Фагэ-Соколов. Как читать книги идей

польза от чтения книг идей

Читать такие книги очень сложно, и уж точно не для развлечения. Какое же удовольствие в таком чтении? Да никакого. Работа посвыше какой-либо другой. Главное удовольствие тут испытываешь не от чтения, а от того что это прочитано. Что если ты это понял, ты не дурак. И тот кто испытал подобное чувство, кому противно быть сибирским валенком, тот это поймет.

Если он, конечно, дорос до максимы "я знаю, что ничего не знаю". На которую те, кто не дорос до нее, говорят: "Счастливчик, я даже этого не знаю". Это у таких недорослей идет за юмор. После такого чтения чувствуешь себя как бы умным, и, главное, уважаешь себя. Не типа как "ты меня уважаешь?", а типа как "ай да Пушкин, ай да сукин сын, ай да молодец". Стоишь, можно сказать, выше толпы. Как Уилька Фридриховна Тфайс.

На вопрос, есть ли польза от философии для конкретного человека, можно ответить однозначно: никакой пользы нет, как и вообще от чтения книг. И хотя философия совершенно необходима обществу -- если я вас огорошу высказыванием, что всякое позитивное знание, в т. ч. научное начинается с философских постулатов, значит вы человек прагматического склада (дурак, то есть, но преуспевающий в жизни), -- в практической жизни такое знание скорее вредит.

Но если в тебе играет неуемный гормон расти над собой, то философия здесь самое верное средство. Она требует от читателя напряжения ума, а значит заостряет его (его -- и ум и читателя).

А если ты при этом и сам человек ученый или творческий, то мозги от такого чтения прочищаются лучше, как если бы ты их полировал рашпилем. Думается как-то шибшее и ловчее, хотя никакого отношения к читанному в твоих мыслях не наблюдается. Был в советские времени выпущен такой сборник "Эвристическая роль философии в научных исследованиях". Во-во, оно самое так это и есть.

Философия изощряет наши понятия, заставляет вдумываться в них, анализировать, делать из них выводы. Философия необходимая стадия в изучении всех наук благодаря тому, что она очищает наши мозги от всех предрассудков, которые мы впитали (= как правило, впитываем) при обучении или из-за поспешности суждений (Юм).

Если бы математики были знакомы с философией, им бы никогда не пришла в голову такая бредовая идея, как автоматический перевод с одного языка на другой (хотя это не единственная бредовая идея, которую математики пытаются оседлать уже не одно столетие). Они бы знали, что математическими методами могут решаться лишь стохастические проблемы, т. е. такие, когда любой самый запутанный вопрос можно разбить на множество простых, каждый из которых дает однозначный ответ -- "да" или "нет".

Но самый простой вопрос, не разложимый на "да" или "нет" для наук, основанных на строгом методе недоступен. Язык -- это как раз пример такой сферы. Ибо в языке нет законов (структурная лингвистика пыталась это успорить, но ее достижения ограничаваются скромным полем приложения: а именно: они плодотворны при создании искусственных языков), а есть правила. Закон от правила отличается тем, что при заданных условиях закон выполняется всегда, независимо от нашего желания, а правило, каким бы распространенным оно ни было, можно опредилить произвольно. Скажем, если при нагревании газа он обязательно расширяется, то как бы нам ни хотелось, мы не можем принять, что он сжимается. А если общепринято ездить по правой стороне улицы, то это правило без ущерба для движения можно было бы поменять на противоположное, что с успехом доказали англичане. У европейцев мужчинам принято ходить в штанах, а женщинам в юбках, а у китайцев и мужчины и женщины ходят в штанах. То что такой обычай неукоснительно соблюдался тысячи лет сотнями миллионами людей, ничуть не уменьшает его произвольного характера.

Все правила в языке произвольны. В русском языке глаголы прошедшего времени не изменяются по лицам ("я сделал", "ты сделал", "он сделал" -- все одинаково), а в польском изменяются (robilem, robiles, robil -- там к l нужно еще косую палочку приделать, а к s сверху ударение), при этом местоимение, как правило опускается; в русском одни падежные окончания, в славянских языках другие, а англичане и французы вообще обходятся без падежей (хотя в грамматике английского языка, слепленной с латинского, падежи занимают большое место), в русском языке сказать "мой отец занимая высокий пост, я ни в чем не имел недостатка" -- будет неграмотно, а в любом европейском языке, хоть сто порций. Если бы это были законы, а не правила, языки не знали бы подобных колебаний и все были бы одинаковыми или очень похожими. Так что и Вавилонской башни не нужно было бы выдумывать. Вот только было бы от этого человечеству лучше, еще бабушка надвое сказала.

А если бы математики, как и прочие специалисты, читали философию, они бы знали отличие закона от правила, установленное еще Аристотелем, и не занимались бы всякой ерундой, вроде машинного перевода с одного языка на другой, поисками философского камня или созданием математических моделей экономики. Правда, если платят деньги почему бы и не заниматься, но тут уж нужно быть честным перед самим и не быть дураком хотя бы в собственных глазах.

Я, конечно, понимаю всю неоднозначность своих аргументов. Ну хотя бы то, что математику вовсе не нужно задумываться над проблемой бесконечности, чтобы успешно дифференцировать и интегрировать, не потому что эта проблема несущественная для математики -- она фундаментальная, -- а потому что за рядовых математиков ее уже давно продумали (и продумывают) великие умы, а простые математики просто идут по выбитым следам, не особенно заморачиваясь над философским обоснованием используемых ими принципов. С другой стороны, когда такой математик приходит домой и отдается своему хобби (а у многих математиков, вы не поверите, любимое хобби математика, физиков -- физика, инженеров -- техника, только не та обязаловка, которую они вынуждены тянуть по долгу службы, а другая -- для души), они не стали бы занимать свое время вздорными идеями, вроде машинного перевода или изобретением "вечного двигателя" (вы даже не представляете, какие толпы инженеров, внешне, по долгу основной службы вполне вменяемых и слывущих за квалифицированных специалистов, до сих помешаны на этой идее, правда чаще всего на вечном двигателе второго рода -- тепловом). То есть все-таки философии чтению философии нужно уделять время, даже в интересах охранения собственных мозгов.

Но и в повседневной жизни философский подход как-то поднимает тебя в собственных глазах. В одной из передач наш известный режиссер Лунгин попенял советских людей за то, что они не видят связи вещей: Мне бы колбаса была в магазинах, говорят они, а без демократии я как-нибудь обойдусь. И не понимают, продолжает Лунгин, что потому и нет колбасы, что нет демократии. Или потому и процветает коррупция, что нет демократии, перефразировал бы режиссера на сегодняшний лад автор этой статьи. Человека, который насобачился на каждый термин или суждение спрашивать quid iuris ("по какому праву"), не поймаешь на дешевую демагогию политической или деловой трескотни.

И хотя человеческая глупость неизлечима во веки веков ("Аминь!"), все же часто, когда все наоруться вдоволь, они начинаются прислушиваться к тихому лепету голоса разума. А голосу разума взяться неоткуда, кроме как от философии, и уж никак не от куцей "народной мудрости" или импотентного "богатого жизненного опыта", а уж тем более ни от строго научного подхода.

Когда читать

К чтению философских книг нужно приступать целенаправленно, отвлекшись от всех больших и малых дел, читать медленно, долго и понемногу. Лучше всего читать в отпуске, запершись у себя в комнате, и желательно отграничивая себя и от семьи и от друзей.

Общие правила чтения философских книг просты:

1) читать нужно понемногу -- этак по две-три недели, раз в год-два

2) в течение всей жизни читать нужно не более одного, редко двух авторов

3) читать одну и ту же вещь нужно много-много раз

4) стараться докопаться до смысла прочитанного, независимо от того, нужно ли тебе это или нет: вообще мысли о непосредственной пользе при чтении философских книг нужно засунуть куда подальше

5) читать в активном режиме, то есть не просто поглощать прочитанное, а усваивать его, делать своим

выбор книги

А начинать нужно с выбора книги. Выбирать читаемого философа нужно так же тщательно, как жену: один раз на всю жизнь. И даже тщательнее. С женой можно развестись и начать жить по новой, если же ты много лет читаешь какого философа, это уже как хроническая болезнь: от этого, как от бронхита, ни за что не отцепишься.

Выбрать нужного философа -- это уже искусство. Хорошо, когда ты ограничен в своем выборе. Купил где-то по дешевке томик Декарта, и читай его себе всю жизнь, не задумываясь, что есть философы еще и похлеще его. Автор очень много читал Канта только потому, что единственный философ, которого ему удалось в советские времена купить в свободном доступе в провинциальном городе. А сейчас ситуация еще хуже: под маркой философской литературы издается всякая напушенная попса: Жижек, Дерида, Коэльо, Бердяев и вся эта ватага "русских христианских филосовоф". (Возможно, в выборе имен автор и неправ, но философов стоит читать только отстоенных временем: "новейший" = "плохой" или "неапробированный"). Но ничего не поделаешь: чем богаты тем и рады.

