, как будто оно для тебя естественно. Это и есть та настоящая и полезная гибкость, которая приобретается доскональным знанием света, раскрывающим человеку глаза и на пользу ее, и на то, как эту гибкость приобрести. |
|
I am very sure, at least I hope, that you will never make use of a silly expression, which is the favorite expression, and the absurd excuse of all fools and blockheads; I CANNOT DO SUCH A THING; a thing by no means either morally or physically impossible. I CANNOT attend long together to the same thing, says one fool; that is, he is such a fool that he will not. I remember a very awkward fellow, who did not know what to do with his sword, and who always took it off before dinner, saying that he could not possibly dine with his sword on; upon which I could not help telling him, that I really believed he could without any probable danger either to himself or others. It is a shame and an absurdity, for any man to say that he cannot do all those things, which are commonly done by all the rest of mankind. |
Я уверен, и уж во всяком случае надеюсь, что ты никогда не употребишь глупых слов, которые очень любят дураки и тупицы, нелепым образом стараясь ими себя оправдать: "Я не могу это сделать", когда речь идет о вещах, которые ни в силу физических, ни в силу моральных причин не являются невозможными. "Я не могу долго уделять внимание чему-то одному", - говорит один дурак: это значит только, что он такой дурак, что не может. Мне вспоминается увалень, который не знал, куда девать свою шпагу, и всякий раз имел обыкновение снимать ее перед обедом, говоря, что никак не может обедать, когда он при шпаге. Раз как-то я не удержался и сказал ему, что это вполне можно сделать, не подвергая опасности ни себя, ни других. Стыдно и нелепо говорить, что ты не в состоянии делать то, что все люди вокруг тебя делают каждодневно. |
|
Another thing that I must earnestly warn you against is laziness; by which more people have lost the fruit of their travels than, perhaps, by any other thing. Pray be always in motion. Early in the morning go and see things; and the rest of the day go and see people. If you stay but a week at a place, and that an insignificant one, see, however, all that is to be seen there; know as many people, and get into as many houses, as ever you can. |
Есть и еще один порок, против которого я должен тебя предостеречь - это лень: ничто, пожалуй, не мешало так людям провести с пользой свои путешествия. Прошу тебя, всегда будь в движении. Утром подымайся рано и осматривай город, а во второй половине дня старайся увидеть побольше людей. Если тебе предстоит пробыть только неделю в каком-нибудь самом маленьком городке, все равно осматривай все, что там надо видеть, познакомься с возможно большим числом людей и посети все дома, которые сможешь. |
|
I recommend to you likewise, though probably you have thought of it yourself, to carry in your pocket a map of Germany, in which the postroads are marked; and also some short book of travels through Germany. The former will help to imprint in your memory situations and distances; and the latter will point out many things for you to see, that might otherwise possibly escape you, and which, though they may be in themselves of little consequence, you would regret not having seen, after having been at the places where they were. |
Советую тебе также, хотя, может быть, ты уже подумал об этом сам, носить всегда в кармане карту Германии, на которой нанесены все почтовые дороги, а также какой-нибудь краткий путеводитель. Глядя на карту, ты будешь запоминать расположения отдельных мест и расстояния между ними, а из путеводителя узнаешь о множестве достопримечательностей, которые надлежит посмотреть и которые иначе могут ускользнуть от твоего внимания; хоть сами по себе они, может быть, и не так уж много значат, ты потом будешь жалеть, что побывал в этих городах, а их не увидел. |
|
Thus warned and provided for your journey, God speed you; 'Felix faustumque sit! Adieu. |
Теперь ты подготовлен к путешествию и предупрежден обо всем, и да хранит тебя бог. Felix faustumque sit!(298) Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 31, O. S. 1752 |
Лондон, 31 мая ст. ст. 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: The world is the book, and the only one to which, at present, I would have you apply yourself; and the thorough knowledge of it will be of more use to you, than all the books that ever were read. Lay aside the best book whenever you can go into the best company; and depend upon it, you change for the better. However, as the most tumultuous life, whether of business or pleasure, leaves some vacant moments every day, in which a book is the refuge of a rational being, I mean now to point out to you the method of employing those moments (which will and ought to be but few) in the most advantageous manner. Throw away none of your time upon those trivial, futile books, published by idle or necessitous authors, for the amusement of idle and ignorant readers; such sort of books swarm and buzz about one every day; flap them away, they have no sting. 'Certum pete finem', have some one object for those leisure moments, and pursue that object invariably till you have attained it; and then take some other. |
Милый друг, Свет - это и есть та книга, и притом единственная книга, к которой я отсылаю тебя сейчас. Основательное знание его будет для тебя полезнее, чем все книги, которые ты когда-либо читал. Отложи в сторону самую лучшую, если окажется возможным пойти в самое лучшее общество, и верь мне, ты не прогадаешь. Но так как даже самая бурная жизнь, наполненная делами или удовольствиями, оставляет человеку каждый день какие-то свободные минуты, когда для всякого мыслящего существа прибежищем становится книга, я хочу сейчас подсказать тебе, как употребить эти минуты (которых, вообще-то говоря, будет не очень много, да и не должно быть) с наибольшей для тебя пользой. Отучись тратить время на чтение книг легкомысленных и пустых, написанных их авторами от нечего делать, или ради денег, или же с целью развлечь таких, как они сами, ничего не делающих и невежественных читателей; такого рода книгами все кишит вокруг, они прожужжали нам все уши. Отмахнись от них как от мух, им нечем тебя ужалить. Cerium pete finem(299), найди себе какое-нибудь определенное занятие для этих свободных минут и неизменно посвящай их поставленной перед собою цели, до тех пор пока ее не достигнешь, а после этого выбери какую-нибудь другую. |
|
For instance, considering your destination, I would advise you to single out the most remarkable and interesting eras of modern history, and confine all your reading to that ERA. If you pitch upon the Treaty of Munster (and that is the proper period to begin with, in the course which I am now recommending), do not interrupt it by dipping and deviating into other books, unrelative to it; but consult only the most authentic histories, letters, memoirs, and negotiations, relative to that great transaction; reading and comparing them, with all that caution and distrust which Lord Bolingbroke recommends to you, in a better manner, and in better words than I can. The next period worth your particular knowledge, is the Treaty of the Pyrenees: which was calculated to lay, and in effect did lay, the succession of the House of Bourbon to the crown of Spain. Pursue that in the same manner, singling, out of the millions of volumes written upon that occasion, the two or three most authentic ones, and particularly letters, which are the best authorities in matters of negotiation. Next come the Treaties of Nimeguen and Ryswick, postscripts in, a manner to those of Munster and the Pyrenees. Those two transactions have had great light thrown upon them by the publication of many authentic and original letters and pieces. The concessions made at the Treaty of Ryswick, by the then triumphant Lewis the Fourteenth, astonished all those who viewed things only superficially; but, I should think, must have been easily accounted for by those who knew the state of the kingdom of Spain, as well as of the health of its King, Charles the Second, at that time. The interval between the conclusion of the peace of Ryswick, and the breaking out of the great war in 1702, though a short, is a most interesting one. Every week of it almost produced some great event. Two partition treaties, the death of the King of Spain, his unexpected will, and the acceptance of it by Lewis the Fourteenth, in violation of the second treaty of partition, just signed and ratified by him. Philip the Fifth quietly and cheerfully received in Spain, and acknowledged as King of it, by most of those powers, who afterward joined in an alliance to dethrone him. |
Так, например, имея в виду поприще, к которому ты себя готовишь, я бы посоветовал тебе остановить свой выбор на самых интересных и примечательных периодах истории нового времени и ограничить свое чтение ими. Если ты выберешь Мюнстерское соглашение - а с этого периода лучше всего начать - если ты будешь заниматься так, как я тебе рекомендую, не отвлекайся ничем от задуманного и не заглядывай в течение этого времени ни в какие другие книги, не имеющие к нему отношения; ограничь себя достоверными историческими сочинениями, письмами, мемуарами и отчетами о переговорах, имеющих отношение к этому важному событию: читай и сравнивай их со всей непредубежденностью и трезвостью, которые лорд Болингброк рекомендует тебе более убедительно и красноречиво, чем я. Вслед за тем, особенно основательно стоит изучить Пиренейский мир, при заключении которого французы ставили себе целью утвердить права династии Бурбонов на испанский престол. Изучай его тем же способом, выбирая из великого множества написанных по этому поводу книг два или три самых достоверных источника, и обрати особое внимание на письма, которые надежнее всего остального там, где речь идет о переговорах. После этого займись Нимвегенским и Рисвикским мирными договорами, которые в известной степени являются постскриптумами к Мюнстерскому и Пиренейскому. Эти два договора предстали в новом свете, после того, как было опубликовано множество подлинных писем и других документов. Уступки, на которые пошел при заключении Рисвикского мира победивший тогда Людовик XIV, крайне удивили всех тех, кто привык смотреть на вещи лишь поверхностно, но, как мне кажется, были совершенно понятны для людей, которые знали, каково было тогда состояние Испании и здоровье ее короля Карла II. Промежуток между заключением Рисвикского мира и началом Великой войны в 1702 г. очень короток, но исключительно интересен. Чуть ли не каждую неделю происходило какое-либо значительное событие. Два договора о разделе, смерть испанского короля, его неожиданное завещание и согласие с ним Людовика XIV в нарушение второго договора о разделе, только что перед этим подписанного им и ратифицированного; Филипп V, спокойно и приветливо встреченный в Испании и признанный большинством держав, которые впоследствии объединились, для того чтобы свергнуть его с престола. |
|
I cannot help making this observation upon that occasion: That character has often more to do in great transactions, than prudence and sound policy; for Lewis the Fourteenth gratified his personal pride, by giving a Bourbon King to Spain, at the expense of the true interest of France; which would have acquired much more solid and permanent strength by the addition of Naples, Sicily, and Lorraine, upon the footing of the second partition treaty; and I think it was fortunate for Europe that he preferred the will. It is true, he might hope to influence his Bourbon posterity in Spain; he knew too well how weak the ties of blood are among men, and how much weaker still they are among princes. The Memoirs of Count Harrach, and of Las Torres, give a good deal of light into the transactions of the Court of Spain, previous to the death of that weak King; and the Letters of the Marachal d'Harcourt, then the French Ambassador in Spain, of which I have authentic copies in manuscript, from the year 1698 to 1701, have cleared up that whole affair to me. I keep that book for you. It appears by those letters, that the impudent conduct of the House of Austria, with regard to the King and Queen of Spain, and Madame Berlips, her favorite, together with the knowledge of the partition treaty, which incensed all Spain, were the true and only reasons of the will, in favor of the Duke of Anjou. Cardinal Portocarrero, nor any of the Grandees, were bribed by France, as was generally reported and believed at that time; which confirms Voltaire's anecdote upon that subject. Then opens a new scene and a new century; Lewis the Fourteenth's good fortune forsakes him, till the Duke of Marlborough and Prince Eugene make him amends for all the mischief they had done him, by making the allies refuse the terms of peace offered by him at Gertruydenberg. How the disadvantageous peace of Utrecht was afterward brought on, you have lately read; and you cannot inform yourself too minutely of all those circumstances, that treaty 'being the freshest source from whence the late transactions of Europe have flowed. The alterations that have since happened, whether by wars or treaties, are so recent, that all the written accounts are to be helped out, proved, or contradicted, by the oral ones of almost every informed person, of a certain age or rank in life. For the facts, dates, and original pieces of this century, you will find them in Lamberti, till the year 1715, and after that time in Rousset's 'Recueil'. |
