Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель. Диккенс. "Большие ожидания" (главы 41-69)

Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель : другие произведения.

Диккенс. "Большие ожидания" (главы 41-69)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель (sokolwlad@narod.ru) Размещен: 27/09/2021, изменен: 27/09/2021. 722k. Статистика. Глава: Проза		Ваша оценка:

Chapter XLI/ГЛАВА ХLI

English	Русский
In vain should I attempt to describe the astonishment and disquiet of Herbert, when he and I and Provis sat down before the fire, and I recounted the whole of the secret. Enough, that I saw my own feelings reflected in Herbert's face, and not least among them, my repugnance towards the man who had done so much for me.	Не берусь описать, как изумился и встревожился Герберт, когда мы сели втроем у огня и я поведал ему свою тайну. Достаточно будет сказать, что на лице Герберта я видел отраженными свои собственные чувства и прежде всего - мое отвращение к человеку, который столько для меня сделал.
What would alone have set a division between that man and us, if there had been no other dividing circumstance, was his triumph in my story. Saving his troublesome sense of having been "low" on one occasion since his return,-on which point he began to hold forth to Herbert, the moment my revelation was finished,-he had no perception of the possibility of my finding any fault with my good fortune. His boast that he had made me a gentleman, and that he had come to see me support the character on his ample resources, was made for me quite as much as for himself. And that it was a highly agreeable boast to both of us, and that we must both be very proud of it, was a conclusion quite established in his own mind.	Уже одно то, как этот человек торжествовал по поводу моей удачи, разделяло нас непереходимой гранью. За исключением того пресловутого случая, когда он один-единственный раз после возвращения показал себя "недостойным", - о чем стал надоедливо твердить Герберту, едва только я закончил свой рассказ, - он не видел ничего, способного омрачить безоблачную картину моего счастья. Когда он хвалился, что сделал из меня джентльмена и приехал посмотреть, как я буду по-джентльменски проживать его денежки, он говорил столько же от моего лица, сколько от своего собственного. И ему в голову не приходило усомниться в том, что все это мне очень приятно и что я, как и он, преисполнен торжества и гордости.
"Though, look'ee here, Pip's comrade," he said to Herbert, after having discoursed for some time, "I know very well that once since I come back-for half a minute-I've been low. I said to Pip, I knowed as I had been low. But don't you fret yourself on that score. I ain't made Pip a gentleman, and Pip ain't a going to make you a gentleman, not fur me not to know what's due to ye both. Dear boy, and Pip's comrade, you two may count upon me always having a gen-teel muzzle on. Muzzled I have been since that half a minute when I was betrayed into lowness, muzzled I am at the present time, muzzled I ever will be."	-- Послушайте меня, товарищ Пипа, - так он закончил одну из своих тирад, обращенных к Герберту, - мне не хуже, чем кому другому, известно, что один раз, с тех пор как я возвратился, - и на одну только минуту, - я показал себя недостойным. Я и Пипу сказал, что, мол, знаю, недостойные это слова. Но вы на этот счет не расстраивайтесь. Не для того я сделал из Пипа джентльмена, не для того Пип и вас сделает джентльменом, чтобы мне забыть, какое с вами с обоими требуется обращение. Милый мой мальчик, и вы, товарищ Пипа, можете быть спокойны: вам за меня краснеть не придется. Как я держал язык на привязи после той минуты, когда у меня недостойные слова сорвались, так и сейчас держу и всегда буду держать.
Herbert said, "Certainly," but looked as if there were no specific consolation in this, and remained perplexed and dismayed. We were anxious for the time when he would go to his lodging and leave us together, but he was evidently jealous of leaving us together, and sat late. It was midnight before I took him round to Essex Street, and saw him safely in at his own dark door. When it closed upon him, I experienced the first moment of relief I had known since the night of his arrival.	Герберт сказал: - Разумеется, - но, как видно, не усмотрел в этом особого утешения, - лицо его оставалось растерянным и огорченным. Мы с нетерпением ждали, чтобы Провис ушел к себе и оставил нас одних, но он, видимо, ревновал меня к обществу Герберта и как нарочно все сидел да сидел. Было уже за полночь, когда я проводил его на Эссекс-стрит и благополучно доставил до самой двери его новой квартиры. И только закрыв за ним дверь, я впервые после его приезда почувствовал некоторое облегчение.
Never quite free from an uneasy remembrance of the man on the stairs, I had always looked about me in taking my guest out after dark, and in bringing him back; and I looked about me now. Difficult as it is in a large city to avoid the suspicion of being watched, when the mind is conscious of danger in that regard, I could not persuade myself that any of the people within sight cared about my movements. The few who were passing passed on their several ways, and the street was empty when I turned back into the Temple. Nobody had come out at the gate with us, nobody went in at the gate with me. As I crossed by the fountain, I saw his lighted back windows looking bright and quiet, and, when I stood for a few moments in the doorway of the building where I lived, before going up the stairs, Garden Court was as still and lifeless as the staircase was when I ascended it.	У меня не выходила из головы встреча с неизвестным человеком на лестнице, и я всегда оглядывался по сторонам, когда выводил моего гостя на прогулку и возвращался с ним домой; оглядывался я по сторонам и сейчас. Но как ни трудно, живя в большом городе, отделаться от чувства, что за тобой следят, особенно если знаешь, что такая опасность тебе угрожает, я все же не мог убедить себя, что кому-нибудь из встречавшихся мне людей есть дело до моего существования. Редкие прохожие спешили каждый своей дорогой, а когда я сворачивал в Тэмпл, улица была совсем безлюдна. Никто не вышел вместе с нами из ворот, никто не вошел со мной обратно. Пересекая двор у фонтана, я увидел, что в окнах Провиса горит яркий, спокойный свет, и одинаково пусто и тихо было в нашем дворе, когда я оглядел его, прежде чем войти в свой подъезд, и на лестнице, когда я по ней поднимался.
Herbert received me with open arms, and I had never felt before so blessedly what it is to have a friend. When he had spoken some sound words of sympathy and encouragement, we sat down to consider the question, What was to be done?	Герберт встретил меня с распростертыми объятиями, и я острей, чем когда-либо, ощутил, какое это огромное счастье - иметь друга. После того как он в немногих словах выразил мне свое сочувствие и подбодрил меня, мы сели и стали обсуждать вопрос - что же теперь делать?
The chair that Provis had occupied still remaining where it had stood,-for he had a barrack way with him of hanging about one spot, in one unsettled manner, and going through one round of observances with his pipe and his negro-head and his jackknife and his pack of cards, and what not, as if it were all put down for him on a slate,-I say his chair remaining where it had stood, Herbert unconsciously took it, but next moment started out of it, pushed it away, and took another. He had no occasion to say after that that he had conceived an aversion for my patron, neither had I occasion to confess my own. We interchanged that confidence without shaping a syllable.	Поскольку кресло, в котором весь вечер сидел Провис, оставалось на прежнем месте у огня (а у него была такая тюремная привычка - держаться одного и того же места в комнате и проделывать одни и те же манипуляции со своей трубкой и "негритянским листом", ножом и колодой карт, точно выполняя урок, который ему написали на грифельной доске), поскольку, повторяю, кресло его оставалось на прежнем месте, Герберт, не подумав, опустился в него, но через минуту вскочил, отодвинул его и взял себе другое. После этого ему незачем было говорить мне, что он проникся к моему покровителю глубокой неприязнью, и мне незачем было сообщать ему то же о себе. Мы признались в этом друг другу без единого слова.
"What," said I to Herbert, when he was safe in another chair,-"what is to be done?"	-- Ну вот, - сказал я Герберту, когда он устроился в другом кресле. - Что же теперь делать?
"My poor dear Handel," he replied, holding his head, "I am too stunned to think."	-- Мой бедный, милый Гендель, - отвечал он, сжав руками виски, - я так ошарашен, что даже думать не могу.
"So was I, Herbert, when the blow first fell. Still, something must be done. He is intent upon various new expenses,-horses, and carriages, and lavish appearances of all kinds. He must be stopped somehow."	-- Так было и со мной, Герберт, когда я только что узнал, И все-таки что-то нужно делать. Он уже носится с новыми планами - лошади, коляски, всякие дорогие наряды. Надо его как-то остановить.
"You mean that you can't accept-"	-- Значит, ты считаешь, что не можешь принять...
"How can I?" I interposed, as Herbert paused. "Think of him! Look at him!"	-- А как же иначе! - перебил я Герберта. - Ты только подумай, кто он такой! Один его вид чего стоит!
An involuntary shudder passed over both of us.	И тут нас обоих пробрала дрожь.
"Yet I am afraid the dreadful truth is, Herbert, that he is attached to me, strongly attached to me. Was there ever such a fate!"	-- А между тем, Герберт, как это ни ужасно, он, видимо, ко мне привязан, сильно привязан. Надо же было случиться такому несчастью!
"My poor dear Handel," Herbert repeated.	-- Мой бедный, милый Гендель, - повторил Герберт.
"Then," said I, "after all, stopping short here, never taking another penny from him, think what I owe him already! Then again: I am heavily in debt,-very heavily for me, who have now no expectations,-and I have been bred to no calling, and I am fit for nothing."	-- И потом, даже если я сейчас проведу черту и не возьму от него больше ни пенни, подумай, сколько я ему уже должен за прошлое! И вообще я кругом в долгах, - как я их выплачу теперь, когда мне не на что надеяться и я не обучен никакой профессии и ни на что в жизни не гожусь?
"Well, well, well!" Herbert remonstrated. "Don't say fit for nothing."	-- Ну уж ни на что не годишься, - это ты, пожалуйста, не говори, - возразил Герберт.
"What am I fit for? I know only one thing that I am fit for, and that is, to go for a soldier. And I might have gone, my dear Herbert, but for the prospect of taking counsel with your friendship and affection."	-- А на что я гожусь? Разве что пойти в солдаты, а больше ни на что. И может быть, дорогой мой Герберт, я бы так и поступил, если бы не знал, что меня ждет твой дружеский совет и поддержка.
Of course I broke down there: and of course Herbert, beyond seizing a warm grip of my hand, pretended not to know it.	Тут я, понятно, не удержался от слез, а Герберт, понятно, сделал вид, что не заметил этого, и только крепко сжал мне руку.
"Anyhow, my dear Handel," said he presently, "soldiering won't do. If you were to renounce this patronage and these favors, I suppose you would do so with some faint hope of one day repaying what you have already had. Not very strong, that hope, if you went soldiering! Besides, it's absurd. You would be infinitely better in Clarriker's house, small as it is. I am working up towards a partnership, you know."	-- Во всяком случае, дорогой мой Гендель, - сказал он, немного помолчав, - солдатская служба это не то, что нужно. Если ты отказываешься от его дальнейшего покровительства и от его денег, то, вероятно, думаешь со временем рассчитаться за то, что получил от него. А уж при солдатской-то службе какие расчеты! И, кроме того, это просто глупо. Тебе гораздо лучше поступить в контору Кларрикера, хоть это и очень скромное дело. У меня ведь, ты знаешь, все идет к тому, чтобы стать его компаньоном.
Poor fellow! He little suspected with whose money.	Несчастный! Если бы он знал, чьи деньги дали ему такую возможность!
"But there is another question," said Herbert. "This is an ignorant, determined man, who has long had one fixed idea. More than that, he seems to me (I may misjudge him) to be a man of a desperate and fierce character."	-- Но тут есть другой вопрос, - продолжал Герберт. - Это невежественный, упрямый человек, который годами жил одной заветной мечтой. Более того, мне кажется (возможно, я ошибаюсь), что это человек отчаянного, необузданного нрава.
"I know he is," I returned. "Let me tell you what evidence I have seen of it."	-- Мне-то это хорошо известно, - отозвался я. - Могу рассказать тебе, какие я тому видел доказательства.
And I told him what I had not mentioned in my narrative, of that encounter with the other convict.	И я рассказал ему про то, о чем раньше не упоминал, - про его схватку с другим каторжником.
"See, then," said Herbert; "think of this! He comes here at the peril of his life, for the realization of his fixed idea. In the moment of realization, after all his toil and waiting, you cut the ground from under his feet, destroy his idea, and make his gains worthless to him. Do you see nothing that he might do, under the disappointment?"	-- Вот видишь, - сказал Герберт. - Ты только подумай: он является сюда, рискуя головой, чтобы осуществить свою заветную мечту. И вот, когда она только что осуществилась, после стольких трудов, после стольких лет ожидания, ты лишаешь его жизнь всякого смысла, разрушаешь его мечту, обесцениваешь в его глазах все его богатство. Ты подумал о том, на какой шаг это может его толкнуть?
"I have seen it, Herbert, and dreamed of it, ever since the fatal night of his arrival. Nothing has been in my thoughts so distinctly as his putting himself in the way of being taken."	-- Я думаю об этом днем и ночью, Герберт, с того рокового вечера, как он сюда явился. Мне просто не дает покоя мысль, как бы он не решил отдать себя в руки правосудия.
"Then you may rely upon it," said Herbert, "that there would be great danger of his doing it. That is his power over you as long as he remains in England, and that would be his reckless course if you forsook him."	-- И можешь не сомневаться, - сказал Герберт, - скорей всего так оно и будет. В этом смысле ты в его власти, пока он в Англии, и если ты от него отступишься, он очертя голову именно это и сделает.
I was so struck by the horror of this idea, which had weighed upon me from the first, and the working out of which would make me regard myself, in some sort, as his murderer, that I could not rest in my chair, but began pacing to and fro. I said to Herbert, meanwhile, that even if Provis were recognized and taken, in spite of himself, I should be wretched as the cause, however innocently. Yes; even though I was so wretched in having him at large and near me, and even though I would far rather have worked at the forge all the days of my life than I would ever have come to this!	Надо сказать, что такое опасение преследовало меня с самого начала, - ведь если бы оно оправдалось, я бы стал почитать себя убийцей, - и теперь слова Герберта привели меня в такой ужас, что я не мог усидеть на месте и стал ходить взад и вперед по комнате. Я сказал Герберту, что даже если бы Провис не донес на себя сам, а был опознан случайно, мне было бы бесконечно тяжело чувствовать себя косвенным виновником его ареста. И, говоря это, я не лгал, хотя мне было достаточно тяжело видеть его на свободе, подле себя, и я предпочел бы всю жизнь работать в кузнице, лишь бы не дожить до этого часа!
But there was no staving off the question, What was to be done?	Однако нужно было все-таки решить вопрос - что же теперь делать?
"The first and the main thing to be done," said Herbert, "is to get him out of England. You will have to go with him, and then he may be induced to go."	-- Самое главное, - сказал Герберт, - надо как можно скорее увезти его из Англии. Тебе придется уехать вместе с ним, иначе он ни за что не согласится.
"But get him where I will, could I prevent his coming back?"	-- Но куда бы я его ни увез, могу ли я помешать ему вернуться?
"My good Handel, is it not obvious that with Newgate in the next street, there must be far greater hazard in your breaking your mind to him and making him reckless, here, than elsewhere. If a pretext to get him away could be made out of that other convict, or out of anything else in his life, now."	-- Ах, Гендель, неужели ты не понимаешь, насколько опаснее сказать ему все и довести его до крайности здесь, в двух шагах от Ньюгета, чем где-нибудь за границей? Нет, так или иначе надо заставить его уехать. Нельзя ли выдумать подходящий предлог - того второго каторжника или еще какое-нибудь обстоятельство его прошлой жизни?
"There, again!" said I, stopping before Herbert, with my open hands held out, as if they contained the desperation of the case. "I know nothing of his life. It has almost made me mad to sit here of a night and see him before me, so bound up with my fortunes and misfortunes, and yet so unknown to me, except as the miserable wretch who terrified me two days in my childhood!"	-- В том-то и горе, - сказал я и, остановившись перед Гербертом, развел руками, словно предлагая убедиться в безнадежности моего положения. - Мне ровно ничего не известно о его жизни. Я тут с ним по вечерам чуть не до сумасшествия доходил, - смотрю на него и думаю: вот сидит тот, кто перевернул всю мою жизнь, а я о нем ничего не знаю, кроме того, что это несчастный бродяга, который в детстве два дня держал меня в смертельном страхе.
Herbert got up, and linked his arm in mine, and we slowly walked to and fro together, studying the carpet.	Герберт поднялся, взял меня под руку, и мы стали медленно прохаживаться взад-вперед, изучая узор ковра.
"Handel," said Herbert, stopping, "you feel convinced that you can take no further benefits from him; do you?"	-- Гендель, - сказал наконец Герберт и остановился, - ты ведь твердо решил больше не принимать от него никаких благодеяний?
"Fully. Surely you would, too, if you were in my place?"	-- Конечно. Разве ты на моем месте стал бы сомневаться?
"And you feel convinced that you must break with him?"	-- И ты твердо решил, что должен прекратить с ним всякое знакомство?
"Herbert, can you ask me?"	-- Как ты еще можешь спрашивать, Герберт?
"And you have, and are bound to have, that tenderness for the life he has risked on your account, that you must save him, if possible, from throwing it away. Then you must get him out of England before you stir a finger to extricate yourself. That done, extricate yourself, in Heaven's name, and we'll see it out together, dear old boy."	-- И ты опасаешься, не можешь не опасаться, за его жизнь, которую он поставил на карту ради тебя, и следовательно должен сделать все, чтобы не дать ему себя погубить, так? Ну, значит, ты и думать не смей о том, как выпутаться самому, пока не увезешь его из Англии. А после этого - выпутывайся, ради создателя, как можно скорей, и тогда уж мы вместе сообразим, что делать.
It was a comfort to shake hands upon it, and walk up and down again, with only that done.	Как отрадно было скрепить рукопожатием даже столь неопределенное решение и опять пройтись взад-вперед по комнате!
"Now, Herbert," said I, "with reference to gaining some knowledge of his history. There is but one way that I know of. I must ask him point blank."	-- Что же касается того, как узнать его Историю, - сказал я, - то я вижу только один способ: спросить его самого, и все.
"Yes. Ask him," said Herbert, "when we sit at breakfast in the morning." For he had said, on taking leave of Herbert, that he would come to breakfast with us.	-- Да, - сказал Герберт, - спроси его прямо с утра, когда мы сядем завтракать. (Прощаясь с Гербертом, наш гость предупредил, что придет пораньше, чтобы завтракать вместе с нами.)
With this project formed, we went to bed. I had the wildest dreams concerning him, and woke unrefreshed; I woke, too, to recover the fear which I had lost in the night, of his being found out as a returned transport. Waking, I never lost that fear.	Порешив на этом, мы пошли спать. Всю ночь мне снились самые несуразные сны, и проснулся я не отдохнувший; к тому же, утро снова принесло с собой страшную мысль: а вдруг кто-нибудь узнает, что он самовольно вернулся из ссылки? Когда я не спал, эта мысль ни на минуту не покидала меня.
He came round at the appointed time, took out his jackknife, and sat down to his meal. He was full of plans "for his gentleman's coming out strong, and like a gentleman," and urged me to begin speedily upon the pocket-book which he had left in my possession. He considered the chambers and his own lodging as temporary residences, and advised me to look out at once for a "fashionable crib" near Hyde Park, in which he could have "a shake-down." When he had made an end of his breakfast, and was wiping his knife on his leg, I said to him, without a word of preface,-	Он явился в назначенное время, достал свой нож и сел к столу. У него была целая куча планов, как "его джентльмену показать себя заправским джентльменом", и он уговаривал меня не теряя времени почать бумажник, который с первого вечера оставался в моем распоряжении. Мою квартиру и свои комнаты он считал лишь временным пристанищем и советовал мне теперь же приглядеть "хоромину побогаче", где-нибудь вблизи Гайд-парка, где нашлась бы "койка" и для него. Когда он покончил с завтраком и стал вытирать нож о штаны, я приступил к делу без всяких обиняков:
"After you were gone last night, I told my friend of the struggle that the soldiers found you engaged in on the marshes, when we came up. You remember?"	-- Вчера после вашего ухода я рассказал моему другу о вашей драке на болоте, когда вас нашли солдаты. Помните?
"Remember!" said he. "I think so!"	-- Еще бы не помнить!
"We want to know something about that man-and about you. It is strange to know no more about either, and particularly you, than I was able to tell last night. Is not this as good a time as another for our knowing more?"	-- Нам хотелось бы узнать что-нибудь про того человека... и про вас. Очень странно, что я так мало знаю, особенно о вас. Вы не могли бы - прямо сейчас, не откладывая, - рассказать нам немного о себе?
"Well!" he said, after consideration. "You're on your oath, you know, Pip's comrade?"	-- Что ж, - ответил он, подумав. - Ведь вы, товарищ Пипа, помните, что связаны клятвой?
"Assuredly," replied Herbert.	-- Прекрасно помню.
"As to anything I say, you know," he insisted. "The oath applies to all."	-- Что бы я ни рассказал, - добавил он настойчиво, - клятва - она ко всему относится.
"I understand it to do so."	-- Я это вполне понимаю.
"And look'ee here! Wotever I done is worked out and paid for," he insisted again.	-- И помните, вы! В чем я провинился, за то отработал и заплатил сполна, - продолжал он настаивать.
"So be it."	-- Пусть будет так.
He took out his black pipe and was going to fill it with negro-head, when, looking at the tangle of tobacco in his hand, he seemed to think it might perplex the thread of his narrative. He put it back again, stuck his pipe in a button-hole of his coat, spread a hand on each knee, and after turning an angry eye on the fire for a few silent moments, looked round at us and said what follows.	Он достал свою черную трубку и собирался набить ее "негритянским листом", но, посмотрев на зажатую в пальцах щепоть табаку, видно побоялся, как бы курение не отвлекло его от рассказа. Он высыпал табак обратно в карман, воткнул трубку в петлицу, уперся руками в колени и сперва посидел молча, гневно и хмуро глядя в огонь, а потом обернулся к нам и заговорил,

Chapter XLII/ГЛАВА ХLII

English	Русский
"Dear boy and Pip's comrade. I am not a going fur to tell you my life like a song, or a story-book. But to give it you short and handy, I'll put it at once into a mouthful of English. In jail and out of jail, in jail and out of jail, in jail and out of jail. There, you've got it. That's my life pretty much, down to such times as I got shipped off, arter Pip stood my friend.	-- Милый мальчик, и вы, товарищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли. Из тюрьмы на волю, а с воли в тюрьму, и опять на волю, и опять в тюрьму, - вот и вся суть. Так и шла моя жизнь, пока меня не услали на край света, - это после того, как Пип сослужил мне службу.
"I've been done everything to, pretty well-except hanged. I've been locked up as much as a silver tea-kittle. I've been carted here and carted there, and put out of this town, and put out of that town, and stuck in the stocks, and whipped and worried and drove. I've no more notion where I was born than you have-if so much. I first become aware of myself down in Essex, a thieving turnips for my living. Summun had run away from me-a man-a tinker-and he'd took the fire with him, and left me wery cold.	Чего-чего надо мной не делали - только что вешать не пробовали. Под замком держали, точно серебряный чайник. Возили с места на место, то из одного города выгоняли, то из другого, и в колодки забивали, и плетьми наказывали, и травили, как зайца. Где я родился, о том я знаю не больше вашего. Первое, что я помню, это как где-то в Эссексе репу воровал, чтобы не помереть с голоду. Кто-то сбежал и бросил меня - какой-то лудильщик - и унес с собой жаровню, так что мне было очень холодно.
"I know'd my name to be Magwitch, chrisen'd Abel. How did I know it? Much as I know'd the birds' names in the hedges to be chaffinch, sparrer, thrush. I might have thought it was all lies together, only as the birds' names come out true, I supposed mine did.	Я знал, что фамилия моя Мэгвич, а наречен Абелем. Вы спросите, откуда знал? А откуда я знал, что вот эта птица зовется снегирь, а эта - воробей, а эта - дрозд? Я бы мог и так рассудить, что, мол, все это враки, но птичьи-то имена оказались правильные, значит, скорее всего, и мое тоже.
"So fur as I could find, there warn't a soul that see young Abel Magwitch, with us little on him as in him, but wot caught fright at him, and either drove him off, or took him up. I was took up, took up, took up, to that extent that I reg'larly grow'd up took up.	И кто, бывало, ни встретит этого мальчишку Абеля Мэгвича, оборванного и голодного, сейчас же пугается и либо гонит его прочь, либо хватает и тащит в тюрьму. До того часто меня хватали, что я с малых лет и воли-то почти не видел.
"This is the way it was, that when I was a ragged little creetur as much to be pitied as ever I see (not that I looked in the glass, for there warn't many insides of furnished houses known to me), I got the name of being hardened. 'This is a terrible hardened one,' they says to prison wisitors, picking out me. 'May be said to live in jails, this boy.' Then they looked at me, and I looked at them, and they measured my head, some on 'em,-they had better a measured my stomach,-and others on 'em giv me tracts what I couldn't read, and made me speeches what I couldn't understand. They always went on agen me about the Devil. But what the Devil was I to do? I must put something into my stomach, mustn't I?-Howsomever, I'm a getting low, and I know what's due. Dear boy and Pip's comrade, don't you be afeerd of me being low.	Так вот и получилось, что я еще совсем маленьким оборвышем был, таким жалким, что, кажется, глядя на него, сам бы заплакал (правда, в зеркало я не гляделся, я и в домах таких не бывал, где зеркала водятся), а меня уже стали считать неисправимым. Бывало, придут в тюрьму посетители, так им первым делом меня показывают: "Этот вот, говорят, неисправимый. Так и кочует из тюрьмы в тюрьму". Те на меня удивляются, а я на них, а некоторые обмеряли мне голову, - лучше бы они мне живот обмерили, - а другие дарили душеспасительные книжки, которые я не мог прочесть, и говорили всякие слова, которые я не мог понять. И все, бывало, толкуют мне про дьявола. А какого дьявола? Жрать-то мне надо было или нет?.. Впрочем, это я недостойные слова сказал, я ведь знаю, как надо говорить с джентльменами. Милый мальчик, и вы, товарищ Пипа, не бойтесь, больше этого не будет.
"Tramping, begging, thieving, working sometimes when I could,-though that warn't as often as you may think, till you put the question whether you would ha' been over-ready to give me work yourselves,-a bit of a poacher, a bit of a laborer, a bit of a wagoner, a bit of a haymaker, a bit of a hawker, a bit of most things that don't pay and lead to trouble, I got to be a man. A deserting soldier in a Traveller's Rest, what lay hid up to the chin under a lot of taturs, learnt me to read; and a travelling Giant what signed his name at a penny a time learnt me to write. I warn't locked up as often now as formerly, but I wore out my good share of key-metal still.	Я бродяжил, попрошайничал, воровал, когда удавалось - работал, только это бывало не часто, потому что кому же захочется давать такому работу, вам и самим бы, наверно, не захотелось; был понемножку и браконьером, и батраком, и возчиком, и косцом, и коробейником - словом, всего понемножку испробовал, с чего барыш невелик, а неприятностей не оберешься, и стал я взрослым мужчиной. В придорожной харчевне какой-то беглый солдат, который прятался в куче картошки, научил меня читать. А писать научил странствующий великан, он продавал свои подписи на ярмарках по пенсу штука. Теперь меня уже не так часто сажали за решетку, но все же тюремщикам хватало со мной работы.
"At Epsom races, a matter of over twenty years ago, I got acquainted wi' a man whose skull I'd crack wi' this poker, like the claw of a lobster, if I'd got it on this hob. His right name was Compeyson; and that's the man, dear boy, what you see me a pounding in the ditch, according to what you truly told your comrade arter I was gone last night.	Тому назад с лишком двадцать лет познакомился я на скачках в Эпсоме с одним человеком, - будь он сейчас здесь, я бы ему вот этой кочергой череп расколол, не хуже ореха. Звали его Компесон; и это тот самый человек, мой мальчик, которого я на твоих глазах измолотил в канаве, - ты правильно рассказал про это твоему товарищу вчера вечером, когда я ушел.
"He set up fur a gentleman, this Compeyson, and he'd been to a public boarding-school and had learning. He was a smooth one to talk, and was a dab at the ways of gentlefolks. He was good-looking too. It was the night afore the great race, when I found him on the heath, in a booth that I know'd on. Him and some more was a sitting among the tables when I went in, and the landlord (which had a knowledge of me, and was a sporting one) called him out, and said, 'I think this is a man that might suit you,'-meaning I was.	Этот Компесон строил из себя джентльмена, да и правда, учился он в богатом пансионе, был образованный. Говорить умел, как по писаному, и замашки самые барские. К тому же собой был красавец. Я увидел его в первый раз накануне главных скачек на поле возле ипподрома в одном балагане, где я и до того бывал. Он сидел за столом с целой компанией, и хозяин (он меня знал, хороший был парень) вызвал его и говорит: "Вот этот человек вам, думаю, подойдет", - это я то есть.
"Compeyson, he looks at me very noticing, and I look at him. He has a watch and a chain and a ring and a breast-pin and a handsome suit of clothes.	Компесон поглядел на меня очень зорко, а я на него. Вижу - у него часы с цепочкой, и перстень, и булавка в галстуке, и одет хоть куда.
"'To judge from appearances, you're out of luck,' says Compeyson to me.	"Судя по вашему виду, - говорит мне Компесон, - судьба вас не балует".
"'Yes, master, and I've never been in it much.' (I had come out of Kingston Jail last on a vagrancy committal. Not but what it might have been for something else; but it warn't.)	"Да, говорю, хозяин, и никогда особенно не баловала". (Я незадолго до того вышел из Кингстонской тюрьмы, - упекли за бродяжничество. С тем же успехом мог попасть и за другое, да в тот раз ничего другого не было.)
"'Luck changes,' says Compeyson; 'perhaps yours is going to change.'	"Судьба изменчива, - говорит Компесон, - может, и ваша скоро изменится".
"I says, 'I hope it may be so. There's room.'	Я говорю: "Надеюсь. Пора бы".
"'What can you do?' says Compeyson.	"Что вы умеете делать?" - говорит Компесон.
"'Eat and drink,' I says; 'if you'll find the materials.'	"Есть и пить, говорю, если вы поставите монету".
"Compeyson laughed, looked at me again very noticing, giv me five shillings, and appointed me for next night. Same place.	Компесон рассмеялся, опять поглядел на меня очень зорко, дал мне пять шиллингов и велел приходить завтра, сюда же.
"I went to Compeyson next night, same place, and Compeyson took me on to be his man and pardner. And what was Compeyson's business in which we was to go pardners? Compeyson's business was the swindling, handwriting forging, stolen bank-note passing, and such-like. All sorts of traps as Compeyson could set with his head, and keep his own legs out of and get the profits from and let another man in for, was Compeyson's business. He'd no more heart than a iron file, he was as cold as death, and he had the head of the Devil afore mentioned.	Я пришел к нему назавтра, туда же, и он взял меня в подручные и компаньоны. А спросите, каким таким делом он занимался, что ему нужен был компаньон? Его дело было - мошенничать, подделывать подписи, сбывать краденые банкноты и тому подобное. Всяческие ловушки, какие он только мог выдумать хитрой своей головой, да так, чтобы самому не прихлопнуло ногу, да чтобы нажиться, а других подвести, - вот чем он занимался. Жалости он знал не больше, чем железный подпилок, сердце у него было холодное, как смерть, зато голова - как у того самого дьявола.
"There was another in with Compeyson, as was called Arthur,-not as being so chrisen'd, but as a surname. He was in a Decline, and was a shadow to look at. Him and Compeyson had been in a bad thing with a rich lady some years afore, and they'd made a pot of money by it; but Compeyson betted and gamed, and he'd have run through the king's taxes. So, Arthur was a dying, and a dying poor and with the horrors on him, and Compeyson's wife (which Compeyson kicked mostly) was a having pity on him when she could, and Compeyson was a having pity on nothing and nobody.	С Компесоном работал еще один человек, звали его Артур, это у него была такая фамилия. Тот сильно хворал, посмотреть на него - краше в гроб кладут. Они с Компесоном за несколько лет до того сыграли скверную штуку с одной богатой женщиной и нажили на этом кучу денег; но Компесон просаживал сотни на скачках и в азартные игры, - он и королевскую казну сумел бы пустить по ветру. Так что Артур умирал бедняком, от белой горячки, и жена Компесона (Компесон ее бил почем зря) жалела его, когда было время, а Компесон - тот никого и ничего не жалел.
"I might a took warning by Arthur, but I didn't; and I won't pretend I was partick'ler-for where 'ud be the good on it, dear boy and comrade? So I begun wi' Compeyson, and a poor tool I was in his hands. Arthur lived at the top of Compeyson's house (over nigh Brentford it was), and Compeyson kept a careful account agen him for board and lodging, in case he should ever get better to work it out. But Arthur soon settled the account. The second or third time as ever I see him, he come a tearing down into Compeyson's parlor late at night, in only a flannel gown, with his hair all in a sweat, and he says to Compeyson's wife, 'Sally, she really is upstairs alonger me, now, and I can't get rid of her. She's all in white,' he says, 'wi' white flowers in her hair, and she's awful mad, and she's got a shroud hanging over her arm, and she says she'll put it on me at five in the morning.'	Глядя на Артура, мне бы надо было остеречься, да нет, куда там; и не стану я вам говорить, будто я брезговал этими делами, потому что, милый мой мальчик с товарищем, это были бы бесполезные слова. Ну так вот, связался я с Компесоном, и стал он из меня веревки вить. Артур жил у Компесона в доме, в верхней комнате (дом у него был возле Брентфорда), и Компесон вел точный счет, сколько тот ему должен за стол и квартиру, чтобы он, если поправится, все отработал. Но Артур скоро перечеркнул этот счет. Во второй, не то в третий раз, что я его видел, он поздно вечером ворвался к Компесону в гостиную, в одной рубахе, волосы слиплись от пота, и говорит жене Компесона: "Салли, честное слово, она там стоит наверху, у моей постели, и я не могу ее прогнать. Она, говорит, вся в белом, и в волосах белые цветы, и очень сердится, держит в руках саван и грозится, что наденет его на меня в пять часов утра".
"Says Compeyson: 'Why, you fool, don't you know she's got a living body? And how should she be up there, without coming through the door, or in at the window, and up the stairs?'	"Вот дурак, - говорит Компесон, - ты что, не знаешь, что она жива? И как ей было к тебе попасть, если она ни в дверь, ни в окно не входила и по лестнице не подымалась?"
"'I don't know how she's there,' says Arthur, shivering dreadful with the horrors, 'but she's standing in the corner at the foot of the bed, awful mad. And over where her heart's broke-you broke it!-there's drops of blood.'	"Не знаю, как она туда попала, - говорит Артур, а сам весь трясется от лихорадки, - только она стоит в углу, у кровати, и очень сердится. А там, где у нее сердце разбито, - это ты его разбил, - там капли крови".
"Compeyson spoke hardy, but he was always a coward. 'Go up alonger this drivelling sick man,' he says to his wife, 'and Magwitch, lend her a hand, will you?' But he never come nigh himself.	На словах-то Компесон храбрился, но он был порядочный трус. "Отведи ты этого помешанного наверх, - говорит он жене, - и вы, Мэгвич, помогите ей, ладно?" А сам и близко не подошел.
"Compeyson's wife and me took him up to bed agen, and he raved most dreadful. 'Why look at her!' he cries out. 'She's a shaking the shroud at me! Don't you see her? Look at her eyes! Ain't it awful to see her so mad?' Next he cries, 'She'll put it on me, and then I'm done for! Take it away from her, take it away!' And then he catched hold of us, and kep on a talking to her, and answering of her, till I half believed I see her myself.	Мы с женой Компесона отвели его наверх, уложили в постель, а он все бушует. Кричит: "Поглядите н-а нее! Она машет мне саваном! Неужели не видите? Поглядите, какие у нее глаза! Я ее боюсь, она сердится!" Потом опять закричал: "Она накинет его на меня, и тогда я погиб! Отнимите у нее саван, отнимите!" А потом вцепился в нас, и давай с ней разговаривать, и отвечать ей, так что мне уж стало мерещиться, будто я и сам ее вижу.
"Compeyson's wife, being used to him, giv him some liquor to get the horrors off, and by and by he quieted. 'O, she's gone! Has her keeper been for her?' he says. 'Yes,' says Compeyson's wife. 'Did you tell him to lock her and bar her in?' 'Yes.' 'And to take that ugly thing away from her?' 'Yes, yes, all right.' 'You're a good creetur,' he says, 'don't leave me, whatever you do, and thank you!'	Жене Компесона не впервой было с ним возиться, она дала ему чего-то выпить, и мало-помалу горячка его отпустила, и он успокоился. "Ох, говорит, ушла! Это ее сторож за ней приходил?" Жена Компесона говорит: "Да". - "Вы ему сказали, чтобы он ее запер и засов задвинул?" - "Да". - "И чтобы отнял у нее эту страшную простыню?" - "Да, да, все сказала". - "Вы добрая душа, - говорит он, - спасибо вам, только не уходите от меня, не уходите".
"He rested pretty quiet till it might want a few minutes of five, and then he starts up with a scream, and screams out,	После этого он лежал тихо почитай что до пяти часов, а тут вдруг вскинулся да как завизжит:
'Here she is! She's got the shroud again. She's unfolding it. She's coming out of the corner. She's coming to the bed. Hold me, both on you-one of each side-don't let her touch me with it. Hah! she missed me that time. Don't let her throw it over my shoulders. Don't let her lift me up to get it round me. She's lifting me up. Keep me down!' Then he lifted himself up hard, and was dead.	"Опять пришла! И саван держит... Развернула... Выходит из угла... К постели идет! Держите меня оба-с двух сторон, - не давайте ко мне прикоснуться. Ага! Не вышло! Она хочет накинуть саван мне на плечи, хочет поднять меня и обернуть им. Поднимает! Что же вы меня не держите!" И тут он сел, выпрямился весь - и помер.
"Compeyson took it easy as a good riddance for both sides. Him and me was soon busy, and first he swore me (being ever artful) on my own book,-this here little black book, dear boy, what I swore your comrade on.	Компесон нисколько не огорчился, - этак, мол, для них обоих лучше. Мы с ним вскоре взялись за дело, но сперва он по своей хитрости заставил меня поклясться на моей же библии - на этой самой черной книжке, мой мальчик, на которой вчера твой товарищ клялся.
"Not to go into the things that Compeyson planned, and I done-which 'ud take a week-I'll simply say to you, dear boy, and Pip's comrade, that that man got me into such nets as made me his black slave. I was always in debt to him, always under his thumb, always a working, always a getting into danger. He was younger than me, but he'd got craft, and he'd got learning, and he overmatched me five hundred times told and no mercy. My Missis as I had the hard time wi'-Stop though! I ain't brought her in-"	Я не стану перебирать всего, что придумывал Компесон, а я выполнял, - этого и в неделю не переберешь, - а просто скажу вам, милый мальчик и товарищ Пипа, что этот человек так опутал меня своими сетями, что я стал его рабом, не хуже негра. Всегда я был ему должен, всегда в его власти, всегда работал, всегда дрожал за свою шкуру. Он был моложе меня, но зато ученый, и в тысячу раз хитрее и безжалостней. Моя сожительница, с которой у меня тогда выдалось трудное времечко... Ох, нет, ее-то я напрасно приплел.
He looked about him in a confused way, as if he had lost his place in the book of his remembrance; and he turned his face to the fire, and spread his hands broader on his knees, and lifted them off and put them on again.	Он в замешательстве огляделся по сторонам, словно потерял нужное место в книге своих воспоминаний, отвернулся к огню, крепче уперся руками в колени, потом приподнял руки и снова опустил.
"There ain't no need to go into it," he said, looking round once more. "The time wi' Compeyson was a'most as hard a time as ever I had; that said, all's said. Did I tell you as I was tried, alone, for misdemeanor, while with Compeyson?"	-- Про это рассказывать ни к чему, - продолжал он, опять поворачиваясь к нам. - Труднее того времени, когда я был с Компесоном, мне, пожалуй, и не припомнить. А этим все сказано. Я тебе говорил, что, пока я был с ним, меня судили, одного, за мошенничество?
I answered,	Я ответил:
No.	-- Нет.
"Well!" he said, "I was, and got convicted. As to took up on suspicion, that was twice or three times in the four or five year that it lasted; but evidence was wanting. At last, me and Compeyson was both committed for felony,-on a charge of putting stolen notes in circulation,-and there was other charges behind. Compeyson says to me, 'Separate defences, no communication,' and that was all. And I was so miserable poor, that I sold all the clothes I had, except what hung on my back, afore I could get Jaggers.	-- Так вот, - сказал он, - судили, и наказание я отбыл. А что до арестов по подозрению, так их за те четыре-пять лет, что мы с ним работали, было не то два, не то три, только всякий раз не хватало улик. Наконец нас обоих привлекли к суду за то, что пускали в обращение краденые банкноты, - а там и другие наши художества вскрылись. Компесон мне тогда сказал: "Защищаться каждому порознь, как будто мы и незнакомы" - и все! А я был до того беден, что не мог пригласить Джеггерса, пока всю свою одежду не продал, - только в том и остался, в чем был.
"When we was put in the dock, I noticed first of all what a gentleman Compeyson looked, wi' his curly hair and his black clothes and his white pocket-handkercher, and what a common sort of a wretch I looked. When the prosecution opened and the evidence was put short, aforehand, I noticed how heavy it all bore on me, and how light on him. When the evidence was giv in the box, I noticed how it was always me that had come for'ard, and could be swore to, how it was always me that the money had been paid to, how it was always me that had seemed to work the thing and get the profit. But when the defence come on, then I see the plan plainer; for, says the counsellor for Compeyson, 'My lord and gentlemen, here you has afore you, side by side, two persons as your eyes can separate wide; one, the younger, well brought up, who will be spoke to as such; one, the elder, ill brought up, who will be spoke to as such; one, the younger, seldom if ever seen in these here transactions, and only suspected; t'other, the elder, always seen in 'em and always wi'his guilt brought home. Can you doubt, if there is but one in it, which is the one, and, if there is two in it, which is much the worst one?' And such-like. And when it come to character, warn't it Compeyson as had been to the school, and warn't it his schoolfellows as was in this position and in that, and warn't it him as had been know'd by witnesses in such clubs and societies, and nowt to his disadvantage? And warn't it me as had been tried afore, and as had been know'd up hill and down dale in Bridewells and Lock-Ups! And when it come to speech-making, warn't it Compeyson as could speak to 'em wi' his face dropping every now and then into his white pocket-handkercher,-ah! and wi' verses in his speech, too,-and warn't it me as could only say, 'Gentlemen, this man at my side is a most precious rascal'? And when the verdict come, warn't it Compeyson as was recommended to mercy on account of good character and bad company, and giving up all the information he could agen me, and warn't it me as got never a word but Guilty? And when I says to Compeyson, 'Once out of this court, I'll smash that face of yourn!' ain't it Compeyson as prays the Judge to be protected, and gets two turnkeys stood betwixt us? And when we're sentenced, ain't it him as gets seven year, and me fourteen, and ain't it him as the Judge is sorry for, because he might a done so well, and ain't it me as the Judge perceives to be a old offender of wiolent passion, likely to come to worse?"	Когда нас ввели в залу суда, я первым делом заметил, каким джентльменом смотрит Компесон, - кудрявый, в черном костюме, с белым платочком, - и каким я против него смотрю оборванцем. Когда началось заседание и вкратце перечислили улики, я заметил, как тяжело вина ложится на меня и как легко на него. Когда принялись за свидетелей, все время выходило, будто это я главный преступник, каждый готов был в том присягнуть - и деньги всегда платили мне, и всем казалось, что я один я затеял дело, и барыш получил. А уж когда повел речь защитник Компесона, тут я понял всю их политику. Он что сказал? "Милорд и джентльмены, вот перед вами стоят рядом два человека, и вы сразу видите, до чего они между собой не похожи. Один, младший, получил воспитание, с ним и разговор будет вежливый; другой, старший, не получил воспитания, с ним и разговор будет другой; один, младший, можно сказать, ни в чем таком не был замечен, а только был на подозрении; другой, старший, был замечен много раз. и всякий раз вина его была доказана. Так разве не ясно, который из них виновен, если виновен один, а если оба - то который виновен гораздо больше?" Ну, и все в этом роде. А когда стали выяснять наше прошлое, тут и пошло: Компесон и в школе-то учился, и его друзья детства занимают всякие высокие посты, и свидетели встречали его в таких-то клубах да обществах, и никто про него дурного не слышал. А меня уж и раньше судили, и знают из конца в конец Англии во всех острогах и арестантских. А когда предоставили последнее слово, Компесон заговорил, заговорил, и нет-нет да и закроет лицо белым платочком, и даже стихи в свою речь вставлял, - а я только и мог сказать: "Джентльмены, этот человек, что стоит со мной рядом, - отъявленный мерзавец". А когда вынесли решение, Компесону просили снисхождение оказать по причине первой судимости и дурного влияния и за то, что он так хорошо давал показания против меня, а для меня у них нашлось всего одно слово: "Виновен". А когда я сказал Компесону: "Дай срок, выйдем отсюда - я тебе рожу разобью!", так Компесон просит судью о защите, и к нему приставляют двух караульных, охранять его от меня. А когда огласили приговор, Компесон-то получил семь лет, а я четырнадцать, и судья еще пожалел его, потому что он, дескать, мог бы всего добиться в жизни, а про меня сказал, что я закоренелый преступник, опасный человек, и, наверно, плохо кончу.
He had worked himself into a state of great excitement, but he checked it, took two or three short breaths, swallowed as often, and stretching out his hand towards me said, in a reassuring manner,	Провис весь дрожал от волнения, но овладел собой, два-три раза коротко вздохнул, проглотил слюну и, дотронувшись до моей руки, сказал успокаивающе:
"I ain't a going to be low, dear boy!"	-- Милый мальчик, недостойных слов ты от меня не услышишь.
He had so heated himself that he took out his handkerchief and wiped his face and head and neck and hands, before he could go on.	Однако он так разгорячился, что не мог продолжать, пока не вытер себе платком лицо, голову, шею и руки.
"I had said to Compeyson that I'd smash that face of his, and I swore Lord smash mine! to do it. We was in the same prison-ship, but I couldn't get at him for long, though I tried. At last I come behind him and hit him on the cheek to turn him round and get a smashing one at him, when I was seen and seized. The black-hole of that ship warn't a strong one, to a judge of black-holes that could swim and dive. I escaped to the shore, and I was a hiding among the graves there, envying them as was in 'em and all over, when I first see my boy!"	-- Я сказал Компесону, что разобью ему рожу, и поклялся - разбей, мол, господи, мою, если я вру. Мы содержались на той же барже, но я долго не мог до него добраться, хоть и старался. Наконец я как-то подошел к нему сзади и дал ему по щеке, чтобы он обернулся и подставил мне рожу, но тут меня заметили, схватили и бросили в темную. На той барже темная была не бог весть что для человека бывалого, да притом если умеешь нырять и плавать. Я сбежал и прятался среди могил, завидуя тем, кто в них лежит и от всех забот избавлен, и тут-то в первый раз увидел моего мальчика!
He regarded me with a look of affection that made him almost abhorrent to me again, though I had felt great pity for him.	Он окинул меня ласковым взглядом, от чего мне снова стало противно, хотя только что я его искренне жалел.
"By my boy, I was giv to understand as Compeyson was out on them marshes too. Upon my soul, I half believe he escaped in his terror, to get quit of me, not knowing it was me as had got ashore. I hunted him down. I smashed his face. 'And now,' says I 'as the worst thing I can do, caring nothing for myself, I'll drag you back.' And I'd have swum off, towing him by the hair, if it had come to that, and I'd a got him aboard without the soldiers.	-- Из слов моего мальчика я понял, что Компесон тоже прячется на этом болоте. Скорее всего он от меня и удрал, уж очень боялся меня, только ему невдомек было, что я тоже на берегу. Я его разыскал. Я разбил ему рожу. "А теперь, говорю, берегись. Себя мне не жаль, а уж тебя я приволоку обратно". И если бы понадобилось, я бы его вплавь, за волосы, один на баржу доставил, без всяких солдат.
"Of course he'd much the best of it to the last,-his character was so good. He had escaped when he was made half wild by me and my murderous intentions; and his punishment was light. I was put in irons, brought to trial again, and sent for life. I didn't stop for life, dear boy and Pip's comrade, being here."	Конечно, ему и тут вышло послабление, - при его-то джентльменском прошлом! Рассудили, что он бежал, когда был не в себе от страха, как бы я его не убил, и наказание ему дали легкое. А меня заковали, опять судили и выслали пожизненно. Только я, мой мальчик и вы, товарищ Пипа, не остался там пожизненно, потому как вот он я, здесь.
He wiped himself again, as he had done before, and then slowly took his tangle of tobacco from his pocket, and plucked his pipe from his button-hole, and slowly filled it, and began to smoke.	Он снова утерся платком, не спеша достал из кармана табак, вытащил трубку из петлицы, не спеша набил ее, встал и закурил.
"Is he dead?" I asked, after a silence.	-- Он умер? - спросил я, помолчав.
"Is who dead, dear boy?"	-- Кто, мой мальчик?
"Compeyson."	-- Компесон.
"He hopes I am, if he's alive, you may be sure," with a fierce look. "I never heerd no more of him."	-- Одно могу сказать: если жив, так надеется, что меня-то нет в живых. Я об нем с тех пор не слышал.
Herbert had been writing with his pencil in the cover of a book. He softly pushed the book over to me, as Provis stood smoking with his eyes on the fire, and I read in it:-	Герберт писал что-то карандашом на открытой книге. Дождавшись, когда Провис, раскурив свою трубку, загляделся на огонь, он тихонько пододвинул книгу ко мне, и я прочел:
"Young Havisham's name was Arthur. Compeyson is the man who professed to be Miss Havisham's lover."	"Брата мисс Хэвишем звали Артур. Компесон - это тот человек, который считался ее женихом".
I shut the book and nodded slightly to Herbert, and put the book by; but we neither of us said anything, and both looked at Provis as he stood smoking by the fire.	Я закрыл книгу, чуть заметно кивнул Герберту и отложил книгу в сторону; но мы не обменялись ни словом, а только смотрели на Провиса, который стоял у огня и курил свою трубку.

Chapter XLIII/ГЛАВА XLIII

English	Русский
Why should I pause to ask how much of my shrinking from Provis might be traced to Estella? Why should I loiter on my road, to compare the state of mind in which I had tried to rid myself of the stain of the prison before meeting her at the coach-office, with the state of mind in which I now reflected on the abyss between Estella in her pride and beauty, and the returned transport whom I harbored? The road would be none the smoother for it, the end would be none the better for it, he would not be helped, nor I extenuated.	Стоит ли размышлять о том, насколько в моей неприязни к Провису была повинна Эстелла? Стоит ли задерживаться в пути для того, чтобы сравнить то состояние духа, в котором я силился смыть с себя грязь Ньюгета, прежде чем встретить ее на почтовом дворе, с моими теперешними горькими думами о пропасти, отделяющей гордую красавицу Эстеллу от ссыльного, которого я укрывал? Путь от этого не станет глаже, ни конец его радостней. Это не послужит ни Провису на пользу, ни в оправдание мне.
A new fear had been engendered in my mind by his narrative; or rather, his narrative had given form and purpose to the fear that was already there. If Compeyson were alive and should discover his return, I could hardly doubt the consequence. That Compeyson stood in mortal fear of him, neither of the two could know much better than I; and that any such man as that man had been described to be would hesitate to release himself for good from a dreaded enemy by the safe means of becoming an informer was scarcely to be imagined.	После его рассказа у меня зародились новые страхи, или, вернее, прежние смутные страхи облеклись в отчетливую форму. Если Компесон жив и проведает о его возвращении, насчет последствий можно не сомневаться. Что Компесон смертельно боится Провиса, никто не знал лучше меня; и трудно было бы вообразить, что, будучи таким, каким тот его описал, он упустит случай навсегда избавиться от своего врага и не донесет на него.
Never had I breathed, and never would I breathe-or so I resolved-a word of Estella to Provis. But, I said to Herbert that, before I could go abroad, I must see both Estella and Miss Havisham. This was when we were left alone on the night of the day when Provis told us his story. I resolved to go out to Richmond next day, and I went.	Провису я ни словом не обмолвился об Эстелле, да и впредь твердо решил молчать о ней. Но Герберту сказал, что не могу уехать за границу, не повидав Эстеллу и мисс Хэвишем. Было это вечером того дня, когда Провис рассказал нам свою историю. Я решил на следующий же день побывать в Ричмонде.
On my presenting myself at Mrs. Brandley's, Estella's maid was called to tell that Estella had gone into the country. Where? To Satis House, as usual. Not as usual, I said, for she had never yet gone there without me; when was she coming back? There was an air of reservation in the answer which increased my perplexity, and the answer was, that her maid believed she was only coming back at all for a little while. I could make nothing of this, except that it was meant that I should make nothing of it, and I went home again in complete discomfiture.	Когда я явился в дом миссис Брэндли, послали за горничной Эстеллы, и та доложила, что ее барышня уехала в деревню. Куда? В Сатис-Хаус, как обычно. Нет, не как обычно, сказал я, потому что она никогда не ездила туда без меня. Когда она вернется? В ответе мне послышалась какая-то заминка, еще усилившая мое удивление; горничная полагала, что если Эстелла и вернется, то лишь на короткое время. Я ничего не понял, кроме того, что мне не хотели ничего разъяснить, и отправился домой, совершенно сбитый с толку.
Another night consultation with Herbert after Provis was gone home (I always took him home, and always looked well about me), led us to the conclusion that nothing should be said about going abroad until I came back from Miss Havisham's. In the mean time, Herbert and I were to consider separately what it would be best to say; whether we should devise any pretence of being afraid that he was under suspicious observation; or whether I, who had never yet been abroad, should propose an expedition. We both knew that I had but to propose anything, and he would consent. We agreed that his remaining many days in his present hazard was not to be thought of.	Вечером, после того как Провис ушел к себе (я всегда провожал его и всегда внимательно смотрел по сторонам), мы с Гербертом снова посовещались и пришли к выводу, что о поездке за границу лучше не заговаривать, пока я не возвращусь от мисс Хэвишем. Тем временем мы решили каждый про себя обдумать, что именно нужно сказать: притвориться ли, будто мы испугались слежки каких-то подозрительных лиц; или мне выразить желание попутешествовать, поскольку я никогда не выезжал из Англии. Оба мы были уверены, что Провис согласится на любое мое предложение. И оба считали, что долго подвергать его такой опасности, как сейчас, нечего и думать.
Next day I had the meanness to feign that I was under a binding promise to go down to Joe; but I was capable of almost any meanness towards Joe or his name. Provis was to be strictly careful while I was gone, and Herbert was to take the charge of him that I had taken. I was to be absent only one night, and, on my return, the gratification of his impatience for my starting as a gentleman on a greater scale was to be begun. It occurred to me then, and as I afterwards found to Herbert also, that he might be best got away across the water, on that pretence,-as, to make purchases, or the like.	На следующий день у меня достало низости соврать, будто я обещал непременно навестить Джо; впрочем, на какую только низость я не был способен по отношению к Джо или к его имени! Провису я внушил, что в мое отсутствие он должен всячески соблюдать осторожность, а Герберта просил последить за ним, как следил я. Через сутки я вернусь, и тогда можно будет, не испытывая больше его терпения, подумать и о том, чтобы зажить, как подобает заправским джентльменам. И тут у меня мелькнула мысль (как выяснилось позднее, она мелькнула и у Герберта), что под этим предлогом и будет, вероятно, легче всего увезти его из Англии, - сочинить, что мы поедем за покупками или что-нибудь в этом роде.
Having thus cleared the way for my expedition to Miss Havisham's, I set off by the early morning coach before it was yet light, and was out on the open country road when the day came creeping on, halting and whimpering and shivering, and wrapped in patches of cloud and rags of mist, like a beggar. When we drove up to the Blue Boar after a drizzly ride, whom should I see come out under the gateway, toothpick in hand, to look at the coach, but Bentley Drummle!	Подготовив таким образом свою поездку к мисс Хэвишем, я отбыл еще затемно, первым дилижансом, и Лондон уже остался далеко позади, когда забрезжил день, робкий, плаксивый, дрожащий, как нищий - в лохмотьях облаков и заплатах тумана. Под моросящим дождем мы подъехали к "Синему Кабану", и кто бы вы думали вышел из ворот с зубочисткой в руке встретить карету? Бентли Драмл, собственной персоной!
As he pretended not to see me, I pretended not to see him. It was a very lame pretence on both sides; the lamer, because we both went into the coffee-room, where he had just finished his breakfast, and where I ordered mine. It was poisonous to me to see him in the town, for I very well knew why he had come there.	Поскольку он сделал вид, будто не заметил меня, я сделал вид, будто не заметил его. Притворялись мы оба очень неискусно, тем более что оба тут же вошли в залу, где он только что позавтракал, а мне был приготовлен завтрак. Для меня было как нож острый увидеть его в нашем городе, - я слишком хорошо знал, зачем он туда приехал.
Pretending to read a smeary newspaper long out of date, which had nothing half so legible in its local news, as the foreign matter of coffee, pickles, fish sauces, gravy, melted butter, and wine with which it was sprinkled all over, as if it had taken the measles in a highly irregular form, I sat at my table while he stood before the fire. By degrees it became an enormous injury to me that he stood before the fire. And I got up, determined to have my share of it. I had to put my hand behind his legs for the poker when I went up to the fireplace to stir the fire, but still pretended not to know him.	Делая вид, что читаю засаленную газету месячной давности, где среди местных новостей особенно бросались в глаза такие чужеродные материи, как кофе, рассол, рыбный соус, мясная подливка, растопленное масло и вино, коими она была густо забрызгана, точно болела особой формой кори, - я уселся за столик, а он стал у камина. То обстоятельство, что он стоял у камина, постепенно выросло в моих глазах в величайшую обиду, и я вскочил с места, твердо решив не оставлять за ним этой привилегии. Подойдя к камину, я потянулся за кочергой, чтобы помешать угли, для чего мне пришлось просунуть руку между решеткой и ногами мистера Драила, но я по-прежнему делал вид, будто не замечаю его.
"Is this a cut?" said Mr. Drummle.	-- Вы что же, не желаете здороваться? - спросил мистер Драмл.
"Oh!" said I, poker in hand; "it's you, is it? How do you do? I was wondering who it was, who kept the fire off."	-- Ах, это вы, - сказал я, зажав в руке кочергу. - А я-то думал, кто это загораживает огонь.
With that, I poked tremendously, and having done so, planted myself side by side with Mr. Drummle, my shoulders squared and my back to the fire.	С этими словами я стал что есть силы работать кочергой, а когда угли разгорелись, расправил плечи и занял позицию спиной к огню, рядом с мистером Драмлом.
"You have just come down?" said Mr. Drummle, edging me a little away with his shoulder.	-- Только что приехали? - спросил мистер Драмл, легонько оттирая меня в сторону правым плечом.
"Yes," said I, edging him a little away with my shoulder.	-- Да, - ответил я, в свою очередь легонько оттирая его левым плечом.
"Beastly place," said Drummle. "Your part of the country, I think?"	-- Дрянные здесь места, - сказал Драмл. - Вы, кажется, отсюда родом?
"Yes," I assented. "I am told it's very like your Shropshire."	-- Да, - подтвердил я. - Говорят, здесь очень похоже на ваш Шропшир.
"Not in the least like it," said Drummle.	-- Нисколько не похоже, - сказал Драмл.
Here Mr. Drummle looked at his boots and I looked at mine, and then Mr. Drummle looked at my boots, and I looked at his.	Тут мистер Драмл поглядел на свои сапоги, а я поглядел на свои, после чего мистер Драмл поглядел на мои сапоги, а я - на его.
"Have you been here long?" I asked, determined not to yield an inch of the fire.	-- Давно вы здесь? - спросил я, твердо решив не уступать ему ни дюйма пространства перед камином.
"Long enough to be tired of it," returned Drummle, pretending to yawn, but equally determined.	-- Достаточно, чтоб соскучиться, - отвечал Драмл с притворным зевком, но, очевидно, решив держаться той же политики.
"Do you stay here long?"	-- И долго здесь пробудете?
"Can't say," answered Mr. Drummle. "Do you?"	-- Еще не знаю, - отвечал мистер Драмл. - А вы?
"Can't say," said I.	-- Еще не знаю.
I felt here, through a tingling in my blood, that if Mr. Drummle's shoulder had claimed another hair's breadth of room, I should have jerked him into the window; equally, that if my own shoulder had urged a similar claim, Mr. Drummle would have jerked me into the nearest box. He whistled a little. So did I.	Тут, по особой внутренней дрожи, я почувствовал, что, попытайся плечо мистера Драмла подвинуться хотя бы на волос вправо, я бы вышвырнул его в окно; а также, что при первой подобной попытке со стороны моего плеча, мистер Драмл вышвырнул бы меня в сени. Он начал что-то насвистывать. Я тоже.
"Large tract of marshes about here, I believe?" said Drummle.	-- Здесь поблизости, я слышал, много болот? - сказал Драмл.
"Yes. What of that?" said I.	-- Да, - сказал я. - Что ж из этого?
Mr. Drummle looked at me, and then at my boots, and then said, "Oh!" and laughed.	Мистер Драмл поглядел на меня, потом на мои сапоги, потом сказал: "О господи!" - и рассмеялся.
"Are you amused, Mr. Drummle?"	-- Вам весело, мистер Драмл?
"No," said he, "not particularly. I am going out for a ride in the saddle. I mean to explore those marshes for amusement. Out-of-the-way villages there, they tell me. Curious little public-houses-and smithies-and that. Waiter!"	-- Да нет, - сказал он, - не особенно. Я вот хочу, чтобы было веселей, покататься верхом, обследовать эти самые болота. Там, говорят, попадаются глухие деревушки, забавные кабачки... и кузницы... и всякое такое. Человек!
"Yes, sir."	-- Что угодно, сэр?
"Is that horse of mine ready?"	-- Лошадь мне готова?
"Brought round to the door, sir."	-- Ждет у крыльца, сэр.
"I say. Look here, you sir. The lady won't ride to-day; the weather won't do."	-- Так вот, вы, как вас там, молодая леди сегодня не поедет кататься, погода неподходящая.
"Very good, sir."	-- Слушаю, сэр.
"And I don't dine, because I'm going to dine at the lady's."	-- Обедать я здесь не буду, я приглашен обедать к этой леди.
"Very good, sir."	-- Слушаю, сэр.
Then, Drummle glanced at me, with an insolent triumph on his great-jowled face that cut me to the heart, dull as he was, and so exasperated me, that I felt inclined to take him in my arms (as the robber in the story-book is said to have taken the old lady) and seat him on the fire.	Драмл взглянул на меня, и, как он ни был туп, наглое торжество, написанное на его толстой физиономии глубоко уязвило меня и привело в такое бешенство, что я готов был сгрести его в охапку (как разбойник из сказки поступил со старухой) и посадить на горящие угли.
One thing was manifest to both of us, and that was, that until relief came, neither of us could relinquish the fire. There we stood, well squared up before it, shoulder to shoulder and foot to foot, with our hands behind us, not budging an inch. The horse was visible outside in the drizzle at the door, my breakfast was put on the table, Drummle's was cleared away, the waiter invited me to begin, I nodded, we both stood our ground.	Одно было ясно нам обоим: пока не подоспеет подмога, ни он, ни я шагу не ступим от камина. Мы стояли рядом, выпятив грудь, плечом к плечу, нога к ноге, заложив руки за спину, словно приросши к полу. В окне, за сеткой дождя, виднелась верховая лошадь, на столе появился мой завтрак, а посуду от завтрака Драмла убрали, лакей пригласил меня к столу, я кивнул, но мы оба остались на месте.
"Have you been to the Grove since?" said Drummle.	-- Были вы с тех пор в Роще? - спросил Драмл.
"No," said I, "I had quite enough of the Finches the last time I was there."	-- Нет, - сказал я. - Хватит с меня Зябликов после прошлого раза.
"Was that when we had a difference of opinion?"	-- Это когда мы с вами не сошлись во мнениях?
"Yes," I replied, very shortly.	-- Да, - отрезал я.
"Come, come! They let you off easily enough," sneered Drummle. "You shouldn't have lost your temper."	-- Полноте, они еще очень милостиво с вами обошлись, - съязвил Драмл. - Нельзя так легко терять терпение.
"Mr. Drummle," said I, "you are not competent to give advice on that subject. When I lose my temper (not that I admit having done so on that occasion), I don't throw glasses."	-- Мистер Драмл, - сказал я, - не вам бы судить о таких вещах. Когда я теряю терпение (я не говорю, что это имело место в данном случае), я не швыряюсь стаканами.
"I do," said Drummle.	-- А я швыряюсь, - сказал Драмл.
After glancing at him once or twice, in an increased state of smouldering ferocity, I said,-	Взглянув на него еще раза два и чувствуя, как во мне закипает нестерпимая ярость, я сказал:
"Mr. Drummle, I did not seek this conversation, and I don't think it an agreeable one."	-- Мистер Драмл, я не искал этого разговора и думаю, что его нельзя назвать приятным.
"I am sure it's not," said he, superciliously over his shoulder; "I don't think anything about it."	-- Разумеется, нельзя, - надменно бросил он через плечо. - Тут и думать не о чем.
"And therefore," I went on, "with your leave, I will suggest that we hold no kind of communication in future."	-- А потому, - продолжал я, - мне бы хотелось предложить, чтобы отныне мы с вами прекратили всякое знакомство.
"Quite my opinion," said Drummle, "and what I should have suggested myself, or done-more likely-without suggesting. But don't lose your temper. Haven't you lost enough without that?"	-- Совершенно с вами согласен, - сказал Драмл. - Я бы и сам это предложил - или, что более вероятно, сделал бы без всяких предложений. Но вы не теряйте терпения. Вы и без того достаточно потеряли.
"What do you mean, sir?"	-- Что вы хотите этим сказать, сэр?
"Waiter!" said Drummle, by way of answering me.	-- Человек! - крикнул Драмл вместо ответа.
The waiter reappeared.	Лакей вырос в дверях.
"Look here, you sir. You quite understand that the young lady don't ride to-day, and that I dine at the young lady's?"	-- Послушайте, вы, как вас там! Вы запомнили, что молодая леди сегодня не поедет кататься и что я приглашен к ней обедать?
"Quite so, sir!"	-- Точно так, сэр.
When the waiter had felt my fast-cooling teapot with the palm of his hand, and had looked imploringly at me, and had gone out, Drummle, careful not to move the shoulder next me, took a cigar from his pocket and bit the end off, but showed no sign of stirring. Choking and boiling as I was, I felt that we could not go a word further, without introducing Estella's name, which I could not endure to hear him utter; and therefore I looked stonily at the opposite wall, as if there were no one present, and forced myself to silence. How long we might have remained in this ridiculous position it is impossible to say, but for the incursion of three thriving farmers-laid on by the waiter, I think-who came into the coffee-room unbuttoning their great-coats and rubbing their hands, and before whom, as they charged at the fire, we were obliged to give way.	Лакей пощупал ладонью мой остывающий чайник, умоляюще посмотрел на меня и вышел. Тогда Драмл, стараясь не шевельнуть правым плечом, достал из кармана сигару и откусил кончик, но с места не сдвинулся. Задыхаясь от негодования, я чувствовал, что еще одно слово - и будет произнесено имя Эстеллы, а услышать его от этого человека я был не в силах; поэтому я тупо вперил взгляд в противоположную стену, словно в комнате никого, кроме меня, не было, и заставил себя молчать. Неизвестно, сколько времени длилась бы эта дурацкая игра в молчанку, но скоро в комнату, расстегивая на ходу теплые куртки и потирая руки, ввалились три толстых фермера, - вероятно, подосланных лакеем, - и так дружно устремились к огню, что мы были вынуждены уступить им место.
I saw him through the window, seizing his horse's mane, and mounting in his blundering brutal manner, and sidling and backing away. I thought he was gone, when he came back, calling for a light for the cigar in his mouth, which he had forgotten. A man in a dust-colored dress appeared with what was wanted,-I could not have said from where: whether from the inn yard, or the street, or where not,-and as Drummle leaned down from the saddle and lighted his cigar and laughed, with a jerk of his head towards the coffee-room windows, the slouching shoulders and ragged hair of this man whose back was towards me reminded me of Orlick.	Через окно я увидел, как Драмл грубо схватил свою лошадь за холку и взгромоздился в седло, - и лошадь под ним шарахнулась и стала пятиться. Я уже думал, что он ускакал, но он воротился и крикнул, чтобы ему дали огня для сигары, которую он держал в зубах, позабыв закурить. Откуда-то - не то из ворот гостиницы, не то из переулка - к нему подошел человек в пыльной одежде, и в ту минуту, когда Драмл перегнулся в седле, зажигая сигару, и со смехом кивнул на окна нижнего этажа, - сутулые плечи и нечесаные волосы этого человека, стоявшего спиною к дому, напомнили мне Орлика.
Too heavily out of sorts to care much at the time whether it were he or no, or after all to touch the breakfast, I washed the weather and the journey from my face and hands, and went out to the memorable old house that it would have been so much the better for me never to have entered, never to have seen.	Я пребывал в таком расстройстве чувств, что в ту минуту мне было все равно, он это или нет, и к завтраку я так и не притронулся, а только смыл с лица и рук дорожную грязь и направился к знакомому старому дому, - лучше бы я никогда не переступал его порога, никогда бы его не видел!

