Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель : другие произведения.

Т. Фонтане. "Шах фон Вутенов"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Краткая коллекция текстов на немецком языке

Fontane/Теодор Фонтане

Schach von Wutenow/Шах фон Вутенов

Повесть из истории жандармского полка

Содержание

К началу страницы

Erstes Kapitel. Im Salon der Frau von Carayon. /Глава первая. В салоне госпожи фон Карайон

Deutsch Русский
In dem Salon der in der Behrenstraße wohnenden Frau von Carayon und ihrer Tochter Victoire waren an ihrem gewöhnlichen Empfangsabend einige Freunde versammelt, aber freilich wenige nur, da die große Hitze des Tages auch die treuesten Anhänger des Zirkels ins Freie gelockt hatte. Von den Offizieren des Regiments Gensdarmes, die selten an einem dieser Abende fehlten, war nur einer erschienen, ein Herr von Alvensleben, und hatte neben der schönen Frau vom Hause Platz genommen unter gleichzeitigem scherzhaftem Bedauern darüber, daß gerade der fehle, dem dieser Platz in Wahrheit gebühre. На Беренштрассе, в салоне госпожи фон Карайон и ее дочери Виктуар, вечером, в их обычный приемный день, собрались друзья, правда, лишь немногие, ибо отчаянная жара прогнала за город даже самых ревностных посетителей этого кружка. Из офицеров славного жандармского полка, постоянно бывавших на вечерах госпожи фон Карайон, на сей раз явился только некий господин фон Альвенслебен; усаживаясь рядом с прекрасной хозяйкой дома, он выразил шутливое сожаление об отсутствии того, кому, собственно, надлежало занять это место.
Beiden gegenüber, an der der Mitte des Zimmers zugekehrten Tischseite, saßen zwei Herren in Zivil, die, seit wenig Wochen erst heimisch in diesem Kreise, sich nichtsdestoweniger bereits eine dominierende Stellung innerhalb desselben errungen hatten. Am entschiedensten der um einige Jahre jüngere von beiden, ein ehemaliger Stabskapitän, der, nach einem abenteuernden Leben in England und den Unionsstaaten in die Heimat zurückgekehrt, allgemein als das Haupt jener militärischen Frondeurs angesehen wurde, die damals die politische Meinung der Hauptstadt machten, beziehungsweise terrorisierten. Sein Name war von Bülow. Nonchalance gehörte mit zur Genialität, und so focht er denn, beide Füße weit vorgestreckt und die linke Hand in der Hosentasche, mit seiner Rechten in der Luft umher, um durch lebhafte Gestikulationen seinem Kathedervortrage Nachdruck zu geben. Напротив них за столом, с той его стороны, что была обращена к середине комнаты, сидели два господина в партикулярном платье. Лишь недавно приобщившиеся к кругу госпожи фон Карайон, они, однако, успели завоевать себе в нем первенствующее положение. Прежде всего это относилось к тому из них, кто был помоложе. В прошлом штабс-капитан, он, после исполненного приключений пребывания в Англии и Соединенных Штатах, воротился на родину и стал считаться главой военных фрондеров, в ту пору определявших, вернее, терроризировавших политические воззрения столицы. Звали его фон Бюлов. Поскольку непринужденность манер считалась одним из атрибутов гениальности, фон Бюлов, вытянув обе ноги и держа левую руку в кармане штанов, правой размахивал в воздухе, стремясь энергичной жестикуляцией придать больший вес своей проповеди.
Er konnte, wie seine Freunde sagten, nur sprechen, um Vortrag zu halten, und - er sprach eigentlich immer. Der starke Herr neben ihm war der Verleger seiner Schriften, Herr Daniel Sander, im übrigen aber sein vollkommener Widerpart, wenigstens in allem, was Erscheinung anging. Ein schwarzer Vollbart umrahmte sein Gesicht, das ebensoviel Behagen wie Sarkasmus ausdrückte, während ihm der in der Taille knapp anschließende Rock von niederländischem Tuche sein Embonpoint zusammenschnürte. Was den Gegensatz vollendete, war die feinste weiße Wäsche, worin Bülow keineswegs exzellierte. Его друзья утверждали, что говорить он умеет, только обращаясь к публике, а говорил он, не закрывая рта. Толстый господин рядом с ним - Даниель Зандер, издатель произведений Бюлова,- во всем был полной его противоположностью, и в первую очередь внешне. Черная окладистая борода обрамляла его лицо, столь же приятное, сколь и саркастическое; прилегающий в талии сюртук из нидерландского сукна, словно корсет, стягивал его дородное тело. Различие между обоими завершала тонкая белоснежная рубашка, каковой отнюдь не мог похвалиться фон Бюлов.
Das Gespräch, das eben geführt wurde, schien sich um die kurz vorher beendete Haugwitzsche Mission zu drehen, die, nach Bülows Ansicht, nicht nur ein wünschenswertes Einvernehmen zwischen Preußen und Frankreich wiederhergestellt, sondern uns auch den Besitz von Hannover noch als "Morgengabe" mit eingetragen habe. Frau von Carayon aber bemängelte diese "Morgengabe", weil man nicht gut geben oder verschenken könne, was man nicht habe, bei welchem Worte die bis dahin unbemerkt am Teetisch beschäftigt gewesene Tochter Victoire der Mutter einen zärtlichen Blick zuwarf, während Alvensleben der schönen Frau die Hand küßte. Разговор сейчас, видимо, вращался вокруг недавно завершенной миссии Хаугвица, успех которой, по мнению Бюлова, не только восстановил столь желательное взаимопонимание между Пруссией и Францией, но еще и "подарил нам Ганновер". Госпожа фон Карайон, однако, отрицательно отнеслась к такому "дару": нельзя, мол, со спокойной совестью отдавать или дарить то, что тебе не принадлежит; при этих словах ее дочь Виктуар, до сих пор хлопотавшая у чайного стола, не вмешиваясь ни в какие разговоры, бросила на мать нежный и любящий взгляд, господин же Альвенслебен поцеловал руку прекрасной женщины.
"Ihrer Zustimmung, lieber Alvensleben", nahm Frau von Carayon das Wort, "war ich sicher. Aber sehen Sie, wie minos- und rhadamantusartig unser Freund Bülow dasitzt. Er brütet mal wieder Sturm. Victoire, reiche Herrn von Bülow von den Karlsbader Oblaten. Es ist, glaub ich, das einzige, was er von Österreich gelten läßt. Inzwischen unterhält uns Herr Sander von unseren Fortschritten in der neuen Provinz. Ich fürchte nur, daß sie nicht groß sind." - В вашем одобрении, милый Альвенслебен,- начала хозяйка дома,- я была уверена. Но взгляните на нашего друга фон Бюлова, это же Минос и Радамант в одном лице! Он у;е опять помышляет о бурях; Виктуар, предложи господину фон Бюлову карлсбадскую облатку. Это, кажется, единственное, что он признает из всего австрийского. А господин Зандер тем временем развлечет нас рассказом о наших успехах в новой провинции. Боюсь только, что они не так уж велики.
"Oder sagen wir lieber, gar nicht existieren", erwiderte Sander. "Alles, was zum welfischen Löwen oder zum springenden Roß hält, will sich nicht preußisch regieren lassen. Und ich verdenk es keinem. Für die Polen reichten wir allenfalls aus. Aber die Hannoveraner sind feine Leute." - Скажем лучше, что их и вовсе нет,- отвечал Зандер.- Никто из сторонников вельфского льва и скачущего коня не желает подчиняться Пруссии. И в вину я им этого не ставлю. Поляков мы более или менее удовлетворяли. Но ганноверцы - народ требовательный.
"Ja, das sind sie", bestätigte Frau von Carayon, während sie gleich danach hinzufügte: "Vielleicht auch etwas hochmütig." - Это верно,- подтвердила госпожа фон Карайон и тут же добавила: - Возможно, и несколько надменный.
"Etwas!" lachte Bülow. "Oh, meine Gnädigste, wer doch allezeit einer ähnlichen Milde begegnete. Glauben Sie mir, ich kenne die Hannoveraner seit lange, hab ihnen in meiner Altmärker-Eigenschaft sozusagen von Jugend auf über den Zaun gekuckt und darf Ihnen danach versichern, daß alles das, was mir England so zuwider macht, in diesem welfischen Stammlande doppelt anzutreffen ist. Ich gönn ihnen deshalb die Zuchtrute, die wir ihnen bringen. - Несколько! - расхохотался Бюлов.- Ах, сударыня, побольше бы таких добросердечных людей, как вы! Положитесь на меня, я давно знаю ганноверцев, как уроженец Альтмарка, можно сказать, с младых ногтей наблюдаю за ними; смею вас уверить: все, что мне так нестерпимо в Англии, в сей исконно Вельфской земле представлено в двойном размере. Потому-то я считаю, что они заслужили ту розгу, которую мы им несем.
Unsere preußische Wirtschaft ist erbärmlich, und Mirabeau hatte recht, den gepriesenen Staat Friedrichs des Großen mit einer Frucht zu vergleichen, die schon faul sei, bevor sie noch reif geworden, aber faul oder nicht, eines haben wir wenigstens: ein Gefühl davon, daß die Welt in diesen letzten funfzehn Jahren einen Schritt vorwärts gemacht hat und daß sich die großen Geschicke derselben nicht notwendig zwischen Nuthe und Notte vollziehen müssen. In Hannover aber glaubt man immer noch an eine Spezialaufgabe Kalenbergs und der Lüneburger Heide. Nomen et omen. Es ist der Sitz der Stagnation, eine Brutstätte der Vorurteile. Wir wissen wenigstens, daß wir nichts taugen, und in dieser Erkenntnis ist die Möglichkeit der Besserung gegeben. Наше прусское хозяйство, разумеется, хозяйство жалкое, и Мирабо был прав, сравнивая хваленое государство Фридриха Великого с плодом, сгнившим еще до того, как он созрел, но, как бы там ни было, одно мы теперь все-таки имеем: уверенность, что мир за эти последние пятнадцать лет сделал шаг вперед и что великие судьбы нашего времени не обязательно должны свершаться между речушками Нуте и Нотте. В Ганновере между тем продолжают верить в особое назначение Каленберга и Люнебургской степи. Nomen est omen (Имя - уже значение (лат.)). Ганновер - застойное болото, гнездо всяческих предрассудков. Мы, по крайней мере, сознаем, что нам грош цена, и в таком сознании заложена возможность исправления.
Im einzelnen bleiben wir hinter ihnen zurück, zugegeben, aber im ganzen sind wir ihnen voraus, und darin steckt ein Anspruch und ein Recht, die wir geltend machen müssen. Daß wir, trotz Sander, in Polen eigentlich gescheitert sind, beweist nichts; der Staat strengte sich nicht an und hielt seine Steuereinnehmer gerade für gut genug, um die Kultur nach Osten zu tragen. Insoweit mit Recht, als selbst ein Steuereinnehmer die Ordnung vertritt, wenn auch freilich von der unangenehmen Seite." Кое в чем мы от них отстали, допускаю, но в целом, конечно, опережаем их, и этим оправдываются притязания, которые нам надлежит претворить в жизнь. То, что мы, вопреки Зандеру, собственно, потерпели фиаско в Польше, ничего не доказывает; государство не пожелало приложить каких-либо усилий, считая, что его сборщики налогов вполне способны нести культуру на восток. И в общем-то, справедливо, поскольку не кто иной, как сборщик налогов, представляет наш строй, хотя, разумеется, с самой неприятной стороны.
Victoire, die von dem Augenblick an, wo Polen mit ins Gespräch gezogen worden war, ihren Platz am Teetisch aufgegeben hatte, drohte jetzt zu dem Sprecher hinüber und sagte: Виктуар, в ту минуту, когда разговор коснулся Польши, покинувшая свое место за чайным столом, погрозила пальцем оратору и сказала:
"Sie müssen wissen, Herr von Bülow, daß ich die Polen liebe, sogar de tout mon c?ur." Und dabei beugte sie sich aus dem Schatten in den Lichtschein der Lampe vor, in dessen Helle man jetzt deutlich erkennen konnte, daß ihr feines Profil einst dem der Mutter geglichen haben mochte, durch zahlreiche Blatternarben aber um seine frühere Schönheit gekommen war. - Имейте в виду, господин фон Бюлов, что я люблю Польшу, и даже de tout mon coeur (От всего сердца (франц.).) - Говоря это, она наклонила голову, свет лампы озарил ее лицо, и сразу стало видно, что нежный профиль девушки, некогда очень походившей на мать, изуродован многочисленными оспинами.
Jeder mußt es sehen, und der einzige, der es nicht sah oder, wenn er es sah, als absolut gleichgiltig betrachtete, war Bülow. Er wiederholte nur: Каждый из присутствующих это заметил; единственный ничего не заметивший, а может быть, с полнейшим равнодушием к этому отнесшийся, был Бюлов. Он только повторил:
"O ja, die Polen. Es sind die besten Mazurkatänzer, und darum lieben Sie sie." - О да, поляки. Никто лучше их не танцует мазурку, за что вы их и любите.
"Nicht doch. Ich liebe sie, weil sie ritterlich und unglücklich sind." - Вовсе нет. Я их люблю за рыцарственность и за то, что они несчастны.
"Auch das. Es läßt sich dergleichen sagen. Und um dies ihr Unglück könnte man sie beinah beneiden, denn es trägt ihnen die Sympathien aller Damenherzen ein. In Fraueneroberungen haben sie, von alter Zeit her, die glänzendste Kriegsgeschichte." - Ах, вот оно что! Мне уже доводилось слышать подобные речи. Право же, несчастьям поляков можно только позавидовать, ибо таковые преисполняют симпатией все дамские сердца. В том, что касается покорения женщин, право же, более славной военной истории не существует.
"Und wer rettete..." - А кто спас...
"Sie kennen meine ketzerischen Ansichten über Rettungen. Und nun gar Wien! Es wurde gerettet. Allerdings. Aber wozu? Meine Phantasie schwelgt ordentlich in der Vorstellung, eine Favoritsultanin in der Krypta der Kapuziner stehen zu sehen. Vielleicht da, wo jetzt Maria Theresia steht. Etwas vom Islam ist bei diesen Hahndel- und Fasandelmännern immer zu Hause gewesen, und Europa hätt ein bißchen mehr von Serail- oder Haremwirtschaft ohne großen Schaden ertragen..." - Вам известны мои еретические взгляды на подобные спасения. Подумать только - Вена! Ее спасли! Разумеется. Но зачем? Моему пылкому воображению уже представляется гробница любимой жены султана в Склепе капуцинов. Может быть, на том самом месте, где теперь стоит гробница Марии-Терезии. Что-то от ислама всегда жило в этих петухах и фазанах, а Европе не причинило бы особого вреда более близкое знакомство с гаремами и сералями.
Ein eintretender Diener meldete den Rittmeister von Schach, und ein Schimmer freudiger Überraschung überflog beide Damen, als der Angemeldete gleich darnach eintrat. Er küßte der Frau von Carayon die Hand, verneigte sich gegen Victoire und begrüßte dann Alvensleben mit Herzlichkeit, Bülow und Sander aber mit Zurückhaltung. Вошедший слуга доложил о ротмистре фон Шахе, и отсвет радостного удивления промелькнул на лицах обеих дам, когда тотчас же после доклада ротмистр появился в дверях. Он поцеловал руку госпожи фон Карайон, склонился перед Виктуар, от души приветствовал Альвенслебена и довольно сухо поздоровался с Бюловом и Зандером.
"Ich fürchte, Herrn von Bülow unterbrochen zu haben." - Боюсь, что я прервал господина фон Бюлова...
"Ein allerdings unvermeidlicher Fall", antwortete Sander und rückte seinen Stuhl zur Seite. - Это было неизбежно,- заметил Зандер, отодвигая в сторону свой стул.
Man lachte, Bülow selbst stimmte mit ein, und nur an Schachs mehr als gewöhnlicher Zurückhaltung ließ sich erkennen, daß er entweder unter dem Eindruck eines ihm persönlich unangenehmen Ereignisses oder aber einer politisch unerfreulichen Nachricht in den Salon eingetreten sein müsse. Все присутствующие рассмеялись, не исключая самого Бюлова; большая, чем обычно, сдержанность Шаха позволяла заключить, что он явился в салон либо под впечатлением какой-то лично его касавшейся неприятности, либо с безрадостным политическим известием.
"Was bringen Sie, lieber Schach? Sie sind präokkupiert. Sind neue Stürme..." . - Какую весть вы принесли нам, милейший Шах? Вы чем-то очень озабочены. Неужто новые бури...
"Nicht das, gnädigste Frau, nicht das. Ich komme von der Gräfin Haugwitz, bei der ich um so häufiger verweile, je mehr ich mich von dem Grafen und seiner Politik zurückziehe. Die Gräfin weiß es und billigt mein Benehmen. Eben begannen wir ein Gespräch, als sich draußen vor dem Palais eine Volksmasse zu sammeln begann, erst Hunderte, dann Tausende. Dabei wuchs der Lärm, und zuletzt ward ein Stein geworfen und flog an dem Tisch vorbei, daran wir saßen. Ein Haarbreit, und die Gräfin wurde getroffen. Wovon sie aber wirklich getroffen wurde, das waren die Worte, die Verwünschungen, die heraufklangen. Endlich erschien der Graf selbst. Er war vollkommen gefaßt und verleugnete keinen Augenblick den Kavalier. Es währte jedoch lang, eh die Straße gesäubert werden konnte. Sind wir bereits dahin gekommen? Emeute, Krawall. Und das im Lande Preußen, unter den Augen Seiner Majestät." - Не о том речь, сударыня, совсем не о том. Я пришел сюда от графини Хаугвиц, которую навещаю тем чаще, чем дальше отхожу от политики графа. Графине это известно, и она одобряет мое поведение. Сегодня, едва у нас с ней завязался разговор, перед дворцом стала собираться толпа - сначала сотни, потом и тысячи людей. Шум нарастал, наконец кто-то бросил камнем в окно, он пролетел над столом, за которым мы сидели, на волосок от графини. Но что действительно ранило ее, так это брань и проклятия, до нас доносившиеся. Наконец явился граф. Он был вполне спокоен и, как всегда, вел себя по-рыцарски. Прошло, однако, немало времени, прежде чем удалось очистить улицу от смутьянов. Значит, вот до чего мы докатились! Emeute! (мятеж (фр.)) Крамола! И это в Пруссии, на глазах у его величества!
"Und speziell uns wird man für diese Geschehnisse verantwortlich machen", unterbrach Alvensleben, "speziell uns von den Gensdarmes. Man weiß, daß wir diese Liebedienerei gegen Frankreich mißbilligen, von der wir schließlich nichts haben als gestohlene Provinzen. Alle Welt weiß, wie wir dazu stehen, auch bei Hofe weiß man's, und man wird nicht säumen, uns diese Zusammenrottung in die Schuh zu schieben." - А винить в этих событиях,- перебил его Альвенслебен,- будут нас. И только нас, жандармов. Всем известно, что мы порицаем заискивание перед Францией. Что мы от нее имеем? Ничего, кроме украденных провинций. О нашем к этому отношении знают и при дворе и, уж конечно, не преминут свалить на нас вину за подобную смуту.
"Ein Anblick für Götter", sagte Sander. "Das Regiment Gensdarmes unter Anklage von Hochverrat und Krawall." - Зрелище, достойное богов,- вставил Зандер.- Жандармский полк держит ответ за государственную измену и крамольные действия.
"Und nicht mit Unrecht", fuhr Bülow in jetzt wirklicher Erregung dazwischen. "Nicht mit Unrecht, sag ich. Und das witzeln Sie nicht fort, Sander. Warum führen die Herren, die jeden Tag klüger sein wollen als der König und seine Minister, warum führen sie diese Sprache? Warum politisieren sie? Ob eine Truppe politisieren darf, stehe dahin, aber wenn sie politisiert, so politisiere sie wenigstens richtig. Endlich sind wir jetzt auf dem rechten Weg, endlich stehen wir da, wo wir von Anfang an hätten stehen sollen, endlich hat Seine Majestät den Vorstellungen der Vernunft Gehör gegeben, und was geschieht? - А в общем-то, это справедливо! - теперь уже в неподдельном волнении воскликнул Бюлов.- Справедливо, говорю я. И не пытайтесь острить, Зандер, с толку вы меня не собьете. Почему господа, во что бы то ни стало желающие быть умнее короля и его министров, ведут подобные разговоры? Почему политиканствуют? Вопрос, следует ли армии заниматься политикой, мы оставим открытым, но если уж политиканствовать, то хотя бы правильно. Наконец-то мы на верном пути, наконец-то стоим там, где нам надлежало стоять с самого начала, его величество наконец-то внял доводам рассудка. И что же происходит?
Unsere Herren Offiziere, deren drittes Wort der König und ihre Loyalität ist und denen doch immer nur wohl wird, wenn es nach Rußland und Juchten und recht wenig nach Freiheit riecht, unsere Herren Offiziere, sag ich, gefallen sich plötzlich in einer ebenso naiven wie gefährlichen Oppositionslust und fordern durch ihr keckes Tun und ihre noch keckeren Worte den Zorn des kaum besänftigten Imperators heraus. Dergleichen verpflanzt sich dann leicht auf die Gasse. Die Herren vom Regiment Gensdarmes werden freilich den Stein nicht selber heben, der schließlich bis an den Teetisch der Gräfin fliegt, aber sie sind doch die moralischen Urheber dieses Krawalles, sie haben die Stimmung dazu gemacht." Наши господа офицеры, у которых каждое третье слово - король и лойяльность, чувствуют себя хорошо, только почуяв запах России и юфти, а никак не свободы; эти господа офицеры вдруг прониклись столь же наивной, сколь и опасной страстью к фрондерству и дерзкими своими поступками и еще более дерзкими речами навлекли на себя гнев едва умиротворившегося императора. Затем все это, конечно же, стало достоянием улицы. Господа из жандармского полка сами не бросят камня, который в результате пролетает над чайным столом графини, но так или иначе они духовные зачинщики смуты; они подготовили для нее благоприятную почву.
"Nein, diese Stimmung war da." - Нет, благоприятная почва уже существовала.
"Gut. Vielleicht war sie da. Aber wenn sie da war, so galt es, sie zu bekämpfen, nicht aber, sie zu nähren. Nähren wir sie, so beschleunigen wir unsern Untergang. Der Kaiser wartet nur auf eine Gelegenheit, wir sind mit vielen Posten in sein Schuldbuch eingetragen, und zählt er erst die Summe, so sind wir verloren." - Возможно. Но в таком случае надо было с этой почвой бороться, а не удобрять ее. Удобряя ее, мы приближаем свою гибель. Император ждет только подходящего случая, в его долговой книге мы числимся по разным статьям, и когда он подведет итог - мы пропали.
"Glaub's nicht", antwortete Schach. "Ich vermag Ihnen nicht zu folgen, Herr von Bülow." - Не думаю,- проговорил Шах.- Впрочем, я не в состоянии проследить за ходом ваших мыслей.
"Was ich beklage." - Весьма сожалею.
"Ich desto weniger. Es trifft sich bequem für Sie, daß Sie mich und meine Kameraden über Landes- und Königstreue belehren und aufklären dürfen, denn die Grundsätze, zu denen Sie sich bekennen, sind momentan obenauf. Wir stehen jetzt nach Ihrem Wunsch und allerhöchstem Willen am Tische Frankreichs und lesen die Brosamen auf, die von des Kaisers Tische fallen. Aber auf wie lange? Der Staat Friedrichs des Großen muß sich wieder auf sich selbst besinnen." - А я ничуть. Вам очень удобно читать мне проповедь о верности королю и отечеству, поскольку принципы, коих вы придерживаетесь, в настоящее время возобладали. В согласии с вашим желанием и высочайшей волей мы толпимся у французского стола и подбираем крохи, брошенные нам императором. Но сколько это продлится? Государство Фридриха Великого должно же наконец взяться за ум.
"So er's nur täte", replizierte Bülow. "Aber das versäumt er eben. Ist dies Schwanken, dies immer noch halbe Stehen zu Rußland und Österreich, das uns dem Empereur entfremdet, ist das friderizianische Politik? Ich frage Sie?" - О, если бы это было так!-парировал Бюлов.- Но оно упускает время. Разве эти колебания, эти половинчатые симпатии к России и Австрии не отдаляют от нас императора, разве такая политика достойна Фридриха? Вот о чем я вас спрашиваю.
"Sie mißverstehen mich." - Вы меня неправильно поняли.
"So bitt ich, mich aus dem Mißverständnis zu reißen." - В таком случае разъясните мне.
"Was ich wenigstens versuchen will... Übrigens wollen Sie mich mißverstehen, Herr von Bülow. Ich bekämpfe nicht das französische Bündnis, weil es ein Bündnis ist, auch nicht deshalb, weil es nach Art aller Bündnisse darauf aus ist, unsere Kraft zu diesem oder jenem Zweck zu doublieren. Oh, nein; wie könnt ich? Allianzen sind Mittel, deren jede Politik bedarf: auch der große König hat sich dieser Mittel bedient und innerhalb dieser Mittel beständig gewechselt. Aber nicht gewechselt hat er in seinem Endzweck. Dieser war unverrückt: ein starkes und selbständiges Preußen. Und nun frag ich Sie, Herr von Bülow, ist das, was uns Graf Haugwitz heimgebracht hat und was sich Ihrer Zustimmung so sehr erfreut, ist das ein starkes und selbständiges Preußen? Sie haben mich gefragt, nun frag ich Sie." - Попытаюсь... Но вы ведь и не хотите меня понять, господин Бюлов. Я не ополчаюсь на союз с Францией лишь из-за того, что это союз, и из-за того, что, наподобие всех союзов, он готов использовать наши силы для самых разных целей. О нет! Разве бы я посмел. Союз - средство, необходимое для любой политики, великий король тоже пользовался этим средством и постоянно его варьировал. Но конечная его цель не знала вариантов. Она оставалась неизменной - могучая и самостоятельная Пруссия. Вот я и спрашиваю вас, господин фон Бюлов: разве то, что привез нам граф Хаугвиц, то, что заслужило ваше столь живое одобрение,- это могучая и самостоятельная Пруссия? Вы спрашивали меня, теперь я спрашиваю вас.