Не могу не заметить по этому поводу, что в важных делах характер человека часто имеет больше значения, чем благоразумие и здравая политика. В самом деле, посадив короля из рода Бурбонов на испанский престол, Людовик XIV в угоду своей личной гордости пожертвовал действительными интересами Франции, могущество которой надолго бы упрочилось от присоединения Неаполя, Сицилии и Лотарингии на основе второго договора о разделе, и, как мне кажется, Европа много выиграла от того, что он поступил в согласии с завещанием. Он, может быть, правда, надеялся, что сумеет повлиять на своего внука, но уж во всяком случае не мог рассчитывать, что потомки французских Бурбонов будут влиять на потомков Бурбонов в Испании: он слишком хорошо знал, как мало значат для людей узы крови и как они еще меньше значат для государей. Мемуары графа Харраха и Лас Торреса очень помогают уяснить все, что происходило при испанском дворе в период, предшествовавший смерти этого слабого короля. Письма маршала д'Аркура, бывшего тогда французским послом в Испании, относящиеся к 1698 - 1701 гг., точными списками которых я располагаю, мне все полностью разъяснили. Письма эти отложены для тебя. Из них явствует, что неблагоразумное поведение Австрийского дома в отношении короля и королевы испанских и интриги г-жи Берлипс, фаворитки королевы, вместе с обнародованием договора о разделе, возмутившего всю Испанию, были подлинными и единственными причинами, почему завещание Карла II было составлено в пользу герцога Аржуйского. Ни кардинал Портокарреро, ни кто-либо из грандов не были подкуплены Францией, как все тогда думали и как об этом писалось; анекдот, который рассказывает по этому поводу Вольтер, вполне соответствует истине. С этого начинается новое действие и новый век. Счастливая звезда Людовика XIV закатывается, прежде чем герцог Мальборо и принц Евгений в какой-то мере возмещают причиненное ему зло тем, что заставляют союзников отказаться от условий мира, предложенных им в Гертрейденберге. О том, как после этого был заключен невыгодный Утрехтский мир, ты недавно читал; надо изучать как можно внимательнее все, что ему сопутствовало, потому что договор этот - самый свежий источник, из которого берут начало все последующие события в Европе. Происшедшие с тех пор перемены в результате как войн, так и мирных договоров столь еще свежи у нас в памяти, что все письменные сведения должны быть поддержаны, доказаны или опровергнуты устными свидетельствами едва ли не каждого современника, достигшего определенного возраста и звания. Что касается фактов, дат и оригинальных сочинений этого века, то обо всем, что было до 1715 г., ты найдешь данные у Ламберти, а после этого года в "Recueil"(300) Руссе. |
|
I do not mean that you should plod hours together in researches of this kind: no, you may employ your time more usefully: but I mean, that you should make the most of the moments you do employ, by method, and the pursuit of one single object at a time; nor should I call it a digression from that object, if when you meet with clashing and jarring pretensions of different princes to the same thing, you had immediately recourse to other books, in which those several pretensions were clearly stated; on the contrary, that is the only way of remembering those contested rights and claims: for, were a man to read 'tout de suite', Schwederus's 'Theatrum Pretensionum', he would only be confounded by the variety, and remember none of them; whereas, by examining them occasionally, as they happen to occur, either in the course of your historical reading, or as they are agitated in your own times, you will retain them, by connecting them with those historical facts which occasioned your inquiry. For example, had you read, in the course of two or three folios of Pretensions, those, among others, of the two Kings of England and Prussia to Oost Frise, it is impossible, that you should have remembered them; but now, that they are become the debated object at the Diet at Ratisbon, and the topic of all political conversations, if you consult both books and persons concerning them, and inform yourself thoroughly, you will never forget them as long as you live. You will hear a great deal of them ow one side, at Hanover, and as much on the other side, afterward, at Berlin: hear both sides, and form your own opinion; but dispute with neither. |
Я вовсе не хочу, чтобы ты по многу часов подряд корпел, отыскивая сведения подобного рода; ты можешь употребить свое время иначе и с большею пользой, но я хочу, чтобы ты извлек все, что только можно, из каждой свободной минуты, делая все последовательно и занимаясь каждый раз непременно каким-либо одним предметом. Я, право, не буду думать, что ты отвлекаешься от него, если, столкнувшись с громкими притязаниями различных государей на одну и ту же территорию, ты немедленно же заглянешь в другие книги, где эти различные притязания отчетливо разъяснены; напротив, это и есть единственный способ запомнить права, которые эти государи оспаривали друг у друга, и требования, которые каждый из них выдвигал. А ведь стоит только человеку прочесть tout de suite(301) "Theatrum Pretensionum"(302) Шведера, как он будет совершенно сбит с толку всем этим разнообразием и ничего как следует не запомнит, в то время как, рассматривая каждую из претензий при случае, по мере того как она возникала, либо в процессе твоих исторических чтении, либо в зависимости от того, насколько она живо волнует наше время, ты удержишь ее в памяти в связи с историческими фактами, которые заинтересовали тебя. Например, если бы ты прочел в одном из двух или трех фолиантов "Притязаний" среди прочих те, которые английские и прусские короли предъявляли на Восточную Фриландию, ты никогда бы не смог их запомнить; однако в наши дни притязания эти обсуждаются на конференции в Регенсбурге и сделались предметом всех разговоров о политике. Поэтому, если ты прочтешь о них в книгах, расспросишь о них людей и соберешь подробные сведения, ты потом уже не забудешь их до конца жизни. Ты много всего услышишь о них из уст одной стороны - в Ганновере, потом из уст другой - в Берлине. Выслушай обеих и пусть у тебя сложится об этом собственное мнение, только не вступай в спор ни с теми, ни с другими. |
|
Letters from foreign ministers to their courts, and from their courts to them, are, if genuine, the best and most authentic records you can read, as far as they go. Cardinal d'Ossat's, President Jeanin's, D'Estrade's, Sir William Temple's, will not only inform your mind, but form your style; which, in letters of business, should be very plain and simple, but, at the same time, exceedingly clear, correct, and pure. |
Письма иностранных послов своим дворам и дворов к послам, если только они подлинны - лучшие и надежнейшие свидетельства, которые ты можешь прочесть в отношении интересующего тебя предмета. Письма кардинала д'Осса, председателя Жаннена, д'Эстрада, сэра Уильяма Темпла не только обогатят твой разум, но и помогут тебе выработать свой стиль, а в деловых письмах он должен быть очень простым, но, вместе с тем, исключительно ясным, правильным и чистым. |
|
All that I have said may be reduced to these two or three plain principles: 1st, That you should now read very little, but converse a great deal; 2d, To read no useless, unprofitable books; and 3d, That those which you do read, may all tend to a certain object, and be relative to, and consequential of each other. In this method, half an hour's reading every day will carry you a great way. People seldom know how to employ their time to the best advantage till they have too little left to employ; but if, at your age, in the beginning of life, people would but consider the value of it, and put every moment to interest, it is incredible what an additional fund of knowledge and pleasure such an economy would bring in. I look back with regret upon that large sum of time, which, in my youth, I lavished away idly, without either improvement or pleasure. Take warning betimes, and enjoy every moment; pleasures do not commonly last so long as life, and therefore should not be neglected; and the longest life is too short for knowledge, consequently every moment is precious. |
Все, что я тебе сказал, может быть сведено к этим двум-трем простым принципам: во-первых, читать ты должен сейчас очень мало, но зато много общаться с людьми, во-вторых, не следует читать бесполезных, ненужных книг, в-третьих, все книги, которые ты читаешь, должны вести тебя к определенной цели, иметь прямое к ней отношение и следовать друг за другом в определенном порядке. Если ты будешь читать таким способом полчаса в день, ты очень многого добьешься. Человек обычно узнает, как ему лучше всего использовать свое время только тогда, когда это время на исходе. Но если бы в твоем возрасте, в самом начале жизни, люди только подумали о том, насколько оно ценно, и каждую минуту свою отдали в рост, невозможно даже представить себе, какие сокровища знаний и наслаждений скопила бы им эта бережливость. С сожалением оглядываюсь я на крупную сумму времени, которую я промотал в мои молодые годы, ничего не узнав и ничем не насладившись. Подумай об этом, пока не поздно, и умей насладиться каждым мгновением; век наслаждений обычно короче века жизни, и поэтому человеку не следует ими пренебрегать. Самая же долгая жизнь слишком коротка для знаний, вот почему драгоценна каждая уходящая минута. |
|
I am surprised at having received no letter from you since you left Paris. I still direct this to Strasburgh, as I did my two last. I shall direct my next to the post house at Mayence, unless I receive, in the meantime, contrary instructions from you. Adieu. Remember les attentions: they must be your passports into good company. |
Удивительно, что с тех пор как ты уехал из Парижа, от тебя нет никаких известий. Это письмо я пока еще адресую в Страсбург, равно как и два предыдущих. Следующие я буду адресовать на почту в Майнце, если до этого времени не получу сведении, что ты уехал в другой город. Прощай. Помни les attentions(303): они должны служить тебе пропуском в хорошее общество. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, September 29, 1752. |
Лондон, 29 сентября 1752 г. |
|
MY DEAR FRIEND: There is nothing so necessary, but at the same time there is nothing more difficult (I know it by experience) for you young fellows, than to know how to behave yourselves prudently toward those whom you do not like. Your passions are warm, and your heads are light; you hate all those who oppose your views, either of ambition or love; and a rival, in either, is almost a synonymous term for an enemy. Whenever you meet such a man, you are awkwardly cold to him, at best; but often rude, and always desirous to give him some indirect slap. This is unreasonable; for one man has as good a right to pursue an employment, or a mistress, as another; but it is, into the bargain, extremely imprudent; because you commonly defeat your own purpose by it, and while you are contending with each other, a third often prevails. I grant you that the situation is irksome; a man cannot help thinking as he thinks, nor feeling what he feels; and it is a very tender and sore point to be thwarted and counterworked in one's pursuits at court, or with a mistress; but prudence and abilities must check the effects, though they cannot remove the cause. Both the pretenders make themselves disagreeable to their mistress, when they spoil the company by their pouting, or their sparring; whereas, if one of them has command enough over himself (whatever he may feel inwardly) to be cheerful, gay, and easily and unaffectedly civil to the other, as if there were no manner of competition between them, the lady will certainly like him the best, and his rival will be ten times more humbled and discouraged; for he will look upon such a behavior as a proof of the triumph and security of his rival, he will grow outrageous with the lady, and the warmth of his reproaches will probably bring on a quarrel between them. It is the same in business; where he who can command his temper and his countenance the best, will always have an infinite advantage over the other. This is what the French call un 'procede honnete et galant', to PIQUE yourself upon showing particular civilities to a man, to whom lesser minds would, in the same case, show dislike, or perhaps rudeness. I will give you an instance of this in my own case; and pray remember it, whenever you come to be, as I hope you will, in a like situation. |