А вот когда выбор большой или маленький, но он есть -- нужно крепко подумать. Нужно, конечно, пользоваться словарями и справочниками: как ты иначе узнаешь, что были такие философы как Н. Кузанский или Секст Эмпирик. Но они немного дадут. Ну прочитаешь там, что "Юм шотландский философ, представитель эмпиризма и агностицизма, предшественник позитивизма, экономист и историк, публицист, один из крупнейших деятелей шотландского Просвещения". И что это тебе даст, какое тебе дело до шотландских философов или предшественников позитивизма. Если тебе интересен позитивизм, так ты позитивистов и читай, какого фига тебе заморачиваться предшественниками.

Второй важный источник -- это жизнеописания философов, их письма и мемуары. Однако к этому источнику нужно относится с подозрением. Каким человек был в жизни, и какую маску он напялил на себя писательствуя, две большие разницы. При выборе философа важно не "истинное лицо его", и именно его писательская ипостась.

И наконец, выбирать нужно и можно читая непосредственно самого писателя. А поскольку на первых порах такое чтение очень трудное, то, как рекомендовал меня один знакомый поэт (правда, для выбора любимого поэта) читай вразброс, и не особенно заморачивайся, если чего не понял. Рано или поздно где-то зацепит. Если не зацепляет, то это не твой автор, бросай его и принимайся за другого. Так годам к 40 наткнешься на нужного, а раньше и не стоит браться за философов.

Главное на что следует обращать внимание, чтобы автор был близок тебе психологически, а проповедуемые им идеи -- дело десятое, как ни парадоксально это не прозвучит. На самом деле, парадокс здесь мнимый. Каждый большой философ -- это целый мир, но практически все философии вертятся вокруг одних и тех же вопросов: что такое человек и бог, что такое природа, в чем счастье и цель жизни.

Не важно, как философ отвечает на эти вопросы, важно чтобы он подтолкнул тебя к размышлениям над ними, которые могут результироваться самым неожиданным образом. Заметим мимоходом о странном феномене, требующем серьезного филологического и культурологического исследования: человек смотрит в книгу, а видит фигу. У автора частенько бывает, что читая какого-нибудь автора, скажем, Августина о странностях времени, вдруг откладываешь книгу и начинаешь думать о своих идеях, совсем не связанных с прочитанным. И, самое интересное, что мысль начинает работать на полных оборотах, приходит то самое вдохновение, которое ты напрасно искал в процессе выпивона или набирался, тупо уставившись в чистый бумажный лист (а первоначально я всегда пишу авторучкой, и лишь потом набираю на компьютере).

А если кто не верит, что так бывает, приведу авторитетный пример.

English	Русский
Parfois, au milieu d'une lecture, quel que fût le livre qu'il eût entre les mains, il tombait tout à coup dans une méditation profonde, d'où il ne sortait que pour écrire quelques lignes sur les pages mêmes du volume. Ces lignes souvent n'ont aucun rapport avec le livre qui les contient. Nous avons sous les yeux une note écrite par lui sur une des marges d'un in-quarto intitulé : Correspondance du lord Germain avec les généraux Clinton, Cornwallis et les amiraux de la station de l'Amérique. &Аgrave; Versailles, chez Poinçot, libraire, et à Paris, chez Pissot, libraire, quai des Augustins.	Иногда во время чтения, независимо от того, какая именно книга была у него в руках, епископ вдруг впадал в глубокое раздумье, очнувшись от которого писал несколько строк тут же, на страницах книги. Зачастую эти строки не имели никакого отношения к книге, в которую они были вписаны. Перед нами заметка, сделанная им на полях тома, озаглавленного: "Переписка лорда Жермена с генералами Клинтоном и Корнвалисом и с адмиралами американского военного флота. Продается в Версале у книгопродавца Пуэнсо и в Париже у Вот эта заметка:книгопродавца Писо, набережная Августинцев".
Voici cette note :	Вот эта заметка
" Ô vous qui êtes ! L'Ecclésiaste vous nomme Toute-Puissance, les Machabées vous nomment Créateur, l'Épître aux Éphésiens vous nomme Liberté, Baruch vous nomme Immensité, les Psaumes vous nomment Sagesse et Vérité, Jean vous nomme Lumière, les Rois vous nomment Seigneur, l'Exode vous appelle Providence, le Lévitique Sainteté, Esdras Justice, la création vous nomme Dieu, l'homme vous nomme Père ; mais Salomon vous nomme Miséricorde, et c'est le plus beau de tous vos noms. "	"О ты, Сущий! Екклезиаст именует тебя Всемогущим, Книга Маккавеев - Творцом, Послание к ефесянам - Свободой, Барух - Необъятностью, Псалтирь - Мудростью и Истиной, Иоанн - Светом, Книга Царств - Господом, Исход называет тебя Провидением, Левит - Святостью, Ездра - Справедливостью, вселенная - Богом, человек - Отцом, но Соломон дал тебе имя Милосердие, и это самое прекрасное из всех твоих имен". (Гюго. "Отверженные")

И вот эту психологическую и человеческую составляющую любого философа, возвращаясь к основному мотиву главы, можно нащупать при таком разбросанном чтении, даже не поняв толком его философии.

идея, от которой отталкивается автор, по сути чувство

Вот как этот феномен описывает Фагэ в своей книге "Культура чтения",избрав в качестве подопытного объкта Платона:

Платон

избрав в качестве подопытного объкта Платона: Вы при разбросанном чтении заметите, что когда речь идет об общей идее, от которой отталкивается автор, это идея по сути чувство. Для Платона ненависть к демократии -- это культ Сократа.

English	Русский
C'est un Olympe spirituel substitué à un Olympe matériel ; c'est un Olympe d'âmes pures substitué à un Olympe de surhommes, à un Olympe anthropomorphique. C'est le livre d'un païen mystique, d'un païen spiritualisé. Vous comparez ; vous rapproѓchez ; vous vous souvenez que Platon adore les myѓthes, c'est-à-dire les théories habillées en fables, en manière de poèmes épiques ; et vous vous dites que la rencontre d'un mythologue et d'un spiritualiste a produit cette théorie des idées vivantes, des abstracѓtions qui sont des êtres, des abstractions qui sont des forces, des abstractions qui sont des dieux. Et vous pouvez encore vous tromper ; mais vous ne mécontenteriez pas Platon qui, comme tous les philosophes, écrit moins pour être admiré que pour être compris et même moins pour être compris que pour faire penser. Vous avez pensé ; il a gagné la partie.	Его теория -- это духовный Олимп, заменивший реальный Олимп, это Олимп душ вместо Олимпа человекоподобных богов. Это книга мистического язычника, язычника одухотворенного. Вы сравниваете, вы вчитываетесь, вы вспоминаете, что Платон обожает мифы, другими словами теории, переодетые в басни на манер эпических поэм. И вы говорите себе, что здесь встреча мифологии и спиритуалиста произвела эту теорию оживших идей, абстракций, ставших существами, абстракций, которые являются силами, абстаракций, которые уже боги. Вы можете еще ошибаться, но вы не можете быть недовольным Платоном, который, как все философы, писал не столько для того, чтобы им восхищались или там чтобы его понимали, но чтобы заставить людей думать. Вы стали думать, и он добился своего.
Qu'est-ce que Dieu pour Platon ? Non pas un être qu'on adore par mouvement du cœur et élan de l'instinct, mais une doctrine que d'autres doctrines ont amené peu à peu à croire vraie ; Dieu pour Platon est une conclusion ; la foi de Platon est une logique. Ce n'est pas chose à lui reprocher ; mais comme cela nous intéresse de comparer cette religion philosophique aux religions où Dieu est "sensible au cœur" c'est-à-dire à l'intuition immédiate de tout l'être vivant ! Lesquels ont raison ? Eh ! pour le moment, qu'importe ? Pour le moment, je n'apѓprends qu'à lire.	Что есть бог для Платона? Не существо, обожание к которому рождают сердечные склонности или инстинктивное воодушевление, но некая доктрина, которая вызвала к жизни другие доктрины, оказавшиеся верными. Бог для Платона -- это вывод, вера -- логика. Не нужно только его за это упрекать. Нас должно интересовать, как эта доктрина, философская религия по существу, соотносится с религией "сердца", другими словами с интуитивным знанием живого существа. Какие я приведу резоны? Секунду, а зачем! Секунду, я ведь читаю только для того, чтобы понять.

Итак, каким бы абстрактно навороченным не был автор книги идей, под маской всех его, порой весьма тонких и внешне безупречных логически рассуждений и выводов всегда можно обнаружить ничем не истребимую субъективность: чувства, предубеждения, мироощущение. Это выявляется довольно-таки быстро по мере более и менее внимательного чтения. Выявляется также скорее на уровне восприятия, чем анализа.