К началу страницы

Zweites Kapitel. "Die Weihe der Kraft"/Глава вторая "Осененный силой"

Deutsch Русский
Bülow, dessen Züge den Ausdruck einer äußersten Überheblichkeit anzunehmen begannen, wollte replizieren, aber Frau von Carayon unterbrach und sagte: Бюлов, чье лицо принимало все более надменное выражение, собрался ответить, но тут вмешалась госпожа фон Карайон, сказав:
"Lernen wir etwas aus der Politik unserer Tage: wo nicht Friede sein kann, da sei wenigstens Waffenstillstand. Auch hier... Und nun raten Sie, lieber Alvensleben, wer heute hier war, uns seinen Besuch zu machen? Eine Berühmtheit. Und von der Rahel Levin uns zugewiesen." - Постараемся извлечь урок из политики наших дней: если невозможен мир, пусть будет хотя бы перемирие. У нас тоже. Ну а теперь угадайте, мой милый Альвенслебен, кто сегодня нанес нам визит? Знаменитость, рекомендованная Рахелью Левин. Знаменитость сегодняшнего дня.
"Also der Prinz", sagte Alvensleben. - Значит, принц,- отозвался Альвенслебен.
"O nein, berühmter, oder doch wenigstens tagesberühmter. Der Prinz ist eine etablierte Zelebrität, und Zelebritäten, die zehn Jahre gedauert haben, sind keine mehr... Ich will Ihnen übrigens zu Hilfe kommen, es geht ins Literarische hinüber, und so möcht ich denn auch annehmen, daß uns Herr Sander das Rätsel lösen wird." - О нет, человек куда более знаменитый, по крайней мере - на сегодняшний день. Принц - признанная знаменитость, а такие знаменитости лет через десять перестают ими быть... Но я приду вам на помощь: это человек из литературного мира, посему я полагаю, что наш господин Зандер разгадает мою загадку.
"Ich will es wenigstens versuchen, gnädigste Frau, wobei mir Ihr Zutrauen vielleicht eine gewisse Weihekraft oder, sagen wir's lieber rundheraus, eine gewisse 'Weihe der Kraft' verleihen wird." - Во всяком случае, я попытаюсь это сделать, сударыня, и уповаю, что ваше доверие до известной степени осенит меня силой, или, говоря прямее, я предстану перед вами уже "осененный силой"!
"O vorzüglich. Ja, Zacharias Werner war hier. Leider waren wir aus, und so sind wir denn um den uns zugedachten Besuch gekommen. Ich hab es sehr bedauert." - Превосходно. Да, здесь побывал Цахариас Бернер. На беду, нас не было дома, и мы разминулись с дорогим гостем. Я очень об этом сожалею.
"Sie sollten sich umgekehrt beglückwünschen, einer Enttäuschung entgangen zu sein", nahm Bülow das Wort. "Es ist selten, daß die Dichter der Vorstellung entsprechen, die wir uns von ihnen machen. Wir erwarten einen Olympier, einen Nektar- und Ambrosiamann, und sehen statt dessen einen Gourmand einen Putenbraten verzehren; wir erwarten Mitteilungen aus seiner geheimsten Zwiesprach mit den Göttern und hören ihn von seinem letzten Orden erzählen oder wohl gar die allergnädigsten Worte zitieren, die Serenissimus über das jüngste Kind seiner Muse geäußert hat. Vielleicht auch Serenissima, was immer das denkbar Albernste bedeutet." - Напротив, вам следует поздравить себя с тем, что вы избегли разочарования,- вмешался Бюлов.- Поэты, увы, редко соответствуют нашему о них представлению. Мы надеемся увидеть олимпийца, вкушающего амброзию и нектар, а видим гурмана, уплетающего жареную индейку; ждем от него признаний о сокровенных беседах с небожителями, а слышим рассказ об ордене, ему пожалованном, или повторение милостивых слов августейшего покровителя касательно последнего дитяти его музы. А не то и заведомо вздорных слов августейшей супруги.
"Aber doch schließlich nichts Alberneres als das Urteil solcher, die den Vorzug haben, in einem Stall oder einer Scheune geboren zu sein", sagte Schach spitz. - Не более и не менее вздорных, чем суждения тех, кто имел преимущество родиться в хлеву или в конюшне,- язвительно парировал Шах.
"Ich muß Ihnen zu meinem Bedauern, mein sehr verehrter Herr von Schach, auch auf diesem Gebiete widersprechen. Der Unterschied, den Sie bezweifeln, ist wenigstens nach meinen Erfahrungen tatsächlich vorhanden, und zwar, wie Sie mir zu wiederholen gestatten wollen, zu Nichtgunsten von Serenissimus. In der Welt der kleinen Leute steht das Urteil an und für sich nicht höher, aber die verlegene Bescheidenheit, darin sich's kleidet, und das stotternde schlechte Gewissen, womit es zutage tritt, haben allemal etwas Versöhnendes. Und nun spricht der Fürst! Er ist der Gesetzgeber seines Landes in all und jedem, in großem und kleinem, also natürlich auch in aestheticis. Wer über Leben und Tod entscheidet, sollte der nicht auch über ein Gedichtchen entscheiden können? Ah, bah! Er mag sprechen, was er will, es sind immer Tafeln direkt vom Sinai. Ich habe solche Zehn Gebote mehr als einmal verkünden hören und weiß seitdem, was es heißt: regarder dans le néant." - К сожалению, глубокоуважаемый господин фон Шах, я и в данном случае не могу с вами согласиться. Различие, в котором вы, видимо, сомневаетесь, насколько мне известно, действительно существует и вдобавок, разрешите мне повторно это заметить, оборачивается не в пользу владетельных особ. В мире маленьких людей суждение само по себе может быть ничем не лучше, однако застенчивая скромность, в которую оно рядится, запинающаяся речь, которая свидетельствует о сомнении в своей правоте, нас отчасти с ним примиряют. Но вот заговорил владетельный князь! В своей земле он законодатель для всех и вся, законодатель в большом и в малом, а значит, и в эстетике. Неужто же тот, кто волен в жизни и смерти, не волен судить о каком-то стишке? Еще бы! Что бы он ни говорил, скрижали стоят наготове у подножия Синая. Я уже не раз слышал, как возвещаются такие десять заповедей, и знаю, к чему это сводится: regarder dans le néant (Смотреть в ничто (франц.).)
"Und doch stimm ich der Mama bei", bemerkte Victoire, der daran lag, das Gespräch auf seinen Anfang, auf das Stück und seinen Dichter also, zurückzuführen. "Es wäre mir wirklich eine Freude gewesen, den 'tagesberühmten Herrn', wie Mama ihn einschränkend genannt hat, kennenzulernen. Sie vergessen, Herr von Bülow, daß wir Frauen sind und daß wir als solche ein Recht haben, neugierig zu sein. An einer Berühmtheit wenig Gefallen zu finden ist schließlich immer noch besser, als sie gar nicht gesehen zu haben." - И все-таки я согласна с мамa,- заметила Виктуар; ей хотелось вернуться к началу разговора,- вернее, к пьесе и ее автору.- Мне доставило бы истинную радость познакомиться со "знаменитостью сегодняшнего дня", как мамa ограничительно охарактеризовала нашего гостя! Вы забываете, господин фон Бюлов, что мы женщины и, следовательно, имеем право быть любопытными. Не испытать удовольствия от знакомства со знаменитым человеком в конце концов все же лучше, чем вовсе его не увидеть.
"Und wir werden ihn in der Tat nicht mehr sehen, in aller Bestimmtheit nicht", fügte Frau von Carayon hinzu. "Er verläßt Berlin in den nächsten Tagen schon und war überhaupt nur hier, um den ersten Proben seines Stückes beizuwohnen." - А мы, без сомнения, больше не увидим его,- добавила госпожа фон Карайон.- Он на днях покидает Берлин, да и вообще приехал сюда лишь затем, чтобы присутствовать на первых репетициях своей пьесы.
"Was also heißt", warf Alvensleben ein, "daß an der Aufführung selbst nicht länger mehr zu zweifeln ist." - Из чего следует,- вставил Альвенслебен,- что премьера теперь уже безусловно состоится.
"Ich glaube, nein. Man hat den Hof dafür zu gewinnen oder wenigstens alle beigebrachten Bedenken niederzuschlagen gewußt." - Я в этом не уверена. Для того чтобы она состоялась, автору надо склонить на свою сторону двор и рассеять все предвзятые мнения.
"Was ich unbegreiflich finde", fuhr Alvensleben fort. "Ich habe das Stück gelesen. Er will Luther verherrlichen, und der Pferdefuß des Jesuitismus guckt überall unter dem schwarzen Doktormantel hervor. Am rätselhaftesten aber ist es mir, daß sich Iffland dafür interessiert, Iffland, ein Freimaurer." - Вот чего я никак в толк не возьму,- продолжал Альвенслебен.- Пьесу эту я читал. Автор стремится возвеличить Лютера, а копыто иезуитства то и дело выглядывает из-под черной докторской мантии. Но самое странное, по-моему, то, что пьесой заинтересовался Иффланд. Иф-фланд, свободный каменщик.
"Woraus ich einfach schließen möchte, daß er die Hauptrolle hat", erwiderte Sander. "Unsere Prinzipien dauern gerade so lange, bis sie mit unsern Leidenschaften oder Eitelkeiten in Konflikt geraten, und ziehen dann jedesmal den kürzeren. Er wird den Luther spielen wollen. Und das entscheidet." - Здесь сам собою напрашивается вывод, что ему поручена главная роль,- проговорил Зандер.- Нашим принципам приходит конец, как только они вступают в конфликт с нашими страстями или тщеславием, тут уж им не устоять. Он хочет играть Лютера. Этим все сказано.
"Ich bekenne, daß es mir widerstrebt", sagte Victoire, "die Gestalt Luthers auf der Bühne zu sehen. Oder geh ich darin zu weit?" - Признаюсь, мне не по душе смотреть, как актер изображает Лютера.Или я захожу уж слишком далеко?
Es war Alvensleben, an den sich die Frage gerichtet hatte. Вопрос был обращен к Альвенслебену.
"Zu weit? Oh, meine teuerste Victoire, gewiß nicht. Sie sprechen mir ganz aus dem Herzen. Es sind meine frühesten Erinnerungen, daß ich in unserer Dorfkirche saß und mein alter Vater neben mir, der alle Gesangbuchsverse mitsang. Und links neben dem Altar, da hing unser Martin Luther in ganzer Figur, die Bibel im Arm, die Rechte darauf gelegt, ein lebensvolles Bild, und sah zu mir herüber. Ich darf sagen, daß dies ernste Mannesgesicht an manchem Sonntage besser und eindringlicher zu mir gepredigt hat als unser alter Kluckhuhn, der zwar dieselben hohen Backenknochen und dieselben weißen Päffchen hatte wie der Reformator, aber auch weiter nichts. - Слишком далеко? О нет, любезнейшая Виктуар, конечно, нет. Вы словно читаете мои мысли. Одно из самых ранних моих воспоминаний - как я сижу в деревенской церкви рядом со старым своим отцом, который подпевает всем псалмам. А слева возле алтаря висит наш Мартин Лютер в натуральную величину с Библией под мышкой, которую он придерживает правой рукой,- весьма схожий портрет,- и в упор глядит на меня. Смею сказать, что его серьезное и мужественное лицо в иное воскресенье воздействовало на меня сильнее, проникновеннее, чем проповедь нашего говоруна-пастора, у которого, правда, были такие же широкие скулы и такие же белые брыжжи, как у реформатора, но этим сходство и ограничивалось.
Und diesen Gottesmann, nach dem wir uns nennen und unterscheiden und zu dem ich nie anders als in Ehrfurcht und Andacht aufgeschaut habe, den will ich nicht aus den Kulissen oder aus einer Hintertür treten sehen. Auch nicht, wenn Iffland ihn gibt, den ich übrigens schätze, nicht bloß als Künstler, sondern auch als Mann von Grundsätzen und guter preußischer Gesinnung." И мне тоже не хочется, чтобы сей богом предпочтенный человек, по которому мы себя именуем, к которому подъемлем взор не иначе как с набожным благоговением, выходил из-за кулис или из двери в заднике. Даже если его будет играть Иффланд, хоть я и очень люблю Иффланда - и не только как актера, но и как человека твердых принципов и честных прусских убеждений.
"Pectus facit oratorem", versicherte Sander, und Victoire jubelte. Bülow aber, der nicht gern neue Götter neben sich duldete, warf sich in seinen Stuhl zurück und sagte, während er sein Kinn und seinen Spitzbart strich: - Pectus facit oratorem (сердце рожает ораторора (лат.)) ,- заметил Зандер, чем привел в восторг Виктуар. Бюлов же, не терпевший новых богов рядом с собою, откинулся на спинку стула и, поглаживая бородку, спросил:
"Es wird Sie nicht überraschen, mich im Dissens zu finden." - Вы не будете удивлены, если я останусь при особом мнении?
"Oh, gewiß nicht", lachte Sander. - Конечно, нет,- рассмеялся Зандер.
"Nur dagegen möcht ich mich verwahren, als ob ich durch einen solchen Dissens irgendwie den Anwalt dieses pfäffischen Zacharias Werner zu machen gedächte, der mir in seinen mystisch-romantischen Tendenzen einfach zuwider ist. Ich bin niemandes Anwalt..." - Мне хотелось бы только уберечь себя от подозрений, будто этим особым мнением я набиваюсь в адвокаты поповствующему Цахариасу Вернеру, чьи мистическо-романтические тенденции мне глубоко противны... Я и вообще-то не адвокат.
"Auch nicht Luthers?" fragte Schach ironisch. - Даже не Лютеров? - иронически осведомился Шах.
"Auch nicht Luthers!" - Даже не Лютеров!
"Ein Glück, daß er dessen entbehren kann..." - Его счастье, что он может обойтись без адвоката...
"Aber auf wie lange?" fuhr Bülow sich aufrichtend fort. "Glauben Sie mir, Herr von Schach, auch er ist in der Décadence, wie soviel anderes mit ihm, und über ein kleines wird keine Generalanwaltschaft der Welt ihn halten können." - Но надолго ли? -спросил Бюлов, вставая.- Верьте мне, господин фон Шах, он тоже не в чести, как и многое от него исходящее, и никакое заступничество мирских властей не поможет ему долго продержаться на поверхности.
"Ich habe Napoleon von einer 'Episode Preußen' sprechen hören", erwiderte Schach. "Wollen uns die Herren Neuerer, und Herr von Bülow an ihrer Spitze, vielleicht auch mit einer 'Episode Luther' beglücken?" - Я своими ушами слышал слова Наполеона об эпизоде "Пруссия",- ответил Шах.- Может быть, наши новаторы, с господином фон Бюловом во главе, намерены осчастливить нас еще эпизодом "Лютер"?
"Es ist so. Sie treffen es. Übrigens sind nicht wir es, die dies Episodentum schaffen wollen. Dergleichen schafft nicht der einzelne, die Geschichte schafft es. Und dabei wird sich ein wunderbarer Zusammenhang zwischen der Episode Preußen und der Episode Luther herausstellen. Es heißt auch da wieder: 'Sage mir, mit wem du umgehst, und ich will dir sagen, wer du bist.' Ich bekenne, daß ich die Tage Preußens gezählt glaube, und 'wenn der Mantel fällt, muß der Herzog nach'. Ich überlaß es Ihnen, die Rollen dabei zu verteilen. - Да. Вы попали в точку. Только что не мы придумали эту серию эпизодов. Отдельному человеку не под силу создать таковые, их создает история. И при этом выясняется причудливая взаимосвязь между эпизодами "Пруссия" и "Лютер". Здесь уместно вспомнить о речении: "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты". Признаюсь, я считаю, что дни Пруссии сочтены, а "коли мантия упала, и герцогу не сносить головы". Распределение ролей в этом спектакле я предоставляю вам.
Die Zusammenhänge zwischen Staat und Kirche werden nicht genugsam gewürdigt; jeder Staat ist in gewissem Sinne zugleich auch ein Kirchenstaat ; er schließt eine Ehe mit der Kirche, und soll diese Ehe glücklich sein, so müssen beide zueinander passen. In Preußen passen sie zueinander. Und warum? Weil beide gleich dürftig angelegt, gleich eng geraten sind. Es sind Kleinexistenzen, beide bestimmt, in etwas Größerem auf- oder unterzugehen. Und zwar bald. Hannibal ante portas." Взаимосвязям между государством и церковью придается слишком мало значения, а ведь любое государство в известном смысле является государством церковным. Оно вступает в брак с церковью, и если этот союз оказывается счастливым, значит, они созданы друг для друга. В Пруссии это именно так. А почему? Потому что оба в равной мере худосочны и ограничены. Это малые величины, они должны взойти или зачахнуть в чем-то более значительном. И к тому же весьма скоро. Hannibal ante portas(Ганнибал у ворот (лат.)).
"Ich glaubte Sie dahin verstanden zu haben", erwiderte Schach, "daß uns Graf Haugwitz nicht den Untergang, wohl aber die Rettung und den Frieden gebracht habe." - Я было иначе понял вас,- отвечал Шах,- а именно, что граф Хаугвиц привез нам не гибель, а мир и спасенье.
"Das hat er. Aber er kann unser Geschick nicht wenden, wenigstens auf die Dauer nicht. Dies Geschick heißt Einverleibung in das Universelle. Der nationale wie der konfessionelle Standpunkt sind hinschwindende Dinge, vor allem aber ist es der preußische Standpunkt und sein alter ego, der lutherische. Beide sind künstliche Größen. Ich frage, was bedeuten sie? welche Missionen erfüllen sie? Sie ziehen Wechsel aufeinander, sie sind sich gegenseitig Zweck und Aufgabe, das ist alles. Und das soll eine Weltrolle sein! Was hat Preußen der Welt geleistet? Was find ich, wenn ich nachrechne? Die großen Blauen König Friedrich Wilhelms I., den eisernen Ladestock, den Zopf und jene wundervolle Moral, die den Satz erfunden hat, 'ich hab ihn an die Krippe gebunden, warum hat er nicht gefressen?'" - Так оно и есть. Но ему не под силу изменить нашу участь,- во всяком случае, на более долгий срок. Эта участь зовется - слияние с универсумом. Национальная позиция, так же как и религиозная, постепенно утрачивает свою жизнеспособность, и прежде всего это относится к прусской позиции и ее alter ego - лютеранству. Это величины выдуманные. Что они означают, спрашиваю я вас? Какие миссии выполняют? Взыскивают по векселям друг с друга, взаимно являют и цель и задание - вот и все. И это именуется всемирным назначением? Что дала Пруссия миру? Что я обнаруживаю, подводя итоги? Великанов-гвардейцев Фридриха-Вильгельма Первого, железный шомпол, косицу и ту странную мораль, что умудрилась изобрести сентенцию: "Я привязал его к яслям, почему же, спрашивается, он не жрал?"
"Gut, gut. Aber Luther..." - Ладно, ладно. Но Лютер...
"Nun wohl denn, es geht eine Sage, daß mit dem Manne von Wittenberg die Freiheit in die Welt gekommen sei, und beschränkte Historiker haben es dem norddeutschen Volke so lange versichert, bis man's geglaubt hat. Aber was hat er denn in Wahrheit in die Welt gebracht? Unduldsamkeit und Hexenprozesse, Nüchternheit und Langeweile. Das ist kein Kitt für Jahrtausende. Jener Weltmonarchie, der nur noch die letzte Spitze fehlt, wird auch eine Weltkirche folgen, denn wie die kleinen Dinge sich finden und im Zusammenhange stehen, so die großen noch viel mehr. Ich werde mir den Bühnen-Luther nicht ansehen, weil er mir in dieses Herren Zacharias Werner Verzerrung einfach ein Ding ist, das mich ärgert; aber ihn nicht ansehen, weil es Anstoß gebe, weil es Entheiligung sei, das ist mehr, als ich fassen kann." - Существует легенда, что вместе с этим человеком из Виттенберга в мир явилась свобода; тупоумные историки внушали это северным немцам, покуда те не поверили. На самом же деле, что он принес с собой в мир? Нетерпимость, погоню за ведьмами, трезвость и скуку. Такой клей на века не клеит. Всемирной монархии теперь не хватает лишь последнего штриха: им, разумеется, станет всемирная церковь, ведь если с церковью взаимодействуют даже малые государства, то великие - тем паче. Я не стану смотреть театрального Лютера, потому что, искаженный господином Цахариасом Вернером, он меня раздражает, но отказываться его смотреть, потому что такое кощунство оскорбляет нравственные чувства, воля ваша - я этого понять не в силах.
"Und wir, lieber Bülow", unterbrach Frau von Carayon, "wir werden ihn uns ansehen, trotzdem es uns Anstoß gibt. Victoire hat recht, und wenn bei Iffland die Eitelkeit stärker sein darf als das Prinzip, so bei uns die Neugier. Ich hoffe, Herr von Schach und Sie, lieber Alvensleben, werden uns begleiten. Übrigens sind ein paar der eingelegten Lieder nicht übel. Wir erhielten sie gestern. Victoire, du könntest uns das ein' oder andere davon singen." - А мы, милый Бюлов,- перебила его хозяйка дома,- пойдем смотреть Иффланда, хотя кощунство и оскорбляет наши нравственные чувства. Виктуар права, и если у Иффланда тщеславие возобладало над принципами то у нас возобладает любопытство. Надеюсь, что вы, господин фон Шах, и вы, любезный Альвенслебен, будете нас сопровождать. Кстати, несколько песен, вставленных в пьесу, очень недурны. Мы вчера их получили. Виктуар, хорошо бы ты исполнила для нас одну из них.
"Ich habe sie kaum durchgespielt." - Я едва успела их проиграть.
"Oh, dann bitt ich um so mehr", bemerkte Schach. "Alle Salonvirtuosität ist mir verhaßt. Aber was ich in der Kunst liebe, das ist ein solches poetisches Suchen und Tappen." - О, тогда я тем горячее прошу вас! - воскликнул Шах.- Салонная виртуозность для меня нестерпима. В искусстве мне всего милее такое вот поэтическое блуждание впотьмах.
Bülow lächelte vor sich hin und schien sagen zu wollen: "Ein jeder nach seinen Mitteln." Бюлов неприметно усмехнулся, казалось желая сказать: "Кому что дано".
Schach aber führte Victoiren an das Klavier, und diese sang, während er begleitete: Но Шах уже подвел Виктуар к роялю, и под его аккомпанемент она запела:
"Die Blüte, sie schläft so leis und lind
Wohl in der Wiege von Schnee;
Einlullt sie der Winter: 'Schlaf ein geschwind,
Du blühendes Kind.'
Und das Kind, es weint und verschläft sein Weh,
Und hernieder steigen aus duftiger Höh
Die Schwestern und lieben und blühn..."		 Цветочная почка, ей спится теплей
Под снежным глубоким покровом.
Зима напевает: "Усни поскорей,
И крепни, и зрей!"
И, ласковым убаюкано словом,
Не плачет дитя, улыбаясь во сне.
А воздух уж запахом полон медовым,
И звонкие сестры парят в вышине.
Eine kleine Pause trat ein, und Frau von Carayon fragte: Наступила пауза, и госпожа фон Карайон спросила:
"Nun, Herr Sander, wie besteht es vor Ihrer Kritik?" - - Итак, господин Зандер, каковы будут ваши критические замечания?
"Es muß sehr schön sein", antwortete dieser. "Ich versteh es nicht. Aber hören wir weiter. Die Blüte, die vorläufig noch schläft, wird doch wohl mal erwachen." - Кажется, очень мило,- отвечал тот.- Хотя я этого не понимаю. Но послушаем еще. Почка, спящая под снегом, со временем, конечно, пробудится.
"Und kommt der Mai dann wieder so lind,
Dann bricht er die Wiege von Schnee,
Er schüttelt die Blüte: 'Wach auf geschwind,
Du welkendes Kind.
Und es hebt die Äuglein, es tut ihm weh
Und steigt hinauf in die leuchtende Höh,
Wo strahlend die Brüderlein blühn."		 Весна наступает - и стало теплей,
Не спится под снежным покровом.
И май напевает: "Проснись поскорей,
И крепни, и зрей!"
И, сразу разбужена ласковым словом,
Она забывает о неге и сне
И тянется к небу, к зефирам медовым,
Где звонкие братья парят в вышине.
Ein lebhafter Beifall blieb nicht aus. Aber er galt ausschließlich Victoiren und der Komposition, und als schließlich auch der Text an die Reihe kam, bekannte sich alles zu Sanders ketzerischen Ansichten. Раздавшиеся аплодисменты относились только к пению Виктуар и к композитору; когда же речь зашла о тексте, все решительно присоединились к еретическим воззрениям Зандера.
Nur Bülow schwieg. Er hatte, wie die meisten mit Staatenuntergang beschäftigten Frondeurs, auch seine schwachen Seiten, und eine davon war durch das Lied getroffen worden. An dem halbumwölkten Himmel draußen funkelten ein paar Sterne, die Mondsichel stand dazwischen, und er wiederholte, während er durch die Scheiben der hohen Balkontür hinaufblickte: Только Бюлов молчал. У него, как у всех фрондеров, поглощенных мыслью об упадке государства, имелись свои слабые стороны, и одну из них задела эта песня. В небе, на которое наплывали облака, еще блестели две-три звезды, лунный серп стоял между ними, и Бюлов, глядя сквозь стекла высокой балконной двери, повторил:
"Wo strahlend die Brüderlein blühn." Где звонкие братья парят в вышине.
Wider Wissen und Willen war er ein Kind seiner Zeit und romantisierte. Сам того не ведая, он был сыном своего времени, а следовательно, романтиком.
Noch ein zweites und drittes Lied wurde gesungen, aber das Urteil blieb dasselbe. Dann trennte man sich zu nicht allzu später Stunde. Виктуар пропела вторую и третью песни, но общее мнение осталось прежним. Засим гости разошлись, хотя час был еще не очень поздний.