Милый друг, Для молодого человека, такого, как ты, самое важное, но вместе с тем и самое трудное (знаю это по собственному опыту) уметь вести себя благоразумно с теми, кто тебе неприятен. У вас горячие страсти и ветреные головы; вы ненавидите всех тех, кто не согласен с вашими взглядами, идет ли речь о честолюбии или о любви, а в том и другом соперник - это почти то же самое, что враг. Когда вы встречаетесь с таким человеком, вы в лучшем случае не можете скрыть свою холодность и бываете натянуты и неловки, а подчас даже резки, вам непременно хочется нанести ему какую-нибудь косвенную обиду. Все это неумно, ибо один человек имеет такое же право добиваться должности или женщины, как другой; в любви это крайне неосторожно: вы только портите этим себе все дело, и в то время как вы оспариваете друг у друга первенство, торжествует обычно третий. Согласен, что положение это весьма тягостно: человек не может думать и чувствовать иначе, чем привык, а ведь он всегда болезненно и мучительно переживает, когда кто-то становится ему поперек дороги и не дает добиться успеха при дворе или расположить к себе женщину. Между тем, надо быть достаточно благоразумным и ловким, чтобы сдержать неприязнь, если причину ее устранить нельзя. Оба претендента, когда они дуются друг на друга и препираются между собой, этим только огорчают свою даму, тогда как, если у одного из них хватает самообладания (чтобы он в это время ни чувствовал в душе), чтобы стать с другим приветливым, веселым и вежливым без всякой натянутости и аффектации, как будто между ними нет и не было никакого соперничества - не приходится сомневаться, что он больше понравится даме, а другой будет чувствовать себя вдесятеро униженным и посрамленным: он решит, что соперник его спокоен, потому что твердо уверен в своей победе. И вот он начнет вести себя с дамой вызывающе, осыпать ее упреками, и между ними мoжeт даже возникнуть ссора. То же самое и в делах: тот, кто может лучше всего распоряжаться чувствами своими и лицом, будет всегда иметь безмерные преимущества над другим. Это то, что французы называют un precede honnete et galant(304) - быть подчеркнуто вежливым с человеком, с которым люди мелкие в подобном же случае обошлись бы неприязненно или, может быть, даже грубо. Приведу тебе один пример из моей собственной жизни, и, пожалуйста, вспомни о нем, если сам попадешь когда-нибудь в подобное положение, а я надеюсь, что когда-нибудь так оно и будет. |
|
When I went to The Hague, in 1744, it was to engage the Dutch to come roundly into the war, and to stipulate their quotas of troops, etc.; your acquaintance, the Abbe de la Ville, was there on the part of France, to endeavor to hinder them from coming into the war at all. I was informed, and very sorry to hear it, that he had abilities, temper, and industry. We could not visit, our two masters being at war; but the first time I met him at a third place, I got somebody to present me to him; and I told him, that though we were to be national enemies, I flattered myself we might be, however, personal friends, with a good deal more of the same kind; which he returned in full as polite a manner. Two days afterward, I went, early in the morning, to solicit the Deputies of Amsterdam, where I found l'Abbe de la Ville, who had been beforehand with me; upon which I addressed myself to the Deputies, and said, smilingly, I am very sorry, Gentlemen, to find my enemy with you; my knowledge of his capacity is already sufficient to make me fear him; we are not upon equal terms; but I trust to your own interest against his talents. If I have not this day had the first word, I shall at least have the last. They smiled: the Abbe was pleased with the compliment, and the manner of it, stayed about a quarter of an hour, and then left me to my Deputies, with whom I continued upon the same tone, though in a very serious manner, and told them that I was only come to state their own true interests to them, plainly and simply, without any of those arts, which it was very necessary for my friend to make use of to deceive them. I carried my point, and continued my 'procede' with the Abbe; and by this easy and polite commerce with him, at third places, I often found means to fish out from him whereabouts he was. |
Когда я в 1744 году приехал в Гаагу, моей задачей было незамедлительно вовлечь Нидерланды в войну и обусловить количество войск, которое они должны поставить, и т. п. Известный тебе аббат де ла Виль, представлявший там интересы Франции, должен был не допустить, чтобы Нидерланды вступили в войну. Мне сообщили об этом, и я, к огорчению своему, узнал, что это человек способный, деятельный и умеющий настоять на своем. Мы не могли увидеться ни у него, ни у меня, потому что государи наши воевали друг с другом, но как только нам довелось встретиться в третьем месте, я попросил, чтобы меня представили ему, и сказал, что, хотя нам, как представителям враждующих государств, и надлежит быть врагами, я льщу себя надеждой, что мы, тем не менее, можем стать друзьями и еще кое-что в том же роде, на что он ответил мне в столь же учтивой манере. Два дня спустя я отправился рано утром ходатайствовать перед амстердамскими депутатами и нашел там аббата де ла Виля, который меня опередил. Тогда я обратился к депутатам и, улыбаясь, сказал: "Je suis bien fache, messieurs, de trouver mon ennemi avec vous; je le connais deja assez pour le craindre: la partie n'est pas egale, mais je me fie a vos propres interets contre les talents de mon ennemi; et au moins si je n'ai pas eu le premier mot, j'aurai le dernier aujourd'hui"(305). Все улыбнулись, аббату понравился мой комплимент и тон, каким были сказаны эти слова; он побыл еще около четверти часа, а потом ушел, оставив меня с депутатами, с которыми я продолжил свой разговор в таком же тоне, но на этот раз уже совершенно серьезно, и сказал им, что явился только для того, чтобы разъяснить им просто и четко их собственные интересы, не прибегая ко всем тем приемам, которые понадобились моему ДРУГУ, чтобы их обмануть. Я добился своего, а потом продолжал применять свой precede(306) против аббата и пользовался тем, что мог легко и непринужденно общаться с ним, встречаясь где-нибудь на стороне, чтобы при случае узнавать о его намерениях. |
|
Remember, there are but two 'procedes' in the world for a gentleman and a man of parts; either extreme politeness or knocking down. If a man notoriously and designedly insults and affronts you, knock him down; but if he only injures you, your best revenge is to be extremely civil to him in your outward behavior, though at the same time you counterwork him, and return him the compliment, perhaps with interest. This is not perfidy nor dissimulation; it would be so if you were, at the same time, to make professions of esteem and friendship to this man; which I by no means recommend, but on the contrary abhor. But all acts of civility are, by common consent, understood to be no more than a conformity to custom, for the quiet and conveniency of society, the 'agremens' of which are not to be disturbed by private dislikes and jealousies. |
Помни, что для джентльмена и человека талантливого есть только два precedes: либо быть со своим врагом подчеркнуто вежливым, либо сбивать его с ног. Если человек нарочито и преднамеренно оскорбляет и грубо тебя унижает, ударь его, но если он только задевает тебя, лучший способ отомстить - это быть изысканно вежливым с ним внешне и в то же время противодействовать ему и возвращать его колкости, может быть даже с процентами. Во всем этом нет ни предательства, ни лицемерия; они имели бы место, если бы ты одновременно заверял этого человека, что глубоко уважаешь его и питаешь к нему дружеские чувства. Такое не только недопустимо, но в высшей степени отвратительно. Все проявления вежливости почитаются людьми только некоей данью существующему обычаю ради спокойствия и удобства, чье agrement(307) не должно нарушаться никакой личной ревностью и неприязнью. |
|
Only women and little minds pout and spar for the entertainment of the company, that always laughs at, and never pities them. For my own part, though I would by no means give up any point to a competitor, yet I would pique myself upon showing him rather more civility than to another man. In the first place, this 'procede' infallibly makes all 'les rieurs' of your side, which is a considerable party; and in the next place, it certainly pleases the object of the competition, be it either man or woman; who never fail to say, upon such an occasion, that THEY MUST OWN YOU HAVE BEHAVED YOURSELF VERY, HANDSOMELY IN THE WHOLE AFFAIR. The world judges from the appearances of things, and not from the reality, which few are able, and still fewer are inclined to fathom: and a man, who will take care always to be in the right in those things, may afford to be sometimes a little in the wrong in more essential ones: there is a willingness, a desire to excuse him. With nine people in ten, good- breeding passes for good-nature, and they take attentions for good offices. At courts there will be always coldnesses, dislikes, jealousies, and hatred, the harvest being but small in proportion to the number of laborers; but then, as they arise often, they die soon, unless they are perpetuated by the manner in which they have been carried on, more than by the matter which occasioned them. The turns and vicissitudes of courts frequently make friends of enemies, and enemies of friends; you must labor, therefore, to acquire that great and uncommon talent of hating with good-breeding and loving with prudence; to make no quarrel irreconcilable by silly and unnecessary indications of anger; and no friendship dangerous, in case it breaks, by a wanton, indiscreet, and unreserved confidence. |
Дуться друг на друга и вечно из-за чего-нибудь препираться способны разве что женщины и люди мелкие - этим они только забавляют общество, которое смеется над ними и никогда не испытывает к ним жалости. Что касается меня, то, хоть я и ни за что бы ни в чем не уступил моему сопернику, я бы всячески постарался быть с ним еще учтивее, чем со всеми остальными людьми. Во-первых, при таком precede все rieurs(308) оказываются на твоей стороне, а это очень важно; во-вторых, это, конечно, нравится тому или той, кто служит причиной раздора. Лицо это непременно скажет в этом случае: надо признать, что ты вел себя во всей этой истории очень достойно. Светское общество судит обо всем по поверхностному впечатлению, а не по сущности вещей; мало тех, кто способен проникнуть вглубь, и еще меньше тех, кому хочется это делать. Если же человек, который всегда старается быть на высоте в отношении мелочей, позволяет себе порою какую-нибудь ошибку в вещах более важных, у окружающих возникает склонность, больше того, желание его оправдать. В девяти случаях из десяти хорошее воспитание воспринимается людьми как душевные качества, и знаки внимания почитаются добрыми делами. Холодное отношение, неприязнь, соперничество и взаимная ненависть всегда будут находить себе прибежище при дворах, ибо никакого урожая на всех работников все равно не хватит; но при том, что все эти чувства вспыхивают там часто, они часто и гаснут, если только сама манера, в которой они выражены, не поддерживает их еще больше, чем вызвавшие их обстоятельства. Превратности и перипетии дворцовой жизни часто делают врагов друзьями, а друзей превращают во врагов. Поэтому ты должен всемерно стараться приобрести этот великий и доступный только немногим талант: уметь благовоспитанно ненавидеть и осмотрительно любить; не допускать, чтобы ссора становилась непримиримой из-за глупых и ненужных вспышек гнева и чтобы порвавшаяся дружеская связь могла стать опасной из-за нескромной и безудержной откровенности, в которую тебя вовлекла эта дружба. |
|
Few, (especially young) people know how to love, or how to hate; their love is an unbounded weakness, fatal to the person they love; their hate is a hot, rash, and imprudent violence, always fatal to themselves. |
Мало кто из людей (и это особенно относится к людям молодым) умеет любить и ненавидеть. Любовь их - это необузданная слабость, губительная для предмета их любви, ненависть - горячая, стремительная, слепая сила, всегда губительная для них самих. |
|
Nineteen fathers in twenty, and every mother, who had loved you half as well as I do, would have ruined you; whereas I always made you feel the weight of my authority, that you might one day know the force of my love. Now, I both hope and believe, my advice will have the same weight with you from choice that my authority had from necessity. My advice is just eight-and-twenty years older than your own, and consequently, I believe you think, rather better. As for your tender and pleasurable passions, manage them yourself; but let me have the direction of all the others. Your ambition, your figure, and your fortune, will, for some time at least, be rather safer in my keeping than in your own. Adieu. |