Я бы никогда не рискнул утверждать подобное, если бы философы сами не писали подобной чуши:

English	Русский
"It is not solely in poetry and music, we must follow our taste and sentiment, but likewise in philosophy. When I am convinced of any principle, it is only an idea, which strikes more strongly upon me. When I give the preference to one set of arguments above another, I do nothing but decide from my feeling concerning the superiority of their influence"	"Не только в поэзии и музыке мы следуем нашим вкусам, но в не меньшей степени и в философии. Когда какой-то принцип убеждает меня, то это не более чем некая идея, которая воздействует на меня сильнее, чем другие. Когда я отдаю предпочтение тому или иному набору аргументов, я всего лишь решаю на основании собственного чувства, о большем или меньшим их влиянии на меня"

Считаю уместным добавить сюда психологические портреты некоторых философов, как они сложились в моей голове.

Кант

Например, Кант -- человек сухой, педантичный, самовлюбленный. Великолепный психологический портрет -- прямо вылитый Кант -- дал Блок в своем стихотворении, которое так и называется "Кант":

Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки..
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко...

Тепло и темно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу.
Меня давно развлечься просят.

Но эти ручки... Я влюблен
В мою морщинистую кожу..
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу

Не потревожу забытья,
Вот этих бликов на окошке
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.

Сижу за ширмой. Здесь тепло
Здесь кто то есть. Не надо свечки
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщенной колечки

Человек для него -- это некая машина, перерабатывающая внешние восприятия во внутренние знания. Поразительно, но Кант в своем анализе внутреннего чувства человека ограничился созерцаниями, упустив такой важный элемент, как аффекты: любовь, ненависть, раздражение, симпатия. Удивительно потому, что Юм от которого отталикивался немецкий философ, ставил их наравне с ощущениями внешних предметов. Да и с созерцаниями он ограничил себя лишь внешеней формой предметов, по большей части геометрическими фигурами: ни звуков тебе, ни красок, ни тем более запахов в арсенале чувственных восприятий Канта не значатся.

На всю жизнь высшей мудростью для него осталась школьная схоластика, которую он, похоже одолел с трудом, и, возможно, поэтому она так припала ему до сердца. В понимании фундаментальных законов человеческого мышления он не идет дальше категорий и силлогизмов, которые он почерпнул из того же школьного учебника логики, даже не удосужившись заглянуть в Аристотеля. Причем излагает он все это сбивчиво и путано. Впрочем, это касается в основном его главного труда "Критика чистого разума". В других случаях Кант умеет писать и остроумно и интересно, а главное доходчиво. Увы! это остальные случаи не более чем интересны и любопытны: тот Кант которого стоит не просто читать, а изучать -- это именно "Критика чистого разума".

Кант провинциально самонадеян: все-то он знает, везде побывал. Один мекленбургский дворянин, приглашенный к философу на обед, потом не без иронии писал, как Кант ему рассказывал про его родной Мекленбург, причем наставительно, по-профессорски, без какой-либо возможности пререкания или просто вставки замечания.

Августин

Августин совсем иное от Канта. Человек крайне экзальтированный, он буквально ненавидит такое мерзкое существо как человек, и бьет его наотмашь по харе, не щадя и себя. В отличие обратно же от Канта Августин буквально пленен красотой зримой мира во всех его звуках, красках, формах и запахах. Он восхищен и человеком, как сложной и непостижимой загадкой. Можно сказать, что он восхищен человеком как божьим творением и ненавидит его в лице конкретных лиц. При этом Августин одержим совершенной сущностью, которую жаждет найти, чтобы уверовать в ее существование и, веря в ее существование, мучительно ищет ее. Где ищет? исключительно в себе.

Августин не строит никаких систем, и не дает никаких ответов. Он только ставит и задает вопросы неведомому богу. Но это вопросы с недоумением, вопросы отвергающие простые, банальные решения. Чтобы читать Канта или Маркса, нужно хоть немного поднатореть в философии. Августина можно читать с нуля. В этом его не только простота, но и трудность. Даже в отличном переводе Сергиенко Августин-философ -- это реплика Канта. Но он не реплика, а вполне самостоятельный философ, не только потому что он жил много раньше Канта, но и потому что у него есть простота и изначальность взгляда на мир, а у Канта она утеряна.

Маркс

Карл Маркс по жизни был неудачником. Обладая умом, связями -- брат его жены был министром внутренних дел Пруссии, -- великолепно образованный, работоспособный как вол, педантичный и въедливый -- что еще нужно для успешной карьеры -- он так ничего и не добился. И поэтому с ненавистью мстил в писаниях тем, кто с гораздо большим правом наслаждался всеми благами жизни: буржуям, политикам, профессорам. Не любил он и славян, и индусов, и китайцев, и вообще на весь род людской смотрел с презрением лузера.

Особенно, конечно, Карл Маркс пылал ненавистью к капиталистам, и эта ненависть, переливавшая через край, во многом поспособствовала популярности его "Капитала" в рабочей среде. Не любил он и рабочих, и если с упоением рисовал все ужасы эксплуатации -- а рисовал он их с подробностями, -- то скорее иронизировал над жертвами, чем сочувствовал им. Пролетариат был для Маркса, особенно в ранних работах, олицетворением тотального бесправия, бедности, нищеты и полной утраты человеческого образа и подобия, и именно поэтому он отводил пролетариям ведущую роль в крушении старого мира: таким ничего не жаль, кроме своих цепей пролетариям терять нечего. Вопрос на засыпку: вот только смогут ли такие лишенные всего, когда победят, построить хоть что-нибудь путное, не говоря уже о царстве божием на земле. Странным образом наряду с этим у него уживается восхищение капитализмом с его духом предпринимательства и прогресса.

Маркс не верил тому, что он видел собственными глазами. Мир фактов был для него только ширмой, за которой скрывается подлинный механизм, управляющий природой и обществом, пружины которого он стремился раскрыть исключительно силой своей мысли. Отсюда крайняя абстрактность и схематичность всех его построений. Его рассуждения о стоимости и обращении капитала, материя довольно-таки трудная, и за 150 лет, прошедших после первого издания книги, освоенная очень немногими.

Маркс странным образом оказался непонятым своей аудиторией. Его критика буржуазного общества, во многом неустаревшая до сих пор, должна прийтись по душе тем, кто его ненавидит: пролетариям и отпугнуть тех, кто верит и ценит культуру, человеческий прогресс. Однако его философские идеи совершенно неумопостигаемы рабочими и, как нельзя более кстати должны прийтись по душе людям, склонный к аналитике и любящим выстраивать, осваивать и наслаждаться сложными логическими схемами.

Юм

Вот вам типичный англичанин, каким его образ утвердился, при этом в своих лучших чертах. Скептик, рассудительный до тошнотворности, Юм ни во что не верит и ничему не доверяет, кроме того, что можно пощупать собственными руками и увидеть собственными глазами, да и после этого сомнения остаются. Никаких загадок и сложностей в этом мире философ не признает, по крайней мере таких, до каких он со своей рассудительностью не смог бы докопаться. А если такие загадки и есть, то они не стоят того, чтобы тратить время и силы на их разгадку. Отсюда и его принципиальный скептизм: мы ничего достоверного знать не можем.

Человека Юм ставит невысоко, и точно так же как предметы ощупывает и осматривает его страсти и наклонности, не особенно ломая над ними голову и отнюдь не подозревая в том, кто звучит гордо, как и во всем прочем, каких-то чудес. А вот бога ощупать и увидеть нельзя, поэтому для Юма совершенно очевидно, что бог -- это не более чем химера. Но высказывается об этом он осторожно: бог, конечно, существует, но мы его не понимаем, давайте же и говорить о нем не будем.

Юм любит говорить банальности, внимательно и с любовью на много фраз расписывает то, что известно любому дураку. И связывая в единую цепь банальность за банальностью, вдруг огорошивает читателя совершеннейшим парадоксом, так что читая Юма, нужно держать ухо востро и внимательно следить за работой рук этиго доброжелательного и улыбчивого англичанина: где он там смухлевал.

Юм не навязывает своих мыслей, он просит читателя приглядеться к тем очевидностям, которые тому знакомы с детства; философ аппелирует к повседненому опыту каждого человека. В этом он отличен от Канта, который как школьный учитель излагает свою философию детишкам, не особенно заботясь, чтобы его понимали, но требуя тишины и порядка на уроке. Как и Кант, он не очень заострен на восприятие внешнего мира, но вот человек с его аффектами и эмоциями находится под его постоянным прицелом. Сегодня бы Юма отнесли скорее к психологам, чем к философам, но он не психолог, он философ, ибо психология ему интересна не сама по себе, а как ключ к пониманию универсума (хотя от такого напыщенного оборота Юм бы и поморщился).

