Соколов Владимир Дмитриевич : другие произведения.

Миниатюры о гуманитарных знаниях

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Содержание

Полибий. "История"

[]
Мато изныват от любви у ног Саламбо (Маха)

Путь Полибия к читателю

"История" -- работа знаменитого греческого историка Полибия, который писал о стремительного возвышении Рима из маргинальной республики на краю тогдашнего цивилизованного античного мира одномоментно в течение каких-нибудь 100 лет (для истории цифра, стремящаяся к 0) превратившегося в колоссальную даже по современным меркам державу. И, соответственно, сокрушительная гибель средиземноморского гиганта Карфагена, за те же 100 лет полностью стертого с карты мира. Кстати такие внезапные исторические превращения должны в конце концов навести на мысль, что время не только в наши дни имеет тенденции к стремительному ускорению, но подобные скачки к ужасу и удивлению современников переживались неоднократно.

В свое время (а Полибий умер где-то ок 120 г до н. э.) "История" была написана в 40 томах и, судя по количеству сохранившихся отрывков, имела громадную популярность. Однако на сегодняшний день из этих обрывков по большей части сохранившихся в византийских источниках, едва ли наскребется на 5 томов. Впрочем, работа еще далеко не завершена.

Впервые после крушения древнего мира Полибий стал известен в Европе в XV веке, когда бежавшие из погибшей Византийской империи образованные люди принесли в итальянское изгнание вместе со скудными пожитками фрагменты труда греческого историка.

Но лишь сначала в 1836 году французским, а в 1866 английским историкам удалось создать из сохранившихся обрывков нечто более или менее связанное. Однако на этом работа не остановилась. В свое время Полибий переводился на все древние языки: армянский, сирийский, коптский и эфиопский, и отрывки из его "Истории" то и дело находят по мере вовлечения рукописных архивов названных стран в мировой культурный оборот.

Все это позволило в 1957 году Волбанку (F. W. Walbank) предпринять новое издание, значительно расширенное по сравнению с хрестоматийными Полибиями 1836 и 1866 годов. Но и на этом мужественные исследователи в своих стремлениях к восстановлению 40-томного монумента попыток не оставили. В дело включился Интернет. Знаменитый, а точнее широко распиаренный Персей-проект университета Тафта объявил сбор сведений о Полибии, как и других античных авторах, и специалисты из всех стран мира подают туда кто что может.

В популярном чтиве Полибий, конечно, не достигает славы таких авторов, как Геродот, Фукидид, Саллюстий. Уж больно он сухо писал, презрев завет великого классика украшать монотонное изложение событий живописными подробностями, ускользнувшими от Истпарта. Зато если уж он пользуется уважением у немногих, то это такие немногие, что только ой-ой-ой.

В свое время этот Полибий увидел одно из преимуществ римлян в их государственном устройстве. Даже удивительно, как этот древний историк в объяснении причин исторических событий посмел в такие древние времена наплевать на волю богов, как движущую силу истории, сделав маленькое исключение для Тахэ (Tyche) -- богини судьбы. В соответствии со своей концепцией историк дал скрупулезный анализ существовавших на тот момент политических систем, мало чем устаревший до наших дней.

И поэтому многие политологи буквально избороздили "Историю" своими пометками. Уже Цицерон свое "О государстве" в значительной мере исцитатил Полибием. Затем свой вклад внесли Макиавелли, Монтескье, Руссо, отцы-основатели (многие пассажи действующей до сих пор Конституции США -- прямые или слегка измененные цитаты из Полибия). Вокруг "Истории" мощным ореолом крутятся и мириады современных исследователей.

Полибий и Флобер. Работа писателя над источниками

Эту сухость историка в свое время заметил Флобер и вознамерился доказать, что и из Полибия вполне можно вытащить занимательные сюжеты и красочные подробности.

Так возник роман "Саламбо". Работа над которым может служить образцом писательской скрупулезности и дотошности. Писатель буквально погрузился в древний мир. Флобер не оставил без внимания ни одного относящегося к теме намека, какой он только мог выкопать из книг. В его распоряжении были богатейшие фонды библиотеки в Фонтенбло, благодаря близкому знакомству с персоналом которой, он не только получал доступ к редким книгам, но и мог брать их на дом, то есть к себе в Руан (это к вопросу: может ли провинциальный писатель стоять на уровне современных ему достижений науки и культуры).

Флобер изучил все, где только хоть что-то упоминалось о Карфагене: кроме Полибия, как основного предшественника (кстати, историк собственноручно -- или -глазно присутствовал при разрушении Карфагена в 146 г до н.э.), писатель использовал труды Аристотеля, Т. Ливия, Геродота (у этого он нашел описания ливийских племен), К. Непота, Плутарха.

Сам он к концу первого года работы над романом (1857) насчитал основательные выписки из 53 авторов. (К. Фукарт (Foucart) в 1971 написал статью на 13 страницах, где только перечислил источники, без которых было бы невозможно написание одной, правда самой первой страницы романа).

Но какой же писатель довольствовался когда книгами? И Флобер, отложив работу над романом, поехал в Карфаген (теперь там Тунис), где провел 2 далеко не безопасных месяца и где еще можно было найти следы прежних эпох, не расхватанные на туристические сувениры и не попавшие в музейные коллекции.

Вернувшись к письменному столу, Флобер напрочь уничтожил написанное ранее, как нестерпимо ложное и фальшивое. И стал писать по новой, дополняя читанное виденным. Так же в достоверности описаний никто не может бросить писателю упрек.

Все же читая роман, устаешь от обилия описаний, пусть и красочных, но довольно однообразных. Писатель, явно переборщил со своей эрудицией, и погнавшись за достоверностью, перегнал ученых (позднейшие раскопки порой подтверждали, что писатель своими догадками был ближе к истине, чем т. н. тогдашние специалисты), но загнал в угол роман. А любовная история выглядит вообще как либретто плохой оперы. И лишь там, где он идет за Полибием, а именно не отвлекаясь от исторических событий -- мятежа наемников -- его сцены дышат эпической мощью.

Критика романа

Критика встретила роман при его появлении весьма сдержанно, зато читатели были в восторге, причем популярность "Саламбо" прокатилась по всей Европе. Смотрите: в начале 1862 роман выходит в Париже, а уже в конце этого же года его перевод начинает печататься в "Отечественных записках", причем делается он с листа: переведенные главы сразу попадают в типографию. Любопытно, что насытив свое произведение многочисленными деталями карфагенского быта, писатель в категорической форме отказался от иллюстраций: "Не стоило с таким искусством давать туманные образы для того, чтобы явился какой-нибудь сапожник и разрушил мою мечту нелепой точностью," -- писал он в одном из писем.

"С того момента, как какой-нибудь тип зафиксирован карандашом, он теряет характер обобщенности, то соответствие с тысячью известных предметов, которое заставляет читателя говорить: 'Я видел это' или 'это могло быть'. Нарисованная женщина похожа на женщину, вот и все... тогда как женщина написанная заставляет мечтать о тысяче женщин," -- пишет он в другом.

Тем не менее именно экзотичность образов и была главной заманухой романа, и пусть сам писатель отказался от иллюстраций, он возбудил фантазии сотен художником, и можно сказал побудил их создать тот образ томного Востока, который через кинематограф дошел до наших дней.

К содержанию

Пифей. "Об океане"

[]
Вероятный маршрут путешествия Пифея

Уже забылись времена, когда то, что мы называем сегодня научным отчетом, было даже не источником, а настоящим художественным произведениям. Именно так читаются описания путешествий. Мало кто сегодня принимает всерьез факт -- даже специалисты, которые это прекрасно знают, но как-то мало об этом задумываются, -- что прославленный, пусть и не дошедший до нас труд Пифея был всего лишь периплом, то есть указанием для мореплавателей, как и куда плыть, нечто вроде лоции, но в повествовательной форме.

Сам Пифей, житель Марселя (Мессалы), совершил беспримерное плавание в районе 340-325 гг до н. э. в северных морях, исследовав малознакомый тогда о. Британия, более северные территории и, возможно, Балтийское море.

Пифей в восприятии древних авторов

Однако в историю географических открытий, несмотря на буквально феноменальные результаты, он практически не вошел, и именно потому, что благодаря красочному и живописному описанию своего путешествия в перипле, умудрился вызвать ажиотаж у античных читателей и прочно влез в тогдашнюю литературу. Увы, с репутацией неисправимого лгуна и враля, нечто вроде второго Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона.

Правда, сам его труд безраздельно утонул в океанской пучине времени, возможно сгорев синим пламенем при пожаре Александрийской библиотеки. Но фрагменты его дошли до нашего времени в цитатах таких авторитетных авторов, как Полибий, Эратосфен, Плиний Старший. Особенно много и настойчиво его цитировал великий географ древности Страбон. И каждый раз с насмешкой и иронией. Именно Страбон и внес наибольший вклад в очернение Пифея.

Оставим в стороне географические достижения Пифея. А они гигантские. В частности, он полностью установил форму Британии и дал поразительно точные координаты этого острова и его предполагаемую площадь (Пифей оценил периметр Британии в 7200-7650 км против 7850 в наше время).

Немного порезвим воображение описанием явлений, признанными его чересчур учеными современниками враньем.

Так он рассказывает, что на севере есть длинные узкие заливы, где во время приливов море поднимается на 15 м в современных единицах (норвежские фьорды). В Средиземном море, напомним, приливы почти неощутимы. Еще более насмешило современников, что он связал действие приливов и отливов с фазами Луны, когда сам великий Аристотель по преданию покончил жизнь самоубийством от отчаяния, не сумев разгадать тайну приливов и отливов.

Еще он врал, что жители северных стран показали ему, где "ночует" солнце (этот пассаж современными исследователями так и не разгадан), и что ночь там длится зимой по нескольку дней, зато летом солнце по нескольку дней не заходит. Кстати, Пифей, измерив высоту подъема солнца, пришел к выводу, что земная ось наклонена по отношению к т. н. эклиптике (плоскости движения) Солнца (это во времена, когда шарообразность Земли, впервые выдвинутая Платоном, отнюдь еще не была признана за факт даже людьми образованными).

Чтобы некоторым образом реабилитировать античную науку, заметим, что последний факт был не просто признан астрономами (Эратосфеном и Птолемеем в т. ч.), но и взят ими на вооружение. Но общей врунной тенденции по отношению к Пифею это не изменило.

Еще Пифей рассказывал, что по морю плавают ледяные горы (айсберги), что море по весне выбрасывает из себя замерзшие кусочки испражнений, и дикари эти кусочки очень высоко ценят (янтарь, с которым несколько позже познакомились римляне, но так и не разгадали его происхождения).

Пифей в географии нового времени

Когда так многое, о чем рассказывал древнегреческий мореплаватель, после перевода на язык современных понятий, блестяще подтвердилось, все большее внимание привлекают оставшиеся нерасшифрованными места, с подозрением, что и тут имеет место не вранье, а затуманенное словоупотреблением явление.

Так, Пифей пишет, что он достиг "конца географии", где вода, воздух, земля смешались в одно, наподобие какого-то "морского легкого" и дальше плыть невозможно. Это "морское легкое" буквально тормошит внимание историков и путешественников (смысл этого термина пытались разъяснить и Обручев, и Ф. Нансен, и Нордшельд).

А Г. Хергт высказал мнение, что Пифей полагал, будто у океана есть легкие, и именно дыханием этих легких объясняются приливы и отливы ("а как же Луна?" -- спрашивают Хергта оппоненты).

Ф. Келер дает более приземленное объяснение. "Морское легкое" -- это отмель во время отлива, где вода как бы дышит, подобно живому организму. Такая отмель обычно покрыта густой сетью водных протоков, разветвленных наподобие легкого. И ее, действительно, нельзя считать ни сушей, ни водой, а смесью того и другого, да еще и воздуха, когда она покрыта густым туманом. Ни ходить, ни плыть по ней нельзя. Кроме того, протоки, образующиеся в покрывающем отмель иле во время отлива, своими многочисленными разветвлениями поразительно напоминают кровеносную систему легких".

Нечто подобное наблюдали солдаты Цезаря в устье Рейна и Мозеля. При этом густой туман был насыщен не только влагой, но и частичками грязи, делавшими совершенно невозможными дыхание, так что была полная иллюзия, что вода, воздух и земля смешались в одно.

Из этих примеров видно, как трудно что-либо совершенно новое ввести в науку, и как спотыкается непривычный к новым понятиям язык, одевая действительно существующее в совершенно фантастические одеяния слов, чтобы хоть как-то рассказать об этом новом.

К содержанию

Иероним. "Вульгата"

История перевода

Казалось, что такого человека менее всего приспособленного для дела перевода, да еще Св писания, трудно сыскать. Молодой богатый и преуспевающий римский патриций, хотя и крестившийся в весьма раннем возрасте -- а кто тогда при победившем уже христианстве не крестился -- он вел разгульную жизнь ритора и грамматика, то есть занимался литературой и ораторским искусством не для денег, не для карьеры, а в свое полное удовольствие. Словом, наслаждался жизнью как умел. Даже отшельником в пустыне успел побывать -- тогда, похоже, это было модно.

Но особой склонности к христианству он, поклонник античной образованности и культуры не питал. Приведем один чрезвычайно хорошо известный и часто цитируемый отрывок из одного из его писем:

"Когда много лет назад, я отсек от себя Царствия ради Небесного дом, родителей, сестру, близких и, что было еще труднее, привычку к отборным яствам, когда я отправился в Иерусалим как ратоборец духовный -- от библиотеки, которую я собрал себе в Риме ценой превеликих трудов и затрат, я отказаться не смог. И вот я, злосчастный, среди упражнений поста читал Цицерона. После еженощных молитвенных бодрствований, после рыданий, исторгнутых из самых глубин груди моей памятью о совершенных грехах, я брал в руки Плавта! Если же, снова приходя в себя, я понуждал читать себя Пророков, меня отталкивала неизощренность языка: слепыми моими глазами не мог я видеть свет и винил в этом не глаза, а солнце'".