Девятнадцать отцов из двадцати и всякая мать, люби она тебя даже наполовину меньше моего, неминуемо бы тебя погубили. Что до меня, то я все время старался дать тебе почувствовать мою власть над тобой, чтобы ты рано или поздно ощутил силу моей любви. Теперь я надеюсь и верю, что выбор твой в следовании моим советам будет значить столько же, сколько необходимость меня во всем слушаться. То, что я тебе советую, на тридцать восемь лет старше того, к чему ты приходишь своим умом, и поэтому ты, надеюсь, согласишься со мною, что оно более зрело. Что до нежных, приносящих нам радость чувств, то умей распорядиться ими сам, в отношении же всех остальных положись на меня. Честолюбию твоему, положению и карьере, во всяком случае, до поры надежнее находиться в моем ведении, нежели в твоем собственном. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, January 15, 1753 |
Лондон, 15 января 1753 |
|
MY DEAR FRIEND: I never think my time so well employed, as when I think it employed to your advantage. You have long had the greatest share of it; you now engross it. The moment is now decisive; the piece is going to be exhibited to the public; the mere out lines and the general coloring are not sufficient to attract the eyes and to secure applause; but the last finishing, artful, and delicate strokes are necessary. Skillful judges will discern and acknowledge their merit; the ignorant will, without knowing why, feel their power. In that view, I have thrown together, for your perusal, some maxims; or, to speak more properly, observations on men and things; for I have no merit as to the invention: I am no system monger; and, instead of giving way to my imagination, I have only consulted my memory; and my conclusions are all drawn from facts, not from fancy. Most maxim mongers have preferred the prettiness to the justness of a thought, and the turn to the truth; but I have refused myself to everything that my own experience did not justify and confirm. I wish you would consider them seriously, and separately, and recur to them again 'pro re nata' in similar cases. |
Милый друг, Я считаю, что время мое лучше всего употреблено тогда, когда оно идет на пользу тебе. Большая часть его - давно уже твое достояние, теперь же ты получаешь все безраздельно. Решительная минута пришла: произведение мое скоро предстанет перед публикой. Одних контуров и общего колорита недостаточно, чтобы обратить на него внимание и вызвать всеобщее одобрение: нужны завершающие мазки, искусные и тонкие. Опытный судья разберется в их достоинствах и сумеет все оценить; невежда просто почувствует их, хоть и не будет знать, почему они имеют над ним такую власть. Памятуя об этом, я и собрал для тебя максимы, или, вернее, наблюдения над людьми и сущностью вещей, ибо ничто из написанного мною не выдумано. Ты найдешь их в этом письме. Я отнюдь не склонен создавать системы, я не даю волю воображению; я только вспоминаю - и выводы мои все строятся на фактах, а не являются плодом вымысла. Большинство сочинителей максим предпочитали верным мыслям красивые слова, а содержанию - форму. Я же не позволил себе говорить ни о чем, что не было бы оправдано и подтверждено моим собственным опытом. Я хочу, чтобы ты серьезно вдумался в каждую из этих мыслей в отдельности и впредь пользовался ими pro renata(309), когда к этому представится случай. |
|
Young men are as apt to think themselves wise enough, as drunken men are to think themselves sober enough. They look upon spirit to be a much better thing than experience; which they call coldness. They are but half mistaken; for though spirit, without experience, is dangerous, experience, without spirit, is languid and defective. Their union, which is very rare, is perfection; you may join them, if you please; for all my experience is at your service; and I do not desire one grain of your spirit in return. Use them both, and let them reciprocally animate and check each other. I mean here, by the spirit of youth, only the vivacity and presumption of youth, which hinder them from seeing the difficulties or dangers of an undertaking, but I do not mean what the silly vulgar call spirit, by which they are captious, jealous of their rank, suspicious of being undervalued, and tart (as they call it) in their repartees, upon the slightest occasions. This is an evil, and a very silly spirit, which should be driven out, and transferred to an herd of swine. This is not the spirit of a man of fashion, who has kept good company. |
Молодые люди обычно уверены, что они достаточно умны, как пьяные бывают уверены, что они достаточно трезвы. Они считают, что страстность их гораздо ценнее, чем опыт, который они называют безразличием. Неправы они только наполовину: ведь если страсть без опыта опасна, то опыт без страсти беспомощен и вял. Союз того и другого и есть совершенство, но встречается это совершенство до крайности редко. Ты можешь сочетать в себе то и другое, ибо весь мой опыт к твоим услугам, и взамен я не попрошу у тебя ни крупицы твоей страсти. Пользуйся тем и другим, и пусть оба эти качества взаимно воодушевляют и сдерживают друг друга. Говоря о юношеской страсти, я разумею живость и самонадеянность молодости, которые не дают ей почувствовать трудности и опасности дела, а отнюдь не имею в виду то содержание, которое вкладывают в это слово глупцы: страсть их обращается в задиристость, ревнивую боязнь тех, кто посягает на их положение в обществе, подозрительность в отношении к тем, кто, как им кажется, их не ценит - и они готовы говорить колкости по самому ничтожному поводу. Это вредный и очень глупый дух, который следует вырвать из сердца и отдать стаду свиней. Это ни в какой степени не страстность человека светского и бывавшего в хороших домах. |
|
People of an ordinary, low education, when they happen to fail into good company, imagine themselves the only object of its attention; if the company whispers, it is, to be sure, concerning them; if they laugh, it is at them; and if anything ambiguous, that by the most forced interpretation can be applied to them, happens to be said, they are convinced that it was meant at them; upon which they grow out of countenance first, and then angry. This mistake is very well ridiculed in the "Stratagem," where Scrub says, I AM SURE THEY TALKED OF ME FOR THEY LAUGHED CONSUMEDLY. A well-bred man seldom thinks, but never seems to think himself slighted, undervalued, or laughed at in company, unless where it is so plainly marked out, that his honor obliges him to resent it in a proper manner; 'mais les honnetes gens ne se boudent jamais'. |
Когда человеку необразованному и не получившему надлежащего воспитания случается попасть в хорошее общество, ему кажется, что все внимание окружающих направлено только на него одного. Если люди перешептываются, то это несомненно по поводу него, если смеются - то над ним, а если произносится какая-либо двусмысленная фраза, которая только с очень большой натяжкой может быть применена к нему, он убежден, что вызвана она его присутствием, и вначале смущается, а потом начинает сердиться. Это заблуждение очень метко высмеяно в "Хитростях щеголей", где Скраб говорит: "Я уверен, что речь шла обо мне, ведь они чуть не сдохли от смеха". Человек воспитанный никогда не думает - и уж, во всяком случае, никогда не выказывает этого - что в обществе им пренебрегают, недооценивают его или смеются над ним, если поведение окружающих не сделалось настолько уже очевидным, что честь его требует надлежащим образом отплатить за обиду, mais les honnetes gens ne se boudent jamais(310). |
|
I will admit that it is very difficult to command one's self enough, to behave with ease, frankness, and good-breeding toward those, who one knows dislike, slight, and injure one, as far as they can, without personal consequences; but I assert that it is absolutely necessary to do it: you must embrace the man you hate, if you cannot be justified in knocking him down; for otherwise you avow the injury which you cannot revenge. A prudent cuckold (and there are many such at Paris) pockets his horns when he cannot gore with them; and will not add to the triumph of his maker by only butting with them ineffectually. |
Я согласен с тем, что очень трудно владеть собой в такой степени, чтобы всегда вести себя непринужденно, приветливо и учтиво с теми, кто, как ты доподлинно знаешь, не любит тебя, пренебрегает тобой и всякий раз, когда ему это ничем не грозит, старается чем-нибудь тебе повредить; но, поверь мне, это владение собой совершенно необходимо; иначе ты признаешь, что тебе нанесли обиду, а отомстить за нее ты не в силах. Благоразумный рогоносец (а в Париже таких немало) прячет свои рога, если не может ими забодать; начни он попусту тыкать ими в своего обидчика, он только усугубит его торжество над собою. |
|
A seeming ignorance is very often a most necessary part of worldly knowledge. It is, for instance, commonly advisable to seem ignorant of what people offer to tell you; and when they say, Have you not heard of such a thing? to answer No, and to let them go on; though you know it already. Some have a pleasure in telling it, because they think that they tell it well; others have a pride in it, as being the sagacious discoverers; and many have a vanity in showing that they have been, though very undeservedly, trusted; all these would be disappointed, and consequently displeased, if you said Yes. Seem always ignorant (unless to one's most intimate friend) of all matters of private scandal and defamation, though you should hear them a thousand times; for the parties affected always look upon the receiver to be almost as bad as the thief: and, whenever they become the topic of conversation seem to be a skeptic, though you are really a serious believer; and always take the extenuating part. But all this seeming ignorance should be joined to thorough and extensive private informations: and, indeed, it is the best method of procuring them; for most people have such a vanity in showing a superiority over others, though but for a moment, and in the merest trifles, that they will tell you what they should not, rather than not show that they can tell what you did not know; besides that such seeming ignorance will make you pass for incurious and consequently undesigning. However, fish for facts, and take pains to be well informed of everything that passes; but fish judiciously, and not always, nor indeed often, in the shape of direct questions, which always put people upon their guard, and, often repeated, grow tiresome. But sometimes take the things that you would know for granted; upon which somebody will, kindly and officiously, set you right: sometimes say that you have heard so and so; and at other times seem to know more than you do, in order to know all that you want; but avoid direct questioning as much as you can. All these necessary arts of the world require constant attention, presence of mind, and coolness. Achilles, though invulnerable, never went to battle but completely armed. |
Человек светский очень часто должен уметь делать вид, что чего-то не знает. Есть смысл, например, притвориться, что ты не знаешь того, что тебе собираются рассказать, и когда тебя спрашивают: "Вы слышали об этом?" - ответить - "Нет" - и выслушать рассказ, хотя все это тебе давно известно. Одному доставляет удовольствие рассказать историю, потому что он считает себя хорошим рассказчиком; другой гордится ею, считая ее своим открытием; многих же тщеславие побуждает похвалиться уже тем, что им что-то доверили, хоть, оказывается, напрасно. Все эти люди были бы разочарованы, а следовательно, и огорчены, если бы ты сказал: "Да, слышал". Всегда, если только собеседник твой не самый близкий друг, сделай вид, что ничего не знаешь о ходячих сплетнях и клевете, потому что на укрывателя краденого смотрят почти как на вора. Когда бы об этом ни заходил разговор, сделай вид, что сомневаешься в истинности того, что тебе рассказали, хотя бы все это было несомненно, и всегда старайся найти какие-либо смягчающие обстоятельства. Но это кажущееся незнание должно сочетаться в тебе с собиранием обширных и точных сведений, и, право же, это лучший способ приобрести их. Большинству людей так хочется показать преимущество свое перед другим, пусть даже на какую-нибудь минуту и в сущих пустяках, что они готовы рассказать тебе то, что рассказывать им вовсе не следовало бы, и никак не могут умолчать то, что знают они и чего ты не знаешь. К тому же, если ты прикинешься человеком неосведомленным, тебя будут также считать и нелюбопытным, а следовательно, и не таящим никакой задней мысли. Тем не менее выуживай факты и постарайся в точности разузнать обо всем, что происходит вокруг. Но делай это рассудительно и всячески избегай задавать прямые вопросы: это всегда настораживает людей, и, часто твердя одно и то же, ты можешь легко надоесть. Считай лучше то, что ты хочешь узнать, как бы само собой разумеющимся - тогда кто-нибудь тебя услужливо и любезно поправит. Иногда ты можешь сказать, что слышал то-то и то-то, в иных же случаях притворись, что знаешь больше, чем оно есть на самом деле, для того, чтобы лучше узнать все, что тебе нужно, прямых же вопросов, насколько это возможно, всегда избегай. Все эти необходимые для тебя правила поведения в свете требуют постоянного внимания, хладнокровия и присутствия духа. Ахилл при том, что он был неуязвим, отправляясь в сражение, облачался, однако, во все доспехи. |