Беркли

Беркли -- человек умный, неординарный, не слишком оцененный окружающими, которые, правда, признавали его ум, но отказывали ему в здравости суждений. Поэтому ему нравилось находить несообразности в устоявшихся суждениях и выворачивать их наизнанку, доводя до полного отчаяния здравомыслящего человека. В этом он походил на своего любимого Сократа (из диалогов Платона), который так допек афинян своими парадоксами, что они приговорили того к отравлению.

Человек глубоко верующий, Беркли ненавидит веру простых людей с их богом-утешителем, богом-покровителем. Его бог -- это бог гармонии и порядка. Его бог -- эта та вселенная, которую он прокручивает перед нашими глазами.

Несмотря на это, Беркли выступает от имени здравого смысла, беря на себя функции представлять в философии простых людей с их наивным реализмом. Поэтому он пишет просто и доходчиво, излагая свою философию в ходе дружеской беседе, свободно переходя от предмета к предмету (впрочем, он может и умеет излагать свои взгляды и систематически). Читать его можно без предварительной подготовки, что однако не отменяет необходимости быть внимательности при чтении.

Хайдеггер

Хайдеггер -- это философ в чистом виде. Подобно тому, как Портос дрался, потому что дрался, Хайдеггер философствует ради философстования. Ни к каким выводам он не приходит, он анализирует, разлагает понятия, вникает в детали смысла, чтобы закончить свои рассуждения примерно так: в конце мы знаем столько же, сколько знали в начале, но мы стали гораздо больше понимать.

Хайдеггер -- образец немецкого глубокомыслия и путаности. Но он уверен, что владеет силой слова настолько, что может донести до читателя смысл идей их напором, который не столько в словах, сколько поверх (или в глубине) слов. Как философ XX века он помешан на языке, полагая, что все до чего мог додуматься человек, уже отражено в его языке. Отсюда бесконечный анализ но не лингвистический или грамматический, а смысловой слов нашего языка (то есть его родного немецкого, поэтому перевод нужно обязательно читать с комментариями, оторые, к счастью, есть отличные Бибихина). Трудность Хайдеггера в том, что он отрицает язык метафизики, то есть тот особый жаргон, на котором философовы говорили и говорят до сих пор: с разными там субстанциями, акциденциями, свободой и необходимостью, каузальностю финальной и строго детерменированной. Поэтому даже начитанному в философии трудно понимать Хайдеггера, нужно отбросить все эти знания. А для начитанному в Хайдеггере совершенно непонятна классическая философия: ни по языку, ни по круго понятий.

Еще Хайдеггер, в отличие от классических философов, не строит философских систем; его философия и не замкнутый и цельный мир, в котором все есть. Он не нашел, а ищет. Как и Августина, к Хайдеггеру можно обращаться по отдельным вопросам. В этом смысле он не философ на всю жизнь. Его стоит читать для противовеса, в пандант к постоянному спутнику жизни.

Ортега-и-Гассет

Человек с очень странной фамилией. Чтобы было понятно: Гассет -- это фамилия чисто аристократическая, а Ортега -- рабоче-крестьянская. Этакий испанский Кузнецов-Задунайский или Сидоров-Трубецкой. Этот Ортега ненавидит простого человека, быдло, разумеется, как класс: к конктретным людям он, возможно, относился доброжелательно. Так же он не любит и с подозрением относится ко всему испанскому, поклоняясь европейскому, но не французскому, английскому и т. д., а европейскому как таковому, как культурно-аристократическому наднациональному братству.

Та же двойственность и в писаниях. Он пишет для широкой публики, в доступной и популярной форме, но пишет об искусстве, культуре, науке, просто о жизни. Но в каждом частном явлении он доходит до философских корней. Сложние философские проблемы он умеет доходчиво разъяснить и, главное, снабдить точными примерами.

Ортега-и-Гассет скор на суждения, и фонтанирует идеями. Причем часто идеи опережают у него фактологическую базу, отчего многие примеры неудачны и притянуты за уши. Конечно, идеи должны не просто опираться на факты, а следовать за ними. Однако часто ты не можешь своим идеям подыскать четкого примера. Это не значит, что идея залезла поперек батьки в пекло, это значит, что часто связь между фактами, породившими абстрактную идею, и самой идеей сложна и запутанна и не осознанна до конца самим носителем идеи.

Читать его легко и приятно. Он эклектичен, всеяден, и потому не годится в спутники жизни. Так же как и Хайдеггер он хорош в пандант к великим философам. На нем отдыхаешь от них и получаешь заряд на дальнейшее ныряние в классические глубины.

Сенека

Философия как метафизика для него ноль без палочки: учить философии -- это учить жизни, а прежде всего смерти. На эту тему он говорит без конца, и главное -- что умирать не страшно, так что закрадывается подозрение, что он не столько убеждает других, сколько пытается убедить себя. В конце концов ему это удается: он умирает, не как герой, те же Катон или Брут, а тем более Сократ, уход из жизни каковых он предлагает взять за образец, а с колебаниями, попытками дать задний ход (он был приговорен к самоубийству), и все же достойно.

Еще он пытается убедить других, что блага жизни -- это все дрянь, главное быть хорошим человеком. И точно так же в своей жизни он то цеплялся за эти блага, то от них отказывался, пытаясь примирить свою философию с собой. На излюбленные темы он наворочил столько цитат -- а у него, что ни предложение, то готовый афоризм -- что поражаешься, как можно говорить об одном и том же столь разными способами. Любил этот человек послушать себя, и никак не мог остановится до тех пор, пока не выскажет по тому поводу, который ему подвернулся, всего что только пришло ему на ум. В итоге говорит Сенека много, красиво и умно, но не убедительно. Сенеку стоит не столько читать, сколько вытаскивать из него афоризмы: отточенные, бьющие не в бровь, а в глаз.

Монтескье

English	Русский
Vous lisez Montesquieu. Vous apprenez assez vite que cet homme n'a qu'une passion : c'est la haine du despotisme. Ce qu'on déteste le plus au monde, quand on a l'âme active et non pas seulement passive et soumise, c'est ce que l'on a vu autour de soi à vingt ans. Et je ne dis pas que cela soit très bon ; Je dis seulement qu'il en est ainsi. Montesquieu a vu à vingt ans la fin du règne de Louis XIV ; ce qu'il déteste le plus au monde c'est le despotisme. Obserѓvons-le encore, en lisant surtout les Lettres perѓsanes : ce qu'il n'aime pas non plus, c'est la religion catholique.	Вы читаете Монтескье. Вы быстро понимает, что этот человек -- это одна сплошная страсть: ненавись к деспотизму. Это то, что ненавидят более всего на свете в возрасте 20 лет, когда имеет дух не пассивный и податливый к подчинению, а независимый и гордый. Я не говорю, что это очень хорошо, я только говорю, что это так. Монтескье в 20 лет видел конец царствования Луя XIV, и все что он более всего ненавидит -- это деспотизм. Мы это замечаем еще читая "Персидские письма": чего он также не любит -- это католическая религия.
Pourquoi ? mais sans doute parce que la religion catholique a été une très bonne alliée de Louis XIV surtout dans la dernière partie de son règne, et un bon soutien de son trône. Or que lisons-nous dans l'Esprit des Lois ? Que la religion est une des meilleures choses d'un État bien réglé. Quelle est cette contradiction ? N'y aurait-il pas là seulement ceci que nous sommes passés d'une idée de sentiment à une idée de raisonnement ?	Почему? Без сомнения потому что католическая религия была хорошим союзником Людовика XIV, особенное в последние годы его правления, и главной опорой его трона. Вот что мы читаем в "Духе законов"? Что религия одна из замечательнейших вещей в хорошо отрегулированном государстве. Но ведь это явно противоречит тому, что мы только что сказали. Не значит ли это как раз, что мы перешли от идеи рожденной чувством к идее рожденной разумом?
Monѓtesquieu est porté à la haine du despotisme. Il a songé, assez naturellement, à tout ce qui pouvait l'arrêter, le réfréner, l'endiguer, l'entraver et l'amorѓtir. Parmi les différentes forces qui pouvaient avoir cet effet, il a rencontré la religion, comme il a renѓcontré l'aristocratie militaire, comme il a rencontré la magistrature. Dès lors, la religion lui est apparue sous un autre aspect et je ne dis pas qu'il ait eu pour elle tendresse d'âme ; mais il a eu pour elle tendresse d'esprit. Évolution des idées se dégageant peu à peu des sentiments dont elles sont parties.	Монтескье был напитан ненавистью к деспотизму. Он думал, вполне естественно, о том, что может ему мешать, накинуть на него узду, сдержать и смягчить его. Среди различных сил, которые могли бы этому способствовать, он видит религию, так же как и военную аристократию, как и на местные органы власти. Здесь религия поливается для него совсем другим соусом, и я не скажу, будто у него заготовлены в душе для нее добрые чувства, но у него есть для нее так сказать умственная нежность. Развитие его идей несколько смягчает для него отправную точку зрения.

И еще раз вернемся к Платону на этот раз в сопоставлении с Аристотелем, и именно их стилей. Сделал такое сопоставление малоизвестный у нас, а фактически вообще неизвестный французский автор, обильный переводчик античных авторов Рапэн.