Тем не менее именно ему папа Дамасий, риторическую школу которого Иероним посещал в свое время, поручил перевод Евангелия на латинский язык. Ситуация с переводом тогда обстояла критическая. Ходило 3 достаточно авторитетных перевода на латинский и масса менее. Вот так Священное писание! -- острили современники, одному святой дух надиктовал одно, другому другое. Хорош же он был, когда диктовал. И потому задача привести все это хоть к какому единству. стояла весьма актуально. Задача не просто сложная, а неразрешимая.

Нужно было создать совершенно новый перевод на хорошем латинском языке. Но при этом данный перевод не слишком должен был отличаться от существующих, чтобы не насмешить людей, привыкшим читать Евангелие на имевшихся переводах.

"Вы хотите, чтобы на основе старого материала я выкроил новое платье, -- писал Иероним папе. -- Да ведь любой человек, образованный или нет, взяв в руки нашу совершенно новую работу, и увидев, как она отличается от текста, по которому он привык сверяться со словом божиим, разве не возбухнет он тут же, не скажет, что это голимая фальшивка и сплошное кощунство?"

Тем не менее перевод нового Евангелия, а вернее 4 канонических, он сляпал как мог. Потом, когда Тридентский собор сделал этот перевод каноническим, пришлось же святым отцам попотеть, чтобы с одной стороны привести его в норму, а с другой сделать не слишком отличным от иеронимового.

В 385 Иеронима выгнали с треском из Рима после смерти папы-покровителя, и он нашел пристанище в Палестине, в Вифлееме, в монастыре (или христианской общине, о монастырях в то время говорить, наверное, рано), рядом с которым в соседнем городке тогда находилась замечательная Теологическая Библиотека, насчитывавшая ок 30 000 манускриптов. В них Иероним и погрузился душой и телом. "Хватит балду гонять", -- отчитали его приютившие его братья, -- "нам молиться не по чему, ты бы хоть Псалмы Давыдовы перевел".

Иероним был послушным солдатом церкви. Раз надо, значит надо. И он засел за перевод теперь уже Библии. Но в отличие от евангелий на этот раз работа его увлекла.

Начинал он с имевших место латинских текстов, которые поначалу хотел скомпилировать по-новой на манер евангелий. Однако это его не удовлетворило, он взялся за греческие тексты, и опять остался недоволен. И тогда он изучил иврит и в течение 15 лет перевел всю Библию. Перевод получился шедевральным, имевшим не только религиозную ценность как пособие для верующих, но и громадную литературную.

Особенности перевода

Ведь настоящий перевод это не просто ремесленное перекладывание слов с одного языка на другой, как можно подумать знакомясь с кастрированными переводами т. н. советской переводческой школы, гнусно процветающей до сих пор. Настоящий перевод -- это творческий акт, часто почти конгениальный созданию произведения на языке оригинала. Такой перевод открывает просторы прежде всего родному языку, а вовсе не служит тупой цели ознакомления отечественного читателя с лучшими образцами мировой литературы.

Таков был перевод Иеронима. Стоявшие перед ним художественные задачи были не меньшими, чем религиозные. И думаю, лично для себя Иероним убил сразу двух зайцев: он сделал богоугодное дело, прилепившись сердцем к пророкам, но он и критическим взором окатил Цицерона и всю латинскую словесность.

Которая тогда пребывала тогда в состоянии унылого тупика. Латинский язык с древних времен повелось считать простым и ясным. Наверное, так оно и было. Но латинские авторы, и прежде всего Цицерон, Тит Ливий, Вергилий, в меньшей степени Гораций и Цезарь, сделали этот язык вычурным и запутанным.

Процветали сложные синтаксические конструкции. Один гипербат, то есть перемежающие синтаксические конструкции, чего стоит.

Difficilem habere oportet aurem ad crimina -- "к преступлениям (обвинениям) следует иметь трудное ухо (т. е. судья не должен вестись на жалобы преступника о своей горькой судьбе)"

т. е. между прилагательным и существительным вставлено еще 2 слова, в т. ч. сложное сказуемое

Illo nocens se damnat, quo peccat, die -- "в тот день, который грешит, виновный себя обвинят"

Или отнесение глагола в конец предложения. Вот еще одни пассаж из Цицерона, не самый сложный:

Etenim quid est, Catilina, quod iam amplius expectes, si neque nox (1) tenebris obscurare (3) coeptus nefarios nec privata domus parietibus continere voces coniurationis tuae potest (2), si illustrantur, si erumpunt omnia? И в самом деле, чего еще ждешь ты, Катилина, когда ни ночь (1) не может (2) скрыть (3) в своем мраке сборище нечестивцев, ни частный дом -- удержать в своих стенах голоса участников твоего заговора, если все становится явным, все прорывается наружу?

В скобках нами указан порядок синтетических конструкций в русском и соотв ему латинском фрагментах. Русский переводчик, правда, в попытках "дать адекватный перевод", сделал еще хуже: в его переводе нет взволнованной естественности Цицерона: надуманность прямо так и прет из текста.

Естественно, такой заумный и навороченный язык устанавливал культурную планку на высоте, недоступной большинству латинян, которые тогда и составляли основной контингент потребителей христианских текстов.

С другой стороны, именно среди поклонников новой религии имели широкое хождение демократические писания. Язык их был, надо полагать, ужасающим, как и любой язык простонародья. Некоторое представление о таком языке могут дать писания Тертуллиана, сочные и выразительные, но намеренно грубые и огрубляющие. И, наверное, недаром высокообразованного римлянина тошнило от неизощренности языка.

Работая над переводом, Иероним сумел соединить две эти крайности. Он взял за основу именно народный язык -- вульгату (название переведенной им Библии Vulgata в первоначальном смысле обозначало именно язык простонародья), но облагородил ее классическими словами и оборотами, упростив синтаксис и избавившись от обильной риторики, которой грешит классическая латынь. И мне непонятно, почему изучая латинский до сих ориентируются на Цицерона, обсмеянного уже многократно за напыщенность и вычурность стиля, а, допустим, не на Иеронима.

Перевод Вульгаты отнюдь не был встречен аплодисментами. Одним из яростных его критиков выступил... Августин. Писатель, который пустил свой паровоз по тем же стилистическим рельсам, то есть наследуя классические образцы, он отплясывал ясным и прозрачным стилем... Правда, Августин критиковал Иеронима не столько за качество перевода, сколько за саму идею переводить Библию на латинский. Раз бог сообщил ее людям на еврейском, на еврейском она должна и оставаться. Раз с евангелистами дух божий общался на койне (огрубленный до простонародья древнегреческий язык), значит никакие переводы не допустимы в принципе. Так что Иерониму в многочисленных письмах пришлось защищать не столько принципы, сколько саму идею своего перевода.

К содержанию

Й. Балбус. "Католикон"

О составлении "Католикона"

"Catholicon" --так назывался первый словарь иностранного языка в Европе, известный истории, хотя прообразы двуязычных словарей существовали очень давно. "Католикон" был составлен немецким монахом Бальбусом в 1286 г, жившим и преподававшим в Париже: тогда такой интернационализм процветал и даже не замечался как интернационализм: европейская культура была абсолютно единой (часто Бальба причисляют к итальянцам, ибо последние годы он прожил в Генуе, где по совету Христа роздал свое имущество беднякам).

Это был, как нетрудно догадаться, словарь латинского языка, с комментариями и разъяснениями на старофранцузском. Непосредственным источником для словаря были подручные словарики, которые тогдашние преподаватели составляли для нужд многочисленного в Париже студенческого сброда. Популярны, в частности, были словарики другого монаха -- И. де Гарлания (Johannes de Garlandia or John of Garland), на этот раз английского, но также подвизавшегося в Париже. Эти словарики составляли лексику и грамматические разъяснения по какому-либо определенному предмету, то есть были прообразом как современных специальных словарей, так и тематических пособий.

Бальбус проделал громадный труд. Его словарь содержал около 670 000 слов. Словарь состоял из 5 разделов: орфография, ударение, этимология, синтаксис. Пятый, самый большой, строго говоря и был словарем и содержал около 14000 словарных статей, расписанных в алфавитном порядке, многие из которых были настоящими филологическими миниатюрами.

Грамматическая часть была скомпилирована и, как пишут исследователи, очень удачно из сочинений всех тогда известных лингвистов, как античных: Присциан, который произвел четкое разделение латинских слов на имена, глаголы и местоимения, Донатуса, у которого было аж 8 частей речи, но менее удачно продуманных, чем 3 у Присциана, а также многих средневековых.

У этих же авторов автор заимствовали и словесный материал. Но главным источником здесь для него послужили Elementarium doctrinae erudimentum Папия и Derivationes Угучьоне (Uguccione da Pisa).

Идея словаря

1. Алфавитный порядок. Кажется таким естественным для словарей, что другого вроде бы и быть не может. Это, конечно, далеко не так. Тем не менее, расположив слова по алфавиту, Бальб изобрел или утвердил авторитетом своего "Католикона" именно этот принцип, как главенствующий при составлении словарей. Возможно, именно изобретение им или заимствование алфавитного принципа, собственно говоря, и было главным изобретением Бальба, а составление словаря лишь побочным продуктом.

Заметим, что алфавитный принцип был применен еще в др Риме Марком Флаккусом в его лингвистическом труде De verborum significatione, но фрагменты труда были открыты только в 18 в. Также по алфавитному принципу строились знаменитая византийская энциклопедия "Суда", но ставшая известной в Европе лишь со времен Возрождения, и Liber de proprietatibus rerum Варфоломея Английского (Bartholomaeus Anglicus), но это была энциклопедия, а не словарь, к тому же не путешествовавшая за пределами острова Британии.

Во всяком языке есть слова, которые не подчиняются строгому алфавитному членению. Чаще всего это неправильные глаголы. Для латинского: sum, esse, fuit -- одно слово в разных формах, как и fero, tulit, ablatum или ego, tu, is и еще несколько других. Создатель "Католикона" этим вопросом слишком не заморачивался, дав описание как отдельных слов sum, esse, fuit, или ego, tu, is, так и нескольких других наиболее распространенных. При этом в тексте словарной статьи он указал на имеющую место идентичность.

2. Грамматическое описание слова. Бальбус определяет в "Католиконе" три типа слов: имя (обычно существительное), слово (чаще всего глагол, иногда наречие) и местоимение. Замечательным изобретением монаха было определение основной формы слова в отличие от производных. И если для существительного это не представляет никакой проблемы (именительный падеж единственного числа), то, скажем, для глагола есть над чем подумать.

С легкой руки Бальба для латинского языка такой формой стало 1 лицо единственного числа. И хотя европейцы в своих словарях потом основной формой сделали неопределенную ("быть", to be, être, vara), для латинских 1 лицо единственного числа так и осталось главной словарной формой. И это правильно, потому что от нее в латинском образуется больше дополнительных форм, чем от формы неопределенной.

Что касается прилагательных, наречий, предлогов и всякой прочей шушеры, то Бальб на них не обращает особого внимания. И это не особенно вредит словарю. Потому что все эти части речи либо легко выводятся из трех других, либо естественно усваиваются из примеров, которых для каждого слова, вынесенного в особую словарную статью, дается предостаточно.

Проблема лексического значения слов (многозначности), такая острая для современных языков, была обойдена в "Католиконе" тем, что это был не словарь латинского языка вообще, а словарь, рассчитанный на чтение и понимание прежде всего Vulgat'ы. В каком значении слово там встречается, то и является основным. Многозначность же нескольких слов, не укладывающихся в прокрустово ложе священных текстов, легко показывается на примерах.

3. Назначение словаря. Словарь, как настолько все привыкли, является справочником: открыл -- отыскал нужное слово -- и закрыл, что, кажется, иного и быть не может. Но первые словари, как и энциклопедии, предназначались исключительно для чтения и обучения. Причем, для чтения, которое вместе с приносимым удовольствием, было бы и поучительным, и для обучения, основным методом которого было чтение и получаемое от него удовольствие.

Поэтому точное грамматическое и лексическое описание слова не имели для подобных словарей, как и для словаря Бальба такого всепроникающего значения. Зачем? Примеры сами все и так покажут. Большинство примеров было взято, конечно, из Библии. Но эти примеры были препарированы для обучающих целей, то есть значительно облегчены. Примеры Бальб редко придумывал сам, а в основном брал у Присциана и Донатуса.

Также много материалов ему дали сочинения средневековых грамматиков: Э. Бетюнского, А. Вильде, Петра из Риги (на самом деле он был каноником собора в Реймсе). Если Вильде подробно разработал грамматику латинского языка, то Петр-рижанин, занимаясь со школьниками, составил множество примеров в диалогической форме, наиболее легко усвояемой и, учитывая, что латинский был тогда официальным языком не только церкви, но и практически всех сфер интеллектуальной деятельности, и приспособленной к нуждам практики. Таким образом, "Католикон" был не только словарем, но и разговорником, имевшим большую практическую ценность.

Распространение "Католикона"

Словарь получил широкое хождение по всей Европе. На сегодняшний день известно почти 170 его рукописей. Их находили и находят не только в монастырских архивах, но и в собраниях частных лиц: ученых, дворян, богатых купцов. Словарь был слишком велик и дорог для отдельного, даже богатого человека, поэтому имеется множество сокращенных переделок, а то отдельных фрагментов.