Chapter XLIV/ГЛАВА XLIV

English	Русский
In the room where the dressing-table stood, and where the wax-candles burnt on the wall, I found Miss Havisham and Estella; Miss Havisham seated on a settee near the fire, and Estella on a cushion at her feet. Estella was knitting, and Miss Havisham was looking on. They both raised their eyes as I went in, and both saw an alteration in me. I derived that, from the look they interchanged.	В комнате, где стоял туалетный стол и горели восковые свечи в стенных подсвечниках, я застал и мисс Хэвишем и Эстеллу; мисс Хэвишем сидела на диванчике у камина, а Эстелла на подушке у ее ног. Эстелла вязала, мисс Хэвишем смотрела на нее. Обе подняли голову, когда я вошел, и обе сразу увидели во мне перемену. Я заключил это из того, как они переглянулись.
"And what wind," said Miss Havisham, "blows you here, Pip?"	-- Пип, - сказала мисс Хэвишем. - Какими судьбами ты здесь очутился, Пип?
Though she looked steadily at me, I saw that she was rather confused. Estella, pausing a moment in her knitting with her eyes upon me, and then going on, I fancied that I read in the action of her fingers, as plainly as if she had told me in the dumb alphabet, that she perceived I had discovered my real benefactor.	Взгляд ее был тверд, но я заметил, что она чем-то смущена. А когда Эстелла, на минуту оторвавшись от вязанья, подняла на меня глаза и тотчас снова их опустила, то по движению ее пальцев я вообразил, как будто она сказала это мне на языке глухонемых: она знает, что мой благодетель мне известен.
"Miss Havisham," said I, "I went to Richmond yesterday, to speak to Estella; and finding that some wind had blown her here, I followed."	-- Мисс Хэвишем, - сказал я, - вчера я ездил в Ричмонд - поговорить с Эстеллой, но узнал, что она какими-то судьбами очутилась здесь. Тогда я тоже приехал сюда.
Miss Havisham motioning to me for the third or fourth time to sit down, I took the chair by the dressing-table, which I had often seen her occupy. With all that ruin at my feet and about me, it seemed a natural place for me, that day.	Так как мисс Хэвишем уже в третий или четвертый раз делала мне знак садиться, я опустился на стул у туалета, который обычно занимала она сама. В тот день это место среди обломков крушения, валявшихся вокруг, показалось мне самым подходящим.
"What I had to say to Estella, Miss Havisham, I will say before you, presently-in a few moments. It will not surprise you, it will not displease you. I am as unhappy as you can ever have meant me to be."	-- То, что я хотел сказать Эстелле, мисс Хэвишем, я скажу ей при вас... очень скоро... немного погодя. Вас это не удивит и не будет вам неприятно. Я несчастен так, как вы только могли того желать.
Miss Havisham continued to look steadily at me. I could see in the action of Estella's fingers as they worked that she attended to what I said; but she did not look up.	Мисс Хэвишем смотрела на меня по-прежнему твердо, Эстелла продолжала вязать, и по движению ее пальцев я видел, что она прислушивается; но голова ее оставалась опущенной.
"I have found out who my patron is. It is not a fortunate discovery, and is not likely ever to enrich me in reputation, station, fortune, anything. There are reasons why I must say no more of that. It is not my secret, but another's."	-- Я узнал, кто мой покровитель. Открытие это не радостное и не принесет мне ничего - ни богатства, ни славы, ни общественного положения. По некоторым причинам я не могу говорить об этом подробнее. Это не моя тайна, а чужая.
As I was silent for a while, looking at Estella and considering how to go on, Miss Havisham repeated,	Я умолк, глядя на Эстеллу и обдумывая, как мне продолжать, и мисс Хэвишем повторила:
"It is not your secret, but another's. Well?"	-- Это не твоя тайна, а чужая. Ну, а что же дальше?
"When you first caused me to be brought here, Miss Havisham, when I belonged to the village over yonder, that I wish I had never left, I suppose I did really come here, as any other chance boy might have come,-as a kind of servant, to gratify a want or a whim, and to be paid for it?"	-- Когда вы в первый раз велели мне прийти сюда, мисс Хэвишем, когда я ничего не знал, кроме своей деревни, которую мне лучше было бы никогда не покидать, - вероятно, я попал сюда, как мог попасть любой другой мальчик, как слуга, с тем, чтобы удовлетворить вашу прихоть и получить за это сколько следует?
"Ay, Pip," replied Miss Havisham, steadily nodding her head; "you did."	-- Да, Пип, - отвечала мисс Хэвишем, твердо кивая головой, - так оно и было.
"And that Mr. Jaggers-"	-- И мистер Джеггерс...
"Mr. Jaggers," said Miss Havisham, taking me up in a firm tone, "had nothing to do with it, and knew nothing of it. His being my lawyer, and his being the lawyer of your patron is a coincidence. He holds the same relation towards numbers of people, and it might easily arise. Be that as it may, it did arise, and was not brought about by any one."	-- Мистер Джеггерс, - мисс Хэвишем уверенно подхватила мою мысль, - не имел к этому никакого касательства и ничего об этом не знал. То, что он и мой поверенный и поверенный твоего покровителя, - чисто случайное совпадение. Удивляться тут нечему, у него очень много клиентов. Но так или иначе, это простое совпадение, и никто в нем не виноват.
Any one might have seen in her haggard face that there was no suppression or evasion so far.	Взглянув на ее изможденное лицо, всякий убедился бы, что до сих пор она говорила правду, ничего не утаивая.
"But when I fell into the mistake I have so long remained in, at least you led me on?" said I.	-- Но когда я поддался заблуждению, во власти которого пребывал так долго, вы нарочно оставили меня в неведении?
"Yes," she returned, again nodding steadily, "I let you go on."	-- Да, - и опять она твердо кивнула головой, - я тебя не разубеждала.
"Was that kind?"	-- И это было милосердно?
"Who am I," cried Miss Havisham, striking her stick upon the floor and flashing into wrath so suddenly that Estella glanced up at her in surprise,-"who am I, for God's sake, that I should be kind?"	-- Кто я такая, - вскричала мисс Хэвишем и в сердцах так стукнула клюкой об пол, что Эстелла бросила на нее удивленный взгляд, - кто я такая, боже правый, чтобы требовать от меня милосердия?
It was a weak complaint to have made, and I had not meant to make it. I told her so, as she sat brooding after this outburst.	Мой вопрос был малодушным и вырвался у меня непроизвольно. Я так и сказал ей, когда ее внезапная вспышка сменилась угрюмым молчанием.
"Well, well, well!" she said. "What else?"	-- Ну, ну, - сказала она. - Так что же дальше?
"I was liberally paid for my old attendance here," I said, to soothe her, "in being apprenticed, and I have asked these questions only for my own information. What follows has another (and I hope more disinterested) purpose. In humoring my mistake, Miss Havisham, you punished-practised on-perhaps you will supply whatever term expresses your intention, without offence-your self-seeking relations?"	-- За свою службу здесь я получил щедрую награду, - сказал я, чтобы успокоить ее, - я получил возможность выучиться ремеслу кузнеца, и до сих пор расспрашивал вас только потому, что хотел кое-что для себя выяснить. А продолжаю я уже с другой и, надеюсь, более похвальной целью. Умышленно оставляя меня в заблуждении, мисс Хэвишем, вы преследовали цель наказать... проучить... может быть, вы сами подскажете слово, которое, не будучи оскорбительным, выразило бы ваши намерения по отношению к вашим корыстным родственникам?
"I did. Why, they would have it so! So would you. What has been my history, that I should be at the pains of entreating either them or you not to have it so! You made your own snares. I never made them."	-- Верно. Но ведь они сами на это напросились! И ты тоже. Неужели же мне, после всего, что я выстрадала, нужно было брать на себя труд разубеждать вас? Вы сами расставили себе сети. Я тут ни при чем.
Waiting until she was quiet again,-for this, too, flashed out of her in a wild and sudden way,-I went on.	Переждав, пока она успокоится (потому что на последних словах голос ее снова поднялся до гневного крика), я продолжал:
"I have been thrown among one family of your relations, Miss Havisham, and have been constantly among them since I went to London. I know them to have been as honestly under my delusion as I myself. And I should be false and base if I did not tell you, whether it is acceptable to you or no, and whether you are inclined to give credence to it or no, that you deeply wrong both Mr. Matthew Pocket and his son Herbert, if you suppose them to be otherwise than generous, upright, open, and incapable of anything designing or mean."	-- У вас есть родственники, мисс Хэвишем, с которыми я близко знаком и постоянно встречаюсь с тех самых пор, как уехал в Лондон. Я знаю, что они заблуждались относительно моего положения так же искренне, как и я сам. И с моей стороны было бы низко и дурно не сказать вам, - все равно, приятно ли вам будет это услышать и соблаговолите ли вы мне поверить, - что вы глубоко несправедливы к мистеру Мэтью Покету и к его сыну Герберту, если отказываетесь видеть, какие это благородные, прямые, честные люди, неспособные на интриги и зависть.
"They are your friends," said Miss Havisham.	-- Они твои друзья, - сказала мисс Хэвишем.
"They made themselves my friends," said I, "when they supposed me to have superseded them; and when Sarah Pocket, Miss Georgiana, and Mistress Camilla were not my friends, I think."	-- Они стали моими друзьями, - возразил я, - когда полагали, что я занял их место, и когда, насколько мне известно, Сара Покет, мисс Джорджиана и миссис Камилла отнюдь не питали ко мне дружеских чувств.
This contrasting of them with the rest seemed, I was glad to see, to do them good with her. She looked at me keenly for a little while, and then said quietly,-	Мне показалось, что такое противопоставление подняло Герберта и его отца в глазах мисс Хэвишем, и это меня порадовало. Она устремила на меня проницательный взгляд и сказала спокойно:
"What do you want for them?"	-- Чего ты для них просишь?
"Only," said I, "that you would not confound them with the others. They may be of the same blood, but, believe me, they are not of the same nature."	-- Только того, - отвечал я, - чтобы вы не ставили их на одну доску с остальными. Пусть они из одной семьи, но это совсем иные люди.
Still looking at me keenly, Miss Havisham repeated,-	Не сводя с меня проницательного взгляда, мисс Хэвишем повторила:
"What do you want for them?"	-- Чего ты для них просишь?
"I am not so cunning, you see," I said, in answer, conscious that I reddened a little, "as that I could hide from you, even if I desired, that I do want something. Miss Havisham, if you would spare the money to do my friend Herbert a lasting service in life, but which from the nature of the case must be done without his knowledge, I could show you how."	-- Вы видите, - сказал я, чувствуя, что краснею, - мне не хватает хитрости, и я при всем желании не мог бы скрыть, что действительно хочу вас попросить о чем-то. Мисс Хэвишем, если бы у вас нашлись деньги на доброе дело - помочь моему другу Герберту прочно стать на ноги и притом без его ведома, - я бы мог вам указать, что для этого нужно.
"Why must it be done without his knowledge?" she asked, settling her hands upon her stick, that she might regard me the more attentively.	-- А почему непременно без его ведома? - спросила она, сложив руки на клюке и наклонившись вперед, чтобы лучше меня видеть.
"Because," said I, "I began the service myself, more than two years ago, without his knowledge, and I don't want to be betrayed. Why I fail in my ability to finish it, I cannot explain. It is a part of the secret which is another person's and not mine."	-- Потому, - сказал я, - что я сам, больше двух лет тому назад, начал это доброе дело без его ведома и не хочу, чтобы он об этом узнал. А какие обстоятельства мешают мне довести до конца то, что я начал, этого я не могу объяснить. Это часть той тайны, о которой я сказал, что она не моя, а чужая.
She gradually withdrew her eyes from me, and turned them on the fire. After watching it for what appeared in the silence and by the light of the slowly wasting candles to be a long time, she was roused by the collapse of some of the red coals, and looked towards me again-at first, vacantly-then, with a gradually concentrating attention. All this time Estella knitted on. When Miss Havisham had fixed her attention on me, she said, speaking as if there had been no lapse in our dialogue,-	Мисс Хэвишем медленно перевела взгляд с моего лица на огонь в камине. В полной тишине, при свете вяло оплывающих восковых свечей, мне казалось, что она глядит в огонь очень долго: но вот кучка красных углей рассыпалась с легким треском, и она, словно очнувшись, опять посмотрела на меня, - сначала невидящим, а потом все более осмысленным взглядом. Эстелла все это время не переставала вязать. Сосредоточив наконец свой взгляд и мысли на мне, мисс Хэвишем заговорила так, словно наша беседа и не прерывалась.
"What else?"	-- Что еще?
"Estella," said I, turning to her now, and trying to command my trembling voice, "you know I love you. You know that I have loved you long and dearly."	-- Эстелла, - сказал я, стараясь овладеть сразу задрожавшим голосом, - вы знаете, что я вас люблю, и как давно, и какой преданной любовью.
She raised her eyes to my face, on being thus addressed, and her fingers plied their work, and she looked at me with an unmoved countenance. I saw that Miss Havisham glanced from me to her, and from her to me.	Услышав, что я к ней обращаюсь, она подняла голову и, не переставая вязать, посмотрела на меня невозмутимо спокойно. Я заметил, что мисс Хэвишем перевела взгляд с меня на нее, потом опять на меня.
"I should have said this sooner, but for my long mistake. It induced me to hope that Miss Havisham meant us for one another. While I thought you could not help yourself, as it were, I refrained from saying it. But I must say it now."	-- Я заговорил бы об этом раньше, если бы не мое долгое заблуждение. Мне казалось... я надеялся, что мисс Хэвишем предназначила нас друг для друга. Пока я думал, что вы не вольны в своем выборе, я молчал. Но теперь я должен это сказать.
Preserving her unmoved countenance, and with her fingers still going, Estella shook her head.	Лицо Эстеллы оставалось невозмутимо спокойным, пальцы ее продолжали вязать, но она покачала головой.
"I know," said I, in answer to that action,-"I know. I have no hope that I shall ever call you mine, Estella. I am ignorant what may become of me very soon, how poor I may be, or where I may go. Still, I love you. I have loved you ever since I first saw you in this house."	-- Я знаю, - сказал я в ответ на это движение. - Знаю. У меня нет надежды когда-либо назвать вас своей, Эстелла. Я понятия не имею, что со мной станется в ближайшее время, и где я буду, и не окажусь ли нищим. Но я вас люблю. Люблю с тех пор, как впервые увидел вас в этом доме.
Looking at me perfectly unmoved and with her fingers busy, she shook her head again.	Все так же спокойно, не переставая вязать, она опять покачала головой.
"It would have been cruel in Miss Havisham, horribly cruel, to practise on the susceptibility of a poor boy, and to torture me through all these years with a vain hope and an idle pursuit, if she had reflected on the gravity of what she did. But I think she did not. I think that, in the endurance of her own trial, she forgot mine, Estella."	-- Если мисс Хэвишем думала о том, что делает, то с ее стороны было жестоко, неимоверно жестоко воспользоваться впечатлительностью бедного мальчика и столько лет мучить меня напрасной надеждой, несбыточной мечтой. Но, вероятно, она об этом не думала. Поглощенная своими страданиями, она, вероятно, забыла о моих, Эстелла.
I saw Miss Havisham put her hand to her heart and hold it there, as she sat looking by turns at Estella and at me.	Мисс Хэвишем крепко прижала руку к сердцу и сидела неподвижно, переводя взгляд с Эстеллы на меня.
"It seems," said Estella, very calmly, "that there are sentiments, fancies,-I don't know how to call them,-which I am not able to comprehend. When you say you love me, I know what you mean, as a form of words; but nothing more. You address nothing in my breast, you touch nothing there. I don't care for what you say at all. I have tried to warn you of this; now, have I not?"	-- По-видимому, - сказала Эстелла ровным голосом, - существуют какие-то чувства... фантазии - не знаю, как их назвать, - недоступные моему пониманию. Когда вы говорите, что любите меня, я понимаю слова, которые вы произносите, но и только. Вы ничего не пробуждаете в моей груди, ничего не трогаете. Мне безразлично, что бы вы ни говорили. Я пыталась вас предостеречь; разве нет, скажите?
I said in a miserable manner,	Я печально ответил:
"Yes."	-- Да.
"Yes. But you would not be warned, for you thought I did not mean it. Now, did you not think so?"	-- Да. Но вы не захотели остеречься, потому что думали, что я это говорю не серьезно. Ведь думали, скажите?
"I thought and hoped you could not mean it. You, so young, untried, and beautiful, Estella! Surely it is not in Nature."	-- Я думал и надеялся, что вы говорите не серьезно. Вы, Эстелла, такая юная, такая неискушенная, такая красавица! Нет, это противно природе.
"It is in my nature," she returned. And then she added, with a stress upon the words, "It is in the nature formed within me. I make a great difference between you and all other people when I say so much. I can do no more."	-- Моей природе это не противно, - возразила она. И добавила, подчеркивая каждое слово: - Это отвечает той природе, какую во мне воспитали. Я говорю это вам, потому что выделяю вас из всех других людей. А большего от меня не ждите.
"Is it not true," said I, "that Bentley Drummle is in town here, and pursuing you?"	-- Разве не верно, - сказал я, - что Бентли Драмл находится здесь, в нашем городе, и преследует вас своими ухаживаниями?
"It is quite true," she replied, referring to him with the indifference of utter contempt.	-- Совершенно верно, - отвечала она равнодушно, как говорят о тех, кого глубоко презирают.
"That you encourage him, and ride out with him, and that he dines with you this very day?"	-- И что вы поощряете его, ездите с ним верхом и что он сегодня у вас обедает?
She seemed a little surprised that I should know it, but again replied,	Казалось, ее немного удивило, что я это знаю, но она снова ответила:
"Quite true."	-- Совершенно верно.
"You cannot love him, Estella!"	-- Но вы же не любите его, Эстелла?
Her fingers stopped for the first time, as she retorted rather angrily,	В первый раз за все время пальцы ее остановились, и она ответила с сердцем:
"What have I told you? Do you still think, in spite of it, that I do not mean what I say?"	-- Ну вот, вы опять свое. Или, несмотря ни на что, вы и сейчас думаете, что я говорю не серьезно?
"You would never marry him, Estella?"	-- Но вы же не могли бы выйти за него замуж, Эстелла?
She looked towards Miss Havisham, and considered for a moment with her work in her hands. Then she said,	Она взглянула на мисс Хэвишем и на минуту задумалась, не выпуская из рук вязанья. Потом ответила:
"Why not tell you the truth? I am going to be married to him."	-- Почему и не сказать вам правду? Я выхожу за него замуж.
I dropped my face into my hands, but was able to control myself better than I could have expected, considering what agony it gave me to hear her say those words. When I raised my face again, there was such a ghastly look upon Miss Havisham's, that it impressed me, even in my passionate hurry and grief.	Я закрыл лицо руками, однако совладал с собой довольно быстро, если вспомнить, какую муку причинили мне ее слова. Когда я опять поднял голову, лицо мисс Хэвишем было так страшно, что не могло не потрясти меня, даже в моем безумном смятении и горе.
"Estella, dearest Estella, do not let Miss Havisham lead you into this fatal step. Put me aside for ever,-you have done so, I well know,-but bestow yourself on some worthier person than Drummle. Miss Havisham gives you to him, as the greatest slight and injury that could be done to the many far better men who admire you, and to the few who truly love you. Among those few there may be one who loves you even as dearly, though he has not loved you as long, as I. Take him, and I can bear it better, for your sake!"	-- Эстелла, дорогая, не дайте мисс Хэвишем толкнуть вас на этот роковой, непоправимый шаг! Пусть я для вас ничто, - я знаю, так оно и есть, - но выберите себе более достойного мужа. Мисс Хэвишем отдает вас Драмлу, чтобы смертельно оскорбить и унизить многих не в пример лучших мужчин, которые восхищаются вами, и тех немногих, которые по-настоящему вас любят. Может быть, среди этих немногих есть один, который любит вас так же преданно, хоть и не так давно, как я. Осчастливьте его, и мне легче будет снести это ради вас!
My earnestness awoke a wonder in her that seemed as if it would have been touched with compassion, if she could have rendered me at all intelligible to her own mind.	Мой призыв удивил ее своей страстностью и, казалось - будь она способна представить себе мое душевное состояние, - мог бы зажечь в ней искру сочувствия. Она повторила смягчившимся голосом:
"I am going," she said again, in a gentler voice, "to be married to him. The preparations for my marriage are making, and I shall be married soon. Why do you injuriously introduce the name of my mother by adoption? It is my own act."	-- Я выхожу за него замуж. Приготовления к свадьбе уже начаты, свадьба будет скоро. Почему вы бросаете упрек моей приемной матери? Она ни в чем не виновата. Я поступаю так по своей воле.
"Your own act, Estella, to fling yourself away upon a brute?"	-- По своей воле бросаетесь на шею такому негодяю, Эстелла?
"On whom should I fling myself away?" she retorted, with a smile. "Should I fling myself away upon the man who would the soonest feel (if people do feel such things) that I took nothing to him? There! It is done. I shall do well enough, and so will my husband. As to leading me into what you call this fatal step, Miss Havisham would have had me wait, and not marry yet; but I am tired of the life I have led, which has very few charms for me, and I am willing enough to change it. Say no more. We shall never understand each other."	-- Кому же мне, по-вашему, броситься на шею? - возразила она с улыбкой. - Не такому ли человеку, который сразу почувствует (если люди чувствуют такие вещи), что я ничего не могу ему дать? Да что там. Дело сделано. Мне будет неплохо, и мужу моему тоже. А мисс Хэвишем вовсе не толкала меня на этот, как вы выразились, непоправимый шаг, она предпочла бы, чтобы я еще повременила выходить замуж; но жизнь, которую я веду, мне надоела, я не нахожу в ней ничего привлекательного и не прочь переменить ее. А теперь довольно об этом. Мы никогда не поймем друг друга.
"Such a mean brute, such a stupid brute!" I urged, in despair.	-- Такой подлец, такой болван! - воскликнул я в отчаянии.
"Don't be afraid of my being a blessing to him," said Estella; "I shall not be that. Come! Here is my hand. Do we part on this, you visionary boy-or man?"	-- Не беспокойтесь, я не буду его добрым ангелом, - сказала Эстелла. - Пусть не надеется. Ну, вот моя рука. Давайте на этом и расстанемся, мечтательный вы мальчик... или мужчина?
"O Estella!" I answered, as my bitter tears fell fast on her hand, do what I would to restrain them; "even if I remained in England and could hold my head up with the rest, how could I see you Drummle's wife?"	-- Ах, Эстелла! - простонал я, и жгучие мои слезы закапали на ее руку, как я ни старался их удержать. - Даже если бы мне суждено было остаться в Англии и по-прежнему смотреть в глаза людям, как мог бы я вас видеть женою Драмла?
"Nonsense," she returned,-"nonsense. This will pass in no time."	-- Пустое, - сказал она. - Пустое. Это скоро пройдет.
"Never, Estella!"	-- Никогда, Эстелла!
"You will get me out of your thoughts in a week."	-- Через неделю вы обо мне и думать забудете.
"Out of my thoughts! You are part of my existence, part of myself. You have been in every line I have ever read since I first came here, the rough common boy whose poor heart you wounded even then. You have been in every prospect I have ever seen since,-on the river, on the sails of the ships, on the marshes, in the clouds, in the light, in the darkness, in the wind, in the woods, in the sea, in the streets. You have been the embodiment of every graceful fancy that my mind has ever become acquainted with. The stones of which the strongest London buildings are made are not more real, or more impossible to be displaced by your hands, than your presence and influence have been to me, there and everywhere, and will be. Estella, to the last hour of my life, you cannot choose but remain part of my character, part of the little good in me, part of the evil. But, in this separation, I associate you only with the good; and I will faithfully hold you to that always, for you must have done me far more good than harm, let me feel now what sharp distress I may. O God bless you, God forgive you!"	-- Забуду! Вы - часть моей жизни, часть меня самого. Вы - в каждой строчке, которую я прочел с тех пор, как впервые попал сюда простым деревенским мальчиком, чье бедное сердце вы уже тогда ранили так больно. Вы - везде и во всем, что я с тех пор видел, - на реке, в парусах кораблей, на болотах, в облаках, на свету и во тьме, в ветре, в море, в лесу, на улицах. Вы - воплощение всех прекрасных грез, какие рождало мое воображение. Как прочны камни самых крепких лондонских зданий, которые ваши руки бессильны сдвинуть с места, так же крепко и нерушимо живет в моей душе ваш образ и в прошлом, и теперь, и навеки. Эстелла, до моего последнего вздоха вы останетесь частью меня, частью всего, что во мне есть хорошего, - сколь мало бы его ни было, - и всего дурного. Но сейчас, в минуту прощанья, я связываю вас только с хорошим и впредь обещаю только так и думать о вас, ибо я верю, что вы сделали мне больше добра, чем зла, как бы ни разрывалось сейчас мое сердце. Бог вас прости и помилуй!
In what ecstasy of unhappiness I got these broken words out of myself, I don't know. The rhapsody welled up within me, like blood from an inward wound, and gushed out. I held her hand to my lips some lingering moments, and so I left her. But ever afterwards, I remembered,-and soon afterwards with stronger reason,-that while Estella looked at me merely with incredulous wonder, the spectral figure of Miss Havisham, her hand still covering her heart, seemed all resolved into a ghastly stare of pity and remorse.	Каким восторгом страдания был рожден этот поток бессвязных слов, я и сам не знаю. Он хлынул наружу, словно кровь из душевной раны. Два-три коротких мгновенья я прижимал руку Эстеллы к губам, потом вышел из комнаты. Но я не забыл (а вскоре вспомнил и по особым причинам), что, в то время как Эстелла поглядывала на меня лишь с недоверчивым удивлением, лицо мисс Хэвишем, все не отнимавшей руки от сердца, обратилось в страшную маску скорби и раскаяния.
All done, all gone! So much was done and gone, that when I went out at the gate, the light of the day seemed of a darker color than when I went in. For a while, I hid myself among some lanes and by-paths, and then struck off to walk all the way to London. For, I had by that time come to myself so far as to consider that I could not go back to the inn and see Drummle there; that I could not bear to sit upon the coach and be spoken to; that I could do nothing half so good for myself as tire myself out.	Все кончено, все рухнуло! Столько всего кончилось и рухнуло, что, когда я выходил из калитки, дневной свет показался мне более тусклым, чем когда я в нее входил. Некоторое время я прятался в глухих окраинных переулках, а потом пустился пешком в Лондон, потому что успел настолько прийти в себя, что понял: я не могу возвратиться в гостиницу и снова увидеть Драмла; не могу сидеть на крыше дилижанса, где со мной непременно заговорят; не могу придумать ничего лучшего, как шагать и шагать до полного изнеможения.
It was past midnight when I crossed London Bridge. Pursuing the narrow intricacies of the streets which at that time tended westward near the Middlesex shore of the river, my readiest access to the Temple was close by the river-side, through Whitefriars. I was not expected till to-morrow; but I had my keys, and, if Herbert were gone to bed, could get to bed myself without disturbing him.	Уже за полночь я перешел Темзу по Лондонскому мосту. Пробравшись лабиринтом узких улиц, которые в то время тянулись на запад по северному берегу, я подошел к Тэмплу со стороны Уайтфрайерс, у самой реки. Меня не ждали до завтра, но ключи были при мне, и я знал, что, если Герберт уже лег спать, я могу не тревожить его.
As it seldom happened that I came in at that Whitefriars gate after the Temple was closed, and as I was very muddy and weary, I did not take it ill that the night-porter examined me with much attention as he held the gate a little way open for me to pass in. To help his memory I mentioned my name.	Так как в ночное время я редко входил в Тэмпл с этой стороны и так как я был весь в грязи после долгой дороги, то я нашел вполне естественным, что ночной сторож внимательно меня оглядел, прежде чем впустить в чуть приотворенные ворота. Чтобы рассеять его сомнения, я назвал себя.
"I was not quite sure, sir, but I thought so. Here's a note, sir. The messenger that brought it, said would you be so good as read it by my lantern?"	-- Мне так и показалось, сэр, только я не был уверен. Вам письмо, сэр. Посыльный, который его принес, велел сказать, чтобы вы потрудились прочесть его здесь, у моего фонаря.
Much surprised by the request, I took the note. It was directed to Philip Pip, Esquire, and on the top of the superscription were the words, "PLEASE READ THIS, HERE." I opened it, the watchman holding up his light, and read inside, in Wemmick's writing,-	Очень удивленный, я взял письмо. Оно было адресовано Филипу Пипу, эсквайру, а в верхнем углу конверта стояло: "Просьба прочесть сейчас же". Я разорвал конверт и при свете фонаря, который сторож поднес поближе, прочел написанные рукою Уэммика слова:
"DON'T GO HOME."	"Не ходите домой".

Chapter XLV/ГЛАВА XLV

English	Русский
Turning from the Temple gate as soon as I had read the warning, I made the best of my way to Fleet Street, and there got a late hackney chariot and drove to the Hummums in Covent Garden. In those times a bed was always to be got there at any hour of the night, and the chamberlain, letting me in at his ready wicket, lighted the candle next in order on his shelf, and showed me straight into the bedroom next in order on his list. It was a sort of vault on the ground floor at the back, with a despotic monster of a four-post bedstead in it, straddling over the whole place, putting one of his arbitrary legs into the fireplace and another into the doorway, and squeezing the wretched little washing-stand in quite a Divinely Righteous manner.	Прочитав это послание, я тотчас повернул прочь от ворот Трмпла, добежал до Флит-стрит, а там мне попалась запоздалая извозчичья карета, и я поехал в Ковент-Гар-ден, в гостиницу "Хаммамс", куда в те времена пускали в любой час ночи. Коридорный без дальних слов отпер мне дверь, зажег свечу, стоявшую первой в ряду на его полке, и провел в комнату, значившуюся первой в его списке. То был своего рода склеп на нижнем этаже, окном во двор, отданный в безраздельное владение огромной кровати о четырех столбиках, которая одной ногой бесцеремонно залезла в камин, другую высунула за дверь, а крошечный умывальник так прижала к стене, что он и пикнуть не смел.
As I had asked for a night-light, the chamberlain had brought me in, before he left me, the good old constitutional rushlight of those virtuous days.-an object like the ghost of a walking-cane, which instantly broke its back if it were touched, which nothing could ever be lighted at, and which was placed in solitary confinement at the bottom of a high tin tower, perforated with round holes that made a staringly wide-awake pattern on the walls. When I had got into bed, and lay there footsore, weary, and wretched, I found that I could no more close my own eyes than I could close the eyes of this foolish Argus. And thus, in the gloom and death of the night, we stared at one another.	Я попросил, чтобы мне дали ночник, и коридорный, прежде чем удалиться, принес мне безыскусственное изделие тех добрых старых дней - тростниковую свечу. Предмет этот, представлявший собою некий призрак тросточки, при малейшем прикосновении ломался пополам, от него ничего нельзя было зажечь, и пребывал он в одиночном заключении на дне высокой жестяной башни с прорезанными в ней круглыми отверстиями, от которых ложились на стены светлые круги, казалось, взиравшие на меня с величайшим любопытством. Когда я лег в постель, полумертвый от усталости, со стертыми ногами и с тоской на сердце, оказалось, что я бессилен сомкнуть не только глаза этого новоявленного Аргуса *, но и свои собственные. Так мы и глядели друг на друга в тишине и сумраке ночи.
What a doleful night! How anxious, how dismal, how long! There was an inhospitable smell in the room, of cold soot and hot dust; and, as I looked up into the corners of the tester over my head, I thought what a number of blue-bottle flies from the butchers', and earwigs from the market, and grubs from the country, must be holding on up there, lying by for next summer.	Какая это была безнадежная ночь! Какая тревожная, печальная, длинная! В комнате неуютно пахло остывшей золой и нагретой пылью. Глядя вверх, на углы балдахина, я думал о том, сколько синих мух из мясной лавки, и уховерток с рынка, и всяких козявок из пригородов, должно быть, затаилось там в ожидании лета.
This led me to speculate whether any of them ever tumbled down, and then I fancied that I felt light falls on my face,-a disagreeable turn of thought, suggesting other and more objectionable approaches up my back. When I had lain awake a little while, those extraordinary voices with which silence teems began to make themselves audible. The closet whispered, the fireplace sighed, the little washing-stand ticked, and one guitar-string played occasionally in the chest of drawers. At about the same time, the eyes on the wall acquired a new expression, and in every one of those staring rounds I saw written, DON'T GO HOME.	Это навело меня на мысль о том, случается ли им оттуда падать, и мне тут же стало мерещиться, будто я чувствую на лице какие-то легкие прикосновения, что было весьма неприятно и в свою очередь вызывало еще более подозрительные ощущения на спине и на шее. Протекло сколько-то времени, и я стал различать диковинные голоса, какими обычно полнится молчание ночи: шкафчик в углу что-то нашептывал, камин вздыхал, крошечный умывальник тикал, как хромые часы, а в комоде изредка начинала звенеть одинокая гитарная струна. Примерно тогда же глаза на стене приняли новое выражение, и в каждом из этих светлых кружков появилась надпись: "Не ходите домой".
Whatever night-fancies and night-noises crowded on me, they never warded off this DON'T GO HOME. It plaited itself into whatever I thought of, as a bodily pain would have done. Not long before, I had read in the newspapers, how a gentleman unknown had come to the Hummums in the night, and had gone to bed, and had destroyed himself, and had been found in the morning weltering in blood. It came into my head that he must have occupied this very vault of mine, and I got out of bed to assure myself that there were no red marks about; then opened the door to look out into the passages, and cheer myself with the companionship of a distant light, near which I knew the chamberlain to be dozing. But all this time, why I was not to go home, and what had happened at home, and when I should go home, and whether Provis was safe at home, were questions occupying my mind so busily, that one might have supposed there could be no more room in it for any other theme. Even when I thought of Estella, and how we had parted that day forever, and when I recalled all the circumstances of our parting, and all her looks and tones, and the action of her fingers while she knitted,-even then I was pursuing, here and there and everywhere, the caution, Don't go home. When at last I dozed, in sheer exhaustion of mind and body, it became a vast shadowy verb which I had to conjugate. Imperative mood, present tense: Do not thou go home, let him not go home, let us not go home, do not ye or you go home, let not them go home. Then potentially: I may not and I cannot go home; and I might not, could not, would not, and should not go home; until I felt that I was going distracted, and rolled over on the pillow, and looked at the staring rounds upon the wall again.	Ни ночные видения, осаждавшие меня, ни ночные звуки не в силах были прогнать эти слова: "Не ходите домой". Они, как телесная боль, вплетались во все мои мысли. Незадолго до того я читал в газетах, что какой-то неизвестный явился ночью в гостиницу "Хаммамс", лег в постель и покончил с собой, - наутро его нашли в луже крови. Мне взбрело в голову, что это произошло в том самом склепе, где я сейчас находился, и я встал, чтобы удостовериться, нет ли следов крови на полу или на мебели; потом отворил дверь и выглянул наружу в надежде, что мне станет легче от света далекого фонаря, возле которого, наверно, дремал коридорный. Но все это время мой ум был так занят вопросами, почему мне нельзя идти домой, и что случилось дома, и когда я смогу пойти домой, и у себя ли дома Провис, - что, казалось бы, в нем не могло остаться места ни для чего другого. Даже когда я думал об Эстелле и о том, что мы в этот день навсегда с ней расстались, когда вспоминал во всех подробностях наше прощанье, каждый ее взгляд, каждое слово и как она вязала, проворно двигая пальцами, - даже тогда мне всюду мерещилось предостережение: "Не ходите домой". Когда же, обессилев душою и телом, я наконец задремал, передо мною возник огромный туманный глагол, который я должен был спрягать. Повелительное наклонение: не ходи домой, пусть он, она не ходит домой, не пойдем домой, не ходите домой, пусть они, оне не ходят домой. Потом сослагательное: я не мог бы, не хотел бы, не должен бы был, не решился бы, не смел бы пойти домой, и так далее, пока я не почувствовал, что теряю рассудок, и, повернувшись на другой бок, не стал снова вглядываться в светлые круги на стене.
I had left directions that I was to be called at seven; for it was plain that I must see Wemmick before seeing any one else, and equally plain that this was a case in which his Walworth sentiments only could be taken. It was a relief to get out of the room where the night had been so miserable, and I needed no second knocking at the door to startle me from my uneasy bed.	Я распорядился, чтобы меня разбудили в семь часов, так как мне было ясно, что прежде всего нужно повидать Уэммика и что в данных обстоятельствах меня могут интересовать только его уолвортские взгляды. Мне не терпелось покинуть комнату, где я провел такую тоскливую ночь, и при первом же стуке в дверь я вскочил со своего беспокойного ложа.
The Castle battlements arose upon my view at eight o'clock. The little servant happening to be entering the fortress with two hot rolls, I passed through the postern and crossed the drawbridge in her company, and so came without announcement into the presence of Wemmick as he was making tea for himself and the Aged. An open door afforded a perspective view of the Aged in bed.	В восемь часов передо мной выросли зубчатые стены Замка. Так как мне посчастливилось встретить у крепостных ворот служаночку, нагруженную двумя горячими хлебцами, я вместе с нею ступил на подъемный мост и, пройдя подземным ходом, без доклада предстал перед Уэммиком в ту минуту, когда он заваривал чай для себя и Престарелого. В глубине сцены, через отворенную дверь, виден был и сам Престарелый, еще не вставший с постели.
"Halloa, Mr. Pip!" said Wemmick. "You did come home, then?"	-- А-а, мистер Пип! - сказал Уэммик. - Так вы вернулись?
"Yes," I returned; "but I didn't go home."	-- Да, - отвечал я, - но дома не был.
"That's all right," said he, rubbing his hands. "I left a note for you at each of the Temple gates, on the chance. Which gate did you come to?"	-- Вот и хорошо, - сказал он, потирая руки. - Я на всякий случай оставил вам по записке во всех воротах Тэмпла. Вы в которые входили?
I told him.	И, выслушав мой ответ, продолжал:
"I'll go round to the others in the course of the day and destroy the notes," said Wemmick; "it's a good rule never to leave documentary evidence if you can help it, because you don't know when it may be put in. I'm going to take a liberty with you. Would you mind toasting this sausage for the Aged P.?"	- Я сегодня обойду остальные и уничтожу записки; я держусь того правила, что не следует без нужды хранить документы, - мало ли кто и когда вздумает пустить их в ход. А сейчас позвольте обратиться к вам с просьбой: вас не затруднит поджарить вот эту колбасу для Престарелого Родителя?
I said I should be delighted to do it.	Я сказал, что ничто не доставит мне большего удовольствия.
"Then you can go about your work, Mary Anne," said Wemmick to the little servant; "which leaves us to ourselves, don't you see, Mr. Pip?" he added, winking, as she disappeared.	-- В таком случае, Мэри-Энн, вы можете идти, - сказал Уэммик служаночке и, когда она исчезла, добавил, хитро подмигнув: - А мы с вами, мистер Пип, остаемся, таким образом, с глазу на глаз.
I thanked him for his friendship and caution, and our discourse proceeded in a low tone, while I toasted the Aged's sausage and he buttered the crumb of the Aged's roll.	Я поблагодарил его за дружбу и заботу, и мы стали беседовать вполголоса, в то время как я поджаривал для старика колбасу, а Уэммик резал и намазывал ему маслом хлеб.
"Now, Mr. Pip, you know," said Wemmick, "you and I understand one another. We are in our private and personal capacities, and we have been engaged in a confidential transaction before to-day. Official sentiments are one thing. We are extra official."	-- Так вот, мистер Пип, - сказал Уэммик, - мы понимаем друг друга. Сейчас мы беседуем как частные лица, - нам не впервой обсуждать секретные дела. Служебная точка зрения - это одно. Мы же с вами не на службе.
I cordially assented. I was so very nervous, that I had already lighted the Aged's sausage like a torch, and been obliged to blow it out.	Я поспешил с ним согласиться. Я так волновался, что уже успел зажечь колбасу наподобие факела и тут же задуть ее.
"I accidentally heard, yesterday morning," said Wemmick, "being in a certain place where I once took you,-even between you and me, it's as well not to mention names when avoidable-"	-- Вчера утром, - сказал Уэммик, - находясь в известном месте, куда я однажды вас водил, - даже наедине, мистер Пип, лучше по возможности избегать имен и названий...
"Much better not," said I. "I understand you."	-- Гораздо лучше, - подтвердил я, - я вас понимаю.
"I heard there by chance, yesterday morning," said Wemmick, "that a certain person not altogether of uncolonial pursuits, and not unpossessed of portable property,-I don't know who it may really be,-we won't name this person-"	-- ...вчера утром, - продолжал Уэммик, - я там случайно услышал, что некий человек, как будто имеющий какое-то отношение к колониям и владеющий кое-каким движимым имуществом... кто именно, я не знаю... называть мы его не будем...
"Not necessary," said I.	-- И не нужно, - сказал я.
"-Had made some little stir in a certain part of the world where a good many people go, not always in gratification of their own inclinations, and not quite irrespective of the government expense-"	-- ...произвел немалый переполох в некоей части света, куда отправляются многие люди, причем не всегда следуя собственным склонностям, а сплошь и рядом даже за счет государства...
In watching his face, I made quite a firework of the Aged's sausage, and greatly discomposed both my own attention and Wemmick's; for which I apologized.	Внимательно следя за выражением его лица, я дал колбасе вспыхнуть не хуже фейерверка, поневоле отвлекся этим и отвлек внимание Уэммика, за что и поспешил принести свои извинения.
"-By disappearing from such place, and being no more heard of thereabouts. From which," said Wemmick, "conjectures had been raised and theories formed. I also heard that you at your chambers in Garden Court, Temple, had been watched, and might be watched again."	-- ... тем, что бесследно исчез из этих мест, не оставив адреса. На основании чего, - сказал Уэммик, - строятся всевозможные предположения и догадки. И еще я слышал, что за вами и за вашей квартирой в Тэмпле следили и, возможно, продолжают следить.
"By whom?" said I.	-- Кто? - спросил я.
"I wouldn't go into that," said Wemmick, evasively, "it might clash with official responsibilities. I heard it, as I have in my time heard other curious things in the same place. I don't tell it you on information received. I heard it."	-- В это я предпочитаю не вдаваться, - сказал Уэммик уклончиво. - Нельзя забывать о служебных обязанностях. Я об этом слышал так же, как в разное время в том же месте слышал о многих других любопытных вещах. Я ни от кого не получал никаких сведений. Я просто слышал об этом.
He took the toasting-fork and sausage from me as he spoke, and set forth the Aged's breakfast neatly on a little tray. Previous to placing it before him, he went into the Aged's room with a clean white cloth, and tied the same under the old gentleman's chin, and propped him up, and put his nightcap on one side, and gave him quite a rakish air. Then he placed his breakfast before him with great care, and said, "All right, ain't you, Aged P.?" To which the cheerful Aged replied, "All right, John, my boy, all right!" As there seemed to be a tacit understanding that the Aged was not in a presentable state, and was therefore to be considered invisible, I made a pretence of being in complete ignorance of these proceedings.	Не переставая говорить, он взял у меня из рук вилку и колбасу и аккуратно собрал Престарелому завтрак на небольшом подносе. Но прежде чем накормить Престарелого, он вошел к нему в спальню, повязал ему чистую белую салфетку, помог сесть и сдвинул его колпак набекрень, так что вид у старичка стал совсем ухарский. Затем Уэммик заботливо поставил перед ним завтрак и спросил: - Ну что, Престарелый, все в порядке? - на что тот весело отвечал: - Превосходно, Джон, превосходно! - Поскольку Престарелый явно считался не готовым для обозрения, а значит, его следовало полагать невидимым, я притворился, будто ничего этого не замечаю. Когда Уэммик вернулся ко мне, я спросил:
"This watching of me at my chambers (which I have once had reason to suspect)," I said to Wemmick when he came back, "is inseparable from the person to whom you have adverted; is it?"	-- То обстоятельство, что за мной и за моей квартирой следят (а я и сам имел случай это заподозрить), связано с человеком, о котором вы только что говорили, ведь так?
Wemmick looked very serious.	Лицо Уэммика стало очень серьезно.
"I couldn't undertake to say that, of my own knowledge. I mean, I couldn't undertake to say it was at first. But it either is, or it will be, or it's in great danger of being."	-- Я не стал бы утверждать это с полной уверенностью. То есть раньше не стал бы. А теперь скажу: либо это так, либо будет так, либо к тому идет.
As I saw that he was restrained by fealty to Little Britain from saying as much as he could, and as I knew with thankfulness to him how far out of his way he went to say what he did, I could not press him. But I told him, after a little meditation over the fire, that I would like to ask him a question, subject to his answering or not answering, as he deemed right, and sure that his course would be right. He paused in his breakfast, and crossing his arms, and pinching his shirt-sleeves (his notion of in-door comfort was to sit without any coat), he nodded to me once, to put my question.	Понимая, что вассальная верность по отношению к Литл-Бритен не позволяет ему высказаться более вразумительно, и с благодарностью сознавая, что он и так сильно отступил от своих правил, я не счел возможным допытываться дальше. Но, пораздумав немного у огня, сказал, что беру на себя смелость задать ему один вопрос, на который он волен отвечать или не отвечать, как ему будет угодно, причем я заранее подчиняюсь его решению. Он прервал свой завтрак, скрестил руки и, захватив в горсти рукава рубашки (чтобы полнее насладиться домашним уютом, он завтракал без сюртука) и кивнул мне в знак того, что ждет моего вопроса.
"You have heard of a man of bad character, whose true name is Compeyson?"	-- Вы слышали что-нибудь об одном проходимце, чья настоящая фамилия - Компесон?
He answered with one other nod.	В ответ последовал еще один кивок.
"Is he living?"	-- Он жив?
One other nod.	Снова кивок.
"Is he in London?"	-- Он в Лондоне?
He gave me one other nod, compressed the post-office exceedingly, gave me one last nod, and went on with his breakfast.	Уэммик кивнул еще раз, накрепко закрыл щель почтового ящика и с последним, заключительным кивком вернулся к прерванному завтраку.
"Now," said Wemmick, "questioning being over," which he emphasized and repeated for my guidance, "I come to what I did, after hearing what I heard. I went to Garden Court to find you; not finding you, I went to Clarriker's to find Mr. Herbert."	-- А теперь, - сказал Уэммик, - когда с вопросами покончено, - он подчеркнул и повторил эти слова для моего сведения и руководства, - я перехожу к тому, что я сделал, когда услышал то, что услышал. Я пошел в Гарден-Корт, рассчитывая застать вас дома; не застав же вас, пошел к Кларрикеру, рассчитывая застать там мистера Герберта.
"And him you found?" said I, with great anxiety.	-- Его-то вы застали? - спросил я в большой тревоге.
"And him I found. Without mentioning any names or going into any details, I gave him to understand that if he was aware of anybody-Tom, Jack, or Richard-being about the chambers, or about the immediate neighborhood, he had better get Tom, Jack, or Richard out of the way while you were out of the way."	-- Его-то я застал. Не называя имен и не входя в подробности, я дал ему понять, что если ему известно о пребывании кого-нибудь - скажем, Тома, Джека или Ричарда - в вашей квартире или поблизости от нее, то хорошо бы, не дожидаясь вас, переселить Тома, Джека или Ричарда куда-нибудь в другое место.
"He would be greatly puzzled what to do?"	-- Он, наверно, совсем стал в тупик?
"He was puzzled what to do; not the less, because I gave him my opinion that it was not safe to try to get Tom, Jack, or Richard too far out of the way at present. Mr. Pip, I'll tell you something. Under existing circumstances, there is no place like a great city when you are once in it. Don't break cover too soon. Lie close. Wait till things slacken, before you try the open, even for foreign air."	-- Да, сначала он стал в тупик. Тем более когда я сказал ему свое мнение, что пытаться сейчас увозить Тома, Джека или Ричарда слишком далеко - небезопасно. Послушайте меня, мистер Пип. При существующих обстоятельствах нет места лучше большого города, раз уж человек в нем находится. Не стоит раньше времени вылезать из норы. Надо залечь. Переждать, пока кругом поутихнет, и не высовывать носа наружу даже ради того, чтобы понюхать заграничного воздуха.
I thanked him for his valuable advice, and asked him what Herbert had done?	Я поблагодарил его за ценный совет и спросил, что же предпринял Герберт?
"Mr. Herbert," said Wemmick, "after being all of a heap for half an hour, struck out a plan. He mentioned to me as a secret, that he is courting a young lady who has, as no doubt you are aware, a bedridden Pa. Which Pa, having been in the Purser line of life, lies a-bed in a bow-window where he can see the ships sail up and down the river. You are acquainted with the young lady, most probably?"	-- Мистер Герберт, - отвечал Уэммик, - с полчаса не мог опомниться, а потом кое-что придумал. Он под секретом сообщил мне, что намерен жениться на одной молодой особе, у которой, как вам, без сомнения, известно, имеется прикованный к постели папаша. Каковой папаша, бывши в прошлой своей жизни судовым экономом, лежит в фонаре окна, откуда ему видно, как по реке ходят вверх и вниз корабли. С этой молодой особой вы, вероятно, знакомы?
"Not personally," said I.	-- Пока - нет, - сказал я.
The truth was, that she had objected to me as an expensive companion who did Herbert no good, and that, when Herbert had first proposed to present me to her, she had received the proposal with such very moderate warmth, that Herbert had felt himself obliged to confide the state of the case to me, with a view to the lapse of a little time before I made her acquaintance. When I had begun to advance Herbert's prospects by stealth, I had been able to bear this with cheerful philosophy: he and his affianced, for their part, had naturally not been very anxious to introduce a third person into their interviews; and thus, although I was assured that I had risen in Clara's esteem, and although the young lady and I had long regularly interchanged messages and remembrances by Herbert, I had never seen her. However, I did not trouble Wemmick with these particulars.	Покаюсь: Клара не благоволила ко мне, считая, что я только ввожу Герберта в расходы и дружба со мной идет ему во вред; когда Герберт впервые предложил ей нас познакомить, она выказала по этому поводу так мало восторга, что моему другу ничего не оставалось, как обрисовать мне истинное положение вещей, и знакомство наше было до времени отложено. С тех пор как я начал тайно помогать Герберту продвигаться в жизни, я сносил такое положение дел с философической стойкостью; со своей стороны, ни Герберт, ни его нареченная особенно не желали, чтобы при их свиданиях присутствовал кто-то третий; так и случилось, что, хотя я, по его словам, сильно вырос в мнении Клары и хотя мы уже давно пересылали друг друг поклоны и приветы, мне еще ни разу не привелось ее видеть. Впрочем, Уэммика я не стал посвящать во все эти подробности.
"The house with the bow-window," said Wemmick, "being by the river-side, down the Pool there between Limehouse and Greenwich, and being kept, it seems, by a very respectable widow who has a furnished upper floor to let, Mr. Herbert put it to me, what did I think of that as a temporary tenement for Tom, Jack, or Richard? Now, I thought very well of it, for three reasons I'll give you. That is to say: Firstly. It's altogether out of all your beats, and is well away from the usual heap of streets great and small. Secondly. Without going near it yourself, you could always hear of the safety of Tom, Jack, or Richard, through Mr. Herbert. Thirdly. After a while and when it might be prudent, if you should want to slip Tom, Jack, or Richard on board a foreign packet-boat, there he is-ready."	-- Так как дом, где они живут, - продолжал УЭМ-мик, - стоит на реке, много ниже Лондонского моста, между Лаймхаусовд и Гринвичем, а владеет им, как выяснилось, весьма почтенная вдова, которая хотела бы сдать внаймы верхние комнаты - меблированные, - то мистер Герберт и спросил меня, как я смотрю на такое временное жилище для Тома, Джека или Ричарда. Я сказал, что смотрю весьма одобрительно по трем причинам, которые сейчас вам изложу. Итак, во-первых: сами вы даже близко около тех мест не бываете, и от людных улиц, больших и маленьких, это тоже достаточно далеко. Во-вторых: не бывая там лично, вы всегда могли бы получать сведения о Томе, Джеке или Ричарде через мистера Герберта. В-третьих: если бы вам, по прошествии какого-то срока и когда это покажется безопасным, захотелось посадить Тома, Джека или Ричарда на иностранный пакетбот, - пожалуйста, он уже тут как тут, хоть сейчас в дорогу.
Much comforted by these considerations, I thanked Wemmick again and again, and begged him to proceed.	Значительно приободренный этими доводами, я еще и еще раз поблагодарил Уэммика и просил его продолжать.
"Well, sir! Mr. Herbert threw himself into the business with a will, and by nine o'clock last night he housed Tom, Jack, or Richard,-whichever it may be,-you and I don't want to know,-quite successfully. At the old lodgings it was understood that he was summoned to Dover, and, in fact, he was taken down the Dover road and cornered out of it. Now, another great advantage of all this is, that it was done without you, and when, if any one was concerning himself about your movements, you must be known to be ever so many miles off and quite otherwise engaged. This diverts suspicion and confuses it; and for the same reason I recommended that, even if you came back last night, you should not go home. It brings in more confusion, and you want confusion."	-- Так вот, сэр! Мистер Герберт взялся за дело с необычайным рвением и вчера вечером, к девяти часам, благополучно водворил Тома, Джека или Ричарда - нам с вами не интересно знать, кого именно, - на новое место. Там, где он проживал раньше, хозяевам дали знать, что его вызвали в Дувр, и он действительно отбыл по Дуврской дороге, а уже потом свернул в сторону. Во всем этом есть еще и то большое преимущество, что произошло это в ваше отсутствие, и если кто-нибудь вами особо интересуется, он должен был знать, что вы в это время находились за много миль от Лондона и были заняты совсем другими делами. Это отвлекает подозрения и создает некоторую путаницу; потому я и советовал вам не ходить домой даже в случае, если бы вы вернулись в город вчера вечером. Это вносит еще большую путаницу, а путаница вам на руку.
Wemmick, having finished his breakfast, here looked at his watch, and began to get his coat on.	Тут Уэммик, кончив завтракать, посмотрел на часы и стал надевать сюртук.
"And now, Mr. Pip," said he, with his hands still in the sleeves, "I have probably done the most I can do; but if I can ever do more,-from a Walworth point of view, and in a strictly private and personal capacity,-I shall be glad to do it. Here's the address. There can be no harm in your going here to-night, and seeing for yourself that all is well with Tom, Jack, or Richard, before you go home,-which is another reason for your not going home last night. But, after you have gone home, don't go back here. You are very welcome, I am sure, Mr. Pip"; his hands were now out of his sleeves, and I was shaking them; "and let me finally impress one important point upon you." He laid his hands upon my shoulders, and added in a solemn whisper: "Avail yourself of this evening to lay hold of his portable property. You don't know what may happen to him. Don't let anything happen to the portable property."	-- И имейте в виду, мистер Пип, - сказал он, всовывая руки в рукава, - кажется, я сделал все, что мог; но ежели бы удалось сделать больше - я говорю с уолвортской точки зрения и как сугубо частное лицо, - я сделаю это с радостью. Вот вам адрес. Ничего страшного не будет, если сегодня вечером, перед тем как идти домой, вы туда заглянете и сами убедитесь, что Том, Джек или Ричард хорошо устроен, - это еще одна причина, почему вам не следовало ходить домой вчера. Но после того как побываете дома, больше туда не ходите. Не на чем, мистер Пип, не на чем, - руки его уже показались из рукавов, и я горячо их пожимал. - И разрешите мне высказать вам напоследок одно немаловажное соображение. - Он положил руки мне на плечи и добавил таинственным шепотом: - Воспользуйтесь сегодняшним вечером, чтобы обеспечить за собой его движимое имущество. Трудно сказать, что его ждет впереди. Не дайте движимому имуществу пропасть даром.
Quite despairing of making my mind clear to Wemmick on this point, I forbore to try.	Не питая ни малейшей надежды, что сумею разъяснить Уэммику мой взгляд на этот предмет, я не стал и стараться.
"Time's up," said Wemmick, "and I must be off. If you had nothing more pressing to do than to keep here till dark, that's what I should advise. You look very much worried, and it would do you good to have a perfectly quiet day with the Aged,-he'll be up presently,-and a little bit of-you remember the pig?"	-- Мне пора идти, - сказал Уэммик. - Вам я бы порекомендовал провести время до вечера здесь, если, конечно, у вас нет более неотложных дел. Вид у вас порядком утомленный, и вам полезно будет посидеть совершенно спокойно в обществе Престарелого - он скоро встанет - и сочного кусочка... вы свинью помните?
"Of course," said I.	-- Как же, - сказал я.
"Well; and a little bit of him. That sausage you toasted was his, and he was in all respects a first-rater. Do try him, if it is only for old acquaintance sake. Good by, Aged Parent!" in a cheery shout.	-- Так вот, сочного кусочка свинины. Та колбаса, что вы поджаривали, тоже из нее, в общем - свинка была первый сорт во всех отношениях. Непременно отведайте, хотя бы ради старого знакомства. - И весело гаркнул: - До свиданья, Престарелый Родитель!
"All right, John; all right, my boy!" piped the old man from within.	-- Превосходно, Джон, превосходно, мой мальчик, - пропищал старичок из-за кулис.
I soon fell asleep before Wemmick's fire, and the Aged and I enjoyed one another's society by falling asleep before it more or less all day. We had loin of pork for dinner, and greens grown on the estate; and I nodded at the Aged with a good intention whenever I failed to do it drowsily. When it was quite dark, I left the Aged preparing the fire for toast; and I inferred from the number of teacups, as well as from his glances at the two little doors in the wall, that Miss Skiffins was expected.	Я вскоре уснул перед огнем, и почти весь день мы с Престарелым занимали друг друга тем, что по очереди засыпали и просыпались в креслах. На обед мы ели свиное филе и овощи с собственного огорода, и я кивал старичку из самых лучших побуждений, когда не делал этого невольно, от усталости. Когда совсем стемнело, я ушел; Престарелый уж готовился поджаривать гренки, и, судя по числу чайных чашек и по тому, как он поглядывал на откидные дощечки на стене, я понял, что к чаю ожидают мисс Скиффинс.