English	Русский
	Аристотель и Платон
"The genius of Plato is more polished, and that of Aristotle more vast and profound. Plato has a lively and teeming imagination; fertile in invention, in ideas, in expressions, and in figures; displaying a thousand turns, a thousand new colours, all agreeable to their subject; but after all it is nothing more than imagination. Aristotle is hard and dry in all he says, but what he says is all reason, though it is expressed drily: his diction, pure as it is, has something uncommonly austere; and his obscurities, natural or affected, disgust and fatigue his readers.	Гений Платона более отполирован, зато Аристотеля более общирен и глубок. Платон имел живое воображение, образы и мысли где теснились как в очереди за дефицитом; он был большим выдумщиком на идеи, выражения и примеры. Он без конца сочинял новые подходы, детали, чтобы сделать приятным свое изложение, но все это было не более чем игра воображения. Аристотель в выражениях своих мыслей был сух и прямолинеен, но все, что он говорил, говорилось им с неоспоримым резоном. Его дикция, такая же опрятная и скучная, как он сам, была неприятно аскетична, а его сложности, естественные для излагаемого им материала или надуманные, отвращали как читателей, так и студентов.
Plato is equally delicate in his thoughts and in his expressions. Aristotle, though he may be more natural, has not any delicacy: his style is simple and equal, but close and nervous; that of Plato is grand and elevated, but loose and diffuse. Plato always says more than he should say: Aristotle never says enough, and leaves the reader always to think more than he says. The one surprises the mind, and charms it by a flowery and sparkling character: the other illuminates and instructs it by a just and solid method.	Платон был тонок в своих мыслях и выражениях. Аристотель, более естественный, не имел никакой тонкости: его стиль был прост и ровен, кроме того замкнутый и мускулистый. В то время как стиль Платона возвышенен и воодушевлен, но несколько неряшливый и разбросанный. Платон всегда говорит больше, чем надо бы было сказать: Аристотель никогда не говорит достаточно, и заставляет слушателя думать, что он имел в виду. Платон бьет по умам и очаровывает их цветистотью и блеском. Аристотель просвещает умы и наставляет их своими точностью и методичностью.
Plato communicates something of genius, by the fecundity of his own; and Aristotle something of judgment and reason, by that impression of good sense which appears in all he says. In a word, Plato frequently only thinks to express himself well: and Aristotle only thinks to think justly." (Rapin 1535-1608)	Платон от избытка собственного гения, дает пищу другому, Аристотель больше учит суждению и резонировании, адресуясь к здравому смыслу, который, как он говорит, есть в каждом из нас. Словом, Платон часто думает, как бы повыразиться получше, Аристотель думает, как выразиться поточнее.
..
dreading the fate of Socrates, wished to retire from Athens. In a beautiful manner he pointed out his successor. There were two rivals in his schools: Menedemus the Rhodian, and Theophrastus the Lesbian. Alluding delicately to his own critical situation, he told his assembled scholars that the wine he was accustomed to drink was injurious to him, and he desired them to bring the wines of Rhodes and Lesbos. He tasted both, and declared they both did honour to their soil, each being excellent, though differing in their quality;-the Rhodian wine is the strongest, but the Lesbian is the sweetest, and that he himself preferred it. Thus his ingenuity designated his favourite Theophrastus, the author of the "Characters," for his successor	опасаясь судьбы Сократа, Аристотель, обвиненный в безбожии, решил слинять из Афин. В его школе были два наиболее выдающихся ученика, постоянные соперники: родосец Менедем и лесбосец Теофраст. Свой выбор в пользу будущего главы философской школы он выразил довольно-таки забавным образом. Аристотель собрал своих учеников, и сказал, что ему что-то стало вредно в последнее время пить собственное вино и он хочет попробовать родосских и лесбийских вин. Ему принесли их и он попробовал оба, после чего вынес свой вердикт: "Оба вина превосходны и делают честь родившей их почвы, но поскольку родосское крепче, а лесбийское слаще, он дает предпочтение последнему". Таким макаром он своим преемником назначил автора будущих "Характеров"

Иное дело читатель. Жизнь коротка, а искусство вечно, тем более чтения. Сколько написано, что всего даже и не перечитаешь. Зачем же читать всякую дрянь. Ведь если даже не дряни навалом. Вот и приходится выбирать, и чем лучше сделаешь выбор, тем лучше. Правда, лучше не значит скорее. Пока несколько раз не ошибешься, до нужного не доберешься. Философии это касается особенно.

Поэтому, когда стоит вопрос: какого мыслителя читать, я бы ответил не задумываясь (но на основании большого личного читательского опыта, подкрепленного такими авторитетами, что задирай не задирай голову, макушки не видать): любого.

Но такого любого, чтобы самому было интересно, чтобы к нему тянуло. То есть нужно подобрать мыслителя себе по вкусу. Вот и надо определиться с психологическим и мироощущенческим обликом писателя, чтобы определить себе чуть ли не на всю жизнь, а то и на очень длинный промежуток времени: подходит тебе данный философ или нет, соотвествуют ваши персональные характеристики друг другу или нет. Понятно, что когда мы говорим о соответствии -- это не обязательно похожесть: как раз непохожесть или отдаленность может быть и более притягательной. Важно лишь отметить, что если вы соглашаетесь с философом условно, просто ради любопытства посмотреть, что он там выведет, то даже если он вас не убедит, то длительное чтение не окажется напрасным: ваша мысль, напитавшись и постоянно напитываясь таким чтением сама пробьет себе дорогу (а у кого дорога никак не пробивается, тот бросает читать еще раньше).

И еще. Определиться с читаемым философом нужно обязательно. И обязательно с единственным. В этом пример подают сами философы. Беркли всю жизнь ограничивался чтением Платона, Кант -- Беркли и Юма, Спиноза -- Декарта. Каждый из перечисленных мною философов это целый мир.

И все же, как бы ни подходил тебе философ, одним ограничиваться нельзя. Пройти полный курс мировой философии -- это нелепость, но если ты слишком уж доверишься одному, то получится, что ничего слаще морковки ты и не отведаешь. То есть не будет в мозгах той гибкости, которая позволяет не зацикливаться на чем-то одном, не считать, что твой любимый мыслитель -- это истина в последней инстанции.

Нужно обратить внимание также, что разные философы исходит из разного понимания человека. Речь идет не о психологических характеристиках, а о более существенных.. как ни хочеться, а придется употребить матерное слово, дам прошу заткнуть уши (хотя нынышние дамы..) -- онтологических.

Допустим все новые философы, начиная с Декарта и кончая современными Расселом, Уайтхедом и др, рассматривали человека как существо познающее. И поэтому главным для них был вопрос: правильно ли или как человек воспринимает мир и себя. Поэтому так существенен и даже первостепенен для Канта вопрос, как восприятие пространства и времени сказываются на нашем знании.

А Хайдеггер вообще наплевал на эту проблему. Для него человек -- прежде всего существует: я есмь. "Жить нужно просто затем, чтобы жить". И поэтому реальны пространство и время или это только наши психологические характеристики -- вопрос не по теме. Для хайдеггеровского человека время есть и пространство (вернее, бытие) есть, как данность. Мы их не несем в себе, а входим в них, как только начинаем жить и действовать, входим помимо нашей воли соизволением наших родителей. И такой подход вводит читателя в совсем другой круг идей.

В частности, хайдеггеровсое время -- "это миг между прошлым и будущим, только один удивительный миг". Время -- оно как санпропускник, который оставляет в бытии (седые пирамиды) или выталкивает из него (звезду, что сорвалась и падает) одни вещи, и допускает или не допускает другие. Мир Хайдеггера не лучше и не хуже кантовского -- он другой. Хайдеггер и Кант также не поймут друг друга, как человек и животное -- на таких разных языках они говорят (и еще вопрос, кто человек, а кто животное: Кант или Хайдеггер). То есть на мир можно смотреть по-разному, и не нужно зацикливаться на одной исходной позиции.

А чтобы примирить эти два положения, что нужно выбрать одного философа и читать его до опупения и нужно читать многих философов, чтобы не законсервироваться как птерадактиль в известняке в одной системе взглядов, напомним, что существуют разные типы философов. Одни -- это созидатели систем -- и из таких нужно выбрать себе одного до конца жизни. Другие -- это задаватели и постановщики вопросов. Они не создают систем, а выбирают себе небольшую грядочку и окучивают ее себе потихоньку. Таких можно читать наряду с выбранным философом. Августин, Сенека, Ортега-и-Гассет, Беркли -- вот их имена, и еще можно назвать много других.