|
Courts are to be the theatres of your wars, where you should be always as completely armed, and even with the addition of a heel-piece. The least inattention, the least DISTRACTION, may prove fatal. I would fain see you what pedants call 'omnis homo', and what Pope much better calls ALL- ACCOMPLISHED: you have the means in your power; add the will; and you may bring it about. The vulgar have a coarse saying, of SPOILING A SHIP FOR A HALFPENNY WORTH OF TAR; prevent the application by providing the tar: it is very easily to be had in comparison with what you have already got. |
Каждый двор для тебя - это тот же театр военных действий, где ты тоже должен быть защищен с головы до пят и вдобавок иметь непробиваемую набойку на каблуке. Малейшая невнимательность, минутная рассеянность могут оказаться для тебя роковыми. Я бы хотел видеть тебя тем, что педанты называют omnis homo и что Поп гораздо более удачно назвал словом всеискусный: все возможности к этому у тебя есть, и остается только их использовать. У простолюдинов есть грубая поговорка: "Загубить борова, поскупившись на полгроша дегтя". Смотри, чтобы так не случилось с тобой, и прежде всего раздобудь себе этот деготь. По сравнению с тем, что ты уже приобрел, это сущие пустяки. |
|
The fine Mrs. Pitt, who it seems saw you often at Paris, speaking of you the other day, said, in French, for she speaks little English, |
Прелестная миссис Питт, которая, по-видимому, часто виделась с тобой в Париже, говоря недавно о тебе, сказала по-французски, потому что по-английски она говорит плохо.. . |
|
. . . whether it is that you did not pay the homage due to her beauty, or that it did not strike you as it does others, I cannot determine; but I hope she had some other reason than truth for saying it. I will suppose that you did not care a pin for her; but, however, she surely deserved a degree of propitiatory adoration from you, which I am afraid you neglected. Had I been in your case, I should have endeavored, at least, to have supplanted Mr. Mackay in his office of nocturnal reader to her. I played at cards, two days ago, with your friend Mrs. Fitzgerald, and her most sublime mother, Mrs. Seagrave; they both inquired after you; and Mrs. Fitzgerald said, she hoped you went on with your dancing; I said, Yes, and that you assured me, you had made such considerable improvements in it, that you had now learned to stand still, and even upright. Your 'virtuosa', la Signora Vestri, sung here the other day, with great applause: I presume you are INTIMATELY acquainted with her merit. Good night to you, whoever you pass it with. |
Значит ли это, что ты не воздал должного ее красоте или что красота эта не поразила тебя так, как поражала других, я установить не могу; надеюсь только, что слова эти говорились не для того, чтобы сказать правду. Охотно допускаю, что тебе до нее нет дела, но, тем не менее, она безусловно заслуживала, чтобы ты умилостивил ее своим поклонением, чего ты, боюсь, не догадался сделать. Будь я на твоем месте, я во всяком случае попытался бы заменить ей м-ра Мэки в должности ночного чтеца. Третьего дня я играл в карты с приятельницей твоей, миссис Фитцджералд, и с ее замечательной матерью, миссис Сигрейв; обе они расспрашивали меня о тебе, и миссис Фитцджералд выразила надежду, что ты продолжаешь занятия танцами. Я подтвердил это и добавил, что, по твоим словам, ты настолько в этом преуспел, что научился уже стоять, и даже прямо. Твоя virtuosa синьора Вестри недавно пела здесь с большим успехом. Думается, ты уже близко познакомился с ее достоинствами. Спокойной ночи тебе, с кем бы ты ни провел эту ночь. |
|
I have this moment received a packet, sealed with your seal, though not directed by your hand, for Lady Hervey. No letter from you! Are you not well? |
Только что получил пакет, запечатанный твоей печатью, хоть и не надписанный тобою и адресованный леди Харви. От тебя ни единого письма! Неужели ты нездоров? |
|
English |
Русский |
|
LONDON, May 27, O. S. 1753. |
Лондон, 27 мая ст. ст. 1753 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I have this day been tired, jaded, nay, tormented, by the company of a most worthy, sensible, and learned man, a near relation of mine, who dined and passed the evening with me. This seems a paradox, but is a plain truth; he has no knowledge of the world, no manners, no address; far from talking without book, as is commonly said of people who talk sillily, he only talks by book; which in general conversation is ten times worse. He has formed in his own closet from books, certain systems of everything, argues tenaciously upon those principles, and is both surprised and angry at whatever deviates from them. His theories are good, but, unfortunately, are all impracticable. Why? because he has only read and not conversed. He is acquainted with books, and an absolute stranger to men. Laboring with his matter, he is delivered of it with pangs; he hesitates, stops in his utterance, and always expresses himself inelegantly. His actions are all ungraceful; so that, with all his merit and knowledge, I would rather converse six hours with the most frivolous tittle-tattle woman who knew something of the world, than with him. The preposterous notions of a systematical man who does not know the world, tire the patience of a man who does. It would be endless to correct his mistakes, nor would he take it kindly: for he has considered everything deliberately, and is very sure that he is in the right. Impropriety is a characteristic, and a never-failing one, of these people. |
Милый друг! Сегодня я вымотан, истерзан, скажу даже - замучен обществом весьма достойного, тонкого и ученого человека, моего близкого родственника, который обедал у меня и с которым мы провели вместе вечер. Как это ни кажется парадоксальным, это сущая правда: у него нет ни знания света, ни хороших манер, ни уменья держать себя в обществе. Далекий от того, чтобы говорить наобум, что принято считать признаком глупости, он изрекает только книжные истины - и это в десять раз хуже. Сидя в своем кабинете, он выработал на все определенные взгляды, почерпнутые из книг, и теперь упорно отстаивает их, а когда что-нибудь не согласуется с ними, не только удивляется, но и сердится. Теории его хороши, но, к сожалению, все неприемлемы на практике. Почему? Да потому, что он привык только читать, а не общаться с людьми. Он знает книги, но понятия не имеет о людях. Стараясь извлечь из себя какую-нибудь мысль, он производит ее на свет в величайших муках; он запинается, сбивается и выражается всегда до крайности неудачно. Манеры его лишены какого бы то ни было изящества, так что, невзирая на все его достоинства и ученость, я с большей охотой провел бы шесть часов подряд с самой пустой болтуньей, как-никак знающей свет, чем с таким, как он. Нелепые представления человека, возводящего свои домыслы в систему, но совершенно не знающего людей, способны извести того, кто их знает. Ошибкам его нет числа, а начав исправлять их, ты вызовешь его гнев: он ведь все очень тщательно продумал и глубоко убежден в своей правоте. |
|
Regardless, because ignorant, of customs and manners, they violate them every moment. They often shock, though they never mean to offend: never attending either to the general character, or the particular distinguishing circumstances of the people to whom, or before whom they talk; whereas the knowledge of the world teaches one, that the very same things which are exceedingly right and proper in one company, time and place, are exceedingly absurd in others. In short, a man who has great knowledge, from experience and observation, of the characters, customs, and manners of mankind, is a being as different from, and as superior to, a man of mere book and systematical knowledge, as a well- managed horse is to an ass. |
Несообразность - вот черта, характеризующая подобного рода людей. Не считаясь с установившимися обычаями и привычками, просто потому что они их не знают, люди эти нарушают их на каждом шагу. Хоть у них и нет намерения обидеть окружающих, они часто их до последней степени возмущают. Они никогда не вникают ни в общий характер, ни в отдельные черты людей, с которыми или перед которыми говорят. А ведь из опыта светской жизни мы знаем, что уместное и пристойное в одной компании, в определенном месте и в определенное время при других обстоятельствах оказывается неуместным и непристойным. Словом, между человеком, чьи знания складываются из опыта и наблюдений над характерами, обычаями и привычками людей, и человеком, почерпнувшим всю свою ученость из книг и возведшим прочитанное в систему, столь же большая разница, как между хорошо объезженной лошадью и ослом. |
|
Study, therefore, cultivate, and frequent men and women; not only in their outward, and consequently, guarded, but in their interior, domestic, and consequently less disguised, characters and manners. Take your notions of things, as by observation and experience you find they really are, and not as you read that they are or should be; for they never are quite what they should be. For this purpose do not content yourself with general and common acquaintance; but wherever you can, establish yourself, with a kind of domestic familiarity, in good houses. For instance, go again to Orli, for two or three days, and so at two or three 'reprises'. Go and stay two or three days at a time at Versailles, and improve and extend the acquaintance you have there. Be at home at St. Cloud; and, whenever any private person of fashion invites you to, pass a few days at his country-house, accept of the invitation. This will necessarily give you a versatility of mind, and a facility to adopt various manners and customs; for everybody desires to please those in whose house they are; and people are only to be pleased in their own way. |
Поэтому изучай и мужчин, и женщин, поддерживай с ними знакомство и почаще бывай у них дома; всматривайся не только в их внешнее обличье, за которым они, разумеется, следят, но и в их личную и домашнюю жизнь, где и характер их, и привычки ничем не прикрыты. Составь себе представление о вещах на основании собственного наблюдения и опыта, представляй их себе такими, каковы они в действительности, а не такими, какие они только в книгах или какими, судя по тому, что написано о них в тех же книгах, они должны быть; в жизни они ведь никогда не бывают тем, чем должны. Для этого не удовольствуйся общим и поверхностным знакомством с ними, а всюду, где только сможешь, сумей стать своим человеком в хороших домах. Например, съезди еще раз в Орли на несколько дней, а потом наведайся туда еще раза два или три. Съезди дня на два, на три в Версаль, для того чтобы углубить там свои знакомства и расширить их круг. Будь как дома в Сен-Клу, и всякий раз как кто-нибудь из живущих там дворян пригласит тебя провести несколько дней у него в поместье, принимай это приглашение. Это непременно привьет тебе известную гибкость, и тебе будет легче примениться к различным обычаям и нравам: всегда ведь хочется понравиться тому, в чьем доме живешь, а вкусы у людей разные. |
|
Nothing is more engaging than a cheerful and easy conformity to people's particular manners, habits, and even weaknesses; nothing (to use a vulgar expression) should come amiss to a young fellow. He should be, for good purposes, what Alcibiades was commonly for bad ones, a Proteus, assuming with ease, and wearing with cheerfulness, any shape. Heat, cold, luxury, abstinence, gravity, gayety, ceremony, easiness, learning, trifling, business, and pleasure, are modes which he should be able to take, lay aside, or change occasionally, with as much ease as he would take or lay aside his hat. All this is only to be acquired by use and knowledge of the world, by keeping a great deal of company, analyzing every character, and insinuating yourself into the familiarity of various acquaintance. |
Чем можно вернее расположить к себе людей, как ни радостным и непринужденным подчинением их привычкам, нравам и даже слабостям - молодому человеку, как говорится, все идет впрок. Ему следует быть ради благих целей тем, чем Алкивиад обычно бывал ради дурных - Протеем, с легкостью принимающим любые обличья и легко и весело привыкающим к ним. Жар, холод, сладострастие, воздержание, серьезность, веселье, церемонность, непринужденность, ученость, легкомыслие, дела и удовольствия - все это он должен уметь принимать, откладывать, когда нужно, в сторону, изменяя себе так же легко и просто, как он надел бы или положил в сторону шляпу. А приобретается это только привычкою к светской жизни и знанием света, общением со множеством людей, тщательным изучением каждого в отдельности и умением хорошо разглядеть своих разнообразных знакомых, добившись близости с ними. |