"Католикон" был одной из самых читаемых книг Петрарки, Боккаччо, Рабле, которые не стеснялись по его адресу прохаживаться панегирическими откликами. О популярности "Католикона" говорит тот факт, что уже в 1460 в Майнце появилось его первое печатное издание, а в 1520 в Лионе последнее -- 20-какое-то, которое явилось переизданием парижского 1506, знаменитого в свою очередь тем, что оно вышло под редакцией замечательного французского гуманиста Баде в значительно переработанном и улучшенном виде.

Последователи

Значение словаря трудно переоценить: все мы находимся до сих пор в зоне его действия: один только алфавитный принцип составления говорит сам за себя. На протяжении веков "Католикон" был одним из главных пособий по изучению латинского языка. Лоренцо де Валла выпустил в 1441 году "Элегантности латинского языка", первая часть которых представляла собой компиляцию труда Бальба. Позднее "Элегантности" послужили основой для университетского и гимназического курса латинского языка, который в многократно переработанном и дополненном виде до сих пор является главным пособием по изучению латыни в Италии.

В начале XVI века гуманисты ринулись с копьем наперевес против "Католикона", обвиняя его в грубости и невежестве. В первых рядах борцов были Э. Роттердамский, М. Лютер. Частично под влиянием этой критики, а частично и без оной, просто здесь указательным компасом было само время, началась в Европе массовая переработка "Католикона". И прежде всего его переведение на европейские языки, то есть по существу первый этап создания латинско-французских, -немецких, -английских и прочих языков.

В целом любой словарь -- национальных ли языков или билингвистических -- это достижение национальной и даже мировой культуры, в котором спрессованы достижения многих поколений и целой культуры многих народов. "Католикон", можно смело сказать, хотя в своем первоначальном виде давно уже исчез из обращения, продолжает жить и творить свое черное дело во множестве современных словарей, включая и "Латинско-русский словарь" И. Дворецкого.

К содержанию

С. Грамматик. "Gesta danorum"

[]
Иллюстрация Л. Мо
к "Gesta danorum" (1899)
Названия книги можно перевести как "Деяния данов", под данами понимая предков нынешних скандинавов (датчан, шведов, норвежцев) и северных немцев, а также части англичан -- так рассосались эти племена по современным народам. "Деяния" из ряда рассказов, написанных частью прозой, частью аллитерационным стихом (то есть без рифмы, но с метрическим чередованием слогов и согласных), мифических, смешанных и совершенно исторических. Впрочем, многие исторические рассказы отдают фантастикой, а мифические сюжеты раскопками археологов вдруг обретают вполне исторический ракурс.

Написал "Деяния" Саксон, прозванный Грамматиком, о котором известно очень мало, зато достоверно известно об епископе Лунда (сегодня этот город находится в Швеции) Абсалоне, который заказал эту историю и который, поддерживая экспансионистские намерения короля Вальдемара I, вознамерился оповестить всему миру -- отчего "Деяния" написаны по-латински, чтобы доказать, что и даны в душе свой жанр имеют.

Замысел, хотя и не оригинальный..

он выполнен по образцу и подобию "Gesta virorum romanorum", очень популярного в средневековой Европе чтива, расписывающее славные дела греков и римлян. Причем в XII в европейские народы постигла странная напасть прославлять деяния своих предков на манер антиков. Писались Gesta во Франции, Англии (знаменитая "Historia Regum Britanniae ("История британских королей") Г. Монмутского"). Их пример переняли славяне: Галл Аноним написал "Деяния польских князей и епископов", Козьма Пражский -- чешских, наш Нестор, сидя среди киевских болот и наверняка ничего не слышавший о vires Romanos вдруг стал прославлять деяния русских князей.

..но смелый.

Кто же мог подумать тогда, что даны -- "шпана" тогдашней Европы, в своих воровских набегах, долетавших до Константинополя и С. Африки, станут такими славными цивильными народами, какими мы их видим сейчас. Чтобы оценить смелость замысла, достаточно сравнить с современностью, когда ЖЗЛ пыталась обессмертить своими заказами имена передовиков производства и деятелей партии и правительства. Еще живы если не сами герои, то их современники, а "деяния" превратились в макулатурный хлам. Судьбу gestorum современных звезд и политиков, которых и при жизни-то никто не уважает, предугадать еще легче.

Но Саксон, не надеясь только на историческую значимость персонажей, то ли по собственному почину, то ли по епископскому благословлению, придал своим рассказом занимательность. Так, как занимательную историю он построил историю о принце Амлете, ставшую известной благодаря позднейшей инсценировке Шекспира. Этот принц, обойденный дядей на повороте борьбы за престол, прикинулся дураком -- причем его дурачества описываются со смаком и удовольствием, например, как он пытался оседлать свинью, -- и когда всех убедил в своем дебилизме, подкараулил момент, сжег дядю с женой -- своей мамашей, между прочим -- и сам воцарился на престоле.

Саксон явно благоволит к вероломству, войне, ссорам. Он насмешничает над королем Фродом, который занялся благоустройством государства, вместо того чтобы заниматься пьянством, разбоем и дебошем. Зато с довольно-таки сочувственной физиономией он рисует происки короля Харальда. Этот Харальд выучился у Одина боевым искусствам, а потом его же хлопнул из засады, используя на практике полученные от того приемы. Оба они впоследствии встретились в Валгалле -- даром что написаны Gesta были номинальным христианином -- скандинавском раю, где снова сцепились друг с другом, и так и продолжают до скончания веков оружейную драку.

Кажется, современные скандинавы, такие спокойные, флегматичные, добропорядочные далеко ушли от своих хулиганистых предков. Тем не менее тот дух в них нет-нет, да и проснется. Вполне добропорядочным и успешным коммерсантом был и Л. Мо (Moe). Вел свой бизнес сначала в Норвегии, потом перебрался в Данию. Но и там его страстью были иллюстрации, причем сюжеты выбирал исключительно из древней дохристианской мифологии и истории. Он проиллюстрировал в ставшей знаменитой серии из 38 рисунком и "Деяния данов", причем сделал упор именно на волшебный, а не исторический элемент. Современные компьютерщики создали на этих рисунках сайт, снабдив каждый эпизод соответствующим фрагментом "Деяний". Так получилась и разлетелась по сетям интернет-версия сочинения Сакса Грамматика.

Помещенная нами иллюстрация снабжена, например, таким комментарием:

"Бесс (один из героев "Деяний") проехал дальше и узнал, что дорога была занята двумя бандитами. Этих он убил, просто подняв их вверх, после того как они ринулись на него из засады в надежде на добычу. Совершив это, он, кажется, одоленный отвратом, чтобы предавать этих поганцев земле, и одновременно, желая оказать услугу своей родине (?), Бесс забил две сваи под трупами, прикрепил их на этих бревнах, и приспособил их так, чтобы своим весом они создавали противовес тяжести балок. Таким образом и после смерти они как бы угрожали тем, кого по жизни терроризировали; страшные даже после кончины, они успешно своими призраками блокировали дорогу, как дело это при жизни. Этим деянием он ясно показывал, что вовсе убил их на ради шведов, где они безобразничали и которых он ненавидел так же как и этих мерзавцев, а ради себя".

Так получилась и разлетелась по сетям интернет-версия сочинения Сакса Грамматика, дело которого, таким образом, не умирает.

К содержанию

Эразм Роттердамский. "Пословицы (Adagia)"

"Adigia" -- это собрание классических (греко-латинских) речений, составленное голландским гуманистом XVI века Э. Роттердамским, "самое монументальное когда-либо вышедшее издание подобного рода" (современный комментатор). Эти речения, кроме пословиц в собственном смысле этого слова, содержат также т. н. "крылатые слова", то есть речевые обороты, типа Colossi magnitudine, corvus albus, prudens in flammam mitto manum -- "величиной с Колосса (т. е. громадный)", "белый ворон (у русских "белая ворона")", "руку в огонь кладу осторожно (т. е. рисковать нужно с умом)". Почти каждое такое речение снабжено аннотацией, в которой Эразмус кратко объясняет, как нужно его понять и откуда оно пошло бысть есть.

Первое издание вышло в Париже в 1500 году и содержало 800 речений. В 1508, закабалившись Альдо Мануцию, знаменитому венецианскому издателю, Эразм выпустил в свет второе издание, где этих речений уже св 3000. Последнее прижизненное 1536 содержало 4151 пункт, но была значительно расширена объяснительная часть.

Возникновение "Пословиц"

Можно сказать, что Эразм изобрел новый, неизвестный прежде литературе жанр: пословицы и афоризмы, законченные сами в себе, а не как часть другого произведения. До Эразма пословицы как таковые не существовали, хотя это может показаться и странным. Вернее они существовали в связной речи, их употребляли в разговорах, допустим: "я всем делают только добро" -- "это хорошо, люди не таковы, ты просто corvus albus среди них", и всем было понятно о чем речь. Но так сказать, в фиксированном виде их не было.

Поэтому Эразму пришлось перелопатить горы литературы, чтобы из творога с изюмом выделить изюм. Занимался он этим с младых ногтей, похоже, для собственного удовольствия. Идея издать Adagia пришла ему в голову неожиданно. Оказавшись в 1500 в Париже без денег, имущества и своих драгоценных записей (он был ограблен в дороге), Эразм чтобы поддержать свое бренное существование, предложил сборник издателю и тот сразу за идею ухватился.

Пословицы Эразм восстановил частично из памяти, а частично по книгам: так человек, когда что-то читал много раз, может довольно быстро найти в читанном то, что ему нужно в данный момент. Всю работу Эразм выполнил махом, то есть писал Adagia, можно сказать, несколько дней и всю жизнь.

В таком же пожарном порядке выходила и вторая часть. Эразм в 1508 прибыл в Италию, где по знакомству его допустили к библиотекам многие гуманисты. До этого у себя на северах он был знаком с весьма ограниченным кругом источников на классических языках. А здесь от обилия никогда не виденных, а только знаемых им по названиям книг, он буквально обалдел.

И схватившись за них, стал спешно выписывать новые речения, пока халява допуска к источниками не прекратилась. Альдус Мануций, успешный венецианский издатель, предложил Эразму выпустить за хорошие деньги собранное им. Эразм на свою беду повелся на сладкий голос торгаша. А Альдус Мануций, пока другие не перехватили идею, быстро стал готовить книгу, буквально выжимая из автора все соки: на то он и был предприниматель.

"Боже мой в какую же петлю я засунул свою бедную голову", -- жаловался позднее в своих воспоминаниях Эразм. -- "Восемь месяцев мне пришлось работать как в лихорадке. Альдус каждый день печатал два терниона (два речения с комментариями и желательно источником из классического автора), и я должен был доставлять ему материал. Мне приходилось работать тут же в типографии среди шума машин и типографских рабочих, отыскивая речения, переводя их и комментируя, чтобы обеспечить работу на следующий день". То есть этому ученому, привыкшему просиживать в тиши библиотек над манускриптами, пришлось работать на уровне совр журналистов.

Но на этом работа не закончилась. Эразм продолжал трудиться над "Adigia'ами" всю оставшуюся жизнь, но уже без спешки и ненужной горячки. Начиная с издания 1515 года он не столько добавлял свои сборники, сколько расширял их объяснениями и комментариями.

Структура "Речений"

Речения расставлены по алфавитному принципу, и это, кажется, единственный организационный принцип, которому Эразм Роттердамский подчинил свои материалы. На самом деле это не совсем так. Исследователь пишет: "'Adagien' следуют друг за другом в тщательно организованном беспорядке, что позволяет избежать удручающей однотонности".

Организация беспорядка состоит в том, что длинные речения он чередует с короткими, пословицы и афоризмы с летучими словами и т. д. Достигается это тем, что он произвольно, но в полном соответствии с правилами и духом латинского языка меняет порядок слов в речении, особенно часто меняя местами существительное и относящееся к нему определение.

Известно, что в латинском определение-прилагательное чаще всего ставится после определяемого слова, а определение в виде родительного падежа наоборот -- перед: поэтому "все имущество у друзей общее" в латинском будет выглядеть как amicorum communia omnia (дословно "друзей имущество общее"). Однако данный порядок не является строгим, как порядок слов в немецком или английском языках, и это позволяет варьировать сочетания:

Aureos montes polliceri -- "обещать золотые горы"

НО

Annulus aureus in naribus suis -- "золотое кольцо в своих ноздрях"

Другая хитрость состоит в том, что почти каждое речение Эразм снабжает комментарием, который то развертывается в целую небольшую статью, а то ограничивается парой пояснительных слов. Это также позволяет избежать с одной стороны занудства, а с другой слишком уж язвительной скоротечности.

Идея "Adigia'ий"

Сборники имели многоразличные цели.

Это было научное собрание, удобное для пользования и обзора. Отсюда алфавитный порядок и тщательные ссылки на классических авторов: откуда и как взято то или иное речение.

Но пословицы предназначались не только ученым потребителям, но и простым читателем. Отсюда и свободный порядок, и некоторая игривость и популярность комментариев. Эразмус никогда не заморачивается над педантичным исследованием вопроса: откуда пошло и как могло быть то или иное выражение. Он хватает первое попавшееся под руку объяснение, а часто сочиняет его сам, и пудрит им мозги читателю: лишь бы читалось легко и приятно. Приведем одно такое объяснение:

Dulce bellum inexpertis -- "для не экспертов война сладка"

"Разве мы не видим, как замечательные города, воздвигнутые народом, разрушаются лидерами государств? Что государство богатеет прилежанием своих граждан только для того, чтобы стать военной добычей князей? Что хорошие законы, учрежденные народами, сплошь и рядом наплеваются королями? Что социум любит мир, а монархи поджигают войну? Деревни сжигаются, поля опустошаются, храмы разграбляются, невинные граждане убиваются, все духовное и светское разрушается, пока король играет в кости или танцует или забавляется с шутами или охотой" (взято из немецкого перевода)

И наконец, "Adigia'и" имели практически-образовательный смысл. Латинский тогда был таким же употребительным языком в науке, литературе, деловой переписке, как ныне английский. Также каждый образованный человек должен был не только в конце письма поставить Vale!, но и прикантовать при случае в нужном месте латинское речение. Всем этим и должны были снабжать образованного человека "Adigia'и".