метод чтения книг идей

English	Русский
C'est un art de comparaison et de rapprochement continuel. Matériellement on lit un livre d'idées autant en tournant les feuillets de gauche à droite qu'en les tournant de droite à gauche, je veux dire autant en revenant à ce qu'on a lu qu'en continuant de lire.	Это искусство сравнения и постоянного приближения. Материально книгу идей читают настолько же переворачивая страницы справа налево, как и переворачивая их слева направо. Этим я хочу сказать, что одно дело возращаться к прочитанному, и другое -- продолжать чтение.
L'homme à idées étant, plus encore qu'un autre, un homme qui ne peut pas tout dire à la fois, se complète et s'éclaire en avançant et on ne le possède que quand on l'a lu tout entier. Il faut donc, à mesure qu'il se complète et qu'il s'éclaire, tenir compte sans cesse, pour comprendre ce qu'on en lit aujourd'hui, de ce qu'on en a lu hier, et pour mieux comprendre ce qu'on en a lu hier, de ce qu'on en lit aujourd'hui.	Человек, заточенный на идеи, более чем кто-либо другой не может всего сказать сразу, он заканчивает мысли и проясняет их себе по мере продвижения в чтении, и нельзя сказать, что он овладевал идеей, пока он не прочитал целиком. Поэтому следует, по мере того, как что-то цельное помалу шебуршится в мозгах и проясняется, без конца давать себе отчет о прочитанном, чтобы понять, чем отличается то, что прочитано сегодня от того, что прочитано вчера; как изменилась от этого мысль.

После чего приходится возвращаться к уже читанному и читать по новой. И так челночным методом чтение помаленьку продвигается вперед: очень трудное и не располагающее к приятному перелистыванию страниц. Но по-другому книги идей, похоже, читать не получится.

English	Русский
Ainsi se dessinent dans votre esprit les idées les plus générales de votre penseur, celles qu'il a eues avant toutes les autres et dont toutes les autres ont découlé ; - ou celles qu'il a eues tout à la fin, comme conséquences et comme synthèse d'une foule d'idées particulières ; - ou (plus souvent) celles qu'il a eues au milieu de sa carrière intellectuelle et qui étaient le résumé d'un grand nombre d'idées particulières et qui à leur tour ont produit, ont créé des idées particulières en très grand nomѓbre.	Таким образом в вашем мозгу постепенно вырисовываютя наиболее общие идеи автора, те которые у него были еще до написания книги, и те, которые возникли по мере их развертывания при ее писании. Развертываются общие идеи как следствие и синтез некоей толпы частных идей -- или же (весьма часто) те, которые он имел в процессе разворачивания своих мыслей и которые как бы становятся резюме частных идей и, в свою очередь их производят, создают новые частные идеи в большом количестве.
Si vous lisez Platon par exemple, vous croyez bien vous apercevoir que la première idée générale qu'il a eue, c'est l'horreur de la démocratie athénienne qui avait tué Socrate. Vous observez que toute sa poliѓtique doit venir de là, et vous êtes amené ainsi à comparer tel ou tel texte des Lois à la fameuse prosopopée des Lois dans le Criton.	Если вы, к примеру, читаете Платона, вы полагаете, что вы замечаете, что его первая общая идея -- это страх перед афинской демократией, которая убила Сократа. Вы замечаете, что вся его политология исходит из этого и вы наталкиваетесь таким макаром на мысль сравнить такой и такой-то текст "Духа" Монтескье со знаменитым олицетворением Закона в "Критоне".
Vous vous dites que Platon est avant tout un aristocrate, mais qu'uѓne sorte de respect stoïque et même chevaleresque de la loi est une chose qu'il doit avoir dans le cœur puisqu'il l'admire si fort dans le cœur des autres. Il serait donc une sorte de républicain aristocrate, républicain c'est-à-dire ne voulant être que sujet de la loi et voulant que la loi soit plus puissante que tous les hommes, aristocrate c'est-à-dire ne voulant pas du commandement de la foule.	Вы говорите себе, что Платон прежде всего аристократ, но вот это стоическое и даже где-то рыцарское уважение к закону впечатлено в его сердце, поскольку он так уважает это чувство в других. Он таким образом становится типом аристократического республиканца, республиканца так сказать желающего подчиняться закону и чтобы этот закон был могущественнее всех людей. То есть это аристократ не признающий мнения толпы.
Mais n'y a-t-il pas contradiction et n'est-ce point la foule qui fait la loi ? Non, dans une république aristocratique ; non, surtout si vous observez que Platon parle surtout du respect aux lois anciennes, qui ne sont, au moment présent, l'œuvre ni de la foule, ni d'une élite, mais l'œuvre du passé, l'œuvre lente des siècles ; et vous arrivez à cette conclusion que peut-être Platon est un homme qui veut qu'un peuple soit surtout gouverné par son passé, ce qui est l'essence même de l'aristocratisme.	Но нет ли здесь противоречия и разве не толпа творит закон? Нет. В аристократической республике не толпа. Нет. Если вы заметите, что Платон особенно говорит об уважении к старинным установлениям, которые в настоящий момент не являются ни делом рук толпы, ни элиты, но результатом медленной работы в веках. И вы, возможно, взвесив эти доводы, придете к заключению, что Платон -- это человек, который хочет, чтобы народ управлялся прошедшим, а это и есть суть аристократизма.
Vous vous trompez peut-être ; mais vous avez comparé, rapproѓché, contrôlé une idée par l'autre, limité ou rectifié une idée par l'autre, et vous avez goûté le plaisir qui est celui que l'on doit aller chercher chez un penseur, qui est le plaisir de penser.	Возможно, вы ошибаетесь, но вы взвешиваете доводы, сравниваете, измеряете одну идею другой, взаимно ограничиваете или исправляете при этом сами идеи. При этом вы испытываете удовольствие, а именно: вы понимаете, что нужно искать у мыслителя, вы находите удовольствие в том, что мыслите.

При этом общие первоначальные идеи, это не те, о которых автор пишет в начале своего труда. Эти идеи могут обнаружиться порой только ближе к середине, а те чистые идеи, из которых они вытекают, могут наоборот открывать метафизическое повествование.

Возьмите, к примеру Канта. С первых же абзацев он, как фокусник, беспрестанно жонглирует словами "объективный" и "субъективный", и вы в простоте душевной думаете, что понимаете, о чем идет речь, пока прочитав страниц 100, а вернее не продравшись сквозь них, вдруг не обнаруживаете своей полной игнорабельности. И лишь смутно под ложечкой начинает топорщиться, что у Канта все это не так, как у всех.

Поскольку смысл этих слов понятен каждому, есть смысл остановиться на нем поподробнее.

1) "субъективный" говорят, когда предмет рассматривается с одной стороны, с одной какой-то позиции или точки зрения. Например, ты каждый день встречаешься по работе со своим коллегой, и наблюдая его в деле, говоришь "какой он замечательный человек!" А его жена, которая тоже каждый день и каждую ночь видит его, говорит, что он мерзавец. И, вполне возможно, что каждый из вас прав. А вот появляется третий, который, возможно даже, менее знаком с обсуждаемым человеком. Но он тщательно взвесив ваши доводы и факты с доводами и фактами жены, и, возможно, еще и других лиц, выносит свое суждение. Вот оно-то и будет объективным (насколько? в данном случае это не вопрос -- я всего лишь пытаюсь рассказать, что мы понимаем, когда говорим "субъективный-объективный").

2) чаще говорят о "субъективном взгляде" как о взгляде, порожденном личным опытом, либо настроением. Также в этом смысле "субъективный" -- это заинтересованный. Если человека обидели, то он у своего обидчика будет выискивать только дурные стороны, не замечая хороших. Тогда его взгляд мы назовем субъектиным. А если человеку по барабану тот, о ком ему предстоит вынести суждение -- и он его знает достаточно хорошо -- тогда говорят, что он может дать ему объективную оценку.

3) очень часто под "субъективным" вообще понимают оценочное, в то время как под объективным реально существующее само по себе и вне оценок. "Объективно Пушкин считается лучшим поэтом, с моей же субъективной точки зрения он не поэт, а полное дерьмо. Объективно -- Земля круглая, а субъективно это то, как вы видите и ощущаете например, что она плоская".

У Канта же все так же, но не совсем так. "Объективным" у него называется то, что относится к объекту, а субъективным то, что случайно появляется в конкретном опыте. И осознав эту кантовскую мысль, ты понимаешь, что для полной ясности, не худо бы дать задний ход, и вернувшись к началу, прочитать все по новой и ладом.

Естественно, у читателя не привыкшего к чтению философской литературы, может возникнуть вопрос, а нельзя ли было не морочить людям голову, а с самого начала, так сказать, идя на вы, проманифестировать свои взгляды. Согласен, Кант пишет плохо, очень плохо, это общепризнанно. Однако дело не только в этом. Он, как и любой философ, создает особый мир понятий, который плохо корреспондирует с миром обыденных представлений. В этот мир входишь, как в незнакомую комнату, наполненную вещами с непонятными значениями, и лишь постепенно ориентируешься и обживаешься там. Более того, философ сам приходит в свой мир от обыденщины, и сам долго и мучительно блуждает по его тропинкам, прежде чем выходит на кажущуюся ему правильной дорогу.