Chapter XLVI/ГЛАВА XLVI

English	Русский
Eight o'clock had struck before I got into the air, that was scented, not disagreeably, by the chips and shavings of the long-shore boat-builders, and mast, oar, and block makers. All that water-side region of the upper and lower Pool below Bridge was unknown ground to me; and when I struck down by the river, I found that the spot I wanted was not where I had supposed it to be, and was anything but easy to find. It was called Mill Pond Bank, Chinks's Basin; and I had no other guide to Chinks's Basin than the Old Green Copper Rope-walk.	Уже пробило восемь часов, когда на меня пахнуло приятным запахом щепок и стружки, неотделимым от плотников, что строят лодки и мастерят весла, блоки и мачты. Вся эта прибрежная часть города ниже Лондонского моста была мне совершенно незнакома, и, выйдя к реке, я обнаружил, что нужное мне место находится вовсе не здесь и разыскать его нелегко. Называлось оно "на берегу Мельничного пруда у затона Чинкса", и единственным признаком, по которому его можно было найти, служил Старый Копперов канатный завод.
It matters not what stranded ships repairing in dry docks I lost myself among, what old hulls of ships in course of being knocked to pieces, what ooze and slime and other dregs of tide, what yards of ship-builders and ship-breakers, what rusty anchors blindly biting into the ground, though for years off duty, what mountainous country of accumulated casks and timber, how many ropewalks that were not the Old Green Copper. After several times falling short of my destination and as often overshooting it, I came unexpectedly round a corner, upon Mill Pond Bank. It was a fresh kind of place, all circumstances considered, where the wind from the river had room to turn itself round; and there were two or three trees in it, and there was the stump of a ruined windmill, and there was the Old Green Copper Ropewalk,-whose long and narrow vista I could trace in the moonlight, along a series of wooden frames set in the ground, that looked like superannuated haymaking-rakes which had grown old and lost most of their teeth.	Где я только не плутал, каких только не перевидал судов, что чинились в сухих доках, и корпусов старых кораблей, обреченных на слом, и сколько ила и тины, оставленных приливом, и сколько верфей, где строили корабли, и других, где их разбирали, и ржавых якорей, тупо цеплявшихся за землю, хотя они уже много лет как отслужили свой срок, и какие вставали на моем пути горные кряжи из бочек и теса, и сколько канатных заводов, из которых ни один не был Старым Копперовым! Раза четыре я сворачивал к реке слишком рано, раз пять - слишком поздно, и в конце концов, нежданно-негаданно, очутился-таки на берегу Мельничного пруда. Это был, по здешним местам, привольный уголок, где речному ветру было где разгуляться, и росло там несколько деревьев, и высился остов разрушенной ветряной мельницы, и стоял Старый Копперов канатный завод - в лунном свете он тянулся вдаль узким рядом вбитых в землю деревянных рам, прикрытых навесом и напоминавших какие-то древние грабли, которые от старости растеряли почти все свои зубья.
Selecting from the few queer houses upon Mill Pond Bank a house with a wooden front and three stories of bow-window (not bay-window, which is another thing), I looked at the plate upon the door, and read there, Mrs. Whimple. That being the name I wanted, I knocked, and an elderly woman of a pleasant and thriving appearance responded. She was immediately deposed, however, by Herbert, who silently led me into the parlor and shut the door. It was an odd sensation to see his very familiar face established quite at home in that very unfamiliar room and region; and I found myself looking at him, much as I looked at the corner-cupboard with the glass and china, the shells upon the chimney-piece, and the colored engravings on the wall, representing the death of Captain Cook, a ship-launch, and his Majesty King George the Third in a state coachman's wig, leather-breeches, and top-boots, on the terrace at Windsor.	Выбрав из немногих причудливых домов на берегу Мельничного пруда один - с деревянным фасадом и оконным выступом во все три этажа, я подошел поближе и прочел на дверной дощечке: "Миссис Уимпл". Так как это и была нужная мне фамилия, я постучал, и мне открыла немолодая, цветущая, приятной наружности женщина. Впрочем, ее сразу же сменил Герберт, - он молча провел меня в гостиную и затворил дверь. Странно было увидеть его лицо, такое знакомое, в этой незнакомой комнате, где он явно чувствовал себя как дома, и я, помнится, разглядывал его так же, как разглядывал стекло и фарфор в угловом шкафчике, раковины на камине и цветные гравюры на стене, изображавшие гибель капитана Кука, корабельную шлюпку и его величество короля Георга III в пышном кучерском парике, лосинах и ботфортах, на террасе Виндзорского дворца.
"All is well, Handel," said Herbert, "and he is quite satisfied, though eager to see you. My dear girl is with her father; and if you'll wait till she comes down, I'll make you known to her, and then we'll go up stairs. That's her father."	-- Все в порядке, Гендель, - сказал Герберт, - и он вполне доволен, только очень хочет повидать тебя. Моя дорогая девочка сейчас у отца, ты подожди минутку, она придет, тогда я вас познакомлю, а потом мы пойдем наверх... Да, да, это и есть ее отец.
I had become aware of an alarming growling overhead, and had probably expressed the fact in my countenance.	(Я услышал над головой какое-то грозное рычанье, что, очевидно, и отразилось на моем лице.)
"I am afraid he is a sad old rascal," said Herbert, smiling, "but I have never seen him. Don't you smell rum? He is always at it."	-- Надо полагать, что этот старикан - порядочная каналья. - сказал Герберт с улыбкой, - но я его никогда не видел. Слышишь, как пахнет ромом? Это он вечно тянет.
"At rum?" said I.	-- Ром? - спросил я.
"Yes," returned Herbert, "and you may suppose how mild it makes his gout. He persists, too, in keeping all the provisions up stairs in his room, and serving them out. He keeps them on shelves over his head, and will weigh them all. His room must be like a chandler's shop."	-- Да, - подтвердил Герберт, - и можешь себе представить, как это полезно для его подагры. К тому же он всю провизию держит у себя в комнате и выдает на каждый день. Все у него расставлено на полках над кроватью, все отпускается строго по весу. Наверно, его комната сильно смахивает на мелочную лавку.
While he thus spoke, the growling noise became a prolonged roar, and then died away.	Пока он говорил, рычание перешло в протяжный рев, а затем смолкло.
"What else can be the consequence," said Herbert, in explanation, "if he will cut the cheese? A man with the gout in his right hand-and everywhere else-can't expect to get through a Double Gloucester without hurting himself."	-- Чего же еще и ждать, - сказал Герберт в виде пояснения, - если он непременно желает сам резать сыр? Когда у человека подагра в правой руке - и во всех других конечностях, - как ему разрезать головку глостерского, не изувечив себя?
He seemed to have hurt himself very much, for he gave another furious roar.	Видимо, он изувечил себя не на шутку, - яростный рев раздался с новой силой.
"To have Provis for an upper lodger is quite a godsend to Mrs. Whimple," said Herbert, "for of course people in general won't stand that noise. A curious place, Handel; isn't it?"	-- Для миссис Уимпл это редкая удача, что она сдала верхний этаж Провису, - сказал Герберт. - Как правило, жильцы, разумеется, сбегают от такого шума. Любопытный это дом, верно, Гендель?
It was a curious place, indeed; but remarkably well kept and clean.	Да, это был любопытный дом, но безупречно прибранный и чистый.
"Mrs. Whimple," said Herbert, when I told him so, "is the best of housewives, and I really do not know what my Clara would do without her motherly help. For, Clara has no mother of her own, Handel, and no relation in the world but old Gruffandgrim."	-- Миссис Уимпл - хозяйка на диво, - продолжал Герберт, когда я высказал ему это мнение. - Просто не знаю, что бы сталось с моей Кларой без ее материнской заботы. Ведь у Клары нет матери, и вообще никого родных, кроме старого Филина.
"Surely that's not his name, Herbert?"	-- Неужели это его фамилия, Герберт?
"No, no," said Herbert, "that's my name for him. His name is Mr. Barley. But what a blessing it is for the son of my father and mother to love a girl who has no relations, and who can never bother herself or anybody else about her family!"	-- Нет, нет, это я его так называю. Фамилия его - Барлн. Но какое счастье для сына моих родителей - любить девушку, у которой нет родных и которая сама не мучится из-за своих предков и других не мучает!
Herbert had told me on former occasions, and now reminded me, that he first knew Miss Clara Barley when she was completing her education at an establishment at Hammersmith, and that on her being recalled home to nurse her father, he and she had confided their affection to the motherly Mrs. Whimple, by whom it had been fostered and regulated with equal kindness and discretion, ever since. It was understood that nothing of a tender nature could possibly be confided to old Barley, by reason of his being totally unequal to the consideration of any subject more psychological than Gout, Rum, and Purser's stores.	Герберт уже рассказывал мне раньше, а теперь напомнил, что он познакомился с мисс Кларой Барли, когда та заканчивала свое образование в некоем учебном заведении в Хэммерсмите; после того как ее вызвали домой ухаживать за больным отцом, они во всем открылись доброй миссис Уимпл, которая с тех пор и покровительствовала их чувствам и опекала их, проявляя при этом столько же заботливости, сколько такта. Между ними было решено, что старого Барли отнюдь не следует посвящать ни в какие сердечные тайны, поскольку он был просто не способен заинтересоваться чем-либо более возвышенным, чем ром, подагра или судовой провиант.
As we were thus conversing in a low tone while Old Barley's sustained growl vibrated in the beam that crossed the ceiling, the room door opened, and a very pretty, slight, dark-eyed girl of twenty or so came in with a basket in her hand: whom Herbert tenderly relieved of the basket, and presented, blushing, as "Clara." She really was a most charming girl, and might have passed for a captive fairy, whom that truculent Ogre, Old Barley, had pressed into his service.	Пока мы таким образом беседовали вполголоса, а потолочная балка дрожала от непрерывного рычания старого Барли, дверь отворилась и в комнату вошла очень хорошенькая, тоненькая, темноглазая девушка лет двадцати, с корзинкой в руках; Герберт поспешил освободить ее от этой ноши и представил мне как "Клару". Девушка была поистине очаровательна, и ничего не стоило вообразить, что это - пленная фея, которую свирепый старый людоед Барли похитил и заставил себе прислуживать.
"Look here," said Herbert, showing me the basket, with a compassionate and tender smile, after we had talked a little; "here's poor Clara's supper, served out every night. Here's her allowance of bread, and here's her slice of cheese, and here's her rum,-which I drink. This is Mr. Barley's breakfast for to-morrow, served out to be cooked. Two mutton-chops, three potatoes, some split peas, a little flour, two ounces of butter, a pinch of salt, and all this black pepper. It's stewed up together, and taken hot, and it's a nice thing for the gout, I should think!"	-- Вот полюбуйся, - сказал Герберт, после того как мы немного поговорили, и с сочувственной и нежной улыбкой указал мне на корзину, - в таком виде бедная Клара каждый вечер получает свой ужин: вот ее порция хлеба, и ломтик сыра, и ром... который выпиваю я. А вот Это мистеру Барли нужно приготовить к утреннему завтраку, - здесь две бараньих отбивных, три картофелины, немножко лущеного гороха, немножко муки, две унция масла, щепотка соли и вон сколько черного перца. Все это тушится вместе и съедается в горячем виде; для подагры, конечно, ничего лучшего не придумаешь!
There was something so natural and winning in Clara's resigned way of looking at these stores in detail, as Herbert pointed them out; and something so confiding, loving, and innocent in her modest manner of yielding herself to Herbert's embracing arm; and something so gentle in her, so much needing protection on Mill Pond Bank, by Chinks's Basin, and the Old Green Copper Ropewalk, with Old Barley growling in the beam,-that I would not have undone the engagement between her and Herbert for all the money in the pocket-book I had never opened.	Было столько трогательной безыскусственности в том, как покорно Клара обводила взглядом эти припасы, пока Герберт перечислял их; столько невинной доверчивости и любви в том, как просто она позволила руке Герберта обнять ее плечи; и такая в ней чувствовалась мягкость и беззащитность, - здесь, на берегу Мельничного пруда, у затона Чинкса, возле Старого Копперова канатного завода, под балкой, сотрясавшейся от рычания старого Барли, - что я ни за какие деньги не захотел бы расторгнуть их помолвку, даже за те, что лежали в толстом бумажнике, который я так и не открыл.
I was looking at her with pleasure and admiration, when suddenly the growl swelled into a roar again, and a frightful bumping noise was heard above, as if a giant with a wooden leg were trying to bore it through the ceiling to come at us. Upon this Clara said to Herbert, "Papa wants me, darling!" and ran away.	Я от души любовался девушкой, но внезапно рычание снова перешло в рев и над головой послышался страшный стук, точно великан с деревянной ногой старался проткнуть ею потолок, чтобы добраться до нас. Клара сказала Герберту: "Папа меня зовет, милый!" - и убежала.
"There is an unconscionable old shark for you!" said Herbert. "What do you suppose he wants now, Handel?"	-- Видал бессовестную старую акулу? - сказал Герберт. - Как ты думаешь, Гендель, что ему теперь понадобилось?
"I don't know," said I. "Something to drink?"	-- Не знаю, - сказал я. - Может быть, выпить?
"That's it!" cried Herbert, as if I had made a guess of extraordinary merit. "He keeps his grog ready mixed in a little tub on the table. Wait a moment, and you'll hear Clara lift him up to take some. There he goes!" Another roar, with a prolonged shake at the end. "Now," said Herbert, as it was succeeded by silence, "he's drinking. Now," said Herbert, as the growl resounded in the beam once more, "he's down again on his back!"	-- Совершенно верно! - воскликнул Герберт, словно я разгадал труднейшую загадку. - Грог у него намешан в бочоночке и стоит на столе. Погоди, сейчас услышишь, как Клара его приподымет, чтобы он мог до него дотянуться... вот! - Снова протяжный рев на нисходящих нотах. - Теперь, - сказал Герберт, когда стало тихо, - он пьет. А теперь, - добавил Герберг, когда балка опять задрожала, - он улегся на место!
Clara returned soon afterwards, and Herbert accompanied me up stairs to see our charge. As we passed Mr. Barley's door, he was heard hoarsely muttering within, in a strain that rose and fell like wind, the following Refrain, in which I substitute good wishes for something quite the reverse:-	Вскоре после этого Клара вернулась, и Герберт повел меня наверх к нашему узнику. Проходя мимо комнаты мистера Барли, мы слышали за дверью хриплое бормотанье, то нараставшее, то спадавшее, как ветер, которое на человеческом языке, - если заменить благими пожеланиями нечто прямо им противоположное, - звучало бы примерно так:
"Ahoy! Bless your eyes, here's old Bill Barley. Here's old Bill Barley, bless your eyes. Here's old Bill Barley on the flat of his back, by the Lord. Lying on the flat of his back like a drifting old dead flounder, here's your old Bill Barley, bless your eyes. Ahoy! Bless you."	-- Свистать всех наверх! Благослови меня бог, вот старый Билл Барли. Вот он, старый Билл Барли, благослови меня бог! Вот он, Билл Барли, лежит пластом, благослови его душу. Лежит пластом, как дохлая камбала, вот вам старый Билл Барли. Всех наверх, благослови вас господь!
In this strain of consolation, Herbert informed me the invisible Barley would commune with himself by the day and night together; Often, while it was light, having, at the same time, one eye at a telescope which was fitted on his bed for the convenience of sweeping the river.	Герберт сообщил мне, что невидимый Барли целыми сутками черпает утешение в таких вот разговорах с самим собой, причем в дневное время один его глаз нередко бывает прикован к телескопу, укрепленному на кровати так, чтобы ему удобно было лежа обозревать реку.
In his two cabin rooms at the top of the house, which were fresh and airy, and in which Mr. Barley was less audible than below, I found Provis comfortably settled. He expressed no alarm, and seemed to feel none that was worth mentioning; but it struck me that he was softened,-indefinably, for I could not have said how, and could never afterwards recall how when I tried, but certainly.	Провис занимал две верхние комнатки-каюты, где было вдоволь света и воздуха и где мистера Барли было не так слышно, как внизу. В разговоре со мной он не выказал ни малейшей тревоги; казалось, он и не испытывал ее. Но меня поразило, что он как-то смягчился, - ни тогда, ни позже я не мог определить, в чем именно заключалась эта перемена, но она произошла, в том не было сомнения.
The opportunity that the day's rest had given me for reflection had resulted in my fully determining to say nothing to him respecting Compeyson. For anything I knew, his animosity towards the man might otherwise lead to his seeking him out and rushing on his own destruction. Therefore, when Herbert and I sat down with him by his fire, I asked him first of all whether he relied on Wemmick's judgment and sources of information?	Отдохнув за день и хорошенько все обдумав, я пришел к решению ничего не говорить ему про Компесона. Иначе - как знать, думал я, а вдруг он, движимый смертельной враждой к этому человеку, еще вздумает разыскивать его, обрекая себя на верную гибель? Поэтому, когда мы с ним и с Гербертом уселись у камина, я первым делом спросил его, полагается ли он на суждение Уэммика и на источники, из которых тот получает свои сведения?
"Ay, ay, dear boy!" he answered, with a grave nod, "Jaggers knows."	-- Да, да, мой мальчик, - отвечал он и серьезно кивнул головой. - Уж Джеггерс-то знает!
"Then, I have talked with Wemmick," said I, "and have come to tell you what caution he gave me and what advice."	-- Так вот, - продолжал я, - я говорил с Уэммиком и хочу передать вам его предостережение и советы.
This I did accurately, with the reservation just mentioned; and I told him how Wemmick had heard, in Newgate prison (whether from officers or prisoners I could not say), that he was under some suspicion, and that my chambers had been watched; how Wemmick had recommended his keeping close for a time, and my keeping away from him; and what Wemmick had said about getting him abroad. I added, that of course, when the time came, I should go with him, or should follow close upon him, as might be safest in Wemmick's judgment. What was to follow that I did not touch upon; neither, indeed, was I at all clear or comfortable about it in my own mind, now that I saw him in that softer condition, and in declared peril for my sake. As to altering my way of living by enlarging my expenses, I put it to him whether in our present unsettled and difficult circumstances, it would not be simply ridiculous, if it were no worse?	И я честно все ему рассказал, умолчав, как и собирался, лишь об одном предмете. Я рассказал, как Уэммик услышал в Ньюгетской тюрьме (от заключенных ли, или от служащих - мне неизвестно), что кто-то прознал о его возвращении и что за моей квартирой следили; передал мнение Уэммика, что ему следует на некоторое время "залечь", а мне лучше с ним не видаться; и мнение Уэммика относительно того, как ему покинуть Англию. Я добавил, что, когда придет время, я, разумеется, уеду вместе с ним, или следом за ним, смотря по тому, что Уэммик найдет менее опасным. О том, как мы будем жить дальше, я не сказал ни слова, да и мысли на этот счет у меня были самые неопределенные, особенно теперь, когда он так смягчился и когда опасность, которой он себя подвергал ради меня, приняла такие ясные очертания. Что же касается того, чтобы изменить мой образ жизни и увеличить расходы, то пусть сам посудит, не будет ли это сейчас, в наших трудных и сложных обстоятельствах, просто смешно, а может, и подозрительно?
He could not deny this, and indeed was very reasonable throughout. His coming back was a venture, he said, and he had always known it to be a venture. He would do nothing to make it a desperate venture, and he had very little fear of his safety with such good help.	Этого он не мог отрицать, и вообще проявил полное благоразумие. Возвращение его, сказал он, было рискованным шагом, он это знал с самого начала. Он не сделает ничего, что могло бы еще увеличить опасность, а с такими хорошими помощниками ему, надо полагать, и бояться нечего.
Herbert, who had been looking at the fire and pondering, here said that something had come into his thoughts arising out of Wemmick's suggestion, which it might be worth while to pursue.	Тут Герберт, до сих пор задумчиво смотревший в огонь, сказал, что предложение Уэммика навело его на одну мысль, которой, пожалуй, стоит с нами поделиться.
"We are both good watermen, Handel, and could take him down the river ourselves when the right time comes. No boat would then be hired for the purpose, and no boatmen; that would save at least a chance of suspicion, and any chance is worth saving. Never mind the season; don't you think it might be a good thing if you began at once to keep a boat at the Temple stairs, and were in the habit of rowing up and down the river? You fall into that habit, and then who notices or minds? Do it twenty or fifty times, and there is nothing special in your doing it the twenty-first or fifty-first."	-- Мы с тобой оба хорошие гребцы, Гендель, и могли бы, когда придет время, сами увезти мистера Провиса вниз по реке из Лондона. Тогда не нужно будет нанимать лодку и брать лодочника. Это даст нам лишнюю возможность избежать подозрений, а нам нельзя пренебрегать никакими возможностями. Ничего, что сейчас зима; ты мог бы теперь же завести себе лодку, держать ее у лестницы Тэмпла и кататься вверх и вниз по реке. Упражняйся изо дня в день, и к этому скоро привыкнут и перестанут замечать тебя. Проделай это двадцать раз или пятьдесят, и ничего не будет удивительного, если ты проделаешь это в двадцать первый или в пятьдесят первый раз.
I liked this scheme, and Provis was quite elated by it. We agreed that it should be carried into execution, and that Provis should never recognize us if we came below Bridge, and rowed past Mill Pond Bank. But we further agreed that he should pull down the blind in that part of his window which gave upon the east, whenever he saw us and all was right.	Мне этот план понравился, а Провис и вовсе был от него в восторге. Мы решили, что приведем его в исполнение и что Провис не будет узнавать нас, если нам случится проплывать мимо Мельничного пруда. Но, кроме того, мы договорились, что всякий раз, как он нас увидит и захочет передать сигнал "Все спокойно", он будет спускать штору на той створке своего окна, которая выходит на восток.
Our conference being now ended, and everything arranged, I rose to go; remarking to Herbert that he and I had better not go home together, and that I would take half an hour's start of him.	Итак, поскольку мы обо всем условились и совещание наше закончилось, я встал и собрался уходить, сказав Герберту, что нам лучше не идти домой вместе, а потому я выйду на полчаса раньше его.
"I don't like to leave you here," I said to Provis, "though I cannot doubt your being safer here than near me. Good by!"	-- Не хочется мне оставлять вас. - сказал я Провису, - хотя нет сомненья, что здесь вы в большей безопасности, нежели возле меня. Прощайте!
"Dear boy," he answered, clasping my hands, "I don't know when we may meet again, and I don't like good by. Say good night!"	-- Милый мой мальчик, - отвечал он, сжимая мои руки, - не знаю, когда мы теперь свидимся, и не нравится мне твое "Прощайте". Скажи лучше: "Спокойной ночи!"
"Good night! Herbert will go regularly between us, and when the time comes you may be certain I shall be ready. Good night, good night!"	-- Спокойной ночи! Мы всегда будем все знать друг о друге через Герберта, а когда придет время, я буду готов, уж вы не беспокойтесь. Еще раз - спокойной ночи!
We thought it best that he should stay in his own rooms; and we left him on the landing outside his door, holding a light over the stair-rail to light us down stairs. Looking back at him, I thought of the first night of his return, when our positions were reversed, and when I little supposed my heart could ever be as heavy and anxious at parting from him as it was now.	Было решено, что ему незачем спускаться вниз, и, когда мы уходили, он стоял на площадке у своей двери и светил нам, перегнувшись через перила с лампой в руке. Оглянувшись на него, я вспомнил вечер его появления, - тогда я сам вот так же стоял с лампой на лестнице и даже подумать не мог, что когда-нибудь мне будет так грустно и страшно с ним расставаться.
Old Barley was growling and swearing when we repassed his door, with no appearance of having ceased or of meaning to cease. When we got to the foot of the stairs, I asked Herbert whether he had preserved the name of Provis. He replied, certainly not, and that the lodger was Mr. Campbell. He also explained that the utmost known of Mr. Campbell there was, that he (Herbert) had Mr. Campbell consigned to him, and felt a strong personal interest in his being well cared for, and living a secluded life. So, when we went into the parlor where Mrs. Whimple and Clara were seated at work, I said nothing of my own interest in Mr. Campbell, but kept it to myself.	Старик Барли по-прежнему рычал и бранился за своей дверью, точно все это время ни на минуту не умолкал и не собирался умолкнуть. Внизу я спросил Герберта, сохранил ли наш узник фамилию Провис? Нет, конечно, отвечал он, новый жилец зовется мистер Кембл. Мой друг добавил, что в доме о мистере Кембле знают лишь одно: он, Герберт, принимает в нем участие и ему, Герберту, очень важно, чтобы новый постоялец ни в чем не нуждался и жил в полном уединении. Поэтому, когда мы вошли в гостиную, где миссис Уимпл и Клара сидели за рукоделием, я счел за благо умолчать о том горячем участии, с которым и сам отношусь к мистеру Кемблу.
When I had taken leave of the pretty, gentle, dark-eyed girl, and of the motherly woman who had not outlived her honest sympathy with a little affair of true love, I felt as if the Old Green Copper Ropewalk had grown quite a different place. Old Barley might be as old as the hills, and might swear like a whole field of troopers, but there were redeeming youth and trust and hope enough in Chinks's Basin to fill it to overflowing. And then I thought of Estella, and of our parting, and went home very sadly.	Распростившись с хорошенькой, милой темноглазой девушкой и с доброй женщиной, в которой годы не угасили способности радеть о судьбе двух любящих сердец, я почувствовал, что Старый Копперов канатный завод совершенно преобразился в моих глазах. Пусть старик Барли стар, как мир, пусть бранится, как целая извозчичья биржа, но в затоне Чинкса хватит молодости, надежды и веры, чтобы заполнить его до краев. И тут я вспомнил Эстеллу и наше прощанье и пошел домой совсем приунывший.
All things were as quiet in the Temple as ever I had seen them. The windows of the rooms on that side, lately occupied by Provis, were dark and still, and there was no lounger in Garden Court. I walked past the fountain twice or thrice before I descended the steps that were between me and my rooms, but I was quite alone. Herbert, coming to my bedside when he came in,-for I went straight to bed, dispirited and fatigued,-made the same report. Opening one of the windows after that, he looked out into the moonlight, and told me that the pavement was a solemnly empty as the pavement of any cathedral at that same hour.	В Тэмпле все было тихо, как в самые спокойные времена. Окна тех комнат, где еще так недавно жил Провис, стояли закрытые, темные, и в Гарден-Корте не было ни души. Я три раза прошелся мимо фонтана, прежде чем подняться к себе в квартиру, но никого не увидел. И Герберт, когда зашел через полчаса ко мне в спальню, - я так измучился, что сразу лег в постель, - рассказал то же самое. Он отворил одно из окон и, выглянув на залитую лунным светом улицу, доложил, что там царит такая торжественная пустота, какая, наверно, бывает ночью в запертом соборе.
Next day I set myself to get the boat. It was soon done, and the boat was brought round to the Temple stairs, and lay where I could reach her within a minute or two. Then, I began to go out as for training and practice: sometimes alone, sometimes with Herbert. I was often out in cold, rain, and sleet, but nobody took much note of me after I had been out a few times. At first, I kept above Blackfriars Bridge; but as the hours of the tide changed, I took towards London Bridge. It was Old London Bridge in those days, and at certain states of the tide there was a race and fall of water there which gave it a bad reputation. But I knew well enough how to 'shoot' the bridge after seeing it done, and so began to row about among the shipping in the Pool, and down to Erith. The first time I passed Mill Pond Bank, Herbert and I were pulling a pair of oars; and, both in going and returning, we saw the blind towards the east come down. Herbert was rarely there less frequently than three times in a week, and he never brought me a single word of intelligence that was at all alarming. Still, I knew that there was cause for alarm, and I could not get rid of the notion of being watched. Once received, it is a haunting idea; how many undesigning persons I suspected of watching me, it would be hard to calculate.	На следующий день я отправился раздобывать себе лодку. Это заняло немного времени, лодка была доставлена к лестнице Тэмпла и стала на причал в двух минутах ходьбы от моей двери. После этого я начал упражняться в гребле, то один, то вместе с Гербертом. Я часто бывал на реке в холод, ветер и дождь, и через несколько дней никто уже не обращал на меня внимания. Вначале я держался выше Блекфрайерского моста, но затем, когда часы прилива изменились, стал добираться и до Лондонского. То был еще старый Лондонский мост, и в некоторые часы дня вода здесь стремительно неслась, образуя водовороты и ямы, что создало ему недобрую славу. Однако, присмотревшись к другим гребцам, я быстро наловчился проскакивать опасное место, и после этого часто пробирался среди множества кораблей и лодок до самого Эрита. Мимо Мельничного пруда мы впервые прошли вместе с Гербертом и видели, как штора на восточной стороне окна опустилась оба раза - и встречая нас и провожая обратно. Герберт обычно бывал там не реже трех раз в неделю и ни разу не сообщил мне ничего хоть сколько-нибудь тревожного. И все же я знал, что основания для тревоги есть, и не мог отделаться от ощущения, что за мною следят. Стоит такому ощущению появиться, и оно не оставляет человека в покое; невозможно сосчитать, скольких ни в чем не повинных людей я подозревал в том, что они наблюдают за мной.
In short, I was always full of fears for the rash man who was in hiding. Herbert had sometimes said to me that he found it pleasant to stand at one of our windows after dark, when the tide was running down, and to think that it was flowing, with everything it bore, towards Clara. But I thought with dread that it was flowing towards Magwitch, and that any black mark on its surface might be his pursuers, going swiftly, silently, and surely, to take him.	Словом, я вечно дрожал от страха за отчаянного человека, которого мы прятали. Герберт как-то говорил мне, что по вечерам, во время отлива, он любит стоять у окна и думать, что вода, со всем, что она несет на себе, течет к его Кларе. А я с ужасом думал, что она течет к Мэгвичу и что любая черная точка на ее поверхности может оказаться погоней, которая приближается к нему быстро, бесшумно и уверенно, чтобы настигнуть его и схватить.

Chapter XLVII/ГЛАВА XLVII

English	Русский
Some weeks passed without bringing any change. We waited for Wemmick, and he made no sign. If I had never known him out of Little Britain, and had never enjoyed the privilege of being on a familiar footing at the Castle, I might have doubted him; not so for a moment, knowing him as I did.	Несколько недель прошло без всяких перемен. Мы ждали, а Уэммик не подавал знака. Если бы я никогда не видел его за пределами Литл-Бритен и никогда не удостаивался чести быть запросто принятым в замке, я мог бы в нем усомниться; но я знал его хорошо и не сомневался в нем ни минуты.
My worldly affairs began to wear a gloomy appearance, and I was pressed for money by more than one creditor. Even I myself began to know the want of money (I mean of ready money in my own pocket), and to relieve it by converting some easily spared articles of jewelery into cash. But I had quite determined that it would be a heartless fraud to take more money from my patron in the existing state of my uncertain thoughts and plans. Therefore, I had sent him the unopened pocket-book by Herbert, to hold in his own keeping, and I felt a kind of satisfaction-whether it was a false kind or a true, I hardly know-in not having profited by his generosity since his revelation of himself.	Тем временем денежные мои дела приняли совсем плохой оборот, кредиторы один за другим торопили с уплатой. Я даже начал ощущать недостаток наличных денег (попросту говоря, в кармане бывало пусто) и восполнял его продажей всяких безделушек и драгоценностей, без которых легко мог обойтись. Но во мне жило твердое убеждение, что, пока мои планы и намерения столь неопределенны, брать деньги у моего покровителя было бы бессердечно и подло. Поэтому я отослал ему с Гербертом непочатый бумажник, чтобы он хранил его у себя, и испытывал своеобразное удовлетворение - искреннее или нет, судить не берусь - оттого, что не пользовался его великодушием с тех пор, как узнал, с кем имею дело.
As the time wore on, an impression settled heavily upon me that Estella was married. Fearful of having it confirmed, though it was all but a conviction, I avoided the newspapers, and begged Herbert (to whom I had confided the circumstances of our last interview) never to speak of her to me. Why I hoarded up this last wretched little rag of the robe of hope that was rent and given to the winds, how do I know? Why did you who read this, commit that not dissimilar inconsistency of your own last year, last month, last week?	Прошло сколько-то времени, и мною овладело тягостное чувство, что Эстелла замужем. Страшась подтверждения моей догадки, хотя она и так уже граничила с уверенностью, я не читал газет и попросил Герберта (которому поведал о нашем последнем свидании) никогда не говорить о ней со мною. Зачем я берег этот последний лоскуток от покрывала надежды, разодранного, развеянного по ветру? Разве я знаю? Зачем вы, читатель, проявили такую же непоследовательность в прошлом году, в прошлом месяце, на прошлой неделе?
It was an unhappy life that I lived; and its one dominant anxiety, towering over all its other anxieties, like a high mountain above a range of mountains, never disappeared from my view. Still, no new cause for fear arose. Let me start from my bed as I would, with the terror fresh upon me that he was discovered; let me sit listening, as I would with dread, for Herbert's returning step at night, lest it should be fleeter than ordinary, and winged with evil news,-for all that, and much more to like purpose, the round of things went on. Condemned to inaction and a state of constant restlessness and suspense, I rowed about in my boat, and waited, waited, waited, as I best could.	Очень печально мне жилось в то время, и надо всей моей тревожной жизнью, ни на минуту не исчезая из виду, как горная вершина над цепью более низких гор, маячила главная, неотступная тревога. А между тем новых причин для опасений не возникало. Сколько бы я ни вскакивал по ночам с постели, охваченный леденящим предчувствием, что Провиса нашли; сколько бы ни прислушивался вечерами, поджидая Герберта и воображая, что шаги его торопливее обычного и он несет худые вести; как бы ни терзался и ни безумствовал, а жизнь шла своим чередом. Обреченный бездействовать и пребывать в постоянном напряжении и страхе, я только катался по реке в своей лодке и ждал, ждал, ждал без конца.
There were states of the tide when, having been down the river, I could not get back through the eddy-chafed arches and starlings of old London Bridge; then, I left my boat at a wharf near the Custom House, to be brought up afterwards to the Temple stairs. I was not averse to doing this, as it served to make me and my boat a commoner incident among the water-side people there. From this slight occasion sprang two meetings that I have now to tell of.	Бывало, что, спустившись далеко по реке, я не мог пробиться обратно через водовороты, бурлившие у быков и арок старого Лондонского моста; в таких случаях я оставлял лодку у пристани близ Таможни, с тем чтобы позднее ее доставили к лестнице Тэмпла. Я делал это охотно, - было очень важно, чтобы я и моя лодка примелькались здешнему люду. Из этого незначительного обстоятельства воспоследовали две встречи, о которых я сейчас и хочу рассказать.
One afternoon, late in the month of February, I came ashore at the wharf at dusk. I had pulled down as far as Greenwich with the ebb tide, and had turned with the tide. It had been a fine bright day, but had become foggy as the sun dropped, and I had had to feel my way back among the shipping, pretty carefully. Both in going and returning, I had seen the signal in his window, All well.	Однажды в конце февраля я сошел на пристань у Таможни уже в сумерки. В тот день я спустился с отливом до самого Гринвича и повернул, когда начался прилив. Днем было ясно, но к заходу солнца пал туман, и мне пришлось с большой осторожностью лавировать среди судов и лодок. И на пути туда и на пути обратно я видел в знакомом окне сигнал "Все спокойно".
As it was a raw evening, and I was cold, I thought I would comfort myself with dinner at once; and as I had hours of dejection and solitude before me if I went home to the Temple, I thought I would afterwards go to the play. The theatre where Mr. Wopsle had achieved his questionable triumph was in that water-side neighborhood (it is nowhere now), and to that theatre I resolved to go. I was aware that Mr. Wopsle had not succeeded in reviving the Drama, but, on the contrary, had rather partaken of its decline. He had been ominously heard of, through the play-bills, as a faithful Black, in connection with a little girl of noble birth, and a monkey.	Вечер был холодный, я озяб и решил сейчас же подкрепиться обедом; а так как по возвращении домой в Тэмпл мне предстояли долгие часы унылого одиночества, я подумал - не сходить ли после обеда в театр. Тот театр, где мистер Уопсл некогда стяжал свои сомнительные лавры, находился поблизости, возле реки (сейчас он уже нигде не находится), и на нем-то я и остановил спой выбор. Я знал, что мистеру Уопслу не удалось возродить английский театр, скорее он, напротив, катился вместе с ним вниз, к полному упадку. Афиши как-то сообщали прискорбную весть об исполнении им роли Верного Арапа при девице знатного происхождения и ее обезьянке.
And Herbert had seen him as a predatory Tartar of comic propensities, with a face like a red brick, and an outrageous hat all over bells.	А Герберту случилось видеть, как он смешил публику, играя кровожадного восточного царька с кирпично-красной рожей и в нелепейшем колпаке, обшитом бубенцами.
I dined at what Herbert and I used to call a geographical chop-house, where there were maps of the world in porter-pot rims on every half-yard of the tablecloths, and charts of gravy on every one of the knives,-to this day there is scarcely a single chop-house within the Lord Mayor's dominions which is not geographical,-and wore out the time in dozing over crumbs, staring at gas, and baking in a hot blast of dinners. By and by, I roused myself, and went to the play.	Я пообедал в одном из тех трактиров, которые мы с Гербертом называли географическими - где каждая скатерть являла собою карту мира, столь много на ней отпечаталось следов от портерных кружек, а на каждом ноже застывшая подливка уподоблялась морским течениям (по сей день во всех владениях лорд-мэра едва ли найдется хоть один негеографический трактир!), - и кое-как скоротал время до театра, то и дело засыпая над хлебными крошками, щурясь на газовый рожок и парясь в запахе горячих обедов. Потом встряхнулся, встал и отправился в театр.
There, I found a virtuous boatswain in His Majesty's service,-a most excellent man, though I could have wished his trousers not quite so tight in some places, and not quite so loose in others,-who knocked all the little men's hats over their eyes, though he was very generous and brave, and who wouldn't hear of anybody's paying taxes, though he was very patriotic. He had a bag of money in his pocket, like a pudding in the cloth, and on that property married a young person in bed-furniture, with great rejoicings; the whole population of Portsmouth (nine in number at the last census) turning out on the beach to rub their own hands and shake everybody else's, and sing "Fill, fill!" A certain dark-complexioned Swab, however, who wouldn't fill, or do anything else that was proposed to him, and whose heart was openly stated (by the boatswain) to be as black as his figure-head, proposed to two other Swabs to get all mankind into difficulties; which was so effectually done (the Swab family having considerable political influence) that it took half the evening to set things right, and then it was only brought about through an honest little grocer with a white hat, black gaiters, and red nose, getting into a clock, with a gridiron, and listening, and coming out, and knocking everybody down from behind with the gridiron whom he couldn't confute with what he had overheard. This led to Mr. Wopsle's (who had never been heard of before) coming in with a star and garter on, as a plenipotentiary of great power direct from the Admiralty, to say that the Swabs were all to go to prison on the spot, and that he had brought the boatswain down the Union Jack, as a slight acknowledgment of his public services. The boatswain, unmanned for the first time, respectfully dried his eyes on the Jack, and then cheering up, and addressing Mr. Wopsle as Your Honor, solicited permission to take him by the fin. Mr. Wopsle, conceding his fin with a gracious dignity, was immediately shoved into a dusty corner, while everybody danced a hornpipe; and from that corner, surveying the public with a discontented eye, became aware of me.	На сцене доблестный боцман королевской службы - герой героем, только штаны были ему тесноваты в одних местах, а в других висели слишком свободно - нахлобучивал всей сухопутной мелкоте шляпы на самые глаза, хотя был очень великодушен и храбр и подбивал окружающих не платить налоги, хотя был отменным патриотом. В кармане у него был мешок с деньгами, похожий на пудинг в салфетке, и на эти деньги он при всеобщем ликовании справил свадьбу с молодой особой, дочерью почтенного торговца подушками, причем все жители Портсмута (числом девять по последней ревизии) высыпали на берег и, потирая собственные руки и пожимая чужие, запели "Налей, налей!". Однако некий чумазый кочегар, который наотрез отказался наливать и вообще отказывался делать все, что бы ему ни предлагали, и чье сердце (как о том прямо сказал боцман) было столь же черно, как его физиономия, предложил двум другим кочегарам доставить всем на свете кучу неприятностей; это и было проделано с таким успехом (поскольку семейство кочегара пользовалось большим влиянием при дворе), что понадобилось полвечера, чтобы все опять уладить, да и то ничего бы не вышло, если бы честный маленький красноносый бакалейщик в белой шляпе и черных гетрах не залез в часы, предварительно вооружившись рашпером, и не подслушал бы чужой разговор, и не вылез бы наружу, и не пристукнул бы сзади рашпером тех, для кого подслушанные им сведения оказались недостаточно убедительными. Вслед за тем мистер Уопсл (о котором до тех пор и слуху никакого не было) вышел на сцену с орденом Подвязки на груди, изображая собою всемогущего сановника, который явился прямо из адмиралтейства, и сообщил, что всех кочегаров незамедлительно отправят в тюрьму, а боцману он привез английский флаг в виде скромной награды за его службу на благо отечеству. Боцман, расчувствовавшись впервые за свою долгую жизнь, благоговейно вытер слезы флагом, а затем, снова повеселев и назвав мистера Уопсла "Ваша честь", попросил разрешения пожать ему руку, как моряк моряку. Мистер Уопсл с большим достоинством снизошел к его просьбе, после чего был немедленно затиснут в пыльный угол, потому что всем остальным нужно было плясать матросский танец; и из этого-то угла, озирая публику недовольным взглядом, он заметил меня.
The second piece was the last new grand comic Christmas pantomime, in the first scene of which, it pained me to suspect that I detected Mr. Wopsle with red worsted legs under a highly magnified phosphoric countenance and a shock of red curtain-fringe for his hair, engaged in the manufacture of thunderbolts in a mine, and displaying great cowardice when his gigantic master came home (very hoarse) to dinner. But he presently presented himself under worthier circumstances; for, the Genius of Youthful Love being in want of assistance,-on account of the parental brutality of an ignorant farmer who opposed the choice of his daughter's heart, by purposely falling upon the object, in a flour-sack, out of the first-floor window,-summoned a sententious Enchanter; and he, coming up from the antipodes rather unsteadily, after an apparently violent journey, proved to be Mr. Wopsle in a high-crowned hat, with a necromantic work in one volume under his arm. The business of this enchanter on earth being principally to be talked at, sung at, butted at, danced at, and flashed at with fires of various colors, he had a good deal of time on his hands. And I observed, with great surprise, that he devoted it to staring in my direction as if he were lost in amazement.	Вторым номером шла Новейшая Рождественская Пантомима-буфф, в первой сцене которой, как я в том с горечью убедился, злосчастный мистер Уопсл, в красном трико, с огромной, светящейся от фосфора физиономией и с шевелюрой из краевой бахромы, ковал в какой-то пещере громы небесные и отчаянно струсил, когда к обеду воротился домой его хозяин-великан (сильно охрипший). Вскоре он, впрочем, показал себя с более достойной стороны: когда Гению Юной Любви понадобилась помощь - в борьбе с жестокосердым и невежественным фермером, который, дабы воспрепятствовать счастью своей единственной дочери, залез в мешок от муки и в таком виде умышленно свалился из окна второго этажа на избранника ее сердца, - он призвал мудрого Чародея, и этот последний, прибыв из-под земли довольно нетвердой походкой, после явно опасного и богатого приключениями странствования, оказался мистером Уопслом в шляпе с высокой тульей и с толстым руководством по черной магии под мышкой. Поскольку на земле деятельность этого чародея ограничивалась главным образом тем, что к нему взывали, о нем пели, его толкали, вокруг него танцевали и слепили его разноцветными хлопушками, досуга у него оставалось предостаточно. И я немало удивился, когда заметил, что он проводит этот досуг в том, что с видом величайшего изумления глазеет в мою сторону.
There was something so remarkable in the increasing glare of Mr. Wopsle's eye, and he seemed to be turning so many things over in his mind and to grow so confused, that I could not make it out. I sat thinking of it long after he had ascended to the clouds in a large watch-case, and still I could not make it out. I was still thinking of it when I came out of the theatre an hour afterwards, and found him waiting for me near the door.	Так поразительно было недоумение, с каждой минутой нараставшее во взоре мистера Уопсла, и казалось, он производил в уме такие сложные выкладки и так в них путался, что я просто понять не мог, в чем же тут дело. Я думал об этом еще долго после того, как он вознесся в облака в большом круглом футляре из-под часов, и по-прежнему ничего не понимал. Я все еще думал об этом и час спустя, когда вышел из театра и обнаружил, что он дожидается меня у подъезда.
"How do you do?" said I, shaking hands with him as we turned down the street together. "I saw that you saw me."	-- Добрый вечер, - сказал я, пожав ему руку и шагая с ним рядом по улице. - Я видел, что вы меня заметили.
"Saw you, Mr. Pip!" he returned. "Yes, of course I saw you. But who else was there?"	-- Заметил вас, мистер Пип? - переспросил он. - Ну разумеется, я вас заметил. Но кто же там был еще?
"Who else?"	-- Кто еще?
"It is the strangest thing," said Mr. Wopsle, drifting into his lost look again; "and yet I could swear to him."	-- Это очень, очень странно, - сказал мистер Уопсл, и снова на лице его появилось выражение полной растерянности, - а между тем я готов поклясться, что то был он.
Becoming alarmed, I entreated Mr. Wopsle to explain his meaning.	Сильно встревоженный, я стал умолять мистера Уопсла объяснить мне, что он хочет сказать.
"Whether I should have noticed him at first but for your being there," said Mr. Wopsle, going on in the same lost way, "I can't be positive; yet I think I should."	-- Вот не знаю, - продолжал мистер Уопсл все так же растерянно, - обратил бы я на него внимание или нет, если бы вас тут не было; впрочем, вероятно, обратил бы.
Involuntarily I looked round me, as I was accustomed to look round me when I went home; for these mysterious words gave me a chill.	По привычке я невольно огляделся по сторонам, ибо от этих загадочных слов меня мороз подрал по коже.
"Oh! He can't be in sight," said Mr. Wopsle. "He went out before I went off. I saw him go."	-- О нет, здесь его не может быть, - сказал мистер Уопсл. - Он ушел, когда я еще был на сцене, я видел.
Having the reason that I had for being suspicious, I even suspected this poor actor. I mistrusted a design to entrap me into some admission. Therefore I glanced at him as we walked on together, but said nothing.	Имея достаточно причин подозревать всех и каждого, я заподозрил даже этого несчастного актера. Что, если ему поручено поймать меня в ловушку, заставить что-нибудь выболтать? И я только поглядывал на него, молча шагая вперед.
"I had a ridiculous fancy that he must be with you, Mr. Pip, till I saw that you were quite unconscious of him, sitting behind you there like a ghost."	-- Сначала я, представьте, вообразил, что он пришел вместе с вами, мистер Пип, но потом убедился, что вам и невдомек, что он сидит позади вас, точно призрак.
My former chill crept over me again, but I was resolved not to speak yet, for it was quite consistent with his words that he might be set on to induce me to connect these references with Provis. Of course, I was perfectly sure and safe that Provis had not been there.	Я опять похолодел от страха, но упорно молчал, так как его туманные намеки вполне могли быть подсказаны желанием заставить меня так или иначе связать их с Провисом. Что сам Провис не появлялся в театре, в этом я, конечно, был более чем уверен.
"I dare say you wonder at me, Mr. Pip; indeed, I see you do. But it is so very strange! You'll hardly believe what I am going to tell you. I could hardly believe it myself, if you told me."	-- Кажется, слова мои вас удивляют, мистер Пип? Да, да, я вижу. Но это так странно, так странно! Вы просто не поверите тому, что я вам сейчас скажу. И я бы не поверил, если бы услышал от вас.
"Indeed?" said I.	-- В самом деле?
"No, indeed. Mr. Pip, you remember in old times a certain Christmas Day, when you were quite a child, and I dined at Gargery's, and some soldiers came to the door to get a pair of handcuffs mended?"	-- В самом деле. Мистер Пип, помните ли вы один давнишний рождественский вечер, когда вы были еще совсем маленький, и я обедал у Гарджери, и к вам пришли солдаты, чтобы починить пару наручников?
"I remember it very well."	-- Помню прекрасно.
"And you remember that there was a chase after two convicts, and that we joined in it, and that Gargery took you on his back, and that I took the lead, and you kept up with me as well as you could?"	-- И помните, что была погоня за двумя беглыми каторжниками, и что мы приняли в ней участие, и Гарджери взял вас на закорки, и я бежал впереди, а вы едва поспевали за мной?
"I remember it all very well." Better than he thought,-except the last clause.	-- Помню, помню. - Он и представить себе не мог, как хорошо я все это помнил... кроме последней подробности.
"And you remember that we came up with the two in a ditch, and that there was a scuffle between them, and that one of them had been severely handled and much mauled about the face by the other?"	-- И помните, как мы настигли их в канаве, где они дрались, и один страшно избил другого и раскровенил ему все лицо?
"I see it all before me."	-- Как сейчас помню.
"And that the soldiers lighted torches, and put the two in the centre, and that we went on to see the last of them, over the black marshes, with the torchlight shining on their faces,-I am particular about that,-with the torchlight shining on their faces, when there was an outer ring of dark night all about us?"	-- И потом солдаты зажгли факелы и окружили их, а мы решили все досмотреть до конца и пошли за ними по черным болотам, и лица их были ярко освещены факелами - это я особенно подчеркиваю: лица их были освещены факелами, а вокруг нас было кольцо сплошного мрака?
"Yes," said I. "I remember all that."	-- Да, - сказал я. - Все это я помню.
"Then, Mr. Pip, one of those two prisoners sat behind you tonight. I saw him over your shoulder."	-- Так вот, мистер Пип, один из тех двух арестантов сидел сегодня позади вас. Я углядел его через ваше плечо.
"Steady!" I thought. I asked him then,	"Держись!" - подумал я и спросил:
"Which of the two do you suppose you saw?"	-- Как вам показалось, который же из них это был?
"The one who had been mauled," he answered readily, "and I'll swear I saw him! The more I think of him, the more certain I am of him."	-- Тот, которого избил другой, - отвечал он без запинки. - Я готов поклясться, что узнал его. Чем больше я об этом думаю, тем меньше сомневаюсь.
"This is very curious!" said I, with the best assumption I could put on of its being nothing more to me. "Very curious indeed!"	-- Любопытно! - сказал я, притворившись, что только так и воспринял его рассказ. - Чрезвычайно любопытно!
I cannot exaggerate the enhanced disquiet into which this conversation threw me, or the special and peculiar terror I felt at Compeyson's having been behind me "like a ghost." For if he had ever been out of my thoughts for a few moments together since the hiding had begun, it was in those very moments when he was closest to me; and to think that I should be so unconscious and off my guard after all my care was as if I had shut an avenue of a hundred doors to keep him out, and then had found him at my elbow. I could not doubt, either, that he was there, because I was there, and that, however slight an appearance of danger there might be about us, danger was always near and active.	Не могу выразить, какое смятение вызвал во мне этот разговор, какой ужас обуял меня при мысли, что Компесон сидел позади меня "точно призрак". Ведь если было за эти последние месяцы несколько минут, когда я о нем не думал, так это как раз были те минуты, которые он провел рядом со мной; и сознавать, что после стольких предосторожностей с моей стороны он все же застиг меня врасплох, было равносильно тому, как если бы я, чтобы отгородиться от него, захлопнул одну за другою сотню дверей и вдруг увидел бы его в двух шагах от себя. Не мог я сомневаться и в том, что он пришел в театр, потому что там был я; а значит, каким бы спокойным все ни казалось на поверхности, опасность оставалась близкой и неминуемой.
I put such questions to Mr. Wopsle as, When did the man come in? He could not tell me that; he saw me, and over my shoulder he saw the man. It was not until he had seen him for some time that he began to identify him; but he had from the first vaguely associated him with me, and known him as somehow belonging to me in the old village time. How was he dressed? Prosperously, but not noticeably otherwise; he thought, in black. Was his face at all disfigured? No, he believed not. I believed not too, for, although in my brooding state I had taken no especial notice of the people behind me, I thought it likely that a face at all disfigured would have attracted my attention.	Я задал мистеру Уопслу несколько вопросов. Когда этот человек вошел в залу? Этого он не мог сказать: он заметил меня, а потом, за спиной у меня, заметил того. И узнал он его не сразу, но с самого начала у него было смутное ощущение, что человек этот как-то связан со мной и с тем временем, когда мы жили в деревне. Как он был одет? Вполне прилично, но ничего примечательного; кажется, в черном. Был у него шрам на лице? Как будто нет. Это, положим, я и сам бы мог сказать, ибо, хотя, занятый своими мыслями, я и не приглядывался к сидящим позади меня, все же лицо, обезображенное шрамом, едва ли ускользнуло бы от моего внимания.
When Mr. Wopsle had imparted to me all that he could recall or I extract, and when I had treated him to a little appropriate refreshment, after the fatigues of the evening, we parted. It was between twelve and one o'clock when I reached the Temple, and the gates were shut. No one was near me when I went in and went home.	Когда мистер Уопсл сообщил мне все, что ему удалось припомнить, а мне удалось из него вытянуть, и когда я угостил его легким ужином, который он бесспорно заслужил после столь утомительного вечера, мы расстались, До Тэмпла я добрался в первом часу, ворота уже были заперты на ночь. Ни когда я входил, ни когда шел через двор к себе, никого около меня не было.
Herbert had come in, and we held a very serious council by the fire. But there was nothing to be done, saving to communicate to Wemmick what I had that night found out, and to remind him that we waited for his hint. As I thought that I might compromise him if I went too often to the Castle, I made this communication by letter. I wrote it before I went to bed, and went out and posted it; and again no one was near me. Herbert and I agreed that we could do nothing else but be very cautious. And we were very cautious indeed,-more cautious than before, if that were possible,-and I for my part never went near Chinks's Basin, except when I rowed by, and then I only looked at Mill Pond Bank as I looked at anything else.	Герберта я застал дома, и, подсев к огню, мы с ним стали держать совет. Но выходило, что сделать мы ничего не можем - разве только известить Уэммика о происшествии этого вечера и напомнить, что мы ждем его указаний. Опасаясь, как бы не повредить ему слишком частыми посещениями замка, я решил послать ему письмо. Я написал его до того, как лечь спать, и тут же вышел и опустил, и снова поблизости никого не было. Мы с Гербертом согласились, что нам не остается ничего другого, как соблюдать крайнюю осторожность. Мы и соблюдали ее больше прежнего, если только это возможно, - и я даже близко не подходил к затону Чинкса, исключая тех случаев, когда проплывал мимо него на лодке, но и тогда я разглядывал берег Мельничного пруда не более внимательно, чем все, что встречалось мне на пути.

Chapter XLVIII/ГЛАВА XLVIII

English	Русский
The second of the two meetings referred to in the last chapter occurred about a week after the first. I had again left my boat at the wharf below Bridge; the time was an hour earlier in the afternoon; and, undecided where to dine, I had strolled up into Cheapside, and was strolling along it, surely the most unsettled person in all the busy concourse, when a large hand was laid upon my shoulder by some one overtaking me. It was Mr. Jaggers's hand, and he passed it through my arm.	Вторая из двух встреч, о которых я упомянул в предыдущей главе, произошла примерно через неделю после первой. Я опять сдал свою лодку на пристани у Таможни; до наступления темноты на этот раз еще оставалось около часа, и, лениво раздумывая, где бы пообедать, я вышел на Чипсайд и брел по тротуару - самый неприкаянный человек в этой занятой, спешащей толпе, - когда сзади на плечо мне опустилась чья-то большая рука. То была рука мистера Джеггерса, и он продел ее мне под локоть.
"As we are going in the same direction, Pip, we may walk together. Where are you bound for?"	-- Раз мы идем в одну сторону, Пип, можно пройтись вместе. Вы куда направляетесь?
"For the Temple, I think," said I.	-- Вернее всего, в Тэмпл, - сказал я.
"Don't you know?" said Mr. Jaggers.	-- Разве вы не знаете?
"Well," I returned, glad for once to get the better of him in cross-examination, "I do not know, for I have not made up my mind."	-- Вот именно, - отвечал я, довольный тем, что раз в жизни его допрос не смутил меня. - Я не знаю, потому что еще не решил.
"You are going to dine?" said Mr. Jaggers. "You don't mind admitting that, I suppose?"	-- Но обедать вы собираетесь? Этого вы, надеюсь, не станете отрицать?
"No," I returned, "I don't mind admitting that."	-- Нет, -отвечал я, - этого я не стану отрицать.
"And are not engaged?"	-- Вы куда-нибудь приглашены?
"I don't mind admitting also that I am not engaged."	-- Не стану отрицать и того, что я никуда не приглашен.
"Then," said Mr. Jaggers, "come and dine with me."	-- В таком случае, -сказал мистер Джеггерс, - пойдемте обедать ко мне.
I was going to excuse myself, when he added,	Я уже хотел отказаться, когда он добавил: - И Уэммик будет.
"Wemmick's coming." So I changed my excuse into an acceptance,-the few words I had uttered, serving for the beginning of either,-and we went along Cheapside and slanted off to Little Britain, while the lights were springing up brilliantly in the shop windows, and the street lamp-lighters, scarcely finding ground enough to plant their ladders on in the midst of the afternoon's bustle, were skipping up and down and running in and out, opening more red eyes in the gathering fog than my rushlight tower at the Hummums had opened white eyes in the ghostly wall.	Тогда я переменил свой отказ на согласие - те несколько слов, которые я успел произнести, одинаково годились для того и для другого, - и, пройдя еще немного по Чипсайду, мы свернули на Литл-Бритен; а тем временем в окнах магазинов уже вспыхивали яркие огни, и фонарщики, с трудом выбирая в уличной толкотне место, где бы поставить свою лесенку, прыгали вверх и вниз, бегали взад и вперед и зажигали в сгущающемся тумане больше красных светящихся глаз, чем зажглось белых глаз от тростниковой свечи на призрачной стене моего номера в "Хаммамс".
At the office in Little Britain there was the usual letter-writing, hand-washing, candle-snuffing, and safe-locking, that closed the business of the day. As I stood idle by Mr. Jaggers's fire, its rising and falling flame made the two casts on the shelf look as if they were playing a diabolical game at bo-peep with me; while the pair of coarse, fat office candles that dimly lighted Mr. Jaggers as he wrote in a corner were decorated with dirty winding-sheets, as if in remembrance of a host of hanged clients.	В конторе на Литл-Бритен начались обычные продедуры, отмечавшие конец делового дня: писали письма, мыли руки, гасили свечи, запирали кассу. Я праздно стоял у камина в кабинете мистера Джеггерса, и в капризных вспышках огня мне мерещилось, будто страшные слепки затеяли со мной какую-то дьявольскую игру в прятки, а две толстых конторских свечи, тускло озарявшие мистера Джеггерса, который писал в углу свои письма, были обернуты грязными погребальными пеленами, словно в память о сонме повешенных клиентов.
We went to Gerrard Street, all three together, in a hackney-coach: And, as soon as we got there, dinner was served. Although I should not have thought of making, in that place, the most distant reference by so much as a look to Wemmick's Walworth sentiments, yet I should have had no objection to catching his eye now and then in a friendly way. But it was not to be done. He turned his eyes on Mr. Jaggers whenever he raised them from the table, and was as dry and distant to me as if there were twin Wemmicks, and this was the wrong one.	На Джеррард-стрит мы отправились втроем, в наемной карете; и, как только приехали, нам подали обед. Мне бы, разумеется, и в голову не пришло даже отдаленно, даже движением бровей намекнуть в этом доме на уолвортские чувства Уэммика; но я был бы не прочь время от времени дружески с ним переглянуться. Однако не тут-то было! Если уж он поднимал глаза от тарелки, то обращал их на мистера Джеггерса, а со мной был так холоден и сух, словно на свете имелось два Уэммика-близнеца и передо мной сидел не тот, что мне нужен.
"Did you send that note of Miss Havisham's to Mr. Pip, Wemmick?" Mr. Jaggers asked, soon after we began dinner.	-- Вы переслали мистеру Пипу записку мисс Хэвишем? - спросил его мистер Джеггерс, едва мы сели за стол.
"No, sir," returned Wemmick; "it was going by post, when you brought Mr. Pip into the office. Here it is." He handed it to his principal instead of to me.	-- Нет, сэр, - ответил Уэммик. - Я как раз собирался отправить ее почтой, когда вы с мистером Пипом пришли в контору. Вот она. - И он протянул письмо не мне, а своему шефу.
"It's a note of two lines, Pip," said Mr. Jaggers, handing it on, "sent up to me by Miss Havisham on account of her not being sure of your address. She tells me that she wants to see you on a little matter of business you mentioned to her. You'll go down?"	-- Здесь всего две строчки. Пип, - сказал мистер Джеггерс, передавая его мне. - Адресовано на Литл-Бритен, потому что мисс Хэвишем не была уверена в вашем адресе. Она пишет, что хочет повидать вас по одному делу, о котором вы ей говорили. Вы поедете?
"Yes," said I, casting my eyes over the note, which was exactly in those terms.	-- Да, - отвечал я, пробегая глазами записку, содержание которой он изложил весьма точно.
"When do you think of going down?"	-- Когда вы думаете поехать?
"I have an impending engagement," said I, glancing at Wemmick, who was putting fish into the post-office, "that renders me rather uncertain of my time. At once, I think."	-- Я связан одним обстоятельством, - сказал я, взглянув на Уэммика, который набивал почтовый ящик рыбой, - и не вполне располагаю своим временем. Пожалуй, съезжу теперь же.
"If Mr. Pip has the intention of going at once," said Wemmick to Mr. Jaggers, "he needn't write an answer, you know."	-- Раз мистер Пип думает ехать теперь же, - сказал Уэммик мистеру Джеггерсу. - ему и ответа писать не нужно.
Receiving this as an intimation that it was best not to delay, I settled that I would go to-morrow, and said so. Wemmick drank a glass of wine, and looked with a grimly satisfied air at Mr. Jaggers, but not at me.	Усмотрев в этих словах указание, что медлить не следует, я решил ехать завтра и сказал им об этом. Уэммик выпил рюмку вина и с мрачным удовлетворением посмотрел - опять-таки не на меня, а на мистера Джеггерса.
"So, Pip! Our friend the Spider," said Mr. Jaggers, "has played his cards. He has won the pool."	-- Итак, Пип, - сказал мистер Джеггерс, - наш приятель Паук разыграл свои карты и сорвал-таки банк.
It was as much as I could do to assent.	Мне ничего не оставалось, как только кивнуть головой.
"Hah! He is a promising fellow-in his way-but he may not have it all his own way. The stronger will win in the end, but the stronger has to be found out first. If he should turn to, and beat her-"	-- Ха! Этому человеку дай волю - он далеко пойдет, только вот дадут ли ему волю. В конце концов и здесь победит сильнейший, но кто из них сильнее - еще неизвестно. Если он вздумает драться...
"Surely," I interrupted, with a burning face and heart, "you do not seriously think that he is scoundrel enough for that, Mr. Jaggers?"	-- Неужели же, - перебил я, чувствуя, как у меня пылают щеки и горит сердце, - неужели вы серьезно думаете, мистер Джеггерс, что у него хватит на это низости?
"I didn't say so, Pip. I am putting a case. If he should turn to and beat her, he may possibly get the strength on his side; if it should be a question of intellect, he certainly will not. It would be chance work to give an opinion how a fellow of that sort will turn out in such circumstances, because it's a toss-up between two results."	-- Я этого не утверждал, Пип. Я говорю предположительно. Если он вздумает драться, тогда, возможно, сила окажется на его стороне; если же это будет состязание умов - тогда, безусловно, нет. Не стоит впустую гадать о том, чем кончит такой человек в подобного рода обстоятельствах, потому что здесь одинаково возможны два исхода.
"May I ask what they are?"	-- Позвольте спросить, какие именно?
"A fellow like our friend the Spider," answered Mr. Jaggers, "either beats or cringes. He may cringe and growl, or cringe and not growl; but he either beats or cringes. Ask Wemmick his opinion."	-- Такой человек, как наш приятель Паук, - отвечал мистер Джеггерс, - либо дерется, либо виляет хвостом. Он может вилять хвостом и рычать, или вилять хвостом и не рычать; но он либо дерется, либо виляет хвостом. Спросите Уэммика, что он думает по этому поводу.
"Either beats or cringes," said Wemmick, not at all addressing himself to me.	-- Либо дерется, либо виляет хвостом, - сказал Уэммик, обращаясь к кому угодно, только не ко мне.
"So here's to Mrs. Bentley Drummle," said Mr. Jaggers, taking a decanter of choicer wine from his dumb-waiter, and filling for each of us and for himself, "and may the question of supremacy be settled to the lady's satisfaction! To the satisfaction of the lady and the gentleman, it never will be. Now, Molly, Molly, Molly, Molly, how slow you are to-day!"	-- Итак, выпьем за миссис Бентли Драмл, - сказал мистер Джеггерс и, взяв с этажерки графин самого лучшего вина, налил сначала нам, потом себе, - и да разрешится спор о главенстве к удовольствию леди! К обоюдному удовольствию леди и джентльмена он разрешиться не может. Ох, Молли, Молли, Молли, Молли, как же вы сегодня нерасторопны!
She was at his elbow when he addressed her, putting a dish upon the table. As she withdrew her hands from it, she fell back a step or two, nervously muttering some excuse. And a certain action of her fingers, as she spoke, arrested my attention.	Экономка в эту минуту была подле него - ставила на стол какое-то блюдо. Осторожно выпустив блюдо из рук, она отступила на шаг и смущенно пролепетала что-то в свое оправдание. И тут меня поразило движение ее пальцев.
"What's the matter?" said Mr. Jaggers.	-- Что случилось? - спросил мистер Джеггерс.
"Nothing. Only the subject we were speaking of," said I, "was rather painful to me."	-- Ничего, - сказал я. - Просто предмет нашего разговора мне не особенно приятен.
The action of her fingers was like the action of knitting. She stood looking at her master, not understanding whether she was free to go, or whether he had more to say to her and would call her back if she did go. Her look was very intent. Surely, I had seen exactly such eyes and such hands on a memorable occasion very lately!	Пальцы ее двигались так, как они движутся, когда женщина вяжет. Она стояла, глядя на своего хозяина, не уверенная, можно ли ей уйти, или, если она уйдет, он кликнет ее снова. Взгляд ее был исполнен напряженного внимания. Ну конечно же, совсем недавно, в слишком памятный для меня день, я видел точно такие же глаза и руки!
He dismissed her, and she glided out of the room. But she remained before me as plainly as if she were still there. I looked at those hands, I looked at those eyes, I looked at that flowing hair; and I compared them with other hands, other eyes, other hair, that I knew of, and with what those might be after twenty years of a brutal husband and a stormy life. I looked again at those hands and eyes of the housekeeper, and thought of the inexplicable feeling that had come over me when I last walked-not alone-in the ruined garden, and through the deserted brewery. I thought how the same feeling had come back when I saw a face looking at me, and a hand waving to me from a stage-coach window; and how it had come back again and had flashed about me like lightning, when I had passed in a carriage-not alone-through a sudden glare of light in a dark street. I thought how one link of association had helped that identification in the theatre, and how such a link, wanting before, had been riveted for me now, when I had passed by a chance swift from Estella's name to the fingers with their knitting action, and the attentive eyes. And I felt absolutely certain that this woman was Estella's mother.	Он отпустил ее, и она бесшумно вышла из комнаты. Но я видел ее перед собою так отчетливо, как если бы она не уходила. Я смотрел на эти руки, смотрел на эти глаза, на эти пышные волосы; и рядом с ними видел другие руки, другие глаза, другие волосы, которые я так хорошо знал, и старался представить себе, какими они станут после двадцати лет мучительной жизни с извергом-мужем. И снова я смотрел на руки и глаза экономки и вспомнил то необъяснимое чувство, которое охватило меня, когда я - не один - бродил в последний раз по разрушенному саду и брошенной пивоварне. Я вспомнил, как испытал это же чувство, когда увидел глаза, глядящие на меня, и руку, подзывавшую меня из окна дилижанса; и как это же чувство ослепило меня, словно молния, когда карета, в которой я - тоже не один - ехал по темной улице, внезапно осветилась ярким светом фонаря. Я вспомнил, как одна-единственная черточка, восполнив пробел, помогла узнать Компесона в театре, и понял, что такой пробел в моем сознании восполнился теперь, когда после упоминания имени Эстеллы я увидел пальцы, как будто занятые вязаньем, и внимательные глаза. И я проникся непоколебимой уверенностью, что эта женщина - мать Эстеллы.
Mr. Jaggers had seen me with Estella, and was not likely to have missed the sentiments I had been at no pains to conceal. He nodded when I said the subject was painful to me, clapped me on the back, put round the wine again, and went on with his dinner.	Мистер Джеггерс видел нас вместе с Эстеллой, и от него едва ли укрылись чувства, которые я и не пытался скрывать. Он кивнул, когда я сказал, что предмет нашего разговора мне неприятен, похлопал меня по плечу, подлил в стаканы вина и снова занялся обедом.
Only twice more did the housekeeper reappear, and then her stay in the room was very short, and Mr. Jaggers was sharp with her. But her hands were Estella's hands, and her eyes were Estella's eyes, and if she had reappeared a hundred times I could have been neither more sure nor less sure that my conviction was the truth.	Экономка появлялась в комнате еще только два раза, очень ненадолго, и мистер Джеггерс говорил с нею резко. Но руки ее были руки Эстеллы, и глаза были глаза Эстеллы, и, появись она еще хоть сто раз, это уже не могло бы ни укрепить моей уверенности, ни поколебать ее.
It was a dull evening, for Wemmick drew his wine, when it came round, quite as a matter of business,-just as he might have drawn his salary when that came round,-and with his eyes on his chief, sat in a state of perpetual readiness for cross-examination. As to the quantity of wine, his post-office was as indifferent and ready as any other post-office for its quantity of letters. From my point of view, he was the wrong twin all the time, and only externally like the Wemmick of Walworth.	Вечер тянулся уныло, Уэммик, когда ему наливали вина, проглатывал его деловито, словно по долгу службы, и сидел, не сводя глаз со своего патрона, готовый в любую минуту подвергнуться допросу. Что касается количества вина, то его почтовый ящик мог вместить его столько же, - и с такой же равнодушной готовностью, - сколько обычный почтовый ящик вмещает писем. И все время мне казалось, что он - не тот близнец и только с виду похож на Узммика из Уолворта.
We took our leave early, and left together. Even when we were groping among Mr. Jaggers's stock of boots for our hats, I felt that the right twin was on his way back; and we had not gone half a dozen yards down Gerrard Street in the Walworth direction, before I found that I was walking arm in arm with the right twin, and that the wrong twin had evaporated into the evening air.	Мы рано поднялись уходить и вышли вместе. Уже тогда, когда мы искали свои шляпы среди бесчисленных сапог мистера Джеггерса, я почувствовал, что нужный близнец вот-вот появится; а стоило нам пройти десять шагов по Джеррард-стрит в направлении Уолворта, как я обнаружил, что иду под руку с нужным мне близнецом, а другой, ненужный, растворился в вечернем воздухе.
"Well!" said Wemmick, "that's over! He's a wonderful man, without his living likeness; but I feel that I have to screw myself up when I dine with him,-and I dine more comfortably unscrewed."	-- Ну-с, - сказал Уэммик, - с этим покончено! Удивительный он человек, второго такого не сыщешь; но я чувствую, что, когда я у него обедаю, мне приходится себя туго-натуго завинчивать, а я предпочитаю обедать в отвинченном состоянии.
I felt that this was a good statement of the case, and told him so.	Я нашел, что он выразился очень удачно, и так и сказал ему.
"Wouldn't say it to anybody but yourself," he answered. "I know that what is said between you and me goes no further."	-- Никому, кроме вас, я не стал бы этого говорить. - отвечал он. - Но я знаю, то, что говорится между нами, дальше не пойдет.
I asked him if he had ever seen Miss Havisham's adopted daughter, Mrs. Bentley Drummle. He said no. To avoid being too abrupt, I then spoke of the Aged and of Miss Skiffins. He looked rather sly when I mentioned Miss Skiffins, and stopped in the street to blow his nose, with a roll of the head, and a flourish not quite free from latent boastfulness.	Я спросил его, видел ли он когда-нибудь приемную дочь мисс Хэвишем, миссис Бентли Драмл? Он сказал, что нет. Затем, чтобы избежать слишком резкого перехода, я справился о Престарелом и о мисс Скиффинс. При упоминании о мисс Скиффинс он скорчил хитрую физиономию, остановился посреди улицы и высморкался, развернув платок и тряхнув головой не без затаенного самодовольства.
"Wemmick," said I, "do you remember telling me, before I first went to Mr. Jaggers's private house, to notice that housekeeper?"	-- Уэммик, - сказал я, - помните, еще до того как я первый раз был в гостях у мистера Джеггерса, вы мне советовали обратить внимание на его экономку?
"Did I?" he replied. "Ah, I dare say I did. Deuce take me," he added, suddenly, "I know I did. I find I am not quite unscrewed yet."	-- Разве? - ответил он. - Очень возможно. О черт, - добавил он с досадой, - конечно, помню! Оказывается, я еще не совсем отвинтился.
"A wild beast tamed, you called her."	-- Укрощенная тигрица - так вы ее назвали?
"And what do you call her?"	-- А вы бы как ее назвали?
"The same. How did Mr. Jaggers tame her, Wemmick?"	-- Точно так же. Скажите, Уэммик, как мистер Джеггерс ее укротил?
"That's his secret. She has been with him many a long year."	-- Это его секрет. Она уже много лет живет у него в доме.
"I wish you would tell me her story. I feel a particular interest in being acquainted with it. You know that what is said between you and me goes no further."	-- Расскажите мне ее историю! У меня есть особые причины этим интересоваться. Вы ведь знаете, то, что говорится между нами, дальше не пойдет.
"Well!" Wemmick replied, "I don't know her story,-that is, I don't know all of it. But what I do know I'll tell you. We are in our private and personal capacities, of course."	-- В сущности, я не знаю ее истории, - отвечал Уэммик, - вернее, знаю далеко не все. Но то, что знаю, я вам расскажу. Разумеется, мы с вами сейчас беседуем как сугубо частные лица.
"Of course."	-- Разумеется.
"A score or so of years ago, that woman was tried at the Old Bailey for murder, and was acquitted. She was a very handsome young woman, and I believe had some gypsy blood in her. Anyhow, it was hot enough when it was up, as you may suppose."	-- Лет двадцать тому назад эту женщину судили в Олд-Бейли за убийство, и суд оправдал ее. В молодости она была красавицей, и, кажется, в ней есть цыганская кровь. Во всяком случае, как вы сами понимаете, кровь у нее в то время была достаточно горячая.
"But she was acquitted."	-- Но ведь ее оправдали?
"Mr. Jaggers was for her," pursued Wemmick, with a look full of meaning, "and worked the case in a way quite astonishing. It was a desperate case, and it was comparatively early days with him then, and he worked it to general admiration; in fact, it may almost be said to have made him. He worked it himself at the police-office, day after day for many days, contending against even a committal; and at the trial where he couldn't work it himself, sat under counsel, and-every one knew-put in all the salt and pepper. The murdered person was a woman,-a woman a good ten years older, very much larger, and very much stronger. It was a case of jealousy. They both led tramping lives, and this woman in Gerrard Street here had been married very young, over the broomstick (as we say), to a tramping man, and was a perfect fury in point of jealousy. The murdered woman,-more a match for the man, certainly, in point of years-was found dead in a barn near Hounslow Heath. There had been a violent struggle, perhaps a fight. She was bruised and scratched and torn, and had been held by the throat, at last, and choked. Now, there was no reasonable evidence to implicate any person but this woman, and on the improbabilities of her having been able to do it Mr. Jaggers principally rested his case. You may be sure," said Wemmick, touching me on the sleeve, "that he never dwelt upon the strength of her hands then, though he sometimes does now."	-- Мистер Джеггерс защищал ее, - продолжал Уэммик, устремив на меня многозначительный взгляд, - и провел это дело всем на удивление. Оно казалось безнадежным, да и опыта у него еще не было, а он вывернулся так, что все только ахнули; можно, пожалуй, сказать, что тогда-то он и создал себе имя. Он целые дни проводил в полицейском суде - все добивался, чтобы дело вообще прекратили; а во время судебных заседаний, когда сам он не мог выступать, ни на шаг не отходил от адвоката, и тот с начала до конца говорил по его указке - это каждому было понятно. Жертвой убийства была женщина - лет на десять старше этой, и гораздо выше ростом и шире в кости. Убийство произошло на почве ревности. Обе они бродяжничали, и эта вот, что живет у мистера Джеггерса, совсем девчонкой вышла замуж за какого-то бродягу - как говорится, обвенчалась вокруг ракитова куста, - и ревнива была, как черт. Убитую (по годам она подходила тому человеку больше, это бесспорно) нашли в сарае близ Хаунслоу-Хис. Видно было, что она выдержала жестокую борьбу. Она вся была избита и расцарапана, а в конце концов ее задушили. Единственной, на кого могло пасть подозрение, была эта женщина, и мистер Джеггерс построил свою защиту главным образом на том, что она физически не способна была совершить такое убийство. Можете быть уверены, - добавил Уэммик, тронув меня за рукав, - в то время он никогда не поминал о том, какие у нее сильные руки, не то что теперь.
I had told Wemmick of his showing us her wrists, that day of the dinner party.	(Я рассказывал Уэммику, как в день званого обеда мистер Джеггерс заставил ее показать нам руки.)
"Well, sir!" Wemmick went on; "it happened-happened, don't you see?-that this woman was so very artfully dressed from the time of her apprehension, that she looked much slighter than she really was; in particular, her sleeves are always remembered to have been so skilfully contrived that her arms had quite a delicate look. She had only a bruise or two about her,-nothing for a tramp,-but the backs of her hands were lacerated, and the question was, Was it with finger-nails? Now, Mr. Jaggers showed that she had struggled through a great lot of brambles which were not as high as her face; but which she could not have got through and kept her hands out of; and bits of those brambles were actually found in her skin and put in evidence, as well as the fact that the brambles in question were found on examination to have been broken through, and to have little shreds of her dress and little spots of blood upon them here and there. But the boldest point he made was this: it was attempted to be set up, in proof of her jealousy, that she was under strong suspicion of having, at about the time of the murder, frantically destroyed her child by this man-some three years old-to revenge herself upon him. Mr. Jaggers worked that in this way: "We say these are not marks of finger-nails, but marks of brambles, and we show you the brambles. You say they are marks of finger-nails, and you set up the hypothesis that she destroyed her child. You must accept all consequences of that hypothesis. For anything we know, she may have destroyed her child, and the child in clinging to her may have scratched her hands. What then? You are not trying her for the murder of her child; why don't you? As to this case, if you will have scratches, we say that, for anything we know, you may have accounted for them, assuming for the sake of argument that you have not invented them?" "To sum up, sir," said Wemmick, "Mr. Jaggers was altogether too many for the jury, and they gave in."	-- Да, сэр, - продолжал Уэммик, - а тут как-то получилось, - чисто случайно, разумеется, - что со времени своего ареста эта женщина всегда была до того искусно одета, что производила впечатление куда более хрупкой, чем была на самом деле; в особенности рукава у нее, говорят, лежали таким манером, что руки казались совсем тонкими и слабыми. На теле у нее обнаружили всего два-три синяка - у какой бродяжки их не бывает! - но руки с тыльной стороны были сильно поцарапаны, и стоял вопрос: что это, следы ногтей или нет? И вот мистер Джеггерс доказал, что она продиралась через заросли терновника, которые не доставали ей до лица, но не могли не поранить ее руки; и правда, в коже у нее нашли занозы, - они были представлены в суд в качестве вещественных доказательств, - да и кусты при осмотре оказались поломанными там, где через них пробирались, и на них нашли мелкие клочки от ее платья и кое-где пятнышки крови. Но самый смелый его довод был вот какой. В доказательство ее ревности делались ссылки на якобы обоснованное подозрение, будто в то время, когда произошло убийство, она в отместку этому человеку не помня себя умертвила их трехлетнего ребенка. Мистер Джеггерс повел такую линию: "Мы утверждаем, что это следы не ногтей, а колючек, и показываем вам колючки. Вы утверждаете, что это следы ногтей, и в то же время выдвигаете гипотезу, будто она убила своего ребенка. Но если так, вы обязаны сделать все выводы из этой гипотезы. Предположим, что она действительно убила своего ребенка и что ребенок, цепляясь за нее, исцарапал ей руки. Ну так что же? Ведь вы ее судите не за убийство ребенка, хотя могли бы. Что же касается данного дела, так раз уж вы настаиваете на том, что это следы ногтей, то, вероятно, вы нашли им объяснение, если допустить, аргументации ради, что вы их не выдумали?" Короче говоря, сэр, - сказал Уэммик, - мистер Джеггерс окончательно затуманил присяжным мозги, и они признали ее невиновной.
"Has she been in his service ever since?"	-- И с тех пор она у него служит?
"Yes; but not only that," said Wemmick, "she went into his service immediately after her acquittal, tamed as she is now. She has since been taught one thing and another in the way of her duties, but she was tamed from the beginning."	-- Да. Но мало того, - сказал Уэммик, - она поступила к нему в услужение сейчас же после того, как ее оправдали, уже укрощенная, такая вот, как сейчас. С тех пор она кой-чему выучилась, что ей нужно было по должности, но укрощена она была с самого начала.
"Do you remember the sex of the child?"	-- Вы не помните, кто у нее был - мальчик или девочка?
"Said to have been a girl."	-- Говорят, девочка.
"You have nothing more to say to me to-night?"	-- Больше вам сегодня нечего мне сказать?
"Nothing. I got your letter and destroyed it. Nothing."	-- Нечего. Письмо я ваше получил и уничтожил. А больше нечего.
We exchanged a cordial good-night, and I went home, with new matter for my thoughts, though with no relief from the old.	Мы сердечно распрощались, и я пошел домой с грузом новых забот и мыслей, но отнюдь не избавившись от старых.