К началу страницы

Drittes Kapitel. Bei Sala Tarone/Глава третья. У Сала Тароне

Deutsch Русский
Die Turmuhren auf dem Gensdarmenmarkt schlugen elf, als die Gäste der Frau von Carayon auf die Behrenstraße hinaustraten und nach links einbiegend auf die Linden zuschritten. Der Mond hatte sich verschleiert, und die Regenfeuchte, die bereits in der Luft lag und auf Wetterumschlag deutete, tat allen wohl. An der Ecke der Linden empfahl sich Schach, allerhand Dienstliches vorschützend, während Alvensleben, Bülow und Sander übereinkamen, noch eine Stunde zu plaudern. Башенные часы на Жандармском рынке пробили одиннадцать, когда гости госпожи фон Карайон вышли на Беренштрассе и, свернув налево, зашагали к Унтер-ден-Линден. Месяц скрылся в туманной дымке, и влажный воздух, предвещавший перемену погоды, на всех подействовал благотворно. На углу Шах откланялся под предлогом каких-то служебных забот, остальные же, то есть Альвенслебен, Бюлов и Зандер, решили еще часок провести вместе и поболтать.
"Aber wo?" fragte Bülow, der im ganzen nicht wählerisch war, aber doch einen Abscheu gegen Lokale hatte, darin ihm "Aufpasser und Kellner die Kehle zuschnürten". - Но где, спрашивается? - произнес Бюлов, вообще-то человек не очень прихотливый, но питавший отвращение ко всяким ресторациям, где "шпики и кельнеры затыкают тебе рот".
"Aber wo?" wiederholte Sander. "Sieh, das Gute liegt so nah", - И правда, где? - повторил Зандер.- Э, да ведь от добра добра не ищут.
und wies dabei auf einen Eckladen, über dem in mäßig großen Buchstaben zu lesen stand: Italiener-, Wein- und Delikatessenhandlung von Sala Tarone. Da schon geschlossen war, klopfte man an die Haustür, an deren einer Seite sich ein Einschnitt mit einer Klappe befand. Und wirklich, gleich darauf öffnete sich's von innen, ein Kopf erschien am Kuckloch, und als Alvenslebens Uniform über den Charakter der etwas späten Gäste beruhigt hatte, drehte sich innen der Schlüssel im Schloß, und alle drei traten ein. Aber der Luftzug, der ging, löschte den Blaker aus, den der Küfer in Händen hielt, und nur eine ganz im Hintergrunde, dicht über der Hoftür, schwelende Laterne gab gerade noch Licht genug, um das Gefährliche der Passage kenntlich zu machen. И он указал пальцем на угловую лавку с вывеской, на которой некрупными буквами было выведено: "Сала Тароне, торговля итальянскими винами и деликатесами". Поскольку лавка была уже закрыта, они постучали в дверь, на одной створке которой было прорезано оконце, изнутри закрытое ставнем. За дверью тотчас послышались шаги, в оконце показалась чья-то голова, и так как мундир Альвенслебена успокоил хозяина относительно запоздалых гостей, ключ повернулся в замке, и все трое вошли в дом. Но тут порыв ветра задул светильник в руках винодела, и теперь только тусклый фонарь где-то в глубине над дверью во двор кое-как освещал узкий и опасный проход.
"Ich bitte Sie, Bülow, was sagen Sie zu diesem Defilee?" brummte Sander, sich immer dünner machend, und wirklich hieß es auf der Hut sein, denn in Front der zu beiden Seiten liegenden Öl- und Weinfässer standen Zitronen- und Apfelsinenkisten, deren Deckel nach vorn hin aufgeklappt waren. - Как вам нравится, Бюлов, это дефиле? - пробормотал Зандер, втягивая живот, чтобы стать потоньше. Здесь и вправду приходилось остерегаться, так как перед бочками с оливковым маслом и винами стояли, откинутыми крышками вперед, открытые ящики с лимонами и апельсинами.
"Achtung", sagte der Küfer. "Is hier allens voll Pinnen und Nägel. Habe mir gestern erst einen eingetreten." - Осторожно,- сказал винодел.- Здесь везде валяются гвозди. Я вчера вогнал себе один в ногу.
"Also auch spanische Reiter... Oh, Bülow! In solche Lage bringt einen ein militärischer Verlag." - Значит, еще и испанские сапоги... О Бюлов! До чего может довести человека издание военных книг.
Dieser Sandersche Schmerzensschrei stellte die Heiterkeit wieder her, und unter Tappen und Tasten war man endlich bis in die Nähe der Hoftür gekommen, wo, nach rechts hin, einige der Fässer weniger dicht nebeneinander lagen. Hier zwängte man sich denn auch durch und gelangte mit Hilfe von vier oder fünf steilen Stufen in eine mäßig große Hinterstube, die gelb gestrichen und halb verblakt und nach Art aller "Frühstücksstuben" um Mitternacht am vollsten war. Überall, an niedrigen Paneelen hin, standen lange, längst eingesessene Ledersofas, mit kleinen und großen Tischen davor, und nur eine Stelle war da, wo dieses Mobiliar fehlte. Hier stand vielmehr ein mit Kästen und Realen überbautes Pult, vor welchem einer der Repräsentanten der Firma tagaus, tagein auf einem Drehschemel ritt und seine Befehle (gewöhnlich nur ein Wort) in einen unmittelbar neben dem Pult befindlichen Keller hinunterrief, dessen Falltür immer offenstand. Горестный вопль Зандера снова привел всю компанию в хорошее настроение; ощупью пробираясь вперед, они наконец приблизились к двери, ведущей во двор, здесь с правой стороны бочки стояли чуть пореже. Протиснувшись между ними, они поднялись на четыре или пять крутых ступенек и очутились в довольно просторном помещении с желтыми, закоптелыми стенами, где, как во всех "утренних" закусочных, больше всего народу собиралось к полуночи. Вдоль низких панелей тянулись давно просиженные кожаные диваны, перед ними - большие и маленькие столы. Только в одном месте у стены вместо дивана высилась конторка с полками и ящичками; сидя за ней, один из представителей фирмы изо дня в день крутился на вертящемся табурете, выкрикивая свои приказы (обычно одно-единственное слово) в погреб со всегда открытым люком, который находился возле самой конторки.
Unsere drei Freunde hatten in einer dem Kellerloch schräg gegenüber gelegenen Ecke Platz genommen, und Sander, der grad lange genug Verleger war, um sich auf lukullische Feinheiten zu verstehen, überflog eben die Wein- und Speisekarte. Diese war in russisch Leder gebunden, roch aber nach Hummer. Es schien nicht, daß unser Lukull gefunden hatte, was ihm gefiel; er schob also die Karte wieder fort und sagte: Наши друзья уселись в углу, наискосок от зияющего отверстия погреба, и Зандер, достаточно давно занимавшийся издательской деятельностью, чтобы разбираться в Лукулловых изысках, стал просматривать карточку вин и кушаний, от которой пахло омарами, хотя она была переплетена в русскую кожу. Но наш Лукулл, видимо, не нашел ничего, что пришлось бы ему по вкусу, и, отодвинув карточку, заявил:
"Das Geringste, was ich von einem solchen hundstäglichen April erwarten kann, sind Maikräuter, Asperula odorata Linnéi. Denn ich hab auch Botanisches verlegt. Von dem Vorhandensein frischer Apfelsinen haben wir uns draußen mit Gefahr unseres Lebens überzeugt, und für den Mosel bürgt uns die Firma." - От такого скверного апреля ничего ждать не приходится, кроме майской травки - asperula odorata Linnei (Ясменник пахучий (лат.)). Имейте в виду, что я и ботанические сочинения издавал! В наличии свежих апельсинов мы с опасностью для жизни убедились сами, а за мозельское вино нам ручается фирма.
Der Herr am Pult rührte sich nicht, aber man sah deutlich, daß er mit seinem Rücken zustimmte, Bülow und Alvensleben taten desgleichen, und Sander resolvierte kurz: Господин за конторкой не пошевельнулся, но по его спине было очевидно, что он одобряет выбор издателя, Бюлов с Альвенслебеном тоже к нему присоединились, и Зандер решительно сказал:
"Also Maibowle." - Итак, майский пунш.
Das Wort war absichtlich laut und mit der Betonung einer Ordre gesprochen worden, und im selben Augenblicke scholl es auch schon vom Drehstuhl her in das Kellerloch hinunter: Сказано это было громко, с повелительной интонацией, и в тот же миг с вертящейся табуретки раздалось:
"Fritz!" - Фриц!
Ein zunächst nur mit halber Figur aus der Versenkung auftauchender dicker und kurzhalsiger Junge wurde, wie wenn auf eine Feder gedrückt worden wäre, sofort sichtbar, übersprang diensteifrig, indem er die Hand aufsetzte, die letzten zwei, drei Stufen und stand im Nu vor Sander, den er, allem Anscheine nach, am besten kannte. Из люка, точно на шарнирах, тотчас же наполовину вынырнул толстый малый с короткой шеей; подняв руку, он угодливо взбежал вверх по ступенькам и в мгновение ока уже стоял перед Зандером, которого, видимо, давно знал.
"Sagen Sie, Fritz, wie verhält sich die Firma Sala Tarone zur Maibowle?" - Скажите-ка, Фриц, какого мнения придерживается фирма Сала Тароне относительно майского пунша?
"Gut. Sehr gut." - Наилучшего, сударь.
"Aber wir haben erst April, und sosehr ich im allgemeinen der Mann der Surrogate bin, so haß ich doch eins: die Tonkabohne. Die Tonkabohne gehört in die Schnupftabaksdose, nicht in die Maibowle. Verstanden?" - Но на дворе еще только апрель, а я, хоть и сторонник суррогатов, терпеть не могу тонкинских бобов. Им место в табакерке с нюхательным табаком, а не в майском пунше. Понятно?
"Zu dienen, Herr Sander." - Так точно, господин Зандер.
"Gut denn. Also Maikräuter. Und nicht lange ziehen lassen. Waldmeister ist nicht Kamillentee. Der Mosel, sagen wir ein Zeltinger oder ein Brauneberger, wird langsam über die Büschel gegossen; das genügt. Apfelsinenschnitten als bloßes Ornament. Eine Scheibe zuviel macht Kopfweh. Und nicht zu süß, und eine Cliquot extra. Extra, sag ich. Besser ist besser." - Хорошо. Значит, майская травка - ясменник. И долго не держите. Ясменник не настой из ромашки. Зелень не спеша польете мозельским, ну, скажем, цельтингером или браунебергером, этого достаточно. Апельсинные дольки - разве что как орнамент. Переложишь две-три, и на тебе - головная боль. Да смотрите, чтобы не пересластить. Еще дадите нам клико экстра. Экстра, запомните! Лучшее всегда лучше.
Damit war die Bestellung beendet, und ehe zehn Minuten um waren, erschien die Bowle, darauf nicht mehr als drei oder vier Waldmeisterblättchen schwammen, nur gerade genug, den Beweis der Echtheit zu führen. С заказом было покончено, и не прошло и десяти минут, как на столе появился пунш, на поверхности которого плавало всего три или четыре листочка ясменника - вполне достаточно для подтверждения, что это настоящий майский пунш.
"Sehen Sie, Fritz, das gefällt mir. Auf mancher Maibowle schwimmt es wie Entengrütze. Und das ist schrecklich. Ich denke, wir werden Freunde bleiben. Und nun grüne Gläser." - Хорошо, Фриц, молодец! Иной раз пунш как ряской затянут. Это ужасно. Похоже, что мы останемся друзьями. Ну, а теперь зеленые бокалы!
Alvensleben lachte. "Grüne?" - Зеленые? - засмеялся Альвенслебен.
"Ja. Was sich dagegen sagen läßt, lieber Alvensleben, weiß ich und laß es gelten. Es ist in der Tat eine Frage, die mich seit länger beschäftigt und die, neben anderen, in die Reihe jener Zwiespalte gehört, die sich, wir mögen es anfangen, wie wir wollen, durch unser Leben hinziehen. Die Farbe des Weins geht verloren, aber die Farbe des Frühlings wird gewonnen, und mit ihr das festliche Gesamtkolorit. Und dies erscheint mir als der wichtigere Punkt. Unser Essen und Trinken, soweit es nicht der gemeinen Lebensnotdurft dient, muß mehr und mehr zur symbolischen Handlung werden, und ich begreife Zeiten des späteren Mittelalters, in denen der Tafelaufsatz und die Fruchtschalen mehr bedeuteten als das Mahl selbst." - Да, я знаю, что тут можно возразить, любезный Альвенслебен, отлично знаю. Право же, этот вопрос давно меня мучает наряду с теми сомнениями, которые, хотим мы того или не хотим, тащатся за нами через всю жизнь. Цвет вина, конечно, пропадет, но его сменит цвет весны и сообщит праздничный колорит всему окружающему. По-моему, это важнее. Еда и питье, если они не служат удовлетворению простой жизненной потребности, должны мало-помалу, превратиться в символическое действо; мне приятно думать о позднем средневековье, когда серебряные блюда и вазы значили больше, чем сама трапеза.
"Wie gut Ihnen das kleidet, Sander", lachte Bülow. "Und doch dank ich Gott, Ihre Kapaunenrechnung nicht bezahlen zu müssen." - Вам очень к лицу эти рассуждения, Зандер,- смеясь, сказал Бюлов.- И все-таки я благодарю бога за то, что мне не приходится оплачивать ваших каплунов.
"Die Sie schließlich doch bezahlen." - В конце концов вы все-таки их оплачиваете.
"Ah, das erste Mal, daß ich einen dankbaren Verleger in Ihnen entdecke. Stoßen wir an... Aber alle Welt, da steigt ja der lange Nostitz aus der Versenkung. Sehen Sie, Sander, er nimmt gar kein Ende..." - Ах, я впервые обнаруживаю, что вы благодарный издатель. Ваше здоровье... Но бог ты мой, из люка лезет долговязый Ноштиц! Смотрите, Зандер, ему, кажется, конца не будет...
Wirklich, es war Nostitz, der, unter Benutzung eines geheimen Eingangs, eben die Kellertreppe hinaufstolperte, Nostitz von den Gensdarmes, der längste Lieutenant der Armee, der, trotzdem er aus dem Sächsischen stammte, seiner sechs Fuß drei Zoll halber so ziemlich ohne Widerrede beim Eliteregiment Gensdarmes eingestellt und mit einem verbliebenen kleinen Reste von Antagonismus mittlerweile längst fertig geworden war. Ein tollkühner Reiter und ein noch tollkühnerer Cour- und Schuldenmacher, war er seit lang ein Allerbeliebtester im Regiment, so beliebt, daß ihn sich der "Prinz", der kein andrer war als Prinz Louis, bei Gelegenheit der vorjährigen Mobilisierung, zum Adjutanten erbeten hatte. Это и впрямь был Ноштиц; пройдя через потайной вход, он теперь, спотыкаясь, вылезал из погреба. Ноштиц из жандармского полка, самый высокий лейтенант в армии, хотя и саксонец родом, благодаря своим шести футам и трем дюймам роста был без особых возражений зачислен в аристократический жандармский полк и довольно быстро сумел подавить в начальстве остатки антагонизма. Отважный наездник и не менее отважный ловелас, всегда по уши в долгах, он стал любимцем полка, таким любимцем, что принц, не кто-нибудь, а сам принц Луи, по случаю прошлогодней мобилизации испросил разрешения взять его себе в адъютанты.