Часто задают несносный вопрос: где писатели учатся писать? А учиться им в наше время негде, а во времена Эразма, да и многие столетия потом, а на Западе и до сих пор, людей учат писать в их еще счастливую пору в гимназиях. Эразмовские "Речения" как раз уже много веков используются в качестве учебного пособия. Берутся отдельные фразы и нерадивые ученики должны по образцу и подобию только что приведенного определения составить свое.

Некоторые речения

К содержанию

М. В. Ломоносов. "Русская грамматика"

[]
"Грамматика" Смотрицкого.
Издание 1721 года. Москва

"Российская грамматика" -- одно из главных филологических сочинений М. В. Ломоносова и одно из важнейших по значимости в истории русской филологии. Ломоносов начал работать над нею в 1749 г., но вплотную занялся только в 1754 г. В 1755 г. он преподнёс вычитанный чистовик великому князю Павлу Петровичу, одновременно попросив его содействовать ускорению создания МГУ: знал, шельма, как к начальству подступать с просьбами. Из печати книга (тираж -- 1200 экз.) вышла в январе 1757 г. В 1764 г. в Петербурге "Российская грамматика" вышла в переводе на немецкий язык.

Ломоносов и современная ему лингвистическая наука

Выход "Российской грамматики" был встречен русским обществом с чрезвычайным энтузиазмом, она принесла Ломоносову вполне заслуженную славу "первейшего российского грамматиста". Последующие грамматики (в частности, грамматика Российской Академии, 1794 года) опирались на "Грамматику" Ломоносова, которая оказала на авторов серьезное влияние. Принцип лексикографии Ломоносова был руководящим при составлении "Словаря Академии Российской".

Ломоносов, можно сказать, со своей "Грамматикой" шел в русле лингвистических поползновений своего времени, и в чем-то даже опережал их. Смешно сказать, но к XVIII веку в просвещенной Европе, за исключением в некоторой степени Франции, все еще не было толковых грамматик национальных языков, хотя латинский и греческий были изучены, классифицированы и откомментированы вдоль и поперек.

Жалкие же подобия национальных грамматик влачили безрадостное существование под тенью древних языков. Например, первая грамматика английского языка, изданная в 1586, является неуклюжим переложением знаменитой Rudimenta Grammatices (1534) латинского языка Лилли. Лишь в 1711 Джеймс Гринвуд робко воскликнул, а не пора ли нам, братцы, иметь свою собственную грамматику без оглядки на римлян. Но его глас оставался гласом вопиющего в пустыни.

В 1762 (то есть уже после Ломоносова, устыдившись примера варварской России), архиепископ Р. Ловз (Robert Lowth -- хорошо же жилось пастырям, если у них было время на занятия грамматикой) в своем "Кратком введению в английскую грамматику с критическими замечаниями" написал нечто внятное и удобочитаемое для всех, "включая женщин (fair sex) и детей". И только в XIX веке появились систематические описания правил этого одного из самых ныне распространенных языков в мире.

О предшественнике Ломоносова

Так что Ломоносова можно было бы назвать лингвистическим пионером не только в русском масштабе. Можно бы, но делать этого не следует, ибо наряду с грамматиками латинского языка он имел прототипом вышедшую еще в 1618-1619 гг "Грамматику" церковнославянского языка М. Смотрицкого.

Южнорусский (не то украинский, не то белорусский) инок был большим любителем языков и обучал детишек латинскому и греческому, а вот обучить их церковнославянскому никак не мог. И для облегчения процедуры написал грамматику этого языка, намного опередив западноевропейских ученых.

Для справедливости стоит сказать, что церковнославянский к тому времени был таким же чуждым для русских, украинцев и белорусов языком, как и латинский и греческий. Удивительная вещь: считая необходимым составление грамматики для изучения чужого языка, люди почему-то не распространяют это правило на свой родной. Отсюда такое позднее внимание к родным языкам. Достаточно сказать, что многие языки, да притом и развитые, не имеют внятных грамматических описаний до сих пор, например, фарси (персидский), и даже современными авторами ставится вопрос, а нужна ли она иранцам вообще.

Смотрицкий, и вслед за ним Ломоносов, сделали большое дело, значение которого не усохнет, покуда будет жив наш язык: они установили, во-первых, грамматическую терминологию, подыскивая для перевода грамматических категорий, принятых в латинской грамматике русские эквиваленты (кальки).

Скажем, у нас не непонятный Accusativus, как в немецком или английском, а "винительный падеж". "Винительный" от слов "винить, обвинять" они (названия падежам дал Смотрицкий) сымитированы по латинской модели Accusativus -- accusare ("обвинять"). "Дательный" -- Dativus -- dare ("давать"), "именительный" -- Nominativus -- nominare ("называть") и т. д. Да и само слово "падеж", которого в русском языке в таком виде не найдешь, образовано от casus -- cadere ("падать").

Во-вторых, они не тупо перенесли латинские обозначения в русский, а именно адаптировали их к особенностям нашего языка. Допустим "творительный падеж" соответствует латинскому Ablativus'y (дословно "удалительному") лишь отчасти, поэтому они (читай, Смотрицкий) смело заменили это название русским словом.

Также ввели целый ряд грамматических явлений, которых нет в латинском. к примеру, говоря о падежах, они придумали тот же "предложный", которому нет аналога у римлян. При этом Ломоносов четко разграничил понятие церковнославянского языка (именно для этого языка составил грамматику Смотрицкий), и русского литературного и живого (разговорного) русского.

Чтобы понять разумность их подхода, достаточно сравнить наш язык с тем же английском. В школьных тетрадях по языку Мюррея, американца, начавшего издавать их в 1795 году, и ставших прототипом всех современных грамматик английского языка, все еще говорится об употреблении родительного, дательного, винительного и творительного в английском, хотя кроме первого остальных там уже давно нет (кроме реликтов винительного для личных местоимений).

Или до сих пор изучающего английский сбивают с толку так называемые перфектные (совершенные) времена, каковое название англичане присобачили ни к селу ни к городу к временам предшествующим, ибо для их глагола явление "совершенный" -- "несовершенный" отсутствует.

Также можно в качестве отрицательного примера сослаться и на современных наших отечественных лингвистов. "У некоторых глаголов в парадигме (от греч. ??????????, "пример, модель, образец") используются супплетивные формы (от лат supplere = "наполнять, дополнять"), то есть формы, образованные от разных основ: иду - шёл." -- это из современного школьного, то есть для пацанов, только начинающих обучение, учебника. Самое комичное, что бросаясь такими словами, большинство наших филологических докторов и кандидатов, особенно в провинции, редко владеют хотя бы одним иностранным языком, даже на школьном уровне.

И если язык современной отечественной лингвистики еще не совсем оборзел, наподобие, скажем, языка информатики, от иностранной дури, то этим мы обязаны нашим основоположникам Смотрицкому-Ломоносову.

К содержанию

С. Джонсон. "Словарь английского языка"

"Словарь" был опубликован 15 апреля 1755 года и стал первым влиятельным словарем английского языка, значение которого во многом не утрачено до сих пор.

Предыстория словаря

Удивительно, и не только для англичан, но идея создания национальных словарей своего родного языка, почему-то приходит людям в голову в последнюю очередь. К тому моменту, когда Джонсон задумал создавать своей словарь, в Англии уже существовало пара десятков различных билингвистических словарей. Причем старейший из них англо-латинский, возник еще в 1538 году неусыпными стараниями сэра Томаса Элиота. А поскольку этот сэр был, как и многие деятели Возрождения, мастером на все руки, то есть и поэтом и переводчиком (он переводил на английский Вергилия), то многие слова он не просто перевел, а фактически изобрел для английского языка. Самое удивительное, что эти изобретения так прочно закрепились там, что многие англичане и не подозревают, что было время, когда этих слов в их языке не было.

Было еще много словарей. Среди них затесался и словарь 1604 года Тома Кодрея (Thomas Cawdrey (1575-1640)). Это был именно англо-английский словарь, построенный по очень простому принципу: слово -- слово. Те есть он выбрал слова, которые считал трудными для англичан, и снабдил их синонимами, назвав "Алфавитными таблицами".

Нужда в этом словаре была тем большей, что в течение XVI века Англия выползала из своего глухого провинциализма на европейские просторы, и в английский язык буквально хлынул поток новых понятий и терминов. Словарь снискал успех, но на весьма ограниченном временном пространстве. Ко времени Джонсона он был прочно забыт.

Англичанам, как впрочем, чуть раньше французам, испанцам, а чуть позже полякам, немцам -- да такую историю может порассказать про себя каждый народ: допустим, первыми русскими словарями были словари, объяснявшие церковнославянский, а не родной, -- англо-английский словарь казался глупостью. Зачем нужен словарь английского языка, который они и так знают?

Еще до Кодрея такой же словарь составил Мулкастер (Mulcaster) в 1582 году и включил в него аж 8 тысяч слов, при этом придавая большое значение правописанию, которое в то время еще не установилось окончательно: так слово "плохой" писали то bad, то bade. Этот словарь можно было бы назвать настоящим предшественником джонсонова словаря, если бы он вошел в широкую практику. Но и как в свое время "Таблицы" он не прогремел в веках. Типичный случай, когда ученый "опередил свое время".

Так что и "Алфавитные таблицы", и Elementarie (словарь Мулкастера) навряд ли можно считать прототипами джонсонового словаря. Скорее на это место по праву должны претендовать Додсли и Лонгмэн (1746). Эти веселые парни (а чо им не веселиться: Додсли был богатым книготорговцем, а Лонгмэн джентльменом) взялись составить именно толковый словарь английского языка.

И уже приступили к работе, и уже их работа была одобрена и парламентом, и короной, как вдруг, к своему немалому ужасу, они обнаружили, что силенок поднять этот груз у них не хватает. Поэтому они срочно пригласили вечно нуждающегося Самюэля Джонсона (одно время он жил без собственного жилья, снимая на ночь комнату в недорогой гостинице), для выполнения этой работы.

Идея словаря

Джонсону деваться было некуда, и он взялся за составление словаря, что с успехом и выполнил. Но при этом совершенно изменил его концепцию. Вопреки Додсону и Лонгмэну, считавших, что английский язык и так все знают и потому нацеливались лишь на объяснение трудных и малоупотребительных слов, Джонсон сразу обратил внимание, что и самые обычные слова настолько многозначны, и так по-разному употребляются разными людьми, что не худо бы для начала понять их значения.

Эта кажущаяся нам простой мысль вызвала поток недоумения, о чем свидетельствует длительная переписка Джонсона с Честерфильдом, человеком образованным и умным. Хотя еще за 70 лет до этого начал составляться первый в Европе словарь национального языка -- французского. И его составление сопровождалось тем же самым преодолением непонимания важности этой работы.

Вторая проблема, с которой столкнулся Джонсон была проблема источников. "Где брать слова", -- спрашивал он у своего друга и одного из главных вдохновителей словаря Честерфильда. "Во всяком случае не в кабаке, и не на улице, а в образованном обществе", -- отвечал тот. Джонсон с ним соглашался, но такой совет был слишком расплывчатым, чтобы быть конструктивным.

И Джонсон решил, что подлинными языковыми арсеналами могут быть только произведения писателей. "Ну да", -- кривился Честерфильд. -- "Писатели, они ведь у них метафоры разные, олицетворения. И у них язык не живой, а надуманный". "Вот как раз у писателей-то язык и живой. Ибо это настоящий язык, очищенный от примесей. Слова здесь употребляется в их истинном свете. Кроме того, писательское слово -- оно вот перед тобой, а за словами устного языка еще нужно побегать. Мне что таскаться что ли с записной книжкой по гостиным и балам, и подслушивать, кто и как говорит?"

Короче, Джонсон за основу при выборе слов взял произведения ведущих писателей. И если язык современников лексикографа Свифта, Попа, Гэя, а заодно и Грея, да и Дефо тоже, Абертнота был попаданием в самую точку -- их язык это и есть язык современного образованного англичанина, -- то включение Шекспира, Мильтона, в меньшей степени Драйдена, да и самого Джонсона, только Бена, навряд ли можно считать удачным. Их язык уже тогда был седой архаикой, а сегодня и подавно.

Джонсон проделал гигантскую работу: 43 773 слова и ок 114 тыс словесных статей. И все это за каких-то 5-6 лет. В его доме (он был женат на богатой вдове, а его скитания по ночлежкам проистекали из гордого фанфаронства не жить на средства жены) карточки были разбросаны повсюду: в комнатах, столовой, гостиной. А если учесть, что работа шла с колес, и корректоры, курьеры, книготорговцы без конца толклись в его доме, можно себе представить в каких условиях создавался этот гениальный труд.

Каждая карточка включала слово, его объяснение и цитату на употребления этого слова писателем. На некоторые слова шло по нескольку карточек. Слово time имело 20 значений и 14 примеров, turn 16 значений и 15 примеров, на put он израсходовал 5000 слов и 3 страницы, а на take -- 134 значения, 8000 слов и более 5 страниц.

Причем, больше Джонсон полагался на примеры, чем на объяснения, поэтому его словарь не в пример современным можно читать, как книгу, а не только использовать как справочник.

Вот слово time (берем только первое значение)

English Русский
The measure of duration. Мера длительности
This consideration of duration, as set out by certain periods, and marked by certain measures or epochas, is that which most properly we call time. Locke. Это рассмотрение длительности, будучи разбитым на определенные периоды и обозначенное определенными мерами или эпохами, -- мы и называем временем
Time is like a fashionable host, That slightly shakes his parting guest by th' hand, But with his arms out-stretch'd, as he would fly, Grasps the incomer. Shakesp. Troilus and Cressida. Время как элегантный хозяин, Который легонько обменивается рукопожатиями с уходящим гостем, Но с распростертыми объятьями, будто хочет улететь, Хватает вновь прибывшего.