Chapter XLIX/ГЛАВА ХLIX

English	Русский
Putting Miss Havisham's note in my pocket, that it might serve as my credentials for so soon reappearing at Satis House, in case her waywardness should lead her to express any surprise at seeing me, I went down again by the coach next day. But I alighted at the Halfway House, and breakfasted there, and walked the rest of the distance; for I sought to get into the town quietly by the unfrequented ways, and to leave it in the same manner.	Наутро я уехал дилижансом в Сатис-Хаус, прихватив с собою записку мисс Хэвишем на тот случай, если она, из присущего ей своенравия, выразит удивление по поводу столь скорого моего приезда. Но на полпути я слез у гостиницы и, позавтракав там, прошел остальную часть дороги пешком: мне хотелось войти в город незаметно, самыми тихими проулками, и таким же образом его покинуть.
The best light of the day was gone when I passed along the quiet echoing courts behind the High Street. The nooks of ruin where the old monks had once had their refectories and gardens, and where the strong walls were now pressed into the service of humble sheds and stables, were almost as silent as the old monks in their graves. The cathedral chimes had at once a sadder and a more remote sound to me, as I hurried on avoiding observation, than they had ever had before; so, the swell of the old organ was borne to my ears like funeral music; and the rooks, as they hovered about the gray tower and swung in the bare high trees of the priory garden, seemed to call to me that the place was changed, and that Estella was gone out of it for ever.	Зимний свет уже немного померк, когда я проходил пустынными, гулкими дворами, что тянулись позади Торговой улицы. Эти древние монастырские угодья, где когда-то шумели сады и стояли трапезные монахов и где теперь к уцелевшим стенам пристроили смиренные сараи и конюшни, были почти так же безмолвны, как сами монахи, спящие в своих могилах. Никогда еще звон соборных колоколов не казался мне таким далеким и печальным, как сейчас, когда я торопился вперед с одной мыслью - как бы кого-нибудь не встретить; звуки старинного органа доносились до моего слуха, как похоронная музыка; и грачи, летая вокруг седой колокольни и качаясь на голых сучьях высоких деревьев в монастырском саду, словно кричали мне, что все здесь изменилось и что Эстелла уже никогда сюда не вернется.
An elderly woman, whom I had seen before as one of the servants who lived in the supplementary house across the back courtyard, opened the gate. The lighted candle stood in the dark passage within, as of old, and I took it up and ascended the staircase alone. Miss Havisham was not in her own room, but was in the larger room across the landing. Looking in at the door, after knocking in vain, I saw her sitting on the hearth in a ragged chair, close before, and lost in the contemplation of, the ashy fire.	Калитку открыла пожилая женщина, которую я видал и раньше, - одна из служанок, живших во флигеле за двориком. В темной прихожей, как обычно, стояла зажженная свеча, и, взяв ее, я один поднялся по лестнице. Мисс Хэвишем была не у себя в комнате, а в зале через площадку. Не получив ответа на свой стук, я заглянул в дверь и увидел, что она сидит в ободранных креслах у самого камина и пристальным, немигающим взглядом смотрит на подернутый пеплом огонь.
Doing as I had often done, I went in, and stood touching the old chimney-piece, where she could see me when she raised her eyes. There was an air of utter loneliness upon her, that would have moved me to pity though she had wilfully done me a deeper injury than I could charge her with. As I stood compassionating her, and thinking how, in the progress of time, I too had come to be a part of the wrecked fortunes of that house, her eyes rested on me. She stared, and said in a low voice,	Как уже бывало не раз, я вошел и стал возле камина, где она, едва подняв голову, должна была меня увидеть. Она казалась такой бесконечно одинокой, что я проникся бы к ней жалостью, даже если бы она с умыслом нанесла мне обиду горше той, за которую я мог на нее пенять. Преисполненный сострадания к ней, я думал о том, что вот и я стал одним из обломков крушения этого злосчастного дома, как вдруг ее взгляд остановился на мне. Она вздрогнула и тихо проговорила:
"Is it real?"	-- Это не сон?
"It is I, Pip. Mr. Jaggers gave me your note yesterday, and I have lost no time."	-- Это я, Пип. Мистер Джеггерс передал мне вчера вашу записку, и я тотчас приехал.
"Thank you. Thank you."	-- Благодарю. Благодарю.
As I brought another of the ragged chairs to the hearth and sat down, I remarked a new expression on her face, as if she were afraid of me.	Я пододвинул к огню второе, такое же ободранное кресло, сел в него и тут только заметил в ее лице что-то новое - словно она меня боится.
"I want," she said, "to pursue that subject you mentioned to me when you were last here, and to show you that I am not all stone. But perhaps you can never believe, now, that there is anything human in my heart?"	-- Я хочу, - сказала она, - вернуться к тому предмету, о котором ты упоминал, когда был здесь в последний раз. и показать тебе, что у меня все же не каменное сердце. Но, может быть, теперь ты уже не поверишь, что во мне осталось хоть что-то человеческое?
When I said some reassuring words, she stretched out her tremulous right hand, as though she was going to touch me; but she recalled it again before I understood the action, or knew how to receive it.	Когда я произнес какие-то успокоительные слова, она протянула вперед дрожащую руку, словно хотела до меня дотронуться; но тут же снова отняла, прежде чем я понял ее намерение и взял в толк, как мне себя вести.
"You said, speaking for your friend, that you could tell me how to do something useful and good. Something that you would like done, is it not?"	-- Ты, когда просил за своего друга, сказал, что можешь научить меня, как сделать полезное, доброе дело. Видно, тебе бы этого хотелось?
"Something that I would like done very much."	-- Очень, очень хотелось бы.
"What is it?"	-- Какое же это дело?
I began explaining to her that secret history of the partnership. I had not got far into it, when I judged from her looks that she was thinking in a discursive way of me, rather than of what I said. It seemed to be so; for, when I stopped speaking, many moments passed before she showed that she was conscious of the fact.	Я стал рассказывать ей историю моей тайной помощи Герберту. Не успел я начать, как решил, по выражению ее лица, что она в рассеянности своей думает скорее обо мне, а не о том, что я говорю. Видимо, я не ошибся, потому что, когда я умолк, она, казалось, не сразу это заметила.
"Do you break off," she asked then, with her former air of being afraid of me, "because you hate me too much to bear to speak to me?"	-- Ты почему замолчал? - спросила она наконец, и опять лицо у нее было такое, будто она меня боится. - Или ты меня так ненавидишь, что не хочешь говорить со мной?
"No, no," I answered, "how can you think so, Miss Havisham! I stopped because I thought you were not following what I said."	-- Бог с вами, мисс Хэвишем, - ответил я, - как вы могли это подумать! Мне показалось, что вы перестали меня слушать, поэтому я замолчал.
"Perhaps I was not," she answered, putting a hand to her head. "Begin again, and let me look at something else. Stay! Now tell me."	-- Может, так оно и было, - сказала она, приложив руку ко лбу. - Ты начни еще раз сначала, только я буду смотреть на что-нибудь другое. Ну вот, теперь говори.
She set her hand upon her stick in the resolute way that sometimes was habitual to her, and looked at the fire with a strong expression of forcing herself to attend. I went on with my explanation, and told her how I had hoped to complete the transaction out of my means, but how in this I was disappointed. That part of the subject (I reminded her) involved matters which could form no part of my explanation, for they were the weighty secrets of another.	Она оперлась рукою на палку с выражением решимости, какое я порой у нее замечал, и вперила взгляд в огонь, словно твердо вознамерившись слушать внимательно. Я снова заговорил и рассказал ей, что надеялся внести весь пай Герберта из своих средств, но теперь это мне не удастся. И тут я ей напомнил, что подробно разъяснить свои затруднения не могу, потому что это связано с чужою тайной.
"So!" said she, assenting with her head, but not looking at me. "And how much money is wanting to complete the purchase?"	-- Так, - сказала она, кивнув головой, но не глядя на меня. - Сколько же денег недостает до полной суммы?
I was rather afraid of stating it, for it sounded a large sum.	Мне было страшновато назвать цифру, она казалась очень большой.
"Nine hundred pounds."	-- Девятьсот фунтов.
"If I give you the money for this purpose, will you keep my secret as you have kept your own?"	-- Если я дам тебе эти деньги, сохранишь ты мою тайну, так же, как сохранил свою?
"Quite as faithfully."	-- Сохраню так же свято.
"And your mind will be more at rest?"	-- И тебе станет легче на душе?
"Much more at rest."	-- Много легче.
"Are you very unhappy now?"	-- А сейчас ты очень несчастлив?
She asked this question, still without looking at me, but in an unwonted tone of sympathy. I could not reply at the moment, for my voice failed me. She put her left arm across the head of her stick, and softly laid her forehead on it.	Мисс Хэвишем задала этот вопрос, по-прежнему не глядя на меня, но в словах ее прозвучала необычная мягкость. Я не сразу ответил, - голос изменил мне. Она скрестила руки на набалдашнике палки и тихо склонилась на них лицом.
"I am far from happy, Miss Havisham; but I have other causes of disquiet than any you know of. They are the secrets I have mentioned."	-- Я никак не могу назвать себя счастливым, мисс Хэвишем; но на то есть и другие причины, кроме тех, что вам известны. Это - та самая тайна, о которой я говорил.
After a little while, she raised her head, and looked at the fire again.	Через некоторое время она подняла голову и опять устремила взгляд на огонь.
"It is noble in you to tell me that you have other causes of unhappiness, Is it true?"	-- Ты очень великодушно сказал, что у тебя есть и другие причины для горя. Это правда?
"Too true."	-- К сожалению, правда.
"Can I only serve you, Pip, by serving your friend? Regarding that as done, is there nothing I can do for you yourself?"	-- И я ничем не могу тебе помочь, кроме как услужив твоему другу? Считай, что это сделано, но для тебя самого я ничего не могу сделать?
"Nothing. I thank you for the question. I thank you even more for the tone of the question. But there is nothing."	-- Ничего. Благодарю вас за этот вопрос. Еще больше благодарю за доброту, которой он подсказан. Но нет, ничего.
She presently rose from her seat, and looked about the blighted room for the means of writing. There were none there, and she took from her pocket a yellow set of ivory tablets, mounted in tarnished gold, and wrote upon them with a pencil in a case of tarnished gold that hung from her neck.	Вскоре она поднялась и обвела глазами мертвую комнату, ища пера и бумаги. Но ничего такого здесь не было, и тогда она достала из кармана желтые таблички слоновой кости в оправе из потускневшего золота и стала писать на них карандашом в потускневшем золотом футляре, который висел у нее на шее.
"You are still on friendly terms with Mr. Jaggers?"	-- Ты по-прежнему в добрых отношениях с мистером Джеггерсом?
"Quite. I dined with him yesterday."	-- О да. Я только вчера у него обедал.
"This is an authority to him to pay you that money, to lay out at your irresponsible discretion for your friend. I keep no money here; but if you would rather Mr. Jaggers knew nothing of the matter, I will send it to you."	-- Вот распоряжение, по которому он выплатит тебе деньги, с тем чтобы ты мог употребить их для своего друга. Здесь я денег не держу; но если тебе приятнее, чтобы мистер Джеггерс ничего об этом не знал, я могу прислать их тебе.
"Thank you, Miss Havisham; I have not the least objection to receiving it from him."	-- Благодарю вас, мисс Хэвишем, мне будет очень удобно получить их у него в конторе.
She read me what she had written; and it was direct and clear, and evidently intended to absolve me from any suspicion of profiting by the receipt of the money. I took the tablets from her hand, and it trembled again, and it trembled more as she took off the chain to which the pencil was attached, and put it in mine. All this she did without looking at me.	Она прочла мне то, что написала; указания были даны ясно и четко и притом так, чтобы меня невозможно было заподозрить в желании истратить эти деньги на себя. Я принял таблички из ее дрожащих рук; руки эти задрожали еще сильнее, когда она, сняв с шеи цепочку с карандашом, тоже отдала ее мне. За все это время она ни разу на меня не взглянула.
"My name is on the first leaf. If you can ever write under my name, "I forgive her," though ever so long after my broken heart is dust pray do it!"	-- На первой табличке стоит мое имя. Если когда-нибудь, - пусть через много времени после того, как мое разбитое сердце обратится в прах, - ты сможешь написать под моим именем: "Я ее прощаю", - прошу тебя, сделай это.
"O Miss Havisham," said I, "I can do it now. There have been sore mistakes; and my life has been a blind and thankless one; and I want forgiveness and direction far too much, to be bitter with you."	-- Ах, мисс Хэвишем, - сказал я, - я могу это сделать хоть сейчас. Все мы повинны в жестоких ошибках. Я сам был слеп и неблагодарен, и слишком нуждаюсь в прощении и добром совете, чтобы таить на вас злобу.
She turned her face to me for the first time since she had averted it, and, to my amazement, I may even add to my terror, dropped on her knees at my feet; with her folded hands raised to me in the manner in which, when her poor heart was young and fresh and whole, they must often have been raised to heaven from her mother's side.	Только теперь она посмотрела на меня и к моему изумлению, к моему ужасу рухнула передо мной на колени, простирая ко мне сложенные руки так, как, наверно, простирала их к небу, когда бедное сердце ее было еще молодо и не ранено и мать учила ее молиться.
To see her with her white hair and her worn face kneeling at my feet gave me a shock through all my frame. I entreated her to rise, and got my arms about her to help her up; but she only pressed that hand of mine which was nearest to her grasp, and hung her head over it and wept. I had never seen her shed a tear before, and, in the hope that the relief might do her good, I bent over her without speaking. She was not kneeling now, but was down upon the ground.	Увидев мисс Хэвишем у своих ног, седую, с изможденным лицом, я был потрясен до глубины души. Я стал умолять ее подняться и обхватил руками, чтобы помочь ей; но она только вцепилась в мою руку и, приникнув к ней лицом, заплакала. Никогда раньше я не видел слез у нее на глазах и теперь молча склонился над ней в надежде, что они принесут ей облегчение. Она уже не стояла на коленях, но без сил опустилась наземь.
"O!" she cried, despairingly. "What have I done! What have I done!"	-- О! - вскричала она в отчаянии. - Что я наделала! Что я наделала!
"If you mean, Miss Havisham, what have you done to injure me, let me answer. Very little. I should have loved her under any circumstances. Is she married?"	-- Если вы думаете о том, мисс Хэвишем, какой вред вы мне причинили, я вам отвечу: очень небольшой. Я полюбил бы ее, несмотря ни на что... Она замужем?
"Yes."	-- Да!
It was a needless question, for a new desolation in the desolate house had told me so.	Я мог и не задавать этого вопроса, - я это сразу понял по тому новому чувству пустоты, которое царило в опустелом доме.
"What have I done! What have I done!" She wrung her hands, and crushed her white hair, and returned to this cry over and over again. "What have I done!"	-- Что я наделала! Что я наделала! - Она ломала руки, хваталась за волосы, и снова и снова у нее вырывался этот вопль: - Что я наделала!
I knew not how to answer, or how to comfort her. That she had done a grievous thing in taking an impressionable child to mould into the form that her wild resentment, spurned affection, and wounded pride found vengeance in, I knew full well. But that, in shutting out the light of day, she had shut out infinitely more; that, in seclusion, she had secluded herself from a thousand natural and healing influences; that, her mind, brooding solitary, had grown diseased, as all minds do and must and will that reverse the appointed order of their Maker, I knew equally well. And could I look upon her without compassion, seeing her punishment in the ruin she was, in her profound unfitness for this earth on which she was placed, in the vanity of sorrow which had become a master mania, like the vanity of penitence, the vanity of remorse, the vanity of unworthiness, and other monstrous vanities that have been curses in this world?	Я не знал, что сказать, как ее утешить. Я слишком понимал, что она тяжко согрешила, когда, обуянная жаждой мести, исковеркала впечатлительную детскую душу, как велела ей смертельная обида, отвергнутая любовь, уязвленная гордость; но я понимал и то, что, отгородившись от дневного света, она отгородилась от неизмеримо большего; что, став затворницей, она затворила свое сердце для тысячи целительных естественных влияний; что, целиком уйдя в свои одинокие думы, она повредилась в уме, как то всегда бывало, и будет, и не может не быть со всяким, кто дерзнет пойти против начертаний творца. И мог ли я не сострадать ей, не усмотреть возмездия в том, какой жалкой тенью она стала, в ее полной непригодности для этой земли, где ей положено было жить, в этом тщеславии, рожденном скорбью и владевшем несчастной женщиной безраздельно, как владеет людьми тщеславие, рожденное смирением, раскаянием, стыдом, - все чудовищные формы тщеславия, которые, как проклятье, тяготеют над нами!
"Until you spoke to her the other day, and until I saw in you a looking-glass that showed me what I once felt myself, I did not know what I had done. What have I done! What have I done!"	-- Пока ты не заговорил с ней в тот раз, пока я не увидела в тебе, как в зеркале, все, что сама испытала когда-то, я не знала, что я наделала. Что я наделала!
And so again, twenty, fifty times over, What had she done!	И так без конца, двадцать раз, пятьдесят раз - что она наделала!
"Miss Havisham," I said, when her cry had died away, "you may dismiss me from your mind and conscience. But Estella is a different case, and if you can ever undo any scrap of what you have done amiss in keeping a part of her right nature away from her, it will be better to do that than to bemoan the past through a hundred years."	-- Мисс Хэвишем, - сказал я, когда она затихла. - Пусть совесть вас не мучит из-за меня. Но вот Эстелла - это другой разговор, и если вы в состоянии - пусть в самой малой мере - исправить тот вред, который вы ей причинили, убив в ней живую душу, лучше сделать это, чем целый век оплакивать прошедшее.
"Yes, yes, I know it. But, Pip-my dear!" There was an earnest womanly compassion for me in her new affection. "My dear! Believe this: when she first came to me, I meant to save her from misery like my own. At first, I meant no more."	-- Да, да, я это знаю. Но, Пип, голубчик ты мой! - Глубокое женское сострадание послышалось мне в этой непривычной ласке. - Голубчик ты мой! Поверь мне: вначале, когда она только ко мне попала, я хотела уберечь ее от моей горькой доли. Вначале я ничего другого не хотела.
"Well, well!" said I. "I hope so."	-- Что ж, - сказал я, - вполне возможно.
"But as she grew, and promised to be very beautiful, I gradually did worse, and with my praises, and with my jewels, and with my teachings, and with this figure of myself always before her, a warning to back and point my lessons, I stole her heart away, and put ice in its place."	-- Но когда она стала подрастать и с каждым днем становилась все краше, я совершила дурное дело: я захваливала ее, задаривала, наставляла, вечно была при ней предостережением и наглядным примером и вот - украла у нее сердце и на место его вложила кусок льда.
"Better," I could not help saying, "to have left her a natural heart, even to be bruised or broken."	-- Лучше было оставить ей живое сердце, - сказал я, не удержавшись, - пусть бы даже оно истекло кровью или разбилось.
With that, Miss Havisham looked distractedly at me for a while, and then burst out again, What had she done!	С минуту мисс Хэвишем смотрела на меня как безумная, потом опять началось - "Что я наделала!".
"If you knew all my story," she pleaded, "you would have some compassion for me and a better understanding of me."	-- Если бы ты знал всю мою жизнь, - простонала она, - ты бы меня лучше понял, ты бы меня пожалел.
"Miss Havisham," I answered, as delicately as I could, "I believe I may say that I do know your story, and have known it ever since I first left this neighborhood. It has inspired me with great commiseration, and I hope I understand it and its influences. Does what has passed between us give me any excuse for asking you a question relative to Estella? Not as she is, but as she was when she first came here?"	-- Мисс Хэвишем, - сказал я как можно мягче, - я знаю вашу жизнь, знаю с тех пор, как впервые уехал из этих мест. Ваши несчастья внушили мне искреннее сострадание, и хочу верить, что я понял, как они на вас повлияли. То, что произошло между нами, не дает ли мне права задать вам один вопрос, касающийся Эстеллы? Не теперешней, а такой, какой она была, когда только что сюда попала?
She was seated on the ground, with her arms on the ragged chair, and her head leaning on them. She looked full at me when I said this, and replied,	Она сидела на полу, упершись локтями в ободранное кресло и склонившись головой на руки. Услышав мой вопрос, она глянула мне прямо в глаза и ответила:
"Go on."	-- Спрашивай.
"Whose child was Estella?"	-- Кто родители Эстеллы?
She shook her head.	Она покачала головой.
"You don't know?"	-- Вы не знаете?
She shook her head again.	Она снова покачала головой.
"But Mr. Jaggers brought her here, or sent her here?"	-- Но ее привез сюда, или прислал сюда, мистер Джеггерс?
"Brought her here."	-- Привез.
"Will you tell me how that came about?"	-- Расскажите мне, как это случилось.
She answered in a low whisper and with caution:	Она отвечала шепотом, пугливо озираясь:
"I had been shut up in these rooms a long time (I don't know how long; you know what time the clocks keep here), when I told him that I wanted a little girl to rear and love, and save from my fate. I had first seen him when I sent for him to lay this place waste for me; having read of him in the newspapers, before I and the world parted. He told me that he would look about him for such an orphan child. One night he brought her here asleep, and I called her Estella."	-- Когда я уже долго прожила взаперти в этих комнатах (как долго - не знаю, тебе ведь известно, что показывают здешние часы), я как-то сказала ему, что хочу воспитать маленькую девочку, хочу полюбить ее и уберечь от моей участи. Я читала о нем в газетах еще до того, как рассталась с миром, а впервые увидела, когда он приехал сюда по моей просьбе, чтобы привести этот дом в его нынешний вид. Он обещал присмотреть мне такую девочку-сиротку. Однажды он привез ее сюда, спящую, и я назвала ее Эстеллой.
"Might I ask her age then?"	-- Сколько ей тогда было лет?
"Two or three. She herself knows nothing, but that she was left an orphan and I adopted her."	-- Года два или три. Сама она знает только то, что осталась сиротой и что я ее усыновила.
So convinced I was of that woman's being her mother, that I wanted no evidence to establish the fact in my own mind. But, to any mind, I thought, the connection here was clear and straight.	Я и без того был уверен, что та женщина - ее мать, и не нуждался ни в каких доказательствах. Но здесь как будто устанавливалась связь, ясная для каждого.
What more could I hope to do by prolonging the interview? I had succeeded on behalf of Herbert, Miss Havisham had told me all she knew of Estella, I had said and done what I could to ease her mind. No matter with what other words we parted; we parted.	Для чего еще мне было затягивать мое посещение? Дело Герберта я уладил, мисс Хэвишем рассказала мне все, что знала об Эстелле, я сказал и сделал все, что мог, чтобы облегчить ее совесть. Неважно, какими еще словами мы обменялись на прощанье; но мы простились.
Twilight was closing in when I went down stairs into the natural air. I called to the woman who had opened the gate when I entered, that I would not trouble her just yet, but would walk round the place before leaving. For I had a presentiment that I should never be there again, and I felt that the dying light was suited to my last view of it.	Уже сильно стемнело, когда я вышел на свежий воздух. Я кликнул женщину, у которой были ключи от калитки, и сказал, что не буду ее пока беспокоить, а до ухода еще погуляю в саду. Ибо внутренний голос говорил мне, что никогда уже я сюда не вернусь, и я чувствовал, что грустный час сумерек как нельзя больше подходит для моей прощальной прогулки.
By the wilderness of casks that I had walked on long ago, and on which the rain of years had fallen since, rotting them in many places, and leaving miniature swamps and pools of water upon those that stood on end, I made my way to the ruined garden. I went all round it; round by the corner where Herbert and I had fought our battle; round by the paths where Estella and I had walked. So cold, so lonely, so dreary all!	Мимо склада бочек, по которым я когда-то лазил и которые с тех пор годами мочили дожди, отчего многие из них прогнили, а на тех, что стояли стоймя, скопились болотца и лужицы, я направился в запущенный сад. Я обошел его весь; заглянул в уголок, где произошла моя драка с Гербертом, видел дорожки, по которым мы гуляли с Эстеллой. Всюду было холодно, пусто, уныло!
Taking the brewery on my way back, I raised the rusty latch of a little door at the garden end of it, and walked through. I was going out at the opposite door,-not easy to open now, for the damp wood had started and swelled, and the hinges were yielding, and the threshold was encumbered with a growth of fungus,-when I turned my head to look back. A childish association revived with wonderful force in the moment of the slight action, and I fancied that I saw Miss Havisham hanging to the beam. So strong was the impression, that I stood under the beam shuddering from head to foot before I knew it was a fancy,-though to be sure I was there in an instant.	Свернув на обратном пути к пивоварне, я проник в нее из сада через небольшую дверь, запертую снаружи на ржавую задвижку, и прошел из конца в конец. Уже выходя через главную дверь, - которую теперь нелегко было отворить, потому что отсыревшие створки разбухли, и петли разболтались, и порог зарос плесенью, - я оглянулся. При этом движении одно детское воспоминание вспыхнуло во мне с поразительной силой: мне снова почудилось, будто я вижу мисс Хэвишем висящей на перекладине. Так сильно было это впечатление, что я опрометью кинулся туда и остановился под перекладиной, дрожа всем телом, прежде чем понял, что мне это только привиделось.
The mournfulness of the place and time, and the great terror of this illusion, though it was but momentary, caused me to feel an indescribable awe as I came out between the open wooden gates where I had once wrung my hair after Estella had wrung my heart. Passing on into the front courtyard, I hesitated whether to call the woman to let me out at the locked gate of which she had the key, or first to go up stairs and assure myself that Miss Havisham was as safe and well as I had left her. I took the latter course and went up.	Удрученный вечерним мраком и этим страшным, хоть и мгновенным видением, я ощущал неизъяснимый ужас, выходя во двор через те самые деревянные ворота, о которые когда-то больно бился головой, чтобы заглушить боль, причиненную мне Эстеллой. Во дворе я постоял в нерешительности, раздумывая, позвать ли служанку, чтобы она выпустила меня на улицу, или еще раз сбегать наверх - удостовериться, что с мисс Хэвишем не случилось без меня ничего худого. Я остановился на последнем и стал подниматься по лестнице.
I looked into the room where I had left her, and I saw her seated in the ragged chair upon the hearth close to the fire, with her back towards me. In the moment when I was withdrawing my head to go quietly away, I saw a great flaming light spring up. In the same moment I saw her running at me, shrieking, with a whirl of fire blazing all about her, and soaring at least as many feet above her head as she was high.	Я заглянул в комнату, где оставил ее, и увидел, что она сидит в своих ободранных креслах спиною ко мне, у самого камина. Но в то мгновение, когда я притворял дверь, чтобы тихонько уйти, перед глазами у меня взметнулся столб пламени, и в то же мгновение я увидел, что она бежит ко мне, с душераздирающим криком, в вихре огня, охватившего ее и взлетевшего высоко над ее головой.
I had a double-caped great-coat on, and over my arm another thick coat. That I got them off, closed with her, threw her down, and got them over her; that I dragged the great cloth from the table for the same purpose, and with it dragged down the heap of rottenness in the midst, and all the ugly things that sheltered there; that we were on the ground struggling like desperate enemies, and that the closer I covered her, the more wildly she shrieked and tried to free herself,-that this occurred I knew through the result, but not through anything I felt, or thought, or knew I did. I knew nothing until I knew that we were on the floor by the great table, and that patches of tinder yet alight were floating in the smoky air, which, a moment ago, had been her faded bridal dress.	На мне была шинель с двойной пелериной, через руку перекинут плащ. Что я сорвал их с себя, ринулся ей навстречу, повалил ее на пол и набросал на нее эту одежду; что с той же целью я сдернул со стола огромную скатерть, а заодно и всю гору гнили и притаившихся в ней ползучих тварей; что мы лежали на полу, сцепившись, как заклятые враги, и что чем больше я ее укутывал, тем отчаяннее она кричала и вырывалась, - все это я вспомнил позднее; в ту минуту я ничего не думал, не чувствовал, не знал. Лишь постепенно до меня дошло, что мы лежим на полу возле длинного стола, а в дымном воздухе носятся горящие хлопья, которые минуту назад были ее поблекшим подвенечным нарядом.
Then, I looked round and saw the disturbed beetles and spiders running away over the floor, and the servants coming in with breathless cries at the door. I still held her forcibly down with all my strength, like a prisoner who might escape; and I doubt if I even knew who she was, or why we had struggled, or that she had been in flames, or that the flames were out, until I saw the patches of tinder that had been her garments no longer alight but falling in a black shower around us.	Тогда я оглянулся и увидел, что по полу во все стороны разбегаются потревоженные тараканы и пауки, а в дверях появились плачущие, запыхавшиеся служанки. Я по-прежнему изо всех сил удерживал ее на полу, как пленника, вот-вот готового сбежать; и, вероятно, даже не понимал, кто она такая и почему мы боролись, и не помнил, что она была охвачена огнем и что огонь потух, пока не увидел, как хлопья, бывшие когда-то ее нарядом, теперь уже погасшие, падают вокруг нас черным дождем.
She was insensible, and I was afraid to have her moved, or even touched. Assistance was sent for, and I held her until it came, as if I unreasonably fancied (I think I did) that, if I let her go, the fire would break out again and consume her. When I got up, on the surgeon's coming to her with other aid, I was astonished to see that both my hands were burnt; for, I had no knowledge of it through the sense of feeling.	Она была без чувств, и я не давал ни поднять ее, ни даже подойти к ней близко. Послали за помощью, и до самого прихода врача я так и держал ее, словно мною владела безумная мысль (да, кажется, так оно и было), что, если я ее отпущу, пламя вспыхнет с новой силой и уничтожит ее. Только когда к ней подошел доктор со своими помощниками, я поднялся и с удивлением увидел, что обе руки у меня обожжены: я и не заметил, когда это случилось.
On examination it was pronounced that she had received serious hurts, but that they of themselves were far from hopeless; the danger lay mainly in the nervous shock. By the surgeon's directions, her bed was carried into that room and laid upon the great table, which happened to be well suited to the dressing of her injuries. When I saw her again, an hour afterwards, she lay, indeed, where I had seen her strike her stick, and had heard her say that she would lie one day.	Осмотрев ее, доктор объявил, что она получила серьезные ожоги, но что сами по себе они отнюдь не смертельны - гораздо опасней нервное потрясение. По его указаниям постель ей постелили в этой же комнате, на большом столе, где было всего удобнее перевязать ее раны. Когда я снова увидел ее час спустя, она лежала на том самом месте, по которому в давние времена стучала клюкой, предсказывая, что когда-нибудь ее здесь положат.
Though every vestige of her dress was burnt, as they told me, she still had something of her old ghastly bridal appearance; for, they had covered her to the throat with white cotton-wool, and as she lay with a white sheet loosely overlying that, the phantom air of something that had been and was changed was still upon her.	Мне сказали, что одежда ее сгорела дотла, но вид ее и сейчас наводил на жуткую мысль о расстроенной свадьбе: обложенная до самого подбородка белой ватой, поверх которой была накинута белая простыня, она по-прежнему казалась призраком чего-то, что было, но изменилось безвозвратно.
I found, on questioning the servants, that Estella was in Paris, and I got a promise from the surgeon that he would write to her by the next post. Miss Havisham's family I took upon myself; intending to communicate with Mr. Matthew Pocket only, and leave him to do as he liked about informing the rest. This I did next day, through Herbert, as soon as I returned to town.	От прислуги я узнал, что Эстелла в Париже, и доктор, по моей просьбе, обещал написать ей ближайшей почтой. Родственников мисс Хэвишем я взял на себя, решив сообщить о случившемся только Мэтью Покету и оставить на его усмотрение, оповестить или не оповестить остальных. Я сделал это через Герберта на следующий день, как только возвратился в Лондон.
There was a stage, that evening, when she spoke collectedly of what had happened, though with a certain terrible vivacity. Towards midnight she began to wander in her speech; and after that it gradually set in that she said innumerable times in a low solemn voice, "What have I done!" And then, "When she first came, I meant to save her from misery like mine." And then, "Take the pencil and write under my name, 'I forgive her!'" She never changed the order of these three sentences, but she sometimes left out a word in one or other of them; never putting in another word, but always leaving a blank and going on to the next word.	Одно время в тот вечер она говорила обо всем, что произошло, вполне связно, только неестественно быстро и оживленно. К полуночи она стала заговариваться, а еще позднее начала без конца повторять тихим, заунывным голосом: "Что я наделала!" Потом - "Сперва я хотела ее уберечь от моей горькой доли". И еще - "Возьми карандаш и напиши под моим именем: "Я ее прощаю". Эти три фразы чередовались в неизменном порядке, но иногда она пропускала слово то в одной из них, то в другой - никогда ни слова не прибавляла, а только, пропустив одно, переходила к следующему.
As I could do no service there, and as I had, nearer home, that pressing reason for anxiety and fear which even her wanderings could not drive out of my mind, I decided, in the course of the night that I would return by the early morning coach, walking on a mile or so, and being taken up clear of the town. At about six o'clock of the morning, therefore, I leaned over her and touched her lips with mine, just as they said, not stopping for being touched, "Take the pencil and write under my name, 'I forgive her.'"	Так как я ничем не мог быть здесь полезен, а в Лондоне меня ждали дела и тревоги, о которых даже ее бред не заставил меня позабыть, я решил в течение ночи, что уеду первым утренним дилижансом - мили две пройду пешком, а потом, уже за пределами города, займу свое место. И часов в шесть утра я наклонился над ней и коснулся губами ее губ в ту минуту, когда они произносили: "Возьми карандаш и напиши под моим именем: "Я ее прощаю".

Chapter L/ГЛАВА L

English	Русский
My hands had been dressed twice or thrice in the night, and again in the morning. My left arm was a good deal burned to the elbow, and, less severely, as high as the shoulder; it was very painful, but the flames had set in that direction, and I felt thankful it was no worse. My right hand was not so badly burnt but that I could move the fingers. It was bandaged, of course, but much less inconveniently than my left hand and arm; those I carried in a sling; and I could only wear my coat like a cloak, loose over my shoulders and fastened at the neck. My hair had been caught by the fire, but not my head or face.	За ночь мне два раза перевязали руки, третью перевязку сделали утром. Левая рука была сильно обожжена до локтя и менее сильно - до плеча; она очень болела, но с той стороны огонь был всего жарче, и я считал, что еще дешево отделался. На правой руке ожоги были много слабее, я даже мог двигать пальцами. Она тоже, конечно, была забинтована, но не так неудобно, как левая, которою мне пришлось носить на перевязи. И шинель я мог надеть только внакидку, застегнув ее у ворота. Волосы мне опалило огнем, но голова и лицо не пострадали.
When Herbert had been down to Hammersmith and seen his father, he came back to me at our chambers, and devoted the day to attending on me. He was the kindest of nurses, and at stated times took off the bandages, and steeped them in the cooling liquid that was kept ready, and put them on again, with a patient tenderness that I was deeply grateful for.	Герберт съездил в Хэммерсмит к отцу, а потом вернулся в Тэмпл и посвятил весь день уходу за мной. Он показал себя на редкость заботливой сиделкой: точно по часам снимал мне повязки, смачивал их в прохладной примочке, стоявшей наготове, и снова накладывал необычайно терпеливо и нежно, за что я был ему от души благодарен.
At first, as I lay quiet on the sofa, I found it painfully difficult, I might say impossible, to get rid of the impression of the glare of the flames, their hurry and noise, and the fierce burning smell. If I dozed for a minute, I was awakened by Miss Havisham's cries, and by her running at me with all that height of fire above her head. This pain of the mind was much harder to strive against than any bodily pain I suffered; and Herbert, seeing that, did his utmost to hold my attention engaged.	Вначале, когда я неподвижно лежал на диване, мне было мучительно-трудно, почти невозможно не видеть красных вспышек огня, не слышать его торопливого потрескивания и шороха, и едкого запаха гари. Едва задремав, я просыпался от крика мисс Хрвишем и от страшного видения - как она бежит ко мне и над головой у нее столбом взвивается пламя. Бороться с этим болезненным бредом было куда труднее, чем с физической болью; и Герберт, видя это, всячески старался занять мое внимание.
Neither of us spoke of the boat, but we both thought of it. That was made apparent by our avoidance of the subject, and by our agreeing-without agreement-to make my recovery of the use of my hands a question of so many hours, not of so many weeks.	Ни он, ни я не заговаривали о лодке, но оба о ней думали. Потому мы, собственно, и обходили этот предмет, потому и согласились (не обменявшись ни словом), что руки мои нужно вылечить как можно скорее, потратив на это не недели, а дни.
My first question when I saw Herbert had been of course, whether all was well down the river? As he replied in the affirmative, with perfect confidence and cheerfulness, we did not resume the subject until the day was wearing away. But then, as Herbert changed the bandages, more by the light of the fire than by the outer light, he went back to it spontaneously.	По возвращении я, конечно, первым делом справился, все ли в порядке в доме у реки. Герберт спокойно и уверенно рассеял все мои тревоги, и потом мы уже весь день не возвращались к этой теме. Но под вечер, когда Герберт перевязывал мне руки, пользуясь не столько дневным светом, сколько отблесками огня в камине, он вдруг словно вспомнил что-то.
"I sat with Provis last night, Handel, two good hours."	-- Вчера вечером, Гендель, я добрых два часа просидел у Провиса.
"Where was Clara?"	-- А где была Клара?
"Dear little thing!" said Herbert. "She was up and down with Gruffandgrim all the evening. He was perpetually pegging at the floor the moment she left his sight. I doubt if he can hold out long, though. What with rum and pepper,-and pepper and rum,-I should think his pegging must be nearly over."	-- Бедняжка! - сказал Герберт. - Она весь вечер ублажала старого Филина. Стоило ей выйти за дверь, как он принимался колотить об пол своим костылем. Но похоже, что ему уже недолго осталось ее изводить. При таких порциях рома с перцем - и перца с ромом - думаю, что все это тиранство скоро кончится.
"And then you will be married, Herbert?"	-- И тогда вы поженитесь?
"How can I take care of the dear child otherwise?-Lay your arm out upon the back of the sofa, my dear boy, and I'll sit down here, and get the bandage off so gradually that you shall not know when it comes. I was speaking of Provis. Do you know, Handel, he improves?"	-- А как же иначе я могу заботиться о моей милой девочке?.. Положи-ка руку на спинку дивана, мой дорогой. А я сяду вот здесь и сниму повязку так осторожно, что ты и не заметишь. Так вот, я начал о Провисе. Ты знаешь, Гендель, он изменился к лучшему.
"I said to you I thought he was softened when I last saw him."	-- Я же тебе говорил, что в последний раз он показался мне как-то мягче.
"So you did. And so he is. He was very communicative last night, and told me more of his life. You remember his breaking off here about some woman that he had had great trouble with.-Did I hurt you?"	-- Да, да. И ты был совершенно прав. Вчера он разговорился и еще кое-что рассказал мне о своей жизни. Помнишь, он тогда осекся, упомянув о какой-то женщине, с которой ему так трудно пришлось... я тебе сделал больно?
I had started, but not under his touch. His words had given me a start.	Я вздрогнул, но не от его прикосновения. Это его слова заставили меня вздрогнуть.
"I had forgotten that, Herbert, but I remember it now you speak of it."	-- Я успел забыть об этом, Герберт, но теперь вспоминаю.
"Well! He went into that part of his life, and a dark wild part it is. Shall I tell you? Or would it worry you just now?"	-- Ну так вот. Он говорил об этой поре своей жизни, и какая это была мрачная, дикая пора! Рассказать тебе? Или сейчас это тебя слишком разволнует?
"Tell me by all means. Every word."	-- Расскажи непременно. Все от слова до слова.
Herbert bent forward to look at me more nearly, as if my reply had been rather more hurried or more eager than he could quite account for.	Герберт наклонился вперед и внимательно посмотрел на меня, словно стараясь понять, почему я ответил так нетерпеливо.
"Your head is cool?" he said, touching it.	-- Голова у тебя не горячая? - спросил он, приложив мне руку ко лбу.
"Quite," said I. "Tell me what Provis said, my dear Herbert."	-- Нет, - отвечал я. - Герберт, милый, расскажи, что тебе сказал Провис.
"It seems," said Herbert, "-there's a bandage off most charmingly, and now comes the cool one,-makes you shrink at first, my poor dear fellow, don't it? but it will be comfortable presently,-it seems that the woman was a young woman, and a jealous woman, and a revengeful woman; revengeful, Handel, to the last degree."	-- Он говорит, - сказал Герберт, -...вот видишь, повязка снялась прямо-таки замечательно, теперь наложим новую, прохладную... Что, по началу ежишься, мой дорогой? Ну ничего, это сейчас пройдет... Он говорит, что женщина эта была молодая и очень ревнивая и мстительная. Мстительная до предела, Гендель.
"To what last degree?"	-- А что ты называешь пределом?
"Murder.-Does it strike too cold on that sensitive place?"	-- Убийство... Ой, неужели я задел по больному месту? Очень щиплет?
"I don't feel it. How did she murder? Whom did she murder?"	-- Нет, я не чувствую. Как она убила? Кого убила?
"Why, the deed may not have merited quite so terrible a name," said Herbert, "but, she was tried for it, and Mr. Jaggers defended her, and the reputation of that defence first made his name known to Provis. It was another and a stronger woman who was the victim, and there had been a struggle-in a barn. Who began it, or how fair it was, or how unfair, may be doubtful; but how it ended is certainly not doubtful, for the victim was found throttled."	-- Да видишь ли, может, это слишком страшное слово для того, что она сделала, - сказал Герберт, - но ее судили за убийство, мистер Джеггерс ее защищал, и успешно, и вот тогда-то Провис впервые услышал его имя. Жертвой была другая женщина, много крепче той, они сцепились не на жизнь, а на смерть, в каком-то сарае. Кто начал и честная была борьба или нет - все это неизвестно; но чем она кончилась - очень хорошо известно: жертву нашли задушенной.
"Was the woman brought in guilty?"	-- И эту женщину осудили?
"No; she was acquitted.-My poor Handel, I hurt you!"	-- Нет, оправдали... Бедный мой Гендель, опять я тебе сделал больно?
"It is impossible to be gentler, Herbert. Yes? What else?"	-- Нисколько, Герберт. Ну? Что же было дальше?
"This acquitted young woman and Provis had a little child; a little child of whom Provis was exceedingly fond. On the evening of the very night when the object of her jealousy was strangled as I tell you, the young woman presented herself before Provis for one moment, and swore that she would destroy the child (which was in her possession), and he should never see it again; then she vanished.-There's the worst arm comfortably in the sling once more, and now there remains but the right hand, which is a far easier job. I can do it better by this light than by a stronger, for my hand is steadiest when I don't see the poor blistered patches too distinctly.-You don't think your breathing is affected, my dear boy? You seem to breathe quickly."	-- У этой женщины, которую оправдали, был ребенок от Провиса, и Провис его очень, очень любил. В тот самый вечер, когда ее соперница была задушена, женщина эта явилась к Провису и поклялась, что убьет ребенка (который был где-то у нее) и что он больше никогда его не увидит, а потом сразу исчезла... Ну вот, с самой трудной рукой мы покончили, теперь осталась только правая, а это уж пустяки. Лучше я пока не буду зажигать лампу, хватит камина, - у меня рука тверже, когда я не так ясно вижу твои болячки... А все-таки, дорогой, по-моему, тебя лихорадит. Что-то ты очень часто дышишь.
"Perhaps I do, Herbert. Did the woman keep her oath?"	-- Возможно, Герберт. И что же, она сдержала свою клятву?
"There comes the darkest part of Provis's life. She did."	-- Вот это и есть самое ужасное в жизни Провиса. Да, она сдержала клятву.
"That is, he says she did."	-- То есть это он так говорит.
"Why, of course, my dear boy," returned Herbert, in a tone of surprise, and again bending forward to get a nearer look at me. "He says it all. I have no other information."	-- Ну, разумеется, мой дорогой, - удивленно сказал Герберт и снова в меня вгляделся. - Я все тебе рассказываю с его слов. Других сведений у меня нет.
"No, to be sure."	-- Да, конечно.
"Now, whether," pursued Herbert, "he had used the child's mother ill, or whether he had used the child's mother well, Provis doesn't say; but she had shared some four or five years of the wretched life he described to us at this fireside, and he seems to have felt pity for her, and forbearance towards her. Therefore, fearing he should be called upon to depose about this destroyed child, and so be the cause of her death, he hid himself (much as he grieved for the child), kept himself dark, as he says, out of the way and out of the trial, and was only vaguely talked of as a certain man called Abel, out of whom the jealousy arose. After the acquittal she disappeared, and thus he lost the child and the child's mother."	-- Что касается того, - продолжал Герберт, - дурно или хорошо он обращался с матерью своего ребенка, об этом Провис умолчал; но она лет пять делила с ним жалкое существование, о котором он нам здесь рассказывал, и, видимо, он жалел ее и не захотел погубить. Поэтому, опасаясь, как бы его не заставили давать показания по поводу убитого ребенка, что значило бы обречь ее на верную смерть, он исчез - убрался с дороги, как он сам выразился, - и на суде о нем только смутно упоминалось, как о некоем человеке по имени Абель, который и был предметом ее безумной ревности. После суда она как в воду канула, так что он потерял и ребенка и мать ребенка.
"I want to ask-"	-- Скажи мне, пожалуйста...
"A moment, my dear boy, and I have done. That evil genius, Compeyson, the worst of scoundrels among many scoundrels, knowing of his keeping out of the way at that time and of his reasons for doing so, of course afterwards held the knowledge over his head as a means of keeping him poorer and working him harder. It was clear last night that this barbed the point of Provis's animosity."	-- Одну минуту, мой дорогой, сейчас я кончу. Этот Компесон - его злой дух, мерзавец, каких свет не видел, - знал, что он уклонился от дачи показаний и почему уклонился, и, конечно, воспользовался этим, чтобы, угрожая доносом, окончательно прибрать его к рукам. Вчера мне стало ясно, что за это-то главным образом Провис его и ненавидит.
"I want to know," said I, "and particularly, Herbert, whether he told you when this happened?"	-- Скажи мне, - повторил я, - и имей в виду, Герберт, это очень важно, - он тебе говорил, когда это случилось?
"Particularly? Let me remember, then, what he said as to that. His expression was, 'a round score o' year ago, and a'most directly after I took up wi' Compeyson.' How old were you when you came upon him in the little churchyard?"	-- Очень важно? Тогда погоди, я припомню, как он сказал. Да, вот: "Тому назад лет двадцать, не меньше, почитай что сразу после того, как я стакнулся с Компесоном". Сколько тебе было лет, когда ты набрел на него около вашей церквушки?
"I think in my seventh year."	-- Лет семь, наверно.
"Ay. It had happened some three or four years then, he said, and you brought into his mind the little girl so tragically lost, who would have been about your age."	-- Ну, правильно. А это случилось года на три или четыре раньше, и он говорит, что ты тогда напомнил ему дочку, которую он потерял при таких страшных обстоятельствах, - она была бы примерно твоей ровесницей.
"Herbert," said I, after a short silence, in a hurried way, "can you see me best by the light of the window, or the light of the fire?"	-- Герберт, - сказал я, очнувшись от минутного молчания, - тебе при каком свете меня лучше видно, из окна или от камина?
"By the firelight," answered Herbert, coming close again.	-- От камина, - отвечал Герберт, опять придвигаясь ко мне.
"Look at me."	-- Посмотри на меня.
"I do look at you, my dear boy."	-- Смотрю, мой дорогой.
"Touch me."	-- Потрогай меня.
"I do touch you, my dear boy."	-- Трогаю, дорогой.
"You are not afraid that I am in any fever, or that my head is much disordered by the accident of last night?"	-- Ты не думаешь, что у меня жар или рассудок помутился от вчерашнего?
"N-no, my dear boy," said Herbert, after taking time to examine me. "You are rather excited, but you are quite yourself."	-- Н-нет, мой дорогой, - сказал Герберт, смерив меня долгим, внимательным взглядом. - Ты немного возбужден, но в общем - такой, как всегда.
"I know I am quite myself. And the man we have in hiding down the river, is Estella's Father."	-- Я знаю, что я такой, как всегда. А человек, которого мы прячем в доме у реки, - отец Эстеллы.

Chapter LI/ГЛАВА LI

English	Русский
What purpose I had in view when I was hot on tracing out and proving Estella's parentage, I cannot say. It will presently be seen that the question was not before me in a distinct shape until it was put before me by a wiser head than my own.	Какую я преследовал цель, когда так упорно доискивался, чьим ребенком была Эстелла, - этого я не могу сказать. Читатель вскоре увидит, что вопрос этот и не возникал у меня сколько-нибудь отчетливо, пока его не поставил передо мной человек и опытнее меня и умнее.
But when Herbert and I had held our momentous conversation, I was seized with a feverish conviction that I ought to hunt the matter down,-that I ought not to let it rest, but that I ought to see Mr. Jaggers, and come at the bare truth. I really do not know whether I felt that I did this for Estella's sake, or whether I was glad to transfer to the man in whose preservation I was so much concerned some rays of the romantic interest that had so long surrounded me. Perhaps the latter possibility may be the nearer to the truth.	Но после того как у нас с Гербертом состоялся описанный выше знаменательный разговор, меня охватило лихорадочное чувство, что я обязан выяснить все до конца, что я не могу так это оставить, а должен повидать мистера Джеггерса и добиться от него правды. Уж не знаю, воображал ли я, что стараюсь для Эстеллы, или мне хотелось, чтобы на человека, безопасностью которого я был столь озабочен, упал отблеск романтической тайны, так давно окружавшей ее в моих глазах. Возможно, что вторая догадка ближе к истине.
Any way, I could scarcely be withheld from going out to Gerrard Street that night. Herbert's representations that, if I did, I should probably be laid up and stricken useless, when our fugitive's safety would depend upon me, alone restrained my impatience. On the understanding, again and again reiterated, that, come what would, I was to go to Mr. Jaggers to-morrow, I at length submitted to keep quiet, and to have my hurts looked after, and to stay at home. Early next morning we went out together, and at the corner of Giltspur Street by Smithfield, I left Herbert to go his way into the City, and took my way to Little Britain.	Как бы там ни было, я вскочил и готов был сейчас же бежать на Джеррард-стрит. Удержал меня только довод Герберта, что я рискую окончательно слечь и оказаться бесполезным тогда, когда от моей помощи, возможно, будет зависеть жизнь нашего беглеца. Лишь после многократных заверений, что завтра-то я уж непременно пойду к мистеру Джеггерсу, я наконец согласился остаться дома, лежать спокойно и позволить Герберту врачевать мои раны. Наутро мы вышли вместе и расстались на углу Смитфилда и Гилтспер-стрит; Герберт зашагал к себе в Сити, а я направился на Литл-Бритен.
There were periodical occasions when Mr. Jaggers and Wemmick went over the office accounts, and checked off the vouchers, and put all things straight. On these occasions, Wemmick took his books and papers into Mr. Jaggers's room, and one of the up-stairs clerks came down into the outer office. Finding such clerk on Wemmick's post that morning, I knew what was going on; but I was not sorry to have Mr. Jaggers and Wemmick together, as Wemmick would then hear for himself that I said nothing to compromise him.	У мистера Джеггерса и Уэммика было заведено время от времени проверять баланс конторы, просматривать счета клиентов и все приводить в порядок. В эти дни Уэммик забирал свои бумаги и книги в кабинет к мистеру Джеггерсу, а в контору спускался один из клерков с верхнего этажа. В то утро, обнаружив такого клерка на месте Уэммика, я сразу понял, в чем дело; но я не жалел, что застану их вместе, - пусть Уэммик сам убедится, что я не выдал его ни единым словом.
My appearance, with my arm bandaged and my coat loose over my shoulders, favored my object. Although I had sent Mr. Jaggers a brief account of the accident as soon as I had arrived in town, yet I had to give him all the details now; and the speciality of the occasion caused our talk to be less dry and hard, and less strictly regulated by the rules of evidence, than it had been before. While I described the disaster, Mr. Jaggers stood, according to his wont, before the fire. Wemmick leaned back in his chair, staring at me, with his hands in the pockets of his trousers, and his pen put horizontally into the post. The two brutal casts, always inseparable in my mind from the official proceedings, seemed to be congestively considering whether they didn't smell fire at the present moment.	Мое появление с рукой на перевязи и в накинутой на плечи шинели обеспечивало мне благосклонный прием. Я, как только приехал в город, послал мистеру Джеггерсу краткое сообщение о несчастье, но теперь он заставил меня рассказать все подробно; и самая тема была столь необычна, что разговор у нас получился не такой сухой и отрывистый, как всегда, и не так строго был подчинен правилу - все подкреплять доказательствами. Пока я говорил, мистер Джеггерс по своему обыкновению стоял у камина. Уэммик, откинувшись на стул и сунув руки в карманы, а перо заложив в почтовый ящик, смотрел на меня во все глаза. Безобразные слепки, неотделимые в моем представлении от здешних деловых разговоров, казалось, напряженно принюхивались - не пахнет ли гарью и сейчас.
My narrative finished, and their questions exhausted, I then produced Miss Havisham's authority to receive the nine hundred pounds for Herbert. Mr. Jaggers's eyes retired a little deeper into his head when I handed him the tablets, but he presently handed them over to Wemmick, with instructions to draw the check for his signature. While that was in course of being done, I looked on at Wemmick as he wrote, and Mr. Jaggers, poising and swaying himself on his well-polished boots, looked on at me.	Заключив свою повесть и ответив на все их вопросы, я извлек из кармана распоряжение мисс Хэвишем о выдаче мне девятисот фунтов для Герберта. Когда я протянул мистеру Джеггерсу таблички, глаза его ушли немного глубже под брови, но затем он передал таблички Уэммику с указанием выписать чек и дать ему на подпись. Пока Уэммик выполнял это указание, я смотрел на него, а мистер Джеггерс, покачиваясь взад и вперед в своих начищенных сапогах, смотрел на меня.
"I am sorry, Pip," said he, as I put the check in my pocket, when he had signed it, "that we do nothing for you."	-- Мне очень жаль, Пип, - сказал он, после того как чек был подписан и я положил его в карман, - что мы ничего не предпринимаем для вас лично.
"Miss Havisham was good enough to ask me," I returned, "whether she could do nothing for me, and I told her No."	-- Мисс Хэвишем была так добра, - сказал я, - что спросила, не может ли она чем-нибудь помочь мне, и я ответил, что нет.
"Everybody should know his own business," said Mr. Jaggers. And I saw Wemmick's lips form the words "portable property."	-- Ну что ж, вам виднее, - сказал мистер Джеггерс, а Уэммик одними губами произнес: "Движимое имущество".
"I should not have told her No, if I had been you," said Mr Jaggers; "but every man ought to know his own business best."	-- Я бы на вашем месте не ответил "нет", - сказал мистер Джеггерс, - но в таких делах каждому виднее, что ему нужно.
"Every man's business," said Wemmick, rather reproachfully towards me, "is portable property."	-- Движимое имущество нужно каждому, - сказал Уэммик, бросив на меня укоризненный взгляд.
As I thought the time was now come for pursuing the theme I had at heart, I said, turning on Mr. Jaggers:-	Решив, что сейчас самое время заговорить о том, что привело меня сюда, я повернулся к мистеру Джеггерсу и сказал:
"I did ask something of Miss Havisham, however, sir. I asked her to give me some information relative to her adopted daughter, and she gave me all she possessed."	-- Впрочем, сэр, с одной просьбой я все-таки обратился к мисс Хэвишем. Я попросил ее рассказать мне о ее приемной дочери, и она рассказала мне все, что знала.
"Did she?" said Mr. Jaggers, bending forward to look at his boots and then straightening himself. "Hah! I don't think I should have done so, if I had been Miss Havisham. But she ought to know her own business best."	-- Вот как? - сказал мистер Джеггерс и нагнулся поглядеть на свои сапоги, а потом снова выпрямился. - Ха! Я, пожалуй, не стал бы этого делать, но ей, конечно, виднее.
"I know more of the history of Miss Havisham's adopted child than Miss Havisham herself does, sir. I know her mother."	-- Я знаю об Эстелле больше, сэр, чем сама мисс Хэвишем. Я знаю ее мать.
Mr. Jaggers looked at me inquiringly, and repeated	Мистер Джеггерс вопросительно посмотрел на меня и повторил:
"Mother?"	-- Мать?
"I have seen her mother within these three days."	- Я видел ее мать не более трех дней тому назад.
"Yes?" said Mr. Jaggers.	-- Да? - сказал мистер Джеггерс.
"And so have you, sir. And you have seen her still more recently."	-- И вы тоже, сэр. Вы-то видели ее не далее как сегодня.
"Yes?" said Mr. Jaggers.	-- Да?
"Perhaps I know more of Estella's history than even you do," said I. "I know her father too."	-- Возможно, что я знаю о родителях Эстеллы даже больше, чем вы, сэр. Я знаю и ее отца.
A certain stop that Mr. Jaggers came to in his manner-he was too self-possessed to change his manner, but he could not help its being brought to an indefinably attentive stop-assured me that he did not know who her father was. This I had strongly suspected from Provis's account (as Herbert had repeated it) of his having kept himself dark; which I pieced on to the fact that he himself was not Mr. Jaggers's client until some four years later, and when he could have no reason for claiming his identity. But, I could not be sure of this unconsciousness on Mr. Jaggers's part before, though I was quite sure of it now.	По какой-то едва уловимой заминке - мистер Джеггерс слишком хорошо владел собой, чтобы изменить своей обычной манере, но эту настороженную заминку не сумел скрыть - я понял, что отец Эстеллы ему неизвестен. Я, в сущности, так и предполагал, помня слова Провиса, переданные мне Гербертом, что он в свое время "убрался с дороги" и что сам он обратился к мистеру Джеггерсу лишь года четыре спустя, когда ему уже не было смысла устанавливать свое отцовство. Однако до сих пор я мог лишь догадываться об этом, теперь же у меня не осталось ни малейших сомнений.
"So! You know the young lady's father, Pip?" said Mr. Jaggers.	-- Вот как? Вы знаете отца этой леди, Пип? - спросил мистер Джеггерс.
"Yes," I replied, "and his name is Provis-from New South Wales."	-- Да, - отвечал я, - его зовут Провис... из Нового Южного Уэльса.
Even Mr. Jaggers started when I said those words. It was the slightest start that could escape a man, the most carefully repressed and the sooner checked, but he did start, though he made it a part of the action of taking out his pocket-handkerchief. How Wemmick received the announcement I am unable to say; for I was afraid to look at him just then, lest Mr. Jaggers's sharpness should detect that there had been some communication unknown to him between us.	Даже мистер Джеггерс вздрогнул при этих словах. Он вздрогнул едва приметно и тут же спохватился и взял себя в руки; но все же он вздрогнул, хоть и сделал вид, будто ему просто понадобилось достать носовой платок. Как принял мое сообщение Уэммик, я не могу сказать, потому что не смотрел на него в эту минуту, опасаясь, как бы всевидящий мистер Джеггерс не догадался о наших тайных сношениях.
"And on what evidence, Pip," asked Mr. Jaggers, very coolly, as he paused with his handkerchief half way to his nose, "does Provis make this claim?"	-- Какие же доказательства, Пип, - сказал мистер Джеггерс, и платок его замер в воздухе на полпути к носу, - какие доказательства имеются у Провиса для такого утверждения?
"He does not make it," said I, "and has never made it, and has no knowledge or belief that his daughter is in existence."	-- Он этого не утверждает, - сказал я, - и никогда не утверждал. Он понятия не имеет о том, что его дочь жива.
For once, the powerful pocket-handkerchief failed. My reply was so Unexpected, that Mr. Jaggers put the handkerchief back into his pocket without completing the usual performance, folded his arms, and looked with stern attention at me, though with an immovable face.	На этот раз даже всемогущий носовой платок оказался бессильным. Мой ответ прозвучал так неожиданно, что мистер Джеггерс, не закончив обычного ритуала, сунул платок обратно в карман, скрестил на груди руки и вперил в меня строгий, пронизывающий взгляд, хотя в лице его по-прежнему ничего не дрогнуло.
Then I told him all I knew, and how I knew it; with the one reservation that I left him to infer that I knew from Miss Havisham what I in fact knew from Wemmick. I was very careful indeed as to that. Nor did I look towards Wemmick until I had finished all I had to tell, and had been for some time silently meeting Mr. Jaggers's look. When I did at last turn my eyes in Wemmick's direction, I found that he had unposted his pen, and was intent upon the table before him.	Тогда я рассказал ему все, что узнал, и откуда узнал, но рассказал с таким расчетом, чтобы он мог заключить, будто сведения, которые я получил от Уэммика, сообщила мне мисс Хэвишем. Об этом я особенно постарался. И я упорно не смотрел в сторону Уэммика, пока не кончил, а потом еще некоторое время молча выдерживал взгляд мистера Джеггерса. Когда же я наконец все-таки посмотрел на Уэммика, оказалось, что перо уже перекочевало из почтового ящика к нему в руку и он прилежно склонился над рабочим столом.
"Hah!" said Mr. Jaggers at last, as he moved towards the papers on the table. "What item was it you were at, Wemmick, when Mr. Pip came in?"	-- Ха! - сказал мистер Джеггерс, нарушив молчание, и шагнул к разложенным на столе бумагам. - Так на чем мы остановились, Уэммик, перед тем как вошел мистер Пип?
But I could not submit to be thrown off in that way, and I made a passionate, almost an indignant appeal, to him to be more frank and manly with me. I reminded him of the false hopes into which I had lapsed, the length of time they had lasted, and the discovery I had made: and I hinted at the danger that weighed upon my spirits. I represented myself as being surely worthy of some little confidence from him, in return for the confidence I had just now imparted. I said that I did not blame him, or suspect him, or mistrust him, but I wanted assurance of the truth from him. And if he asked me why I wanted it, and why I thought I had any right to it, I would tell him, little as he cared for such poor dreams, that I had loved Estella dearly and long, and that although I had lost her, and must live a bereaved life, whatever concerned her was still nearer and dearer to me than anything else in the world. And seeing that Mr. Jaggers stood quite still and silent, and apparently quite obdurate, under this appeal, I turned to Wemmick, and said,	Но я не мог стерпеть, чтобы он так от меня отмахнулся, и со страстью, чуть ли не с возмущением стал убеждать его быть со мной откровеннее и проще. Я напомнил ему, какими фантазиями обольщался, и как долго, и что потребовалось, чтобы глаза у меня открылись; намекнул и на ту опасность, одна мысль о которой гнетет мне душу. Неужели же я не заслужил его доверия даже теперь, когда столько открыл ему? Я сказал, что ни в чем его не виню и ни в чем не подозреваю, а только прошу подтверждения того, что я узнал. А если он спросит, зачем мне это нужно, я отвечу, - как ни мало значения он придает таким жалким мечтам, - что я любил Эстеллу долго и преданно и хотя потерял ее и обречен влачить жизнь в одиночестве, однако все, что ее касается, до сих пор для меня дорого и свято. И видя, что мистер Джеггерс стоит неподвижно и молчит, как будто и не слышал моего призыва, я обратился к Уэммику и сказал:
"Wemmick, I know you to be a man with a gentle heart. I have seen your pleasant home, and your old father, and all the innocent, cheerful playful ways with which you refresh your business life. And I entreat you to say a word for me to Mr. Jaggers, and to represent to him that, all circumstances considered, he ought to be more open with me!"	-- Уэммик, я знаю, что у вас доброе сердце. Я видел ваш уютный дом и вашего старика отца, видел, в каких веселых, невинных утехах вы проводите свой досуг. Умоляю вас, замолвите за меня слово перед мистером Джеггерсом, убедите его, что после всего, что было, он должен поговорить со мной по-человечески!
I have never seen two men look more oddly at one another than Mr. Jaggers and Wemmick did after this apostrophe. At first, a misgiving crossed me that Wemmick would be instantly dismissed from his employment; but it melted as I saw Mr. Jaggers relax into something like a smile, and Wemmick become bolder.	Я никогда не видел, чтобы два человека смотрели друг на друга так странно, как мистер Джеггерс и Уэммик после этой моей тирады. Сперва у меня мелькнуло опасение, что Уэммик немедленно получит расчет; но оно рассеялось, когда я увидел, что мистер Джеггерс вот-вот улыбнется, а Уэммик глядит смелее.
"What's all this?" said Mr. Jaggers. "You with an old father, and you with pleasant and playful ways?"	-- Что такое? - сказал мистер Джеггерс. - Это у вас-то старик отец и невинные утехи?
"Well!" returned Wemmick. "If I don't bring 'em here, what does it matter?"	-- Ну так что ж, - возразил Уэммик, - вы ведь их не видите, так не все ли равно?
"Pip," said Mr. Jaggers, laying his hand upon my arm, and smiling openly, "this man must be the most cunning impostor in all London."	-- Пип, - сказал мистер Джеггерс, кладя мне руку на плечо и улыбаясь самой настоящей улыбкой, - кажется, этот человек - самый хитрый притворщик во всем Лондоне.
"Not a bit of it," returned Wemmick, growing bolder and bolder. "I think you're another."	-- Ничего подобного, - возразил Уэммик, смелея все больше и больше. - А себя вы забыли?
Again they exchanged their former odd looks, each apparently still distrustful that the other was taking him in.	Опять они переглянулись так же странно, словно подозревая друг друга в каком-то обмане.
"You with a pleasant home?" said Mr. Jaggers.	-- Это у вас-то уютный дом? - сказал мистер Джеггерс.
"Since it don't interfere with business," returned Wemmick, "let it be so. Now, I look at you, sir, I shouldn't wonder if you might be planning and contriving to have a pleasant home of your own one of these days, when you're tired of all this work."	-- Раз он не мешает службе, - возразил Уэммик, - почему бы и нет. Сдается мне, сэр, что, возможно, вы и сами подумываете, как бы устроить себе уютный дом к тому времени, когда вы устанете от всех ваших дел.
Mr. Jaggers nodded his head retrospectively two or three times, and actually drew a sigh.	Мистер Джеггерс задумчиво покивал головой и даже... даже вздохнул.
"Pip," said he, "we won't talk about 'poor dreams;' you know more about such things than I, having much fresher experience of that kind. But now about this other matter. I'll put a case to you. Mind! I admit nothing."	-- Пип, - сказал он, - о "жалких мечтах" мы, пожалуй, не будем говорить; об этих материях вы знаете больше моего - они у вас свежее в памяти. А теперь касательно того, другого дела. Я изложу вам некий воображаемый случай. Только помните, я ничего не утверждаю.
He waited for me to declare that I quite understood that he expressly said that he admitted nothing.	Он помолчал, дав мне время заверить его, что я полностью отдаю себе отчет в том, что он особо оговорил, что ничего не утверждает.
"Now, Pip," said Mr. Jaggers, "put this case. Put the case that a woman, under such circumstances as you have mentioned, held her child concealed, and was obliged to communicate the fact to her legal adviser, on his representing to her that he must know, with an eye to the latitude of his defence, how the fact stood about that child. Put the case that, at the same time he held a trust to find a child for an eccentric rich lady to adopt and bring up."	-- Ну так вот, Пип, - сказал мистер Джеггерс. - Вообразите следующее: вообразите, что женщина, в таких обстоятельствах, какие вы описали, скрыла своего ребенка, но была вынуждена признаться в этом своему адвокату, когда тот ей объяснил, что для правильного ведения защиты ему необходимо знать, жив ребенок или нет. Вообразите, что в это же время богатая и взбалмошная леди поручила ему найти ребенка, которого она могла бы усыновить и воспитать.
"I follow you, sir."	-- Понимаю, сэр.
"Put the case that he lived in an atmosphere of evil, and that all he saw of children was their being generated in great numbers for certain destruction. Put the case that he often saw children solemnly tried at a criminal bar, where they were held up to be seen; put the case that he habitually knew of their being imprisoned, whipped, transported, neglected, cast out, qualified in all ways for the hangman, and growing up to be hanged. Put the case that pretty nigh all the children he saw in his daily business life he had reason to look upon as so much spawn, to develop into the fish that were to come to his net,-to be prosecuted, defended, forsworn, made orphans, bedevilled somehow."	-- Вообразите, что этот адвокат вращался в мире, где царит зло, и о детях знал главным образом то, что их родится на свет великое множество и все они обречены на гибель. Вообразите, что он нередко видел, как детей самым серьезным образом судили в уголовном суде, где их приходилось брать на руки, чтобы показать присяжным; вообразите, что ему было известно сколько угодно случаев, когда их бросали в тюрьму, секли, ссылали на каторгу, изгоняли из общества, - всячески готовили из них висельников, а дав им вырасти - вешали. Вообразите, что чуть ли не на всех детей, какие попадались ему на глаза в его практике, он имел полное основание смотреть как на мальков, имеющих превратиться в рыбу, которая в конце концов попадет ему в сети, - что их будут обвинять, защищать, бросать на произвол судьбы, отнимать у родителей, подвергать всяческому унижению и надругательству.
"I follow you, sir."	-- Понимаю, сэр.
"Put the case, Pip, that here was one pretty little child out of the heap who could be saved; whom the father believed dead, and dared make no stir about; as to whom, over the mother, the legal adviser had this power: "I know what you did, and how you did it. You came so and so, you did such and such things to divert suspicion. I have tracked you through it all, and I tell it you all. Part with the child, unless it should be necessary to produce it to clear you, and then it shall be produced. Give the child into my hands, and I will do my best to bring you off. If you are saved, your child is saved too; if you are lost, your child is still saved." Put the case that this was done, and that the woman was cleared."	-- Вообразите, Пип, что среди этого множества детей нашлась одна маленькая, миловидная девочка, которую можно было спасти; которую отец считал погибшей, а справки наводить боялся; чью мать ее защитник держал к повиновении такими доводами: "Я знаю, что вы сделали и как сделали. Вы пошли туда-то и напали на того-то, и так-то оборонялись; а потом отправились туда-то и поступили так-то и так-то, чтобы отвести от себя подозрения. Я проследил каждый ваш шаг и теперь рассказываю вам, как что было. Расстаньтесь с дочерью, но я вам обещаю, что, если понадобится представить ее в суд, чтобы вас оправдали, она будет представлена. Отдайте ее в мои руки, и я сделаю все возможное, чтобы вас выручить. Если вы будете спасены, будет спасен и ваш ребенок; если вы погибнете, по крайней мере ребенок будет спасен". Вообразите, что женщина пошла на это и что суд ее оправдал.
"I understand you perfectly."	-- Я вас понял как нельзя лучше.
"But that I make no admissions?"	-- И что все это лишь предположительно?
"That you make no admissions."	-- Да, что все это лишь предположительно.
And Wemmick repeated,	И Уэммик повторил:
"No admissions."	-- Лишь предположительно.
"Put the case, Pip, that passion and the terror of death had a little shaken the woman's intellects, and that when she was set at liberty, she was scared out of the ways of the world, and went to him to be sheltered. Put the case that he took her in, and that he kept down the old, wild, violent nature whenever he saw an inkling of its breaking out, by asserting his power over her in the old way. Do you comprehend the imaginary case?"	-- Вообразите, Пип, что под влиянием всего пережитого, а также страха смерти, эта женщина слегка помешалась в уме и что, когда ее освободили, ей было страшно вернуться к людям, и она пришла к своему адвокату искать убежища. Вообразите, что он взял ее к себе и всякий раз, как ее дикий, необузданный нрав готов был прорваться наружу, усмирял ее, снова напоминая, что она всецело в его власти. Понятен вам этот воображаемый случай?
"Quite."	-- Вполне.
"Put the case that the child grew up, and was married for money. That the mother was still living. That the father was still living. That the mother and father, unknown to one another, were dwelling within so many miles, furlongs, yards if you like, of one another. That the secret was still a secret, except that you had got wind of it. Put that last case to yourself very carefully."	-- Вообразите, что девочка выросла и вышла замуж по расчету. Что мать жива по сей день. Что отец жив по сей день. Что мать и отец, ничего друг о друге не зная, живут на расстоянии стольких-то миль или, если хотите, ярдов один от другого. Что тайна по-прежнему остается тайной, если не считать, что вы до нее добрались. Вот этот последний пункт особенно постарайтесь уяснить себе.
"I do."	-- Хорошо.
"I ask Wemmick to put it to himself very carefully."	-- Уэммика я тоже попрошу особенно уяснить себе этот пункт.
And Wemmick said,	И Уэммик сказал:
"I do."	-- Хорошо.
"For whose sake would you reveal the secret? For the father's? I think he would not be much the better for the mother. For the mother's? I think if she had done such a deed she would be safer where she was. For the daughter's? I think it would hardly serve her to establish her parentage for the information of her husband, and to drag her back to disgrace, after an escape of twenty years, pretty secure to last for life. But add the case that you had loved her, Pip, and had made her the subject of those 'poor dreams' which have, at one time or another, been in the heads of more men than you think likely, then I tell you that you had better-and would much sooner when you had thought well of it-chop off that bandaged left hand of yours with your bandaged right hand, and then pass the chopper on to Wemmick there, to cut that off too."	-- Ради кого стоило бы открывать эту тайну? Ради отца? Думается мне, что встреча с матерью его ребенка не облегчила бы его положения. Ради матери? Думается мне, что если ее обвиняли не зря, то ей лучше остаться там, где она есть. Ради дочери? Думается мне, плохая бы это была услуга - разгласить тайну ее происхождения для сведения ее супруга и обречь ее на позор, от которого она была избавлена двадцать лет и которого легко могла бы не изведать до самой смерти. Но вообразите вдобавок к этому, Пип, что вы ее любили, что о ней были "жалкие мечты", какие, кстати говоря, не вам одному туманили голову, - и я скажу, - а вы, подумав, согласитесь со мною, - что чем это сделать, лучше бы вы отрубили себе вашу забинтованную левую руку забинтованной правой, а потом передали топор Уэммику, чтобы он отрубил вам и правую.
I looked at Wemmick, whose face was very grave. He gravely touched his lips with his forefinger. I did the same. Mr. Jaggers did the same.	Я посмотрел на Уэммика - лицо его было серьезно. Очень серьезно он приложил указательный палец к губам. То же сделал и я. То же сделал и мистер Джеггерс. А потом последний сказал уже обычным своим тоном:
"Now, Wemmick," said the latter then, resuming his usual manner, "what item was it you were at when Mr. Pip came in?"	-- Ну-с, Уэммик, так на чем же мы остановились, перед тем как вошел мистер Пип?
Standing by for a little, while they were at work, I observed that the odd looks they had cast at one another were repeated several times: with this difference now, that each of them seemed suspicious, not to say conscious, of having shown himself in a weak and unprofessional light to the other. For this reason, I suppose, they were now inflexible with one another; Mr. Jaggers being highly dictatorial, and Wemmick obstinately justifying himself whenever there was the smallest point in abeyance for a moment. I had never seen them on such ill terms; for generally they got on very well indeed together.	Когда они принялись за работу, я заметил, что они еще несколько раз посмотрели друг на друга все так же странно, с тою лишь разницей, что теперь каждый из них словно боялся, а может быть, и знал, что показал себя другому с недостойной, чисто человеческой стороны. Именно поэтому, вероятно, они теперь ничего не спускали друг другу, - мистер Джеггерс держал себя в высшей степени властно, а Уэммик упрямился и спорил всякий раз, как у них возникало хоть малейшее недоразумение. Я еще никогда не видел, чтобы они так не ладили: обычно все шло у них чрезвычайно мирно.
But they were both happily relieved by the opportune appearance of Mike, the client with the fur cap and the habit of wiping his nose on his sleeve, whom I had seen on the very first day of my appearance within those walls. This individual, who, either in his own person or in that of some member of his family, seemed to be always in trouble (which in that place meant Newgate), called to announce that his eldest daughter was taken up on suspicion of shoplifting. As he imparted this melancholy circumstance to Wemmick, Mr. Jaggers standing magisterially before the fire and taking no share in the proceedings, Mike's eye happened to twinkle with a tear.	Но, словно на выручку им, в кабинете как нельзя более кстати появился Майк, тот клиент в меховой шапке и со склонностью вытирать нос рукавом, которого я застал здесь в самый первый раз, что пришел в контору. Этот субъект, у которого, как видно, кто-нибудь из родственников, если не он сам, вечно попадал в беду (что на здешнем языке означало - в Ньюгет), пришел сообщить, что его старшая дочь арестована по подозрению в краже из магазина. Когда он излагал это печальное происшествие Уэммику, в то время как мистер Джеггерс величественно стоял у камина, не снисходя до участия в их беседе, на глазах у Майка ненароком блеснула слеза.
"What are you about?" demanded Wemmick, with the utmost indignation. "What do you come snivelling here for?"	-- Это еще что такое? - вопросил Уэммик грозно и негодующе. - Вы что, хныкать сюда пришли?
"I didn't go to do it, Mr. Wemmick."	-- Я нечаянно, мистер Уэммик!
"You did," said Wemmick. "How dare you? You're not in a fit state to come here, if you can't come here without spluttering like a bad pen. What do you mean by it?"	-- Нет, нарочно, - отрезал Уэммик. - Как вы смеете? Разве можно сюда приходить, если вы не в состоянии слова сказать, не брызгая, как скверное перо? Постыдились бы!
"A man can't help his feelings, Mr. Wemmick," pleaded Mike.	-- Бывает ведь, мистер Уэммик, что и не совладаешь со своими чувствами, - взмолился Майк.
"His what?" demanded Wemmick, quite savagely. "Say that again!"	-- С чем?! - свирепо переспросил Уэммик. - А ну, повторите!
"Now look here my man," said Mr. Jaggers, advancing a step, and pointing to the door. "Get out of this office. I'll have no feelings here. Get out."	-- Вот что, почтеннейший, - вмешался мистер Джеггерс, делая шаг вперед и указывая на дверь. - Уходите-ка отсюда вон. Никаких чувств я здесь не потерплю. Уходите вон.
"It serves you right," said Wemmick, "Get out."	-- Так вам и надо, - сказал Уэммик. - Уходите вон.
So, the unfortunate Mike very humbly withdrew, and Mr. Jaggers and Wemmick appeared to have re-established their good understanding, and went to work again with an air of refreshment upon them as if they had just had lunch.	И злосчастный Майк покорно ретировался, а мистер Джеггерс и Уэммик, снова найдя общий язык, принялись за свои занятия так энергично и бодро, словно только что с аппетитом позавтракали.