Возвратимся к Канту. Легко сказать, "называется то, что относится к объекту". Словно мы понимаем, что такое "объект". Безусловно, понимаем, и еще получше Канта. Получше, но не так. Для нас объект, это то, что мы видим, слышим, о чем думаем. А у Канта? Да то же самое. С маленькой поправочкой: "объект -- это наши восприятия, связанные нами же самими по определенным законам".

Каким таким определенным, и кем определенным? Богом, только богом и никем, кроме бога. Называются эти законы категориями, и вложены в человека от самого его рождения папой и мамой, независимо как от желания этого человека, так и от возможностей папы и мамы сделать это как-то иначе.

Одна из таких категорий -- закон причинности: "все что происходит имеет свою причину". Поэтому, когда один говорит, что Земля вращается вокруг Солнца, а другой, что Солнце вокруг Земли -- как ни странно, по Канту они оба высказывают объективное мнение, потому что оба они разнородные представления, объединяя законом причины и следствия, приводят к единому объекту, вернее формируют этот объект.

Более того, если человек скажет, что Солнце всходит от того, что крокодил каждое утро изрыгает его из утробы -- как это думали первобытные люди, -- то это то же будет объективным мнением, потому что относится к определенному объекту. И все три мнения из нашего первого примера о человеке -- сослуживца, жены и постороннего наблюдателя -- все три тоже объективные, ибо относят разные представления к одному объекту (связывают в один объект).

Не знаю, хорошо ли я объяснил кантовскую мысль (а может, вообще ее понял превратно), однако вот потому Кант и не определяет своих терминов сразу, что он сам по ходу изложения формирует соответствующие этим терминам представления. А этого одним абзацем не сделаешь. (Я не буду писать, что Кант понимает под термином "субъективный", ибо мне опять придется ударяться в длинные рассуждения и объяснения, а у меня уже запас терпения кончился: в конце концов, я не собираюсь излагать кантовскую философскую систему).

И так пишут все философы. Бесполезно их читать сразу и ладом, их можно читать быстро или медленно, но обязательно в челночном режиме: продвигаясь вперед, возвращаясь, снова продвигаясь вперед и снова возвращаясь. Быстро, легко и приятно можно читать только модных "современных" философов. Разве что с какой пустотой в голове вы начинаете подобное чтение, с такой же и оканчиваете.

Чтобы не ограничиваться Кантом, можно привести в пример Юма. Вот уж кто писал настолько хорошо, что вошел даже в историю литературы, как образец хорошего и ясного стиля. Но и его от разу не поймешь: а без бутылки тем более. Одно из ключевых употребляемых им понятий "идея". В отличие от Канта он не бьет этим словом наотмашь с первой же страницы. Он мягко и постепенно настойчиво разворачивает его содержание.

Его "идея" это не то, что мы понимаем под этим словом, когда говорим, скажем, "идея коммунизма" или "идея вечного двигателя". Его "идея" ведет свою родословную от "идей" Платона, когда каждой вещи соответствует ее идея: всем столам -- идея стола, всем авторучкам -- идея авторучки, всем дуракам -- идея дурака: одна идея на всех дураков. Поэтому начитанных в истории западной философии это слово не так озадачивает, как нас, воспитанных на марксизме-ленинизме или не воспитанных, как сегодня, ни на чем.

Но и для них юмовский термин не совсем понятен. Его идея -- это из круга, где вертятся в неумолкаемом хороводе "понятие, представление, восприятие, ощущение" (нужное подчеркнуть). И вот Юм постепенно подчеркивает нужное. Идея стола -- это не совсем идея, а комплекс идей: "твердое, круглое, за чем сидят" и т. д., то есть стол не простая, а сложная идея. Но простые идеи это не просто "твердое" или "мягкое". О твердое можно больно удариться, а о мягкое невозможно опереться. Разные чувства, которое вызывают эти ощущения (боль, чувство опоры, удовольствие (от мягкого: "любили мягких вы ковров роскошное прикосновенье")) -- это тоже идеи, но несколько другого типа -- аффекты. И так далее и так далее. И когда ты так углубился и уже стал понимать, и даже где-то проникся юмовскими "идеями", полкниги прочитано как не бывало и половина его философии ушла между строк, и нужно возвращаться к началу, чтобы читать с уже обретенным знанием об "идее", на этот раз вникая в философию.

Заметьте, дать сразу слову "идея" определение не представляется возможным, ибо она завязано неразрывной связью со всем комплексом юмовских идей (на этот раз слово употреблено в общепринятом значении), и любое предварительное определение вызовет кучу новых вопросов и недоумений. И только так, постепенно раскручивая маховик своих рассуждений, Юм подводит читателя к пониманию употребляемых им слов, а попутно и своей философии.

Хайдеггер -- другой коленкор. Он находится в постоянном поиске. Бесполезно выделять его основные понятия и идеи. Даже в пределах одной работы он постоянно изменяет значения слов. То у него бытие и время есть. Потом он говорит, что бытие не есть и время не есть, они даны. Потом, что время и бытие не даны, они дают. А в конце снова приходить к тому, что бытие есть и время все-таки есть. Но ставит после этого не восклицательный, а вопросительный знак. Причем речь идет не о неувязках, как у людей без царя в голове, когда они через предложение сами же себя опровергают: это постоянный поиск смысла понятий. Поэтому читая Хайдеггера, нужно постоянно его перечитывать. Правда, я посоветовал бы все же для начала прочитать ту или иную его статью до конца, выписывая отдельные мысли, и после этого уже читать его с начала и ладом, проясняя для себя смутный ворох мыслей и идей, оставшихся от первого чтения.

Или вот. Маркс начинает изложение в "Капитале" с середины проделанного им творческого пути. "Читателю, начинающему знакомиться с 'Капиталом', предшествующий путь неизвестен, еще не сущестѓвуют для него и последующие шаги восхождения, ибо он изучает 'Капитал' последовательно. При таких условиях утверждение Г. Маркса об элементарности товара предѓоставляется читателю просто постулированным, ничем не обоснованным.. Более того, начало в 'Капитаѓле' первоначально не только не доказано по отношению к другим сторонам предмета, но оно пока не доказано внутри себя" (В. Вазюлин -- советский исследователь логики "Капитала").

English	Русский
Lire un philosophe, c'est le comparer sans cesse à lui-même ; c'est voir ce qui en lui est sentiment, idée sentimentale, idée résultant d'un mélange de sentiѓment et d'idées, idée idéologique enfin, c'est-à-dire résultant d'une lente accumulation, dans l'esprit du penseur, d'idées pures ou presque pures.	Читать философа -- это без конца сравнивать его с собой; это видеть что то, что в нем есть чувство, чувство, ставшее идеей, смесью идеи и чувства, идеологией наконец, это результат, так сказать, медленного накопления в душе мыслителя чистых или почти чистых идей.

о внимательном чтении философов Внимательно нужно читать не только философов: все стоящие книги нужно читать внимательно. Если ты не будешь читать внимательно пьесы Уайльда, к примеру, ты снимешь с них только верхний слой, насладишься мастерством интриги комедии положений, не заметив массы комических нюансов, которые у него в изобилии, как изюм в пироге, натыканы по всем тексту. Но философские книги требуют своего внимания.

Есть два типа философов: систематизаторы и провокаторы.

Каждый философ-систематизатор -- это целый мир. А такие как Кант или Маркс это два океана мысли, причем не сообщающихся: читать и перечитывать каждого хватит на целую жизнь. Перечислю тех основополагающих философов, каждого из которых хватит на целую жизнь. Их немного: Платон, Аристотель, Ф. Аквинский, Бэкон, Локк, Юм, Кант, Гегель, Маркс, Декарт, Спиноза -- вот, пожалуй, и все.

Когда я написал, что каждый из них целый мир, то этим намекается не только на их объем. Этим я хотел сказать, что каждый из них создает систему, в которой затронуты все существенные вопросы, какие только могут прийти в голову человеку: что такое бог, вселенная и человек, что такое счастье и истина. А также их специфически философская формулировка: простое и сложное, бесконечность, пространство и время, причина и явление и т. д.

Важно подчеркнуть, что каждый из философов рассматривает всю эту совокупность проблем из определенных принципов, далеко не очевидных. Общие, высказываемые философом идеи или принципы не основаны на достаточных доказательствах, это чистые идеи, и в качестве таковых авантюрные и несколько абстрактные.

Допустим, Кант начинает с того, что время и пространство -- это лишь те формы, в которые облекаются наши чувства, фильтры, через которые мы смотрим на мир, а есть ли они в самом деле или их нет, мы этого не знаем и никогда не узнаем. Чтобы читать дальше, нужно эту мысль условно принять, но обязательно заинтересованно: "ну-ну, посмотрим, что из этого выйдет". Нет такой заинтересованности, и браться за Канта не нужно. Тем более есть другие философы с прямо противоположным подходом: "Время есть и пространство есть", -- прямо с порога начинает Хайдеггер: есть и баста. Если вас такой подход удовлетворяет больше, читайте Хайдеггера, а не Канта.