Да и объясняния его часто носят не педантичный характер, а жизненный, подчас грубо юмористический:

English Русский
"Excise: a hateful tax levied upon commodities and adjudged not by the common judges of property but wretches hired by those to whom excise is paid" Акциз: ужасный налог, накладываемый на деликатесы, но не обычными судьями, а гадами, нанятыми теми, кому этот налог платится
"Lexicographer: a writer of dictionaries; a harmless drudge that busies himself in tracing the original and detailing the signification of words" Лексикограф: писатель словарей, безобидный работяга, который занимается прослеживанием первоначального и детализированного значения слов
"Oats: a grain which in England is generally given to horses, but in Scotland supports the people" ... His horse's allowance of oats and beans, was greater than the journey required. Swift. Овес: зерно, которым в Англии обычно кормят лошадей, а в Шотландии им питаются люди ... Его запасы овса и бобов были намного больше, чем того требовало путешествие

К содержанию

Карл Маркс. "Капитал"

"Капитал" впервые появился в 1867 году в Гамбурге и с тех пор не перестает будоражить умы человечества. Хотя мало кто одолел первый том, не говоря уже о втором (вышел посмертно в 1883) и третьем (подготовлен Ф. Энгельсом по рукописям к публикации в 1894). В этих томах философ и революционер подверг всестороннему анализу процесс капиталистического производства и накопления.

Кроме того, "Капитал" имеет большое философское и методологическое значение. Пожалуй, это единственный пример (частично также эволюционная теория Дарвина), когда диалектический метод, разработанный Гегелем в тепличных условиях философских кабинетов, с успехом применяется в науке.

Маркс сумел построить систему понятий исходя из реального исторического процесса, то есть историческое у него полностью совпадает с логическим. Исходным понятием "Капитала" является товар. И в истории экономических отношений сначала появляется товар как продукт обмена. На этой стадии товарного обмена так и застряли его предшественники Адам Смит и Давид Рикардо.

Маркс же показывает, что товарный обмен неизменно приводит к появлению денег, как товарного эквивалента. И в истории, насколько дают возможность судить источники, вслед за товарным обменом следует появление денег и денежного обращения.

Денежное обращение, как в истории человечества, это уже на памяти нескольких последних столетий, так и в последовательности изложения своей теории Марксом, порождает капитал, а последний прибавочную стоимость, прибыль и прочие прелести свободной конкуренции и рыночных отношений.

Всякая наука только тогда чего-нибудь стоит, когда она позволяет прогнозировать доступные проверке результаты. А наше время буквально лопается от сбывшихся предсказаний Маркса. Он предсказал неизбежность глобализации, хотя такого термина и не употреблял. Вот его резоны:

1) капиталистическое воспроизводство -- это было, правда, показано уже во 2-м томе -- может быть только расширяющимся. Значит, и рынки должны быть расширяющимися. А этому противопоказаны национальные границы

2) прибыль и прибавочная стоимость -- это одно и то же ("прибыль есть инобытие прибавочной стоимости"). А прибавочная стоимость идет от эксплуатации рабочей силы. И чем дешевле рабочая сила, тем выше прибыль. Сегодня рабочая сила намного дешевле в странах третьего мира, чем в развитых: поэтому капитал и ринулся туда, несмотря на права человека и всеобщую гуманизацию, выжимая ради дешевых айфонов последние соки из негров, китайцев, индусов... Если рабочая сила подешевеет в ныне развитых странах, то капитал вернется туда

3) сам мобильный характер денег позволяет их мотать туда-сюда, где выгоднее приложение капитала и получение прибыли.

И эти же факторы делают неизбежной гибель капиталистического производства, основанного на свободной конкуренции и рыночных отношениях. Ибо как ни расширяй рынки, рано или поздно они расширятся до размеров всего мира, что уже и произошло. Как не ищи наиболее дешевой рабочей силы, но единое экономическое пространство выравнивает условия существования работников в разных странах и тем самым ставит пределы мотанию производства туда-сюда, обратно -- тебе и мне приятно.

Приближает грядущую гибель капитализма и научно-технический прогресс и развитие высоких технологий, что также показал Карл Маркс. В самом деле, чем больше заменяется ручной труд машинным, чем производительнее становится труд отдельного человека, тем меньше требуется рабочей силы для обслуживания техники. А именно рабочая сила, точнее безвозмездное потребление ее в процессе производства, и является единственным источником прибавочной стоимости и прибыли.

Поэтому в наше время норма прибыли резко упала по сравнению с предшествующими двумя веками. Какое-то время падение нормы прибыли может компенсироваться ее массой, но и этот источник не бесконечен. И когда производство будет в идеале полностью автоматизированным -- что в общем-то и не совсем утопия -- прибыли неоткуда будет взяться вообще. И капитализму придет неизбежный кирдык.

Правда, вот с выводом Маркса насчет его замены на более прогрессивный и человечный социализм, можно и поспорить. По крайней мере, в наше время капитализм трансформируется скорее в нечто вроде неофеодализма и даже нового рабовладельческого способа производства, когда власть имущие обирают бедных не в рамках свободного рынка, а прямым силовым перераспределением жизненных благ в свою пользу.

Отсюда и расцветающие ныне, как поганки после дождя, внеэкономические рычаги распределения и сохранения богатства. Тут тебе и авторское право (в широком смысле слова, то есть собственно говоря авторское право, патенты, лицензирование), тут тебе и квотирование, введение пошлин, регулирование финансовых потоков, тут тебе и идея золотого миллиарда. А для особо непонятливых экономические санкции, ковровые бомбардировки, строительство на пути захотевших попасть в золотой миллиард проволочных заграждение или выставление заградительных отрядов из ливийский головорезов или турецких башибузуков.

Но Маркс все же не был педантом, и он вполне допускал, и даже настаивал, что если в реальной жизни логическое и историческое совпадают, то в познании это происходит не всегда. Например, понять торговый и финансовый капитал можно лишь проследив их происхождение из производственного, которого они являются лишь элементами. То есть процесс познания нужно начинать с изучения производственного капитала, что Маркс и продемонстрировал в своем главном труде. В действительности же было все наоборт. Сначала возникли торговый и финансовый капитал, и лишь их них развился производственный. В том-то и была ошибочность теорий Адама Смита и Рикардо, что они не учли первенствующей роли производственного капитала. Но они и не могли этого сделать в силу неразвитости последнего в их время. Ребятам бы подождать немного, потерпеть, пока разовьется крупная индустрия, а они выскочили поперек батьки в пекло, вот и получился своебразный пшик.

К содержанию

Ф. де Соссюр. "Курс общей лингвистики"

Книги с таким названием Соссюр никогда не писал. Фердинанд де Соссюр -- швейцарский лингвист, который в течение трех семестров (между 1906 и 1911) читал курс лекций по лингвистике в Женевском университете. Первые два семестра он читал по стандартным пособиям, лишь изредка позволяя себе отсебятину от них. Курс его не пользовался популярностью, и в третий семестр Соссюр пустился во все тяжкие. Т. е. стал читать не то, что положено по программе, а излагать свои собственные взгляды. В России его бы быстренько поперли из университета, а там на Западе у них так можно.

И вот нашлось два студента -- де Байи и Сеше -- которые тщательно записали все эти лекции, а потом на их основе + записках самого Соссюра и выпустили данную книгу в Женеве же в 1916 г. Книга хоть и не сразу, но привлекла внимание ученых, тем более что имя де Соссюра не было таким уж неизвестным. Так, замечательный русский лингвист Бодуэн де Куртенэ, познакомившись на одном из конгрессов с неким швейцарским лингвистом, фамилию которого он не запомнил, потом с восторгом рассказывал о совершенно необыкновенном гениальном чудаке-самородке.

А после 2-ой мировой войны родилось в философии такое течение как структурализм, основные идеи которого, как оказалось, уже были не только известны, но и применены к конкретным исследованиям этим самым Ф. де Соссюром. Тут уж его слава подпрыгнула до небес.

Идея фонем

Нужна ли философия или это простое пустобрехство? Вот вопрос. Многие отвечают на него во втором смысле, и для науки от философии никакой пользы нет. С эти можно согласиться: непосредственной пользы нет. Но философские идеи, западая в головы ученых и внедрившись в их умы, вдруг вызывают непостижимые озарения. Так случилось и Соссюром, который дал практический ход некоторым казавшихся экстравагантными идеям Канта.

Согласно наиболее популярной теории восприятия внешних объектов человеком, выдвинутой Локком, образы внешнего мира отражаются в нашем мозгу, как в зеркале. Т. е., переходя к лингвистике, как и что нам говорят, то мы и слышим.

Кант по этому поводу был иного мнения. Он полагал, что мы воспринимаем мешанину цветовых пятен, запахов, ну и звуков. А потом упорядочиваем ее с помощью заложенных в нас категорий. Происходит это примерно так. Допустим, мы видим условный дом. Какова его форма? У нас в голове множество геометрических фигур и тел (Кант, напомню, считает, что все геометрические объекты -- это чистые созерцания, то есть созданные человеком в его мозгу). Мы прикладываем фигуру конуса. Нет не годится. Тогда мы прикладываем фигуру шара. Тоже не климатит. И так перебирая одну за другой геометрические фигуры, мы устанавливаем, что дом имеет форму параллелепипеда. Потом мы такими же последовательными действиями устанавливаем более точно форму дома: фронтоны, форму крыши, окон, дверей, цвет стен, запахи, исходящие от этого дома.

А при чем здесь лингвистика? А при том, что ко временам Соссюра лингвисты давно уже обратили внимание, что одни и те же звуки сильно отличаются в разных языках: русское "а" не похоже на "а" английское, которое нам кажется то "а", то "о", то "э", русское "х" ничего общего не имеет с немецким "h": какая-то смесь придыхания, "х" и "г" -- то ли Гитлер, то ли Хитлер. Но и в одном языке звуки резко отличаются. К концу XIX веки фонетики насобачились различать несколько десятков тысяч звуков.

И буквально похватались за головы: как же это люди при таком разнообразии способны понимать друг друга? А они понимают, и притом преотлично. И вот за эту-ту проблему, отталкиваясь от Канта, и взялся Соссюр.

Он предположил, что в мозгу у каждого из нас есть идеальные образы звуков, т. н. фонемы. И когда человек слышит речь, он автоматически прикладывает к потоку звуков эти фонемы. Допустим он слышит слово "мама". Каков первый звук: "а"? нет не "а", может быть, "б"? Нет не "б". И так перебирая одну за другой фонемы он доходит до фонемы "м". О! это как раз годится. И так фонема за фонемой он выстраивает весь звуковой облик речи собеседника.

Конечно, Соссюр не просто перевел Канта на лингвистический язык. Он подробно разработал целую языковую теорию, в каких-то вопросах высказав идеи, совершенно не встречающиеся у Канта. Так он не просто посчитал, что в мозгу человека имеется определенное количество фонем, но что эти фонемы связаны друг с другом попарно, находятся, как он писал, в оппозиции. Слыша звуки, мы не перебираем одну за другой все фонемы, а сразу выявляем фонемную оппозицию, благодаря чему и понимаем речь. Например, мы слышим слово "бардак" и первая фонема здесь беспроблемно "б". А вот когда мы слышим то ли "лоб", то ли "лоп", то тут слушателю сразу же приходит на ум оппозиция "б-п", и он однозначно уверен, что говоривший все же имел в виду тот предмет, о котором он слышал, "что в лоб, что по лбу".

Оппозиционность фонем

Одним из важным свойств фонем является их оппозиционность. То есть фонема -- это не единица языка наподобие, скажем, звука или буквы. Фонема всегда подразуемавает себе пару. Именно благодаря этому свойству она имеет смыслоразличительный характер.

Оппозиционность фонем кажется такой простой и понятной, что многие и даже лингвисты попадали в ловушку этой обманчивой простоты. Вот, скажем, слово "дуб". Сколько здесь фонем. 3 -- ответит без запинки вопрошанту что дилетант, что специалист: "д", "у", и "б". А какая парная фонема к "б"? Ответ будет "п": по принцу звонкость -- глухость. А вот и нет. Ответ неправильный. Скажешь ты "дуб" или "дуп" -- все одноразово, ибо никакого нового смысла замена "б" на "п" не дает.

А вот в слове "байка" "б" и "п" как раз скорешуются на почве смыслоразличения, ибо "байка" это совсем не то что "пайка". А в слове "дуб" оппозицию составит иная фонема, скажем "ш": "дуб" -- "душ".

Многие лингвисты так и не уяснили себе этого принципа. Наш русский лингвист Трубецкой разработал даже целую систему оппозиций, придумав так называемые оппозиционные классы. Их там у него целая куча: оппозиционные классы есть однопризнаковые и многопризнаковые, изолированные и пропорциональные. Смысл во всем этом, может и есть, специалистам-лингвистам оно виднее. Но вся его система снова сводит фонологию к фонетику и к тому хаосу звуков, который царил в этой науке до открытия Соссюра.

Речь и язык

Соссюр ввел еще одну фундаментальную лингвистическую категорию, заключающуюся в различении речи и языка. Речь -- это то, что нами говорится и слушается в конкретном общении. Речь всегда предполагает говорящего и слушающего. Даже письменная, ибо пиша человек всегда представляет себе адресата и пытается приноровить то, что он пишет, к пониманию последнего. Где разговор, там и речь. Где нет разговора -- нет и речи.

Язык же это арсенал средств и приемов, которыми пользуются говорящие при своем общении.