Chapter LII/ГЛАВА LII

English	Русский
From Little Britain I went, with my check in my pocket, to Miss Skiffins's brother, the accountant; and Miss Skiffins's brother, the accountant, going straight to Clarriker's and bringing Clarriker to me, I had the great satisfaction of concluding that arrangement. It was the only good thing I had done, and the only completed thing I had done, since I was first apprised of my great expectations.	От мистера Джеггерса я пошел со своим чеком к брату мисс Скиффинс - бухгалтеру; брат мисс Скиффинс - бухгалтер - тут же отправился в контору Кларрикера и привел Кларрикера ко мне; и я с чувством великого удовлетворения закончил наше с ним дело. Только это я и совершил хорошего, только это и довел до конца, с тех пор как впервые узнал о своих больших надеждах.
Clarriker informing me on that occasion that the affairs of the House were steadily progressing, that he would now be able to establish a small branch-house in the East which was much wanted for the extension of the business, and that Herbert in his new partnership capacity would go out and take charge of it, I found that I must have prepared for a separation from my friend, even though my own affairs had been more settled. And now, indeed, I felt as if my last anchor were loosening its hold, and I should soon be driving with the winds and waves.	Кларрикер воспользовался этим случаем, чтобы рассказать мне, что фирма его идет в гору, что теперь ему удастся открыть небольшое отделение на Востоке, очень нужное ему для расширения операций, и что во главе этого отделения он поставит Герберта, поскольку тот стал теперь его компаньоном. Из этого я понял, что мне вскоре пришлось бы расстаться с моим другом даже в том случае, если бы сам я не уезжал из Англии. И тут-то я почувствовал, что мой последний якорь вот-вот оторвется и я понесусь неведомо куда по воле волн и ветра.
But there was recompense in the joy with which Herbert would come home of a night and tell me of these changes, little imagining that he told me no news, and would sketch airy pictures of himself conducting Clara Barley to the land of the Arabian Nights, and of me going out to join them (with a caravan of camels, I believe), and of our all going up the Nile and seeing wonders. Without being sanguine as to my own part in those bright plans, I felt that Herbert's way was clearing fast, and that old Bill Barley had but to stick to his pepper and rum, and his daughter would soon be happily provided for.	Но зато как отрадно бывало, когда Герберт, приходя вечерами домой, с восторгом сообщал мне свои новости, не подозревая, что они мне известны, и принимался расписывать, как он увезет Клару Барли в страну Тысячи и одной ночи и как я тоже к ним приеду (очевидно, на верблюде) и мы вместе поплывем по Нилу и увидим всяческие чудеса. Не очень обольщаясь насчет моего собственного участия в этой радужной картине, я все же видел, что Герберт уверенно выходит на дорогу и что, если только старый Билл Барли не охладеет к рому с перцем, судьба его дочери будет скоро устроена.
We had now got into the month of March. My left arm, though it presented no bad symptoms, took, in the natural course, so long to heal that I was still unable to get a coat on. My right arm was tolerably restored; disfigured, but fairly serviceable.	Между тем наступил март месяц. Моя левая рука заживала, но так медленно, что я все еще не мог натянуть на нее рукав. Правой рукой, хоть и порядком обезображенной, я уже с грехом пополам владел.
On a Monday morning, when Herbert and I were at breakfast, I received the following letter from Wemmick by the post.	Однажды в понедельник, когда мы с Гербертом сели завтракать, я получил по почте следующее письмо от Уэммика:
"Walworth. Burn this as soon as read. Early in the week, or say Wednesday, you might do what you know of, if you felt disposed to try it. Now burn."	"Уолворт. Немедленно по прочтении сжечь. В начале недели, или, скажем, в среду, можно, если желаете, попытаться сделать то, о чем вам известно. Теперь сжигайте".
When I had shown this to Herbert and had put it in the fire-but not before we had both got it by heart-we considered what to do. For, of course my being disabled could now be no longer kept out of view.	Я показал письмо Герберту, и мы предали его огню (предварительно выучив наизусть), а потом стали обсуждать, что же нам делать. Ибо теперь уже нельзя было молчать о том, что грести я не в состоянии.
"I have thought it over again and again," said Herbert, "and I think I know a better course than taking a Thames waterman. Take Startop. A good fellow, a skilled hand, fond of us, and enthusiastic and honorable."	-- Я думал, думал, - сказал Герберт, - и, кажется, надумал кое-что получше, чем брать лодочника с Темзы. Давай возьмем Стартопа. Он славный малый, прекрасно гребет, и нас любит, и надежный, и честный.
I had thought of him more than once.	Я и сам не раз о нем думал.
"But how much would you tell him, Herbert?"	-- Но ведь ему нужно будет что-то объяснить, Герберт?
"It is necessary to tell him very little. Let him suppose it a mere freak, but a secret one, until the morning comes: then let him know that there is urgent reason for your getting Provis aboard and away. You go with him?"	-- Очень немного. Пусть до последней минуты считает, что это просто шуточная затея, которую надо держать в секрете; а там скажем ему, что есть важные причины, почему Провиса нужно посадить на пароход. Ты ведь тоже с ним поедешь?
"No doubt."	-- Да, конечно.
"Where?"	-- Куда?
It had seemed to me, in the many anxious considerations I had given the point, almost indifferent what port we made for,-Hamburg, Rotterdam, Antwerp,-the place signified little, so that he was out of England. Any foreign steamer that fell in our way and would take us up would do. I had always proposed to myself to get him well down the river in the boat; certainly well beyond Gravesend, which was a critical place for search or inquiry if suspicion were afoot. As foreign steamers would leave London at about the time of high-water, our plan would be to get down the river by a previous ebb-tide, and lie by in some quiet spot until we could pull off to one. The time when one would be due where we lay, wherever that might be, could be calculated pretty nearly, if we made inquiries beforehand.	Я и над этим вопросом размышлял мучительно и долго и пришел к выводу, что мне, в сущности, все равно, в какой порт ни попасть - в Гамбург ли, в Роттердам или Антверпен. - лишь бы увезти его из Англии. Можно было сесть на любой иностранный пароход, какой согласится нас взять. Я считал, что нужно отплыть на лодке как можно дальше, - уж, конечно, дальше Грейвзенда, где особенно приходилось бояться расспросов и осмотра, в случае если бы возникли какие-нибудь подозрения. Поскольку иностранные суда обычно выходили из Лондона с началом отлива, нам надо было спуститься по реке с предыдущим отливом и в каком-нибудь тихом местечке выждать, когда можно будет перехватить пароход. Время это можно было рассчитать довольно точно, если заранее навести необходимые справки.
Herbert assented to all this, and we went out immediately after breakfast to pursue our investigations. We found that a steamer for Hamburg was likely to suit our purpose best, and we directed our thoughts chiefly to that vessel. But we noted down what other foreign steamers would leave London with the same tide, and we satisfied ourselves that we knew the build and color of each. We then separated for a few hours: I, to get at once such passports as were necessary; Herbert, to see Startop at his lodgings. We both did what we had to do without any hindrance, and when we met again at one o'clock reported it done. I, for my part, was prepared with passports; Herbert had seen Startop, and he was more than ready to join.	Со всем этим Герберт согласился, и тотчас после завтрака мы отправились на разведку. Мы выяснили, что больше всего нам, видимо, подойдет пароход, уходящий в Гамбург, и на нем-то, главным образом, и сосредоточили свое внимание. Однако мы заметили себе и другие корабли, уходившие в это время из Лондона, и как следует запомнили размер и общий вид каждого из них. После этого мы на несколько часов расстались, - я пошел выправлять нужные бумаги, а Герберт - поговорить со Стартопом. В час мы уже опять встретились и доложили друг другу о своих успехах. До сих пор все шло гладко: бумаги были у меня в кармане, Герберт застал Стартопа дома, и тот изъявил полную готовность нам помочь.
Those two should pull a pair of oars, we settled, and I would steer; our charge would be sitter, and keep quiet; as speed was not our object, we should make way enough. We arranged that Herbert should not come home to dinner before going to Mill Pond Bank that evening; that he should not go there at all to-morrow evening, Tuesday; that he should prepare Provis to come down to some stairs hard by the house, on Wednesday, when he saw us approach, and not sooner; that all the arrangements with him should be concluded that Monday night; and that he should be communicated with no more in any way, until we took him on board.	Было решено, что они двое будут грести, я сяду за руль, а Провиса мы повезем пассажиром; спешить нам не придется, - времени вполне достанет. Мы уговорились, что нынче вечером Герберт отправится из Сити к Мельничному пруду, не заходя домой обедать; что завтра, во вторник, он совсем туда не пойдет; Провису он накажет, чтобы в среду тот спустился на берег к лестнице, что находится у самого его дома, едва он завидит нас из окна, но не раньше; все предварительные разговоры будут закончены сегодня же вечером, после чего мы уже не увидимся с ним, пока не подъедем за ним на лодке.
These precautions well understood by both of us, I went home.	Когда мы с Гербертом в точности условились обо всех этих предосторожностях, я пошел домой.
On opening the outer door of our chambers with my key, I found a letter in the box, directed to me; a very dirty letter, though not ill-written. It had been delivered by hand (of course, since I left home), and its contents were these:-	Отперев дверь своим ключом, я увидел в ящике письмо, адресованное мне, - очень грязное на вид письмо, хотя и не безграмотное. Его принесли прямо на квартиру (конечно, уже после того как я вышел из дому), и вот что в нем было написано:
"If you are not afraid to come to the old marshes to-night or to-morrow night at nine, and to come to the little sluice-house by the limekiln, you had better come. If you want information regarding your uncle Provis, you had much better come and tell no one, and lose no time. You must come alone. Bring this with you."	"Если вы не боитесь сегодня или завтра вечером в девять часов прийти на болота, в дом у шлюза, близ печи, где жгут известь, то приходите, не пожалеете. Если хотите кое-что узнать касательно вашего дяди Провиса, то приходите непременно, не теряя времени, и никому ни слова. Приходите один. Это письмо имейте при себе".
I had had load enough upon my mind before the receipt of this strange letter. What to do now, I could not tell. And the worst was, that I must decide quickly, or I should miss the afternoon coach, which would take me down in time for to-night. To-morrow night I could not think of going, for it would be too close upon the time of the flight. And again, for anything I knew, the proffered information might have some important bearing on the flight itself.	У меня было слишком довольно забот и до получения этого диковинного письма. Теперь же я совсем растерялся. Что хуже всего - решать нужно было немедля, иначе я рисковал опоздать на дневной дилижанс, который мог вовремя доставить меня в наш город. О том, чтобы ехать завтра, не могло быть и речи, - до нашего бегства осталось бы слишком мало времени. А с другой стороны - как знать, может, обещанные сведения как раз и имеют отношение к задуманному бегству?
If I had had ample time for consideration, I believe I should still have gone. Having hardly any time for consideration,-my watch showing me that the coach started within half an hour,-I resolved to go. I should certainly not have gone, but for the reference to my Uncle Provis. That, coming on Wemmick's letter and the morning's busy preparation, turned the scale.	Будь у меня и вдоволь времени на размышления, я, вероятно, все равно бы поехал. Но размышлять было некогда - до отхода дилижанса оставалось всего полчаса, - и я решил ехать. Если бы не упоминание о моем "дяде Провисе", я бы, несомненно, остался. Именно это упоминание, да еще после письма Уэммика и всех утренних приготовлений, и решило дело.
It is so difficult to become clearly possessed of the contents of almost any letter, in a violent hurry, that I had to read this mysterious epistle again twice, before its injunction to me to be secret got mechanically into my mind. Yielding to it in the same mechanical kind of way, I left a note in pencil for Herbert, telling him that as I should be so soon going away, I knew not for how long, I had decided to hurry down and back, to ascertain for myself how Miss Havisham was faring. I had then barely time to get my great-coat, lock up the chambers, and make for the coach-office by the short by-ways. If I had taken a hackney-chariot and gone by the streets, I should have missed my aim; going as I did, I caught the coach just as it came out of the yard. I was the only inside passenger, jolting away knee-deep in straw, when I came to myself.	В лихорадочной спешке трудно полностью охватить содержание любого письма, и мне пришлось еще два раза перечитать эту таинственную записку, прежде чем мой мозг как-то машинально отметил, что я не должен о ней рассказывать. Так же машинально повинуясь этому запрету, я схватил карандаш и написал Герберту, что, поскольку я уезжаю, и, возможно, на долгое время, я решил еще раз побывать у мисс Хэвишем - справиться о ее здоровье и сейчас же вернуться. После этого я только-только успел накинуть шинель, запереть квартиру и добраться проулками и дворами до почтовой станции. Если бы я взял карету и ехал улицами, я бы опоздал; я и так поймал дилижанс уже в воротах. Придя в себя, я увидел, что сижу один, по колено уйдя ногами в солому, и тряский дилижанс уносит меня из города.
For I really had not been myself since the receipt of the letter; it had so bewildered me, ensuing on the hurry of the morning. The morning hurry and flutter had been great; for, long and anxiously as I had waited for Wemmick, his hint had come like a surprise at last. And now I began to wonder at myself for being in the coach, and to doubt whether I had sufficient reason for being there, and to consider whether I should get out presently and go back, and to argue against ever heeding an anonymous communication, and, in short, to pass through all those phases of contradiction and indecision to which I suppose very few hurried people are strangers. Still, the reference to Provis by name mastered everything. I reasoned as I had reasoned already without knowing it,-if that be reasoning,-in case any harm should befall him through my not going, how could I ever forgive myself!	Я сказал "придя в себя", потому что действительно был не в себе с той минуты, как получил это письмо, - уж очень оно меня ошеломило после утренней спешки. А спешил и волновался я утром ужасно, потому что как ни долго я ждал вести от Уэммика, в конце концов его сигнал все же поразил меня своей неожиданностью. Теперь же я стал недоумевать - как я очутился в этой карете, и сомневаться, достаточно ли у меня для этого причин, и прикидывать, не лучше ли сойти и вернуться домой, и твердить себе, что никогда не следует обращать внимания на анонимные письма, - словом, вкусил полную меру мучительных колебаний и противоречивых решений, вероятно знакомых всякому, кто когда-либо совершал необдуманные поступки. И все же упоминание о Провисе перевесило все остальные доводы. Я рассудил, - как, сам того не сознавая, рассуждал и раньше, - что в случае, если бы я не поехал и из-за этого с ним случилось бы что-нибудь недоброе, я бы вовек себе этого не простил!
It was dark before we got down, and the journey seemed long and dreary to me, who could see little of it inside, and who could not go outside in my disabled state. Avoiding the Blue Boar, I put up at an inn of minor reputation down the town, and ordered some dinner. While it was preparing, I went to Satis House and inquired for Miss Havisham; she was still very ill, though considered something better.	Темнота настигла нас еще в дороге, и никогда поездка не казалась мне такой томительно-долгой, как в этот раз, когда в окно кареты ничего не было видно, а на империале я не мог ехать, потому что был еще нездоров. Не желая показываться в "Синем Кабане", я зашел в харчевню поскромнее на окраине города и заказал себе обед. Пока его готовили, я сходил в Сатис-Хаус узнать о здоровье мисс Хэвишем; состояние ее было по-прежнему серьезно, хотя кое-какое улучшение и отмечалось.
My inn had once been a part of an ancient ecclesiastical house, and I dined in a little octagonal common-room, like a font. As I was not able to cut my dinner, the old landlord with a shining bald head did it for me. This bringing us into conversation, he was so good as to entertain me with my own story,-of course with the popular feature that Pumblechook was my earliest benefactor and the founder of my fortunes.	Моя харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я в маленькой восьмиугольной столовой, похожей на купель. Я еще не мог управляться с ножом, и хозяин, старик с блестящей лысиной во всю голову, взялся нарезать мне мясо. Слово за слово, мы разговорились, и он был так любезен, что рассказал мне мою же историю, - разумеется, в той широко распространенной версии, по которой выходило, что моим первым благодетелем был Памблчук и что ему я обязан своим счастьем.
"Do you know the young man?" said I.	-- Вы знаете этого молодого человека? - спросил я.
"Know him!" repeated the landlord. "Ever since he was-no height at all."	-- Я-то? - переспросил хозяин. - Да я его помню с тех пор, как он под стол пешком ходил.
"Does he ever come back to this neighborhood?"	-- А теперь он наведывается в эти края?
"Ay, he comes back," said the landlord, "to his great friends, now and again, and gives the cold shoulder to the man that made him."	-- Как же, наведывается иногда к своим знатным друзьям, а на того человека, который его в люди вывел, и смотреть не хочет.
"What man is that?"	-- Кто же этот человек?
"Him that I speak of," said the landlord. "Mr. Pumblechook."	-- Да тот, про которого я вам толкую, - ответил хозяин. - Мистер Памблчук.
"Is he ungrateful to no one else?"	-- А больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?
"No doubt he would be, if he could," returned the landlord, "but he can't. And why? Because Pumblechook done everything for him."	-- Проявил бы, кабы было к кому, - проворчал хозяин. - Да не к кому. Кроме Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?
"Does Pumblechook say so?"	-- Это Памблчук так говорит?
"Say so!" replied the landlord. "He han't no call to say so."	-- Говорит! - возмутился хозяин. - Тут и говорить нечего.
"But does he say so?"	-- Но он-то говорит это?
"It would turn a man's blood to white wine winegar to hear him tell of it, sir," said the landlord.	-- Послушать, как он про это рассказывает, сэр, - отвечал хозяин, - просто сердце переворачивается.
I thought, "Yet Joe, dear Joe, you never tell of it. Long-suffering and loving Joe, you never complain. Nor you, sweet-tempered Biddy!"	Я подумал: "А ты, Джо, милый Джо, ты никогда об этом не говоришь. Добрый, терпеливый Джо, ты-то никогда не жалуешься. И ты тоже, кроткая Бидди!"
"Your appetite's been touched like by your accident," said the landlord, glancing at the bandaged arm under my coat. "Try a tenderer bit."	-- Видно, у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, - сказал хозяин, кивнув на мою забинтованную руку. - Попробуйте вот этот кусочек понежнее.
"No, thank you," I replied, turning from the table to brood over the fire. "I can eat no more. Please take it away."	-- Нет, спасибо, - отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно уставился в огонь. - Я ничего не хочу. Можно убирать.
I had never been struck at so keenly, for my thanklessness to Joe, as through the brazen impostor Pumblechook. The falser he, the truer Joe; the meaner he, the nobler Joe.	Никто не давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо так остро, как этот наглый самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная чистота Джо; чем большим подлецом он себя показывал, тем Джо казался благородней.
My heart was deeply and most deservedly humbled as I mused over the fire for an hour or more. The striking of the clock aroused me, but not from my dejection or remorse, and I got up and had my coat fastened round my neck, and went out. I had previously sought in my pockets for the letter, that I might refer to it again; but I could not find it, and was uneasy to think that it must have been dropped in the straw of the coach. I knew very well, however, that the appointed place was the little sluice-house by the limekiln on the marshes, and the hour nine. Towards the marshes I now went straight, having no time to spare.	Более часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен по заслугам. С боем часов я очнулся (хотя уныние и стыд по-прежнему мною владели), встал, попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и вышел. Я уже раньше обшарил все карманы в поисках письма, которое хотел еще раз пробежать, и, не найдя, с досадой подумал, что, как видно, обронил его в солому, на полу кареты. Впрочем, я и так отлично помнил, куда и когда должен явиться - на болота к дому у шлюза, близ печи, где жгут известь, в девять часов. И так как времени у меня оставалось в обрез, я направился, никуда не заходя, прямо к болотам.

Chapter LIII/ГЛАВА LIII

English	Русский
It was a dark night, though the full moon rose as I left the enclosed lands, and passed out upon the marshes. Beyond their dark line there was a ribbon of clear sky, hardly broad enough to hold the red large moon. In a few minutes she had ascended out of that clear field, in among the piled mountains of cloud.	Ночь выдалась темная, хотя полная луна взошла, как раз когда я миновал последние сады и вышел на болота. За черной их далью светила узкая полоска чистого неба, - огромная красная луна едва на ней умещалась. Через несколько минут она поднялась выше и скрылась за низко нависшей грядой облаков.
There was a melancholy wind, and the marshes were very dismal. A stranger would have found them insupportable, and even to me they were so oppressive that I hesitated, half inclined to go back. But I knew them well, and could have found my way on a far darker night, and had no excuse for returning, being there. So, having come there against my inclination, I went on against it.	Уныло завывал ветер, на болотах было очень тоскливо. Человек, попавший сюда впервые, просто не выдержал бы этой тоски, и даже у меня так сжалось сердце, что я заколебался - не повернуть ли обратно. Но я знал болота с детства, не заплутался бы здесь и в более темную ночь, и раз уж я сюда приехал, никаких предлогов для отступления у меня не было. Итак, приехав сюда против своего желания, я против желания пошел дальше.
The direction that I took was not that in which my old home lay, nor that in which we had pursued the convicts. My back was turned towards the distant Hulks as I walked on, and, though I could see the old lights away on the spits of sand, I saw them over my shoulder. I knew the limekiln as well as I knew the old Battery, but they were miles apart; so that, if a light had been burning at each point that night, there would have been a long strip of the blank horizon between the two bright specks.	Путь мой лежал не в ту сторону, где находился наш дом, и не в ту, где мы когда-то ловили беглых. Плавучая тюрьма была далеко позади меня, и огонь старого маяка на песчаной косе я видел, только когда оглядывался. Печь, где жгли известь, я знал так же хорошо, как старую батарею, но их разделяло много миль пустынных болот, и если бы в ту ночь в обеих этих точках горели огни, между ними тянулась бы длинная черная линия горизонта.
At first, I had to shut some gates after me, and now and then to stand still while the cattle that were lying in the banked-up pathway arose and blundered down among the grass and reeds. But after a little while I seemed to have the whole flats to myself.	Вначале я кое-где закрывал за собой ворота в изгородях и несколько раз останавливался, давая время коровам, разлегшимся на сухой тропинке, подняться и неуклюже убрести в траву и камыш. Но вскоре все вокруг меня словно вымерло, я остался совсем один.
It was another half-hour before I drew near to the kiln. The lime was burning with a sluggish stifling smell, but the fires were made up and left, and no workmen were visible. Hard by was a small stone-quarry. It lay directly in my way, and had been worked that day, as I saw by the tools and barrows that were lying about.	И еще полчаса я шел, прежде чем приблизился к печи. Известь горела, издавая тяжелый, удушливый запах, но рабочих не было видно, - огонь зажгли на всю ночь. Тут же была небольшая каменоломня. Она приходилась прямо у меня на дороге, и по брошенным ломам и тачкам я убедился, что еще сегодня здесь работали.
Coming up again to the marsh level out of this excavation,-for the rude path lay through it,-I saw a light in the old sluice-house. I quickened my pace, and knocked at the door with my hand. Waiting for some reply, I looked about me, noticing how the sluice was abandoned and broken, and how the house-of wood with a tiled roof-would not be proof against the weather much longer, if it were so even now, and how the mud and ooze were coated with lime, and how the choking vapor of the kiln crept in a ghostly way towards me. Still there was no answer, and I knocked again. No answer still, and I tried the latch.	Когда тропинка, поднявшись из карьера, снова вывела меня на уровень болот, я увидел, что в доме у шлюза светится огонек. Я ускорил шаги и постучал в дверь. В ожидании ответа я огляделся, заметил, что шлюз заброшен и разваливается, что дом - деревянный, с черепичной крышей - недолго еще будет служить защитой от непогоды (скорее всего он и сейчас уже пропускает ветер и дождь), что ил и тина кругом густо затянуты известью, а зловонные пары от печи наплывают на меня медленно и неумолимо. Между тем ответа не было, и я постучал еще раз. Снова никакого ответа - и я нажал на щеколду.
It rose under my hand, and the door yielded. Looking in, I saw a lighted candle on a table, a bench, and a mattress on a truckle bedstead. As there was a loft above, I called, "Is there any one here?" but no voice answered. Then I looked at my watch, and, finding that it was past nine, called again, "Is there any one here?" There being still no answer, I went out at the door, irresolute what to do.	Она поддалась под моей рукой, и дверь приотворилась. Заглянув в дом, я увидел зажженную свечу на столе, скамью и тюфяк на козлах. Над головой я заметил чердак и крикнул: "Кто-нибудь тут есть?", но ответа не последовало. Я посмотрел на часы, убедился, что уже начало десятого, еще раз крикнул: "Есть тут кто-нибудь?" Снова не получив ответа, я вышел наружу и остановился в нерешительности.
It was beginning to rain fast. Seeing nothing save what I had seen already, I turned back into the house, and stood just within the shelter of the doorway, looking out into the night. While I was considering that some one must have been there lately and must soon be coming back, or the candle would not be burning, it came into my head to look if the wick were long. I turned round to do so, and had taken up the candle in my hand, when it was extinguished by some violent shock; and the next thing I comprehended was, that I had been caught in a strong running noose, thrown over my head from behind.	Пошел сильный дождь. Не увидев снаружи ничего нового, я опять вошел в дом, остановился в дверях, чтобы меня не мочило, и стал вглядываться в ночь. Рассудив, что, раз в доме горит свеча, значит кто-то был здесь совсем недавно и скоро вернется, я решил посмотреть, на много ли обгорел фитиль. Я шагнул в дом, но не успел я взять свечу, как сильный удар вышиб ее у меня из руки и погасил, а в следующее мгновение я понял, что на меня накинули сзади толстую веревочную петлю.
"Now," said a suppressed voice with an oath, "I've got you!"	-- Ага! - произнес кто-то сквозь зубы и ругнулся. - Теперь-то ты от меня не уйдешь!
"What is this?" I cried, struggling. "Who is it? Help, help, help!"	-- Что такое? - закричал я, вырываясь. - Кто это? Помогите! Помогите!
Not only were my arms pulled close to my sides, but the pressure on my bad arm caused me exquisite pain. Sometimes, a strong man's hand, sometimes a strong man's breast, was set against my mouth to deaden my cries, and with a hot breath always close to me, I struggled ineffectually in the dark, while I was fastened tight to the wall.	Локти мои были туго прижаты к бокам, и поврежденная рука нестерпимо болела. Кто-то невидимый то тяжелой ладонью зажимал мне рот, то наваливался на меня всей грудью, чтобы заглушить мои крики, и, все время чувствуя на лице чье-то горячее дыхание, я продолжал безуспешно вырываться, пока меня накрепко к чему-то привязывали.
"And now," said the suppressed voice with another oath, "call out again, and I'll make short work of you!"	-- Вот теперь, - произнес тот же голос и снова последовало ругательство, - попробуй у меня еще раз крикнуть - я с тобой живо расправлюсь.
Faint and sick with the pain of my injured arm, bewildered by the surprise, and yet conscious how easily this threat could be put in execution, I desisted, and tried to ease my arm were it ever so little. But, it was bound too tight for that. I felt as if, having been burnt before, it were now being boiled.	Изнемогая от боли в покалеченной руке, еще не придя в себя от изумления, но тем не менее понимая всю серьезность подобной угрозы, я умолк и попытался хоть немного высвободить руку. Однако веревка ни на волос не поддалась. А в руке, еще болевшей от ожога, теперь было такое ощущение, словно она варилась в кипятке.
The sudden exclusion of the night, and the substitution of black darkness in its place, warned me that the man had closed a shutter. After groping about for a little, he found the flint and steel he wanted, and began to strike a light. I strained my sight upon the sparks that fell among the tinder, and upon which he breathed and breathed, match in hand, but I could only see his lips, and the blue point of the match; even those but fitfully. The tinder was damp,-no wonder there,-and one after another the sparks died out.	По тому, как черная ночь за окном внезапно сменилась непроглядным мраком, я понял, что мой невидимый мучитель закрыл ставень. Пошарив в темноте, он нашел кремень и огниво и стал высекать огонь. Я напряженно вглядывался в искры, падавшие на трут, который он старательно раздувал, но видел - и то лишь на секунду - только его губы и голубоватый кончик спички, зажатой у него в руке. Трут отсырел - оно и не удивительно, в таком-то месте, - и искры гасли одна за другой.
The man was in no hurry, and struck again with the flint and steel. As the sparks fell thick and bright about him, I could see his hands, and touches of his face, and could make out that he was seated and bending over the table; but nothing more. Presently I saw his blue lips again, breathing on the tinder, and then a flare of light flashed up, and showed me Orlick.	Он не торопился и снова и снова ударял кремнем по стали. Когда искры посыпались ярким дождем, мелькнули его руки и кусочек лица, и я разглядел, что он сидит, склонившись к столу, а больше ничего. Вот я опять увидел его синие губы, дующие на трут, и наконец спичка вспыхнула - и я узнал Орлика.
Whom I had looked for, I don't know. I had not looked for him. Seeing him, I felt that I was in a dangerous strait indeed, and I kept my eyes upon him.	Кого я ожидал увидеть - право, не знаю, но только не его. Узнав же его, я понял, что дело мое действительно плохо, и стал следить за каждым его движением.
He lighted the candle from the flaring match with great deliberation, and dropped the match, and trod it out. Then he put the candle away from him on the table, so that he could see me, and sat with his arms folded on the table and looked at me. I made out that I was fastened to a stout perpendicular ladder a few inches from the wall,-a fixture there,-the means of ascent to the loft above.	Он не спеша зажег свечу, бросил спичку на пол и затоптал ее. Потом отставил свечу в сторону, чтобы лучше меня видеть, лег локтями на стол и уставился на меня. Я увидел, что привязан к отвесной деревянной лестнице, ведущей на чердак и вделанной в пол немного отступя от стены.
"Now," said he, when we had surveyed one another for some time, "I've got you."	-- Вот, - сказал он, после того как мы некоторое время обозревали друг друга. - Теперь ты от меня не уйдешь.
"Unbind me. Let me go!"	-- Развяжи меня. Отпусти!
"Ah!" he returned, "I'll let you go. I'll let you go to the moon, I'll let you go to the stars. All in good time."	-- Обязательно, - сказал он. - Я тебя отпущу. Отпущу твою душеньку лететь из тела куда захочет. Дай только срок.
"Why have you lured me here?"	-- Для чего ты заманил меня сюда?
"Don't you know?" said he, with a deadly look.	-- А ты не знаешь? - ответил он, злобно сверкнув глазами.
"Why have you set upon me in the dark?"	-- Почему ты напал на меня в потемках?
"Because I mean to do it all myself. One keeps a secret better than two. O you enemy, you enemy!"	-- Потому что хочу все покончить один. Один-то сумеет молчать лучше, чем двое. Ух ты, дьявольское отродье!
His enjoyment of the spectacle I furnished, as he sat with his arms folded on the table, shaking his head at me and hugging himself, had a malignity in it that made me tremble. As I watched him in silence, he put his hand into the corner at his side, and took up a gun with a brass-bound stock.	Навалившись на стол и самодовольно покачивая головой, он упивался моей беспомощностью с таким сатанинским злорадством, что у меня упало сердце. Я молчал, не сводя с него глаз, а он, протянув руку куда-то в угол, достал оттуда ружье с обитой медью ложей.
"Do you know this?" said he, making as if he would take aim at me. "Do you know where you saw it afore? Speak, wolf!"	-- А это ты знаешь? - сказал он, делая вид, будто целится в меня. - Знаешь, где видал его раньше? Говори, волчонок!
"Yes," I answered.	-- Да, - отвечал я.
"You cost me that place. You did. Speak!"	-- Твоя работа, что меня оттуда погнали? Твоя? Говори!
"What else could I do?"	-- А что мне оставалось?
"You did that, and that would be enough, without more. How dared you to come betwixt me and a young woman I liked?"	-- За одно это тебя убить мало. А как ты смел втереться между мной и одной особой, которая мне нравилась?
"When did I?"	-- Когда это?
"When didn't you? It was you as always give Old Orlick a bad name to her."	-- А всегда. Дня не было, чтобы ты меня не порочил при ней.
"You gave it to yourself; you gained it for yourself. I could have done you no harm, if you had done yourself none."	-- Ты сам себя порочил, сам себя и вини. Я бы тебе ничем не мог напортить, если бы ты сам себе не портил.
"You're a liar. And you'll take any pains, and spend any money, to drive me out of this country, will you?" said he, repeating my words to Biddy in the last interview I had with her. "Now, I'll tell you a piece of information. It was never so well worth your while to get me out of this country as it is to-night. Ah! If it was all your money twenty times told, to the last brass farden!"	-- Врешь! И ты, значит, не пожалел бы ни трудов, ни денег, чтобы убрать меня из нашей округи? - Он повторил слова, которые я сказал Бидди при нашей последней встрече. - Так вот послушай и намотай себе на ус: сегодня тебе и вовсе имело бы смысл убрать меня из нашей округи. Да, да, хотя бы на это ушли все твои денежки до последнего фартинга!
As he shook his heavy hand at me, with his mouth snarling like a tiger's, I felt that it was true.	То была правда - я особенно ясно это почувствовал, когда он, по-собачьи оскалив зубы, погрозил мне своей огромной ручищей.
"What are you going to do to me?"	-- Что ты со мной сделаешь?
"I'm a going," said he, bringing his fist down upon the table with a heavy blow, and rising as the blow fell to give it greater force,-"I'm a going to have your life!"	-- А то сделаю, - сказал он и, встав, чтобы получше размахнуться, со всей силы треснул кулаком по столу, - что убью тебя насмерть.
He leaned forward staring at me, slowly unclenched his hand and drew it across his mouth as if his mouth watered for me, and sat down again.	Пригнувшись близко к моему лицу, он медленно разжал кулак, провел ладонью по губам, точно у него слюнки текли, на меня глядя, и опять уселся.
"You was always in Old Orlick's way since ever you was a child. You goes out of his way this present night. He'll have no more on you. You're dead."	-- Ты старому Орлику сызмальства поперек дороги стоял. Ну, так нынче он тебя спихнет с дороги. Хватит! Кончено твое дело.
I felt that I had come to the brink of my grave. For a moment I looked wildly round my trap for any chance of escape; but there was none.	Холод смерти объял меня. В отчаянии я окинул взглядом свою западню, ища хоть какой-нибудь лазейки; но лазейки не было.
"More than that," said he, folding his arms on the table again, "I won't have a rag of you, I won't have a bone of you, left on earth. I'll put your body in the kiln,-I'd carry two such to it, on my Shoulders,-and, let people suppose what they may of you, they shall never know nothing."	-- Мало того, - сказал он, снова наваливаясь локтями на стол. - Я от тебя ни тряпки, ни косточки не оставлю. Убью и брошу в печь - я до нее двух таких, как ты, дотащу - пусть люди думают, что хотят, узнать они ничего не узнают.
My mind, with inconceivable rapidity followed out all the consequences of such a death. Estella's father would believe I had deserted him, would be taken, would die accusing me; even Herbert would doubt me, when he compared the letter I had left for him with the fact that I had called at Miss Havisham's gate for only a moment; Joe and Biddy would never know how sorry I had been that night, none would ever know what I had suffered, how true I had meant to be, what an agony I had passed through. The death close before me was terrible, but far more terrible than death was the dread of being misremembered after death. And so quick were my thoughts, that I saw myself despised by unborn generations,-Estella's children, and their children,-while the wretch's words were yet on his lips.	С непостижимой быстротой я представил себе все последствия такой смерти. Отец Эстеллы решит, что я его бросил на произвол судьбы, он попадет в лапы властей и погибнет, обвиняя меня; даже Герберт усомнится во мне, когда вспомнит мою записку и услышит, что я всего на минуту подходил к калитке мисс Хэвишем; Джо и Бидди никогда не узнают, как глубоко я сегодня почувствовал свою вину перед ними, никто никогда не узнает, что я пережил, каким хотел быть верным и честным, какие вытерпел мучения. Смерть, ожидавшая меня, была ужасна, но еще много ужаснее был страх, что после смерти меня незаслуженно осудят. Мысли мои неслись так неудержимо, что злодей еще не договорил, а я уже ощущал, как меня презирают нерожденные поколения - дети Эстеллы, их дети...
"Now, wolf," said he, "afore I kill you like any other beast,-which is wot I mean to do and wot I have tied you up for,-I'll have a good look at you and a good goad at you. O you enemy!"	-- Пока я тебя не пристукнул, как барана, - говорил Орлик, - а ты этого дождешься, для того я тебя и привязывал, - я на тебя вдоволь нагляжусь да вдоволь над тобой потешусь. Ух ты, дьявол!
It had passed through my thoughts to cry out for help again; though few could know better than I, the solitary nature of the spot, and the hopelessness of aid. But as he sat gloating over me, I was supported by a scornful detestation of him that sealed my lips. Above all things, I resolved that I would not entreat him, and that I would die making some last poor resistance to him. Softened as my thoughts of all the rest of men were in that dire extremity; humbly beseeching pardon, as I did, of Heaven; melted at heart, as I was, by the thought that I had taken no farewell, and never now could take farewell of those who were dear to me, or could explain myself to them, or ask for their compassion on my miserable errors,-still, if I could have killed him, even in dying, I would have done it.	У меня мелькнула мысль снова позвать на помощь, хотя кому, как не мне, было знать, что помощи в этой пустыне ждать неоткуда. Но при виде его мерзкой радости гнев и презрение придали мне мужества, и я крепко сжал губы. Что бы ни было, решил я, нельзя унижаться перед ним, а нужно сопротивляться, пока хватит сил, до последнего. Пусть в этот страшный час я ни к кому не питал зла; пусть я смиренно молил всевышнего о прощении; пусть сердце у меня болело при мысли, что я не простился и уже не смогу проститься с теми, кто был мне дорог, не смогу им ничего объяснить, ни просить, чтобы они не судили слишком строго мои заблуждения, - но его я и сейчас убил бы не задумываясь.
He had been drinking, and his eyes were red and bloodshot. Around his neck was slung a tin bottle, as I had often seen his meat and drink slung about him in other days. He brought the bottle to his lips, and took a fiery drink from it; and I smelt the strong spirits that I saw flash into his face.	Он, видимо, выпил, глаза у него были красные и воспаленные. На шее висела жестяная фляжка, - так он в прежние дни носил с собой еду и питье. Он поднес фляжку к губам, глотнул; и я почувствовал крепкий запах спиртного, проступавшего багровыми пятнами у него на лице.
"Wolf!" said he, folding his arms again, "Old Orlick's a going to tell you somethink. It was you as did for your shrew sister."	-- Волчонок! - сказал он, снова навалившись на стол. - Старый Орлик тебя сейчас кое-чем порадует: ведь это ты сгубил свою ведьму-сестру.
Again my mind, with its former inconceivable rapidity, had exhausted the whole subject of the attack upon my sister, her illness, and her death, before his slow and hesitating speech had formed these words.	И опять - он еще говорил, медленно и нескладно, а в сознании у меня с той же непостижимой быстротою уже пронеслось все с начала до конца - нападение на мою сестру, ее болезнь и смерть.
"It was you, villain," said I.	-- Нет, ты, негодяй! - сказал я.
"I tell you it was your doing,-I tell you it was done through you," he retorted, catching up the gun, and making a blow with the stock at the vacant air between us. "I come upon her from behind, as I come upon you to-night. I giv' it her! I left her for dead, and if there had been a limekiln as nigh her as there is now nigh you, she shouldn't have come to life again. But it warn't Old Orlick as did it; it was you. You was favored, and he was bullied and beat. Old Orlick bullied and beat, eh? Now you pays for it. You done it; now you pays for it."	-- А я тебе говорю - это твоих рук дело, все через тебя произошло! - вспылил он и, схватив ружье, с силой рассек им воздух. - Я к ней подобрался сзади, все равно как нынче к тебе, да как дал ей! Думал, что насмерть ее укокошил, и, будь там поблизости такая вот печь, уж ей бы не ожить. Но это все не Орлик сделал, а ты. Тебе вечно поблажки давали, а его ругали да били. Это старого-то Орлика ругали да били, а? Вот теперь ты за это заплатишь. Ты виноват, ты и заплатишь.
He drank again, and became more ferocious. I saw by his tilting of the bottle that there was no great quantity left in it. I distinctly understood that he was working himself up with its contents to make an end of me. I knew that every drop it held was a drop of my life. I knew that when I was changed into a part of the vapor that had crept towards me but a little while before, like my own warning ghost, he would do as he had done in my sister's case,-make all haste to the town, and be seen slouching about there drinking at the alehouses. My rapid mind pursued him to the town, made a picture of the street with him in it, and contrasted its lights and life with the lonely marsh and the white vapor creeping over it, into which I should have dissolved.	Он снова сделал глоток и рассвирепел еще пуще. По тому, как он запрокинул фляжку, я понял, что в ней осталось совсем немного. Мне было ясно, что он накачивается для храбрости, чтобы прикончить меня. Я знал, что каждая оставшаяся на дне капля - это капля моей жизни. Я знал, что, когда я обращусь в тот пар, что еще так недавно подползал ко мне, как вещий призрак, Орлик поступит так же, как после нападения на мою сестру: скорее побежит в город, чтобы все видели, как он шатается по улицам и пьет во всех кабаках. Мысль моя унеслась за ним в город, нарисовала светлую, людную улицу, по которой он бредет, и сейчас же, в противоположность ей - пустынное болото и стелющийся над ним белый пар, в котором я растворился.
It was not only that I could have summed up years and years and years while he said a dozen words, but that what he did say presented pictures to me, and not mere words. In the excited and exalted state of my brain, I could not think of a place without seeing it, or of persons without seeing them. It is impossible to overstate the vividness of these images, and yet I was so intent, all the time, upon him himself,-who would not be intent on the tiger crouching to spring!-that I knew of the slightest action of his fingers.	Мало того что я успевал охватить мыслью целые годы, пока он произносил какой-нибудь десяток слов, - но и самые его слова не оставались для меня словами, а порождали зримые образы. Мозг мой был так возбужден, что стоило мне подумать о каком-нибудь месте или человеке, как я уже видел и человека и место. Невозможно выразить, до какой степени четки были эти образы, а между тем я так внимательно следил все время за Орликом, - кто не стал бы следить за тигром, готовым к прыжку! - что не упускал ни малейшего его движения.
When he had drunk this second time, he rose from the bench on which he sat, and pushed the table aside. Then, he took up the candle, and, shading it with his murderous hand so as to throw its light on me, stood before me, looking at me and enjoying the sight.	Подкрепившись второй раз, он встал со скамьи и отодвинул стол. Потом поднял свечу и, загородив ее своей Злодейской рукой, чтобы свет падал мне на лицо, опять с наглым торжеством на меня уставился.
"Wolf, I'll tell you something more. It was Old Orlick as you tumbled over on your stairs that night."	-- Слушай, волчонок, я тебе еще кое-что расскажу. Это ты на старого Орлика наткнулся тогда вечером, на лестнице.
I saw the staircase with its extinguished lamps. I saw the shadows of the heavy stair-rails, thrown by the watchman's lantern on the wall. I saw the rooms that I was never to see again; here, a door half open; there, a door closed; all the articles of furniture around.	Я увидел лестницу с погасшими фонарями. Увидел тень чугунных перил, падавшую на стену от фонаря ночного сторожа. Увидел комнаты, которые мне не суждено было больше увидеть: знакомая мебель, одна дверь закрыта, другая приотворена.
"And why was Old Orlick there? I'll tell you something more, wolf. You and her have pretty well hunted me out of this country, so far as getting a easy living in it goes, and I've took up with new companions, and new masters. Some of 'em writes my letters when I wants 'em wrote,-do you mind?-writes my letters, wolf! They writes fifty hands; they're not like sneaking you, as writes but one. I've had a firm mind and a firm will to have your life, since you was down here at your sister's burying. I han't seen a way to get you safe, and I've looked arter you to know your ins and outs. For, says Old Orlick to himself, 'Somehow or another I'll have him!' What! When I looks for you, I finds your uncle Provis, eh?"	-- А почему старый Орлик там оказался? Ты слушай, волчонок, я тебе все расскажу. Вы с ней сумели-таки выжить меня из этих краев, добились того, что для меня здесь легкого хлеба не стало, ну я и завел себе новых товарищей и новых хозяев. Они за меня и письма пишут, когда надо, - понял, волчонок? - письма за меня пишут! Они под всякую руку писать умеют, не то что ты, поганец. Я еще тогда задумал тебя извести, когда ты хоронить сестру приезжал. Только все примеривался, как бы это повернее обделать, вот и решил выследить, как ты живешь да где бываешь. Нет, думаю, уж как-нибудь да старый Орлик до тебя доберется. И смотри-ка, что вышло! Искал тебя, а нашел твоего дядю Провиса. Здорово, а?
Mill Pond Bank, and Chinks's Basin, and the Old Green Copper Ropewalk, all so clear and plain! Provis in his rooms, the signal whose use was over, pretty Clara, the good motherly woman, old Bill Barley on his back, all drifting by, as on the swift stream of my life fast running out to sea!	Мельничный пруд, и затон Чинкса, и Старый Копперов канатный завод - как отчетливо, ярко я их увидел! Провис в своей комнате-каюте, сигнал, теперь уже не нужный, хорошенькая Клара, добрая женщина, что заменила ей мать, старый Билл Барли со своей подагрой - все проплыло мимо, словно унесенное быстрой рекой моей жизни, спешащей к морю!
"You with a uncle too! Why, I know'd you at Gargery's when you was so small a wolf that I could have took your weazen betwixt this finger and thumb and chucked you away dead (as I'd thoughts o' doing, odd times, when I see you loitering amongst the pollards on a Sunday), and you hadn't found no uncles then. No, not you! But when Old Orlick come for to hear that your uncle Provis had most like wore the leg-iron wot Old Orlick had picked up, filed asunder, on these meshes ever so many year ago, and wot he kep by him till he dropped your sister with it, like a bullock, as he means to drop you-hey?-when he come for to hear that-hey?"	-- Это у тебя-то дядя! Да я знал тебя у Гарджери этаким вот заморышем, которому мне ничего не стоило двумя пальцами шею свернуть (а у меня частенько руки чесались, когда вижу, бывало, в воскресенье, как ты за околицей слоняешься), тогда-то у тебя никаких дядьев не было, будьте спокойны. А уж когда старый Орлик прослышал, что скорее всего твой дядя Провис носил на ноге то самое железное кольцо, которое старый Орлик подобрал на этих болотах, распиленное, да хранил у себя, пока не оглушил им твою сестру, вот так же, как тебя скоро оглушит... понятно?., уж когда он об этом прослышал... ну...
In his savage taunting, he flared the candle so close at me that I turned my face aside to save it from the flame.	С этой зверской издевкой он ткнул свечу прямо мне в лицо, так что я невольно отвернулся.
"Ah!" he cried, laughing, after doing it again, "the burnt child dreads the fire! Old Orlick knowed you was burnt, Old Orlick knowed you was smuggling your uncle Provis away, Old Orlick's a match for you and know'd you'd come to-night! Now I'll tell you something more, wolf, and this ends it. There's them that's as good a match for your uncle Provis as Old Orlick has been for you. Let him 'ware them, when he's lost his nevvy! Let him 'ware them, when no man can't find a rag of his dear relation's clothes, nor yet a bone of his body. There's them that can't and that won't have Magwitch,-yes, I know the name!-alive in the same land with them, and that's had such sure information of him when he was alive in another land, as that he couldn't and shouldn't leave it unbeknown and put them in danger. P'raps it's them that writes fifty hands, and that's not like sneaking you as writes but one. 'Ware Compeyson, Magwitch, and the gallows!"	-- Ага! - вскричал он со смехом и снова ткнул в меня свечой. - Раз обжегся, второй раз не хочется! Старый Орлик, он знает, что ты обжегся, старый Орлик знает, что ты своего дядюшку задумал втихомолку из Англии спровадить, где уж тебе перехитрить старого Орлика, - он знал и то, что ты сегодня явишься! Ну, слушай, волчонок, я тебе еще кое-что скажу, это уж напоследок. Есть такой человек, до которого твоему дядюшке все равно, как тебе до старого Орлика. Вот теперь пусть-ка остережется этого человека, когда племянничек-то сгинет. Пусть-ка остережется, когда от его родственничка ни клочка одежи, ни косточки не останется. Тот человек нипочем не потерпит, чтобы Мэгбич - вот видишь, мне и фамилия его известна! - живой по одной с ним земле ходил, он о нем все что ни на есть разведал, еще когда тот в чужой земле обретался, и уж наверно, чем такого врага рядом с собой иметь, доложил о нем кому следует. Может, это и есть тот человек, что умеет под всякую руку писать - не то что ты, поганец. Берегись, Мэгвич, не уйти тебе от Компесона да от двух столбов с перекладиной.
He flared the candle at me again, smoking my face and hair, and for an instant blinding me, and turned his powerful back as he replaced the light on the table. I had thought a prayer, and had been with Joe and Biddy and Herbert, before he turned towards me again.	Опять он ткнул в меня свечу, опалив мне лицо и волосы и на мгновение ослепив меня, а потом повернулся ко мне своей широченной спиной и поставил свечку на стол. Я успел мысленно прочитать молитву и побывать у Джо с Бидди и у Герберта - все до того, как он опять повернулся ко мне.
There was a clear space of a few feet between the table and the opposite wall. Within this space, he now slouched backwards and forwards. His great strength seemed to sit stronger upon him than ever before, as he did this with his hands hanging loose and heavy at his sides, and with his eyes scowling at me. I had no grain of hope left. Wild as my inward hurry was, and wonderful the force of the pictures that rushed by me instead of thoughts, I could yet clearly understand that, unless he had resolved that I was within a few moments of surely perishing out of all human knowledge, he would never have told me what he had told.	Между столом и стеной было пустое пространство в несколько футов. Он стал ходить по нему взад и вперед. Никогда я еще так ясно не чувствовал, какой огромной физической силой наделен этот человек, как сейчас, глядя на его злые глаза и длинные, болтающиеся руки. У меня не осталось ни проблеска надежды. Как ни стремительно работал мой мозг, как ни предельно ярки были картины, проносившиеся передо мной вместо мыслей, я все же отдавал себе отчет в том, что, не будь у него твердого решения через несколько минут бесследно меня уничтожить, он бы нипочем не рассказал мне так много.
Of a sudden, he stopped, took the cork out of his bottle, and tossed it away. Light as it was, I heard it fall like a plummet. He swallowed slowly, tilting up the bottle by little and little, and now he looked at me no more. The last few drops of liquor he poured into the palm of his hand, and licked up. Then, with a sudden hurry of violence and swearing horribly, he threw the bottle from him, and stooped; and I saw in his hand a stone-hammer with a long heavy handle.	Вдруг он остановился, вынул из фляги пробку и отшвырнул прочь. Мне показалось, что она стукнулась об пол громко, как свинцовая гирька. Он пил медленно, все выше запрокидывая флягу, и уже не смотрел на меня. Последние капли он вылил себе на ладонь и слизнул. Потом, словно охваченный внезапной яростью, он со страшным проклятием бросил флягу на стол и нагнулся; и я увидел у него в руке тяжелый молот, каким дробят камни.
The resolution I had made did not desert me, for, without uttering one vain word of appeal to him, I shouted out with all my might, and struggled with all my might. It was only my head and my legs that I could move, but to that extent I struggled with all the force, until then unknown, that was within me. In the same instant I heard responsive shouts, saw figures and a gleam of light dash in at the door, heard voices and tumult, and saw Orlick emerge from a struggle of men, as if it were tumbling water, clear the table at a leap, and fly out into the night.	Я не забыл о принятом решении: не тратя времени на тщетные мольбы, я закричал во всю мочь и стал изо всей мочи вырываться. Свободны у меня были только ноги да голова, но я вырывался с такой силой, какой и сам за собой не знал. В то же мгновение раздались ответные крики, в дверь метнулся снаружи свет и какие-то фигуры, послышались голоса и возня, и Орлик, вынырнув из-под чьих-то тел, как из водоворота, одним прыжком перемахнул через стол и исчез во тьме!
After a blank, I found that I was lying unbound, on the floor, in the same place, with my head on some one's knee. My eyes were fixed on the ladder against the wall, when I came to myself,-had opened on it before my mind saw it,-and thus as I recovered consciousness, I knew that I was in the place where I had lost it.	Очнувшись, я обнаружил, что лежу развязанный на полу, в той же комнате, головой у кого-то на коленях. Когда я приходил в себя, глаза мои были устремлены на лестницу (я увидел ее раньше, чем воспринял сознанием), поэтому я и понял, что нахожусь там же, где лишился чувств.
Too indifferent at first, even to look round and ascertain who supported me, I was lying looking at the ladder, when there came between me and it a face. The face of Trabb's boy!	В полном отупении я сначала даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто меня поддерживает; я лежал и смотрел на лестницу, как вдруг между нею и мною возникло лицо. Лицо портновского мальчишки!
"I think he's all right!" said Trabb's boy, in a sober voice; "but ain't he just pale though!"	-- Кажется, целехонек, - сказал портновский мальчишка деловитым тоном, - только уж и бледен!
At these words, the face of him who supported me looked over into mine, and I saw my supporter to be-	При этих словах тот, кто держал меня, пригнулся к моему лицу, и я увидел, что это...
"Herbert! Great Heaven!"	-- Герберт! Боже милостивый!
"Softly," said Herbert. "Gently, Handel. Don't be too eager."	-- Тише, - сказал Герберт. - Спокойней, Гендель. Не волнуйся.
"And our old comrade, Startop!" I cried, as he too bent over me.	-- И наш старый товарищ Стартоп! - воскликнул я, когда тот тоже наклонился надо мной.
"Remember what he is going to assist us in," said Herbert, "and be calm."	-- Вспомни, в чем он обещал нам помочь, - сказал Герберт, - и успокойся.
The allusion made me spring up; though I dropped again from the pain in my arm.	Сразу все вспомнив, я вскочил, но тут же снова свалился от боли в руке.
"The time has not gone by, Herbert, has it? What night is to-night? How long have I been here?" For, I had a strange and strong misgiving that I had been lying there a long time-a day and a night,-two days and nights,-more.	-- Неужто мы опоздали, Герберт? Какой сегодня день? Сколько я здесь пробыл? - У меня мелькнула страшная мысль, что я, может быть, пролежал здесь очень долго - целые сутки - двое суток - больше.
"The time has not gone by. It is still Monday night."	-- Мы не опоздали. Еще только понедельник.
"Thank God!"	-- Слава богу!
"And you have all to-morrow, Tuesday, to rest in," said Herbert. "But you can't help groaning, my dear Handel. What hurt have you got? Can you stand?"	-- Завтра вторник, и ты весь день можешь отдыхать, - сказал Герберт. - Но ты стонешь, бедный мой Гендель. Что у тебя болит? Стоять ты можешь?
"Yes, yes," said I, "I can walk. I have no hurt but in this throbbing arm."	-- Да, да, - сказал я. - И идти могу. У меня ничего не болит. Только руку страшно дергает.
They laid it bare, and did what they could. It was violently swollen and inflamed, and I could scarcely endure to have it touched. But, they tore up their handkerchiefs to make fresh bandages, and carefully replaced it in the sling, until we could get to the town and obtain some cooling lotion to put upon it. In a little while we had shut the door of the dark and empty sluice-house, and were passing through the quarry on our way back. Trabb's boy-Trabb's overgrown young man now-went before us with a lantern, which was the light I had seen come in at the door. But, the moon was a good two hours higher than when I had last seen the sky, and the night, though rainy, was much lighter. The white vapor of the kiln was passing from us as we went by, and as I had thought a prayer before, I thought a thanksgiving now.	Они осмотрели ее и сделали что могли. Рука сильно распухла и воспалилась, малейшее прикосновение причиняло мне жгучую боль. Но они разорвали свои платки на бинты и осторожно вложили мою руку обратно в перевязь на то время, пока мы дойдем до города, где можно будет достать освежающей примочки. Через несколько минут мы затворили за собою дверь темного, пустого дома и отправились в обратный путь через каменоломню. Портновский мальчишка - теперь уже портновский верзила-подмастерье - шел впереди с фонарем, этот фонарь я и увидел тогда в дверях. Прошло часа два с тех пор, как я в последний раз смотрел на небо, луна поднялась много выше, и ночь, несмотря на дождь, посветлела. Белый пар от печи уползал от нас вдаль, и я снова вознес к небу молитву, но теперь то была молитва благодарности.
Entreating Herbert to tell me how he had come to my rescue,-which at first he had flatly refused to do, but had insisted on my remaining quiet,-I learnt that I had in my hurry dropped the letter, open, in our chambers, where he, coming home to bring with him Startop whom he had met in the street on his way to me, found it, very soon after I was gone. Its tone made him uneasy, and the more so because of the inconsistency between it and the hasty letter I had left for him. His uneasiness increasing instead of subsiding, after a quarter of an hour's consideration, he set off for the coach-office with Startop, who volunteered his company, to make inquiry when the next coach went down. Finding that the afternoon coach was gone, and finding that his uneasiness grew into positive alarm, as obstacles came in his way, he resolved to follow in a post-chaise. So he and Startop arrived at the Blue Boar, fully expecting there to find me, or tidings of me; but, finding neither, went on to Miss Havisham's, where they lost me. Hereupon they went back to the hotel (doubtless at about the time when I was hearing the popular local version of my own story) to refresh themselves and to get some one to guide them out upon the marshes. Among the loungers under the Boar's archway happened to be Trabb's Boy,-true to his ancient habit of happening to be everywhere where he had no business,-and Trabb's boy had seen me passing from Miss Havisham's in the direction of my dining-place. Thus Trabb's boy became their guide, and with him they went out to the sluice-house, though by the town way to the marshes, which I had avoided. Now, as they went along, Herbert reflected, that I might, after all, have been brought there on some genuine and serviceable errand tending to Provis's safety, and, bethinking himself that in that case interruption must be mischievous, left his guide and Startop on the edge of the quarry, and went on by himself, and stole round the house two or three times, endeavouring to ascertain whether all was right within. As he could hear nothing but indistinct sounds of one deep rough voice (this was while my mind was so busy), he even at last began to doubt whether I was there, when suddenly I cried out loudly, and he answered the cries, and rushed in, closely followed by the other two.	Добившись наконец, чтобы Герберт объяснил мне, как ему удалось меня спасти (сначала он наотрез отказался говорить и только успокаивал меня), я узнал, что второпях обронил анонимное письмо у нас в комнате, где он и нашел его вскоре после моего ухода, когда вернулся домой вместе со Стартопом, которого встретил по дороге. Тон письма встревожил его, тем более что оно противоречило записке, которую я наскоро ему написал. Минут десять он его обдумывал, и так как тревога его не улеглась, а напротив, усилилась, он побежал на почтовый двор справиться, когда отходит следующий дилижанс, и Стартоп вызвался пойти с ним вместе. Узнав, что последний дилижанс уже ушел, и чувствуя, что с возникновением препятствий тревога его обратилась в самый настоящий страх, он решил ехать следом за мной в наемной карете. Так он и Стартоп прибыли в "Синий Кабан", твердо рассчитывая застать меня там или получить обо мне какие-нибудь сведения; когда же расчет их не оправдался, они пошли к дому мисс Хэвишем, но разминулись со мной. Тогда они возвратились в гостиницу (вероятно, как раз в то время, когда я слушал местный вариант моей собственной биографии), чтобы подкрепиться и найти кого-нибудь, кто проводил бы их на болота. Среди других зевак в воротах "Синего Кабана" околачивался портновский мальчишка - верный своей старой привычке околачиваться всюду, куда его не звали, - а портновский мальчишка видел, как я шел от дома мисс Хэвишем в сторону харчевни. Так портновский мальчишка оказался их проводником, и с ним-то они отправились к дому у шлюза, только на болота они вышли другой дорогой, которой я не захотел идти, потому что она вела через город. По дороге Герберту пришло в голову, что, может быть, я все-таки занят здесь каким-нибудь важным разговором, имеющим целью оградить Провиса от опасности, и, решив, что в таком случае всякое вмешательство может испортить дело, он оставил своего проводника и Стартопа на краю карьера, а сам приблизился к дому и три раза обошел его кругом, пытаясь выяснить, все ли там спокойно. Ему удалось только смутно расслышать один голос, низкий и хриплый (это было, когда мой ум так лихорадочно работал), и он уже подумал, что, может, меня здесь и нет, как вдруг я громко закричал, и тогда он тоже закричал и кинулся в дом, а следом за ним и те двое.
When I told Herbert what had passed within the house, he was for our immediately going before a magistrate in the town, late at night as it was, and getting out a warrant. But, I had already considered that such a course, by detaining us there, or binding us to come back, might be fatal to Provis. There was no gainsaying this difficulty, and we relinquished all thoughts of pursuing Orlick at that time. For the present, under the circumstances, we deemed it prudent to make rather light of the matter to Trabb's boy; who, I am convinced, would have been much affected by disappointment, if he had known that his intervention saved me from the limekiln. Not that Trabb's boy was of a malignant nature, but that he had too much spare vivacity, and that it was in his constitution to want variety and excitement at anybody's expense. When we parted, I presented him with two guineas (which seemed to meet his views), and told him that I was sorry ever to have had an ill opinion of him (which made no impression on him at all).	Когда я рассказал Герберту о том, что произошло в доме у шлюза, он заявил, что, несмотря на поздний час, нужно немедленно идти к городским властям и требовать приказа об аресте. Но я еще раньше отказался от такой мысли: нас могли здесь задержать или снова вызвать на завтра, а это было бы гибелью для Провиса. Герберт согласился с моими доводами, и мы решили пока что махнуть рукой на Орлика. Из предосторожности мы решили также скрыть истинное положение вещей от мальчишки Трэбба, который, я в том убежден, был бы сильно разочарован, узнай он, что помог уберечь меня от обжигательной печи. Не то чтобы мальчишка Трэбба по природе своей отличался кровожадностью; просто он был не в меру предприимчив и всегда готов поразнообразить свою жизнь и поразвлечься за счет ближнего. На прощанье я дал ему две гинеи (что он, видимо, одобрил) и выразил сожаление, что в прошлом так плохо о нем думал (что не произвело на него ровно никакого впечатления).
Wednesday being so close upon us, we determined to go back to London that night, three in the post-chaise; the rather, as we should then be clear away before the night's adventure began to be talked of. Herbert got a large bottle of stuff for my arm; and by dint of having this stuff dropped over it all the night through, I was just able to bear its pain on the journey. It was daylight when we reached the Temple, and I went at once to bed, and lay in bed all day.	До среды оставалось так мало времени, что мы положили в ту же ночь воротиться в Лондон, втроем в одной карете; к тому же нам хотелось убраться отсюда раньше, чем ночное происшествие станет достоянием молвы. Герберт раздобыл целую бутыль примочки и всю дорогу смачивал мне руку, чем и помог мне выдержать мучительное путешествие. К Тэмплу мы подъехали, когда было уже совсем светло, и я сейчас же лег в постель и не вставал до вечера.
My terror, as I lay there, of falling ill, and being unfitted for to-morrow, was so besetting, that I wonder it did not disable me of itself. It would have done so, pretty surely, in conjunction with the mental wear and tear I had suffered, but for the unnatural strain upon me that to-morrow was. So anxiously looked forward to, charged with such consequences, its results so impenetrably hidden, though so near.	Мною владел гнетущий страх, что я расхвораюсь и завтра буду никуда не годен; удивительно, право, как я от одного этого страха не заболел серьезно. По всей вероятности, так бы оно и случилось, - ибо пережитые ужасы тоже не прошли мне даром! - если бы не напряжение, в котором меня держала мысль о завтрашнем дне. Так тревожно мы ждали этого дня, такими он был чреват последствиями, так неведом был его исход, теперь уже столь близкий!
No precaution could have been more obvious than our refraining from communication with him that day; yet this again increased my restlessness. I started at every footstep and every sound, believing that he was discovered and taken, and this was the messenger to tell me so. I persuaded myself that I knew he was taken; that there was something more upon my mind than a fear or a presentiment; that the fact had occurred, and I had a mysterious knowledge of it. As the days wore on, and no ill news came, as the day closed in and darkness fell, my overshadowing dread of being disabled by illness before to-morrow morning altogether mastered me. My burning arm throbbed, and my burning head throbbed, and I fancied I was beginning to wander. I counted up to high numbers, to make sure of myself, and repeated passages that I knew in prose and verse. It happened sometimes that in the mere escape of a fatigued mind, I dozed for some moments or forgot; then I would say to myself with a start, "Now it has come, and I am turning delirious!"	Разумеется, мы были правы, когда решили весь вторник совсем не видаться с Провисом; а между тем это еще усугубляло мою тревогу. Я вздрагивал от каждого звука, от любых шагов на лестнице, всякий раз воображая, что его нашли и схватили и вот идут сообщить мне об этом. Я убеждал себя, что его в самом деле схватили; что меня гнетет нечто большее, чем опасение или предчувствие; что арест совершился, и это каким-то таинственным образом стало мне известно. День проходил, а дурных вестей все не было, наступил вечер, на улице стемнело, и тут безумный страх, что к утру я расхвораюсь, совсем одолел меня. Больную руку дергало, в воспаленной голове стучало, и мне казалось, что у меня начинается бред. Чтобы проверить себя, я принимался считать до ста, до тысячи, повторял наизусть знакомые стихи и отрывки. Случалось, что переутомленный мозг отказывался работать и я на несколько минут впадал в дремоту или забывал нужное слово; тогда я вскакивал и говорил себе: "Ну вот, наверно у меня открылась горячка!"
They kept me very quiet all day, and kept my arm constantly dressed, and gave me cooling drinks. Whenever I fell asleep, I awoke with the notion I had had in the sluice-house, that a long time had elapsed and the opportunity to save him was gone. About midnight I got out of bed and went to Herbert, with the conviction that I had been asleep for four-and-twenty hours, and that Wednesday was past. It was the last self-exhausting effort of my fretfulness, for after that I slept soundly.	Весь день мне не позволяли двигаться, перевязывали мне руку, давали прохладительное питье. Едва забывшись сном, я просыпался с тем же ощущением, что и в доме у шлюза, - будто прошло очень много времени и возможность спасти Провиса упущена. Около полуночи я встал с постели и бросился к Герберту в полной уверенности, что проспал круглые сутки и среда уже миновала. Это было последнее, на что я, в своем волнении, оказался способен, - после этого я крепко уснул.
Wednesday morning was dawning when I looked out of window. The winking lights upon the bridges were already pale, the coming sun was like a marsh of fire on the horizon. The river, still dark and mysterious, was spanned by bridges that were turning coldly gray, with here and there at top a warm touch from the burning in the sky. As I looked along the clustered roofs, with church-towers and spires shooting into the unusually clear air, the sun rose up, and a veil seemed to be drawn from the river, and millions of sparkles burst out upon its waters. From me too, a veil seemed to be drawn, and I felt strong and well.	Когда я посмотрел в окно, утро среды только начиналось. Мигающие огни на мостах побледнели, восходящее солнце было красное, как зарево над болотом. Река текла под мостами, еще темная и таинственная, а мосты из черных уже стали серыми, и на холодные их переплеты кое-где ложились теплые красные пятна от небесного пожара. Пока я смотрел на море крыш, из которого колокольни и шпили взмывали в прозрачный воздух, солнце взошло, и река засверкала миллионами искр, словно кто-то сорвал с нее темную пелену. И словно с меня тоже сорвали темную пелену, я вдруг почувствовал себя здоровым и бодрым.
Herbert lay asleep in his bed, and our old fellow-student lay asleep on the sofa. I could not dress myself without help; but I made up the fire, which was still burning, and got some coffee ready for them. In good time they too started up strong and well, and we admitted the sharp morning air at the windows, and looked at the tide that was still flowing towards us.	Герберт спал в своей постели, наш старый однокашник - на диване. Одеться без помощи я не мог, но я раздул в камине угли, еще тлевшие с вечера, и приготовил кофе. Вскоре и они поднялись, тоже здоровые и бодрые, и мы впустили в окна холодный утренний воздух и долго смотрели на поднимающуюся с приливом воду.
"When it turns at nine o'clock," said Herbert, cheerfully, "look out for us, and stand ready, you over there at Mill Pond Bank!"	-- В девять часов, как начнется отлив. - весело сказал Герберт, - будьте готовы и поджидайте нас, кто там есть на берегу Мельничного пруда!