Neugierig, woher er komme, stürmte man mit Fragen auf ihn ein, aber erst als er sich in dem Ledersofa zurechtgerückt hatte, gab er Antwort auf all das, was man ihn fragte. Любопытствуя, откуда он вдруг явился, его осыпали вопросами, но ответил он на них, лишь удобно устроившись на кожаном диване.
"Woher ich komme? Warum ich bei den Carayons geschwänzt habe? Nun, weil ich in Französisch-Buchholz nachsehen wollte, ob die Störche schon wieder da sind, ob der Kuckuck schon wieder schreit und ob die Schulmeisterstochter noch so lange flachsblonde Flechten hat wie voriges Jahr. Ein reizendes Kind. Ich lasse mir immer die Kirche von ihr zeigen, und wir steigen dann in den Turm hinauf, weil ich eine Passion für alte Glockeninschriften habe. Sie glauben gar nicht, was sich in solchem Turme alles entziffern läßt. Ich zähle das zu meinen glücklichsten und lehrreichsten Stunden." - Откуда явился? Почему не был у Карайонов? Да потому, что мне хотелось взглянуть на Французский Бухгольц, вернулись ли уже аисты, кукует ли снова кукушка и по-прежнему ли такие длинные косы у белокурой лесниковой дочки, как в прошлом году. Прелестное дитя. Я всегда прошу ее показать мне церковь, и мы поднимаемся на колокольню, я ведь питаю настоящую страсть к старинным надписям на колоколах. Вы себе представить не можете, сколько всего узнаешь на таких колокольнях. Я причисляю проведенные там часы к счастливейшим и поучительнейшим часам моей жизни.
"Und eine Blondine, sagten Sie. Dann freilich erklärt sich alles. Denn neben einer Prinzessin Flachshaar kann unser Fräulein Victoire nicht bestehn. Und nicht einmal die schöne Mama, die schön ist, aber doch am Ende brünett. Und blond geht immer vor schwarz." - Вас сопровождает туда блондинка. В таком случае все понятно. Наша фрейлейн Виктуар, конечно, не может идти в сравнение с белокурой принцессой. Так же как и ее прекрасная мамаша, дама очень красивая, но, увы, брюнетка. А брюнеткам никогда не угнаться за блондинками.
"Ich möchte das nicht geradezu zum Axiom erheben", fuhr Nostitz fort. "Es hängt doch alles noch von Nebenumständen ab, die hier freilich ebenfalls zugunsten meiner Freundin sprechen. Die schöne Mama, wie Sie sie nennen, wird siebenunddreißig, bei welcher Addition ich wahrscheinlich galant genug bin, ihr ihre vier Ehejahre halb statt doppelt zu rechnen. Aber das ist Schachs Sache, der über kurz oder lang in der Lage sein wird, ihren Taufschein um seine Geheimnisse zu befragen." - Я не возвожу это в аксиому,- ответил Ноштиц.- Вое ведь зависит от побочных обстоятельств, в данном случае они складываются в пользу моей подруги. Прекрасной мамaше, как вы изволили ее назвать, скоро стукнет тридцать семь, да при этом у меня еще хватает галантности четыре года ее брака считать не за восемь, а всего за два. Впрочем, это дело Шаха, рано или поздно он сможет узнать тайну из ее свидетельства о крещении.
"Wie das?" fragte Bülow. - Как так? - удивился Бюлов.
"Wie das?" wiederholte Nostitz. "Was doch die Gelehrten, und wenn es gelehrte Militärs wären, für schlechte Beobachter sind. Ist Ihnen denn das Verhältnis zwischen beiden entgangen? Ein ziemlich vorgeschrittenes, glaub ich. C'est le premier pas, qui coûte..." - Как так? - повторил Ноштиц.- До чего же господа ученые плохие наблюдатели, даже если это ученые офицеры. Неужто вы не заметили их отношений? Довольно далеко зашедших, думается мне. C'est le premier pas, qui coûte...(Труден только первый шаг... (франц.))
"Sie drücken sich etwas dunkel aus, Nostitz." - Вы несколько темно выражаетесь, Ноштиц.
"Sonst nicht gerade mein Fehler." - Не моя вина.
"Ich meinerseits glaube Sie zu verstehn," unterbrach Alvensleben. "Aber Sie täuschen sich, Nostitz, wenn Sie daraus auf eine Partie schließen. Schach ist eine sehr eigenartige Natur, die, was man auch an ihr aussetzen mag, wenigstens manche psychologische Probleme stellt. Ich habe beispielsweise keinen Menschen kennengelernt, bei dem alles so ganz und gar auf das Ästhetische zurückzuführen wäre, womit es vielleicht in einem gewissen Zusammenhange steht, daß er überspannte Vorstellungen von Intaktheit und Ehe hat. Wenigstens von einer Ehe, wie er sie zu schließen wünscht. Und so bin ich denn wie von meinem Leben überzeugt, er wird niemals eine Witwe heiraten, auch die schönste nicht. Könnt aber hierüber noch irgendein Zweifel sein, so würd ihn ein Umstand beseitigen, und dieser eine Umstand heißt: ' Victoire '." - Мне кажется, я вас понял,- вмешался Альвенслебен.- Но вы ошибаетесь, полагая, что речь идет о браке. Шах - человек весьма своеобразный, пусть не во всем приятный, но он безусловно склонен к всевозможным психологическим проблемам. Я, например, никого не знаю в такой степени устремленного к эстетическому началу, может быть, в этой связи у него и составились столь преувеличенные представления о безупречности брака. По крайней мере, брака, в который он желает вступить. Посему я готов голову прозакладывать, что Шах никогда не женится на вдове, будь она хоть раскрасавица. Но если здесь еще и может возникнуть какое-нибудь сомнение, то известное обстоятельство устранит его, имя же этому обстоятельству: Виктуар.
"Wie das?" - Как так?
"Wie schon so mancher Heiratsplan an einer unrepräsentablen Mutter gescheitert ist, so würd er hier an einer unrepräsentablen Tochter scheitern. Er fühlt sich durch ihre mangelnde Schönheit geradezu geniert und erschrickt vor dem Gedanken, seine Normalität, wenn ich mich so ausdrücken darf, mit ihrer Unnormalität in irgendwelche Verbindung gebracht zu sehen. Er ist krankhaft abhängig, abhängig bis zur Schwäche, von dem Urteile der Menschen, speziell seiner Standesgenossen, und würde sich jederzeit außerstande fühlen, irgendeiner Prinzessin oder auch nur einer hochgestellten Dame Victoiren als seine Tochter vorzustellen." - Если многим брачным планам случалось рухнуть из-за недостаточно представительной матери, то этот рухнет из-за непредставительной дочери. Он стесняется ее некрасивости и, конечно, страшится мысли свою, если можно так выразиться, нормальность каким бы то ни было образом сочетать с ее отклонением от нормы. Он болезненно, именно болезненно зависит от мнения людей, прежде всего - своего сословия; ему будет казаться невозможным представить Виктуар какой-нибудь принцессе или высокопоставленной даме как свою дочь.
"Möglich. Aber dergleichen läßt sich vermeiden." - Вполне вероятно. Но подобных оказий можно избегнуть.
"Doch schwer. Sie zurückzusetzen oder ganz einfach als Aschenbrödel zu behandeln, das widerstreitet seinem feinen Sinn, dazu hat er das Herz zu sehr auf dem rechten Fleck. Auch würde Frau von Carayon das einfach nicht dulden. Denn so gewiß sie Schach liebt, so gewiß liebt sie Victoire, ja, sie liebt diese noch um ein gut Teil mehr. Es ist ein absolut ideales Verhältnis zwischen Mutter und Tochter, und gerade dies Verhältnis ist es, was mir das Haus so wert gemacht hat und noch macht." - Не всегда же оставлять Виктуар в тени или, еще того чище, обходиться с ней как с Золушкой, для этого он слишком утончен, да и сердце у него не злое. Вдобавок госпожа фон Карайон никогда бы не потерпела такого обхождения. Она хоть и безусловно любит Шаха, но так же безусловно любит Виктуар, а пожалуй, даже и больше. Отношения матери и дочери я бы назвал идеальными, они-то сделали и сейчас делают этот дом таким для меня дорогим.
"Also begraben wir die Partie", sagte Bülow. "Mir persönlich zu besondrer Genugtuung und Freude, denn ich schwärme für diese Frau. Sie hat den ganzen Zauber des Wahren und Natürlichen, und selbst ihre Schwächen sind reizend und liebenswürdig. Und daneben dieser Schach! Er mag seine Meriten haben, meinetwegen, aber mir ist er nichts als ein Pedant und Wichtigtuer und zugleich die Verkörperung jener preußischen Beschränktheit, die nur drei Glaubensartikel hat - erstes Hauptstück: - Итак, оставим этот разговор,- сказал Бюлов,- мне на радость и утешение, потому что я преклоняюсь перед этой женщиной. Какое очарование правдивости, естественности, даже ее слабости прелестны и достойны восхищения. И рядом с ней этот Шах! Пусть его заслуги при нем и остаются, но для меня он не более как чванливый педант, вдобавок олицетворение прусской ограниченности, исповедующей три символа веры: первый -
'Die Welt ruht nicht sichrer auf den Schultern des Atlas als der preußische Staat auf den Schultern der preußischen Armee', zweites Hauptstück: 'Der preußische Infanterieangriff ist unwiderstehlich', und drittens und letztens: 'Eine Schlacht ist nie verloren, solange das Regiment Garde du Corps nicht angegriffen hat.' Oder natürlich auch das Regiment Gensdarmes. Denn sie sind Geschwister, Zwillingsbrüder. Ich verabscheue solche Redensarten, und der Tag ist nahe, wo die Welt die Hohlheit solcher Rodomontaden erkennen wird." "Земля на плечах Атласа покоится менее надежно, чем Прусское государство на плечах прусской армии", второй - "Кавалерийская атака пруссаков неотразима" и, наконец, третий, и последний,- "Битва не проиграна, раз еще не вступила в действие лейб-гвардия". Или жандармский полк. Это же родные братья, близнецы. Мне отвратительны подобные обороты, и уже недалек день, когда человечество поймет, до чего пустопорожни эти хвастливые фразы.
"Und doch unterschätzen Sie Schach. Er ist immerhin einer unserer Besten." - И все-таки вы недооцениваете Шаха. Как-никак он один из лучших.
"Um so schlimmer." - Тем хуже.
"Einer unsrer Besten, sag ich, und wirklich ein Guter. Er spielt nicht bloß den Ritterlichen, er ist es auch. Natürlich auf seine Weise. Jedenfalls trägt er ein ehrliches Gesicht und keine Maske." - Один из лучших среди нас, утверждаю я, и по-настоящему добрый человек. Он не только строит из себя рыцаря, он доподлинный рыцарь. Разумеется, на свой лад. Во всяком случае, у него честное лицо, а не личина.
"Alvensleben hat recht", bestätigte Nostitz. "Ich habe nicht viel für ihn übrig, aber das ist wahr, alles an ihm ist echt, auch seine steife Vornehmheit, so langweilig und so beleidigend ich sie finde. Und darin unterscheidet er sich von uns. Er ist immer er selbst, gleichviel, ob er in den Salon tritt oder vorm Spiegel steht oder beim Zubettegehn sich seine safranfarbenen Nachthandschuh anzieht. Sander, der ihn nicht liebt, soll entscheiden und das letzte Wort über ihn haben." - Альвенслебен прав,- подтвердил Ноштиц.- Я не очень-то его люблю, но в нем все подлинно, даже его высокомерная чопорность, хоть я и считаю ее скучной и оскорбительной. Этим-то он от нас и отличается. Он всегда таков, каков он есть, все равно, входит ли он в великосветскую гостиную, смотрится в зеркало или, укладываясь спать, надевает на ночь шафранного цвета перчатки. Но пусть выскажется Зандер, он ведь не любит Шаха, поэтому за ним остается последнее слово.
"Es ist keine drei Tage", hob dieser an, "daß ich in der Haude und Spenerschen gelesen, der Kaiser von Brasilien habe den heiligen Antonius zum Obristlieutenant befördert und seinen Kriegsminister angewiesen, besagtem Heiligen die Löhnung bis auf weiteres gutzuschreiben. Welche Gutschreibung mir einen noch größeren Eindruck gemacht hat als die Beförderung. Aber gleichviel. In Tagen derartiger Ernennungen und Beförderungen wird es nicht auffallen, wenn ich die Gefühle dieser Stunde, zugleich aber den von mir geforderten Entscheid und Richterspruch, in die Worte zusammenfasse: Seine Majestät der Rittmeister von Schach, er lebe hoch." - Каких-нибудь три дня назад,- начал тот,- в "Хауде унд шпенерше цейтунг" я прочитал, что император Бразилии произвел святого Антония в чин обер-лейтенанта и повелел своему военному министру назначить святому обер-лейтенантский оклад. Последнее привело меня в еще больший восторг, чем само назначение. Но дело не в этом. Никого не удивит, если я, в дни таких производств и повышений в чине, воскликну, пытаясь облечь в слова свои чувства, а заодно и приговор, которого от меня требуют: "Да здравствует его величество ротмистр фон Шах!"
"Oh, vorzüglich, Sander," sagte Bülow, "damit haben Sie's getroffen. Die ganze Lächerlichkeit auf einen Schlag. Der kleine Mann in den großen Stiefeln! Aber meinetwegen, er lebe!" - Превосходно, Зандер! - воскликнул Бюлов.- Как ловко вы сумели объединить все эти смешные нелепости! Маленький человек в больших сапогах! Ну что ж, пусть здравствует, я не против.
"Da haben wir denn zum Überfluß auch noch die Sprache von 'Seiner Majestät getreuster Opposition'", antwortete Sander und erhob sich. "Und nun, Fritz, die Rechnung. Erlauben die Herren, daß ich das Geschäftliche arrangiere." - Вот вам вдобавок и слово "верноподданнейшей оппозиции его величества",- вместо ответа произнес Зандер и поднялся.- А теперь, Фриц, давайте счет. Надеюсь, господа позволят мне покончить с этим делом.
"In besten Händen", sagte Nostitz. - Оно в надежных руках,- сказал Ноштиц.
Und fünf Minuten später traten alle wieder ins Freie. Der Staub wirbelte vom Tor her die Linden herauf, augenscheinlich war ein starkes Gewitter im Anzug, und die ersten großen Tropfen fielen bereits. Через пять минут все они вышли на улицу. От ворот на Унтер-ден-Линден несло клубы пыли, видимо, надвигалась сильная гроза, уже падали первые капли дождя.
"Hâtez-vous." - Hâtez vous! (поспешайте (фр.))
Und jeder folgte der Weisung und mühte sich, so rasch wie möglich und auf nächstem Wege seine Wohnung zu erreichen. Следуя этому совету, каждый поспешил избрать кратчайший путь к дому.