Для лучшего понимания идеи снова обратимся к Канту. Действительность, воспринимаемая органами чувств, как мы уже писали, это беспорядочный набор звуков, тактильных ощущений, зрительных образов. Упорядочивается же этот набор с помощью так называемых категорий, которых нет в воспринимаемой действительности и которые привносятся туда человеческим рассудком. "Мы видим лес", но леса мы собственно говоря не можем видеть. Мы видим отдельные деревья, а если быть более точным набор зеленых пятен с черными прожилками (т. н. "стволов и ветвей"). "Лес" -- это то, во что мы объединили эти пятна на основе категории "единство".

Но категории -- это чисто рассудочные конструкции, в то время, как зрительные образы: цветовые пятна в данном случае, -- чувственные образы. Каким образом рассудочные конструкции можно непосредственно приложить к чувственным восприятиям? Да никаким. Поэтому Кант вводит еще понятие т. н. временнЫх схем. ВременнАя схема -- это то, как категория прикладывается к ощущениям. В случае леса -- одно дерево + еще одно дерево + еще одно дерево + еще одно дерево... = "много деревьев или лес".

Вот собственно говоря, язык это и есть набор неких категорий, а слова образы ощущений. Язык прикладывается к потоку слов -- речи через посредство этих речевых оборотов. Это очень важно подчеркнуть, потому что под языком обычно понимают грамматику. Но грамматика изобретена людьми, а дар речи существует, наверное, от бога или там от природы. Грамматика может быть удачной, а может и нет, но грамматика это не сам язык. Язык -- это именно набор временнЫх схем = речевых оборотов.

Например, человек говорит "он". А далее должно обязательно последовать то, что грамматики называют сказуемым: "идет", "поет", "валяет дурака". Вот это сочетание подлежащее+сказуемое и есть один из речевых оборотов или временнЫх схем, а их набор -- язык.

Заметим, изучение языка (английского, французского) не обязательно должно идти через грамматику, но обязательно через овладевание речевыми оборотами.

Синхронический и диахронический планы языка

Придется еще раз вспомнить Канта. Вот предложение "сверкнула молния, и раздался гром". Его можно трактовать двояко, гром раздался, потому что сверкнула молния, либо гром и молния никак не связаны друг с другом, просто они, как правило, встречаются вместе. В первом случае гром и молния связаны как действие и его причина, во втором как независимые сущности или как разные проявления одной и той же сущности (атмосферного электрического разряда). В первом случае гром и молния подводятся под категорию причины, которая гласит: "все, что происходит, обязательно имеет причину", во втором под категорию общения, которая гласит "все тела, существующие одновременно, находятся между собой во взаимодействии (непосредственном либо опосредовано)".

Язык точно так же представляет собой систему, все элементы которой взаимосвязаны между собой. Эта систему уже пару тысячелетий ученые пытаются описать как грамматику языка. Но каждый элемент имеет свою историю. Он каким-то образом возникает, развивается, и погибает (как погиб в русском языке когда-то осязаемый и полнозвучный звук "ять", превратившись в никакому звуку не соответствующую букву).

Автор особенно настойчиво обращает внимание, что синхронистический и диахронический планы совершенно не зависимы один то другого. Элемент языка можно объяснить с точки зрения грамматики, то есть системы языка. Но каким образом он возник и развивался, это грамматике до лампочки. Она включает его в систему своих связей, не спрашивая паспорта или справки с места жительства, как и откуда он появился, а только определяя, годится этот элемент для выполнения тех или иных функций в данной системе или нет.

Точно так же исторические пертурбации данного элемента идут своим чередом, представляя цепь случайных или закономерных событий, совершенно не связанных с тем, какое место занимал данный элемент в прежней системе и был ли он там вообще, и какое место он занял в сегодняшней.

Я бы мог привести примеры из языка, но нагляднее мне кажется, обратиться к литературоведению. В литературе существуют разные жанры: рассказы, романы, пьесы, повести. Все они составляют определенную систему, удовлетворяя те или иные потребности читателей: любовные романы поглощают женщины, приключенческие подростки, афоризмы охотники до умных мыслей. Литературоведы даже пишут истории таких жанров, пытаясь выстроить довольно-таки нелепые схемы их закономерного развития. Но система жанров в определенное время существует сама по себе, а история каждого жанра сама по себе.

Допустим, почти все современные писатели, обращаясь к жанру рассказа, плагиатничают, копируют, используют как образцы, творчески переосмысливают (нужное подчеркнуть) чеховские сюжеты. Сами же чеховские рассказы писались не потому, что Чехов закладывал или развивал жанр рассказа, а потому что ему нужны были деньги, а журналы могли платить только за короткие рассказы. Да и в связи с развитием газет, читателю надоели романы, и он требовал, чтобы ему подавали рассказы. Но между требованиями читателей чеховского времени, как и денежными затруднениями самого писателя, и перелицовкой чеховских рассказов нынешними борзописцами нет абсолютно никакой связи.

К содержанию

В. Даль. "Толковый словарь живого великорусского языка"

Словарь составлен в середине XIX века и включает в себя около 200 000 слов и 30 000 пословиц, большинство из которых нигде, кроме как в данном "Словаре" не фигурирует. При этом даны подробные разъяснения по большинству слов, а также приведены области и регионы России, где они были записаны.

Разъяснена терминология и фразеология различных профессий и ремесел. Словарь не только даёт информацию о языке, но и о народном быте, поверьях, приметах и других этнографических сведениях. Так, например, в статье о слове "рыба" упоминается, что костистую рыбу в отличие от хрящистой, красной, именуют черной. Голова рыбы называется "башка", щека -- "мыс, шагла, щегла", язык -- тумак"... Слово "рыбник" на Псковщине обозначало рыбного торговца, а на Тамбовщине -- птицу типа чайки, на севере и в Сибири -- пирог с рыбой. Есть, связанные с рыбой приметы, загадки, поговорки... -- "рыба не клюет перед дождем", "Кину я не палку, убью не галку, ощиплю не перья, съем не мясо".

За первые выпуски"Пословиц", которые часто рассматривают как часть "Словаря", Даль получил в 1861 году Константиновскую медаль, а в 1868 году был избран почётным членом Академии наук и удостоен Ломоносовской премии.

Предыстория "Словаря"

Над словарем Даль начал работать довольно-таки поздно. Когда ушел в отставку, то есть когда ему уже было далеко за 50. Однако шел он к этому труду чуть ли не сызмальства. Первая достоверная запись относится к марту 1819 года, когда будущему лексикографу не было еще и 18 лет. В своем дневнике -- а все образованные дворяне тогда, а не только писатели или ученые, с гимназии были приучены вести дневник -- он привел удивительное слово, которое услышал от ямщика. "Замолаживать -- иначе пасмурнеть -- в Новгородской губернии означает заволакиваться тучками, говоря о небе; клониться к ненастью".

А вот какие задачи ставит себе Даль в 1824 году (23 года):

"1) Собирать по пути (а ездить ему приходилось часто и в долгих экспедициях) все названия местных урочищ, расспрашивать о памятниках, преданиях и поверьях, с ними соединенных...

2) Разузнавать и собирать, где только можно, народные обычаи, поверья, даже песни, сказки, пословицы и поговорки и все, что принадлежит к этому разряду...

3) Вносить тщательно в памятную книжку свою все народные слова, выражения, речения, обороты языка, общие и местные, но неупотребительные в так называемом образованном языке нашем и слоге..."

Зачем все это нужно, он и сам не знал. Но судя по тому, что он везде, где был, заполнял кожаные крепко сшитые тетради и возил с места на место их целыми чемоданами, дело это было ему по вкусу.

В 1826-1829 годах Даль учился на медфаке Тартуского университета. Там он вошел в литературную среду, близко познакомился с Воейковым, Языковым, да и Жуковский был частым гостем в Дерпте. Находясь под огнем столь мощного литературного излучения, Даль и сам проникся писательскими амбициями и стал писать стихи, поэмы, а пуще того очерки, повести, рассказы. Он даже носился с идеей создать большой роман из жизни уральских казаков (это уже, правда, чуть попозже: в 1833-1840, когда он служил в Оренбурге).

Писал он и сказки, и именно со сказками и пришел к Пушкину.

Оценка литературного творчества казака Луганского

Пушкин сначала лениво стал перелистывать тетрадки, а потом увлекся и попросил зайти новоявленного автора через несколько дней. Отзыв его о сказках был крайне отрицательным и даже пренебрежительным:

-- Вам надо выучиться говорить по-русски, и не в сказке, -- так резюмировал великий поэт творчество Даля.

С удивительным постоянством этот отзыв повторяли и другие писатели:

"Эти сказки, писал Белинский, "одна хуже другой: часто нет ни мысли, ни цели, ни начала, ни конца."

"Он не поэт, не владеет искусством вымысла, не имеет даже стремления производить творческие создания". А это уже высказался Гоголь.

Чернышевский, оценивая петербургские повести писателя, был еще резче: "Ровно никакой пользы ни ему, ни его читателям не приносит все его знание. По правде говоря, из его рассказов ни на волос не узнаешь ничего о русском народе, да и в самих-то рассказах не найдешь ни капли народности...

Он знает народную жизнь, как опытный петербургский извозчик знает Петербург. 'Где Усачев переулок? Где Орловский переулок? Где Клавикордная улица?' Никто из нас этого не знает, а извозчику все это известно как свои пять пальцев... У г. Даля нет и никогда не было никакого определенного смысла в понятиях о народе, или, лучше сказать, не в понятиях (потому что какое же понятие без всякого смысла?), а в груде мелочей, какие запомнились ему из народной жизни".

И те же самые люди меняли тон прямо на противоположный, когда оценивали языковые включения в далевских сказках и повестях.

Гоголь продолжая, свою критику Даля-писателя, оговаривался: "По мне он значительней всех повествователей-изобретателей... каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни... Его сочинения -- живая и верная статистика России".

"Так забавно, что невозможно читать без смеха... Казак Луганский -- забавный балагур". Это уже снова Белинский.

-- Сказка сказкой, а язык ваш сам по себе... Что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке вашей! Что за золото!.. -- восхищался Пушкин.

Чему вторил и Белинский:

"Сказки скучны в целом, но в подробностях встречаешь драгоценные черты русского быта, русских нравов... Даль, пиша русские сказки, повести и рассказы, только ищет настоящей дороги для своего таланта".

И Даль нашел эту дорогу, когда жизнь перевалила на закат. Три года он писал первый вариант своего "Словаря", а работал над ним, получается, всю свою жизнь.

Принципы композиционного построения "Словаря"

По идее далевский "Словарь" -- это не справочник, какими являются современные словари, -- это книга для чтения, как и почти все классические словари: "Католикон", бывший настольной книгой Петрарки, словарь Французской академии наук ("Моя любимая книга", признавался Франс и, наверное, большинство французских писателей поставили бы без колебаний свои подписи под этим высказыванием), Adagia... Этой цели была подчинена и композиция "Словаря".

1. Прежде всего Даль отказался от какой-либо грамматической страховки при представлении и объяснении слов. В моей работе, признавался Даль, мне "недоставало... научного знания грамматики, с которой составитель словаря искони был в каком-то разладе, не умея применить ее к нашему языку и чуждаясь ее, не столько по рассудку, сколько по какому-то темному чувству опасения, чтобы она не сбила его с толку, не отшколярила, не стеснила свободы понимания, не обузила бы его взгляда".

Такую позицию можно только приветствовать, когда речь идет о родном языке, но навряд ли она годна для языков иностранных. Конечно, современные филологи замызгали грамматику, сделали ее недоступной для даже образованного читателя своим псевдонаучным жаргоном, но разумное приложение грамматических навыков совершенно необходимо для словаря.

Свою грамматику мы знаем инстинктивно, чужую нет. Мы знаем что глагол "отвечать" требует предлога "на [вопрос]", но мы не знаем, что это же слово в немецком языке является переходным глаголом и никакого предлога не требует "beantworten [die Frage]". Тогда встретив предложение типа "Die Frage ist leicht zu beantworten" и посмотрев значение "beantworten" по словарю без грамматической пометки vt (переходной глагол), ты долго будешь гадать, каким боком к этому слову приставить остальную часть предложения.

2. Также отказался Даль от чисто алфавитного, кажущего столь естественным для словаря, порядка слов.

"Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке, терпнет и коснеет; одни и те же толкования должны повторяться несколько раз; читать такой словарь нет сил, на десятом слове ум притупеет и голова вскружится, потому что ум наш требует во всем какой-нибудь разумной связи, постепенности и последовательности".

Действительно, для чтения такая чиста формальная расстановка слов сопровождается полной бессмыслицей. "Между словами-близнецами 'ездить' и 'ехать' ляжет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой ни имеющих и объединенных только тем, что все начинаются на 'Е': 'елка', 'енот', 'епископ', 'еретик', 'ерш', 'ефрейтор'. Даже неловко -- 'епископ', и 'еретик', а тут еще 'ерш', как назло!" (Порудоминский). Но и полностью оказаться от алфавитного списка было неможно. Даль избрал срединный путь: разместил слова по кустовому признаку.

И опять это хорошо для родного языка. Любой сразу догадается, что "шел", "идти" и "пошло [дело на лад]" нужно смотреть рядом. А как быть с иностранным. Нужно хотя бы предварительно знать язык, чтобы искать вмести такие разные слова как "aller", "va", "vont" и "aille". А как его знать, как не справляясь со словарем?

3. Очень важным принципом было толкование слов, принцип совершенно забытый и игнорируемый современными словарями. Слова переводятся так, будто они имеют одинаковое значение во всех языках. И если отклонения значений как-то еще фиксируются в словарях, то о несовпадении понятий наши филологи даже не догадываются, похоже. Рискну привести пример из собственной практики, когда известный переводчик и даже редактор журнала "Иностранная литература" очень позабавил наших преподавателей на дававшемся им мастер-классе, когда русское слово "машиностроение" он перевел как "machinbuilding".