Chapter LIV/ГЛАВА LIV

English	Русский
It was one of those March days when the sun shines hot and the wind blows cold: when it is summer in the light, and winter in the shade. We had our pea-coats with us, and I took a bag. Of all my worldly possessions I took no more than the few necessaries that filled the bag. Where I might go, what I might do, or when I might return, were questions utterly unknown to me; nor did I vex my mind with them, for it was wholly set on Provis's safety. I only wondered for the passing moment, as I stopped at the door and looked back, under what altered circumstances I should next see those rooms, if ever.	Был один из тех мартовских дней, когда светит жаркое солнце и дует холодный ветер, когда на солнце лето, а в тени зима. Мы захватили толстые куртки, я взял свой дорожный мешок. Из всего, чем я владел на земле, я брал с собой лишь то немногое, что уместилось в этом мешке. Куда я еду, как буду жить и когда вернусь, - на все эти вопросы я не мог бы ответить, да и не пробовал: все мои помыслы были сосредоточены на спасении Провиса. Только в дверях я на минуту оглянулся с мимолетной мыслью - сколько всего произойдет до того, как я снопа увижу эти комнаты, если мне еще суждено их увидеть!
We loitered down to the Temple stairs, and stood loitering there, as if we were not quite decided to go upon the water at all. Of course, I had taken care that the boat should be ready and everything in order. After a little show of indecision, which there were none to see but the two or three amphibious creatures belonging to our Temple stairs, we went on board and cast off; Herbert in the bow, I steering. It was then about high-water,-half-past eight.	Мы не спеша дошли до лестницы на набережной и постояли там, делая вид, что обдумываем, стоит ли нам спускаться к воде. (Я, разумеется, заранее озаботился тем, чтобы лодка была наготове.) Разыграв эту маленькую комедию, которую некому было смотреть, кроме двух-трех земноводных созданий - завсегдатаев нашей лестницы, мы сели в лодку, Герберт на носу, я за рулем, и отчалили. Время было половина девятого.
Our plan was this. The tide, beginning to run down at nine, and being with us until three, we intended still to creep on after it had turned, and row against it until dark. We should then be well in those long reaches below Gravesend, between Kent and Essex, where the river is broad and solitary, where the water-side inhabitants are very few, and where lone public-houses are scattered here and there, of which we could choose one for a resting-place. There, we meant to lie by all night. The steamer for Hamburg and the steamer for Rotterdam would start from London at about nine on Thursday morning. We should know at what time to expect them, according to where we were, and would hail the first; so that, if by any accident we were not taken abroad, we should have another chance. We knew the distinguishing marks of each vessel.	Свой план мы составили так: от девяти до трех спускаться с отливом, а когда он кончится, потихоньку плыть дальше, против течения, до самой темноты. К этому времени мы уже будем много ниже Грейвзенда, между Кентом и Эссексом, где река широко разливается по равнине и движения на ней почти нет, где на берегу мало кто живет и только изредка попадаются одинокие прибрежные трактиры, в одном из которых мы и найдем себе приют. Там мы пробудем всю ночь. Оба парохода - один на Гамбург, другой на Роттердам - выйдут из Лондона в четверг, в девять утра. В зависимости от того, где мы к этому времени будем, мы рассчитаем, когда их можно ждать, и окликнем тот, который подойдет первым, так чтобы, если нас почему-нибудь не возьмут на борт, в запасе оставался еще второй. Их отличительные признаки мы хорошо запомнили.
The relief of being at last engaged in the execution of the purpose was so great to me that I felt it difficult to realize the condition in which I had been a few hours before.	Так отрадно было наконец-то приступить к осуществлению нашего замысла, что мне уже не верилось - неужели я всего несколько часов назад был близок к отчаянию.
The crisp air, the sunlight, the movement on the river, and the moving river itself,-the road that ran with us, seeming to sympathize with us, animate us, and encourage us on,-freshened me with new hope. I felt mortified to be of so little use in the boat; but, there were few better oarsmen than my two friends, and they rowed with a steady stroke that was to last all day.	Свежий воздух, солнце, движение на реке, движение самой реки - этой живой дороги, которая, казалось, сочувствовала нам, подбадривала нас и подгоняла, - все вливало в меня новые надежды. Я огорчался тем, что в лодке от меня так мало пользы; но трудно было найти лучших гребцов, чем мои два товарища, - вот такими сильными, ровными взмахами они могли грести весь день.
At that time, the steam-traffic on the Thames was far below its present extent, and watermen's boats were far more numerous. Of barges, sailing colliers, and coasting-traders, there were perhaps, as many as now; but of steam-ships, great and small, not a tithe or a twentieth part so many. Early as it was, there were plenty of scullers going here and there that morning, and plenty of barges dropping down with the tide; the navigation of the river between bridges, in an open boat, was a much easier and commoner matter in those days than it is in these; and we went ahead among many skiffs and wherries briskly.	В то время пароходное движение на Темзе было не столь велико, как теперь, зато весельных лодок встречалось гораздо больше. Парусных угольщиков, каботажных судов и барок было, пожалуй, столько же, но число пароходов, больших и малых, увеличилось с тех пор раз в десять, а то и в двадцать. В этот день, несмотря на ранний час, по реке уже сновали бесчисленные гребные лодки, и бесчисленные баржи тянулись вниз с отливом; по все же плавать в черте города было тогда не в пример проще теперешнего, и мы бодро неслись вперед среди множества яликов и шлюпок.
Old London Bridge was soon passed, and old Billingsgate Market with its oyster-boats and Dutchmen, and the White Tower and Traitor's Gate, and we were in among the tiers of shipping. Here were the Leith, Aberdeen, and Glasgow steamers, loading and unloading goods, and looking immensely high out of the water as we passed alongside; here, were colliers by the score and score, with the coal-whippers plunging off stages on deck, as counterweights to measures of coal swinging up, which were then rattled over the side into barges; here, at her moorings was to-morrow's steamer for Rotterdam, of which we took good notice; and here to-morrow's for Hamburg, under whose bowsprit we crossed. And now I, sitting in the stern, could see, with a faster beating heart, Mill Pond Bank and Mill Pond stairs.	Уже остались позади старый Лондонский мост, и старый Биллингстетский рынок с устричными баркасами и голландскими шлюпами, и Белая башня Тауэра, и Ворота изменников *, и мы оказались в самой оживленной части порта. Здесь грузились и разгружались пароходы из Лита, Абердина, Глазго, казавшиеся нам снизу неимоверно высокими; здесь на десятках угольщиков поднимали из трюмов уголь и с грохотом переваливали его через борт на баржи; здесь стоял завтрашний пароход на Роттердам, который мы внимательно оглядели, и здесь же второй, на Гамбург, - мы проскочили под самым его бушпритом. И вот уже у меня сильнее забилось сердце, - со своего места на корме я завидел впереди берег Мельничного пруда и лестницу.
"Is he there?" said Herbert.	-- Он там? - спросил Герберт.
"Not yet."	-- Нет еще.
"Right! He was not to come down till he saw us. Can you see his signal?"	-- Ну и правильно. Он должен сойти, только когда заметит нас. А сигнал видно?
"Not well from here; but I think I see it.-Now I see him! Pull both. Easy, Herbert. Oars!"	-- Отсюда еще не вижу... нет, кажется, вижу... А вот и он сам! Навались! Легче, Герберт. Суши весла!
We touched the stairs lightly for a single moment, and he was on board, and we were off again. He had a boat-cloak with him, and a black canvas bag; and he looked as like a river-pilot as my heart could have wished.	Лодка едва коснулась лестницы, и вот он уже сел в нее, и мы понеслись дальше. У него был с собой грубый матросский плащ и черная парусиновая сумка, - заправский портовый лоцман, да и только.
"Dear boy!" he said, putting his arm on my shoulder, as he took his seat. "Faithful dear boy, well done. Thankye, thankye!"	-- Милый мальчик! - сказал он, усевшись, и тронул меня за плечо. - Молодец мальчик, не подвел. Ну, спасибо тебе, спасибо!
Again among the tiers of shipping, in and out, avoiding rusty chain-cables frayed hempen hawsers and bobbing buoys, sinking for the moment floating broken baskets, scattering floating chips of wood and shaving, cleaving floating scum of coal, in and out, under the figure-head of the John of Sunderland making a speech to the winds (as is done by many Johns), and the Betsy of Yarmouth with a firm formality of bosom and her knobby eyes starting two inches out of her head; in and out, hammers going in ship-builders' yards, saws going at timber, clashing engines going at things unknown, pumps going in leaky ships, capstans going, ships going out to sea, and unintelligible sea-creatures roaring curses over the bulwarks at respondent lightermen, in and out,-out at last upon the clearer river, where the ships' boys might take their fenders in, no longer fishing in troubled waters with them over the side, and where the festooned sails might fly out to the wind.	И снова мы лавируем среди сотен судов и суденышек, вправо, влево, увертываемся от ржавых цепей, растрепанных пеньковых канатов, подпрыгивающих буйков, на ходу окунаем в воду плывущие по ней сломанные корзины, разгоняем стайки щепок и стружек, режем пятна угольной пыли: вправо, влево, под деревянными фигурами на форштевне "Джона Сандерландского", держащего речь к ветрам (удел многих Джонов на свете!), и "Бетси Ярмутской", красавицы с крепкой грудью и круглыми глазами, на два дюйма торчащими из орбит; вправо, влево, между верфей, где не смолкая стучат молотки и пилы ходят по дереву, где грохочут машины, работают насосы на кораблях, давших течь, и скрипят лебедки, где корабли берут курс в открытое море и какие-то морские чудища во всю глотку переругиваются через фальшборт с матросами на лихтерах; вправо, влево, и наконец - вон из этого столпотворения, туда, где юнги могут убрать свои кранцы - хватит, мол, ловить рыбу в мутной воде, - и свернутые паруса могут раздуться на вольном ветру.
At the stairs where we had taken him abroad, and ever since, I had looked warily for any token of our being suspected. I had seen none. We certainly had not been, and at that time as certainly we were not either attended or followed by any boat. If we had been waited on by any boat, I should have run in to shore, and have obliged her to go on, or to make her purpose evident. But we held our own without any appearance of molestation.	У лестницы, куда мы подходили взять Провиса, и позже, я все время поглядывал - не наблюдают ли за нами, но ничего подозрительного не заметил. Уж конечно, никакая лодка не шла следом за нашей ни сейчас, пи раньше. Если бы я обнаружил такую лодку, то пристал бы к берегу и вынудил сидящих в ней либо обогнать нас, либо выдать свои намерения. Но по всем признакам нам ниоткуда ничто не грозило.
He had his boat-cloak on him, and looked, as I have said, a natural part of the scene. It was remarkable (but perhaps the wretched life he had led accounted for it) that he was the least anxious of any of us. He was not indifferent, for he told me that he hoped to live to see his gentleman one of the best of gentlemen in a foreign country; he was not disposed to be passive or resigned, as I understood it; but he had no notion of meeting danger half way. When it came upon him, he confronted it, but it must come before he troubled himself.	Провис надел свой длинный плащ и, как я уже сказал, прекрасно подходил к окружающей картине. Меня удивило, что он казался спокойнее нас всех (впрочем, это, возможно, объяснялось тем, какую страшную жизнь он прожил). То не было равнодушие, - он сказал мне, что надеется еще увидеть своего джентльмена лучшим из лучших в чужой стране; не замечал я в нем и смиренной покорности судьбе, - просто он не желал волноваться раньше времени. Когда опасность придет, он встретит ее мужественно, но к чему забегать вперед?
"If you knowed, dear boy," he said to me, "what it is to sit here alonger my dear boy and have my smoke, arter having been day by day betwixt four walls, you'd envy me. But you don't know what it is."	-- Кабы ты знал, до чего это хорошо, мой мальчик, - сказал он мне, - сидеть возле моего мальчика да покуривать, после того как столько дней был заперт в четырех стенах, - ты бы мне позавидовал. Но тебе этого не понять.
"I think I know the delights of freedom," I answered.	-- Мне кажется, я понимаю всю сладость свободы, - сказал я.
"Ah," said he, shaking his head gravely. "But you don't know it equal to me. You must have been under lock and key, dear boy, to know it equal to me,-but I ain't a going to be low."	-- Может быть, - сказал он, важно покачав головой, - по все же не настолько понимаешь, как я. Для этого, мой мальчик, надо под замком посидеть, как я... Да что там, не буду я говорить недостойных слов.
It occurred to me as inconsistent, that, for any mastering idea, he should have endangered his freedom, and even his life. But I reflected that perhaps freedom without danger was too much apart from all the habit of his existence to be to him what it would be to another man. I was not far out, since he said, after smoking a little:-	Мне подумалось - как же он в таком случае мог ради владевшей им фантазии подвергнуть опасности не только свою свободу, но и жизнь? А потом я сообразил, что ему, не в пример другим людям, свобода, не связанная с опасностью, представлялась чем-то противоестественным. Как видно, догадка моя была близка к истине, потому что он, покурив немного, продолжал:
"You see, dear boy, when I was over yonder, t'other side the world, I was always a looking to this side; and it come flat to be there, for all I was a growing rich. Everybody knowed Magwitch, and Magwitch could come, and Magwitch could go, and nobody's head would be troubled about him. They ain't so easy concerning me here, dear boy,-wouldn't be, leastwise, if they knowed where I was."	-- Видишь ли, мой мальчик, когда я жил там, на другом конце света, меня все время тянуло сюда, на этот конец; и шибко мне там наскучило, хоть я и богател день ото дня. Мэгвича все знали, Мэгвич мог ездить куда хотел и делать что хотел, и никто на него внимания не обращал. Ну, а здесь, милый мальчик, мною куда больше интересуются, вернее сказать - стали бы интересоваться, кабы знали, где я есть.
"If all goes well," said I, "you will be perfectly free and safe again within a few hours."	-- Если все будет хорошо, - сказал я, - завтра вы опять окажетесь на свободе и в полной безопасности.
"Well," he returned, drawing a long breath, "I hope so."	-- Что ж, - сказал он и глубоко вздохнул, - будем надеяться.
"And think so?"	-- А вы не очень надеетесь?
He dipped his hand in the water over the boat's gunwale, and said, smiling with that softened air upon him which was not new to me:-	Он окунул руку в воду и сказал, улыбаясь с той мягкостью, которую я уже в нем подметил:
"Ay, I s'pose I think so, dear boy. We'd be puzzled to be more quiet and easy-going than we are at present. But-it's a flowing so soft and pleasant through the water, p'raps, as makes me think it-I was a thinking through my smoke just then, that we can no more see to the bottom of the next few hours than we can see to the bottom of this river what I catches hold of. Nor yet we can't no more hold their tide than I can hold this. And it's run through my fingers and gone, you see!" holding up his dripping hand.	-- Да нет, мой мальчик, отчего же. Вон, видишь, как у нас все идет ладно да гладко. Только, - я это, может, потому подумал, что очень уж приятно да тихо мы скользим по воде, - только я вот сейчас подумал, пока трубку свою курил, что как реку до дна не увидишь, так не угадаешь, что будет через несколько часов. И остановить время не остановишь, все равно как воду. А она - вон - прошла между пальцев, и нет ее, видишь? - И он поднял руку, с которой стекали блестящие капли.
"But for your face I should think you were a little despondent," said I.	-- Если бы не выражение вашего лица, я бы подумал, что вы что-то приуныли, - сказал я.
"Not a bit on it, dear boy! It comes of flowing on so quiet, and of that there rippling at the boat's head making a sort of a Sunday tune. Maybe I'm a growing a trifle old besides."	-- Ни чуточки, мой мальчик! Это все оттого, что очень уж мы славно плывем, и вода под лодкой журчит, все равно как из церкви пение доносится. А еще - видно, я понемножку стареть начинаю.
He put his pipe back in his mouth with an undisturbed expression of face, and sat as composed and contented as if we were already out of England. Yet he was as submissive to a word of advice as if he had been in constant terror; for, when we ran ashore to get some bottles of beer into the boat, and he was stepping out, I hinted that I thought he would be safest where he was, and he said. "Do you, dear boy?" and quietly sat down again.	Он с невозмутимым видом сунул трубку в рот и сидел, такой безмятежный и довольный, точно мы уже находились за пределами Англии. А между тем каждого совета он слушался так, словно пребывал в непрестанном страхе: когда мы часов в двенадцать пристали к берегу, чтобы купить на дорогу пива, и он хотел выйти из лодки, я заметил, что ему, по-моему, не следует выходить, и он только произнес - "Ты так думаешь, мой мальчик?" - и покорно уселся на свое место.
The air felt cold upon the river, but it was a bright day, and the sunshine was very cheering. The tide ran strong, I took care to lose none of it, and our steady stroke carried us on thoroughly well. By imperceptible degrees, as the tide ran out, we lost more and more of the nearer woods and hills, and dropped lower and lower between the muddy banks, but the tide was yet with us when we were off Gravesend. As our charge was wrapped in his cloak, I purposely passed within a boat or two's length of the floating Custom House, and so out to catch the stream, alongside of two emigrant ships, and under the bows of a large transport with troops on the forecastle looking down at us. And soon the tide began to slacken, and the craft lying at anchor to swing, and presently they had all swung round, and the ships that were taking advantage of the new tide to get up to the Pool began to crowd upon us in a fleet, and we kept under the shore, as much out of the strength of the tide now as we could, standing carefully off from low shallows and mudbanks.	На реке было свежо, но солнце светило ярко, и это придавало нам бодрости. Я старался как можно лучше использовать течение, товарищи мои гребли все так же ровно, и мы быстро подвигались вперед. Вода между тем спадала, ближние холмы и леса постепенно скрывались из виду, и мм опускались все ниже между илистых берегов, но отлив хорошо помогал нам еще и тогда, когда мы проходили Грейвзенд. Пассажир наш был надежно укутан плащом, поэтому я, чтобы попасть в фарватер, провел лодку совсем близко от плавучей таможни, мимо двух пароходов с переселенцами и под самым носом военного транспорта, на глазах у солдат, смотревших на нас со шканцев. Но вскоре сила отлива стала убывать, и все суда, стоявшие на якоре, стали поворачиваться, и вот они уже повернулись, а корабли, ожидавшие прилива, чтобы войти в порт, стали надвигаться на нас целой флотилией, и тогда мы прижались к берегу, где прилив меньше давал себя чувствовать, и еще некоторое время ползли вперед, осторожно обходя банки и отмели.
Our oarsmen were so fresh, by dint of having occasionally let her drive with the tide for a minute or two, that a quarter of an hour's rest proved full as much as they wanted. We got ashore among some slippery stones while we ate and drank what we had with us, and looked about. It was like my own marsh country, flat and monotonous, and with a dim horizon; while the winding river turned and turned, and the great floating buoys upon it turned and turned, and everything else seemed stranded and still. For now the last of the fleet of ships was round the last low point we had headed; and the last green barge, straw-laden, with a brown sail, had followed; and some ballast-lighters, shaped like a child's first rude imitation of a boat, lay low in the mud; and a little squat shoal-lighthouse on open piles stood crippled in the mud on stilts and crutches; and slimy stakes stuck out of the mud, and slimy stones stuck out of the mud, and red landmarks and tidemarks stuck out of the mud, and an old landing-stage and an old roofless building slipped into the mud, and all about us was stagnation and mud.	Наши гребцы, которые за день несколько раз делали короткую передышку, пуская лодку плыть по течению, заявили, что почти не устали и для отдыха им вполне хватит четверти часа. По скользким камням мы поднялись на берег, чтобы закусить тем, что было у нас с собой, и оглядеться. Местность здесь была похожа на наши болота - плоская однообразная равнина, сколько хватит глаз; река уходила вдаль бесконечными излучинами, и бесконечно поворачивались на ней плавучие буи, а все остальное словно застыло в неподвижности. Ибо последний корабль флотилии уже исчез за последним низким мысом, который мы обогнули, и исчезла последняя зеленая барка с бурым парусом, груженная соломой; несколько плашкотов, похожих на те кораблики, что мастерят неумелые детские руки, стояли, зарывшись в тину; и низенький маяк на сваях стоял в тине, как калека на костылях: и торчали из тины осклизлые колья, и торчали из тины осклизлые камни, и торчали из тины красные столбики-вехи, и сползала в типу ветхая пристань и ветхий домишко без крыши, и не было вокруг нас ничего кроме тины и мертвого безлюдья.
We pushed off again, and made what way we could. It was much harder work now, but Herbert and Startop persevered, and rowed and rowed and rowed until the sun went down. By that time the river had lifted us a little, so that we could see above the bank. There was the red sun, on the low level of the shore, in a purple haze, fast deepening into black; and there was the solitary flat marsh; and far away there were the rising grounds, between which and us there seemed to be no life, save here and there in the foreground a melancholy gull.	Мы снова отчалили и, как могли, поплыли дальше. Теперь это было много труднее, но Герберт и Стартоп не сдавались и гребли, гребли, гребли до самого заката. К этому времени река подняла нас повыше, и стало видно далеко вокруг. Вон красное солнце на горизонте опускается в лиловую, быстро чернеющую мглу; вот пустынное, плоское болото; а там, вдали, холмы, и кажется, что ничего живого не осталось на земле, разве что мелькнет над водой одинокая чайка.
As the night was fast falling, and as the moon, being past the full, would not rise early, we held a little council; a short one, for clearly our course was to lie by at the first lonely tavern we could find. So, they plied their oars once more, and I looked out for anything like a house. Thus we held on, speaking little, for four or five dull miles. It was very cold, and, a collier coming by us, with her galley-fire smoking and flaring, looked like a comfortable home. The night was as dark by this time as it would be until morning; and what light we had, seemed to come more from the river than the sky, as the oars in their dipping struck at a few reflected stars.	Между тем быстро темнело, луна должна была взойти еще не скоро, и мы собрали совет; длился он недолго - всем было ясно, что нам следует заночевать в первой же глухой харчевне, какая попадется на пути. И вот друзья мои опять взялись за весла, а я стал высматривать какое-нибудь строение. Так, лишь изредка перекидываясь словами, мы проплыли четыре-пять долгих миль. Было очень холодно, и встречный угольщик, в камбузе которого ярко пылал огонь, показался нам уютным, как родной дом. Теперь уже совсем стемнело, только река светилась, когда весла, погружаясь в воду, тревожили редкие отражения звезд.
At this dismal time we were evidently all possessed by the idea that we were followed. As the tide made, it flapped heavily at irregular intervals against the shore; and whenever such a sound came, one or other of us was sure to start, and look in that direction. Here and there, the set of the current had worn down the bank into a little creek, and we were all suspicious of such places, and eyed them nervously. Sometimes, "What was that ripple?" one of us would say in a low voice. Or another, "Is that a boat yonder?" And afterwards we would fall into a dead silence, and I would sit impatiently thinking with what an unusual amount of noise the oars worked in the thowels.	В этот смутный час у всех нас, видно, было ощущение, что за нами гонятся. Временами волны прилива с тяжелым плеском ударялись о берег, и, заслышав этот звук, кто-нибудь из нас непременно вздрагивал и смотрел в том направлении. Кое-где течением вымыло в берегу узкие бухточки, и все мы с опаской к ним приближались тревожно в них заглядывали. По временам кто-нибудь тихо спрашивал: "Что это плеснуло?" Или другой говорил: "Вон там, кажется, лодка!" После чего воцарялась мертвая тишина, и я с раздражением думал, как громко весла трутся об уключины.
At length we descried a light and a roof, and presently afterwards ran alongside a little causeway made of stones that had been picked up hard by. Leaving the rest in the boat, I stepped ashore, and found the light to be in a window of a public-house. It was a dirty place enough, and I dare say not unknown to smuggling adventurers; but there was a good fire in the kitchen, and there were eggs and bacon to eat, and various liquors to drink. Also, there were two double-bedded rooms,-"such as they were," the landlord said. No other company was in the house than the landlord, his wife, and a grizzled male creature, the "Jack" of the little causeway, who was as slimy and smeary as if he had been low-water mark too.	Наконец мы завидели огонек и крышу, а вскоре после этого причалили к маленькой пристани, сложенной из таких же камней, какие валялись повсюду вокруг. Я один сошел на берег и выяснил, что огонек светится в окне харчевни. Дом отнюдь не блистал чистотой и, по всей вероятности, был хорошо знаком контрабандистам; но в кухне жарко топился очаг, и можно было заказать яичницу с салом, не говоря уже о всяких напитках. Имелись также две комнаты для постояльцев, "какие ни на есть", по словам хозяина. Во всем доме оказался только хозяин, его жена да седое существо мужского пола - работник, такой осклизлый и грязный, словно и его покрывало приливом до верхней отметки.
With this assistant, I went down to the boat again, and we all came ashore, and brought out the oars, and rudder and boat-hook, and all else, and hauled her up for the night. We made a very good meal by the kitchen fire, and then apportioned the bedrooms: Herbert and Startop were to occupy one; I and our charge the other. We found the air as carefully excluded from both, as if air were fatal to life; and there were more dirty clothes and bandboxes under the beds than I should have thought the family possessed. But we considered ourselves well off, notwithstanding, for a more solitary place we could not have found.	С этим помощником я снова спустился к лодке, мы забрали из нее весла, руль и багор, а лодку вытащили на берег. Мы плотно поужинали у кухонного очага и пошли взглянуть на свои комнаты: Герберт и Стартоп заняли одну, мы с Провисом другую. Воздух был изгнан из них так основательно, словно присутствие его грозило смертью, а под кроватями валялось такое количество грязного белья и каких-то картонок, что я подивился - откуда у хозяев столько добра. Но, несмотря на это, мы решили, что превосходно устроились, потому что более уединенного места и сыскать было нельзя.
While we were comforting ourselves by the fire after our meal, the Jack-who was sitting in a corner, and who had a bloated pair of shoes on, which he had exhibited while we were eating our eggs and bacon, as interesting relics that he had taken a few days ago from the feet of a drowned seaman washed ashore-asked me if we had seen a four-oared galley going up with the tide? When I told him No, he said she must have gone down then, and yet she "took up too," when she left there.	Когда мы опять расположились у огонька, работник - он сидел поодаль в углу, вытянув ноги в огромных разбухших башмаках, о которых успел сообщить нам, пока мы ели яичницу с салом, что дня три назад снял их с утонувшего матроса, когда труп прибило к берегу, - работник спросил меня, повстречалась ли нам четырехвесельная шлюпка. На мой отрицательный ответ он сказал, что она, значит, пошла вниз, хотя отсюда повернула вверх, с приливом.
"They must ha' thought better on't for some reason or another," said the Jack, "and gone down."	-- Видно, они почему-нибудь передумали, - добавил работник.
"A four-oared galley, did you say?" said I.	-- Вы как сказали, четырехвесельная? - переспросил я.
"A four," said the Jack, "and two sitters."	-- Правильно, - сказал он. - Четыре гребца и два пассажира.
"Did they come ashore here?"	-- Они сходили на берег?
"They put in with a stone two-gallon jar for some beer. I'd ha' been glad to pison the beer myself," said the Jack, "or put some rattling physic in it."	-- А как же, пива брали, бутыль у них с собой была на два галлона. Я бы им в это пиво с моим удовольствием яда подсыпал либо какого зелья подлил.
"Why?"	-- Почему?
"I know why," said the Jack. He spoke in a slushy voice, as if much mud had washed into his throat.	-- Уж я-то знаю почему, - голос работника хлюпал, точно в горло ему намыло тины.
"He thinks," said the landlord, a weakly meditative man with a pale eye, who seemed to rely greatly on his Jack,-"he thinks they was, what they wasn't."	-- Он думает, - сказал хозяин, хилый, медлительный человек с белесыми глазами, видимо привыкший полагаться на своего работника, - он думает про них такое, чего и нет.
"I knows what I thinks," observed the Jack.	-- Уж я-то знаю, что я думаю, - заметил работник.
"You thinks Custum 'Us, Jack?" said the landlord.	-- Ты думаешь, это таможенные, - сказал хозяин.
"I do," said the Jack.	-- Ага, - сказал работник.
"Then you're wrong, Jack."	-- Ну, и ошибаешься.
"AM I!"	-- Кто, я?
In the infinite meaning of his reply and his boundless confidence in his views, the Jack took one of his bloated shoes off, looked into it, knocked a few stones out of it on the kitchen floor, and put it on again. He did this with the air of a Jack who was so right that he could afford to do anything.	После этого красноречивого ответа, в котором звучала безграничная вера в собственную непогрешимость, работник снял один из своих разбухших башмаков, заглянул в него, вытряхнул на пол несколько камешков и надел снова. Он проделал это с видом человека, который может все себе позволить, потому что всегда прав.
"Why, what do you make out that they done with their buttons then, Jack?" asked the landlord, vacillating weakly.	-- А куда же они, по-твоему, девали свои пуговицы? - возразил хозяин уже менее убежденно.
"Done with their buttons?" returned the Jack. "Chucked 'em overboard. Swallered 'em. Sowed 'em, to come up small salad. Done with their buttons!"	-- Пуговицы куда девали? - окрысился работник. - В воду бросили. Проглотили. Посеяли, авось, мол, салат вырастет. Вот куда девали.
"Don't be cheeky, Jack," remonstrated the landlord, in a melancholy and pathetic way.	-- А ты не задирайся, - жалобно попрекнул его хозяин.
"A Custum 'Us officer knows what to do with his Buttons," said the Jack, repeating the obnoxious word with the greatest contempt, "when they comes betwixt him and his own light. A four and two sitters don't go hanging and hovering, up with one tide and down with another, and both with and against another, without there being Custum 'Us at the bottom of it."	-- Уж таможенный найдет, куда деть свои пуговицы, - сказал работник, презрительно подчеркивая ненавистное слово, - ежели ему несподручно, чтобы их люди видели. С какой бы радости четырехвесельной шлюпке с двумя пассажирами шнырять то вверх по течению, то вниз, то не поймешь как, - нет, тут наверняка таможенными пахнет.
Saying which he went out in disdain; and the landlord, having no one to reply upon, found it impracticable to pursue the subject.	С этими словами он гордо удалился из кухни; а хозяин счел за благо оставить неприятную тему.
This dialogue made us all uneasy, and me very uneasy. The dismal wind was muttering round the house, the tide was flapping at the shore, and I had a feeling that we were caged and threatened. A four-oared galley hovering about in so unusual a way as to attract this notice was an ugly circumstance that I could not get rid of. When I had induced Provis to go up to bed, I went outside with my two companions (Startop by this time knew the state of the case), and held another council. Whether we should remain at the house until near the steamer's time, which would be about one in the afternoon, or whether we should put off early in the morning, was the question we discussed. On the whole we deemed it the better course to lie where we were, until within an hour or so of the steamer's time, and then to get out in her track, and drift easily with the tide. Having settled to do this, we returned into the house and went to bed.	От этого их разговора всем нам стало не по себе, а мне - в особенности. Ветер уныло бормотал за окном, вода плескалась о берег, и у меня было ощущение, что мы заперты в клетке, окруженной врагами. Эта зловещая четырехвесельная шлюпка, неизвестно зачем шныряющая так близко от нас, не шла у меня из ума. Уговорив Провиса лечь спать, я вызвал на улицу обоих моих товарищей (Стартоп к этому времени уже был посвящен в нашу тайну), и мы опять стали держать совет. Нужно было обсудить, оставаться ли здесь до тех пор, пока не пора будет выезжать к пароходу, - то есть примерно до полудня следующего дня, - или же отчалить рано утром. Нам казалось, что лучше будет пока остаться на месте, а за час до того, как мог появиться пароход, выгрести в фарватер и тихонько плыть вперед по течению. Порешив на этом, мы возвратились в дом и пошли спать.
I lay down with the greater part of my clothes on, and slept well for a few hours. When I awoke, the wind had risen, and the sign of the house (the Ship) was creaking and banging about, with noises that startled me. Rising softly, for my charge lay fast asleep, I looked out of the window. It commanded the causeway where we had hauled up our boat, and, as my eyes adapted themselves to the light of the clouded moon, I saw two men looking into her. They passed by under the window, looking at nothing else, and they did not go down to the landing-place which I could discern to be empty, but struck across the marsh in the direction of the Nore.	Я лег, почти не раздеваясь, и несколько часов спокойно проспал. Проснувшись, я услышал, что ветер усилился и вывеска харчевни ("Корабль") скрипит и стукается о свой столб. Встревоженный, я встал тихонько, чтобы не разбудить крепко спавшего Провиса, и подошел к окну. Оно выходило на пристань, куда мы вытащили свою лодку, и, когда глаза мои привыкли к тусклому свету затянутой облаками луны, я увидел, что в лодку заглядывают какие-то два человека. Они прошли под окном и не стали спускаться к причалу, где, как я заметил, никого не было, а зашагали по болотам по направлению к устью реки.
My first impulse was to call up Herbert, and show him the two men going away. But reflecting, before I got into his room, which was at the back of the house and adjoined mine, that he and Startop had had a harder day than I, and were fatigued, I forbore. Going back to my window, I could see the two men moving over the marsh. In that light, however, I soon lost them, and, feeling very cold, lay down to think of the matter, and fell asleep again.	Первой моей мыслью было разбудить Герберта и показать ему их удаляющиеся фигуры. Однако, еще не войдя в его комнату, которая примыкала к моей, но смотрела в противоположную сторону, я передумал, вспомнив, что ему и Стартопу пришлось сегодня тяжелее, чем мне, и жаль нарушать его отдых. Из своего окна я еще раз поглядел на двух человек, шагающих по болоту; они вскоре скрылись из глаз, и, сильно озябнув, я улегся, чтобы все хорошенько обдумать, и тут же уснул.
We were up early. As we walked to and fro, all four together, before breakfast, I deemed it right to recount what I had seen. Again our charge was the least anxious of the party. It was very likely that the men belonged to the Custom House, he said quietly, and that they had no thought of us. I tried to persuade myself that it was so,-as, indeed, it might easily be. However, I proposed that he and I should walk away together to a distant point we could see, and that the boat should take us aboard there, or as near there as might prove feasible, at about noon. This being considered a good precaution, soon after breakfast he and I set forth, without saying anything at the tavern.	Встали мы рано. Пока мы, дожидаясь завтрака, вчетвером прохаживались перед домом, я решил рассказать о том, что видел ночью. И снова Провис взволновался меньше других. Скорей всего, сказал он спокойно, это и правда таможенные, а к нам опи не имеют никакого касательства. Я старался убедить себя, что так оно и есть, тем более что это было вполне возможно. И все же я подал мысль, - не пройти ли нам с ним пешком до мыса, который был отсюда виден, с тем чтобы лодка забрала нас там часов в двенадцать. Все решили, что такая предосторожность не помешает, и вскоре после завтрака, не сказавшись никому в харчевне, мы с ним пустились в путь.
He smoked his pipe as we went along, and sometimes stopped to clap me on the shoulder. One would have supposed that it was I who was in danger, not he, and that he was reassuring me. We spoke very little. As we approached the point, I begged him to remain in a sheltered place, while I went on to reconnoitre; for it was towards it that the men had passed in the night. He complied, and I went on alone. There was no boat off the point, nor any boat drawn up anywhere near it, nor were there any signs of the men having embarked there. But, to be sure, the tide was high, and there might have been some footpints under water.	Дорогой он курил свою трубку да изредка останавливался, чтобы потрепать меня по плечу. Можно было подумать, что не ему, а мне грозит опасность и он меня успокаивает. Говорили мы очень мало. Подойдя к назначенному месту, я попросил его обождать за кучей камней, пока я осмотрю окрестность, потому что ночью те двое шли в этом же направлении. Он послушался, и я пошел дальше один. Ни у самого мыса, ни поблизости от него никаких лодок не было, не было и признаков того, чтобы кто-нибудь здесь садился в лодку. Впрочем, с ночи река сильно поднялась, и следы ног, если они здесь и были, могли оказаться под водой.
When he looked out from his shelter in the distance, and saw that I waved my hat to him to come up, he rejoined me, and there we waited; sometimes lying on the bank, wrapped in our coats, and sometimes moving about to warm ourselves, until we saw our boat coming round. We got aboard easily, and rowed out into the track of the steamer. By that time it wanted but ten minutes of one o'clock, and we began to look out for her smoke.	Когда Провис выглянул из-за своего укрытия и увидел, что я машу ему шляпой, он подошел ко мне, и мы стали поджидать остальных, то лежа на берегу, закутавшись в плащи, то прохаживаясь, чтобы согреться. Но вот из-за мыса показалась наша лодка; мы уселись и выгребли в фарватер. Время уже было без десяти час, и мы стали высматривать, не покажется ли дым парохода.
But, it was half-past one before we saw her smoke, and soon afterwards we saw behind it the smoke of another steamer. As they were coming on at full speed, we got the two bags ready, and took that opportunity of saying good by to Herbert and Startop. We had all shaken hands cordially, and neither Herbert's eyes nor mine were quite dry, when I saw a four-oared galley shoot out from under the bank but a little way ahead of us, and row out into the same track.	Однако лишь в половине второго мы завидели вдали столб дыма, а вскоре за ним и второй. Пароходы шли полным ходом, и мы, приготовив наши два дорожных мешка, стали прощаться с Гербертом и Стартопом. Только что мы пожали друг другу руки, причем ни Герберт, ни я не могли удержаться от слез, как из бухточки немного впереди нас стрелою вылетела четырехвесельная шлюпка и тоже стала править на середину реки.
A stretch of shore had been as yet between us and the steamer's smoke, by reason of the bend and wind of the river; but now she was visible, coming head on. I called to Herbert and Startop to keep before the tide, that she might see us lying by for her, and I adjured Provis to sit quite still, wrapped in his cloak. He answered cheerily, "Trust to me, dear boy," and sat like a statue. Meantime the galley, which was very skilfully handled, had crossed us, let us come up with her, and fallen alongside. Leaving just room enough for the play of the oars, she kept alongside, drifting when we drifted, and pulling a stroke or two when we pulled. Of the two sitters one held the rudder-lines, and looked at us attentively,-as did all the rowers; the other sitter was wrapped up, much as Provis was, and seemed to shrink, and whisper some instruction to the steerer as he looked at us. Not a word was spoken in either boat.	До сих пор мы видели только дым, так как самый пароход был скрыт за поворотом берега; но вот и он показался - идет прямо на нас. Я скомандовал Герберту и Стартопу держать наперерез течению, чтобы нас лучше было видно с парохода, а Провису крикнул - пусть завернется в свой плащ и сидит тихо. Он бодро отозвался: "Будь покоен, мой мальчик", - и замер неподвижно, как статуя, Тем временем шлюпка, повинуясь умелым гребцам, пересекла нам путь, дала нам с нею поравняться и пошла рядом. Оставив между бортами ровно столько места, сколько требовалось, чтобы работать веслами, они так и держались рядом - вслед за нами переставали грести, вслед за нами делали два-три взмаха. Один из двух пассажиров правил рулем и так же, как его гребцы, внимательно нас разглядывал; второй, закутанный не хуже Провиса, взглянул на нас, а потом весь съежился и что-то шепнул рулевому. Больше никто не произнес ни слова.
Startop could make out, after a few minutes, which steamer was first, and gave me the word "Hamburg," in a low voice, as we sat face to face. She was nearing us very fast, and the beating of her peddles grew louder and louder. I felt as if her shadow were absolutely upon us, when the galley hailed us. I answered.	Через несколько минут Стартоп, сидевший напротив меня, разобрал, который пароход идет первым, и вполголоса сказал мне: - Гамбургский. - Пароход приближался очень быстро, лопасти его колес все громче шлепали по воде. Мне уже казалось, что тень его настигает нашу лодку, когда с шлюпки нас окликнули. Я отозвался.
"You have a returned Transport there," said the man who held the lines. "That's the man, wrapped in the cloak. His name is Abel Magwitch, otherwise Provis. I apprehend that man, and call upon him to surrender, and you to assist."	-- Среди вас имеется самовольно вернувшийся ссыльный, - сказал человек, сидевший на руле. - Вон он, тот, что закутан в плащ. Зовут его Абель Мэгвич, иначе - Провис. Я арестую этого человека и предлагаю ему сдаться, а вам - оказать помощь полиции.
At the same moment, without giving any audible direction to his crew, he ran the galley abroad of us. They had pulled one sudden stroke ahead, had got their oars in, had run athwart us, and were holding on to our gunwale, before we knew what they were doing. This caused great confusion on board the steamer, and I heard them calling to us, and heard the order given to stop the paddles, and heard them stop, but felt her driving down upon us irresistibly. In the same moment, I saw the steersman of the galley lay his hand on his prisoner's shoulder, and saw that both boats were swinging round with the force of the tide, and saw that all hands on board the steamer were running forward quite frantically. Still, in the same moment, I saw the prisoner start up, lean across his captor, and pull the cloak from the neck of the shrinking sitter in the galley. Still in the same moment, I saw that the face disclosed, was the face of the other convict of long ago. Still, in the same moment, I saw the face tilt backward with a white terror on it that I shall never forget, and heard a great cry on board the steamer, and a loud splash in the water, and felt the boat sink from under me.	В ту же минуту, словно бы ничего и не скомандовав своим гребцам, он подвел шлюпку вплотную к нашей лодке: не успели мы оглянуться, как они одним сильным взмахом рванули вперед, убрали весла и крепко вцепились в наш борт. Это вызвало страшное смятение на пароходе, я услышал, как нам что-то кричат, услышал команду остановить машину, услышал, как колеса остановились, но чувствовал, что пароход продолжает неудержимо на нас надвигаться. В ту же минуту я увидел, что рулевой шлюпки положил руку на плечо арестованному и что обе лодки стало поворачивать по течению, а вверху матросы со всех ног сбегаются на бак. В ту же минуту арестованный вскочил и, протянув руку через плечо полицейского, сдернул плащ с головы человека, который, съежившись, сидел в шлюпке. В ту же минуту я узнал его лицо - лицо второго каторжника из времен моего детства. И в ту же минуту это помертвевшее от ужаса лицо, которого я никогда не забуду, отпрянуло назад, с парохода раздался многоголосый крик, потом громкий всплеск где-то рядом со мной, и я почувствовал, что лодка из-под меня уходит.
It was but for an instant that I seemed to struggle with a thousand mill-weirs and a thousand flashes of light; that instant past, I was taken on board the galley. Herbert was there, and Startop was there; but our boat was gone, and the two convicts were gone.	Всего какое-нибудь мгновение я словно отбивался от тысячи мельничных колес и тысячи вспышек света; это мгновение прошло, меня втащили в шлюпку. Тут был и Герберт и Стартоп; но наша лодка исчезла, и оба каторжника тоже исчезли.
What with the cries aboard the steamer, and the furious blowing off of her steam, and her driving on, and our driving on, I could not at first distinguish sky from water or shore from shore; but the crew of the galley righted her with great speed, and, pulling certain swift strong strokes ahead, lay upon their oars, every man looking silently and eagerly at the water astern. Presently a dark object was seen in it, bearing towards us on the tide. No man spoke, but the steersman held up his hand, and all softly backed water, and kept the boat straight and true before it. As it came nearer, I saw it to be Magwitch, swimming, but not swimming freely. He was taken on board, and instantly manacled at the wrists and ankles.	В сумятице оглушительных криков и свиста выходящего пара, поворотов парохода и бешеных скачков шлюпки я сначала не мог отличить небо от воды и один берег от другого; но матросы ловко выправили шлюпку, и отведя ее вперед с помощью нескольких быстрых, сильных ударов, склонились над веслами и стали пристально вглядываться в воду за кормой. Вскоре мы заметили в воде какой-то черный предмет, который несло на нас течением. Никто не произнес ни слова, но рулевой поднял руку, и гребцы стали потихоньку табанить, чтобы шлюпку не относило. Темный предмет приблизился, и я увидел, что это плывет Мэгвич, но плывет неловко, с трудом. Его втащили на борт и немедленно заковали в ручные и ножные кандалы.
The galley was kept steady, and the silent, eager look-out at the water was resumed. But, the Rotterdam steamer now came up, and apparently not understanding what had happened, came on at speed. By the time she had been hailed and stopped, both steamers were drifting away from us, and we were rising and falling in a troubled wake of water. The look-out was kept, long after all was still again and the two steamers were gone; but everybody knew that it was hopeless now.	Шлюпку опять выправили, и молчаливое наблюдение за водой возобновилось. Но уже близко был роттердамский пароход, который, видимо ничего не подозревая, шел полным ходом. Его окликали, пытались остановить, но поздно: через минуту оба парохода уже удалялись от нас, а шлюпка подпрыгивала на поднятых ими волнах. Наблюдение продолжалось еще долго после того, как все стихло и пароходы скрылись из виду; но все знали, что теперь это дело безнадежное.
At length we gave it up, and pulled under the shore towards the tavern we had lately left, where we were received with no little surprise. Here I was able to get some comforts for Magwitch,-Provis no longer,-who had received some very severe injury in the Chest, and a deep cut in the head.	В конце концов мы отступились и поплыли вдоль берега к харчевне, которую мы так недавно покинули и где были встречены с превеликим удивлением. Здесь я мог кое-чем облегчить страдания Мэгвича - теперь уже не Провиса! - у которого была сильно ушиблена грудь и рассечена голова.
He told me that he believed himself to have gone under the keel of the steamer, and to have been struck on the head in rising. The injury to his chest (which rendered his breathing extremely painful) he thought he had received against the side of the galley. He added that he did not pretend to say what he might or might not have done to Compeyson, but that, in the moment of his laying his hand on his cloak to identify him, that villain had staggered up and staggered back, and they had both gone overboard together, when the sudden wrenching of him (Magwitch) out of our boat, and the endeavor of his captor to keep him in it, had capsized us. He told me in a whisper that they had gone down fiercely locked in each other's arms, and that there had been a struggle under water, and that he had disengaged himself, struck out, and swum away.	Он рассказал мне, что, по-видимому, очутился под килем парохода и, подымаясь, задел о него головой. А грудью он, очевидно, ударился о борт шлюпки, да так сильно, что дыхание причиняло ему страшную боль. Он добавил, что не берется сказать, что готов был сделать с Компесоном, но в ту минуту, как он сдернул с него плащ, негодяй вскочил с места, откинулся назад, и они вместе свалились за борт; а оттого, что он, Мэгвич, падая, толкнул нашу лодку и от попыток его поимщика удержать его, лодка перевернулась. И еще он рассказал мне, шепотом, что они пошли ко дну, вцепившись друг в друга, что под водой произошла жестокая схватка, а потом он рванулся, вырвался и уплыл.
I never had any reason to doubt the exact truth of what he thus told me. The officer who steered the galley gave the same account of their going overboard.	У меня не было причин сомневаться в том, что его рассказ - истинная правда. Полицейский офицер, правивший шлюпкой, почти в тех же словах описал, как они свалились в воду.
When I asked this officer's permission to change the prisoner's wet clothes by purchasing any spare garments I could get at the public-house, he gave it readily: merely observing that he must take charge of everything his prisoner had about him. So the pocket-book which had once been in my hands passed into the officer's. He further gave me leave to accompany the prisoner to London; but declined to accord that grace to my two friends.	Когда я попросил у этого офицера разрешения снять с арестованного мокрую одежду и взамен купить для него, что найдется у хозяев харчевни, он охотно согласился, оговорив только, что обязан взять на сохранение все, что Мэгвич имел при себе; таким образом к нему перешел и бумажник, некогда отданный в мое распоряжение. Он также разрешил мне - но только мне, а не моим друзьям - сопровождать арестованного в Лондон.
The Jack at the Ship was instructed where the drowned man had gone down, and undertook to search for the body in the places where it was likeliest to come ashore. His interest in its recovery seemed to me to be much heightened when he heard that it had stockings on. Probably, it took about a dozen drowned men to fit him out completely; and that may have been the reason why the different articles of his dress were in various stages of decay.	Работнику из "Корабля" было указано, где именно погибший упал в воду, и он взялся поискать труп в тех местах, куда его скорее всего могло выбросить. Мне показалось, что его интерес к этим поискам сильно возрос, когда он узнал, что на утонувшем были чулки. Вероятно, чтобы одеть его с головы до ног, требовалось не менее десятка утопленников: этим, должно быть, и объясняется, почему все предметы его одежды находились на различных ступенях разрушения.
We remained at the public-house until the tide turned, and then Magwitch was carried down to the galley and put on board. Herbert and Startop were to get to London by land, as soon as they could. We had a doleful parting, and when I took my place by Magwitch's side, I felt that that was my place henceforth while he lived.	Мы пробыли в харчевне до трех часов дня, а когда начался прилив, Мэгвича снесли к пристани и положили в шлюпку. Герберту и Стартопу предстояло добираться до Лондона сухим путем. Печально было наше прощание, я садясь в лодку рядом с Мэгвичем, я почувствовал, что, пока он жив, тут теперь и будет мое место.
For now, my repugnance to him had all melted away; and in the hunted, wounded, shackled creature who held my hand in his, I only saw a man who had meant to be my benefactor, and who had felt affectionately, gratefully, and generously, towards me with great constancy through a series of years. I only saw in him a much better man than I had been to Joe.	Ибо от моего отвращения к нему не осталось и следа, и в загнанном, израненном, закованном арестанте, державшем мою руку в своей, я видел только человека, который вознамерился стать моим благодетелем и в течение долгих лет хранил ко мне добрые, благодарные, великодушные чувства. Я видел в нем только человека, который обошелся со мной куда лучше, чем я обошелся с Джо.
His breathing became more difficult and painful as the night drew on, and often he could not repress a groan. I tried to rest him on the arm I could use, in any easy position; but it was dreadful to think that I could not be sorry at heart for his being badly hurt, since it was unquestionably best that he should die. That there were, still living, people enough who were able and willing to identify him, I could not doubt. That he would be leniently treated, I could not hope. He who had been presented in the worst light at his trial, who had since broken prison and had been tried again, who had returned from transportation under a life sentence, and who had occasioned the death of the man who was the cause of his arrest.	Ему делалось все труднее дышать, и часто он не мог удержаться от стона. Я старался поддерживать его голову здоровой рукой, а сам с ужасом чувствовал, что не могу сожалеть о его тяжелых увечьях, поскольку скорая смерть была бы для него избавлением. Я не сомневался, что еще живы люди, способные и готовые опознать его, и не надеялся, что к нему проявят снисхождение. Ведь в свое время, на суде, его постарались выставить в наихудшем свете, а после того он бежал из тюрьмы и опять предстал перед судом, вернулся из ссылки, зная, что это грозит ему смертью, и по сути дела убил человека, стараниями которого был арестован.
As we returned towards the setting sun we had yesterday left behind us, and as the stream of our hopes seemed all running back, I told him how grieved I was to think that he had come home for my sake.	Пока мы плыли к заходящему солнцу, которое вчера садилось позади нас, и река наших надежд словно катила спои волны вспять, я сказал ему, как меня гнетет мысль, что он возвратился на родину из-за меня.
"Dear boy," he answered, "I'm quite content to take my chance. I've seen my boy, and he can be a gentleman without me."	-- Милый мальчик, - отвечал он, - что бы ни случилось, я доволен. Я повидал своего мальчика, а джентльменом он может быть и без меня.
No. I had thought about that, while we had been there side by side. No. Apart from any inclinations of my own, I understood Wemmick's hint now. I foresaw that, being convicted, his possessions would be forfeited to the Crown.	Нет. Я и об этом успел подумать, пока сидел с ним рядом. Нет. Не говоря уже о моих собственных желаниях, теперь я понимал намеки Уэммика. Я не сомневался, что раз он будет осужден, все его имущество отойдет в казну.
"Lookee here, dear boy," said he "It's best as a gentleman should not be knowed to belong to me now. Only come to see me as if you come by chance alonger Wemmick. Sit where I can see you when I am swore to, for the last o' many times, and I don't ask no more."	-- Послушай, мой мальчик, - сказал он. - Теперь люди пусть лучше не знают, что джентльмен со мной знакомство водит. Ты навещай меня этак случайно, как будто просто зашел за компанию с Уэммиком. И когда меня приведут к присяге, - уж это будет в последний раз! - сядь так, чтобы мне тебя видно было. А больше мне ничего не нужно.
"I will never stir from your side," said I, "when I am suffered to be near you. Please God, I will be as true to you as you have been to me!"	-- Я никуда от вас не уйду, - сказал я. - буду с вами всегда, когда только разрешат. Видит бог, я останусь вам верен, как вы были верны мне!
I felt his hand tremble as it held mine, and he turned his face away as he lay in the bottom of the boat, and I heard that old sound in his throat,-softened now, like all the rest of him. It was a good thing that he had touched this point, for it put into my mind what I might not otherwise have thought of until too late,-that he need never know how his hopes of enriching me had perished.	Я почувствовал, как рука его задрожала: он отвернулся лицом к дощатому борту лодки, и снова из горла его послышался знакомый булькающий звук, но словно смягченный, так же как и сам он смягчился. И хорошо, что благодаря его словам я вовремя сообразил то, до чего иначе мог додуматься слишком поздно: конечно же, от него нужно таить, что его расчеты - сделать из меня богатого человека - пошли прахом.