|
A right, a generous ambition to make a figure in the world, necessarily gives the desire of pleasing; the desire of pleasing points out, to a great degree, the means of doing it; and the art of pleasing is, in truth, the art of rising, of distinguishing one's self, of making a figure and a fortune in the world. But without pleasing, without the graces, as I have told you a thousand times, 'ogni fatica e vana'. You are now but nineteen, an age at which most of your countrymen are illiberally getting drunk in port, at the university. You have greatly got the start of them in learning; and if you can equally get the start of them in the knowledge and manners of the world, you may be very sure of outrunning them in court and parliament, as you set out much earlier than they. They generally begin but to see the world at one-and-twenty; you will by that age have seen all Europe. They set out upon their travels unlicked cubs: and in their travels they only lick one another, for they seldom go into any other company. They know nothing but the English world, and the worst part of that too, and generally very little of any but the English language; and they come home, at three or four- and-twenty, refined and polished (as is said in one of Congreve's plays) like Dutch skippers from a whale-fishing. The care which has been taken of you, and (to do you justice) the care that you have taken of yourself, has left you, at the age of nineteen only, nothing to acquire but the knowledge of the world, manners, address, and those exterior accomplishments. But they are great and necessary acquisitions, to those who have sense enough to know their true value; and your getting them before you are one-and-twenty, and before you enter upon the active and shining scene of life, will give you such an advantage over all your contemporaries, that they cannot overtake you: they must be distanced. You may probably be placed about a young prince, who will probably be a young king. There all the various arts of pleasing, the engaging address, the versatility of manners, the brillant, the graces, will outweigh, and yet outrun all solid knowledge and unpolished merit. Oil yourself, therefore, and be both supple and shining, for that race, if you would be first, or early at the goal. Ladies will most probably too have something to say there; and those who are best with them will probably be best SOMEWHERE ELSE. Labor this great point, my dear child, indefatigably; attend to the very smallest parts, the minutest graces, the most trifling circumstances, that can possibly concur in forming the shining character of a complete gentleman, 'un galant homme, un homme de cour', a man of business and pleasure; 'estime des hommes, recherche des femmes, aime de tout le monde'. In this view, observe the shining part of every man of fashion, who is liked and esteemed; attend to, and imitate that particular accomplishment for which you hear him chiefly celebrated and distinguished: then collect those various parts, and make yourself a mosiac of the whole. No one body possesses everything, and almost everybody possesses some one thing worthy of imitation: only choose your models well; and in order to do so, choose by your ear more than by your eye. The best model is always that which is most universally allowed to be the best, though in strictness it may possibly not be so. We must take most things as they are, we cannot make them what we would, nor often what they should be; and where moral duties are not concerned, it is more prudent to follow than to attempt to lead. Adieu. |
Справедливое и благородное притязание что-то представлять собою в свете неизбежно пробуждает в человеке желание понравиться; желание же понравиться в какой-то степени подсказывает ему, как его лучше осуществить. А ведь искусство нравиться - это по сути дела искусство возвыситься, отличиться, создать себе имя и добиться успеха. Но без уменья расположить к себе людей, без благосклонности граций, как я тебе уже говорил много раз, ogni fatica e vana. Тебе сейчас только девятнадцать лет, в этом возрасте большинство твоих соотечественников, пристрастившись к портвейну, тупо пьянствуют в университете. Ты сумел значительно опередить их в ученье, и, если сумеешь точно так же оказаться впереди по знанию света и по манерам, ты можешь быть совершенно уверен, что превзойдешь их при дворе и в парламенте, ведь начал-то ты намного раньше, чем они все. Они обычно в двадцать один год только в первый раз выезжают в свет, ты к двадцати одному объездишь уже всю Европу. Неотесанными увальнями пускаются они в путешествия, а во время путешествий варятся все время в собственном соку, потому что в другом обществе им почти не приходится бывать. Знают они только одних англичан, да и то их худшую часть, и очень редко имеют понятие о каком-нибудь языке, кроме родного, и возвращаются к себе на родину в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет, приобретя манеры и лоск голландского шкипера с китобойного судна, как говорится в одной из комедий Конгрива. Моя забота о тебе и - надо отдать тебе справедливость - твоя собственная забота привели к тому, что, хотя тебе всего девятнадцать лет, тебе остается приобрести лишь знание света, хорошие манеры и думать уже только о своей внешности. Но все эти внешние качества очень важны и необходимы для тех, у кого достаточно ума, чтобы оценить их по достоинству, и если ты приобретешь их до того, как тебе исполнится двадцать один год, и до того, как ты выступишь на поприще деятельной и блестящей жизни, то у тебя будут такие преимущества над всеми твоими современниками, что им никак не удастся превзойти тебя и ты оставишь их далеко позади. Возможно, ты получишь назначение при одном из молодых принцев, который, может быть, станет потом молодым королем. Там все различные способы нравиться, располагающая к себе обходительность, гибкость манер, brillant(311) и благосклонность граций не только перевесят, но и затмят любую подлинную ученость и любые достоинства, лишенные этого блеска. Поэтому умасти себя маслами и будь ловок и блестящ в этом беге, если хочешь опередить всех других и первым достичь поставленной цели. Может статься, что и дамы скажут здесь свое слово, и тот, кто будет иметь у них наибольший успех, будет иметь его и в чем-то другом. Употреби на это все свои старания, милый мой мальчик, это до чрезвычайности важно; обрати внимание на мельчайшие обстоятельства, на самые незаметные черточки, на то, что принято считать пустяками, но из чего складывается весь блистательный облик настоящего джентльмена, un galant homme, un homme de cour(312), человека делового и жизнелюбца; estime des hommes, recherche des remmes, aime de tout de monde(313). Понаблюдай за каждым светским человеком, которого люди любят и уважают, умей узнать, чем он этого добивается. Сумей разглядеть в нем то особое качество, за которое его больше всего прославляют и хвалят, и постарайся следовать в этом его примеру. А питом собери все эти черты воедино и создай из них нечто вроде мозаики целого. Нет человека, который бы обладал всеми качествами, но едва ли не у каждого есть какое-то одно, достойное подражания. Умей только хорошо выбирать себе образцы, а для того, чтобы тебе это удалось, доверяй ушам своим больше, нежели глазам. Лучший пример для подражания - это человек, достоинства которого признаны всеми, хотя в действительности они могут быть и не так велики. Мы должны принимать вещи такими, каковы они есть, мы не в силах сделать их такими, какими нам бы хотелось их видеть, а нередко даже и такими, какими им следовало бы быть, и коль скоро все это не затрагивает нравственных обязанностей человека, более благоразумно в этих вещах следовать примеру других, а не пытаться их вести за собою. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
LONDON, February 26, 1754. |
Лондон, 26 февраля 1754 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I have received your letters of the 4th, from Munich, and of the 11th from Ratisbon; but I have not received that of the 31st January, to which you refer in the former. It is to this negligence and uncertainty of the post, that you owe your accidents between Munich and Ratisbon: for, had you received my letters regularly, you would have received one from me before you left Munich, in which I advised you to stay, since you were so well there. But, at all events, you were in the wrong to set out from Munich in such weather and such roads; since you could never imagine that I had set my heart so much upon your going to Berlin, as to venture your being buried in the snow for it. Upon the whole, considering all you are very well off. You do very well, in my mind, to return to Munich, or at least to keep within the circle of Munich, Ratisbon, and Manheim, till the weather and the roads are good: stay at each or any of those places as long as ever you please; for I am extremely indifferent about your going to Berlin. |
Милый друг, Я получил твои письма от 4 февраля из Мюнхена и от 11 из Регенсбурга, но не получил письма от 31 января, на которое ты ссылаешься. Эта небрежность и ненадежность почты и была причиной тех неприятностей, которые постигли тебя на пути из Мюнхена в Регенсбург, ведь, если бы ты регулярно получал мои письма, ты бы, прежде чем уехать из Мюнхена, получил и то, в котором я советовал тебе никуда не трогаться с места, потому что тебе там так хорошо жилось. Как бы то ни было, ты совершил ошибку, выехав из Мюнхена в такую погоду и по таким дорогам: тебе ведь и в голову не могло прийти, что я так уж хочу, чтобы ты ехал в Берлин, что ради этого готов подвергнуть тебя опасности быть погребенным в снегу. Но в общем-то у тебя теперь все хорошо. По-моему, ты очень правильно делаешь, что возвращаешься в Мюнхен или, во всяком случае, остаешься где-то между Мюнхеном, Регенсбургом и Маннгеймом до тех пор, пока погода и дороги не станут лучше; оставайся в каждом из этих городов столько, сколько тебе угодно, потому что мне совершенно все равно, когда ты приедешь в Берлин. |
|
As to our meeting, I will tell you my plan, and you may form your own accordingly. I propose setting out from hence the last week in April, then drinking the Aix-la-Chapelle waters for a week, and from thence being at Spa about the 15th of May, where I shall stay two months at most, and then return straight to England. As I both hope and believe that there will be no mortal at Spa during my residence there, the fashionable season not beginning till the middle of July, I would by no means have you come there at first, to be locked up with me and some few Capucins, for two months, in that miserable hole; but I would advise you to stay where you like best, till about the first week in July, and then to come and pick me up at Spa, or meet me upon the road at Liege or Brussels. As for the intermediate time, should you be weary of Manheim and Munich, you may, if you please, go to Dresden, to Sir Charles Williams, who will be there before that time; or you may come for a month or six weeks to The Hague; or, in short, go or stay wherever you like best. So much for your motions. |
Что касается нашей встречи, то я расскажу тебе свой план, а ты можешь в соответствии с ним выработать свой. Я собираюсь выехать отсюда в конце апреля, потом с неделю попить воды Эсла-Шапель, а оттуда отправиться в Спа что-нибудь около 15 мая, прожить там самое большее два месяца, после чего вернуться уже прямо в Англию. Надеюсь, что там не окажется в это время ни одной живой души, ведь лечебный сезон начинается не раньше середины мая. Но именно поэтому мне вовсе не хотелось бы, чтобы ты приезжал туда в начале моего пребывания и томился целых два месяца в этой дыре, где не будет никого, кроме меня и, может быть, еще нескольких капуцинов. Я бы советовал тебе провести все это время там, где тебе захочется - до начала июля, а потом заехать за мною в Спа или же перехватить меня где-нибудь по дороге в Льеж или Брюссель. А до того, если тебе наскучит Маннгейм и Мюнхен, ты мог бы при желании поехать в Дрезден к сэру Чарлзу Уильямсу, который к тому времени приедет туда, или же остановиться на месяц-полтора в Гааге, одним словом, спокойно пожить там, где ты захочешь. Довольно тебе ездить. |
|
As you have sent for all the letters directed to you at Berlin, you will receive from thence volumes of mine, among which you will easily perceive that some were calculated for a supposed perusal previous to your opening them. I will not repeat anything contained in them, excepting that I desire you will send me a warm and cordial letter of thanks for Mr. Eliot; who has, in the most friendly manner imaginable, fixed you at his own borough of Liskeard, where you will be elected jointly with him, without the least opposition or difficulty. I will forward that letter to him into Cornwall, where he now is. |