А как надо было? спросите вы. А черт его знает. Дело в том, что нет у них как и у нас "жопа" слова "машиностроение". Машиностроение есть и очень развитое, а слова нет. Просто эта единая у нас отрасль разбита у них на ряд более специализированных. Хотя с другой стороны есть "machinery", какого единого понятия нет у нас ("machinery" -- это производство подшипников, муфт, шестерен, коробок передач, метизов и тысяч других наименований, без которых не только машиностроение, но и строительство, энергетика, сельское хозяйство никак не обойдутся).

К недостаткам "Словаря" следует отнести, что Даль совершенно не включил туда литературный язык. Причем этот недостаток сугубо технический. Даль и сам знал его, но у него просто не дошли руки до этой сферы. Между тем составление словаря литературного языка знает свои подводные камни.

Один из таких камней, и даже рифов -- это метафоры. Очень редко, но бывает, что составители словарей включают метафоры наряду с основными значениями слов. Это вроде как если бы на слово "ковер" приводился пример "великолепными коврами блестя на солнце снег лежит", а на слово "унылый" -- "унылая пора, очей очарованье". Но именно такая неразбериха царствует в единственном на русском языке авторитетном "Латинско-русском словаре" Дворецкого.

Чаще же метафоры вообще никак не отражены в словарях. Но ведь многие из них стали частью языка и встречаются в самой обыденной речи: "время пошло вспять" о регрессе, "на закате дней своих суровых" о старости, "темный тип" о темных типах и др.

К сожалению, сам словарь Даля во многом оставил по себе только исторический интерес, так далеко вперед ушла наша жизнь. Но заложенные им идеи по созданию словарей живут, процветают и ждут своего часа, когда прекратит свое существование нынешнее безвременье. font>

К содержанию

Д. И. Менделеев. "Толковый тариф"

Полное название этой работы "Толковый тариф, или исследование о развитии промышленности России в связи с ее таможенным тарифом 1891 года". На склоне лет, перечисляя свои достижения Менделеев именно эту работу ставил на самое высокое место среди других своих работ, то есть на второе, отдавая пальму первенства, естественно, Периодическому закону химических элементов. Хотя за свою жизнь Менделеев успел отметиться, и весьма успешно во многих областях. "Что там 'Основы химии'" -- писал он (а это был учебник, по которому тогда училась вся химическая Россия), -- "вот 'Толковый тариф' другое дело".

Из истории создания "Тарифа"

а) пошел туда, а пришел в другое место

Характерной особенностью творческого метода ученого было то, что он ничем не занимался планомерно. Кроме, Периодического закона, который был делом его жизни, к которому он долго готовился и долго шел, несмотря на внешние и внутренние препятствия. Все же остальные его работы возникали спонтанно, из потребностей дня. Пошел в одно место, а пришел в другое: так можно охарактеризовать отправную точку работы ученого. Вышел хорошим сентябрьским вечерком прогуляться по бульвару, заскочил на минутку к приятелю... и завертелось колесо дел на многие в совершенно неожиданном для самого ученого поле.

"В сентябре 1889 г заехал по-товарищески к И. А. Вышнеградскому... чтобы поговорить по нефтяным делам, а он предложил мне заняться таможенным тарифом по химическим продуктам и сделал меня членом Совета торговли и мануфактур. Живо я принялся за дело, овладел им и напечатал этот доклад к рождеству," -- так начало работы над тарифом вспоминал сам ученый.

Но если начал он случайно, то начав, если уж тема его увлекала, Менделеев продолжал работать над ней и после того, как первоначальная цель была вроде бы достигнута. В случае с тарифами ученый, составив доклад, убедился, что невозможно ограничиться рассмотрением только тарифов на химические продукты. Нужно полностью понять тарифную систему, и ученый влез в совершенно ему незнакомую экономическую сферу целиком и полностью, так что даже ушей на поверхности невозможно было заметить.

б) начинание с нуля

Другой особенностью ученого, самого крупного авторитета в своей сфере, было не доверять никаким авторитетам. Тогда авторитетным считалось мнение, что внешние тарифы не нужны (внутренние в России были уже отменены), они только сдерживают торговлю. "Посмотрите на англичан," -- говорили специалисты, -- "вот у них нет тарифов, и каких успехов они достигли".

Менделеев начал не с чтения экономистов и изучения специальной литературы, а с самой живой и непосредственной действительности. По его просьбе работники архивов Министерства финансов подняли документы о тарифной политике в России начиная с И. Грозного и кончая царствовавшим тогда Александром II.

Любопытно, что Менделеев даже и не вздумал читать Адами Смита, которым ему все тыкали носом. Не думал читать на ранней стадии: позже он основательно познакомился с главным трудом отца западной экономической мысли и небезуспешно полемизировал с его адептами

в) систематичность подхода

Ученый установил, что тарифы то помогали, то препятствовали развитию экономики. Когда помогали, а когда препятствовали? Для прояснения себе этого вопроса, Дмитрий Иванович пошел наработанным путем. Понаписал громадное количество карточек. На эти карточки были занесены тарифные мероприятия всех правительств. Потом он составил другие карточки, на которые занес экономические показатели развития страны: состояние внешней торговли (цифры импорта-экспорта и по основным товарам), развитие промышленности и ремесел и сельского хозяйства (как бы мы сказали экономические показатели).

Поразительно, что всего за год он составил себе полную картину экономической истории страны. Конечно, ему помогали чиновники Министерства финансов: не только предоставляли ему все нужные документы, но и делали сводные выписки по развитию той или иной отрасли, по нормативным актам и т. д. И все равно объем проделанной работы поражает. А главное, и удивительное, что владея всей этой цифирью, его предшественники и коллеги до хрипоты спорили, нужны тарифы или нет, и даже не удосужились внимательно изучить и систематизировать материалы, которые у них постоянно были под рукой.

Основные идеи "Толкового тарифа"

Менделеев бы не был Менделеевым, если бы собрав и проанализировав громадный фактический материал, он бы не сделал выводов. А выводы были просты и до безобразия очевидны.

Существуют два прямо противоположных взгляда на тарифную политику. Один из них фритредерство, утверждающее, что экономика развивается тем шибчшее, чем ниже таможенные тарифы. А лучше всего, если их вообще не будет, а будет полная свобода торговли. Все от этого только выиграют. Такой взгляд, впервые последовательно проведенный в Адамом Смитом в его "Богатстве народов" стал альфой и омегой англосаксонской экономической доктриной, а в XX веке и доминирующим в и полностью возобладал в практике межгосударственных экономических отношениях.

Второй взгляд: протекционизм. Считается, что тарифы должны быть минимальными, когда ввозятся не товары, а передовые технологии и продукты интеллектуального труда. Наоборот промышленные и сельхозпродукты, если аналогичные производятся в собственной стране, должны облагаться тарифом, иначе свободный ввоз подорвет отечественную индустрию.

Менделеев, исходя прежде всего из анализа российской экономики, занял бескомпромиссную вторую позицию. Он пришел к убеждению, что свободная торговля всегда выгодна развитым, и особенно в промышленном отношении, странах и никогда не выгодна ни развивающимся странам, ни развитым с преимущественно сельскохозяйственным уклоном:

"Если... представить себе, что ныне же все страны мира сразу согласились бы держаться 'свободной торговли', то произошло бы, в конце концов, полное рабство земледельческих народов, т. е. порабощение их промышленными... Развить же у себя свою промышленность земледельческие страны не имели бы никакой возможности при полной свободе торговли, потому что иностранные промышленные их конкуренты сознательно губили бы всякие зачатки таких предприятий".

Позиция бескомпромиссная, но не догматически упертая. Менделеев ратовал за ослабление пошлин до их полной отмены на товары производственного назначения: станки, оборудование, новейшие технологии. И напротив, был яростным сторонником пошлин на готовую продукцию.

Также будучи сторонником протекционизма, Менделеев указывал, что одними протекционистскими мерами экономику не разовьешь. "Промышленно-торговую политику страны нельзя правильно понимать, если разуметь под нею только одни таможенные пошлины. Протекционизм подразумевает не их только, а всю совокупность мероприятий государства, благоприятствующих промыслам и торговле и к ним приноравливаемых от школ до внешней политики, от дороги до банков, от законоположений до всемирных выставок, от бороньбы земли до скорости перевозки... [Только тогда] дорогое, да свое, начатое с корня, может стать дешевым, а чужое... может из дешевого стать дорогим".

Не будучи подкованными по этой части, чтобы решать прав Менделеев или его противники, отметим только, что принцип свободной торговли чаще провозглашается, чем реализуется. Развитые страны, охотно продавая по дешевке товары промышленного производства и покупая сельскохозяйственные, вовсе не спешат делиться ни товарами промышленного назначения, а уж технологиями и продуктами интеллектуального труда тем более. Интернет в наше время допроник до самых глухих углов, вот только учиться там нечему: сплошная помойка -- и это не свойство Интернета, как технического изобретения, а сознательная политика экономически развитых стран.

Из истории введения "Тарифа"

г) недоведение дела до конца

За многое бравшись, Менделеев многое же не доводил до конца. Да практически, кроме Периодического закона, он ничего так и не довел до конца. Это же касается и "Толкового тарифа".

Причина в данном случае очевидна. Дмитрий Иванович отнюдь не относился к типу кабинетных ученых, для которых главное высказать идеи, застолбить приоритет, а там трава не расти. Он всегда нацеливал свои исследования на практический результат. А практического результата от "Толкового тарифа" ожидать не приходилось: слишком многим в России, причем преимущественно людям из высших эшелонов власти, развитие отечественной экономики было не по нутру. Сегодня мы таких людей называем компрадорами. Отлично понимал ситуацию тогдашней, да и теперешней России Менделеев:

"Говорят, и говорят громко, противу протекционизма люди, живущие на определенные средства и не хотящие участвовать в промышленности. У них доходов не прибудет от роста промышленности, а от протекционизма им страшно понести лишние расходы, особенно если все их вкусы и аппетиты направлены к чужеземному. Помилуйте, говорят они, вы налагаете пошлины на шляпки и зеркала, а они мне надобны, и я не вижу никакого резона в ваших протекционистских началах; для меня протекционизм тождествен с воровством... Не в одних темных углах гостиных толкуют так. Литературы полны такою недодумкою".

Столкнувшись с бешеным сопротивлением своим идеям, Менделеев плюнул на это дело и завязал с их продвижением в практику: он отлично понимал, что когда завязаны шкурные интересы, ученому, какими бы неопровержимыми и рациональными ни были его доводы, делать нечего. Хотя чисто внешне ученый одержал как бы и победу. Его записка стала основополагающей в принятом в 1891 году Таможенном тарифе Российской империи, который современники даже называли "менделеевским". Да и сам Менделеев по просьбе высших должностных лиц, в т. ч. приемника Вышеградского на посту министра финансов Витте, вносил коррективы в свою записку. А толку?

К содержанию

Ф. Павленков. М. Горький. ЖЗЛ

Говоря о литературной сфере, например, о шедеврах, обычно рассматривают какие-то единичные явления, например, художественные произведения или творчество отдельных писателей. Удивительным образом мимо внимания проходит тот факт, что литература или искусство -- это целый лабиринт из улиц, домов, парков и пустырей, то есть состоит из самых разнородных и непредсказуемых элементов.

Допустим, литературный жанр, биография, к примеру. Это такой же феномен культуры, как художественное произведение, написанное в этом жанре. Культурным достоянием являются не только отдельные образцы жанра: "Confessions" Августина, "Походки одинокого прогульщика" Ж.-Ж. Руссо, "Детство. В людях. Мои университеты" М. Горького, но и сам жанр, позволяющий более или менее образованным людям, даже не шибко умным и наблюдательным, заключать плавающие наподобие дерьма в воде обрывки виденных ими фактов и пережитых мыслей в нечто членораздельное.

Но и многие произведения, скомканные в одну кучу, объединенные общим идеей или единством подхода, тоже представляют собой культурный феномен. Один из таких феноменов -- книжная серия, совокупная ценность которой зачастую намного превосходит единичную ценность составляющих ее элементов.

Серия "Жизнь замечательных людей" основана в 1890 г Федором Павленковым и стала одним из замечательнейших явлений русской культуры. С началом Первой мировой войны ее издание как-то незаметно прекратилось. Однако в 1932 А. М. Горький, приложив недюжинные усилия, сумел добиться у тогдашнего руководства продолжения издания этой серии. Но кроме того, он поднял ее на более высокий культурный уровень.

Принципы публикации материалов

Как и в павленковской серии основой биографий были компиляции с разных источников. Но если из-за недостатка средств Павленков привлекал к написанию книг просто образованных людей, то Горькому удалось привлечь к делу крупных ученых и специалистов. Соответственно, и требования к качеству поставляемого материала резко повысились.

Павленковские биографии буквально соответствовали горьковскому названию -- "Жизнь замечательных людей". Горьковскую же серию можно было бы определить как "Жизнь и деятельность замечательных людей", если под жизнью понимать факты биографии, а под деятельностью достижения человека в той или иной сфере деятельности.

Для политика, полководца, революционера, организатора производства понятия "жизнь и деятельность" почти что неразличимо сливаются в одно. Иное дело для ученого, писателя, философа. Жизнь этих людей редко подвержена бурям. Она вся на виду, однообразна. И в общем-то говорить о ней часто нечего, если только писатели и философы не вляпались в какие-нибудь житейские коллизии или общественные передряги. Но хотя эти коллизии и передряги часто очень существенны для понимания их облика, все же главным для людей этого сорта остается то, что скрыто за кадром: их творческая биография.