Chapter LV/ГЛАВА LV

English	Русский
He was taken to the Police Court next day, and would have been immediately committed for trial, but that it was necessary to send down for an old officer of the prison-ship from which he had once escaped, to speak to his identity. Nobody doubted it; but Compeyson, who had meant to depose to it, was tumbling on the tides, dead, and it happened that there was not at that time any prison officer in London who could give the required evidence. I had gone direct to Mr. Jaggers at his private house, on my arrival over night, to retain his assistance, and Mr. Jaggers on the prisoner's behalf would admit nothing. It was the sole resource; for he told me that the case must be over in five minutes when the witness was there, and that no power on earth could prevent its going against us.	На следующий день его доставили в полицейский суд, и дело было бы сразу назначено к слушанию, если бы для установления его личности не пришлось послать за старым надзирателем, служившим в плавучей тюрьме, откуда он когда-то сбежал. Никто в его личности не сомневался, но Компесона, который должен был ее засвидетельствовать, мертвого носило где-то по волнам, а в Лондоне в то время не случилось никого из тюремных служащих, кто бы мог дать нужные показания. Я еще накануне, сразу по возвращении, побывал на дому у мистера Джеггерса, чтобы заручиться его помощью, и мистер Джеггерс обещал не показывать против арестованного. Ничего больше и нельзя было сделать: он сказал мне, что, когда свидетель явится, дело будет решено в пять минут, и никакие силы на земле не помогут решить его в нашу пользу.
I imparted to Mr. Jaggers my design of keeping him in ignorance of the fate of his wealth. Mr. Jaggers was querulous and angry with me for having "let it slip through my fingers," and said we must memorialize by and by, and try at all events for some of it. But he did not conceal from me that, although there might be many cases in which the forfeiture would not be exacted, there were no circumstances in this case to make it one of them. I understood that very well. I was not related to the outlaw, or connected with him by any recognizable tie; he had put his hand to no writing or settlement in my favor before his apprehension, and to do so now would be idle. I had no claim, and I finally resolved, and ever afterwards abided by the resolution, that my heart should never be sickened with the hopeless task of attempting to establish one.	Я сообщил мистеру Джеггерсу свой план - скрыть от Мэгвича потерю его состояния. Мистер Джеггерс сердито попенял мне за то, что я "дал деньгам ускользнуть между пальцев", и сказал, что нужно будет своевременно подать прошение и попытаться хотя бы частично их сохранить. Однако он не утаил от меня, что, хотя далеко не все приговоры предусматривают конфискацию имущества, в данном случае ее не избежать. Это я и сам хорошо понимал. Я не состоял с преступником в родстве, не был связан с ним никакими признанными узами; до своего ареста он не написал никакого завещания или дарственной в мою пользу, а теперь это было бы бесполезно. Я не имел никаких прав на его имущество; и я принял решение - от которого никогда не отступал, - что не стану растравлять себя безнадежными попытками утвердить за собой такое право.
There appeared to be reason for supposing that the drowned informer had hoped for a reward out of this forfeiture, and had obtained some accurate knowledge of Magwitch's affairs. When his body was found, many miles from the scene of his death, and so horribly disfigured that he was only recognizable by the contents of his pockets, notes were still legible, folded in a case he carried. Among these were the name of a banking-house in New South Wales, where a sum of money was, and the designation of certain lands of considerable value. Both these heads of information were in a list that Magwitch, while in prison, gave to Mr. Jaggers, of the possessions he supposed I should inherit. His ignorance, poor fellow, at last served him; he never mistrusted but that my inheritance was quite safe, with Mr. Jaggers's aid.	Были основания предполагать, что утонувший доносчик рассчитывал, в случае конфискации, на большое вознаграждение и собрал точные сведения об имущественном положении Мэгвича. Когда труп его наконец нашли - за много миль от места катастрофы и в таком обезображенном виде, что узнать его можно было только по содержимому его карманов, - кое-какие записи, хранившиеся в бумажнике, удалось разобрать. Там значилось имя банкира в Новом Южном Уэльсе, принявшего от Мэгвича крупный денежный вклад, и было перечислено несколько весьма ценных земельных участков. Оба эти пункта входили также в перечень, который Мэгвич дал мистеру Джеггерсу в тюрьме, воображая, что я унаследую все его богатства. Вот когда невежество этого несчастного пошло ему на пользу: он ни на минуту не усомнился, что раз мистер Джеггерс взял дело в свои руки, то наследство мое обеспечено.
After three days' delay, during which the crown prosecution stood over for the production of the witness from the prison-ship, the witness came, and completed the easy case. He was committed to take his trial at the next Sessions, which would come on in a month.	По прошествии трех дней свидетель, которого дожидалось обвинение, явился, и несложное следствие было закончено. Мэгвич должен был предстать перед судом на ближайшей сессии, которая начиналась через месяц.
It was at this dark time of my life that Herbert returned home one evening, a good deal cast down, and said,-	В эту-то тяжелую пору моей жизни Герберт пришел однажды вечером домой в большом огорчении и сказал:
"My dear Handel, I fear I shall soon have to leave you."	-- Дорогой мой Гендель, боюсь, что скоро я буду вынужден тебя покинуть.
His partner having prepared me for that, I was less surprised than he thought.	Будучи подготовлен к этому известию его компаньоном, я удивился меньше, чем он того ожидал.
"We shall lose a fine opportunity if I put off going to Cairo, and I am very much afraid I must go, Handel, when you most need me."	-- Если я не поеду сейчас в Каир, мы упустим прекрасные возможности, и выходит, Гендель, что придется мне уехать как раз тогда, когда я тебе больше всего нужен.
"Herbert, I shall always need you, because I shall always love you; but my need is no greater now than at another time."	-- Ты всегда будешь мне нужен, Герберт, потому что я всегда буду тебя любить; но сейчас ты мне нужен не больше, чем в любое другое время.
"You will be so lonely."	-- Тебе будет так тоскливо.
"I have not leisure to think of that," said I. "You know that I am always with him to the full extent of the time allowed, and that I should be with him all day long, if I could. And when I come away from him, you know that my thoughts are with him."	-- Об этом мне некогда думать, - сказал я. - Ты же знаешь, - все время, сколько разрешается, я провожу у него, я бы целый день от него не уходил, если б можно было. А остальное время мысли мои все равно с ним.
The dreadful condition to which he was brought, was so appalling to both of us, that we could not refer to it in plainer words.	Ужасающее положение, в каком оказался Мэгвич, так потрясло нас обоих, что мы были не в силах говорить о нем в более определенных словах.
"My dear fellow," said Herbert, "let the near prospect of our separation-for, it is very near-be my justification for troubling you about yourself. Have you thought of your future?"	-- Дорогой мой, - сказал Герберт, - только в виду нашей близкой разлуки - а она очень близка - я осмеливаюсь задать тебе вопрос: ты подумал о своем будущем?
"No, for I have been afraid to think of any future."	-- Нет, я вообще боюсь думать о будущем.
"But yours cannot be dismissed; indeed, my dear dear Handel, it must not be dismissed. I wish you would enter on it now, as far as a few friendly words go, with me."	-- Но ты не вправе о себе забывать, никуда это не годится, дорогой мой Гендель Давай-ка, побеседуем немножко о твоих делах, по старой дружбе,
"I will," said I.	-- Изволь, - сказал я.
"In this branch house of ours, Handel, we must have a-"	-- В нашей новой конторе, Гендель, нам понадобится...
I saw that his delicacy was avoiding the right word, so I said, "A clerk."	Видя, что из деликатности он не решается произнести нужное слово, я подсказал - клерк.
"A clerk. And I hope it is not at all unlikely that he may expand (as a clerk of your acquaintance has expanded) into a partner. Now, Handel,-in short, my dear boy, will you come to me?"	-- Да, клерк. И, насколько я понимаю, со временем он (подобно одному клерку, с которым ты хорошо знаком), вполне может превратиться в компаньона. Так вот, Гендель... словом, дорогой мой, приезжай-ка ты ко мне!
There was something charmingly cordial and engaging in the manner in which after saying "Now, Handel," as if it were the grave beginning of a portentous business exordium, he had suddenly given up that tone, stretched out his honest hand, and spoken like a schoolboy.	Пленительна была подкупающая сердечность, с какой он, после слов "так вот, Гендель", видимо предназначенных служить вступлением к серьезному деловому разговору, внезапно переменил тон, протянул мне свою честную руку и заговорил как мальчишка.
"Clara and I have talked about it again and again," Herbert pursued, "and the dear little thing begged me only this evening, with tears in her eyes, to say to you that, if you will live with us when we come together, she will do her best to make you happy, and to convince her husband's friend that he is her friend too. We should get on so well, Handel!"	-- Мы с Кларой уже столько раз все это обсудили, - продолжал Герберт, - и моя дорогая девочка не далее как сегодня со слезами на глазах просила тебе передать, что, если ты согласишься с нами жить, когда приедешь, она всеми силами постарается, чтобы тебе было хорошо и чтобы ты убедился, что друг ее мужа и ей тоже друг. Мы бы так чудесно зажили, Гендель!
I thanked her heartily, and I thanked him heartily, but said I could not yet make sure of joining him as he so kindly offered. Firstly, my mind was too preoccupied to be able to take in the subject clearly. Secondly,-Yes! Secondly, there was a vague something lingering in my thoughts that will come out very near the end of this slight narrative.	Я горячо поблагодарил Клару и горячо поблагодарил Герберта, но сказал, что сейчас еще не могу дать ответа на его великодушное предложение. Во-первых, голова у меня так полна другими заботами, что я и обдумать ничего толком не в состоянии. Во-вторых... Да! Во-вторых, в сознании моем смутно зародилось нечто, о чем будет еще сказано к самому концу этой нехитрой повести.
"But if you thought, Herbert, that you could, without doing any injury to your business, leave the question open for a little while-"	-- Но если ты считаешь, Герберт, что вопрос этот, без ущерба для вашего дела, можно на некоторое время оставить открытым..
"For any while," cried Herbert. "Six months, a year!"	-- На сколько угодно времени! - воскликнул Герберт. - На полгода, на год!
"Not so long as that," said I. "Two or three months at most."	-- Это слишком много, - сказал я. - Самое большее - на два-три месяца.
Herbert was highly delighted when we shook hands on this arrangement, and said he could now take courage to tell me that he believed he must go away at the end of the week.	К полному удовольствию Герберта мы скрепили этот уговор рукопожатием, после чего у него достало храбрости сообщить мне, что отъезд его, видимо, должен состояться уже в конце недели.
"And Clara?" said I.	- А Клара?
"The dear little thing," returned Herbert, "holds dutifully to her father as long as he lasts; but he won't last long. Mrs. Whimple confides to me that he is certainly going."	-- Моя дорогая девочка не бросит своего отца, покуда он жив; но проживет он недолго. Миссис Уимпл шепнула мне по секрету, что он вот-вот отдаст богу душу.
"Not to say an unfeeling thing," said I, "he cannot do better than go."	-- Я не хочу показаться бессердечным, - заметил я, - но, право же, это лучшее, что он может сделать.
"I am afraid that must be admitted," said Herbert; "and then I shall come back for the dear little thing, and the dear little thing and I will walk quietly into the nearest church. Remember! The blessed darling comes of no family, my dear Handel, and never looked into the red book, and hasn't a notion about her grandpapa. What a fortune for the son of my mother!"	-- Пожалуй, - сказал Герберт. - Ну, а тогда я приеду за своей дорогой девочкой, и мы с ней тихо обвенчаемся в ближайшей церкви. Не забудь, дорогой мой Гендель, у этой прелестной крошки нет никакой родословной, она в глаза не видела книги пэров и ничегошеньки не знает о своем дедушке. Это ли не счастье для сына моей матери!
On the Saturday in that same week, I took my leave of Herbert,-full of bright hope, but sad and sorry to leave me,-as he sat on one of the seaport mail coaches. I went into a coffee-house to write a little note to Clara, telling her he had gone off, sending his love to her over and over again, and then went to my lonely home,-if it deserved the name; for it was now no home to me, and I had no home anywhere.	На той же неделе в субботу я проводил Герберта до почтовой кареты, увозившей его в порт, и он уехал, преисполненный радужных надежд, но глубоко огорченный разлукой со мной. Я зашел в какой-то ресторанчик, послал оттуда Кларе записку, извещая ее, что он благополучно отбыл и велел передать ей тысячу самых нежных приветов, а потом одиноко направился к себе домой - если так можно выразиться, ибо я уже не чувствовал себя там дома, и не было на свете дома, который я мог бы назвать своим.
On the stairs I encountered Wemmick, who was coming down, after an unsuccessful application of his knuckles to my door. I had not seen him alone since the disastrous issue of the attempted flight; and he had come, in his private and personal capacity, to say a few words of explanation in reference to that failure.	На лестнице мне повстречался Уэммик, - он, оказывается, безуспешно стучал в мою дверь. Я еще не виделся с ним с глазу на глаз после плачевного исхода нашей попытки к бегству, и он приходил для того, чтобы, как сугубо частное лицо, объяснить мне кое-что в связи с этой неудачей.
"The late Compeyson," said Wemmick, "had by little and little got at the bottom of half of the regular business now transacted; and it was from the talk of some of his people in trouble (some of his people being always in trouble) that I heard what I did. I kept my ears open, seeming to have them shut, until I heard that he was absent, and I thought that would be the best time for making the attempt. I can only suppose now, that it was a part of his policy, as a very clever man, habitually to deceive his own instruments. You don't blame me, I hope, Mr. Pip? I am sure I tried to serve you, with all my heart."	-- К покойному Компесону, - сказал Уэммик, - вели нити чуть не от всех дел, которыми мы занимались, и то, о чем я вам говорил, я узнал из разговоров кое-каких его подручных, попавших в беду (кто-нибудь из его подручных всегда попадает в беду). После этого я уже ничего не пропускал мимо ушей и наконец услышал, что он отлучился из Лондона, и подумал, что вот самое время вам попытать счастья. Теперь-то я так полагаю, что он, будучи очень хитрым человеком, нарочно обманывал тех, кого заставлял на себя работать, - это была его система. Вы, надеюсь, не в обиде на меня, мистер Пип? Поверьте, я очень старался услужить вам, чем только мог.
"I am as sure of that, Wemmick, as you can be, and I thank you most earnestly for all your interest and friendship."	-- Это я прекрасно знаю, Уэммик, и я вам от души признателен за ваше участие и дружбу.
"Thank you, thank you very much. It's a bad job," said Wemmick, scratching his head, "and I assure you I haven't been so cut up for a long time. What I look at is the sacrifice of so much portable property. Dear me!"	-- Ну и спасибо вам, большое спасибо. Скверная получилась история, - сказал Уэммик, почесывая в затылке, - уверяю вас, я давно не был так расстроен. Я все думаю - сколько движимого имущества зря пропало. Ой-ой-ой!
"What I think of, Wemmick, is the poor owner of the property."	-- А я, Уэммик, больше думаю о несчастном владельце этого имущества.
"Yes, to be sure," said Wemmick. "Of course, there can be no objection to your being sorry for him, and I'd put down a five-pound note myself to get him out of it. But what I look at is this. The late Compeyson having been beforehand with him in intelligence of his return, and being so determined to bring him to book, I do not think he could have been saved. Whereas, the portable property certainly could have been saved. That's the difference between the property and the owner, don't you see?"	-- Да, разумеется, - сказал Уэммик. - Вполне понятно, что вы ему сочувствуете, я бы и сам не пожалел пяти фунтов, чтобы его вызволить. Но я смотрю на дело так: уж раз покойный Компесон сумел заранее прознать о его возвращении и задумал выдать его, навряд ли было возможно его спасти. А вот движимое имущество было вполне возможно спасти. В этом и состоит различие между имуществом и его владельцем, вы меня понимаете?
I invited Wemmick to come up stairs, and refresh himself with a glass of grog before walking to Walworth. He accepted the invitation. While he was drinking his moderate allowance, he said, with nothing to lead up to it, and after having appeared rather fidgety,-	Я пригласил Уэммика зайти и выпить грога, прежде чем отправляться в Уолворт. Он согласился. Еще не допив свои полстакана, он вдруг спросил без всяких предисловий, только изобразив некоторую сконфуженность:
"What do you think of my meaning to take a holiday on Monday, Mr. Pip?"	-- Мистер Пип, что вы скажете, если я в понедельник возьму себе отпуск?
"Why, I suppose you have not done such a thing these twelve months."	-- Что ж, это вы, вероятно, первый раз за целый год себе позволяете.
"These twelve years, more likely," said Wemmick. "Yes. I'm going to take a holiday. More than that; I'm going to take a walk. More than that; I'm going to ask you to take a walk with me."	-- Скажите лучше - за десять лет, - заявил Уэммик. - Да. Я решил в понедельник взять себе отпуск. Более того: я решил отправиться на прогулку. Более того: я решил просить вас, сопровождать меня.
I was about to excuse myself, as being but a bad companion just then, when Wemmick anticipated me.	Я хотел отговориться тем, что невеселый из меня сейчас получится спутник, но Уэммик не дал мне открыть рот.
"I know your engagements," said he, "and I know you are out of sorts, Mr. Pip. But if you could oblige me, I should take it as a kindness. It ain't a long walk, and it's an early one. Say it might occupy you (including breakfast on the walk) from eight to twelve. Couldn't you stretch a point and manage it?"	-- Я знаю, чем занято ваше время, мистер Пип, - сказал он, - и знаю, что настроение у вас неважное. Но если бы вы могли оказать мне такую любезность, вы бы меня весьма обязали. Прогулка это недолгая, и к тому же ранняя. Вам пришлось бы потратить на нее, вместе с завтраком, скажем - часа четыре, с восьми до двенадцати. Вы прикиньте, неужели вы так-таки не сможете выкроить на это время?
He had done so much for me at various times, that this was very little to do for him. I said I could manage it,-would manage it,-and he was so very much pleased by my acquiescence, that I was pleased too. At his particular request, I appointed to call for him at the Castle at half past eight on Monday morning, and so we parted for the time.	Он столько для меня сделал, с тех пор как началось наше знакомство, что было бы грешно отказать ему в таком пустяке. Я сказал, что смогу выкроить время, что выкрою непременно, - и сам порадовался, видя, какую радость доставило ему мое согласие. Мы условились, что я зайду за ним в замок в понедельник утром ровно в половине девятого, и на том распростились.
Punctual to my appointment, I rang at the Castle gate on the Monday morning, and was received by Wemmick himself, who struck me as looking tighter than usual, and having a sleeker hat on. Within, there were two glasses of rum and milk prepared, and two biscuits. The Aged must have been stirring with the lark, for, glancing into the perspective of his bedroom, I observed that his bed was empty.	В понедельник, точно в назначенное время, я позвонил у ворот замка. Уэммик сам впустил меня, и мне показалось, что вид у него еще более аккуратный, чем обычно, и шляпа вычищена еще лучше. В столовой уже были приготовлены два стакана рома с молоком и два сухарика. Престарелый, как видно, встал в этот день с петухами: бросив взгляд в открытую дверь его спальни, я заметил, что кровать его пуста.
When we had fortified ourselves with the rum and milk and biscuits, and were going out for the walk with that training preparation on us, I was considerably surprised to see Wemmick take up a fishing-rod, and put it over his shoulder. "Why, we are not going fishing!" said I.	Когда мы, подкрепившись на дорогу ромом с молоком и сухариками, стали собираться на таинственную прогулку, Уэммик, к моему великому удивлению, извлек откуда-то удочку и взял ее на плечо. - Разве мы идем на рыбную ловлю? - спросил я.
"No," returned Wemmick, "but I like to walk with one."	-- Нет, - отвечал Уэммик, - но я люблю гулять с удочкой.
I thought this odd; however, I said nothing, and we set off. We went towards Camberwell Green, and when we were thereabouts, Wemmick said suddenly,-	Мне это показалось странным; однако я промолчал, и мы пустились в путь. Мы пошли по направлению к Кемберуэлскому лугу, и, приближаясь к нему, Уэммик вдруг сказал:
"Halloa! Here's a church!"	-- Ого! Глядите-ка, церковь!
There was nothing very surprising in that; but again, I was rather surprised, when he said, as if he were animated by a brilliant idea,-	В этом не было ничего достойного удивления; но мне опять пришлось удивиться, когда он сказал, словно осененный блестящей идеей:
"Let's go in!"	-- Не зайти ли нам туда?
We went in, Wemmick leaving his fishing-rod in the porch, and looked all round. In the mean time, Wemmick was diving into his coat-pockets, and getting something out of paper there.	Мы зашли, оставив удочку на паперти, и огляделись по сторонам. Уэммик залез в карман и вытащил из него что-то, завернутое в бумагу.
"Halloa!" said he. "Here's a couple of pair of gloves! Let's put 'em on!"	-- Ого! - сказал он. - Глядите-ка, две пары перчаток! Не надеть ли нам их?
As the gloves were white kid gloves, and as the post-office was widened to its utmost extent, I now began to have my strong suspicions. They were strengthened into certainty when I beheld the Aged enter at a side door, escorting a lady.	Поскольку перчатки были белые, лайковые и поскольку щель почтового ящика была раздвинута до последнего предела, я начал о чем-то догадываться. Догадка моя превратилась в уверенность, когда в церковь через боковую дверь вступил Престарелый, сопровождавший даму.
"Halloa!" said Wemmick. "Here's Miss Skiffins! Let's have a wedding."	-- Ого! - сказал Уэммик. - Глядите-ка, мисс Скиффипс! Не сыграть ли нам свадьбу?
That discreet damsel was attired as usual, except that she was now engaged in substituting for her green kid gloves a pair of white. The Aged was likewise occupied in preparing a similar sacrifice for the altar of Hymen. The old gentleman, however, experienced so much difficulty in getting his gloves on, that Wemmick found it necessary to put him with his back against a pillar, and then to get behind the pillar himself and pull away at them, while I for my part held the old gentleman round the waist, that he might present an equal and safe resistance. By dint of this ingenious scheme, his gloves were got on to perfection.	Целомудренная эта девица была одета как обычно, если не считать того, что она в ту самую минуту меняла свои зеленые лайковые перчатки на белые. Такого же рода жертву на алтарь Гименея готовился принести и Престарелый. Но для старичка процедура надевания перчаток оказалась сопряженной со столь великими трудностями, что Уэммик счел необходимым прислонить его спиной к колонне, а сам, зайдя сзади, стал изо всех сил тянуть перчатки на себя, в то время как я крепко держал старичка за талию, чтобы он мог, без опасности для жизни, оказать соответствующее сопротивление. С помощью этого хитроумного маневра перчатки наделись как нельзя лучше.
The clerk and clergyman then appearing, we were ranged in order at those fatal rails. True to his notion of seeming to do it all without preparation, I heard Wemmick say to himself, as he took something out of his waistcoat-pocket before the service began,	Тут появились священник и пономарь, и нас, выстроив по рангу, подвели к роковым ступеням. Перед началом венчания я услышал, как Уэммик, верный своему замыслу все делать как бы невзначай, сказал, доставая что-то из жилетного кармана:
"Halloa! Here's a ring!"	-- Ого! Глядите-ка, кольцо!
I acted in the capacity of backer, or best-man, to the bridegroom; while a little limp pew-opener in a soft bonnet like a baby's, made a feint of being the bosom friend of Miss Skiffins. The responsibility of giving the lady away devolved upon the Aged, which led to the clergyman's being unintentionally scandalized, and it happened thus. When he said, "Who giveth this woman to be married to this man?" the old gentlemen, not in the least knowing what point of the ceremony we had arrived at, stood most amiably beaming at the ten commandments. Upon which, the clergyman said again, "WHO giveth this woman to be married to this man?" The old gentleman being still in a state of most estimable unconsciousness, the bridegroom cried out in his accustomed voice, "Now Aged P. you know; who giveth?" To which the Aged replied with great briskness, before saying that he gave, "All right, John, all right, my boy!" And the clergyman came to so gloomy a pause upon it, that I had doubts for the moment whether we should get completely married that day.	Я исполнял обязанности шафера, или дружки жениха; а маленькая хлипкая привратница в детском чепчике притворялась закадычной подругой мисс Скиффинс. Ответственная роль посаженого отца досталась Престарелому, в связи с чем он, без всякого злого умысла, поставил священника в весьма неудобное положение. Произошло это так. Когда священник вопросил: "Кто отдает сию женщину в жены сему мужчине?", старый джентльмен, понятия не имевший, до какого места венчания мы добрались, продолжал благодушно улыбаться десяти заповедям, начертанным на стене. Священник вопросил еще раз: "Кто отдаст сию женщину в жены сему мужчине?" Видя, что старый джентльмен по-прежнему пребывает в блаженном неведении относительно всего происходящего, жених прокричал громко, как привык обращаться к нему дома: "Ну, Престарелый Родитель, ты же знаешь, как отвечать; кто отдает?" На что Престарелый, прежде чем заявить, что отдает не кто иной, как он, с готовностью отозвался: "Превосходно, Джон, превосходно, мой мальчик!" И тут священник сделал такую зловещую паузу, что у меня закралось сомнение - удастся ли нам в этот день довенчаться.
It was completely done, however, and when we were going out of church Wemmick took the cover off the font, and put his white gloves in it, and put the cover on again. Mrs. Wemmick, more heedful of the future, put her white gloves in her pocket and assumed her green.	Однако это нам удалось, и, когда мы выходили из церкви, Уэммик снял крышку с купели, положил туда свои белые перчатки и водворил крышку на место. Миссис Уэммик, проявив больше предусмотрительности, положила свои белые перчатки в карман и опять надела зеленые.
"Now, Mr. Pip," said Wemmick, triumphantly shouldering the fishing-rod as we came out, "let me ask you whether anybody would suppose this to be a wedding-party!"	-- А теперь, мистер Пип, - сказал Уэммик, с торжествующим видом вскидывая удочку на плечо, - разрешите вас спросить, может ли кому прийти в голову, что мы только что от венца?
Breakfast had been ordered at a pleasant little tavern, a mile or so away upon the rising ground beyond the green; and there was a bagatelle board in the room, in case we should desire to unbend our minds after the solemnity. It was pleasant to observe that Mrs. Wemmick no longer unwound Wemmick's arm when it adapted itself to her figure, but sat in a high-backed chair against the wall, like a violoncello in its case, and submitted to be embraced as that melodious instrument might have done.	Завтрак был заказан для нас в чистенькой кухмистерской неподалеку от церкви, с видом на Кемберуэлский луг; в комнате, где мы уселись, стоял небольшой бильярд на случай, если мы захотим рассеяться после торжественной церемонии. Я с удовольствием отметил, что миссис Уэммик уже не разматывала руку Уэммика, когда она обвивалась вокруг ее талии, а, сидя у стены на стуле с высокой спинкой, подобная виолончели в футляре, принимала это проявление нежных чувств, как мог бы его принять сей сладкозвучный инструмент.
We had an excellent breakfast, and when any one declined anything on table, Wemmick said, "Provided by contract, you know; don't be afraid of it!" I drank to the new couple, drank to the Aged, drank to the Castle, saluted the bride at parting, and made myself as agreeable as I could.	Нас накормили прекрасным завтраком, причем всякий раз, как кто-нибудь отказывался от какого-нибудь блюда, Уэммик приговаривал: "Кушайте, не стесняйтесь, за все уплачено вперед". Я пил за здоровье молодых, пил за Престарелого, пил за процветание замка, на прощанье поцеловал новобрачную, - словом всячески постарался не испортить им праздника.
Wemmick came down to the door with me, and I again shook hands with him, and wished him joy.	Уэммик проводил меня до дверей, и я еще раз пожал ему руку и пожелал счастья.
"Thankee!" said Wemmick, rubbing his hands. "She's such a manager of fowls, you have no idea. You shall have some eggs, and judge for yourself. I say, Mr. Pip!" calling me back, and speaking low. "This is altogether a Walworth sentiment, please."	-- Благодарствуйте! - сказал он, потирая руки. - С курами она управляется просто на диво. Вот отведаете как-нибудь яиц - сами скажете. Эй, мистер Пип! - крикнул он мне вдогонку и закончил вполголоса: - Это я вам высказал чисто уолвортское мнение.
"I understand. Not to be mentioned in Little Britain," said I.	-- Понимаю. И на Литл-Бритен повторять его не следует.
Wemmick nodded.	Уэммик кивнул.
"After what you let out the other day, Mr. Jaggers may as well not know of it. He might think my brain was softening, or something of the kind."	-- После того что вы в тот раз выболтали, лучше, чтобы мистер Джеггерс об этом не знал. А то он, чего доброго, решит, что у меня размягчение мозгов или что-нибудь в этом роде.

Chapter LVI/ГЛАВА LVI

English	Русский
He lay in prison very ill, during the whole interval between his committal for trial and the coming round of the Sessions. He had broken two ribs, they had wounded one of his lungs, and he breathed with great pain and difficulty, which increased daily. It was a consequence of his hurt that he spoke so low as to be scarcely audible; therefore he spoke very little. But he was ever ready to listen to me; and it became the first duty of my life to say to him, and read to him, what I knew he ought to hear.	Весь месяц, оставшийся до начала судебной сессии, он тяжко болел. У него было сломано два ребра, они задели легкое, и ему день ото дня становилось труднее и больнее дышать. И говорил он от боли так тихо, что его едва можно было расслышать, а потому все больше молчал. Но слушать меня он был готов сколько угодно, и первой моей обязанностью стало говорить и читать ему то, что, как я знал, было ему всего нужнее.
Being far too ill to remain in the common prison, he was removed, after the first day or so, into the infirmary. This gave me opportunities of being with him that I could not otherwise have had. And but for his illness he would have been put in irons, for he was regarded as a determined prison-breaker, and I know not what else.	В таком состоянии он не мог помешаться в общей камере, и дня через два его перевели в лазарет. Только это и позволило мне навещать его так часто. И если бы не болезнь, его непременно заковали бы в кандалы - ведь считалось, что он - закоренелый преступник и обязательно попытается бежать.
Although I saw him every day, it was for only a short time; hence, the regularly recurring spaces of our separation were long enough to record on his face any slight changes that occurred in his physical state. I do not recollect that I once saw any change in it for the better; he wasted, and became slowly weaker and worse, day by day, from the day when the prison door closed upon him.	Я приходил к нему каждый день, но лишь на короткое время; таким образом от одного нашего свидания до другого малейшая перемена в его состоянии успевала отразиться у него на лице. Я не припомню, чтобы хоть когда-нибудь заметил в нем перемену к лучшему; с тех пор как за ним захлопнулись тюремные ворота, он день ото дня худел, терял силы и чувствовал себя все хуже.
The kind of submission or resignation that he showed was that of a man who was tired out. I sometimes derived an impression, from his manner or from a whispered word or two which escaped him, that he pondered over the question whether he might have been a better man under better circumstances. But he never justified himself by a hint tending that way, or tried to bend the past out of its eternal shape.	Почти безразличная покорность, проявляемая им, была покорностью смертельно уставшего человека. По его тону, по отдельным, шепотом сказанным словам, я мог заключить, что он размышляет над тем, не стал ли бы он другим, лучшим человеком, сложись его жизнь более благоприятно. Но он никогда на это не ссылался и не делал попыток перетолковать в свою пользу прошлое, неумолимо тяготевшее над ним.
It happened on two or three occasions in my presence, that his desperate reputation was alluded to by one or other of the people in attendance on him. A smile crossed his face then, and he turned his eyes on me with a trustful look, as if he were confident that I had seen some small redeeming touch in him, even so long ago as when I was a little child. As to all the rest, he was humble and contrite, and I never knew him complain.	Два или три раза случилось, что арестанты, работавшие в лазарете, упомянули при мне об утвердившейся за ним славе неисправимого злодея. По лицу его пробегала тогда улыбка, и он обращал на меня доверчивый взгляд, словно хотел сказать, что я-то еще ребенком видел от него не одно только дурное. Если не считать этого, он был исполнен смирения и кротости, и я не помню, чтобы он хоть раз на что-нибудь пожаловался.
When the Sessions came round, Mr. Jaggers caused an application to be made for the postponement of his trial until the following Sessions. It was obviously made with the assurance that he could not live so long, and was refused. The trial came on at once, and, when he was put to the bar, he was seated in a chair. No objection was made to my getting close to the dock, on the outside of it, and holding the hand that he stretched forth to me.	Когда пришло время, мистер Джегтерс подал ходатайство об отсрочке дела до следующей сессии. Шаг этот был явно рассчитан на то, что он до тех пор не доживет, и в просьбе отказали. Его дело слушалось одним из первых. В суде он сидел на стуле, и мне разрешили стоять у самой решетки, которой были отгорожены подсудимые, и держать его за руку.
The trial was very short and very clear. Such things as could be said for him were said,-how he had taken to industrious habits, and had thriven lawfully and reputably. But nothing could unsay the fact that he had returned, and was there in presence of the Judge and Jury. It was impossible to try him for that, and do otherwise than find him guilty.	Дело разбиралось недолго - все было ясно. То, что можно было сказать в его защиту, было сказано: как он в изгнании занялся честным трудом и законными путями нажил богатство. Однако ничто не могло изменить того обстоятельства, что он вернулся и находится здесь, перед судьей и присяжными. Поскольку именно за это его и судили, не признать его виновным было невозможно.
At that time, it was the custom (as I learnt from my terrible experience of that Sessions) to devote a concluding day to the passing of Sentences, and to make a finishing effect with the Sentence of Death. But for the indelible picture that my remembrance now holds before me, I could scarcely believe, even as I write these words, that I saw two-and-thirty men and women put before the Judge to receive that sentence together. Foremost among the two-and-thirty was he; seated, that he might get breath enough to keep life in him.	В то время существовал обычай (как я узнал на опыте этой страшной сессии) посвящать заключительный день объявлению приговоров, причем смертный приговор для вящего эффекта объявлялся последним. Если бы картина эта не сохранилась неизгладимо в моей памяти, то сейчас, когда я пишу эти строки, я бы просто не поверил, что на моих глазах судья прочел этот приговор сразу тридцати двум мужчинам и женщинам. И первым среди этих тридцати двух был он, - ему и тут позволили сидеть, потому что стоя он бы попросту задохнулся.
The whole scene starts out again in the vivid colors of the moment, down to the drops of April rain on the windows of the court, glittering in the rays of April sun. Penned in the dock, as I again stood outside it at the corner with his hand in mine, were the two-and-thirty men and women; some defiant, some stricken with terror, some sobbing and weeping, some covering their faces, some staring gloomily about. There had been shrieks from among the women convicts; but they had been stilled, and a hush had succeeded. The sheriffs with their great chains and nosegays, other civic gewgaws and monsters, criers, ushers, a great gallery full of people,-a large theatrical audience,-looked on, as the two-and-thirty and the Judge were solemnly confronted. Then the Judge addressed them. Among the wretched creatures before him whom he must single out for special address was one who almost from his infancy had been an offender against the laws; who, after repeated imprisonments and punishments, had been at length sentenced to exile for a term of years; and who, under circumstances of great violence and daring, had made his escape and been re-sentenced to exile for life. That miserable man would seem for a time to have become convinced of his errors, when far removed from the scenes of his old offences, and to have lived a peaceable and honest life. But in a fatal moment, yielding to those propensities and passions, the indulgence of which had so long rendered him a scourge to society, he had quitted his haven of rest and repentance, and had come back to the country where he was proscribed. Being here presently denounced, he had for a time succeeded in evading the officers of Justice, but being at length seized while in the act of flight, he had resisted them, and had-he best knew whether by express design, or in the blindness of his hardihood-caused the death of his denouncer, to whom his whole career was known. The appointed punishment for his return to the land that had cast him out, being Death, and his case being this aggravated case, he must prepare himself to Die.	Как сейчас вижу я перед собою залу суда, вижу все, вплоть до капель апрельского дождя на оконных стеклах, сверкающих в лучах апрельского солнца. За решеткой, возле которой я снова стою, держа его за руку, выстроены мужчины и женщины - тридцать два человеческих существа: иные держатся вызывающе, иные сжались от страха, те плачут и рыдают, те закрыли лицо руками, те угрюмо озираются по сторонам. Некоторые из женщин пронзительно кричали, но теперь их усмирили, и водворилась тишина. Шерифы с массивными цепями и медалями, прочие судейские букашки и чудища, глашатаи, приставы, галерея, битком набитая публикой - как в театре! - все смотрят на осужденных, которые остались теперь лицом к лицу с судьей. Он обращается к ним с речью. Среди несчастных, коих он видит перед собой, есть человек, заслуживающий быть особо отмеченным, который чуть ли не с младенчества нарушал закон; который после неоднократного заключения в тюрьму и других наказаний был наконец приговорен к каторжным работам на определенный срок; который совершил дерзкий побег, сопряженный с насильственными действиями, и был приговорен к ссылке, на этот раз пожизненно. Одно время этот человек, оказавшись далеко от мест, бывших свидетелями его преступлений, как будто проникся сознанием своей вины и вел жизнь тихую и честную. Но в какую-то роковую минуту, не устояв против тех склонностей и страстей, кои столь долго делали его язвой нашего общества, он покинул убежище, где обрел душевный покой и раскаяние, и вернулся в страну, пребывание в которой было ему запрещено законом. Здесь он вскоре был изобличен, по ему некоторое время удавалось скрываться от правосудия; когда же его наконец схватили при попытке к бегству, он оказал сопротивление и - умышленно ли, или в ослеплении собственной дерзостью, о том ему лучше знать, - явился причиной смерти изобличившего его лица, которому была известна вся история его жизни. Поскольку возвращение в страну, изгнавшую его, карается смертью, и поскольку он в дальнейшем еще отяготил свою вину, ему надлежит приготовиться к смерти.
The sun was striking in at the great windows of the court, through the glittering drops of rain upon the glass, and it made a broad shaft of light between the two-and-thirty and the Judge, linking both together, and perhaps reminding some among the audience how both were passing on, with absolute equality, to the greater Judgment that knoweth all things, and cannot err. Rising for a moment, a distinct speck of face in this way of light, the prisoner said, "My Lord, I have received my sentence of Death from the Almighty, but I bow to yours," and sat down again. There was some hushing, and the Judge went on with what he had to say to the rest. Then they were all formally doomed, and some of them were supported out, and some of them sauntered out with a haggard look of bravery, and a few nodded to the gallery, and two or three shook hands, and others went out chewing the fragments of herb they had taken from the sweet herbs lying about. He went last of all, because of having to be helped from his chair, and to go very slowly; and he held my hand while all the others were removed, and while the audience got up (putting their dresses right, as they might at church or elsewhere), and pointed down at this criminal or at that, and most of all at him and me.	Солнце ярко светило в большие окна сквозь сверкавшие на стеклах капли дождя, и широкая полоса света протянулась от судьи к тем тридцати двум, связывая их воедино и, быть может, напоминая кой-кому из присутствующих, что и тот и другие как равные предстанут перед иным, вечным судией, для которого нет ничего сокрытого и который никогда не ошибается. С трудом приподнявшись, так что лицо его стало отчетливо видно в этой полоске света, осужденный сказал: - Милорд, смертный приговор мне произнес всевышний, но я принимаю и ваш, - и снова сел. Кто-то призвал к тишине, и судья договорил то, что еще имел сказать остальным. Затем был прочитан официальный текст приговора, и часть осужденных вывели под руки, другие вышли, тщетно стараясь напустить на себя равнодушный вид. Кое-кто кивнул в сторону галереи, двое или трое пожали друг другу руки, некоторые, выходя, жевали душистую сухую траву, подобранную в зале. Он вышел последним, потому что ему нужно было помочь встать со с гула, и двигался он очень медленно: и он держал меня за руку все время, пока уводили остальных и пока зрители вставали с мест (застегивая сюртуки, отряхивая юбки, как в церкви или после обеда) и сверху показывали друг дружке то того преступника, то другого, а чаше всех - его и меня.
I earnestly hoped and prayed that he might die before the Recorder's Report was made; but, in the dread of his lingering on, I began that night to write out a petition to the Home Secretary of State, setting forth my knowledge of him, and how it was that he had come back for my sake. I wrote it as fervently and pathetically as I could; and when I had finished it and sent it in, I wrote out other petitions to such men in authority as I hoped were the most merciful, and drew up one to the Crown itself. For several days and nights after he was sentenced I took no rest except when I fell asleep in my chair, but was wholly absorbed in these appeals. And after I had sent them in, I could not keep away from the places where they were, but felt as if they were more hopeful and less desperate when I was near them. In this unreasonable restlessness and pain of mind I would roam the streets of an evening, wandering by those offices and houses where I had left the petitions. To the present hour, the weary western streets of London on a cold, dusty spring night, with their ranges of stern, shut-up mansions, and their long rows of lamps, are melancholy to me from this association.	Я молил бога, чтобы он умер до того, как будет подписан указ об исполнении приговора, и твердо на это надеялся, но, терзаясь опасением, как бы он все-таки не протянул слишком долго, в тот же вечер засел писать прошение министру внутренних дел, в котором изложил все, что знал об осужденном, указал, что он возвратился в Англию только из-за меня. Я писал это прошение горячо, с чувством, а на следующий день, отослав его, стал составлять другие - разным высокопоставленным лицам, на милосердие которых особенно надеялся, и даже на высочайшее имя. Поглощенный сочинением этих петиций, я несколько дней и ночей после объявления приговора не знал ни минуты покоя, разве что засыпал иногда, сидя на стуле. А разослав их по назначению, не мог оторваться от тех мест, где их оставил: когда я находился поблизости, мои хлопоты казались мне не столь безнадежными. Охваченный безрассудным волнением и душевной болью, я бродил вечерами по улицам мимо присутственных мест и особняков, где лежали поданные мною бумаги. По сей день, в холодные, пыльные весенние вечера унылые улицы западного Лондона с длинными рядами фонарей и пышных, наглухо запертых домов всегда пробуждают во мне печальные думы.
The daily visits I could make him were shortened now, and he was more strictly kept. Seeing, or fancying, that I was suspected of an intention of carrying poison to him, I asked to be searched before I sat down at his bedside, and told the officer who was always there, that I was willing to do anything that would assure him of the singleness of my designs. Nobody was hard with him or with me. There was duty to be done, and it was done, but not harshly. The officer always gave me the assurance that he was worse, and some other sick prisoners in the room, and some other prisoners who attended on them as sick nurses, (malefactors, but not incapable of kindness, God be thanked!) always joined in the same report.	Ежедневные наши свидания теперь еще больше сократили, и надзор за ним стал строже. Заметив или вообразив, что меня подозревают в намерении передать ему яд, я попросил, чтобы меня обыскивали, прежде чем подпустить к его койке, и предложил надзирателю, который от нас не отлучался, потребовать от меня любых доказательств того, что я не замышляю ничего дурного. Грубого обращения ни я, ни он ни от кого не видели. Люди исполняли свой долг, но без излишней жестокости. Надзиратель всякий раз сообщал мне, что ему хуже, и слова его подтверждали другие больные арестанты и те арестанты, которые за ними ходили (все злодеи, но, благодарение богу, не чуждые истинной доброты!).
As the days went on, I noticed more and more that he would lie placidly looking at the white ceiling, with an absence of light in his face until some word of mine brightened it for an instant, and then it would subside again. Sometimes he was almost or quite unable to speak, then he would answer me with slight pressures on my hand, and I grew to understand his meaning very well.	По мере того как проходили дни, он все больше и больше лежал молча, устремив безучастный взгляд на белый потолок, и лицо его ничего не выражало, лишь изредка оживая от какого-нибудь сказанного мною слова. Иногда он совсем не мог говорить; тогда он вместо ответа слабо пожимал мою руку, и я научился быстро угадывать его желания.
The number of the days had risen to ten, when I saw a greater change in him than I had seen yet. His eyes were turned towards the door, and lighted up as I entered.	Придя в тюрьму на десятый день, я заметил в нем большею перемену, чем обычно. Глаза его были обращены к двери и засветились при моем появлении.
"Dear boy," he said, as I sat down by his bed: "I thought you was late. But I knowed you couldn't be that."	-- Милый мальчик, - сказал он, когда я сел возле его койки, - а я уж боялся, что ты опоздаешь. Хоть и знал, что этого не может быть.
"It is just the time," said I. "I waited for it at the gate."	-- Сейчас как раз время, - ответил я. - Я еще подождал у ворот.
"You always waits at the gate; don't you, dear boy?"	-- Ты всегда ждешь у ворот, ведь верно, мой мальчик?
"Yes. Not to lose a moment of the time."	-- Да. Чтобы не потерять ни минуты.
"Thank'ee dear boy, thank'ee. God bless you! You've never deserted me, dear boy."	-- Спасибо тебе, мой мальчик. Спасибо. Дай бог тебе здоровья. Ты от меня не отступился, мой мальчик.
I pressed his hand in silence, for I could not forget that I had once meant to desert him.	Я пожал его руку и не ответил, ибо не мог забыть, что было время, когда я готов был от него отступиться.
"And what's the best of all," he said, "you've been more comfortable alonger me, since I was under a dark cloud, than when the sun shone. That's best of all."	-- А дороже всего то, - сказал он, - что, с тех пор как надо мной висит черная туча, ты стал ко мне ласковей, чем когда светило солнце. Вот это всего дороже.
He lay on his back, breathing with great difficulty. Do what he would, and love me though he did, the light left his face ever and again, and a film came over the placid look at the white ceiling.	Он лежал на спине, дыхание с трудом вырывалось из его груди. Сколько бы он ни боролся, как бы ни любил меня, сознание временами покидало его, и мутная пленка заволакивала безучастный взгляд, устремленный к белому потолку.
"Are you in much pain to-day?"	-- Боль вас сегодня очень мучает?
"I don't complain of none, dear boy."	-- Я не жалуюсь, мой мальчик.
"You never do complain."	-- Вы никогда не жалуетесь.
He had spoken his last words. He smiled, and I understood his touch to mean that he wished to lift my hand, and lay it on his breast. I laid it there, and he smiled again, and put both his hands upon it.	Больше он уже ничего не сказал. Он улыбнулся, и по движению его пальцев я понял, что он хочет приподнять мою руку и положить ее себе на грудь. Я помог ему, и он опять улыбнулся и сложил руки поверх моей.
The allotted time ran out, while we were thus; but, looking round, I found the governor of the prison standing near me, and he whispered,	Между тем время, разрешенное для свидания, истекло; но, оглянувшись, я увидел около себя смотрителя тюрьмы, который сказал мне шепотом:
"You needn't go yet."	-- Вы можете еще не уходить.
I thanked him gratefully, and asked,	Я горячо поблагодарил его и спросил:
"Might I speak to him, if he can hear me?"	-- Можно мне кое-что сказать ему, если он будет в состоянии меня услышать?
The governor stepped aside, and beckoned the officer away. The change, though it was made without noise, drew back the film from the placid look at the white ceiling, and he looked most affectionately at me.	Смотритель отошел в сторону и поманил за собой надзирателя. Движения их были бесшумны, но безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, ожил и с нежностью обратился на меня.
"Dear Magwitch, I must tell you now, at last. You understand what I say?"	-- Дорогой Мэгвич, теперь наконец я должен вам это сказать. Вы понимаете, что я говорю?
A gentle pressure on my hand.	Пальцы его чуть сжали мою руку.
"You had a child once, whom you loved and lost."	-- Когда-то у вас была дочь, которую вы любили и потеряли.
A stronger pressure on my hand.	Пальцы его сжали мою руку сильнее.
"She lived, and found powerful friends. She is living now. She is a lady and very beautiful. And I love her!"	-- Она осталась жива и нашла влиятельных друзей. Она жива и сейчас. Она - знатная леди, красавица. И я люблю ее.
With a last faint effort, which would have been powerless but for my yielding to it and assisting it, he raised my hand to his lips. Then, he gently let it sink upon his breast again, with his own hands lying on it. The placid look at the white ceiling came back, and passed away, and his head dropped quietly on his breast.	Последним усилием, которое не осталось втуне лишь потому, что я сам помог ему, он поднес мою руку к губам. Потом снова опустил ее себе на грудь и прикрыл своими. Еще на мгновенье безучастный взгляд устремился к белому потолку, потом погас, и голова спокойно склонилась на грудь.
Mindful, then, of what we had read together, I thought of the two men who went up into the Temple to pray, and I knew there were no better words that I could say beside his bed, than "O Lord, be merciful to him a sinner!"	Тогда, вспомнив, о чем мы вместе читали, я подумал про тех двух человек, которые вошли в храм помолиться, и понял, что не могу сказать у его смертного одра ничего лучшего, как: "Боже! Будь милостив к нему, грешнику!"

Chapter LVII/ГЛАВА LVII

English	Русский
Now that I was left wholly to myself, I gave notice of my intention to quit the chambers in the Temple as soon as my tenancy could legally determine, and in the meanwhile to underlet them. At once I put bills up in the windows; for, I was in debt, and had scarcely any money, and began to be seriously alarmed by the state of my affairs. I ought rather to write that I should have been alarmed if I had had energy and concentration enough to help me to the clear perception of any truth beyond the fact that I was falling very ill. The late stress upon me had enabled me to put off illness, but not to put it away; I knew that it was coming on me now, and I knew very little else, and was even careless as to that.	Оставшись теперь совсем один, я заявил о своем желании съехать с квартиры в Тэмпле, как только истечет срок найма, а пока что пересдать ее от себя. Немедля я наклеил на окна билетики, потому что у меня были долги и почти не осталось наличных денег, и я начал серьезно этим тревожиться. Вернее будет сказать, что я стал бы тревожиться, если бы у меня хватило сил сосредоточить мои мысли на чем бы то ни было, кроме того, что я заболеваю. Напряжение последних недель помогло мне оттянуть болезнь, но не побороть ее; и я чувствовал, что теперь она на меня надвигается, а больше почти ничего не чувствовал и даже до этого мне было мало дела.
For a day or two, I lay on the sofa, or on the floor,-anywhere, according as I happened to sink down,-with a heavy head and aching limbs, and no purpose, and no power. Then there came, one night which appeared of great duration, and which teemed with anxiety and horror; and when in the morning I tried to sit up in my bed and think of it, I found I could not do so.	День или два я почти сплошь пролежал то на диване, то на полу, - смотря по тому, где меня сваливала усталость, - с тяжелой головой, с ноющей болью в руках и ногах, без сил и без мыслей. Затем наступила нескончаемая ночь, сплошь состоявшая из терзаний и ужаса; а утром, вознамерившись сесть в постели и вспомнить все по порядку, я обнаружил, что ни того, ни другого сделать не могу.
Whether I really had been down in Garden Court in the dead of the night, groping about for the boat that I supposed to be there; whether I had two or three times come to myself on the staircase with great terror, not knowing how I had got out of bed; whether I had found myself lighting the lamp, possessed by the idea that he was coming up the stairs, and that the lights were blown out; whether I had been inexpressibly harassed by the distracted talking, laughing, and groaning of some one, and had half suspected those sounds to be of my own making; whether there had been a closed iron furnace in a dark corner of the room, and a voice had called out, over and over again, that Miss Havisham was consuming within it,-these were things that I tried to settle with myself and get into some order, as I lay that morning on my bed. But the vapor of a limekiln would come between me and them, disordering them all, and it was through the vapor at last that I saw two men looking at me.	Действительно ли я среди ночи спускался в Гарден-Корт и шарил по всему двору в поисках своей лодки; действительно ли, опомнившись на лестнице, в страхе спрашивал себя, как же я попал сюда из своей постели; действительно ли зажигал лампу, спохватившись, что он поднимается ко мне, а фонари задуло ветром; действительно ли меня изводили чьи-то бессвязные разговоры, стоны и смех, причем я смутно догадывался, что это я сам и смеюсь и разговариваю; действительно ли в темном углу комнаты стояла закрытая железная печь и чей-то голос снова и снова кричал мне, что в ней горит - уже почти сгорела - мисс Хэвишем, - вот загадки, которые я пытался разрешить, лежа в то утро на смятой постели. Но опять и опять все застилало парами от обжигательной печи, все путалось, не успев разрешиться, и сквозь этот-то пар я наконец увидел двух мужчин, внимательно на меня смотревших.
"What do you want?" I asked, starting; "I don't know you."	-- Что вам нужно? - спросил я в испуге. - Я вас не знаю.
"Well, sir," returned one of them, bending down and touching me on the shoulder, "this is a matter that you'll soon arrange, I dare say, but you're arrested."	-- Ну что ж, сэр, - отвечал один из них и, наклонившись, тронул меня за плечо, - надо думать, вы скоро уладите это дельце, но вы арестованы.
"What is the debt?"	-- На какую сумму долг?
"Hundred and twenty-three pound, fifteen, six. Jeweller's account, I think."	-- Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов и шесть пенсов. Кажется, по счету ювелира.
"What is to be done?"	-- Что же теперь делать?
"You had better come to my house," said the man. "I keep a very nice house."	-- А вы переезжайте ко мне на дом *, - сказал он. - У меня в доме хорошо, удобно.
I made some attempt to get up and dress myself. When I next attended to them, they were standing a little off from the bed, looking at me. I still lay there.	Я сделал попытку встать и одеться. Когда я опять о них вспомнил, они стояли поодаль от кровати и смотрели на меня. А я по-прежнему лежал пластом.
"You see my state," said I. "I would come with you if I could; but indeed I am quite unable. If you take me from here, I think I shall die by the way."	-- Видите, в каком я состоянии, - сказал я. - Я пошел бы с вами, если б мог; но, право же, у меня ничего не выйдет. А если вы попробуете меня увезти, я, наверно, умру по дороге.
Perhaps they replied, or argued the point, or tried to encourage me to believe that I was better than I thought. Forasmuch as they hang in my memory by only this one slender thread, I don't know what they did, except that they forbore to remove me.	Может быть, они мне ответили, стали возражать, пытались убедить, будто мне не так уж плохо. Поскольку память моя ничего более о них не сохранила, я не знаю, как они решили поступить; знаю одно - меня никуда не увезли.
That I had a fever and was avoided, that I suffered greatly, that I often lost my reason, that the time seemed interminable, that I confounded impossible existences with my own identity; that I was a brick in the house-wall, and yet entreating to be released from the giddy place where the builders had set me; that I was a steel beam of a vast engine, clashing and whirling over a gulf, and yet that I implored in my own person to have the engine stopped, and my part in it hammered off; that I passed through these phases of disease, I know of my own remembrance, and did in some sort know at the time. That I sometimes struggled with real people, in the belief that they were murderers, and that I would all at once comprehend that they meant to do me good, and would then sink exhausted in their arms, and suffer them to lay me down, I also knew at the time. But, above all, I knew that there was a constant tendency in all these people,-who, when I was very ill, would present all kinds of extraordinary transformations of the human face, and would be much dilated in size,-above all, I say, I knew that there was an extraordinary tendency in all these people, sooner or later, to settle down into the likeness of Joe.	Что у меня была горячка и ко мне боялись подходить, что я страдал неимоверно и часто впадал в беспамятство, что время не имело конца, что я путал всякие немыслимые существования со своим собственным - был кирпичом в стене дома, и сам же молил спустить меня со страшной высоты, куда занесли меня каменщики, потому что у меня кружится голова; был стальным валом огромной машины, который с лязгом крутился над пропастью, и сам же в отчаянии взывал, чтобы машину остановили и меня вынули из нее, - что через все это я прошел во время своей болезни, я знаю по воспоминаниям и в какой-то мере знал и тогда. Что порою я отбивался и от настоящих людей, вообразив, будто имею дело с убийцами, а потом вдруг сразу понимал, что они желают мне добра, в изнеможении падал к ним на руки и позволял уложить себя на подушки, - это я тоже знал. Но, главное, я знал, что всем этим людям, которые в худшие дни моей болезни являли мне самые невероятные превращения человеческого лица и вырастали до чудовищных размеров, - главное, повторяю, я знал, что всем этим людям по какой-то необъяснимой причине свойственно рано или поздно приобретать необычайное сходство с Джо.
After I had turned the worst point of my illness, I began to notice that while all its other features changed, this one consistent feature did not change. Whoever came about me, still settled down into Joe. I opened my eyes in the night, and I saw, in the great chair at the bedside, Joe. I opened my eyes in the day, and, sitting on the window-seat, smoking his pipe in the shaded open window, still I saw Joe. I asked for cooling drink, and the dear hand that gave it me was Joe's. I sank back on my pillow after drinking, and the face that looked so hopefully and tenderly upon me was the face of Joe.	Когда самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то время как все другие странности постепенно исчезают, это одно остается как было: всякий, кто подходил ко мне, делался похожим на Джо. Я открывал глаза среди ночи и в креслах у кровати видел Джо. Я открывал глаза среди дня и на диване у настежь открытого, занавешенного окна снова видел Джо, с трубкой в зубах. Я просил пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладное питье, была рука Джо. Напившись, я откидывался на подушку, и лицо, склонявшееся ко мне с надеждой и лаской, было лицо Джо.
At last, one day, I took courage, and said,	Наконеу я собратся с духом н спросил:
"Is it Joe?"	-- Это Джо?
And the dear old home-voice answered,	И милый знакомый голос ответил:
"Which it air, old chap."	-- Он самый, дружок.
"O Joe, you break my heart! Look angry at me, Joe. Strike me, Joe. Tell me of my ingratitude. Don't be so good to me!"	-- О Джо, ты разрываешь мне сердце! Изругай меня, Джо! Побей меня, Джо! Назови неблагодарным. Не убивай меня своей добротой!
For Joe had actually laid his head down on the pillow at my side, and put his arm round my neck, in his joy that I knew him.	Ибо Джо, от радости, что я узнал его, положил голову ко мне на подушку и обнял меня за шею.
"Which dear old Pip, old chap," said Joe, "you and me was ever friends. And when you're well enough to go out for a ride-what larks!"	-- Эх, Пип, старина. - сказал Джо, - мы же с тобой всегда были друзьями. А уж когда ты поправишься и я повезу тебя кататься, то-то будет расчудесно!
After which, Joe withdrew to the window, and stood with his back towards me, wiping his eyes. And as my extreme weakness prevented me from getting up and going to him, I lay there, penitently whispering, "O God bless him! O God bless this gentle Christian man!"	После чего Джо отступил к окну и повернулся ко мне спиной, утирая глаза. А я, будучи слишком слабым, чтобы встать и подойти к нему, лежал и шептал покаянные слова: "Господи, благослови его! Господи, благослови его за его ангельскую доброту!"
Joe's eyes were red when I next found him beside me; but I was holding his hand, and we both felt happy.	Когда Джо снова уселся возле меня, глаза у него были красные, но я держал его за руку, и оба мы сияли от счастья.
"How long, dear Joe?"	-- Сколько времени, Джо, милый?
"Which you meantersay, Pip, how long have your illness lasted, dear old chap?"	-- Это ты о том, Пип, что сколько, мол, времени ты проболел, дружок?
"Yes, Joe."	-- Да, Джо.
"It's the end of May, Pip. To-morrow is the first of June."	-- Уже конец мая месяца, Пип. Завтра первое июня.
"And have you been here all that time, dear Joe?"	-- И все это время ты был здесь, Джо, милый?
"Pretty nigh, old chap. For, as I says to Biddy when the news of your being ill were brought by letter, which it were brought by the post, and being formerly single he is now married though underpaid for a deal of walking and shoe-leather, but wealth were not a object on his part, and marriage were the great wish of his hart-"	-- Да вроде того, дружок. Я так и сказал тогда Бидди, Это когда мы узнали, что ты захворал, из письма узнали, а почтальон-то он все был холостой, ну а теперь женился, хотя жалованья получает всего ничего, при такой-то ходьбе, да сколько подметок стоптать надо, ну, он за богатством не гонялся весь век, а зато теперь гляди-ка - женатый человек...
"It is so delightful to hear you, Joe! But I interrupt you in what you said to Biddy."	-- Какое наслаждение тебя слушать, Джо! Но я перебил тебя, что же ты сказал Бидди?
"Which it were," said Joe, "that how you might be amongst strangers, and that how you and me having been ever friends, a wisit at such a moment might not prove unacceptabobble. And Biddy, her word were, 'Go to him, without loss of time.' That," said Joe, summing up with his judicial air, "were the word of Biddy. 'Go to him,' Biddy say, 'without loss of time.' In short, I shouldn't greatly deceive you," Joe added, after a little grave reflection, "if I represented to you that the word of that young woman were, 'without a minute's loss of time.'"	-- А вот то самое, что как ты, скорей всего, сейчас один среди чужих людей, а мы ведь с тобой всегда были друзьями, то в такое время ты, может, и не будешь против, ежели тебя навестить. А Бидди так прямо и сказала: "Поезжай к нему немедля". Вот-вот, - протянул Джо, рассудительно поддакивая сам себе, - так Бидди и сказала. "Поезжай, говорит, к нему немедля". Словом, ежели рассуждать попросту, - добавил Джо после короткого раздумья, - она эти самые слова и сказала: "Не медля ни минуты".
There Joe cut himself short, and informed me that I was to be talked to in great moderation, and that I was to take a little nourishment at stated frequent times, whether I felt inclined for it or not, and that I was to submit myself to all his orders. So I kissed his hand, and lay quiet, while he proceeded to indite a note to Biddy, with my love in it.	Тут Джо оборвал свою речь и сообщил мне, что со мной велено разговаривать как можно меньше, что есть мне велено понемногу, но часто и в положенные часы, хочу я того или нет, и что мне велено во всем его слушаться. Я поцеловал ему руку и затих, а он сел сочинять письмо Бидди, обещав передать от меня привет.
Evidently Biddy had taught Joe to write. As I lay in bed looking at him, it made me, in my weak state, cry again with pleasure to see the pride with which he set about his letter. My bedstead, divested of its curtains, had been removed, with me upon it, into the sitting-room, as the airiest and largest, and the carpet had been taken away, and the room kept always fresh and wholesome night and day. At my own writing-table, pushed into a corner and cumbered with little bottles, Joe now sat down to his great work, first choosing a pen from the pen-tray as if it were a chest of large tools, and tucking up his sleeves as if he were going to wield a crow-bar or sledgehammer. It was necessary for Joe to hold on heavily to the table with his left elbow, and to get his right leg well out behind him, before he could begin; and when he did begin he made every down-stroke so slowly that it might have been six feet long, while at every up-stroke I could hear his pen spluttering extensively. He had a curious idea that the inkstand was on the side of him where it was not, and constantly dipped his pen into space, and seemed quite satisfied with the result. Occasionally, he was tripped up by some orthographical stumbling-block; but on the whole he got on very well indeed; and when he had signed his name, and had removed a finishing blot from the paper to the crown of his head with his two forefingers, he got up and hovered about the table, trying the effect of his performance from various points of view, as it lay there, with unbounded satisfaction.	Как видно, Бидди научила Джо писать. Я смотрел на него из постели и так был слаб, что опять прослезился, видя, с какой гордостью он взялся за это письмо. Пока я болел, с кровати моей сняли полог и перенесли ее вместе со мной в гостиную, где было просторнее и больше воздуха, а ковер из комнаты убрали и день и ночь поддерживали в ней чистоту и порядок. И в этой-то гостиной, за моим письменным столом, отодвинутым в угол и заставленным пузырьками, Джо приступил к своей трудной работе, предварительно выбрав на подносике перо, как тяжелый инструмент из ящика, и засучив рукава, точно собирался орудовать киркой или молотом. Для того чтобы начать, Джо пришлось крепко упереться в стол левым локтем и отставить правую ногу далеко назад; когда же он начал, каждый штрих, который он вел книзу, отнимал у него столько времени, словно был длиною в шесть футов, а каждый раз как он поворачивал вверх, я слышал, как перо его отчаянно брызгает. Почему-то проникнувшись твердым убеждением, что чернильница стоит не справа от него, а слева, он то и дело макал перо в пустое пространство, но, видимо, оставался вполне доволен результатом. Время от времени его задерживала какая-нибудь орфографическая каверза, но, в общем, дело у него спорилось, и когда письмо было подписано и последняя клякса с помощью двух указательных пальцев переместилась с бумаги к нему на макушку, он встал и еще некоторое время похаживал вокруг стола, с глубочайшим удовлетворением созерцая свое изделье под разными углами.
Not to make Joe uneasy by talking too much, even if I had been able to talk much, I deferred asking him about Miss Havisham until next day. He shook his head when I then asked him if she had recovered.	Чтобы не огорчать Джо чрезмерной говорливостью (даже если бы таковая была мне по силам), я в тот день не стал расспрашивать его о мисс Хэвишем. Наутро, когда я спросил, поправилась ли она, он покачал головой.
"Is she dead, Joe?"	-- Она умерла, Джо?
"Why you see, old chap," said Joe, in a tone of remonstrance, and by way of getting at it by degrees, "I wouldn't go so far as to say that, for that's a deal to say; but she ain't-"	-- Ну, что ты, дружок, - произнес Джо с укором, очевидно решив подготовить меня постепенно, - это уж ты через край хватил: только что вот... ее нет...
"Living, Joe?"	-- Нет в живых, Джо?
"That's nigher where it is," said Joe; "she ain't living."	-- Вот так-то будет вернее, - сказал Джо. - Нет ее в живых.
"Did she linger long, Joe?"	-- Она еще долго болела, Джо?
"Arter you was took ill, pretty much about what you might call (if you was put to it) a week," said Joe; still determined, on my account, to come at everything by degrees.	-- Да после того как ты захворал, пожалуй, этак - чтобы не соврать - с неделю, - отвечал Джо, по-прежнему полный решимости ради моего блага обо всем сообщать постепенно.
"Dear Joe, have you heard what becomes of her property?"	-- Джо, милый, а ты не слышал, что будет теперь с ее состоянием?
"Well, old chap," said Joe, "it do appear that she had settled the most of it, which I meantersay tied it up, on Miss Estella. But she had wrote out a little coddleshell in her own hand a day or two afore the accident, leaving a cool four thousand to Mr. Matthew Pocket. And why, do you suppose, above all things, Pip, she left that cool four thousand unto him? 'Because of Pip's account of him, the said Matthew.' I am told by Biddy, that air the writing," said Joe, repeating the legal turn as if it did him infinite good, "'account of him the said Matthew.' And a cool four thousand, Pip!"	-- Видишь ли, дружок. - сказал Джо, - говорят так, будто она еще давно почти все закрепила за мисс Эстеллой, отказала ей, то есть. Но дня за два до несчастья она сделала своей рукой приписочку к духовной - оставила круглых четыре тысячи мистеру Мэтью Покету. А самое интересное - почему бы ты думал, Пип, она оставила ему круглых четыре тысячи? "На основании отзыва Пипа о вышеназванном Мэтью". Бидди говорит, там так и написано, - сказал Джо и со смаком повторил мудреную формулу: - "На основании отзыва о вышеназванном Мэтью". И подумай, Пип, круглых четыре тысячи!
I never discovered from whom Joe derived the conventional temperature of the four thousand pounds; but it appeared to make the sum of money more to him, and he had a manifest relish in insisting on its being cool.	Для меня осталось тайной, откуда Джо были известны геометрические признаки этих четырех тысяч фунтов, но, должно быть, в таком виде сумма казалась ему более внушительной, и он всякий раз с увлечением подчеркивал, что тысячи были круглые.
This account gave me great joy, as it perfected the only good thing I had done. I asked Joe whether he had heard if any of the other relations had any legacies?	Рассказ Джо доставил мне большую радость, - я увидел завершенным единственное доброе дело, которое успел сделать. Я спросил, не слышал ли он, что досталось по наследству другим родственникам.
"Miss Sarah," said Joe, "she have twenty-five pound perannium fur to buy pills, on account of being bilious. Miss Georgiana, she have twenty pound down. Mrs. - what's the name of them wild beasts with humps, old chap?"	-- Мисс Саре, - сказал Джо, - той досталось двадцать пять фунтов в год - на пилюли, потому у нее частенько желчь разливается. Мисс Джорджиане - двадцать фунтов и точка. Миссис
"Camels?" said I, wondering why he could possibly want to know.	"Как мило", - я догадался, что под этим именем у него значилась Камилла,
Joe nodded. "Mrs. Camels," by which I presently understood he meant Camilla, "she have five pound fur to buy rushlights to put her in spirits when she wake up in the night."	- ей досталось пять фунтов, покупать свечки, чтобы не очень скучала, когда просыпается по ночам.
The accuracy of these recitals was sufficiently obvious to me, to give me great confidence in Joe's information.	Эти заветы были так метко направлены по адресу, что я без труда поверил сообщению Джо.
"And now," said Joe, "you ain't that strong yet, old chap, that you can take in more nor one additional shovelful to-day. Old Orlick he's been a bustin' open a dwelling-ouse."	-- А теперь, дружок, - сказал он, - подсыплю я тебе еще одну новость и хватит с тебя на сегодня, баста. Старый Орлик-то, знаешь, до чего дошел? Жилой дом ограбил.
"Whose?" said I.	-- Чей дом? - спросил я.
"Not, I grant you, but what his manners is given to blusterous," said Joe, apologetically; "still, a Englishman's ouse is his Castle, and castles must not be busted 'cept when done in war time. And wotsume'er the failings on his part, he were a corn and seedsman in his hart."	-- Побахвалиться этот человек любит, это уж как есть, - продолжал Джо с виноватым вздохом, - но все ж таки дом англичанина - его крепость, а вламываться в крепости не следует, кроме как в военное время. И хоть он и не без греха свой прожил век, но был, как-никак, лабазник, почтенный человек.
"Is it Pumblechook's house that has been broken into, then?"	-- Так это к Памблчуку вломились в дом?
"That's it, Pip," said Joe; "and they took his till, and they took his cash-box, and they drinked his wine, and they partook of his wittles, and they slapped his face, and they pulled his nose, and they tied him up to his bedpust, and they giv' him a dozen, and they stuffed his mouth full of flowering annuals to prewent his crying out. But he knowed Orlick, and Orlick's in the county jail."	-- Вот-вот, Пип, - сказал Джо, - и забрали его выручку и денежный ящик, выпили его вино, угостились его провизией, надавали ему оплеух, нос чуть на сторону не свернули, и самого привязали к кровати да всыпали горяченьких, а чтобы не кричал, набили ему полон рот семян однолетних садовых. Но он узнал Орлика, и Орлик сидит в тюрьме.
By these approaches we arrived at unrestricted conversation. I was slow to gain strength, but I did slowly and surely become less weak, and Joe stayed with me, and I fancied I was little Pip again.	Так, мало-помалу, мы перестали ограничивать себя в задушевных беседах. Я еще долго был очень слаб, но все же силы мои медленно, но верно прибывали, и Джо не отходил от меня, и мне грезилось, будто я снова превратился в маленького Пипа.
For the tenderness of Joe was so beautifully proportioned to my need, that I was like a child in his hands. He would sit and talk to me in the old confidence, and with the old simplicity, and in the old unassertive protecting way, so that I would half believe that all my life since the days of the old kitchen was one of the mental troubles of the fever that was gone. He did everything for me except the household work, for which he had engaged a very decent woman, after paying off the laundress on his first arrival. "Which I do assure you, Pip," he would often say, in explanation of that liberty; "I found her a tapping the spare bed, like a cask of beer, and drawing off the feathers in a bucket, for sale. Which she would have tapped yourn next, and draw'd it off with you a laying on it, and was then a carrying away the coals gradiwally in the soup-tureen and wegetable-dishes, and the wine and spirits in your Wellington boots."	Ибо нежность Джо была мне нужнее всего на свете именно сейчас, когда я чувствовал себя беспомощным, как малый ребенок. Он часами сидел и говорил со мной по-старому откровенно, по-старому просто, как заботливый, но не навязчивый старший брат, так что мне порой начинало казаться, что вся моя жизнь, с тех пор как я покинул нашу старую кухню, была одним из бредовых видений минувшей горячки. Он взял на себя все заботы обо мне, кроме стряпни, для стряпни же разыскал где-то вполне порядочную женщину вместо прежней моей служанки, которую он рассчитал немедленно по приезде. - Хочешь верь, хочешь нет, Пип, - говорил он не раз в оправдание такого самоуправства, - я своими глазами видел, как она черпала из запасной перины, точно из бочки с вином, а перья унесла в ведерке, на продажу. Ей бы дать волю, она бы скоро и твою перину уволокла, да тебя бы заодно прихватила, и весь уголь перетаскала бы из дома в судках да в суповой миске, а вино - в твоих высоких сапогах.
We looked forward to the day when I should go out for a ride, as we had once looked forward to the day of my apprenticeship. And when the day came, and an open carriage was got into the Lane, Joe wrapped me up, took me in his arms, carried me down to it, and put me in, as if I were still the small helpless creature to whom he had so abundantly given of the wealth of his great nature.	Дня, когда мне можно будет в первый раз поехать кататься, мы ждали с таким же нетерпением, как во время оно - моего зачисления в подмастерья. И когда этот день настал и к воротам Тэмпла подъехала открытая коляска, Джо закутал меня, подхватил на руки, снес по лестнице вниз и усадил на подушки, словно я все еще был тем крошечным беспомощным мальчуганом, которого он так щедро оделял из сокровищницы своего большого сердца.
And Joe got in beside me, and we drove away together into the country, where the rich summer growth was already on the trees and on the grass, and sweet summer scents filled all the air. The day happened to be Sunday, and when I looked on the loveliness around me, and thought how it had grown and changed, and how the little wild-flowers had been forming, and the voices of the birds had been strengthening, by day and by night, under the sun and under the stars, while poor I lay burning and tossing on my bed, the mere remembrance of having burned and tossed there came like a check upon my peace. But when I heard the Sunday bells, and looked around a little more upon the outspread beauty, I felt that I was not nearly thankful enough,-that I was too weak yet to be even that,-and I laid my head on Joe's shoulder, as I had laid it long ago when he had taken me to the Fair or where not, and it was too much for my young senses.	Джо уселся рядом со мной, и мы покатили за город, где трава и деревья уже зеленели по-летнему и воздух был напоен сладкими запахами лета. В этот воскресный день, глядя на окружавшую меня красоту, я думал о том, как все здесь на воле выросло и изменилось, как днем и ночью под солнцем и под звездами раскрывались скромные полевые цветы и учились петь птицы, пока я, несчастный, метался в жару и бредил, и одно воспоминание о том, как я метался и бредил, не давало мне дышать полной грудью. А когда я услышал воскресный перезвон колоколов и прелесть деревенской природы глубже проникла мне в сердце, я почувствовал, что далеко не так благодарен, как следовало бы, - что даже для этого я еще слитком слаб, - и припал головой к плечу Джо, как бывало в давние времена, когда он возил меня на ярмарку и детская моя душа изнемогала от обилия впечатлений.
More composure came to me after a while, and we talked as we used to talk, lying on the grass at the old Battery. There was no change whatever in Joe. Exactly what he had been in my eyes then, he was in my eyes still; just as simply faithful, and as simply right.	Потом я немного успокоился, и мы хорошо поговорили, как говаривали, лежа на траве у старой батареи. Джо не изменился ни чуточки. Чем он был для меня тогда, тем остался и теперь: та же была в нем простота, и преданность, и душевная чуткость.
When we got back again, and he lifted me out, and carried me-so easily!-across the court and up the stairs, I thought of that eventful Christmas Day when he had carried me over the marshes. We had not yet made any allusion to my change of fortune, nor did I know how much of my late history he was acquainted with. I was so doubtful of myself now, and put so much trust in him, that I could not satisfy myself whether I ought to refer to it when he did not.	Когда мы возвратились домой и он, взяв меня на руки, легко понес через двор и вверх по лестнице, я вспомнил тот знаменательный рождественский вечер, когда он таскал меня на спине по болотам. До сих пор мы еще ни словом не касались перемены в моей судьбе, и я даже не знал, много ли ему известно о том, что со мной произошло за последнее время. Я так мало доверял себе и так полагался на него, что все не мог решить, надо ли мне первому начинать этот разговор.
"Have you heard, Joe," I asked him that evening, upon further consideration, as he smoked his pipe at the window, "who my patron was?"	-- Джо, - спросил я его наконец в этот вечер, когда он уселся у окна со своей трубкой, - ты слышал, кто оказался моим покровителем?
"I heerd," returned Joe, "as it were not Miss Havisham, old chap."	-- Я слышал, дружок, - отвечал Джо, - что это была не мисс Хэвишем.
"Did you hear who it was, Joe?"	-- А кто это был, ты слышал, Джо?
"Well! I heerd as it were a person what sent the person what giv' you the bank-notes at the Jolly Bargemen, Pip."	-- Как тебе сказать, Пип, я слышал, что это был тот человек, что послал того человека, что дал тебе те банкноты у "Веселых Матросов".
"So it was."	-- Да, так оно и было.
"Astonishing!" said Joe, in the placidest way.	-- Поди ж ты! - отозвался Джо невозмутимым тоном.
"Did you hear that he was dead, Joe?" I presently asked, with increasing diffidence.	-- А ты слышал, что он умер, Джо? - спросил я, помолчав, и уже более робко.
"Which? Him as sent the bank-notes, Pip?"	-- Который? Тот, что послал тебе банкноты, Пип?
"Yes."	-- Да.
"I think," said Joe, after meditating a long time, and looking rather evasively at the window-seat, "as I did hear tell that how he were something or another in a general way in that direction."	-- Кажется, - сказал Джо после долгого раздумья, уклончиво скосив глаза на ручку кресла, - кажется, я слышал, будто с ним случилось что-то вроде этого.
"Did you hear anything of his circumstances, Joe?"	-- А ты что-нибудь знаешь об этом человеке, Джо?
"Not partickler, Pip."	-- Да ничего особенного, Пип.
"If you would like to hear, Joe-" I was beginning, when Joe got up and came to my sofa.	-- Если тебе интересно, Джо... - начал я, но он встал и подошел к моему дивану.
"Lookee here, old chap," said Joe, bending over me. "Ever the best of friends; ain't us, Pip?"	-- Послушай меня, дружок, - заговорил он, наклоняясь ко мне. - Мы же с тобой всегда были друзьями, верно, Пип?
I was ashamed to answer him.	Я не ответил - мне было стыдно.
"Wery good, then," said Joe, as if I had answered; "that's all right; that's agreed upon. Then why go into subjects, old chap, which as betwixt two sech must be for ever onnecessary? There's subjects enough as betwixt two sech, without onnecessary ones. Lord! To think of your poor sister and her Rampages! And don't you remember Tickler?"	-- Ну так вот, - сказал Джо, точно услышал от меня вполне удовлетворительный ответ, - об этом, значит, договорились. Так зачем же нам, дружок, касаться предметов, которых нам с тобой и касаться-то ни к чему? Как будто нам с тобой без этого и потолковать не о чем. О господи! Да взять хотя бы твою бедную сестру, и как она лютовала! А Щекотуна ты помнишь?
"I do indeed, Joe."	-- Еще бы не помнить, Джо.
"Lookee here, old chap," said Joe. "I done what I could to keep you and Tickler in sunders, but my power were not always fully equal to my inclinations. For when your poor sister had a mind to drop into you, it were not so much," said Joe, in his favorite argumentative way, "that she dropped into me too, if I put myself in opposition to her, but that she dropped into you always heavier for it. I noticed that. It ain't a grab at a man's whisker, not yet a shake or two of a man (to which your sister was quite welcome), that 'ud put a man off from getting a little child out of punishment. But when that little child is dropped into heavier for that grab of whisker or shaking, then that man naterally up and says to himself, 'Where is the good as you are a doing? I grant you I see the 'arm,' says the man, 'but I don't see the good. I call upon you, sir, therefore, to pint out the good.'"	-- Послушай меня, дружок. Я как мог старался, чтобы вы с Щекотуном пореже встречались, только не всегда это у меня выходило. Ведь когда твоя бедная сестра бывало, наскочит на тебя, а я, бывало, вздумаю за тебя вступиться, - Джо снова впал в свой рассудительный тон, - так что получалось? Мало того, что она и на меня наскакивала, - это бы еще с полбеды, - но тебе-то доставалось вдвое. Я это хорошо заметил. Ежели взрослый человек хочет ребенка от наказания избавить, пусть его и за бороду оттаскают и об стенку стукнут - сделайте одолжение, пожалуйста! Но ежели за это ребенку же вдвое достается, тогда уж этот человек так начинает думать: "Какую ж ты этим пользу приносишь? Вред ты этим приносишь, это всякому видно, - так он думает, - а пользы я что-то не вижу. Хоть бы мне кто показал, какая от этого польза!"
"The man says?" I observed, as Joe waited for me to speak.	-- Этот человек так думает? - спросил я, когда Джо замолчал.
"The man says," Joe assented. "Is he right, that man?"	-- Вот именно, - подтвердил Джо. - Так что же, прав этот человек или нет?
"Dear Joe, he is always right."	-- Милый Джо, этот человек всегда прав.
"Well, old chap," said Joe, "then abide by your words. If he's always right (which in general he's more likely wrong), he's right when he says this: Supposing ever you kep any little matter to yourself, when you was a little child, you kep it mostly because you know'd as J. Gargery's power to part you and Tickler in sunders were not fully equal to his inclinations. Theerfore, think no more of it as betwixt two sech, and do not let us pass remarks upon onnecessary subjects. Biddy giv' herself a deal o' trouble with me afore I left (for I am almost awful dull), as I should view it in this light, and, viewing it in this light, as I should so put it. Both of which," said Joe, quite charmed with his logical arrangement, "being done, now this to you a true friend, say. Namely. You mustn't go a overdoing on it, but you must have your supper and your wine and water, and you must be put betwixt the sheets."	-- Ладно, дружок, - сказал Джо, - так и запомним. А раз он всегда прав (хотя по большей части он ошибается), значит, он и дальше правильно рассуждает, а рассуждает он вот как: ежели ты, еще маленьким мальчонкой, что-нибудь такое от всех утаил, так почему ты это сделал? Скорей всего вот почему: ты знал, что у Джо Гарджери не всегда так выходит, чтобы вы, значит, с Щекотуном пореже встречались. А потому и не думай об этом больше, и нам с тобой этого предмета касаться нечего. Бидди, когда меня провожала, уж как старалась мне втолковать (я-то ведь всегда был туповат), чтобы я это понял, а потом, значит, чтобы и тебе как следует объяснил. А теперь, - сказал Джо, в полном восторге от своей здравой логики, - раз это сделано, тебе истинный друг вот что скажет. А именно. Переутомляться тебе нельзя, так, что хватит на сегодня разговоров, а изволь-ка поужинать, да не забудь стаканчик воды с вином, да и на боковую.
The delicacy with which Joe dismissed this theme, and the sweet tact and kindness with which Biddy-who with her woman's wit had found me out so soon-had prepared him for it, made a deep impression on my mind. But whether Joe knew how poor I was, and how my great expectations had all dissolved, like our own marsh mists before the sun, I could not understand.	Меня глубоко тронуло, как тактично Джо сумел замять неприятный разговор, и сколько доброты и душевной тонкости проявила Бидди, подготовив его к этому (она-то своим женским чутьем давно меня разгадала!). Но известно ли было Джо, что я - бедняк, что все мои большие надежды растаяли, как болотный туман под лучами солнца, - этого я не мог понять.
Another thing in Joe that I could not understand when it first began to develop itself, but which I soon arrived at a sorrowful comprehension of, was this: As I became stronger and better, Joe became a little less easy with me. In my weakness and entire dependence on him, the dear fellow had fallen into the old tone, and called me by the old names, the dear "old Pip, old chap," that now were music in my ears. I too had fallen into the old ways, only happy and thankful that he let me. But, imperceptibly, though I held by them fast, Joe's hold upon them began to slacken; and whereas I wondered at this, at first, I soon began to understand that the cause of it was in me, and that the fault of it was all mine.	И еще одного обстоятельства я сперва никак не мог попять, а потом понял к великому своему огорчению: по мере того как я выздоравливал и набирался сил, в обращении Джо со мной стала проскальзывать какая-то натянутость. Пока я был слаб и всецело зависел от его помощи, он говорил со мной, как бывало в детстве, называл меня по-старому то "Пип", то "дружок", и слова эти звучали для меня музыкой. Я и сам говорил с ним, как в детстве, счастливый тем, что он это позволяет. Но постепенно, в то время как я крепко держался за старые привычки, Джо стал от них отходить; и я, удивившись сначала, вскоре понял, что причина этого кроется во мне и виною этому - не кто иной, как я сам.
Ah! Had I given Joe no reason to doubt my constancy, and to think that in prosperity I should grow cold to him and cast him off? Had I given Joe's innocent heart no cause to feel instinctively that as I got stronger, his hold upon me would be weaker, and that he had better loosen it in time and let me go, before I plucked myself away?	Да! Разве я не дал Джо повода сомневаться в моем постоянстве, предполагать, что в счастье я к нему охладею и отвернусь от него? Разве я не заронил в его простое сердце опасение, что, чем крепче я буду становиться, тем меньше он будет мне нужен, и что лучше вовремя отпустить меня, не дожидаясь, пока я сам вырвусь и уйду?
It was on the third or fourth occasion of my going out walking in the Temple Gardens leaning on Joe's arm, that I saw this change in him very plainly. We had been sitting in the bright warm sunlight, looking at the river, and I chanced to say as we got up,-	Особенно ясно я заметил в нем эту перемену, когда в третий или четвертый раз, опираясь на его руку, прогуливался в садах Тэмпла. Мы хорошо посидели на солнышке, любуясь рекой, а потом я поднялся и сказал:
"See, Joe! I can walk quite strongly. Now, you shall see me walk back by myself."	-- Смотри-ка, Джо! Я уже могу ходить без помощи. Вот увидишь - дойду один до самого дома.
"Which do not overdo it, Pip," said Joe; "but I shall be happy fur to see you able, sir."	-- Только чтобы не переутомляться, Пип, - сказал Джо, - а то чего же лучше, сэр.
The last word grated on me; but how could I remonstrate! I walked no further than the gate of the gardens, and then pretended to be weaker than I was, and asked Joe for his arm. Joe gave it me, but was thoughtful.	Последнее слово больно меня резнуло, но мог ли я упрекнуть его? Я прошел только до ворот сада, а потом сделал вид, что страшно устал, и попросил Джо дать мне опереться на его руку. Джо тотчас подставил руку, но вид у него был задумчивый.
I, for my part, was thoughtful too; for, how best to check this growing change in Joe was a great perplexity to my remorseful thoughts. That I was ashamed to tell him exactly how I was placed, and what I had come down to, I do not seek to conceal; but I hope my reluctance was not quite an unworthy one. He would want to help me out of his little savings, I knew, and I knew that he ought not to help me, and that I must not suffer him to do it.	И я тоже задумался; полный сожалений о прошлом, я решал трудный вопрос: как воспрепятствовать этой перемене в Джо. Не скрою, мне было совестно рассказать ему, в, каком печальном положении я очутился; но я думаю, что это нежелание можно отчасти оправдать. Я знал, что он захочет помочь мне из своих скромных сбережений, но знал и то, что я не должен этого допустить.
It was a thoughtful evening with both of us. But, before we went to bed, I had resolved that I would wait over to-morrow,-to-morrow being Sunday,-and would begin my new course with the new week. On Monday morning I would speak to Joe about this change, I would lay aside this last vestige of reserve, I would tell him what I had in my thoughts (that Secondly, not yet arrived at), and why I had not decided to go out to Herbert, and then the change would be conquered for ever. As I cleared, Joe cleared, and it seemed as though he had sympathetically arrived at a resolution too.	Оба мы провели вечер в задумчивости. Но перед тем как уснуть, я принял решение - переждать еще день, благо завтра воскресенье, а с новой недели начать новую жизнь. В понедельник утром я поговорю с Джо об этой перемене в его обращении, поговорю с ним по душам, без утайки, открою ему мою заветную мечту (то самое "во-вторых", о котором уже упоминалось) и почему я еще не знаю, ехать ли мне к Герберту или нет, и тогда эта тягостная перемена бесследно исчезнет. Когда мои мысли таким образом прояснились, прояснилось и лицо Джо, словно он одновременно со мной тоже принял какое-то решение.
We had a quiet day on the Sunday, and we rode out into the country, and then walked in the fields.	Воскресенье прошло у нас как нельзя более мирно, - мы уехали за город, погуляли в поле.
"I feel thankful that I have been ill, Joe," I said.	-- Я благодарен судьбе за свою болезнь, Джо, - сказал я.
"Dear old Pip, old chap, you're a'most come round, sir."	-- Пип, дружок, вы теперь, можно сказать, поправились, сэр.
"It has been a memorable time for me, Joe."	-- Это было для меня замечательное время, Джо.
"Likeways for myself, sir," Joe returned.	-- И для меня тоже, сэр, - отозвался Джо.
"We have had a time together, Joe, that I can never forget. There were days once, I know, that I did for a while forget; but I never shall forget these."	-- Этих дней, что мы провели с тобой, Джо, я никогда не забуду. Я знаю, некоторые вещи я на время забыл; но этих дней я не забуду никогда.
"Pip," said Joe, appearing a little hurried and troubled, "there has been larks. And, dear sir, what have been betwixt us-have been."	-- Пип, - заговорил Джо торопливо, словно чем-то смущенный, - время мы провели расчудесно. А уж что было, сэр, то прошло.
At night, when I had gone to bed, Joe came into my room, as he had done all through my recovery. He asked me if I felt sure that I was as well as in the morning?	Вечером, когда я улегся, Джо, как всегда, зашел ко мне в комнату. Он справился, так же ли хорошо я себя чувствую, как с утра.
"Yes, dear Joe, quite."	-- Да, Джо, милый, ничуть не хуже.
"And are always a getting stronger, old chap?"	-- И сил у тебя, дружок, все прибавляется?
"Yes, dear Joe, steadily."	-- Да, Джо, с каждым днем.
Joe patted the coverlet on my shoulder with his great good hand, and said, in what I thought a husky voice,	Своей большой доброй рукой Джо потрепал меня по плечу, накрытому одеялом, и сказал, как мне показалось, немного хрипло:
"Good night!"	-- Покойной ночи.
When I got up in the morning, refreshed and stronger yet, I was full of my resolution to tell Joe all, without delay. I would tell him before breakfast. I would dress at once and go to his room and surprise him; for, it was the first day I had been up early. I went to his room, and he was not there. Not only was he not there, but his box was gone.	Наутро я встал свежий, чувствуя, что еще больше окреп за эту ночь, и полный решимости все рассказать Джо немедленно, еще до завтрака. Я оденусь, войду к нему в комнату, и как же он удивится - ведь до сих пор я вставал очень поздно. Я вошел к нему в комнату, но его там не оказалось. Мало того, исчез и его сундучок.
I hurried then to the breakfast-table, and on it found a letter. These were its brief contents:-	Тогда я поспешил к обеденному столу и увидел на нем письмо Вот все, что в нем было написано:
"Not wishful to intrude I have departured fur you are well again dear Pip and will do better without	"Не смею вам мешать, а потому уехал как ты теперь совсем поправился милый Пип и обойдешься без
JO.	Джо.
"P.S. Ever the best of friends."	PS Всегда были друзьями".
Enclosed in the letter was a receipt for the debt and costs on which I had been arrested. Down to that moment, I had vainly supposed that my creditor had withdrawn, or suspended proceedings until I should be quite recovered. I had never dreamed of Joe's having paid the money; but Joe had paid it, and the receipt was in his name.	В письмо была вложена расписка в получении долга, за который меня чуть не арестовали. До самой этой минуты я тешил себя мыслью, что мой кредитор махнул на меня рукой или решил дождаться моего выздоровления. Мне и в голову не приходило, что деньги заплатил Джо; но это было именно так - расписка была выдана на его имя.
What remained for me now, but to follow him to the dear old forge, and there to have out my disclosure to him, and my penitent remonstrance with him, and there to relieve my mind and heart of that reserved Secondly, which had begun as a vague something lingering in my thoughts, and had formed into a settled purpose?	Что мне теперь оставалось, как не отправиться следом за ним в милую старую кузницу и там во всем ему открыться, попенять ему, и покаяться перед ним, и высказать наконец то самое "во-вторых", которое зародилось у меня как смутное нечто, а теперь вылилось в ясное и твердое намерение?
The purpose was, that I would go to Biddy, that I would show her how humbled and repentant I came back, that I would tell her how I had lost all I once hoped for, that I would remind her of our old confidences in my first unhappy time. Then I would say to her, "Biddy, I think you once liked me very well, when my errant heart, even while it strayed away from you, was quieter and better with you than it ever has been since. If you can like me only half as well once more, if you can take me with all my faults and disappointments on my head, if you can receive me like a forgiven child (and indeed I am as sorry, Biddy, and have as much need of a hushing voice and a soothing hand), I hope I am a little worthier of you that I was,-not much, but a little. And, Biddy, it shall rest with you to say whether I shall work at the forge with Joe, or whether I shall try for any different occupation down in this country, or whether we shall go away to a distant place where an opportunity awaits me which I set aside, when it was offered, until I knew your answer. And now, dear Biddy, if you can tell me that you will go through the world with me, you will surely make it a better world for me, and me a better man for it, and I will try hard to make it a better world for you."	И намерение это состояло в том, чтобы прийти к Бидди, поведать ей, как я раскаялся и смирился духом и как потерял все, о чем когда-то мечтал, напомнить, какие задушевные беседы мы с ней вели в далекие времена моих первых горестей. А потом сказать ей: "Бидди, мне кажется, что когда-то ты любила меня, и мое неразумное сердце, хоть и рвалось от тебя прочь, подле тебя находило покой и отраду, каких с тех пор не знало. Если ты можешь снова полюбить меня хотя бы вполовину против прежнего, если ты не откажешься меня принять со всеми моими ошибками и разочарованиями, простить меня, как провинившегося ребенка (а мне очень стыдно, Бидди, и мне, как ребенку, нужна ласковая рука и слова утешения), - я надеюсь, что сумею быть немного, пусть хоть очень немного, достойнее тебя, чем раньше. И ты сама решишь, Бидди, работать ли мне в кузнице с Джо, или поискать другого дела в наших краях, или увезти тебя в далекую страну, где меня ждет место, от которого я отказался, когда мне его предлагали, потому что сначала хотел услышать твой ответ. И если ты скажешь, милая Бидди, что согласна разделить со мной мою жизнь, то и жизнь моя станет лучше, и я стану лучшим человеком, и всячески постараюсь, чтобы и ты была счастлива".
Such was my purpose. After three days more of recovery, I went down to the old place to put it in execution. And how I sped in it is all I have left to tell.	Таково было мое намерение. Дав себе еще три дня на поправку, я поехал в родные места, чтобы осуществить его. Как я преуспел в этом - вот все, что мне осталось досказать.