К началу страницы

Viertes Kapitel. Im Tempelhof/Глава четвертая. В Темпельгофе

Deutsch Русский
Der nächste Morgen sah Frau von Carayon und Tochter in demselben Eckzimmer, in dem sie den Abend vorher ihre Freunde bei sich empfangen hatten. Beide liebten das Zimmer und gaben ihm auf Kosten aller andern den Vorzug. Es hatte drei hohe Fenster, von denen die beiden untereinander im rechten Winkel stehenden auf die Behren- und Charlottenstraße sahen, während das dritte, türartige, das ganze, breit abgestumpfte Eck einnahm und auf einen mit einem vergoldeten Rokokogitter eingefaßten Balkon hinausführte. Наступившее утро застало госпожу фон Карайон и ее дочь в той же угловой комнате, в которой они вечером принимали друзей. Обе они любили эту комнату, предпочитая ее всем остальным. В ней было три высоких окна, два справа смотрели на Верен- и Шарлоттенштрассе, третье окно, занимавшее весь срезанный угол, было собственно дверью на балкон, обнесенный позолоченной решеткой в стиле рококо.
Sobald es die Jahreszeit erlaubte, stand diese Balkontür offen und gestattete, von beinah jeder Stelle des Zimmers aus, einen Blick auf das benachbarte Straßentreiben, das, der aristokratischen Gegend unerachtet, zu mancher Zeit ein besonders belebtes war, am meisten um die Zeit der Frühjahrsparaden, wo nicht bloß die berühmten alten Infanterieregimenter der Berliner Garnison, sondern, was für die Carayons wichtiger war, auch die Regimenter der Garde du Corps und Gensdarmes unter dem Klang ihrer silbernen Trompeten an dem Hause vorüberzogen. Bei solcher Gelegenheit (wo sich dann selbstverständlich die Augen der Herrn Offiziers zu dem Balkon hinaufrichteten) hatte das Eckzimmer erst seinen eigentlichen Wert und hätte gegen kein anderes vertauscht werden können. С наступлением теплых дней эта дверь всегда стояла открытой, так что с любого места комнаты можно было наблюдать за близлежащими улицами, по временам - хоть это и был аристократический квартал - шумно оживленными, особенно в пору весенних парадов, когда мимо дома Карайонов проходили не только стары и достославные пехотные полки Берлинского гарнизона но - что для матери и дочери было значительно важнее под звуки серебряных труб проезжал гвардейский корпус и жандармский полк. При таких оказиях (само собой разумеется, что глаза господ офицеров были устремлены на балкон) угловую комнату, конечно же, невозможно было променять ни на какую другую.
Aber es war auch an stillen Tagen ein reizendes Zimmer, vornehm und gemütlich zugleich. Hier lag der türkische Teppich, der noch die glänzenden, fast ein halbes Menschenalter zurückliegenden Petersburger Tage des Hauses Carayon gesehen hatte, hier stand die malachitne Stutzuhr, ein Geschenk der Kaiserin Katharina, und hier paradierte vor allem auch der große, reich vergoldete Trumeau, der der schönen Frau täglich aufs neue versichern mußte, daß sie noch eine schöne Frau sei. Но она была прелестна и в тихие дни - эта изысканно обставленная и в то же время уютная комната. Здесь лежал турецкий ковер, уже с полвека помнивший петербургские времена дома Карайонов, стояли малахитовые часы - дар императрицы Екатерины, высилось огромное, щедро вызолоченное трюмо, которому надлежало ежедневно заверять прекрасную женщину в том, что она все еще прекрасна.
Victoire ließ zwar keine Gelegenheit vorübergehn, die Mutter über diesen wichtigen Punkt zu beruhigen, aber Frau von Carayon war doch klug genug, es sich jeden Morgen durch ihr von ihr selbst zu kontrollierendes Spiegelbild neu bestätigen zu lassen. Ob ihr Blick in solchem Momente zu dem Bilde des mit einem roten Ordensband in ganzer Figur über dem Sofa hängenden Herrn von Carayon hinüberglitt oder ob sich ihr ein stattlicheres Bild vor die Seele stellte, war für niemanden zweifelhaft, der die häuslichen Verhältnisse nur einigermaßen kannte. Denn Herr von Carayon war ein kleiner, schwarzer Koloniefranzose gewesen, der außer einigen in der Nähe von Bordeaux lebenden vornehmen Carayons und einer ihn mit Stolz erfüllenden Zugehörigkeit zur Legation nichts Erhebliches in die Ehe mitgebracht hatte. Am wenigsten aber männliche Schönheit. Правда, Виктуар не упускала случая успокоить мать касательно сего важного пункта, но госпожа фон Карайон была достаточно умна, чтобы всякое утро придирчиво вглядываться в свое отображение и самой в том убеждаться. Даже если взгляд ее в эти мгновения и скользил по висевшему над софой портрету господина фон Карайона, во весь рост и с алой орденской лентой через плечо, то каждому, хоть отчасти посвященному в ее домашние обстоятельства, было ясно, что перед внутренним взором госпожи фон Карайон витал иной, более привлекательный образ. Ибо господин фон Карайон, чернявый низкорослый француз, весьма далекий от идеала мужской красоты, кроме своей службы в посольстве да нескольких знатных Карайонов, живших под Бордо,- оба эти обстоятельства преисполняли его гордости - не привнес в их брак ничего значительного.
Es schlug elf, erst draußen, dann in dem Eckzimmer, in welchem beide Damen an einem Tapisserierahmen beschäftigt waren. Die Balkontür war weit auf, denn trotz des Regens, der bis an den Morgen gedauert hatte, stand die Sonne schon wieder hell am Himmel und erzeugte so ziemlich dieselbe Schwüle, die schon den Tag vorher geherrscht hatte. Victoire blickte von ihrer Arbeit auf und erkannte den Schachschen kleinen Groom, der mit Stulpenstiefeln und zwei Farben am Hut, von denen sie zu sagen liebte, daß es die Schachschen "Landesfarben" seien, die Charlottenstraße heraufkam. Пробило одиннадцать часов, сначала на церковной башне, потом в угловой комнате, где обе дамы склонились над пяльцами. Балконная дверь была широко распахнута, ибо дождь хоть и шел всю ночь напролет, но теперь солнце снова сияло на небосклоне и зной стоял такой же, как накануне. Виктуар, подняв глаза от работы, заметила, что по Шарлоттенштрассе в ботфортах и с двумя цветными лентами на шляпе (она всегда шутила, что это "национальные цвета" фон Шаха) шагает его маленький грум.
"O sieh nur", sagte Victoire, "da kommt Schachs kleiner Ned. Und wie wichtig er wieder tut! Aber er wird auch zu sehr verwöhnt und immer mehr eine Puppe. Was er nur bringen mag?" - Смотри, мамa,- воскликнула Виктуар,- вон идет малыш Нед! И как важно выступает! Право же, его слишком балуют, он уже больше походит на куклу, чем па мальчика. Интересно, что он несет нам?
Ihre Neugier sollte nicht lange unbefriedigt bleiben. Schon einen Augenblick später hörten beide die Klingel gehn, und ein alter Diener in Gamaschen, der noch die vornehmen Petersburger Tage miterlebt hatte, trat ein, um auf einem silbernen Tellerchen ein Billet zu überreichen. Victoire nahm es. Es war an Frau von Carayon adressiert. Любопытство ее недолго оставалось неудовлетворенным. Минуту спустя послышался звонок, и старый слуга в гетрах, еще бывший свидетелем величественных петербургских дней, внес на серебряном подносе записку. Виктуар взяла ее. Записка была адресована госпоже фон Карайон.
"An dich, Mama." - Тебе, мамa.
"Lies nur", sagte diese. - Прочитай,- сказала та.
"Nein, du selbst; ich hab eine Scheu vor Geheimnissen." - Нет, читай сама, я страшусь секретов.
"Närrin", lachte die Mutter und erbrach das Billet und las: - Глупышка,- засмеялась мать, разорвала конверт и прочитала:
"Meine gnädigste Frau. Der Regen der vorigen Nacht hat nicht nur die Wege gebessert, sondern auch die Luft. Alles in allem ein so schöner Tag, wie sie der April uns Hyperboreern nur selten gewährt. Ich werde vier Uhr mit meinem Wagen vor Ihrer Wohnung halten, um Sie und Fräulein Victoire zu einer Spazierfahrt abzuholen. Über das Ziel erwart ich Ihre Befehle. Wissen Sie doch, wie glücklich ich bin, Ihnen gehorchen zu können. Bitte Bescheid durch den Überbringer. Er ist gerade firm genug im Deutschen, um ein 'Ja' oder 'Nein' nicht zu verwechseln. Unter Gruß und Empfehlungen an meine liebe Freundin Victoire (die zu größerer Sicherheit vielleicht eine Zeile schreibt) - "Досточтимая сударыня. Дождь, пролившийся ночью, не только прибил пыль на дорогах, но и освежил воздух. Короче говоря, апрель редко дарит таким днем нас, гипербореев. В четыре часа я остановлю свой экипаж у Вашего дома, чтобы повезти Вас и фрейлейн Виктуар на прогулку. Касательно цели таковой - жду Ваших распоряжений. Вы знаете, какое для меня счастье Вам повиноваться. Ответ прошу передать подателю сего. Он уже достаточно понаторел в немецком, чтобы отличить "да" от "нет". С почтительнейшим приветом моей дорогой подруге Виктуар (пусть и она, для верности, черкнет хоть строчку).
Ihr Schach." Преданный Вам Шах".
"Nun, Victoire, was lassen wir sagen...?" - Какой же ответ мы дадим, Виктуар?
"Aber du kannst doch nicht ernsthaft fragen, Mama?" - Но ты же не всерьез это спрашиваешь, мамa.
"Nun denn also 'ja'." - Ну, значит, "да".
Victoire hatte sich mittlerweile bereits an den Schreibtisch gesetzt, und ihre Feder kritzelte "Herzlichst akzeptiert, trotzdem die Ziele vorläufig im dunkeln bleiben. Aber ist der Entscheidungsmoment erst da, so wird er uns auch das Richtige wählen lassen." Между тем Виктуар уселась за свой письменный стол, перо ее уже выводило: "Приглашение принято с радостью, хотя цель покуда еще темна. Но в решающий момент мы, надо думать, сумеем сделать правильный выбор".
Frau von Carayon las über Victoires Schulter fort. Госпожа фон Карайон читала через плечо дочери.
"Es klingt so vieldeutig", sagte sie. - Звучит достаточно двусмысленно,- проговорила она.
"So will ich ein bloßes Ja schreiben, und du kontrasignierst." - В таком случае я просто напишу "да", а ты скрепишь его своей подписью.
"Nein; laß es nur." - Нет, оставь как есть.
Und Victoire schloß das Blatt und gab es dem draußen wartenden Groom. Виктуар сложила листок и отдала его груму, дожидавшемуся в сенях.
Als sie vom Flur her in das Zimmer zurückkehrte, fand sie die Mama nachdenklich. Вернувшись в комнату, она застала мать в глубокой задумчивости.
"Ich liebe solche Pikanterien nicht, und am wenigsten solche Rätselsätze." - Я не люблю подобных намеков и тем паче загадочных фраз.
" Du dürftest sie auch nicht schreiben. Aber ich? Ich darf alles. Und nun höre mich. Es muß etwas geschehen, Mama. Die Leute reden so viel, auch schon zu mir, und da Schach immer noch schweigt und du nicht sprechen darfst, so muß ich es tun statt eurer und euch verheiraten. Alles in der Welt kehrt sich einmal um. Sonst verheiraten Mütter ihre Tochter, hier liegt es anders, und ich verheirate dich. Er liebt dich und du liebst ihn. In den Jahren seid ihr gleich, und ihr werdet das schönste Paar sein, das seit Menschengedenken im Französischen Dom oder in der Dreifaltigkeitskirche getraut wurde. Du siehst, ich lasse dir wenigstens hinsichtlich der Prediger und der Kirche die Wahl; mehr kann ich nicht tun in dieser Sache. Daß du mich mit in die Ehe bringst, ist nicht gut, aber auch nicht schlimm. Wo viel Licht ist, ist viel Schatten." - Тебе и не пристало их писать. Но мне? Мне все можно. А теперь выслушай меня, мамa. Что-то должно произойти. Люди уже о многом говорят, даже со мной, но так как Шах все еще молчит, а тебе говорить не пристало, то я должна все сделать вместо вас, иными словами, должна вас поженить. На свете все нет-нет да и изменяется. Обычно матери выдают замуж дочерей, у нас обстоит по-другому, я выдам замуж тебя. Он тебя любит, и ты любишь его. Вы ровесники и будете прекраснейшей из пар, когда-либо венчавшихся во Французском соборе или в церкви Святой троицы. Как видишь, тебе предоставляется выбрать храм и проповедника, большего я тебе предоставить не могу. Что ты возьмешь и меня с собою к мужу, конечно, нехорошо, но и не так уж плохо. Где много солнца, много и тени.
Frau von Carayons Auge wurde feucht. Глаза госпожи фон Карайон увлажнились.
"Ach, meine süße Victoire, du siehst es anders, als es liegt. Ich will dich nicht mit Bekenntnissen überraschen, und in bloßen Andeutungen zu sprechen, wie du gelegentlich liebst, widerstreitet mir. Ich mag auch nicht philosophieren. Aber das laß dir sagen, es liegt alles vorgezeichnet in uns, und was Ursach scheint, ist meist schon wieder Wirkung und Folge. Glaube mir, deine kleine Hand wird das Band nicht knüpfen, das du knüpfen möchtest. Es geht nicht, es kann nicht sein. Ich weiß es besser. Und warum auch? Zuletzt lieb ich doch eigentlich nur dich." - Ах, ненаглядная моя Виктуар, ты все видишь не в том свете. Я не хочу огорошивать тебя признаниями, а говорить намеками, как ты подчас любишь, мне несвойственно. И философствовать не люблю. Но одно позволь тебе сказать: наша судьба заложена в нас самих, и то, что кажется причиной, нередко оказывается следствием наших поступков. Верь мне, твоей маленькой руке не скрепить тех уз, которые ты хотела бы скрепить. Этого не может, не должно быть. Мне лучше знать. Да и к чему? В конце концов, я люблю только тебя.
Ihr Gespräch wurde durch das Erscheinen einer alten Dame, Schwester des verstorbenen Herrn von Carayon, unterbrochen, die jeden Dienstag ein für allemal zu Mittag geladen war und unter "zu Mittag" pünktlicherweise zwölf Uhr verstand, trotzdem sie wußte, daß bei den Carayons erst um drei Uhr gegessen wurde. Tante Marguerite, das war ihr Name, war noch eine echte Koloniefranzösin, das heißt eine alte Dame, die das damalige, sich fast ausschließlich im Dativ bewegende Berlinisch mit geprüntem Munde sprach, das ü dem i vorzog, entweder "Kürschen" aß oder in die "Kürche" ging und ihre Rede selbstverständlich mit französischen Einschiebseln und Anredefloskeln garnierte. Sauber und altmodisch gekleidet, trug sie Sommer und Winter denselben kleinen Seidenmantel und hatte jene halbe Verwachsenheit, die damals bei den alten Koloniedamen so allgemein war, daß Victoire einmal als Kind gefragt hatte: "Wie kommt es nur, liebe Mama, daß fast alle Tanten so 'ich weiß nicht wie' sind?" Разговор их прервало появление старой дамы, сестры покойного Карайона, которая раз и навсегда была приглашена обедать у них по вторникам; слишком буквально понимая слово "обед", она являлась ровно в двенадцать часов, хотя знала, что у Карайонов за стол садятся в три. Тетушка Маргарита все еще оставалась истинной француженкой-эмигранткой, жеманно вытягивала губки, силясь говорить "по-берлински", ела не вишни, а "вюшни", и ходила не с визитами, а с "вюзитами", и, конечно, богато орнаментировала свою речь французскими словечками и выражениями. Всегда опрятно и старомодно одетая, тетушка Маргарита зимой и летом носила то же самое шелковое манто, сутулилась, как почти все дамы французской колонии в Берлине, что однажды заставило малютку Виктуар воскликнуть: "мамa, почему это почти все тети такие чудачки?"