Горькому удалось акцентировать внимание авторов на проблемах художественного, научного, философского творчества. Алексей Максимович был здесь очень требовательным и строгим редактором, и халтуру не пропускал. Он даже завернул рукопись М. Булгакова о Мольере под предлогом, "немарксистского подхода" и "излишнего выпячивания личного отношения к предмету", а по сути за то, что биография написана очень слабо.

В частности, излишнее выпячивание личного отношения к предмету означало то, что Булгаков, даже излагая вполне достоверный материал, облекал его в диалоги и монологи, то есть в художественную форму, что свойственно художественной прозе. От этого книга выигрывает в живости и увлекательности, но резко теряет в достоверности. Получается так, будто Булгаков подслушал разговоры Мольера и знал, о чем думал французский драматург.

Этот принцип: опираться на факты и только на факты -- издателям серии удалось сохранить за все время ее советского существования. Хотя не обошлось без издержек. Особенно, когда из-за недостатка материалов, автор не столько приводил и интерпретировал факты, сколько полагались на свою писательскую или научную фантазию.

Это характерно для буквально всех биографий античных деятелей науки и культуры. Если физиономии политических деятелей и полководцев античности благодаря многочисленным историками как древности, так и современности все-таки снабжены достоверным материалом, то о Вергилии, Софокле, Платоне остались скудные сведения в основном анекдотического характера. И авторы ЖЗЛ не нашли ничего лучшего, как вместо биографий или пересказывать их произведения (Гончарова) или давать художественный анализ этих произведений (Ярхо), что по существу такой же пересказ, только в литературоведческих категориях.

"Марксистский подход", как его понимал Горький, сам марксист и социалист скорее сердца, чем рассудка, состоял в том, чтобы авторы биографий не замыкали своих героев в частной жизни, а показывали ее на широком историческом фоне. То есть биография должна с одной стороны быть историей, прослеженной на примере одной конкретной человеческой судьбы, а с другой судьба одного конкретного человека должна подниматься над частностями частной жизни до исторического значения.

Булгаковская книга при всех ее достоинствах этому критерию также не соответствует. Ни историей человечества, ни конкретной эпохой там и не пахнет, отчего биография Мольера производит впечатление легковесного и скоропортящегося продукта.

Позднее, когда в серию вошли переводы иностранных авторов -- Моруа, Труайя, Олдингтона, Хьюза и мн других, -- можно было убедиться насколько легковесно и однобоко эти авторы рассматривают своих подопечных, и насколько в лучшую сторону отличаются книги авторов советских. Например, Моруа в биографии Дизраэли, одним из тех, кто на протяжении десятилетий вершил судьбами Европы и мира, так что его биография вообще, будь она написана должным образом, могла бы быть пособием по мировой истории, вообще "сумел" обойтись без политики. Только вот глубине труда такое умение вышло боком. В изложении биографии Байрона, этого замечательного лирического поэта, тот же Моруа пошел на поводу у массового читателя и подробно живописал его светскую жизнь и любовные похождения. А вот до поэзии руки у него не дошли.

Такого же принципа стали придерживаться составители серии в российские времена, отчего она превратилась в низкопробное собрание анекдотов.

Достижения серии

Главным достижением серии можно считать то, что она стала рассказом не только о жизни великих людей, но и об их деятельности. Авторам более или менее удалось ввести читателей в творческую лабораторию писателей, художников, философов. Хуже обстояло дело с учеными.

Но здесь не столько вина авторов, сколько их беда. Если советское искусствоведение худо-бедно изучало творчество деятелей культуры, что послужило методологической основой биографий, то загнанная в специализированные рамки наука просто изгнала из своей среды людей с широким кругозором и эрудицией, без чего научную составляющую творчества понять невозможно.

Чтобы оценить значение ученого, нужно оглянуться по сторонам и увидеть, каким образом достижения в отдельной области двинули знание хотя бы в смежных областях, не говоря уже о мировоззренческой составляющей. Уткнувшемуся в свою узкую область специалисту это не под силу. Кроме того, чтобы описать науку без дураков, и все же доступно, нужно схватить магистральные научные идеи, освободиться от частностей. Если бы современные ученые это смогли сделать, для них наука для самих стала бы настоящим откровением.

Впрочем, в книгах серии очень хорошо освещена организационная и общественная составляющая науки, что также имеет немаловажное значение. Есть и отдельные попытки описать научные сферы. Замечательно писала о биологах Корсунская, интересны работы Данина о Резерфорде и Нильсе Бора. Краткий, но вразумительный обзор открытия Менделя дал Володин. Хорошо описал опыты Паскаля по обнаружению пустоты Тарасов, а вот с математической составляющей его наследства он явно не совладал. И тем не менее биографии большинства ученых -- Ньютона, Декарта, Лапласа, Коперника, Галилея -- написаны так, что непонятно, за что им ставит памятники человечество.

В оправдание нашим авторам можно лишь сказать, что на Западе дела с освещением научного творчества обстоят не лучше.

Серия эта была чисто компилятивной. То есть авторы брали известные источники и склеивали, иногда топорно и грубо, но чаще квалифицированно и умело, их в нечто целое. Благодаря этому книги данной серии (как и таких серий как "Жизнь в науке", "Жизнь в искусства", "Научно-биографическая серия" и др.) сами могут рассматриваться как научные источники.

Россия и до революции, и все годы Советской власти, а теперь благодаря (вот уж подарок так подарок!) авторскому праву и в демократическую эпоху была и остается китайской стеной отгороженной от мировой цивилизации. Серия ЖЗЛ в таких условиях служила и в лице изданных при советской власти книг долго еще будет служить если не окном, то форточкой, открытой в Европу (а через Европу и на Восток, и даже к себе в Россию), в то время как через окно к нам наносит с Запада только всякую дрянь и непотребства.

К содержанию

Ибн Фадлан. "Записка"

Кем был Ибн Фадлан доподлинно неизвестно, но в 921-922 гг в он был участником посольства багдадского халифа в Татарстан, тогда называвшийся Волжской Булгарией, и при том в немалом чине. Об этом посольстве ничего толком неизвестно, хотя протокольная сторона мероприятия и сохранилась в анналах истории.

Неизвестна ни цель посольства (кроме официальной: прислать в Булгарию, только что принявшую ислам, учителей новой религии), ни его результаты. Это дает основание одним историкам оценивать посольство как закончившееся полным провалом, другим -- полным успехом. В пользу последнего мнения говорит то, что между арабами и татарами установились прочные связи, как дипломатические, так и экономические на протяжении целых пяти веков.

Публикации

Ибн же Фадлан попал не столько в политическую или дипломатическую историю, сколько в научно-географическую, а еще более литературную. Ибо он составил отчет о путешествии ("Рисале" или просто "Записка"), где сухой деловой документ расцветил такими подробностями жизни и быта стран, мимо которые посольство проезжало, что вот уже более 1000 лет его отчет значится как один из замечательных памятников арабской литературы, весьма богатой на поэтические измышления, но бедной на прозу.

Странным образом об этой "Записке" историкам литературы ничего не было известно, кроме краткого упоминания о ее существовании в знаменитом "Географическом словаре" арабского ученого ибн Якута, составленном в 1224 и переведенном в Европе в 1823. Сама же рукопись "Записки" была обнаружена в 1923 году турецким филологом в пыльных архивах Мешхедской библиотеки.

Опубликованные тут же в записках Стамбульского университета они привлекли внимание всех европейских ученых, специализирующихся в истории и географии Востока и вызвали подлинный фурор, как красотой слога, так и обилием фактических данных. Подавляющее большинство из этих данных абсолютно достоверны, а другие дают ученым пищу для размышлений и исследований вплоть до нашего времени.

Из приведенной справки отнюдь не следует, что до 1923 года "Записка" не была известна географической науке. Значительная ее часть, как это выяснилось уже после 1923 года, вошла без изменений в труд знаменитого иранского географа XVI века Амина Рази. Принципов цитирования, принятых в западной науке, восточные авторы не знали и не знают, поэтому без указания имени ибн Фадлана географические результаты его "Записки" давно стали достоянием мировой географической науки.

Но еще больше, чем в географии, "Записка" прославилась в литературе. Жанр путешествий был, да и остается, весьма популярным на мусульманском Востоке. "Путешествия Синдбада-морехода" самый известный, но далеко не единственный и не первый образец его. К сожалению ли, к счастью, но более всего поклонниками ибн Фадлана были читатели и слушатели (на Востоке книги не столько читаются, сколько слушаются). Ценят в них при этом не точность деталей или достоверность фактов, а богатство фантазии, искусство вымысла, занимательность рассказа.

Вот и ибн Фадлан попал на этот вертел и его "Записка" пошла гулять по многочисленным караван-сараям и дастраханам, как описание занимательного и увлекательного путешествия. Чаще всего без указания его авторства, а иногда и с указанием. Например, я случайно наткнулся на факт, что произведение ибн Фадлана входило в сборник путешествий, составленный знаменитым египетским писателем XVIII века ан Набулуси (1641-1731).

Любопытно, но этот ан-Набулуси также отличился в жанре путешествий. Он побывал в Хиджазе, Турции... да практически во всех странах Б. Востока и С. Африки. И везде норовил увидеть гробницы святых, которые он подробно с восточной цветистостью и обилием метафор описал. От метафор кружится голова, отчего все гробницы в его описании становятся неотличимы. Никаких тебе деталей, подробностей, картины жизни мест, где он был, нет. Фишка однако закопана в том, что уже в XX веке опубликовали частные письма ан-Набулуси, восхитившие исследователей как раз тонкой наблюдательностью автора, вниманием к деталям, то есть всем тем, что ценят в жанрах путешествия европейцы.

А в скольких сборниках или рукописях, подобных сб ан-Набулуси, раскиданный по всему мусульманскому Востоку от Филиппин до Ц. Африки, обретается нетленная писательская душа ибн Фадлана, сказать не сможет никто. Хотя, по всей видимости, самим автором она писалась для практических целей, и он не очень-то ценил ее литературные достоинства. Читатели однако расценили иначе.

Так что говорить об открытии "Записки" в 1923 г можно лишь применительно к европейской литературе и науке. В арабской традиции ибн Фадлан в основном прочно занял место среди прочих сочинителей небылиц. Какими были эти небылицы, покажем на одном небольшом фрагменте:

"В 20 днях пути от их страны (Волжской Болгарии) находится местность под названием Ису, а далее за Ису живет народ, именуемый юра. Это дикое племя. Они не общаются с людьми, боятся их злобы. Жители Болгара совершают поездки в ту страну и привозят туда одежду, соль и другие товары, которыми они торгуют. Для доставки этих товаров они изготовляют повозки, похожие на маленькие тележки, в которые запрягают собак, ибо там много снега и никакое другое животное не может передвигаться по этой стране. Люди привязывают к подошвам кости скота, каждый берет в руки две заостренные палки, втыкает их позади себя в снег и скользит по поверхности, отталкиваясь этими палками, словно веслами, и так достигает цели своего путешествия... Они ведут куплю и продажу, изъясняясь с туземцами языком жестов, и привозят из этой страны прекрасные крупные шкурки соболя...

Царь болгар рассказывал мне, что за его страной на расстоянии трех месяцев пути есть народ, который называется вису. Ночь у них меньше часа... В том море водится рыба, из зубов которой они делают ножи и рукоятки мечей (вы, конечно, догадались, что эту сказочную рыбу мы называем моржом). Если в том море корабль плывет на Полярную звезду, то попадает в местность, где летом вообще нет ночи, зимой же, напротив, солнце не показывается над головой... Дальше расположена местность, где весь год состоит из одного дня и одной ночи".

Хороший врун, не правда ли?

Кстати, именно этот ибн Фадлан дал первые сведения о наших предках -- восточных славянах, иногда приятные для нас ("Они не знают блуда, но если относительно кого-либо они узнают какое-либо дело, то они разрывают его на две половины"), иногда нет ("Они грязнейшие из тварей Аллаха, -(они) не очищаются от испражнений, ни от мочи, и не омываются от половой нечистоты и не моют своих рук после еды, но они как блуждающие ослы").

Любопытно, что в 1988 году по маршруту ибн Фадлана совершил путешествие советский исследователь Александр Юрченко. С удивлением он обнаружил, что

"оазисы в Каракумах и большинство знаменитых базаров расположены и сейчас там же, где они были в X веке. Глиняные купольные мавзолеи в степях Казахстана имеют ту же форму, что и тысячу лет назад. Описание свадьбы у кочевников-огузов и калыма, включающего коня, деньги и вещи, выглядело вполне современно. Практически не изменилась одежда пастухов-киргизов (ибн Фадлан и его спутники, пересекая ранней весной прикаспийские степи, облачились в местную одежду, описав ее на удивление подробно). Кочевники Устюрта сушат баранину впрок тем же способом, что и сотни лет назад.

Сохранился до наших дней даже такой архаический обычай, как гадание над чашей 'чилкалит'. ("Никто из купцов или кто-нибудь другой не может совершать омовения в присутствии кочевников, кроме как ночью, когда они его не видят. И это потому, что они гневаются и говорят 'Этот хочет нас околдовать, так как он уставился в воду'" (из "Записки")).

А ведь Юрченко проезжал по советской территории, где его встречали советские колхозники, работники животноводства, погрязшие в соцсоревнованиях и выполнении планов, читавшие "Правду" и исправно посещавшие партсобрания. А под всем этим текла другая, глубоко архаическая жизнь.

Своим путешествием Юрченко хотел доказать подлинность путешествия ибн Фадлана, ибо скептики остались до сих пор. Для науки подобные доказательства нужны, для литературы -- нет. Уже сама подробность описаний, множество деталей говорят, что выдумать подобное невозможно, хотя авторскую субъективность, то ли от сознательного искажения фактов, то ли от их непонимания никто не отменял.

К содержанию

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"