Chapter LVIII/ГЛАВА LVIII

English	Русский
The tidings of my high fortunes having had a heavy fall had got down to my native place and its neighborhood before I got there. I found the Blue Boar in possession of the intelligence, and I found that it made a great change in the Boar's demeanour. Whereas the Boar had cultivated my good opinion with warm assiduity when I was coming into property, the Boar was exceedingly cool on the subject now that I was going out of property.	Весть о крушении моих блестящих видов на будущее достигла моей родной округи раньше, чем я сам туда прибыл. "Синий Кабан" уже был обо всем осведомлен, и в поведении Кабана я заметил разительную перемену. Тот самый Кабан, который из кожи вон лез, чтобы снискать мое расположение, когда фортуна мне улыбалась, теперь, когда она отвернулась от меня, держал себя как нельзя более холодно.
It was evening when I arrived, much fatigued by the journey I had so often made so easily. The Boar could not put me into my usual bedroom, which was engaged (probably by some one who had expectations), and could only assign me a very indifferent chamber among the pigeons and post-chaises up the yard. But I had as sound a sleep in that lodging as in the most superior accommodation the Boar could have given me, and the quality of my dreams was about the same as in the best bedroom.	Я приехал вечером, сильно утомленный путешествием, которое всегда совершал так легко. Кабан не мог предоставить мне мою обычную комнату, оказавшуюся занятой (должно быть, каким-нибудь постояльцем с большими надеждами), и поселил меня в весьма неприглядной каморке в глубине двора, между голубятней и каретным сараем. Но я заснул здесь так же крепко, как если бы мне отвели самые роскошные апартаменты, и сны, вероятно, видел такие же, какие видел бы на лучшей в доме постели.
Early in the morning, while my breakfast was getting ready, I strolled round by Satis House. There were printed bills on the gate and on bits of carpet hanging out of the windows, announcing a sale by auction of the Household Furniture and Effects, next week. The House itself was to be sold as old building materials, and pulled down. LOT 1 was marked in whitewashed knock-knee letters on the brew house; LOT 2 on that part of the main building which had been so long shut up. Other lots were marked off on other parts of the structure, and the ivy had been torn down to make room for the inscriptions, and much of it trailed low in the dust and was withered already. Stepping in for a moment at the open gate, and looking around me with the uncomfortable air of a stranger who had no business there, I saw the auctioneer's clerk walking on the casks and telling them off for the information of a catalogue-compiler, pen in hand, who made a temporary desk of the wheeled chair I had so often pushed along to the tune of Old Clem.	Рано утром, пока мне готовили завтрак, я пошел взглянуть на Сатис-Хаус. На воротах и на обрывках ковров, вывешенных в окнах, белели печатные объявления, гласившие, что на будущей неделе здесь состоится продажа с аукциона мебели и домашних вещей. Самый дом и флигеля продавались частями, на слом. На стене пивоварни было написано мелом, большими колченогими буквами: "Идет под Э 1"; на той части главного дома, которая так долго стояла запертой: "Идет под Э 2". Еще несколько таких надписей украшало другие части дома; чтобы освободить для них место, со стен сорвали плющ, и множество ветвей его, уже увядших, валялось в пыли. Войдя в отворенную калитку и оглядевшись смущенно, как посторонний человек, которому и делать-то здесь нечего, я увидел, что клерк аукционщика расхаживает по бочкам и пересчитывает их, а другой клерк с пером в руке составляет под его диктовку опись, стоя за временно превращенным в конторку садовым креслом, которое и столько раз возил, напевая "Старого Клема".
When I got back to my breakfast in the Boar's coffee-room, I found Mr. Pumblechook conversing with the landlord. Mr. Pumblechook (not improved in appearance by his late nocturnal adventure) was waiting for me, and addressed me in the following terms:-	В столовой "Синего Кабана", куда я возвратился позавтракать, я застал мистера Памблчука, занятого беседой с хозяином. Мистер Памблчук (отнюдь не похорошевший после своего недавнего ночного приключения) поджидал меня и теперь приветствовал следующими словами:
"Young man, I am sorry to see you brought low. But what else could be expected! what else could be expected!"	-- Молодой человек! Я сожалею, что вас постигло несчастье. Но чего же было и ждать, чего же и ждать!
As he extended his hand with a magnificently forgiving air, and as I was broken by illness and unfit to quarrel, I took it.	Так как он жестом величественного всепрощения протянул мне руку и так как у меня после перенесенной болезни не было сил затевать ссору, я молча протянул ему свою.
"William," said Mr. Pumblechook to the waiter, "put a muffin on table. And has it come to this! Has it come to this!"	-- Уильям, - сказал мистер Памблчук слуге, - подайте горячую булочку. И подумать только, до чего мы дожили, до чего дожили!
I frowningly sat down to my breakfast. Mr. Pumblechook stood over me and poured out my tea-before I could touch the teapot-with the air of a benefactor who was resolved to be true to the last.	Я хмуро уселся завтракать. Мистер Памблчук стал над моим стулом, и я еще не успел прикоснуться к чайнику, как он налил мне чаю с видом благодетеля, твердо решившего остаться верным до конца.
"William," said Mr. Pumblechook, mournfully, "put the salt on. In happier times," addressing me, "I think you took sugar? And did you take milk? You did. Sugar and milk. William, bring a watercress."	-- Уильям, - меланхолически произнес мистер Памблчук, - подайте соль. В лучшие времена, - это уже относилось ко мне, - вы, если не ошибаюсь, пили чай с сахаром? А с молоком тоже пили? Тоже пили. С сахаром и с молоком. Уильям, подайте кресс-салата.
"Thank you," said I, shortly, "but I don't eat watercresses."	-- Благодарю вас, - сказал я резко, - но я не ем кресс-салата.
"You don't eat 'em," returned Mr. Pumblechook, sighing and nodding his head several times, as if he might have expected that, and as if abstinence from watercresses were consistent with my downfall. "True. The simple fruits of the earth. No. You needn't bring any, William."	-- Вы его не едите, - повторил мистер Памблчук со вздохом и несколько раз подряд кивнул головой с таким выражением, словно он этого ожидал и готов все мои несчастья объяснить нелюбовью к кресс-салату. - Так, так. Простые плоды земные. Да. Не надо кресс-салата, Уильям.
I went on with my breakfast, and Mr. Pumblechook continued to stand over me, staring fishily and breathing noisily, as he always did.	Я продолжал есть, а мистер Памблчук все стоял надо мной, выпучив по обыкновению глаза и громко сопя носом.
"Little more than skin and bone!" mused Mr. Pumblechook, aloud. "And yet when he went from here (I may say with my blessing), and I spread afore him my humble store, like the Bee, he was as plump as a Peach!"	-- Кожа да кости! - размышлял он вслух. - А ведь когда он уезжал из этих мест (можно сказать - с моего благословения) и я, подобно трудовой пчелке, угощал его из моих скромных запасов, он был кругленький, как огурчик!
This reminded me of the wonderful difference between the servile manner in which he had offered his hand in my new prosperity, saying, "May I?" and the ostentatious clemency with which he had just now exhibited the same fat five fingers.	При этом я вспомнил, как подобострастно он тогда совал мне свою руку, приговаривая: "Дозвольте мне...", и с какой нарочитой снисходительностью только что протянул мне ту же толстую пятерню.
"Hah!" he went on, handing me the bread and butter. "And air you a going to Joseph?"	-- Ха! - продолжал он, пододвигая ко мне масло. - Теперь вы, вероятно, направляетесь к Джозефу?
"In heaven's name," said I, firing in spite of myself, "what does it matter to you where I am going? Leave that teapot alone."	-- О господи! - воскликнул я, теряя терпение. - Какое вам дело, куда я направляюсь? Оставьте в покое чайник.
It was the worst course I could have taken, because it gave Pumblechook the opportunity he wanted.	Хуже я ничего не мог придумать, - мистер Памблчук только того и ждал.
"Yes, young man," said he, releasing the handle of the article in question, retiring a step or two from my table, and speaking for the behoof of the landlord and waiter at the door, "I will leave that teapot alone. You are right, young man. For once you are right. I forgit myself when I take such an interest in your breakfast, as to wish your frame, exhausted by the debilitating effects of prodigygality, to be stimilated by the 'olesome nourishment of your forefathers. And yet," said Pumblechook, turning to the landlord and waiter, and pointing me out at arm's length, "this is him as I ever sported with in his days of happy infancy! Tell me not it cannot be; I tell you this is him!"	-- Да, молодой человек, - сказал он и, выпустив ручку чайника, отступил шага на два от моего стола и продолжал с таким расчетом, чтобы его слышали хозяин и слуга, стоявшие в дверях. - Да, я оставлю чайник в покое. Вы правы, молодой человек, на этот раз вы правы. Я забылся, я позволил себе позаботиться о вас, искренна желая, чтобы ваш организм, ослабленный излишествами, почерпнул новые силы в здоровой пище ваших предков. А между тем, - сказал Памблчук, оборачиваясь к хозяину и слуге и указуя на меня, - это он, тот, с кем я резвился в счастливые дни его детства! Не говорите мне, что этого не может быть, я вам говорю - это он!
A low murmur from the two replied. The waiter appeared to be particularly affected.	Оба что-то тихо пробормотали в ответ. Особенно сильно его доводы, казалось, подействовали на слугу.
"This is him," said Pumblechook, "as I have rode in my shay-cart. This is him as I have seen brought up by hand. This is him untoe the sister of which I was uncle by marriage, as her name was Georgiana M'ria from her own mother, let him deny it if he can!"	-- Это он, - продолжал Памблчук, - тот, кого я катал в моей тележке. Кого у меня на глазах воспитывали своими руками. Он, чьей сестре я приходился дядей, по мужу, а нарекли ее по родной матери Джорджиана Мария, - пусть только попробует это отрицать!
The waiter seemed convinced that I could not deny it, and that it gave the case a black look.	Слуга, казалось, был убежден, что отрицать это я не посмею, а значит - дело мое скверно.
"Young man," said Pumblechook, screwing his head at me in the old fashion, "you air a going to Joseph. What does it matter to me, you ask me, where you air a going? I say to you, Sir, you air a going to Joseph."	-- Молодой человек, - сказал Памблчук и по старой привычке покрутил головой, точно штопором, - вы направляетесь к Джозефу. Вы спрашиваете, какое мне дело до того, куда вы направляетесь? А я говорю вам, сэр, вы направляетесь к Джозефу.
The waiter coughed, as if he modestly invited me to get over that.	Слуга кашлянул, точно вежливо приглашал меня с Этим согласиться.
"Now," said Pumblechook, and all this with a most exasperating air of saying in the cause of virtue what was perfectly convincing and conclusive, "I will tell you what to say to Joseph. Here is Squires of the Boar present, known and respected in this town, and here is William, which his father's name was Potkins if I do not deceive myself."	-- А теперь, - заявил Памблчук, и у меня даже скулы свело, так ясно слышалось в его тоне, что каждое слово Этого поборника добродетели является неопровержимой истиной, - я вас научу, что сказать Джозефу. Вот здесь перед нами хозяин "Кабана", человек известный и уважаемый в нашем городе, а вот Уильям, по фамилии Поткинс, если память мне не изменяет.
"You do not, sir," said William.	-- Правильно, сэр, - сказал Уильям.
"In their presence," pursued Pumblechook, "I will tell you, young man, what to say to Joseph. Says you, "Joseph, I have this day seen my earliest benefactor and the founder of my fortun's. I will name no names, Joseph, but so they are pleased to call him up town, and I have seen that man."	-- В их присутствии, ---продолжал Памблчук, - я научу вас, молодой человек, что сказать Джозефу. Вы скажете: "Джозеф, не далее как сегодня я видел моего первого благодетеля, человека, которому я обязан своим счастьем. Имен упоминать я не буду, Джозеф, но так его называют добрые люди, и его-то я сегодня и видел".
"I swear I don't see him here," said I.	-- Клянусь, что здесь я его не вижу, - сказал я.
"Say that likewise," retorted Pumblechook. "Say you said that, and even Joseph will probably betray surprise."	-- Вы и это ему скажите, - подхватил Памблчук. - Скажите, что вы это сказали, и я убежден, что даже Джозеф удивится вашим словам.
"There you quite mistake him," said I. "I know better."	-- О нет, ошибаетесь, - сказал я, --И не подумает.
"Says you," Pumblechook went on, "'Joseph, I have seen that man, and that man bears you no malice and bears me no malice. He knows your character, Joseph, and is well acquainted with your pig-headedness and ignorance; and he knows my character, Joseph, and he knows my want of gratitoode. Yes, Joseph,' says you," here Pumblechook shook his head and hand at me, "'he knows my total deficiency of common human gratitoode. He knows it, Joseph, as none can. You do not know it, Joseph, having no call to know it, but that man do.'"	-- Вы скажете, - продолжал Памблчук, - "Джозеф, я видел этого человека, и он не таит злобы ни на меня, ни на тебя. Он видит тебя насквозь, Джозеф, ему известно и упрямство твое и невежество; и меня он видит насквозь, Джозеф, и ему известна моя неблагодарность. Да, Джозеф", скажете вы, - и тут Памблчук покачал головой и погрозил мне пальцем, - "он знает, что обыкновенное человеческое чувство благодарности мне решительно чуждо. Уж он это знает, как никто другой, Джозеф. Ты-то этого не знаешь, Джозеф, с чего бы тебе это знать, ну, а он знает".
Windy donkey as he was, it really amazed me that he could have the face to talk thus to mine.	Даже помня его с детства, я был удивлен, как у этого велеречивого болвана хватает наглости так со мной разговаривать.
"Says you, 'Joseph, he gave me a little message, which I will now repeat. It was that, in my being brought low, he saw the finger of Providence. He knowed that finger when he saw Joseph, and he saw it plain. It pinted out this writing, Joseph. Reward of ingratitoode to his earliest benefactor, and founder of fortun's. But that man said he did not repent of what he had done, Joseph. Not at all. It was right to do it, it was kind to do it, it was benevolent to do it, and he would do it again.'"	-- Вы скажете: "Джозеф, он просил меня кое-что тебе передать, и я это исполняю: в моем унижении он видит перст божий. Уж ему-то знаком этот перст, Джозеф, и здесь он его видит совершенно ясно. Этот перст начертал: Возмездие за неблагодарность к первому благодетелю, кому ты обязан своим счастьем. Но еще этот человек сказал, Джозеф, что он не жалеет о том, что сделал. Нисколько. Это было хорошее дело, доброе дело, благое дело, и он завтра же сделал бы это снова".
"It's pity," said I, scornfully, as I finished my interrupted breakfast, "that the man did not say what he had done and would do again."	-- Очень жаль, - заметил я с сердцем, возобновляя прерванный завтрак, - что этот человек не сказал, что именно он сделал и сделал бы снова.
"Squires of the Boar!" Pumblechook was now addressing the landlord, "and William! I have no objections to your mentioning, either up town or down town, if such should be your wishes, that it was right to do it, kind to do it, benevolent to do it, and that I would do it again."	-- Хозяин "Кабана"! - теперь Памблчук обращался к публике. - И Уильям! Я разрешаю вам, если вы того пожелаете, упомянуть при встрече с любым жителем нашего города, что это было хорошее дело, доброе дело, благое дело и что он завтра же сделал бы это снова.
With those words the Impostor shook them both by the hand, with an air, and left the house; leaving me much more astonished than delighted by the virtues of that same indefinite "it." I was not long after him in leaving the house too, and when I went down the High Street I saw him holding forth (no doubt to the same effect) at his shop door to a select group, who honored me with very unfavorable glances as I passed on the opposite side of the way.	С этими словами мошенник Памблчук величественно пожал им обоим руки и удалился, предоставив мне не столько восхищаться его праведным поступком, сколько гадать, в чем же этот поступок все-таки состоял. Вскоре после него я тоже вышел из гостиницы и, проходя по Торговой улице, увидел, что он стоит на пороге своей лавки и разглагольствует (несомненно все о том же) перед кучкой избранных слушателей, проводивших меня весьма неласковыми взглядами, когда я шел мимо них по другому тротуару.
But, it was only the pleasanter to turn to Biddy and to Joe, whose great forbearance shone more brightly than before, if that could be, contrasted with this brazen pretender. I went towards them slowly, for my limbs were weak, but with a sense of increasing relief as I drew nearer to them, and a sense of leaving arrogance and untruthfulness further and further behind.	Но тем приятнее было обратиться мыслью к Бидди и Джо, чья великая скромность словно засияла еще ярче рядом с этим беспардонным бахвальством. Я шел к ним - медленно, потому что ноги еще плохо меня слушались, но чувствуя, что с каждым шагом у меня все легче становится на душе и все дальше позади остается спесь и притворство.
The June weather was delicious. The sky was blue, the larks were soaring high over the green corn, I thought all that countryside more beautiful and peaceful by far than I had ever known it to be yet. Many pleasant pictures of the life that I would lead there, and of the change for the better that would come over my character when I had a guiding spirit at my side whose simple faith and clear home wisdom I had proved, beguiled my way. They awakened a tender emotion in me; for my heart was softened by my return, and such a change had come to pass, that I felt like one who was toiling home barefoot from distant travel, and whose wanderings had lasted many years.	Погода была чудесная. В июньском небе ни облачка, жаворонки заливались в вышине над зеленеющими нивами, никогда еще паши места не казались мне исполненными такой красоты и покоя, Я шел, и воображение рисовало мне картины мирной жизни, которой я здесь заживу, и перемену к лучшему, которая во мне произойдет, когда эту жизнь будет направлять женщина, чья простая вера и ясный ум уже не раз были мною испытаны. Картины эти пробудили во мне нежные чувства; сердце мое было взволновано возвращением: после стольких перемен и событий я чувствовал себя как странник, который бредет домой босиком из дальних краев, где он скитался долгие годы.
The schoolhouse where Biddy was mistress I had never seen; but, the little roundabout lane by which I entered the village, for quietness' sake, took me past it. I was disappointed to find that the day was a holiday; no children were there, and Biddy's house was closed. Some hopeful notion of seeing her, busily engaged in her daily duties, before she saw me, had been in my mind and was defeated.	Я никогда еще не видел школу, где Бидди учительствовала, но окольная тропинка, которую я выбрал, чтобы войти в деревню незамеченным, вела мимо нее. К моему огорчению, оказалось, что сегодня уроков нет; детей не было видно, домик Бидди был на замке. Я смутно рассчитывал увидеть ее за работой до того, как она меня увидит, н теперь почувствовал разочарование.
But the forge was a very short distance off, and I went towards it under the sweet green limes, listening for the clink of Joe's hammer. Long after I ought to have heard it, and long after I had fancied I heard it and found it but a fancy, all was still. The limes were there, and the white thorns were there, and the chestnut-trees were there, and their leaves rustled harmoniously when I stopped to listen; but, the clink of Joe's hammer was not in the midsummer wind.	Но уже недалеко было до кузницы, и я бодро шел к ней под душистыми зелеными липами, каждую минуту ожидая услышать знакомый стук молота по железу. Уже давно мне пора было бы его услышать, и уже несколько раз мне казалось, что я его слышу, но нет, все было тихо. Липы были на месте, и белый боярышник, и каштаны, - останавливаясь, чтобы прислушаться, я слышал мелодичный шум их листьев; но знакомого стука молота по железу летний ветер не доносил до моего слуха.
Almost fearing, without knowing why, to come in view of the forge, I saw it at last, and saw that it was closed. No gleam of fire, no glittering shower of sparks, no roar of bellows; all shut up, and still.	Сам не зная почему, я уже стал побаиваться той минуты, когда увижу кузницу, и тут я ее наконец увидел: она была закрыта. Не горел огонь в горне, не сыпались дождем искры, не гудели мехи; пусто и тихо.
But the house was not deserted, and the best parlor seemed to be in use, for there were white curtains fluttering in its window, and the window was open and gay with flowers. I went softly towards it, meaning to peep over the flowers, when Joe and Biddy stood before me, arm in arm.	Но дом не был покинут, и парадная гостиная, как видно, стала жилой, - белая занавесочка развевалась в открытом окне, заставленном яркими цветами. Я тихонько направился к окну, решив заглянуть в комнату поверх горшков с цветами, и тут передо мной, точно из-под земли, появились Джо и Бидди, рука об руку.
At first Biddy gave a cry, as if she thought it was my apparition, but in another moment she was in my embrace. I wept to see her, and she wept to see me; I, because she looked so fresh and pleasant; she, because I looked so worn and white.	Бидди вскрикнула, словно ей явилась моя тень, но и следующее мгновение уже бросилась мне на шею. Мы расплакались, глядя друг на друга, я - потому что она была такая цветущая и прелестная, она - потому что я был такой худой и бледный.
"But dear Biddy, how smart you are!"	-- Но, Бидди, дорогая, какая ты нарядная!
"Yes, dear Pip."	-- Да, Пип, дорогой.
"And Joe, how smart you are!"	-- А ты, Джо, ты-то какой нарядный!
"Yes, dear old Pip, old chap."	-- Да, Пип, дружок.
I looked at both of them, from one to the other, and then-	Я посмотрел на него, на нее, опять на него, и тут...
"It's my wedding-day!" cried Biddy, in a burst of happiness, "and I am married to Joe!"	-- Сегодня день моей свадьбы! - воскликнула Бидди, захлебываясь от счастья. - Я вышла замуж за Джо!
	* * *
They had taken me into the kitchen, and I had laid my head down on the old deal table. Biddy held one of my hands to her lips, and Joe's restoring touch was on my shoulder.	Они ввели меня в кухню, и я сидел, склонившись головой на старый некрашеный стол. Бидди целовала мне руки, Джо ласково гладил меня по плечу.
"Which he warn't strong enough, my dear, fur to be surprised," said Joe.	-- Очень уж ты его удивила, родная, а силенок у него еще маловато, - сказал Джо.
And Biddy said,	И Бидди ответила:
"I ought to have thought of it, dear Joe, but I was too happy."	-- Как это я не сообразила, Джо, уж очень я обрадовалась.
They were both so overjoyed to see me, so proud to see me, so touched by my coming to them, so delighted that I should have come by accident to make their day complete!	Они были так счастливы меня видеть, так горды и тронуты моим приездом, в таком восхищении, что я совершенно случайно попал к ним в этот знаменательный день!
My first thought was one of great thankfulness that I had never breathed this last baffled hope to Joe. How often, while he was with me in my illness, had it risen to my lips! How irrevocable would have been his knowledge of it, if he had remained with me but another hour!	Первым моим чувством была великая благодарность судьбе за то, что Джо ничего не знал об этой последней, теперь тоже рухнувшей, моей надежде. Сколько раз, пока он жил у меня, я готов был заговорить. Останься он в Лондоне хотя бы еще час, и непоправимые слова слетели бы у меня с языка!
"Dear Biddy," said I, "you have the best husband in the whole world, and if you could have seen him by my bed you would have-But no, you couldn't love him better than you do."	-- Дорогая Бидди! - сказал я. - Ни у кого на свете нет мужа лучше твоего, а если бы ты видела, как он за мной ухаживал, ты бы... но нет, ты бы не могла полюбить его еще больше.
"No, I couldn't indeed," said Biddy.	-- Не могла бы, это верно, - сказала Бидди.
"And, dear Joe, you have the best wife in the whole world, and she will make you as happy as even you deserve to be, you dear, good, noble Joe!"	-- А у тебя, Джо, самая лучшая на свете жена, и она даст тебе все счастье, какого ты заслуживаешь, милый, хороший, благородный Джо!
Joe looked at me with a quivering lip, and fairly put his sleeve before his eyes.	Джо посмотрел на меня, губы у него задрожали, и он прикрыл глаза рукавом.
"And Joe and Biddy both, as you have been to church to-day, and are in charity and love with all mankind, receive my humble thanks for all you have done for me, and all I have so ill repaid! And when I say that I am going away within the hour, for I am soon going abroad, and that I shall never rest until I have worked for the money with which you have kept me out of prison, and have sent it to you, don't think, dear Joe and Biddy, that if I could repay it a thousand times over, I suppose I could cancel a farthing of the debt I owe you, or that I would do so if I could!"	-- Джо и Бидди, дорогие мои, вы только что из церкви, вы полны любви и милосердия ко всем людям, так примите же мою смиренную благодарность за все, что вы для меня сделали и за что я так дурно отплатил! И когда я скажу вам, что через час я вас покину, потому что скоро уезжаю за границу, и что я не успокоюсь, пока не заработаю те деньги, которыми вы спасли меня от тюрьмы, и не пришлю их вам, - ради бога, не подумайте, что я считаю, будто, даже заплатив вам в тысячу раз больше, я хотя бы на фартинг мог уменьшить свой долг перед вами или захотел бы уменьшить его таким путем!
They were both melted by these words, and both entreated me to say no more.	Оба они были растроганы моими словами, оба просили меня оставить этот разговор.
"But I must say more. Dear Joe, I hope you will have children to love, and that some little fellow will sit in this chimney-corner of a winter night, who may remind you of another little fellow gone out of it for ever. Don't tell him, Joe, that I was thankless; don't tell him, Biddy, that I was ungenerous and unjust; only tell him that I honored you both, because you were both so good and true, and that, as your child, I said it would be natural to him to grow up a much better man than I did."	-- Нет, я еще не кончил. Джо, милый, я всей душой надеюсь, что у тебя будут дети и что зимними вечерами в этом уголке у огня будет сидеть малыш, который напомнит тебе другого малыша, навсегда покинувшего этот уголок. Джо, не говори ему, что я был неблагодарен; Бидди, не говори ему, что я был черств и несправедлив; расскажите ему только, как я чтил вас обоих за вашу преданность и доброту и как говорил, что из него должен получиться гораздо лучший человек, чем я, потому что он ваш сын.
"I ain't a going," said Joe, from behind his sleeve, "to tell him nothink o' that natur, Pip. Nor Biddy ain't. Nor yet no one ain't."	-- Вот еще выдумал, - сказал Джо, не отнимая рукава от лица, - не стану я ему ничего такого говорить, Пип. И Бидди тоже не станет. И никто не станет.
"And now, though I know you have already done it in your own kind hearts, pray tell me, both, that you forgive me! Pray let me hear you say the words, that I may carry the sound of them away with me, and then I shall be able to believe that you can trust me, and think better of me, in the time to come!"	-- А теперь, хоть я и знаю, что в сердце своем вы уже это сделали, скажите мне оба, что вы меня прощаете! Скажите, чтобы я услышал ваши слова и унес их с собой, и тогда я буду знать, что впредь вы сможете верить мне и думать обо мне лучше, чем раньше.
"O dear old Pip, old chap," said Joe. "God knows as I forgive you, if I have anythink to forgive!"	-- Ох, Пип, милый ты мой дружок, - сказал Джо, - видит бог, что я тебе прощаю, ежели мне только есть что прощать!
"Amen! And God knows I do!" echoed Biddy.	-- Аминь. И я тоже, - сказала Бидди.
"Now let me go up and look at my old little room, and rest there a few minutes by myself. And then, when I have eaten and drunk with you, go with me as far as the finger-post, dear Joe and Biddy, before we say good by!"	-- Теперь я схожу наверх, посмотрю на свою старую комнатку и немножко побуду там один. А потом, когда я поем и попью за вашим столом, Джо и Бидди, дорогие мои, прежде чем проститься, проводите меня до столба на перекрестке!
	* * *
I sold all I had, and put aside as much as I could, for a composition with my creditors,-who gave me ample time to pay them in full,-and I went out and joined Herbert. Within a month, I had quitted England, and within two months I was clerk to Clarriker and Co., and within four months I assumed my first undivided responsibility. For the beam across the parlor ceiling at Mill Pond Bank had then ceased to tremble under old Bill Barley's growls and was at peace, and Herbert had gone away to marry Clara, and I was left in sole charge of the Eastern Branch until he brought her back.	Я продал все, что имел, отложил, сколько мог, чтобы на первое время успокоить моих кредиторов, которые не слишком торопили меня с окончательной расплатой, и уехал к Герберту. Через месяц меня уже не было в Англии, через два месяца я поступил клерком в торговый дом Кларрикер и К^o, а через четыре - впервые оказался в весьма ответственной должности. Ибо потолочная балка над гостиной у Мельничного пруда перестала дрожать от рева старого Билла Барли, и Герберт уехал, чтобы обвенчаться с Кларой, а меня на время своего отъезда оставил возглавлять Восточное отделение.
Many a year went round before I was a partner in the House; but I lived happily with Herbert and his wife, and lived frugally, and paid my debts, and maintained a constant correspondence with Biddy and Joe. It was not until I became third in the Firm, that Clarriker betrayed me to Herbert; but he then declared that the secret of Herbert's partnership had been long enough upon his conscience, and he must tell it. So he told it, and Herbert was as much moved as amazed, and the dear fellow and I were not the worse friends for the long concealment. I must not leave it to be supposed that we were ever a great House, or that we made mints of money. We were not in a grand way of business, but we had a good name, and worked for our profits, and did very well. We owed so much to Herbert's ever cheerful industry and readiness, that I often wondered how I had conceived that old idea of his inaptitude, until I was one day enlightened by the reflection, that perhaps the inaptitude had never been in him at all, but had been in me.	Много лет протекло до того, как я стал третьим компаньоном; но я жил тихо и спокойно с Гербертом и его женой, жил очень скромно, понемногу выплачивал свои долги и все время поддерживал переписку с Бидди и Джо. Лишь после того как я вошел в дело, Кларрикер выдал меня Герберту, заявив, что достаточно долго хранил тайну его служебной удачи и больше не желает. Итак, Герберт все узнал, и не было границ его изумлению и благодарности, и дружба наша стала еще крепче. Не следует полагать, что наш торговый дом чем-нибудь прославился или что мы загребали горы денег. Мы не вершили особенно крупных дел, но пользовались добрым именем, и честно трудились, и жили безбедно. Столь многим мы были обязаны неиссякаемой энергии и бодрости Герберта, что я часто дивился, как он мог произвести на меня впечатление человека, не приспособленного к жизни, пока в один прекрасный день меня не осенила мысль, что неприспособленным-то, пожалуй, был в то время не он, а я.

Chapter LIX/ГЛАВА LIX

English	Русский
For eleven years, I had not seen Joe nor Biddy with my bodily Eyes,-though they had both been often before my fancy in the East,-when, upon an evening in December, an hour or two after dark, I laid my hand softly on the latch of the old kitchen door. I touched it so softly that I was not heard, and looked in unseen. There, smoking his pipe in the old place by the kitchen firelight, as hale and as strong as ever, though a little gray, sat Joe; and there, fenced into the corner with Joe's leg, and sitting on my own little stool looking at the fire, was-I again!	Одиннадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с Джо и Бидди - хотя мысленно я, живя на Востоке, часто видел их перед собой, - когда однажды декабрьским вечером, часа через два после наступления темноты, я тихо взялся за щеколду двери нашего старого дома. Я нажал ее так тихо, что никто не услышал, и осторожно заглянул в кухню. Там, на прежнем своем месте у огня, с трубкой в зубах, все такой же крепкий и бодрый, хотя и поседевший немного, сидел Джо; а в уголке, отгороженный коленом Джо, примостился на моей низенькой скамеечке и глядел на огонь... снова я, маленький Пип!
"We giv' him the name of Pip for your sake, dear old chap," said Joe, delighted, when I took another stool by the child's side (but I did not rumple his hair), "and we hoped he might grow a little bit like you, and we think he do."	-- Мы назвали его Пипом в честь тебя, дружок, - сказал Джо, с радостью заметив, что я уселся на табуретку рядом с мальчуганом (но не стал ерошить ему волосы!), - и надеялись, что он будет хоть немножко похож на тебя, да, кажется, так оно и есть.
I thought so too, and I took him out for a walk next morning, and we talked immensely, understanding one another to perfection. And I took him down to the churchyard, and set him on a certain tombstone there, and he showed me from that elevation which stone was sacred to the memory of Philip Pirrip, late of this Parish, and Also Georgiana, Wife of the Above.	Мне тоже так казалось, - а на следующее утро я повел малыша гулять, и мы славно поговорили, в совершенстве понимая друг друга. Мы побывали на кладбище, где я усадил его на некий надгробный камень, и он показал мне с этого возвышения, в какой могиле покоится Филип Пиррип, житель сего прихода, а также Джорджиана, супруга вышереченного.
"Biddy," said I, when I talked with her after dinner, as her little girl lay sleeping in her lap, "you must give Pip to me one of these days; or lend him, at all events."	-- Бидди, - сказал я, когда мы беседовали с ней после обеда и маленькая ее дочка заснула у нее на руках, - мне очень хочется взять Пипа к себе, хотя бы на время.
"No, no," said Biddy, gently. "You must marry."	-- Нет, зачем же, - ласково сказала Бидди. - Тебе нужно жениться.
"So Herbert and Clara say, but I don't think I shall, Biddy. I have so settled down in their home, that it's not at all likely. I am already quite an old bachelor."	-- То же самое говорят мне и Герберт с Кларой, но я навряд ли женюсь, Бидди. Я так прижился у них, что где уж там. Я давно считаю себя старым холостяком.
Biddy looked down at her child, and put its little hand to her lips, and then put the good matronly hand with which she had touched it into mine. There was something in the action, and in the light pressure of Biddy's wedding-ring, that had a very pretty eloquence in it.	Бидди взглянула на свою девочку, поцеловала ее кулачок, а потом протянула мне теплую материнскую руку, которой только что касалась ребенка. Этим жестом и легким прикосновением обручального кольца многое было сказано.
"Dear Pip," said Biddy, "you are sure you don't fret for her?"	-- Милый Пип, - промолвила Бидди, - ты уверен, что не тоскуешь по ней?
"O no,-I think not, Biddy."	-- Ну конечно... кажется, уверен, Бидди.
"Tell me as an old, old friend. Have you quite forgotten her?	-- Скажи мне, как старому другу. Ты совсем ее забыл?
"My dear Biddy, I have forgotten nothing in my life that ever had a foremost place there, and little that ever had any place there. But that poor dream, as I once used to call it, has all gone by, Biddy,-all gone by!"	-- Дорогая Бидди, я не забыл ничего, что было значительного в моей жизни, я вообще почти ничего не забыл. Но эта жалкая мечта, как я когда-то называл ее, эта мечта развеялась, Бидди, развеялась навсегда!
Nevertheless, I knew, while I said those words, that I secretly intended to revisit the site of the old house that evening, alone, for her sake. Yes, even so. For Estella's sake.	Однако, произнося эти слова, я втайне лелеял намерение в тот же вечер посетить место, где стоял старый дом, посетить его без свидетелей, в память о ней. Да, в память Эстеллы.
I had heard of her as leading a most unhappy life, and as being separated from her husband, who had used her with great cruelty, and who had become quite renowned as a compound of pride, avarice, brutality, and meanness. And I had heard of the death of her husband, from an accident consequent on his ill-treatment of a horse. This release had befallen her some two years before; for anything I knew, she was married again.	До меня доходили слухи, что жизнь ее сложилась очень несчастливо и что она разъехалась с мужем, который жестоко с ней обращался и заслужил широкую известность как образец высокомерия и скупости, подлости и самодурства. Слышал я и о гибели ее мужа - от несчастного случая, вызванного его зверским обращением с лошадью. Избавление это пришло около двух лет тому назад; вполне могло случиться, что она опять вышла замуж.
The early dinner hour at Joe's, left me abundance of time, without hurrying my talk with Biddy, to walk over to the old spot before dark. But, what with loitering on the way to look at old objects and to think of old times, the day had quite declined when I came to the place.	Мы отобедали рано, так что я и после нашего задушевного разговора с Бидди успел бы попасть в город засветло. Но я не торопился, дорогой поглядывал на знакомые места, вспоминал прежние дни; и когда я пришел туда, где раньше стоял Сатис-Хаус, дневной свет уже совсем померк.
There was no house now, no brewery, no building whatever left, but the wall of the old garden. The cleared space had been enclosed with a rough fence, and looking over it, I saw that some of the old ivy had struck root anew, and was growing green on low quiet mounds of ruin. A gate in the fence standing ajar, I pushed it open, and went in.	Теперь здесь не было ни дома, ни пивоварни, ни других построек, уцелела только стена старого сада. Опустевший участок обнесен был дощатым забором, я заглянул через него и увидел, что кое-где старый плющ снова пустил побеги и затянул зеленым ковром низкие холмики щебня и мусора. Калитка в заборе стояла приотворенная, я толкнул ее и вошел.
A cold silvery mist had veiled the afternoon, and the moon was not yet up to scatter it. But, the stars were shining beyond the mist, and the moon was coming, and the evening was not dark. I could trace out where every part of the old house had been, and where the brewery had been, and where the gates, and where the casks. I had done so, and was looking along the desolate garden walk, when I beheld a solitary figure in it.	С полудня в воздухе повис холодный, серебристый туман, и луна еще не рассеяла его. Но сквозь туман проглядывали звезды, луна уже всходила, и вечер был не темный. Я мог безошибочно определить, где находилась какая часть дома, и где была пивоварня, и ворота, и бочки. Припомнив все это и бросив взгляд на заросшую садовую дорожку, я увидел на ней одинокую человеческую фигуру.
The figure showed itself aware of me, as I advanced. It had been moving towards me, but it stood still. As I drew nearer, I saw it to be the figure of a woman. As I drew nearer yet, it was about to turn away, when it stopped, and let me come up with it. Then, it faltered, as if much surprised, and uttered my name, and I cried out,-	Как видно, меня заметили: фигура, двигавшаяся навстречу мне, остановилась. Подойдя поближе, я разглядел, что это женщина. Когда я подошел еще ближе, она повернула было прочь, но потом, как бы раздумав, дала мне с собой поравняться. Тут она вздрогнула, словно изумившись чему-то, произнесла мое имя, и я воскликнул:
"Estella!"	-- Эстелла!
"I am greatly changed. I wonder you know me."	-- Я сильно изменилась. Удивительно, как вы меня узнали.
The freshness of her beauty was indeed gone, but its indescribable majesty and its indescribable charm remained. Those attractions in it, I had seen before; what I had never seen before, was the saddened, softened light of the once proud eyes; what I had never felt before was the friendly touch of the once insensible hand.	И правда, юной свежести уже не было в ее красоте, но неизъяснимо горделивая осанка и неизъяснимое обаяние остались прежними. Их я хорошо помнил, но никогда еще я не видел такой тихой печали в этом некогда гордом взгляде; никогда не ощущал такого дружеского прикосновения этой некогда холодной руки.
We sat down on a bench that was near, and I said,	Мы сели на скамейку, и я сказал:
"After so many years, it is strange that we should thus meet again, Estella, here where our first meeting was! Do you often come back?"	-- После стольких лет, Эстелла, как странно, что мы встретились именно здесь, где произошла наша первая встреча! Вы часто сюда наведываетесь?
"I have never been here since."	-- Не была с тех пор ни разу.
"Nor I."	-- И я тоже.
The moon began to rise, and I thought of the placid look at the white ceiling, which had passed away. The moon began to rise, and I thought of the pressure on my hand when I had spoken the last words he had heard on earth.	Поднималась луна, и я вспомнил безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, теперь давно погасший. Поднималась луна, и я вспомнил, как он сжал мне руку, когда я произнес последние слова, услышанные им на земле.
Estella was the next to break the silence that ensued between us.	Эстелла первая нарушила сковавшее нас молчание.
"I have very often hoped and intended to come back, but have been prevented by many circumstances. Poor, poor old place!"	-- Я часто мечтала и надеялась побывать здесь, но разные обстоятельства мешали мне. Бедный, бедный старый дом!
The silvery mist was touched with the first rays of the moonlight, and the same rays touched the tears that dropped from her eyes. Not knowing that I saw them, and setting herself to get the better of them, she said quietly,-	Серебристый туман дрогнул под первыми лучами луны, и в тех же лучах блеснули слезы, бежавшие у нее по щекам. Не зная, что я их заметил, и справившись с волнением, она сказала спокойно:
"Were you wondering, as you walked along, how it came to be left in this condition?"	-- Вас, вероятно, поразило, когда вы сюда пришли, почему здесь все осталось в таком виде?
"Yes, Estella."	-- Да, Эстелла.
"The ground belongs to me. It is the only possession I have not relinquished. Everything else has gone from me, little by little, but I have kept this. It was the subject of the only determined resistance I made in all the wretched years."	-- Земля принадлежит мне. Это единственное, чем я еще владею. Всего остального я постепенно лишилась, но это сохранила. За все эти несчастные годы я только это и отстаивала с неизменным упорством.
"Is it to be built on?"	-- Здесь будут строить новый дом?
"At last, it is. I came here to take leave of it before its change. And you," she said, in a voice of touching interest to a wanderer,-"you live abroad still?"	-- Теперь наконец - да. Я приехала проститься с этими местами, до того как они изменятся. А вы, - сказала она, и в голосе ее было участие, дорогое душе скитальца, - вы все еще живете за границей?
"Still."	-- Да.
"And do well, I am sure?"	-- И дела ваши, вероятно, идут хорошо?
"I work pretty hard for a sufficient living, and therefore-yes, I do well."	-- Я усердно тружусь, довольствуюсь малым, и поэтому... да, дела мои идут хорошо.
"I have often thought of you," said Estella.	-- Я часто о вас думала, - сказала Эстелла.
"Have you?"	-- Правда?
"Of late, very often. There was a long hard time when I kept far from me the remembrance of what I had thrown away when I was quite ignorant of its worth. But since my duty has not been incompatible with the admission of that remembrance, I have given it a place in my heart."	-- Последнее время - очень часто. Была долгая, трудная пора в моей жизни, когда я гнала от себя воспоминания о том, что я отвергла, не сумев оценить. Но с тех пор как эти воспоминания уже не противоречат моему долгу, я позволила им жить в моем сердце.
"You have always held your place in my heart," I answered.	-- В моем сердце вы жили всегда, - отвечал я.
And we were silent again until she spoke.	И мы опять умолкли.
"I little thought," said Estella, "that I should take leave of you in taking leave of this spot. I am very glad to do so."	-- Не думала я, - снова первая заговорила Эстелда, - что, прощаясь с этим местом, мне доведется проститься и с вами. Я рада, что так случилось.
"Glad to part again, Estella? To me, parting is a painful thing. To me, the remembrance of our last parting has been ever mournful and painful."	-- Рады снова расстаться, Эстелла? Для меня расставанье всегда тяжело. Мне всегда тяжело и больно вспоминать, как мы с вами расстались.
"But you said to me," returned Estella, very earnestly, "'God bless you, God forgive you!' And if you could say that to me then, you will not hesitate to say that to me now,-now, when suffering has been stronger than all other teaching, and has taught me to understand what your heart used to be. I have been bent and broken, but-I hope-into a better shape. Be as considerate and good to me as you were, and tell me we are friends."	-- Но вы сказали мне": "Бог вас прости и помилуй!", - возразила Эстелла очень серьезно. - Если вы могли сказать это тогда, то, наверно, скажете и теперь, когда горе - лучший учитель - научило меня понимать, что было в вашем сердце. Жизнь ломала меня и била, но мне хочется думать, что я стала лучше. Будьте же ко мне снисходительны и добры, как тогда были, и скажите, что мы - друзья.
"We are friends," said I, rising and bending over her, as she rose from the bench.	-- Мы - друзья, - сказал я, вставая и помогая ей подняться со скамьи.
"And will continue friends apart," said Estella.	-- И простимся друзьями, - сказала Эстелла.
I took her hand in mine, and we went out of the ruined place; and, as the morning mists had risen long ago when I first left the forge, so the evening mists were rising now, and in all the broad expanse of tranquil light they showed to me, I saw no shadow of another parting from her.	Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин; и так же, как давно, когда я покидал кузницу, утренний туман подымался к небу, так теперь уплывал вверх вечерний туман, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки.

Комментарии Роман "Большие надежды" печатался в журнале "Домашнее чтение" с декабря 1860 по август 1861 года и в том же году был опубликован отдельно, в трех томах. Сначала Диккенс предполагал давать его ежемесячными выпусками, как "Крошку Доррит" н большинство других крупных романов, но потом отдал в свой еженедельный журнал, чтобы поднять его тираж, хотя это сильно затрудняло работу. "Как трудно развивать сюжет из недели в неделю - этого никто не может вообразить, если сам не пробовал", - писал он своему другу и биографу Форстеру н в том же письме выражал сожаление, что читатель, получая роман маленькими порциями, не может ясно представить себе авторский замысел. По первоначальной идее Диккенса этот его роман, рисующий крушение честолюбивых надежд героя и, несмотря на ряд комических эпизодов и персонажей, выдержанный в строгих, приглушенных тонах, должен был кончиться печально: Пип, получив тяжелый жизненный урок, оставался одиноким холостяком. Однако друг Диккенса, писатель Бульвер Литтон, уговорил его изменить конец. Вот как пишет об этом сам Диккенс в письме к Форстеру от 1 июля 1861 года: "Сейчас я вас удивлю: я переделал конец "Больших надежд" с того места, где Пип, приехав к Джо, находит там своего маленького двойника. Бульвер (которому, как я вам, кажется, говорил, роман очень нравится) прочел конец в корректуре и так убеждал меня и привел столь веские доводы, что я согласился. Я написал премиленький новый кусок и не сомневаюсь, что в таком виде повесть будет более приемлемой" (Диккенс, Письма, изданные его невесткой и старшей дочерью. Лейпциг, 1880, т. 2, стр. 335). Места, описанные в книге, были хорошо знакомы Диккенсу. "Наш город" - это Рочестер, старинный городок к юго-востоку от Лондона, с собором XII-XIV веков. В прилегающем к Рочестеру Чатаме Диккенс прожил несколько лет ребенком. А в годы, когда Диккенс работал над "Большими надеждами", он жил в своем поместье Гэдсхилл, на пути из Рочестера в Лондон, в семи милях от тех самых болот, где происходит действие первых глав книги, и нередко заглядывал туда во время своих долгих пешеходных прогулок. Коллинз Уильям (1721-1759) - английский поэт. В его оде "Страсти" по очереди поют и играют на лире Страх, Гнев, Надежда, Мщение, Меланхолия, Веселье и др. ...трагедию "Джордж Барнуэл". - "История Джорджа Барнуэла, или Лондонский купец" - трагедия Джорджа Лилло (1693-1739), родоначальника английской буржуазной драмы. Героя пьесы, подмастерья Джорджа Барнуэла, завлекает в свои сети бессердечная куртизанка Милвуд, под влиянием которой он грабит своего хозяина, затем убивает богатого дядюшку и вместе с Милвуд кончает жизнь на виселице. ...дни ныне исчезнувшей полиции в красных жилетах. - В 1829 году, после преобразования лондонской полиции и службы сыска, яркие мундиры сыщиков (прозванных "снегирями") были заменены более скромной формой. На Боу-стрит до сих пор помещается главный полицейский суд Лондона. Тимон Афинский, Кориолан - герои пьес Шекспира. ...воздержаться от защиты до заседания суда? - На дознании, по правилам английского судопроизводства, присяжные решают, оправдать ли обвиняемого или передать дело в суд. Защитник, по желанию обвиняемого, выступает либо в обеих инстанциях, либо только в суде. ...он, пожалуй, не стал бы толковать нам про богатого и про царствие божие... - намек на евангельское изречение - "Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие божие". ...собаку матушку Хаббард. - Матушка Хаббард - персонаж известных детских стихов. ...площадь словно облепила меня своей грязью, жиром, кровью и пеной. - На площади Смитфилд был в то время самый большой в Лондоне мясной рынок (в 1868 году заменен крытыми рядами). Раньше Смитфилд был местом публичных казней еретиков. Здесь же был убит мэром Лондона вождь крестьянского восстания 1381 года Уот Тайлер. "Нюхайте смесь Барнарда!" - реклама табачного торговца. Бейли, или Олд-Бейли (Старый Бейли) - центральный уголовный суд для Лондона и части южных графств Англии.. Росций (ум. в 62 году до н. э.) - комический актер в древнем Риме. Квентин Массейс (1466-1530) - фламандский художник. ...подобно младенцу Моисею в тростниках... - По библейской легенде, будущий израильский пророк Моисей был сразу после своего рождения спрятан матерью в тростниках у реки, где его нашла дочь фараона. Ллойд - ассоциация купцов, судовладельцев и страховщиков, занимающаяся сбором и распространением сведений о торговом флоте и страхованием судов и грузов. Свое название получила от кофейни Ллойда, где в конце XVII века собиралась для деловых бесед группа купцов. С 1774 года главная контора Ллойда помещается в здании лондонской биржи на Треднидл-стрит, напротив Английского банка. Молодой ученый, оказавшись во власти чудовища, которое он создал в своей гордыне... - Имеется в виду герой фантастического романа "Франкенштейн" (1817) Мэри Уолстонкрафт Шелли, жены знаменитого поэта. Физиолог Франкенштейн создал некое чудовище, которое совершило ряд преступлений и умертвило своего создателя. Белая башня Тауэра и Ворота изменников. - Тауэр - крепость на северном берегу Темзы, построенная в XI-XIII веках. Служила в разное время королевской резиденцией и государственной тюрьмой. Теперь - музей. Белая башня - одно из древнейших сооружений Тауэра. Ворота изменников - старинные ворота, выходившие прямо к воде, к которым преступников, осужденных на заключение в Тауэре, подвозили в лодках. А вы переезжайте ко мне на дом... - К Пипу явился бейлиф - полицейский чиновник, в полномочия которого входил арест должников по заявлению кредиторов и содержание их (за известную плату) у себя в доме до погашения долга или до препровождения арестованного в тюрьму. М. Лорие


Популярность: 80, Last-modified: Thu, 13 Feb 2003 20:54:49 GMT <ххх8>Оцените этот текст:
 








	

	
English
	
Русский

	




	

К началу страницы

	

Титульный лист | 
Предыдущая | 
Следующая


	


	

Грамматический справочник | 
Тексты













Оставить комментарий
© Copyright Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель
 (sokolwlad@narod.ru) 
Размещен: 27/09/2021, изменен: 27/09/2021. 722k. Статистика.
Глава: Проза










 
 Ваша оценка: 










Связаться с программистом сайта.





Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:



О.Болдырева "Крадуш. Чужие души"
М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список





Кожевенное мастерство |
Сайт "Художники" |
Доска об'явлений "Книги"