Und dabei hatte sie eine hohe Schulter gemacht. Zu dem Seidenmantel Tante Margueritens gehörten auch noch ein Paar seidene Handschuhe, die sie ganz besonders in Ehren hielt und immer erst auf dem obersten Treppenabsatz anzog. Ihre Mitteilungen, an denen sie's nie fehlen ließ, entbehrten all und jedes Interesses, am meisten aber dann, wenn sie, was sie sehr liebte, von hohen und höchsten Personen sprach. Ihre Spezialität waren die kleinen Prinzessinnen der königlichen Familie: la petite princesse Charlotte et la petite princesse Alexandrine, die sie gelegentlich in den Zimmern einer ihr befreundeten französischen Erzieherin sah und mit denen sie sich derartig liiert fühlte, daß, als eines Tages die Brandenburger-Tor-Wache beim Vorüberfahren von la princesse Alexandrine versäumt hatte, rechtzeitig ins Gewehr zu treten und die Trommel zu rühren, sie nicht nur das allgemeine Gefühl der Empörung teilte, sondern das Ereignis überhaupt ansah, als ob Berlin ein Erdbeben gehabt habe. При этом она недоуменно пожала плечами. Неотъемлемой принадлежностью тетушкиного шелкового манто были шелковые же перчатки, которые она берегла как зеницу ока и всегда надевала лишь на верхней ступеньке лестницы. новости, непременно приносимые тетушкой, были лишены всякого интереса, в особенности когда она пускалась в рассказы,- а поговорить она была большая охотница - о высоких и высочайших особах. Ее специальностыо были маленькие принцессы королевской фамилии: la petite princesse Charlotte et la petite princesse Alexandrine (маленькая княгиня Шарлотта и маленькая княгиня Александар (фр.)), которых она иной раз видела в комнатах своей подруги - француженки, их воспитывавшей. Она умудрилась так слиться с их жизнью, что однажды, когда часовые у Бранденбургских ворот, при проезде принцессы Александрины, зазевались, вовремя не взяли под ружье и не дотронулись до барабана, она не только разделила всеобщее возмущение, но отнеслась к этому событию так, словно в Берлине произошло землетрясение.
Das war das Tantchen, das eben eintrat. Такова была вошедшая тетушка.
Frau von Carayon ging ihr entgegen und hieß sie herzlich willkommen, herzlicher als sonst wohl, und das einfach deshalb, weil durch ihr Erscheinen ein Gespräch unterbrochen worden war, das selbst fallenzulassen sie nicht mehr die Kraft gehabt hatte. Tante Marguerite fühlte sofort heraus, wie günstig heute die Dinge für sie lagen, und begann denn auch in demselben Augenblicke, wo sie sich gesetzt und die Seidenhandschuh in ihren Pompadour gesteckt hatte, sich dem hohen Adel königlicher Residenzien zuzuwenden, diesmal mit Umgehung der "Allerhöchsten Herrschaften". Госпожа фон Карайон пошла навстречу старой даме, приветствуя ее теплее, чем обычно, надо думать потому, что благодаря ее приходу прервался разговор, прервать который сама она была не в силах. Тетушка немедленно почуяла, сколь благоприятно складываются для нее обстоятельства сегодня; усевшись и спрятав перчатки в свой "помпадур", она немедленно приступила к повествованию об аристократических обитателях королевских резиденций, на сей раз даже не упомянув о "высочайших особах".
Ihre Mitteilungen aus der Adelssphäre waren ihren Hofanekdoten in der Regel weit vorzuziehn und hätten ein für allemal passieren können, wenn sie nicht die Schwäche gehabt hätte, die doch immerhin wichtige Personalfrage mit einer äußersten Geringschätzung zu behandeln. Mit andern Worten, sie verwechselte beständig die Namen, und wenn sie von einer Eskapade der Baronin Stieglitz erzählte, so durfte man sicher sein, daß sie die Gräfin Taube gemeint hatte. Solche Neuigkeiten eröffneten denn auch das heutige Gespräch, Neuigkeiten, unter denen die, "daß der Rittmeister von Schenk vom Regiment Garde du Corps der Prinzessin von Croy eine Serenade gebracht habe", die weitaus wichtigste war, ganz besonders, als sich nach einigem Hin- und Herfragen herausstellte, daß der Rittmeister von Schenk in den Rittmeister von Schach, das Regiment Garde du Corps in das Regiment Gensdarmes und die Prinzessin von Croy in die Prinzessin von Carolath zu transponieren sei. Сообщения из аристократической сферы были много занятнее ее придворных анекдотов, их вполне можно было бы слушать, если бы не некая тетушкина слабость, а именно - крайнее пренебрежение довольно важным моментом: она вечно путала имена, и если рассказывала об эскападе баронессы Штиглиц, то с уверенностью можно было сказать, что сия эскапада была предпринята графиней Таубе. Для начала тетушка и сегодня выложила разные новости, и среди них следующую: "Ротмистр фон Шенк, лейб-гвардеец, устроил серенаду под окном княгини фон Крой",- новость довольно существенная, тем более когда после недолгих расспросов выяснилось, что под ротмистром фон Шенком стедует понимать ротмистра фон Шаха, под гвардейским корпусом - жандармский полк, а под княгиней фон Крой - княгиню фон Каролат.
Solche Richtigstellungen wurden von seiten der Tante jedesmal ohne jede Spur von Verlegenheit entgegengenommen, und solche Verlegenheit kam ihr denn auch heute nicht, als ihr, zum Schluß ihrer Geschichte, mitgeteilt wurde, daß der Rittmeister von Schenk alias Schach noch im Laufe dieses Nachmittags erwartet werde, da man eine Fahrt über Land mit ihm verabredet habe. Такие поправки тетушка принимала без всякого смущения, не смутилась она и когда под конец этой своеобразной беседы ей сказали, что ротмистра фон Шенка - сиречь фон Шаха - ждут здесь еще сегодня, так как дамы условились поехать с ним на загородную прогулку.
Vollkommener Kavalier, wie er sei, werd er sich sicherlich freuen, eine liebe Verwandte des Hauses an dieser Ausfahrt mit teilnehmen zu sehen. Eine Bemerkung, die von Tante Marguerite sehr wohlwollend aufgenommen und von einem unwillkürlichen Zupfen an ihrem Taftkleide begleitet wurde. Ротмистр - настоящий рыцарь и, конечно же, будет рад, что в поездке примет участие и их милая родственница. Последние слова были приняты тетушкой Маргаритой весьма благосклонно, она даже торопливо огладила юбку своего тафтового платья.
Um Punkt drei war man zu Tische gegangen, und um Punkt vier - l'exactitude est la politesse des rois, würde Bülow gesagt haben - erschien eine zurückgeschlagene Halbchaise vor der Tür in der Behrenstraße. Schach, der selbst fuhr, wollte die Zügel dem Groom geben, beide Carayons aber grüßten schon reisefertig vom Balkon her und waren im nächsten Moment mit einer ganzen Ausstattung von Tüchern, Sonnen- und Regenschirmen unten am Wagenschlag. Mit ihnen auch Tante Marguerite, die nunmehr vorgestellt und von Schach mit einer ihm eigentümlichen Mischung von Artigkeit und Grandezza begrüßt wurde. Ровно в три все прошли в столовую, а ровно в четыре - l'exactitude est la politesse des rois (Точность - вежливость королей (франц.)), как сказал бы Бюлов,- у подъезда на Беренштрассе остановился фаэтон. Шах, сам правивший, собрался было передать вожжи груму, но обе дамы, уже одетые для загородной прогулки, приветствовали его с балкона и минуту спустя, с изрядным запасом шалей и зонтиков от солнца и от дождя, подошли к экипажу. С ними и тетушка Маргарита. Представленный ей Шах приветствовал старую даму учтивым и одновременно величественным поклоном.
"Und nun das dunkle Ziel, Fräulein Victoire." - Ну, скажите, какова же будет ваша "темная цель", фрейлейн Виктуар?
"Nehmen wir Tempelhof", sagte diese. - Поедемте в Темпельгоф,- отвечала она.
"Gut gewählt. Nur Pardon, es ist das undunkelste Ziel von der Welt. Namentlich heute. Sonne und wieder Sonne." - Выбор превосходный. По прошу прощения, это самая нетемная цель на свете. Особенно сегодня. Солнце, беспощадное солнце.
In raschem Trabe ging es, die Friedrichsstraße hinunter, erst auf das Rondell und das Hallesche Tor zu, bis der tiefe Sandweg, der zum Kreuzberg hinaufführte, zu langsamerem Fahren nötigte. Schach glaubte sich entschuldigen zu müssen, aber Victoire, die rückwärts saß und in halber Wendung bequem mit ihm sprechen konnte, war, als echtes Stadtkind, aufrichtig entzückt über all und jedes, was sie zu beiden Seiten des Weges sah, und wurde nicht müde, Fragen zu stellen und ihn durch das Interesse, das sie zeigte, zu beruhigen. Am meisten amüsierten sie die seltsam ausgestopften Altweibergestalten, die zwischen den Sträuchern und Gartenbeeten umherstanden und entweder eine Strohhutkiepe trugen oder mit ihren hundert Papilloten im Winde flatterten und klapperten. Быстрой рысью проехали они вниз по Фридрихштрассе к площади, а потом к Галльским воротам, покуда песчаная дорога, подымающаяся на Крейцберг, не заставила их ехать медленнее. Шах считал себя обязанным извиняться за плохую дорогу, но Виктуар - с переднего сиденья ей было удобно вполоборота перебрасываться с ним словами,- истинное дитя города, восторгаясь всем, что открывалось ее взору по обе стороны дороги, не уставала расспрашивать о том о сем Шаха, что положило конец его беспокойству. Всего больше ее забавляли расставленные в огородах и среди ягодников чучела, изображающие старух в соломенных шляпках или в папильотках, развевавшихся на ветру.
Endlich war man den Abhang hinauf, und über den festen Lehmweg hin, der zwischen den Pappeln lief, trabte man jetzt wieder rascher auf Tempelhof zu. Neben der Straße stiegen Drachen auf, Schwalben schossen hin und her, und am Horizonte blitzten die Kirchtürme der nächstgelegenen Dörfer. Лошади наконец одолели подъем и по убитой глинистой дороге, обсаженной тополями, быстрее побежали к Темпельгофу. У дороги ребятишки запускали змеев, в небе носились ласточки, а на горизонте блестели деревенские колоколенки.
Tante Marguerite, die, bei dem Winde, der ging, beständig bemüht war, ihren kleinen Mantelkragen in Ordnung zu halten, übernahm es nichtsdestoweniger, den Führer zu machen, und setzte dabei beide Carayonsche Damen ebensosehr durch ihre Namensverwechselungen wie durch Entdeckung gar nicht vorhandener Ähnlichkeiten in Erstaunen. Тетушка Маргарита, на ветру непрерывно оправлявшая воротник своего манто, тем не менее взяла на себя роль проводника, продолжая повергать в удивление обеих дам,- уже не только путаницей с именами, но и постоянными открытиями несуществующего сходства.
"Sieh, liebe Victoire, dieser Wülmersdörfer Kürchtürm! Ähnelt er nicht unsrer Dorotheenstädtschen Kürche?" - Смотри, милочка Виктуар, на вильмерсдорфскую колокольню! До чего же она похожа на нашу в Доротеенштадте!
Victoire schwieg. Виктуар молчала.
"Ich meine nicht um seiner Spitze, liebe Victoire, nein, um seinem Corps de logis." - Я не шпиль имею в виду, Виктуар, милочка, нет, только corps de logis. ( Основная часть здания (франц.))
Beide Damen erschraken. Es geschah aber, was gewöhnlich geschieht, das nämlich, daß alles das, was die Näherstehenden in Verlegenheit bringt, von den Fernerstehenden entweder überhört oder aber mit Gleichgiltigkeit aufgenommen wird. Und nun gar Schach! Er hatte viel zu lang in der Welt alter Prinzessinnen und Hofdamen gelebt, um noch durch irgendein Dummheits- oder Nichtbildungszeichen in ein besondres Erstaunen gesetzt werden zu können. Er lächelte nur und benutzte das Wort "Dorotheenstädtsche Kirche", das gefallen war, um Frau von Carayon zu fragen, "ob sie schon von dem Denkmal Kenntnis genommen habe, das in ebengenannter Kirche seitens des hochseligen Königs seinem Sohne, dem Grafen von der Mark, errichtet worden sei." Дамы были испуганы. Но все случилось как обычно случается: то, что повергает в смущение близких, сторонние либо вовсе не замечают, либо воспринимают с полнейшим равнодушием. Шах же слишком долго вращался в обществе старых принцесс и придворных дам, чтобы удивляться глупости или необразованности. Улыбнувшись, он подхватил слова "церковь в Доротеенштадте", оброненные тетушкой, чтобы спросить госпожу фон Карайон, видела ли она в этой церкви барельеф, по приказу покойного короля высеченный на гробнице его сына, графа фон дер Марка.
Mutter und Tochter verneinten. Tante Marguerite jedoch, die nicht gerne zugestand, etwas nicht zu wissen oder wohl gar nicht gesehen zu haben, bemerkte ganz ins Allgemeine hin: Мать и дочь ответили отрицательно. Но тетушка Маргарита, не любившая сознаваться, что она чего-то не знает или чего-то не видела, ни к кому не обращаясь, произнесла:
"Ach, der liebe, kleine Prinz. Daß er so früh sterben mußte. Wie jämmerlich. Und ähnelte doch seiner hochseligen Frau Mutter um beiden Augen." - Ах, бедный маленький принц! Умереть так рано! Какое несчастье! Он был похож на свою, блаженной памяти, мать как две капли воды.
Einen Augenblick war es, als ob der in seinem Legitimitätsgefühle stark verletzte Schach antworten und den "von seiner hochseligen Mutter" gebornen "lieben kleinen Prinzen" aufs schmählichste dethronisieren wollte, rasch aber übersah er die Lächerlichkeit solcher Idee, wies also lieber, um doch wenigstens etwas zu tun, auf das eben sichtbar werdende grüne Kuppeldach des Charlottenburger Schlosses hin und bog im nächsten Augenblick in die große, mit alten Linden bepflanzte Dorfgasse von Tempelhof ein. Одно мгновенье казалось, что Шах, уязвленный в своем монархическом чувстве, готов немедленно свергнуть "бедного маленького принца", рожденного "блаженной памяти матерью", но тотчас же, уразумев смехотворность такой мысли, он, чтобы хоть что-то сделать, показал на внезапно возникшую впереди зеленую куполообразную крышу Шарлоттенбургского дворца и свернул на обсаженную липами широкую деревенскую улицу, ведущую к Темпельгофу.
Gleich das zweite Haus war ein Gasthaus. Er gab dem Groom die Zügel und sprang ab, um den Damen beim Aussteigen behilflich zu sein. Aber nur Frau von Carayon und Victoire nahmen die Hilfe dankbar an, während Tante Marguerite verbindlich ablehnte, "weil sie gefunden habe, daß man sich auf seinen eigenen Händen immer am besten verlassen könne". Во втором доме по этой улице помещалась гостиница. Шах передал вожжи груму и спрыгнул с козел, чтобы помочь дамам выйти из экипажа. Но помощь его с благодарностью приняли только госпожа фон Карайон и Виктуар, тетушка учтиво ее отклонила: она-де давно поняла, что предпочтительно полагаться только на себя самое.
Der schöne Tag hatte viele Gäste hinausgelockt, und der von einem Staketenzaun eingefaßte Vorplatz war denn auch an allen seinen Tischen besetzt. Das gab eine kleine Verlegenheit. Als man aber eben schlüssig geworden war, in dem Hintergarten, unter einem halboffenen Kegelbahnhäuschen, den Kaffee zu nehmen, ward einer der Ecktische frei, so daß man in Front des Hauses, mit dem Blick auf die Dorfstraße, verbleiben konnte. Das geschah denn auch, und es traf sich, daß es der hübscheste Tisch war. Погожий день привлек множество посетителей, все столики на огороженной штакетом площадке перед гостиницей были заняты. Возникло некоторое замешательство. Но когда уже решено было выпить кофе в садике позади дома, под навесом кегельбана, один столик в углу освободился, и все обрадовались, что не надо уходить с площадки, откуда открывался вид на деревенскую улицу. К тому же и столик оказался просто очаровательным.