Одни идеи философов-систематизаторов вытекают из других и завязаны тугими узлами в систему. Выхватить какое-либо одно положение и сравнить с аналогичым положением, по принципу сходства ли, или противоположности, чаще всего без искажения мысли невозможно. Также как невозможно принимать или не принимать те или иные мысли философа выборочно: нужно идти к первым принципам и отвергать выводы вместе с ними или принимать по совокупности.

Продолжим с примерами из Канта, раз уж мы взялись за него. Этот философ доказывает, что вопрос о бесконечности пространства и времени -- бессмысленный по самой своей постановке. Действительно, все наши ощущения по Канту одеты в пространство и время, как неотъемлемую часть этих ощущений.

Иными словами, пространство и время -- это чисто психологические характеристики, или свойства, как поправил бы меня Кант, нашей способности восприятия. Родился человек, и вместе с ним появились на свет время и пространство, умер -- кончились и они. Однако -- Кант в другом месте приводит довольно-таки остроумные доводы на это -- мир существует вне человека и независимо от него. Так что со смертью отдельного человека конца света не наступает. Иными словами пространство и время не могут быть бесконечными, потому что время их жизни ограничено временем жизни отдельного человека. Но они же не могут быть и конечными, ибо смерть человека -- это еще не конец песенки, как о том в свое время убедительно поведала андерсеновская елка. Доказательство убийственное и неоспоромое. Но.. только если мы принимаем идею о том, что пространство и время находятся внутри человека.

Но если мы ее принимаем, то находим ответы на очень многие вопросы, которые представляются в жизни запутанными и неразрешимыми.

Кант, в частности, очень мощно пишет о нравственности. Человек принадлежит двум мирам: миру, упакованному в пространство-время, где господствует жесткая причинность. В этом мире нет виноватых. Человек преступник он или хороший, только потому такой, что таким его делает неумолимая цепь причин и следствий (среда заела: и ни хвалить его, ни порицать не за что). Но за пределами этого причинного мира есть мир непознаваемый, где нет ни пространства, ни времени, и вообще о нем ничего не известно, кроме того, что он есть. И этот мир вторгается в человека и опрокидывает всю причинность. Да человек -- продукт обстоятельств, но в один момент он может вырваться из их связи и начать новую причинность, с нуля: человек может сам себя создать. С нуля. Одним волевым актом. (Потом на эту тему вдоволь порезвился Кьеркегор с его моментом выбора).

Или вот Карл Маркс убедительно показывает, что капиталист платит рабочему не за труд, а покупает по рыночной цене его рабочую силу. Однако его доказательства базируются на принципе трудовой теории сторимости: стоимость всякого товара определяется вложенным в нее трудом. Принцип далеко не очевидный. И если ты его не принимаешь, то и все доказательство Маркса оказывается построенным на песке. Другое дело, что все попытки экономистов построить теории на ином принципе определения стоимости пока вообще ни к какой путной теории не привели и разбивались о противоречия уже на втором шагу.

Принимать или не принимать эти принципы -- это вопрос, не побоюсь сказать вкуса и личных предпочтений. Если ты их не принимаешь нутром, не нужно читать -- это не твой философ. А принять можно лишь тогда, когда есть внутренняя готовность принять. "Истину нельзя рассказать так, чтобы ее поняли, ее надо сказать так, чтобы в нее поверили". Но читая разных философов, ты сталкиваешься с разными системами принципов, которые друг друга и не опровергают, и не подтверждают, и даже не дополняют.

Скажем, для Маркса кантовская постановка вопроса -- полнейшая чушь. Его главный друг и финансовый спонсор Ф. Энгельс, успешный фабрикант, сочетавший эксплуатацию рабочих на своих фабриках, с борьбой за дело рабочего класса в свободное от основной работы время и подальше от собственного производства, писал, что если мы ничего не можем знать о мире, в котором не действуют пространсто-время, то и предполагать его существование не обязательно. Таким образом, марксизм предполагает совсем другую систему координат, в которую кантовская философия просто не вписывается.

То есть, читая разных системных философов, можно только напустить в голову кашу.

Но наряду с философами-систематизаторами есть философы-провокаторы, которые провоцируют постановку разных вопросов, и не образуют своей философии замкнутого мира. Таковых философов можно вполне читать наряду с философами-систематизаторами и не выбирать себе единственного и неповторимого на всю жизнь.

Что однако не избавляет от необходимости и их читать внимательно.

К таким относятся прежде всего писатели, которых трудно назвать философами в точном смысле слова, но философского плана -- Монтескье, Макиавелли, Шефтсбери, Руссо, Сведенборг. Все сказанное нами о философах, распространяется также и на них, кроме того, что их не обязательно выбирать одного на всю жизнь.

Самый типичный здесь пример Ансельм Кентерберийский, который как-то брякнул, что бог существует потому что мы его мыслим как полнейшее совершенство. А поскольку несуществующее не может быть совершенным, бог обязательно есть.

Не знаю, читал ли кто-нибудь этого святого отца. Думаю, и читать его не стоит. А вот постановка им проблемы все еще заставляет биться головы философов без каких-либо проблем на ее разрешение. Вот это понимаю провокатор так провокатор.

Она не так проста, как это может показаться на первый взгляд. Очень хорошо ее (то есть постановку, а не саму проблему, разъяснют два философа -- Ортега и Гассет). Они пишут, что достаточно одного взгляда на женщину, чтобы понять, совешенна она или нет, и в чем выражается ее отклонение от совершенства. Причем это совершенство для каждой женщины имеет свои особые свойства: у черной недостаток черноты, у блондинки бледноватость оттенков. То есть совершенство у каждого типа свое: но ведь мысль о совершенстве как таковом все-таки присутствуют: откуда бы мы ее черпали, если бы совершенное существо было лишь химерой?

Читеня автора-философа, нужно научиться долго слушать, нужно научиться следовать за мыслителем во всех извивах и даже колебаниях его мысли. Нужно чуствовать возражения, которые невольно рождаются в душе, но попросить их не вылезать преждевременно и подождать момента, когда автор, может быть, сам обратит на них внимание -- тогда удовольствие удваивается. Ибо тогда мы понимаем, что вступили в интеллектуальное сообщение с автором, поскольку мы предвидели, что он скажет, поняли, так сказать, авансом. Другими словами мы циркулируем в его мыслях так долго и свободно, как почти что он сам.

Очень важно усваивать прочитанное, то есть делать его своим, а не просто поглощать. Как это делать, не скажет в точности никто. Способов здесь изобретено множество, и любой способ должен соответствовать характеру читателя.

Чаще всего такими активными способами чтения являются выписки, конспекты, комментарии.

Ленин читал обязательно с карандашом в руках. Понаделав пометок, которые к его чести нужно добавить, он, особенно если брал книгу в библиотеке или у знакомых, тщательно стирал. Далее он заводил специальную тетрадку, каждую страницу которой делил вертикальной чертой на две части. Получалось нечто параллельного текста, как вы это можете видеть в данной заметке на примере помещаемых иностранных текстов. В левую часть он выписывал цитаты, а в правую заносил свои возражения. Если возражать было нечего, он писал цитату во всю ширину листа с комментарием типа: "здорово!", "верно", "отличное опровержение Беркли" и т. п.

Автор настоящей статьи предпочитает итоги прочитанного формулировать в виде афоризмов. Афоризмы мною делаются двух типов: переформулировка автора н более доступном для моего восприятия языке. Например, читая Канта, делаю выписку (или отметку в книге):

"Опыт есть синтез восприятий, который сам не содержится в восприятии",

которую потом перерабатываю в более удобном для себя виде:

"опыт не в фактах, а в голове, осмысливающей факты".

Другой тип афоризмов -- это когда я вывожу из кантовской мысли другую, если хотите свою собственную, кантовский текст лишь дает повод для которой.

"Многообразие правил и единство принципов требуется разумом для того, чтобы привести рассудок в согласие с самим собой"

у меня приобретает вид вывода из житейского опыта

"люди редко сообразовывают свои мысли друг с другом. Они постоянно по одному и тому же поводу высказывают подчас противоположные мысли, причем без перерыва на обед и отдых".

English	Русский
Avec les philoѓsophes, la lecture est une escrime où, quelques précautions prises, que nous avons indiquées, l'esprit prend incessamment des forces nouvelles qui peuvent être utiles de toutes sortes de façons et qui, par elles-mêmes et pour le seul plaisir de les posséder, valent qu'on les possède.	Когда ты берешься за философов, то чтение -- это род фехтования, когда при принятии необходимых мер предосторожности дух постоянно находит в себе новые силы, и которые уже сами по себе, самим фактом, что ты ими овладел, доставляют тебе огромное удовольствие.