Коль скоро ты послал за всеми письмами, адресованными тебе в Берлин, ты получишь оттуда целую пачку моих; начав читать их, ты сразу увидишь, что иные написаны с расчетом на то, что их вскроют прежде, чем они попадут к тебе. Не буду пересказывать тебе их содержание, прошу тебя только послать через меня теплое и сердечное благодарственное письмо на имя м-ра Элиота, который как самый искренний друг выставил твою кандидатуру на выборах в Лискерде, где ты будешь избран вместе с ним без каких-либо трудностей и возражать против тебя никто не будет. Письмо это я перешлю ему в Корнуэлл, где он сейчас находится. |
|
Now that you are to be soon a man of business, I heartily wish that you would immediately begin to be a man of method; nothing contributing more to facilitate and dispatch business, than method and order. Have order and method in your accounts, in your reading, in the allotment of your time; in short, in everything. You cannot conceive how much time you will save by it, nor how much better everything you do will be done. |
Теперь, когда тебе уже в недалеком будущем предстоит сделаться человеком деловым, я всем сердцем хочу, чтобы ты с первых же шагов придерживался определенной системы, ибо ничто так не облегчает и не упрощает ведение дел, как порядок и установившаяся система. Так пусть же и то, и другое присутствует в твоих счетах, в твоих чтениях, в распределении твоего времени, словом - во всем. Ты даже не представляешь себе, сколько времени ты этим сбережешь и насколько лучше будет сделано всякое дело. |
|
The Duke of Marlborough did by no means spend, but he slatterned himself into that immense debt, which is not yet near paid off. The hurry and confusion of the Duke of Newcastle do not proceed from his business, but from his want of method in it. Sir Robert Walpole, who had ten times the business to do, was never seen in a hurry, because he always did it with method. The head of a man who has business, and no method nor order, is properly that |
Отнюдь не чрезмерными тратами, а беспорядочностью своей герцог Мальборо вверг себя в огромный долг, который до сих пор еще не оплачен. Неразбериха и суетливость, окружающие герцога Ньюкасла, проистекают не от дел, которыми он занят, а от отсутствия в них системы. Сэра Роберта Уолпола, у которого было в десять раз больше дел, никогда не видели суетливым, потому что он во всем следовал определенной системе. Голова человека, которому приходится заниматься делами и у которого нет в них ни порядка, ни метода, поистине |
|
'rudis indigestaque moles quam dixere chaos'. |
... rudis indigestaque moles quam dixere chaos(314). |
|
As you must be conscious that you are extremely negligent and slatternly, I hope you will resolve not to be so for the future. Prevail with yourself, only to observe good method and order for one fortnight; and I will venture to assure you that you will never neglect them afterward, you will find such conveniency and advantage arising from them. |
Ты, вероятно, хорошо понимаешь, что ты очень небрежен и беспорядочен, и я надеюсь, что ты примешь твердое решение избавиться от этих пороков. Перебори себя и, хотя бы в течение двух недель, заставь себя следовать определенному методу и соблюдать порядок. И могу тебя заверить, ты больше никогда не позволишь себе пренебрегать ни тем, ни другим, так велики будут те удобства и преимущества, которые ты от этого получишь. |
|
Method is the great advantage that lawyers have over other people, in speaking in parliament; for, as they must necessarily observe it in their pleadings in the courts of justice, it becomes habitual to them everywhere else. Without making you a compliment, I can tell you with pleasure, that order, method, and more activity of mind, are all that you want, to make, some day or other, a considerable figure in business. You have more useful knowledge, more discernment of characters, and much more discretion, than is common at your age; much more, I am sure, than I had at that age. Experience you cannot yet have, and therefore trust in the meantime to mine. I am an old traveler; am well acquainted with all the bye as well as the great roads; I cannot misguide you from ignorance, and you are very sure I shall not from design. |
Наличие системы - это то внешнее преимущество, которым обладают юристы, выступающие в парламенте, перед всеми остальными ораторами: в своих выступлениях на суде они привыкли следовать ей, и это входит у них в привычку. Не собираясь делать тебе комплименты, я с удовольствием могу сказать тебе, что порядок, метод и большая живость ума - вот все, чего тебе недостает для того, чтобы рано или поздно сделаться видной фигурой в деловом мире. У тебя гораздо больше положительных знаний, больше способности распознавать людей и гораздо больше скромности, чем обычно бывает у людей твоего возраста, и даже, могу с уверенностью сказать, значительно больше, чем было у меня в твои годы. Опыта у тебя покамест еще не может быть, и поэтому на какое-то время положись в этом отношении на меня. Путешественник я бывалый, хорошо знаю как почтовые тракты, так и проселочные дороги. Я не могу даже по ошибке завести тебя куда-нибудь в сторону, а ты отлично знаешь, что нарочно я этого не сделаю никогда. |
|
I can assure you, that you will have no opportunity of subscribing yourself my Excellency's, etc. |
Могу тебя заверить, что тебе не представится случая кончать свои письма словами, "Вашего превосходительства покорный" и т. п. |
|
Retirement and quiet were my choice some years ago, while I had all my senses, and health and spirits enough to carry on business; but now that I have lost my hearing, and that I find my constitution declining daily, they are become my necessary and only refuge. I know myself (no common piece of knowledge, let me tell you), I know what I can, what I cannot, and consequently what I ought to do. I ought not, and therefore will not, return to business when I am much less fit for it than I was when I quitted it. Still less will I go to Ireland, where, from my deafness and infirmities, I must necessarily make a different figure from that which I once made there. My pride would be too much mortified by that difference. The two important senses of seeing and hearing should not only be good, but quick, in business; and the business of a Lord-lieutenant of Ireland (if he will do it himself) requires both those senses in the highest perfection. It was the Duke of Dorset's not doing the business himself, but giving it up to favorites, that has occasioned all this confusion in Ireland; and it was my doing the whole myself, without either Favorite, Minister, or Mistress, that made my administration so smooth and quiet. I remember, when I named the late Mr. Liddel for my Secretary, everybody was much surprised at it; and some of my friends represented to me, that he was no man of business, but only a very genteel, pretty young fellow; I assured them, and with truth, that that was the very reason why I chose him; for that I was resolved to do all the business myself, and without even the suspicion of having a minister; which the Lord-lieutenant's Secretary, if he is a man of business, is always supposed, and commonly with reason, to be. Moreover, I look upon myself now to be emeritus in business, in which I have been near forty years together; I give it up to you: apply yourself to it, as I have done, for forty years, and then I consent to your leaving it for a philosophical retirement among your friends and your books. Statesmen and beauties are very rarely sensible of the gradations of their decay; and, too often sanguinely hoping to shine on in their meridian, often set with contempt and ridicule. I retired in time, 'uti conviva satur'; or, as Pope says still better, |
Уединение и покой - вот тот выбор, который я сделал несколько лет назад, когда чувства мои еще не притупились, здоровье было крепким и я был достаточно бодр духом, для того чтобы вести дела. Теперь же, когда я оглох и силы мои падают день ото дня, они сделались необходимым и единственным моим прибежищем. Я знаю себя (а это может сказать про себя далеко не каждый), знаю, что я могу, чего не могу и, соответственно, то, что мне надлежит делать. Мне не следует возвращаться к делам теперь, когда я гораздо менее пригоден к ним, чем тогда, когда их оставил. Тем более не собираюсь я возвращаться в Ирландию, где из-за моей глухоты и недугов я уже никогда не смогу быть тем, чем некогда был. Гордость моя была бы этим слишком уязвлена. Оба важных чувства - зрение и слух - должны быть не только хорошими, но и острыми там, где на человека возложены определенные обязанности, а обязанности наместника Ирландии (если он исполняет их сам) требуют, чтобы и то, и другое чувство были в высшей степени развиты. Именно потому, что герцог Дорсет не исполнял их сам, а поручал своим фаворитам, и произошли все эти беспорядки в Ирландии, и только потому, что я все делал сам и у меня не было ни фаворитов, ни заместителя, ни любовницы, в период моего правления все было так спокойно и тихо. Помнится, когда я назначил своим секретарем покойного Лиддела, все были этим очень удивлены, а кое-кто из моих друзей стал даже говорить, что человек этот вовсе не пригоден для ведения дел, что это всего только приятный и симпатичный юноша. На это я ответил им - и я говорил сущую правду - что именно по этой причине я и остановил свой выбор на нем: я ведь решил, что все буду делать сам и не дам даже повода подозревать, что у меня есть помощник. А ведь если наместник берет себе в секретари человека делового, то люди всегда, и обычно не без оснований, считают, что этот секретарь и делает за него все. К тому же сейчас я смотрю уже на себя, как на emeritus(315) в отношении дел, которыми занимался около сорока лет. Я отказываюсь от них в твою пользу: потрудись как я свои сорок лет, и тогда я соглашусь на то, чтобы ты подал в отставку и, удалившись на покой, провел остающиеся годы за философскими размышлениями в кругу друзей и книг. Государственные деятели и красавицы обычно не чувствуют, как они постепенно стареют, и, находясь в зените своем, преисполнены радужных надежд, что так же будут светить и дальше, а когда приходит закат, их ждут презрение и насмешки. Я удалился от дел вовремя, uti conviva satur(316) или, как еще лучше говорит Поп: |
|
ERE TITTERING YOUTH SHALL SHOVE YOU FROM THE STAGE. |
Пока тебя не высмеют юнцы. |
|
My only remaining ambition is to be the counsellor and minister of your rising ambition. Let me see my own youth revived in you; let me be your Mentor, and, with your parts and knowledge, I promise you, you shall go far. You must bring, on your part, activity and attention; and I will point out to you the proper objects for them. I own I fear but one thing for you, and that is what one has generally the least reason to fear from one of your age; I mean your laziness; which, if you indulge, will make you stagnate in a contemptible obscurity all your life. It will hinder you from doing anything that will deserve to be written, or from writing anything that may deserve to be read; and yet one or other of those two objects should be at least aimed at by every rational being. |
Мое угасающее честолюбие сводится единственно к тому, чтобы быть советником и слугою твоего растущего честолюбия. Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность: дай мне сделаться твоим наставником и, обещаю тебе, с твоими способностями и знаниями ты пойдешь далеко. От тебя потребуются только внимание и энергия, а я укажу тебе, на что их направить. Признаюсь, меня страшит в тебе только одно, и как раз то, что, вообще-то говоря, менее всего должно страшить в человеке таком молодом, как ты - лень: ведь если ты погрязнешь в ней, тебе придется всю жизнь пребывать в безвестности, достойной всяческого презрения. Она не даст тебе свершить ничего, о чем стоило бы написать, а равно и не даст написать ничего, что стоило бы прочесть, а ведь каждое разумное существо должно стремиться к одной из этих двух целей. |
|
I look upon indolence as a sort of SUICIDE; for the man is effectually destroyed, though the appetites of the brute may survive. Business by no means forbids pleasures; on the contrary, they reciprocally season each other; and I will venture to affirm, that no man enjoys either in perfection, that does not join both. They whet the desire for each other. Use yourself, therefore, in time to be alert and diligent in your little concerns; never procrastinate, never put off till to-morrow what you can do to-day; and never do two things at a time; pursue your object, be it what it will, steadily and indefatigably; and let any difficulties (if surmountable) rather animate than slacken your endeavors. Perseverance has surprising effects. |