Aus seiner Mitte wuchs ein Ahorn auf, und wenn es auch, ein paar Spitzen abgerechnet, ihm vorläufig noch an allem Laubschmucke fehlte, so saßen doch schon die Vögel in seinen Zweigen und zwitscherten. Und nicht das bloß sah man: Equipagen hielten in der Mitte der Dorfstraße, die Stadtkutscher plauderten, und Bauern und Knechte, die mit Pflug und Egge vom Felde hereinkamen, zogen an der Wagenreihe vorüber. Zuletzt kam eine Herde, die der Schäferspitz von rechts und links her zusammenhielt, und dazwischen hörte man die Betglocke, die läutete. Denn es war eben die sechste Stunde. Из середины его прорастал молодой клен, и хотя пышной его крону еще никак нельзя было назвать, но и на редких ветвях уже сидели и щебетали птицы. Мало этого: отсюда были видны экипажи, остановившиеся на деревенской улице; городские кучера без умолку болтали, крестьяне и батраки с плугом и бороной, возвращавшиеся с поля, медленно проходили мимо вереницы карет и колясок. Под конец еще показалось стадо, которое сторожевой пес обегал справа и слева, чтобы не дать ему разбрестись, в это же время зазвонил колокол, сзывая жителей на молитву. Был уже шестой час вечера.
Die Carayons, so verwöhnte Stadtkinder sie waren, oder vielleicht auch weil sie's waren, enthusiasmierten sich über all und jedes und jubelten, als Schach einen Abendspaziergang in die Tempelhofer Kirche zur Sprache brachte. Sonnenuntergang sei die schönste Stunde. Tante Marguerite freilich, die sich "vor dem unvernünftigen Viehe" fürchtete, wäre lieber am Kaffeetische zurückgeblieben, als ihr aber der zu weiterer Beruhigung herbeigerufene Wirt aufs eindringlichste versichert hatte, "daß sie sich um den Bullen nicht zu fürchten brauche", nahm sie Victoirens Arm und trat mit dieser auf die Dorfstraße hinaus, während Schach und Frau von Carayon folgten. Alles, was noch an dem Staketenzaune saß, sah ihnen nach. Дамы Карайон, прирожденные горожанки, возможно, именно потому решительно всем восхищались; когда же Шах упомянул о посещении темпельгофской церкви, пришли в полный восторг. Ведь нет минут прекраснее, чем заход солнца. Конечно, тетушка Маргарита, боявшаяся "неразумных тварей", предпочла бы остаться за столиком, но когда призванный на помощь хозяин заверил ее, что "нашего быка бояться не приходится", взяла под руку Виктуар, и они вдвоем вышли на улицу; Шах и госпожа фон Карайон следовали за ними. Все сидевшие на площадке уставились им вслед.
"Es ist nichts so fein gesponnen", sagte Frau von Carayon und lachte. - Нет ничего тайного, что не стало бы явным,- проговорила госпожа фон Карайон и рассмеялась.
Schach sah sie fragend an. Шах вопросительно посмотрел на нее.
"Ja, lieber Freund, ich weiß alles. Und niemand Geringeres als Tante Marguerite hat uns heute mittag davon erzählt." - Да, друг мой, мне все известно. И не кто другой, как тетушка Маргарита, рассказала нам об этом сегодня,
"Wovon?" - О чем рассказала?
"Von der Serenade. Die Carolath ist eine Dame von Welt, und vor allem eine Fürstin. Und Sie wissen doch, was Ihnen nachgesagt wird, 'daß Sie der garstigsten princesse vor der schönsten bourgeoise den Vorzug geben würden'. Jeder garstigen Prinzeß, sag ich. Aber zum Überfluß ist die Carolath auch noch schön. Un teint de lis et de rose. Sie werden mich eifersüchtig machen." - О серенаде. Фон Каролат ведь светская дама и княгиня. А знаете ли вы, что о вас говорят, будто вы самую безобразную принцессу готовы предпочесть красавице буржуазке? Повторяю, самую безобразную. Каролат же до сих пор красива. Un teint de lys et de rose (Цвет лица как лилии и розы (франц.)). Вы еще заставите меня ревновать.
Schach küßte der schönen Frau die Hand. Шах поцеловал руку своей прекрасной спутнице.
"Tante Marguerite hat Ihnen richtig berichtet, und Sie sollen nun alles hören. Auch das Kleinste. Denn wenn es mir, wie zugestanden, eine Freude gewährt, einen solchen Abend unter meinen Erlebnissen zu haben, so gewährt es mir doch eine noch größere Freude, mit meiner schönen Freundin darüber plaudern zu können. Ihre Pläsanterien, die so kritisch und doch zugleich so voll guten Herzens sind, machen mir erst alles lieb und wert. Lächeln Sie nicht. Ach, daß ich Ihnen alles sagen könnte. Teure Josephine, Sie sind mir das Ideal einer Frau: klug und doch ohne Gelehrsamkeit und Dünkel, espritvoll und doch ohne Mokanterie. - Тетушка Маргарита все правильно рассказала вам, но теперь прошу, выслушайте меня, я поведаю вам даже мельчайшие подробности. Ибо если мне, не скрою, приятно, среди всего прочего, вспомнить о том вечере, то еще большую радость принесет мне возможность поболтать о нем с моей прелестной подругой. Ведь только ваши шутки, столь меткие и в то же время свидетельствующие о добром сердце, делают мне все на свете интересным и приятным. Не смейтесь. Ах, если бы я мог сказать вам: дорогая Жозефина, вы для меня идеал женщины, вы умны без педантизма и спеси, остроумны без злобной насмешливости.
Die Huldigungen, die mein Herz darbringt, gelten nach wie vor nur Ihnen, Ihnen, der Liebenswürdigsten und Besten. Und das ist Ihr höchster Reiz, meine teure Freundin, daß Sie nicht einmal wissen, wie gut Sie sind und welch stille Macht Sie über mich üben." Только к вам сейчас, как и прежде, устремляется благоговейный восторг моего сердца, к вам, лучшей и достойнейшей. И высшая ваша прелесть, дорогая моя подруга, в том, что вы даже не подозреваете, сколь вы добры и какую власть вы надо мной имеете.
Er hatte fast mit Bewegung gesprochen, und das Auge der schönen Frau leuchtete, während ihre Hand in der seinen zitterte. Rasch aber nahm sie den scherzhaften Ton wieder auf und sagte: Он говорил едва ли не растроганно, и глаза прекрасной женщины сияли, а рука вздрагивала в его руке. Но она быстро вернулась к своему шутливому тону и сказала:
"Wie gut Sie zu sprechen verstehen. Wissen Sie wohl, so gut spricht man nur aus der Verschuldung heraus." - Красиво же вы умеете говорить! Но знайте: красиво говорит лишь тот, кто чувствует себя виноватым.
"Oder aus dem Herzen. Aber lassen wir's bei der Verschuldung, die nach Sühne verlangt. Und zunächst nach Beichte. Deshalb kam ich gestern. Ich hatte vergessen, daß Ihr Empfangsabend war, und erschrak fast, als ich Bülow sah und diesen aufgedunsenen Roturier, den Sander. Wie kommt er nur in Ihre Gesellschaft?" - Или от полноты сердца. Но лучше поговорим о вине, требующей искупления. Начнем с исповеди. За этим я и пришел вчера, позабыв про ваш приемный день, и почти что испугался, увидев Бюлова и этого плебея, Зандера. Как он попал в ваше общество?
"Er ist der Schatten Bülows." - Зандер - тень Бюлова.
"Ein sonderbarer Schatten, der dreimal schwerer wiegt als der Gegenstand, der ihn wirft. Ein wahres Mammut. Nur seine Frau soll ihn noch übertreffen, weshalb ich neulich spöttisch erzählen hörte, 'Sander, wenn er seine Brunnenpromenade vorhabe, gehe nur dreimal um seine Frau herum'. Und dieser Mann Bülows Schatten! Wenn Sie lieber sagten, sein Sancho Pansa..." - Хороша тень, весящая в три раза больше того, кто ее отбрасывает. Настоящий мамонт. Толще Зандера, говорят, только его жена, и я сегодня слышал следующий анекдот: "Зандеру, чтобы совершить свой ежедневный моцион, достаточно три раза обойти вокруг жены". И этот человек тень Бюлова! Правильнее уже будет сказать - его Санчо Панса...
"So nehmen Sie Bülow selbst als Don Quixote?" - Значит, вы Бюлова считаете Дон-Кихотом?
"Ja, meine Gnädigste... Sie wissen, daß es mir im allgemeinen widersteht, zu medisieren, aber dies ist au fond nicht medisieren, ist eher Schmeichelei. Der gute Ritter von La Mancha war ein ehrlicher Enthusiast, und nun frag ich Sie, teuerste Freundin, läßt sich von Bülow dasselbe sagen? Enthusiast! Er ist exzentrisch, nichts weiter, und das Feuer, das in ihm brennt, ist einfach das einer infernalen Eigenliebe." - Да, сударыня. Вы знаете, что, в общем-то, я не склонен к злословию, но это au fond (в сущности (франц.)) не клевета, скорее - прямая лесть. Славный рыцарь из Ламанча был честным энтузиастом, а позвольте вас спросить, дорогая моя подруга, можно ли то же самое сказать о Бюлове? Энтузиаст! Нет! Он эксцентричен и все тут, а пылающий в нем огонь - не более как огонь инфернального себялюбия.
"Sie verkennen ihn, lieber Schach. Er ist verbittert, gewiß; aber ich fürchte, daß er ein Recht hat, es zu sein." - Вы несправедливы к нему, милый Шах. Он, конечно, озлоблен, но боюсь, что по праву.
"Wer an krankhafter Überschätzung leidet, wird immer tausend Gründe haben, verbittert zu sein. Er zieht von Gesellschaft zu Gesellschaft und predigt die billigste der Weisheiten, die Weisheit post festum. Lächerlich. An allem, was uns das letzte Jahr an Demütigungen gebracht hat, ist, wenn man ihn hört, nicht der Übermut oder die Kraft unserer Feinde schuld, o nein, dieser Kraft würde man mit einer größeren Kraft unschwer haben begegnen können, wenn man sich unsrer Talente, will also sagen, der Talente Bülows, rechtzeitig versichert hätte. Das unterließ die Welt, und daran geht sie zugrunde. So geht es endlos weiter. Человек, болезненно себя переоценивающий, всегда отыщет тысячи причин для озлобления. Он ходит из дома в дом, проповедуя самую дешевую мудрость, мудрость post festum (Здесь: (мудрость) вчерашнего дня (лат.).). Смешно. Во всех унижениях, перенесенных нами в прошлом году, если послушать его, виноваты не высокомерие или мощь наших врагов, о нет, этой мощи без труда можно было противопоставить еще большую, если бы люди вовремя поверили в наши таланты, понимай - в таланты Бюлова. Человечество на это не пошло и обрекло себя гибели. И так далее без конца.
Darum Ulm und darum Austerlitz. Alles hätt ein andres Ansehen gewonnen, sich anders zugetragen, wenn diesem korsischen Thron- und Kronenräuber, diesem Engel der Finsternis, der sich Bonaparte nennt, die Lichtgestalt Bülows auf dem Schlachtfeld entgegengetreten wäre. Mir widerwärtig. Ich hasse solche Fanfaronaden. Er spricht von Braunschweig und Hohenlohe wie von lächerlichen Größen, ich aber halte zu dem Friderizianischen Satze, daß die Welt nicht sichrer auf den Schultern des Atlas ruht als Preußen auf den Schultern seine Armee." Отсюда Ульм и отсюда Аустерлиц. Все приняло бы иной оборот, если бы перед корсиканским похитителем короны и престола, перед этим ангелом тьмы, именующим себя Бонапартом, на поле боя предстал просветленный лик Бюлова. Мне противно. Я не терплю фанфаронов. О герцоге Брауншвейгском и о Гогенлоэ он говорит с насмешкой, а я стою за Фридрихово изречение: "Земля покоится на плечах Атласа не надежнее, чем Пруссия на плечах своей армии".
Während dieses Gespräch zwischen Schach und Frau von Carayon geführt wurde, war das ihnen voranschreitende Paar bis an eine Wegstelle gekommen, von der aus ein Fußpfad über ein frisch gepflügtes Ackerfeld hin sich abzweigte. Покуда Шах и госпожа фон Карайон вели этот разговор, пара, шедшая впереди, дошла до того места, где от дороги ответвлялась тропинка, пересекавшая свежевспаханное поле.
"Das ist die Kürche", sagte das Tantchen und zeigte mit ihrem Parasol auf ein neugedecktes Turmdach, dessen Rot aus allerlei Gestrüpp und Gezweig hervorschimmerte. - Вот и "цюрковь",- сказала тетушка, указывая зонтиком на новехонькую красную крышу колокольни, мелькнувшую среди деревьев.
Victoire bestätigte, was sich ohnehin nicht bestreiten ließ, und wandte sich gleich danach nach rückwärts, um die Mama durch eine Kopf- und Handbewegung zu fragen, ob man den hier abzweigenden Fußpfad einschlagen wolle. Frau von Carayon nickte zustimmend, und Tante und Nichte schritten in der angedeuteten Richtung weiter. Überall aus dem braunen Acker stiegen Lerchen auf, die hier, noch ehe die Saat heraus war, schon ihr Furchennest gebaut hatten, ganz zuletzt aber kam ein Stück brachliegendes Feld, das bis an die Kirchhofsmauer lief und, außer einer spärlichen Grasnarbe, nichts aufwies als einen trichterförmigen Tümpel, in dem ein Unkenpaar musizierte, während der Rand des Tümpels in hohen Binsen stand. Виктуар подтвердила то, что все равно нельзя было оспаривать, и обернулась, чтобы жестами спросить мамa, не пойти ли им по тропинке. Госпожа фон Карайон утвердительно кивнула, и тетя с племянницей двинулись в указанном направлении. При каждом их шаге с бурой вспаханной земли взлетали жаворонки, свившие гнезда в бороздах еще до того, как взошли хлеба; дальше до самой кладбищенской стены шла уже невозделанная земля, на которой, кроме полоски чахлого дерна, имелся только воронкообразный прудик, где музицировала чета жерлянок, по берегу этой лужи рос высокий камыш.
"Sieh, Victoire, das sind Binsen." - Смотри-ка, Виктуар, это камыш!
"Ja, liebe Tante." - Да, тетушка.
"Kannst du dir denken, ma chère, daß, als ich jung war, die Binsen als kleine Nachtlichter gebraucht wurden und auch wirklich ganz ruhig auf einem Glase schwammen, wenn man krank war oder auch bloß nicht schlafen konnte..." - Можешь себе представить, ma chere (Моя дорогая (франц.)), в пору моей молодости камышинки употребляли в качестве ночников, когда нездоровилось или просто не спалось, и представь себе, они отлично плавали в стаканчике.
"Gewiß", sagte Victoire. "Jetzt nimmt man Wachsfädchen, die man zerschneidet und in ein Kartenstückchen steckt." - Теперь,- сказала Виктуар,- режут на кусочки навощенную нить и продергивают ее сквозь кружок картона.
"Ganz recht, mein Engelchen. Aber früher waren es Binsen, des joncs. Und sie brannten auch. Und deshalb erzähl ich es dir. Denn sie müssen doch ein natürliches Fett gehabt haben, ich möchte sagen etwas Kienenes." - Да, мой ангел. Но раньше это были камышинки, les joncs (лилии (фр.)). И они тоже славно горели. Потому-то я тебе об этом и рассказываю. Наверно, в них был естественный жир или какая-нибудь смола.
"Es ist wohl möglich", antwortete Victoire, die der Tante nie widersprach, und horchte, während sie dies sagte, nach dem Tümpel hin, in dem das Musizieren der Unken immer lauter wurde. Gleich danach aber sah sie, daß ein halberwachsenes Mädchen von der Kirche her im vollen Lauf auf sie zukam und mit einem zottigen weißen Spitz sich neckte, der bellend und beißend an der Kleinen emporsprang. Dabei warf die Kleine, mitten im Lauf, einen an einem Strick und einem Klöppel hängenden Kirchenschlüssel in die Luft und fing ihn so geschickt wieder auf, daß weder der Schlüssel noch der Klöppel ihr weh tun konnte. Zuletzt aber blieb sie stehn und hielt die linke Hand vor die Augen, weil die niedergehende Sonne sie blendete. - Вполне возможно,- отвечала Виктуар, она никогда не спорила с тетушкой и, произнося эти слова, прислушалась - музицированье жерлянок становилось все громче. Но тут же ее внимание привлекла к себе девочка-подросток, во всю мочь бежавшая от церкви им навстречу; за нею с лаем несся косматый шпиц, он прыгал на девочку и старался ее укусить. А она при этом еще подбрасывала в воздух тяжелый церковный ключ, веревкой привязанный к чурке, и так ловко его ловила, что ни ключ, ни чурка не причиняли ей боли. Наконец она остановилась, левой рукой прикрывая глаза от света закатного солнца.