Праздность, на мой взгляд, это разновидность самоубийства: духовное начало в человеке безвозвратно погибает, животное же иногда продолжает жить. Дела никогда не мешают удовольствиям: напротив, они придают друг другу вкус; берусь даже утверждать, что ни тем, ни другим нельзя насладиться сполна, если ограничиться чем-то одним. Предаваясь одному, начинаешь непременно хотеть другого. Поэтому приучай себя смолоду быть проворным и прилежным во всех, даже незначительных делах: никогда не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня, и никогда не делай двух дел сразу. Преследуй свою цель, какова бы она ни была, упорно и неутомимо, и пусть всякая новая трудность, если только она вообще преодолима, не только не лишит тебя мужества, но, напротив, еще больше воодушевит. Человеку настойчивому очень многое удается. |
|
I wish you would use yourself to translate, every day, only three or four lines, from any book, in any language, into the correctest and most elegant English that you can think of; you cannot imagine how it will insensibly form your style, and give you an habitual elegance; it would not take you up a quarter of an hour in a day. This letter is so long, that it will hardly leave you that quarter of an hour, the day you receive it. So good-night. |
Мне хочется, чтобы ты приучил себя каждый день переводить несколько строчек, все равно с какого языка и из какой книги, на самый изящный и правильный английский язык, какой ты знаешь. Ты не представляешь себе, как этим ты, незаметно для себя, можешь выработать собственный стиль и привыкнуть выражаться изящно, а ведь у тебя это займет всего каких-нибудь четверть часа. Письмо, правда, получилось такое длинное, что в тот день, когда ты его получишь, этой четверти часа у тебя, пожалуй, и не останется. Итак, спокойной ночи. |
|
English |
Русский |
|
BATH, November 15, 1756 |
Бат, 15 ноября 1756 г. |
|
MY DEAR FRIEND: I received yours yesterday morning together with the Prussian, papers, which I have read with great attention. If courts could blush, those of Vienna and Dresden ought, to have their false hoods so publicly, and so undeniably exposed. The former will, I presume, next year, employ an hundred thousand men, to answer the accusation; and if the Empress of the two Russias is pleased to argue in the same cogent manner, their logic will be too strong for all the King of Prussia's rhetoric. I well remember the treaty so often referred to in those pieces, between the two Empresses, in 1746. The King was strongly pressed by the Empress Queen to accede to it. Wassenaer communicated it to me for that purpose. I asked him if there were no secret articles; suspecting that there were some, because the ostensible treaty was a mere harmless, defensive one. He assured me that there were none. Upon which I told him, that as the King had already defensive alliances with those two Empresses, I did not see of what use his accession to this treaty, if merely a defensive one, could be, either to himself or the other contracting parties; but that, however, if it was only desired as an indication of the King's good will, I would give him an act by which his Majesty should accede to that treaty, as far, but no further, as at present he stood engaged to the respective Empresses by the defensive alliances subsisting with each. This offer by no means satisfied him; which was a plain proof of the secret articles now brought to light, and into which the court of Vienna hoped to draw us. I told Wassenaer so, and after that I heard no more of his invitation. |
Милый друг, Вчера утром получил твое письмо вместе с Прусскими бумагами... которые прочел очень внимательно. Если бы дворы могли краснеть, Венский и Дрезденский непременно бы покраснели, увидав, что вся лживость их выставлена напоказ так открыто и неопровержимо. Первый из них, должно быть, наберет на будущий год сто тысяч человек, чтобы ответить на это обвинение. И если императрица всея Руси прибегнет к тем же неоспоримым доводам, то, как бы красноречив ни был король Прусский, ему не удастся переубедить их. Я хорошо помню договор между двумя императрицами, подписанный в 1746 г., на который так часто ссылаются эти документы. Австрийская императрица очень настаивала, чтобы король его подписал. В связи с этим Вассенаар и познакомил меня с ним. Я спросил его тогда, не было ли в этом договоре каких-либо секретных пунктов, подозревая, что таковые могли быть, потому что все те, которые были обнародованы, выглядели слишком безобидно и имели отношение лишь к обороне. Он заверил меня, что никаких тайных соглашений заключено не было. Тогда я сказал, что коль скоро английский король ранее уже заключал оборонительные союзы с обеими императрицами, то я не понимаю, какой смысл может иметь и для него, и для других двух сторон заключение еще одного союза, носящего чисто оборонительный характер; если же, однако, подпись короля под этим договором нужна как свидетельство его доброй воли, то я готов представить акт, которым его величество соглашается на подписание этого договора, подтверждая этим договоренность, существующую у него с упомянутыми императрицами касательно взаимной обороны, но не более. Предложение мое совершенно его не удовлетворило, и это означало, конечно, что тайные пункты, которые нам хотел навязать Венский двор, действительно существовали, что сейчас и подтверждают новые документы. Вассенаар же с тех пор больше не приглашал меня к себе ни разу. |
|
I am still bewildered in the changes at Court, of which I find that all the particulars are not yet fixed. Who would have thought, a year ago, that Mr. Fox, the Chancellor, and the Duke of Newcastle, should all three have quitted together? Nor can I yet account for it; explain it to me if you can. I cannot see, neither, what the Duke of Devonshire and Fox, whom I looked upon as intimately united, can have quarreled about, with relation to the Treasury; inform me, if you know. I never doubted of the prudent versatility of your Vicar of Bray: But I am surprised at O'Brien Windham's going out of the Treasury, where I should have thought that the interest of his brother-in-law, George Grenville, would have kept him. |
Никак не могу понять происшедших при дворе перемен, которые, как мне кажется, окончательно еще не завершились. Кто бы мог подумать год тому назад, что м-р Фоке, лорд-канцлер и герцог Ньюкасл - все трое - подадут одновременно в отставку. Причины этого я все еще никак не могу понять, разъясни мне ее, если сможешь. Непонятно мне также, каким образом герцог Девонширский и Фоке, которых я считал друзьями, могли вдруг поссориться между собой из-за казначейства, напиши мне об этом, если знаешь. Я никогда не сомневался в том, что твой брейский викарий - человек благоразумный и гибкий, но меня поражает, что из казначейства ушел Обрайен Уиндхем; казалось бы, интересы его зятя, Джорджа Гренвиля, должны были удержать его там. |
|
Having found myself rather worse, these two or three last days, I was obliged to take some ipecacuanha last night; and, what you will think odd, for a vomit, I brought it all up again in about an hour, to my great satisfaction and emolument, which is seldom the case in restitutions. |
Последние несколько дней я стал чувствовать себя хуже, так что вчера вечером пришлось даже принять ипекакуану, и, тебе это покажется странным - для того, чтобы вызвать рвоту; спустя какой-нибудь час меня вырвало снова, и это оказалось и приятным, и полезным, что редко с тобой бывает, когда лечишься. |
|
You did well to go to the Duke of Newcastle, who, I suppose, will have no more levees; however, go from time to time, and leave your name at his door, for you have obligations to him. Adieu. |
Ты хорошо сделал, что сходил к герцогу Ньюкаслу; у него теперь уж больше не будет приемов. Все же советую тебе время от времени наведываться к нему и оставлять свою визитную карточку; этому человеку ты многим обязан. Прощай. |
|
English |
Русский |
|
BLACKHEATH, September 30, 1763 |
Блэкхит, 30 сентября 1763 г. |
|
MY DEAR FRIEND: You will have known, long before this, from the office, that the departments are not cast as you wished; for Lord Halifax, as senior, had of course his choice, and chose the southern, upon account of the colonies. The Ministry, such as it is, is now settled 'en attendant mieux'; but, in, my opinion cannot, as they are, meet the parliament. |
Милый друг, Задолго до того, как ты получишь это письмо, ты уже будешь знать из официальных сообщений, что ведомства распределены не так, как тебе хотелось. Лорду Галифаксу, как старшему, было, конечно, предоставлено право выбирать, и он выбрал себе Южное - из-за колоний. Таким образом, кабинет министров уже сформирован en attendant mieux(319), но, по-моему, в таком составе он не может предстать перед парламентом. |
|
The only, and all the efficient people they have, are in the House of Lords: for since Mr. Pitt has firmly engaged Charles Townshend to him, there is not a man of the court side, in the House of Commons, who has either abilities or words enough to call a coach. Lord B---- is certainly playing 'un dessous de cartes', and I suspect that it is with Mr. Pitt; but what that 'dessous' is, I do not know, though all the coffeehouses do most exactly. |
Единственные дельные люди есть только в палате лордов; с тех пор как Питт решительно приблизил к себе Чарлза Таунзенда, в палате общин не осталось ни одного человека из дворцовой партии, которому хватило бы способностей и слов для того, чтобы вызвать карету. Лорд Б., тот, конечно, ведет un dessous de cartes(320), и я подозреваю, что вместе с м-ром Питтом. Но в чем заключается эта dessous(321), я не знаю, хотя во всех кофейнях это доподлинно известно. |
|
The present inaction, I believe, gives you leisure enough for 'ennui', but it gives you time enough too for better things; I mean reading useful books; and, what is still more useful, conversing with yourself some part of every day. Lord Shaftesbury recommends self-conversation to all authors; and I would recommend it to all men; they would be the better for it. Some people have not time, and fewer have inclination, to enter into that conversation; nay, very many dread it, and fly to the most trifling dissipations, in order to avoid it; but, if a man would allot half an hour every night for this self-conversation, and recapitulate with himself whatever he has done, right or wrong, in the course of the day, he would be both the better and the wiser for it. My deafness gives me more than a sufficient time for self-conversation; and I have found great advantages from it. |
Состояние бездеятельности, в котором ты сейчас пребываешь, дает тебе достаточно досуга для ennui(322), но, вместе с тем, дает тебе и достаточно времени для чего-то лучшего - я имею в виду чтение полезных книг и, что еще того полезнее, ежедневных и продолжительных бесед с самим собою. Лорд Шафтсбери рекомендует такой вот разговор с собою каждому писателю, а я бы рекомендовал его каждому человеку. У большинства людей нет времени и только у немногих есть склонность вступать в этот разговор, больше того, очень многие боятся его и предаются самым легкомысленным развлечениям только для того, чтобы его избежать. Но если бы человек уделял ему каждый вечер хотя бы полчаса и побыл наедине с собой, вспоминая все, что сделал за день хорошего или плохого, он становился бы от этого и лучше, и мудрее. Глухота моя дает мне более чем достаточно времени для такого разговора с собой, и мне это принесло огромную пользу. |
|
ыMy brother and Lady Stanhope are at last finally parted. I was the negotiator between them; and had so much trouble in it, that I would much rather negotiate the most difficult point of the 'jus publicum Sacri Romani Imperii' with the whole Diet of Ratisbon, than negotiate any point with any woman. If my brother had had some of those self-conversations, which I recommend, he would not, I believe, at past sixty, with a crazy, battered constitution, and deaf into the bargain, have married a young girl, just turned of twenty, full of health, and consequently of desires. But who takes warning by the fate of others? This, perhaps, proceeds from a negligence of selfconversation. God bless you. |
Мой брат и леди Стенхоп наконец развелись. Я был между ними посредником, и мне столько пришлось вынести, что я скорее готов договариваться относительно самого трудного пункта в jus publicum Sancti Romani Imperii(323) с целым сеймом в Регенсбурге, нежели о чем бы то ни было с какой бы то ни было женщиной. Если бы брат мой хоть иногда разговаривал с собой, так, как я советую, он никогда бы в свои шестьдесят с лишним лет, при таком шатком, подорванном здоровье, да вдобавок еще глухой, не женился на молоденькой девушке, которой только что исполнилось двадцать, с избытком здоровья и, разумеется, с избытком желаний. Но разве кто-нибудь следует советам, которые на основании своего горького опыта дают другие?! И, может быть, причина этого именно в небрежении к разговору с собой. Да благословит тебя бог. |