"Bist du die Küsterstochter?" fragte Victoire. - Ты не дочь церковного служителя? - осведомилась Виктуар.
"Ja", sagte das Kind. - Да,- ответила девочка.
"Dann bitte, gib uns den Schlüssel oder komm mit uns und schließ uns die Kirche wieder auf. Wir möchten sie gerne sehen, wir und die Herrschaften da." - Пожалуйста, дай нам ключ или вернись с нами и отопри церковь. Мы хотели бы осмотреть ее вместе с господами, что идут вон там.
"Gerne", sagte das Kind und lief wieder vorauf, überkletterte die Kirchhofsmauer und verschwand alsbald hinter den Haselnuß- und Hagebuttensträuchern, die hier so reichlich standen, daß sie, trotzdem sie noch kahl waren, eine dichte Hecke bildeten. - Ладно,- сказала девчушка, побежала обратно, перелезла через кладбищенскую стену и тотчас же исчезла за кустами лещины и шиповника, так густо посаженных, что, даже еще не покрывшись листвой, они образовывали плотную изгородь.
Das Tantchen und Victoire folgten ihr und stiegen langsam über verfallene Gräber weg, die der Frühling noch nirgends mit seiner Hand berührt hatte; nirgends zeigte sich ein Blatt, und nur unmittelbar neben der Kirche war eine schattig-feuchte Stelle wie mit Veilchen überdeckt. Victoire bückte sich, um hastig davon zu pflücken, und als Schach und Frau von Carayon im nächsten Augenblick den eigentlichen Hauptweg des Kirchhofes heraufkamen, ging ihnen Victoire entgegen und gab der Mutter die Veilchen. Тетушка и Виктуар медленно шли среди заброшенных могил, которых еще не коснулось дыхание весны; куда ни глянь - голые ветки, только возле самой церкви зеленела тенисто-влажная полянка, поросшая фиалками. Виктуар нагнулась, торопливо нарвала букетик, и когда мгновенье спустя Шах и госпожа фон Карайон показались на главной дороге, пошла им навстречу и протянула матери фиалки.
Die Kleine hatte mittlerweile schon aufgeschlossen und saß wartend auf dem Schwellstein; als aber beide Paare heran waren, erhob sie sich rasch und trat, allen vorauf, in die Kirche, deren Chorstühle fast so schräg standen wie die Grabkreuze draußen. Alles wirkte kümmerlich und zerfallen, der eben sinkende Sonnenball aber, der hinter den nach Abend zu gelegenen Fenstern stand, übergoß die Wände mit einem rötlichen Schimmer und erneuerte, für Augenblicke wenigstens, die längst blind gewordene Vergoldung der alten Altarheiligen, die hier noch, aus der katholischen Zeit her, ihr Dasein fristeten. Es konnte nicht ausbleiben, daß das genferisch reformierte Tantchen aufrichtig erschrak, als sie dieser "Götzen" ansichtig wurde, Schach aber, der unter seine Liebhabereien auch die Genealogie zählte, fragte bei der Kleinen an, ob nicht vielleicht alte Grabsteine da wären. Девчушка между тем отперла тяжелую дверь и, дожидаясь посетителей, присела на пороге, но когда обе пары приблизились, вскочила и первой вошла в церковь, где скамьи стояли так же косо и беспорядочно, как кресты на кладбище. Все здесь было убого и запущено, но близившийся к закату солнечный шар за окнами, смотревшими на запад, вдруг залил стены красноватым сиянием, обновляя, пусть только на миг, давно поблекшую позолоту старых святых на алтаре, что еще с католических времен влачили здесь свое смиренное существование. Верная женевскому реформатству, тетушка, конечно же, перепугалась, увидев этих "идолов", а Шах, среди многих пристрастий которого была и генеалогия, спросил девочку, нет ли здесь старинных надгробий.
"Einer ist da", sagte die Kleine. "Dieser hier", und wies auf ein abgetretenes, aber doch noch deutlich erkennbares Steinbild, das aufrecht in einen Pfeiler, dicht neben dem Altar, eingemauert war. Es war ersichtlich ein Reiteroberst. - Одно есть,- ответила та.- Вот.- И указала на обветшавший, но все еще четко различимый барельеф, вмурованный в столб у самого алтаря. По-видимому, то был рейтарский полковник.
"Und wer ist es?" fragte Schach. - Кто это? - спросил Шах.
"Ein Tempelritter", erwiderte das Kind, "und hieß der Ritter von Tempelhof. Und diesen Grabstein ließ er schon bei Lebzeiten machen, weil er wollte, daß er ihm ähnlich werden sollte." - Тамплиер,- ответила девочка,- рыцарь фон Темпельгоф. Это надгробие он велел сделать с себя еще при жизни, хотел, чтобы было на него похоже.
Hier nickte das Tantchen zustimmend, weil das Ähnlichkeitsbedürfnis des angeblichen Ritters von Tempelhof eine verwandte Saite in ihrem Herzen traf. Тетушка одобрительно кивнула: стремление, которым был одержим почивший рыцарь, затронуло какие-то родственные струны в ее душе.
"Und er baute diese Kirche", fuhr die Kleine fort, "und baute zuletzt auch das Dorf und nannt es Tempelhof, weil er selber Tempelhof hieß. Und die Berliner sagen 'Templow'. Aber es ist falsch." - Он и церковь эту построил,- продолжала девочка,- а потом еще и деревню и назвал ее Темпельгоф, его-то самого ведь Темпельгоф звали. Берлинцы говорят "Темплов", только это неправильно.
All das nahmen die Damen in Andacht hin, und nur Schach, der neugierig geworden war, fragte weiter, "ob sie nicht das ein' oder andre noch aus den Lebzeiten des Ritters wisse". Дамы задумчиво ее слушали, а Шах, в котором пробудилось любопытство, спросил, не знает ли она еще каких-либо подробностей из жизни рыцаря.
"Nein, aus seinen Lebzeiten nicht. Aber nachher." - Нет, из жизни ничего не знаю. Только после смерти.
Alle horchten auf, am meisten das sofort einen leisen Grusel verspürende Tantchen, die Kleine hingegen fuhr in ruhigem Tone fort: Все встрепенулись, тетушку даже дрожь пробрала, а девочка спокойно продолжала:
"Ob es alles so wahr ist, wie die Leute sagen, das weiß ich nicht. Aber der alte Kossäte Maltusch hat es noch miterlebt." - Уж не знаю, правда или нет, что люди говорят, только старый бобыль Мальтуш все это своими глазами видел.
"Aber was denn, Kind?" - Что именно, детка?
"Er lag hier vor dem Altar über hundert Jahre, bis es ihn ärgerte, daß die Bauern und Einsegnungskinder immer auf ihm herumstanden und ihm das Gesicht abschurrten, wenn sie zum Abendmahl gingen. Und der alte Maltusch, der jetzt ins neunzigste geht, hat mir und meinem Vater erzählt, er hab es noch mit seinen eigenen Ohren gehört, daß es mitunter so gepoltert und gerollt hätte, wie wenn es drüben über Schmargendorf donnert." - Рыцарь лежал вот здесь, перед алтарем, больше ста лет, а потом подосадовал, что крестьяне и конфирманты вечно на нем толпятся и уже истоптали ему все лицо. Старик Мальтуш, ему уже скоро девяносто стукнет, рассказывал нам с отцом, что своими ушами слышал, как под полом что-то стучало и перекатывалось, словно гроза гремела над соседней деревней.
"Wohl möglich." - Вполне возможно.
"Aber sie verstanden nicht, was das Poltern und Rollen bedeutete", fuhr die Kleine fort. "Und so ging es bis das Jahr, wo der russische General, dessen Namen ich immer vergesse, hier auf dem Tempelhofer Felde lag. Da kam einen Sonnabend der vorige Küster und wollte die Singezahlen wegwischen und neue für den Sonntag anschreiben. Und nahm auch schon das Kreidestück. Aber da sah er mit einem Male, daß die Zahlen schon weggewischt und neue Gesangbuchzahlen und auch die Zahlen von einem Bibelspruch, Kapitel und Vers, mit angeschrieben waren. Alles . ltmodisch und undeutlich, und nur so grade noch zu lesen. Und als sie nachschlugen, da fanden sie: 'Du sollst deinen Toten in Ehren halten und ihn nicht schädigen an seinem Antlitz.' Und nun wußten sie, wer die Zahlen geschrieben, und nahmen den Stein auf und mauerten ihn in diesen Pfeiler." - Но они не понимали, что это стучит и перекатывается,- рассказывала девочка,- и так продолжалось, покуда один русский генерал, никак не упомню его фамилию, не пал под Темпельгофом. Как-то раз, в субботу, пришел прежний служитель и хотел стереть с доски номера псалмов и проставить новые, на воскресенье. Он ваял в руки мел и вдруг все увидели, что прежние цифры уже стерты и там стоят новые, и еще цифры, обозначающие главу и стих библейского изречения. Все написано по-старинному, очень неясно, едва-едва можно прочесть. Ну, они, конечно, постарались и отыскали: "Ты должен воздавать почести своему покойнику, а не топтать его лицо". Тут уж им ясно стало, кто писал цифры, они подняли камень и вмуровали его в этот столб.
"Ich finde doch", sagte Tante Marguerite, die, je schrecklicher sie sich vor Gespenstern fürchtete, desto lebhafter ihr Vorhandensein bestritt, "ich finde doch, die Regierung sollte mehr gegen dem Aberglauben tun." Und dabei wandte sie sich ängstlich von dem unheimlichen Steinbild ab und ging mit Frau von Carayon, die, was Gespensterfurcht anging, mit dem Tantchen wetteifern konnte, wieder dem Ausgange zu. - Я считаю,- заявила тетушка Маргарита, она чем больше боялась привидений, тем ажитированнее отрицала их существование,- что правительство должно больше заботиться о борьбе с суеверием.- С этими словами она боязливо отвернулась от зловещего надгробия и вместе с госпожой фон Карайон, которая по части суеверия могла бы поспорить с тетушкой, направилась к выходу.
Schach folgte mit Victoire, der er den Arm gereicht hatte. Шах, держа под руку Виктуар, последовал за ними.
"War es wirklich ein Tempelritter?" fragte diese. "Meine Tempelritterkenntnis beschränkt sich freilich nur auf den einen im 'Nathan', aber wenn unsre Bühne die Kostümfrage nicht zu willkürlich behandelt hat, so müssen die Tempelritter durchaus anders ausgesehen haben. Hab ich recht?" - Интересно, он и вправду был тамплиер? - спросила она.- Все, что я знаю о тамплиерах, сводится к одному-единственному, в "Натане", но если в наших театрах не слишком произвольно трактуется вопрос о костюмах, то тамплиеры должны выглядеть совсем по-другому. Или я не права?
" Immer recht, meine liebe Victoire." Und der Ton dieser Worte traf ihr Herz und zitterte darin nach, ohne daß sich Schach dessen bewußt gewesen wäre. - Вы всегда правы, милая моя Виктуар.- Тон, каким были сказаны эти слова, проник ей в сердце и долго звучал в нем, хотя Шах этого даже не заподозрил.
"Wohl. Aber wenn kein Templer, was dann?" fragte sie weiter und sah ihn zutraulich und doch verlegen an. - Хорошо. Но если не тамплиер, кто же тогда? - продолжала допытываться Виктуар, доверчиво и в то же время смущенно взглядывая на него.
"Ein Reiteroberst aus der Zeit des Dreißigjährigen Krieges. Oder vielleicht auch erst aus den Tagen von Fehrbellin. Ich las sogar seinen Namen: Achim von Haake." - Рейтарский полковник времен Тридцатилетней войны. А может быть, и более поздних дней Фербеллина. Я разобрал его имя: Ахим фон Хааке.
"So halten Sie die ganze Geschichte für ein Märchen?" - Значит, вы всю эту историю считаете выдумкой?
"Nicht eigentlich das, oder wenigstens nicht in allem. Es ist erwiesen, daß wir Templer in diesem Lande hatten, und die Kirche hier mit ihren vorgotischen Formen mag sehr wohl bis in jene Templertage zurückreichen. Soviel ist glaubhaft." - Нет, не совсем. Установлено, что в наших краях жили тамплиеры, и эта церковь с ее доготическими формами вполне могла возникнуть в их времена. Вот единственное, что здесь достоверно.
"Ich höre so gern von diesem Orden." - Меня так интересует этот орден!
"Auch ich. Er ist von der strafenden Hand Gottes am schwersten heimgesucht worden und eben deshalb auch der poetischste und interessanteste. Sie wissen, was ihm vorgeworfen wird: Götzendienst, Verleugnung Christi, Laster aller Art. Und ich fürchte, mit Recht. Aber groß wie seine Schuld, so groß war auch seine Sühne, ganz dessen zu geschweigen, daß auch hier wieder der unschuldig Überlebende die Schuld voraufgegangener Geschlechter zu büßen hatte. - Меня тоже. Карающая рука божества грозно поразила его, и, наверно, поэтому он остался самым интригующим и поэтическим. Вы же знаете, что было поставлено ему в вину: идолопоклонство, отречение от Христа, всевозможные пороки. И боюсь, что справедливо. Но как ни огромна была вина, еще страшнее было искупление, не говоря уже о том, что и в данном случае безвинный потомок поплатился за вину сошедших поколений.
Das Los und Schicksal aller Erscheinungen, die sich, auch da noch, wo sie fehlen und irren, dem Alltäglichen entziehn. Und so sehen wir denn den schuldbeladenen Orden, all seiner Unrühmlichkeiten unerachtet, schließlich in einem wiedergewonnenen Glorienschein zugrunde gehen. Es war der Neid, der ihn tötete, der Neid und der Eigennutz, und schuldig oder nicht, mich überwältigt seine Größe." Таков удел и рок всех, кто, пусть блуждая и ошибаясь, стремится возвыситься над повседневностью. Итак, этот орден, над которым тяготели столь страшные обвинения, несмотря на упадок и бесславие, окончил свое существование в сияющем ореоле. Убила его зависть, зависть и корыстолюбие, и, виноватый или безвинный, он подавляет меня своим величием.
Victoire lächelte: Виктуар улыбнулась.
"Wer Sie so hörte, lieber Schach, könnte meinen, einen nachgebornen Templer in Ihnen zu sehen. Und doch war es ein mönchischer Orden, und mönchisch war auch sein Gelübde. Hätten Sie's vermocht, als Templer zu leben und zu sterben?" - Тот, кто услышал бы вас, милый Шах, право, мог бы подумать, что вы последний из тамплиеров. Но все же это был монашеский орден, монашеским был и его обет. Разве могли бы вы жить и умереть, как тамплиер?
"Ja." - Да.
"Vielleicht verlockt durch das Kleid, das noch kleidsamer war als die Supraweste der Gensdarmes." - Возможно, вас прельщает одеяние, еще более изящное, чем жандармская безрукавка?
"Nicht durch das Kleid, Victoire. Sie verkennen mich. Glauben Sie mir, es lebt etwas in mir, das mich vor keinem Gelübde zurückschrecken läßt." - Нет, не одеяние, милая Виктуар. Вы не знаете меня, есть во мне что-то такое, отчего ни один обет мне не страшен.
"Um es zu halten?" - И не страшно его блюсти?
Aber eh er noch antworten konnte, fuhr sie rasch in wieder scherzhafter werdendem Tone fort: Не дав ему ответить, она опять заговорила шутливым тоном:
"Ich glaube, Philipp le Bel hat den Orden auf dem Gewissen. Sonderbar, daß alle historischen Personen, die den Beinamen des ' Schönen' führen, mir unsympathisch sind. Und ich hoffe, nicht aus Neid. Aber die Schönheit, das muß wahr sein, macht selbstisch, und wer selbstisch ist, ist undankbar und treulos." - Мне думается, гибель этого ордена лежит на совести Филиппа Красивого. Странное дело, все исторические лица, прозванные "красивыми", мне антипатичны. И, думаю, не из зависти. Но красота, как говорят, и, по-видимому, не без причины, делает человека себялюбцем, а себялюбец - неблагодарен и вероломен.
Schach suchte zu widerlegen. Er wußte, daß sich Victoirens Worte, sosehr sie Pikanterien und Andeutungen liebte, ganz unmöglich gegen ihn gerichtet haben konnten. Und darin traf er's auch. Es war alles nur jeu d'esprit, eine Nachgiebigkeit gegen ihren Hang zu philosophieren. Und doch, alles, was sie gesagt hatte, so gewiß es absichtslos gesagt worden war, so gewiß war es doch auch aus einer dunklen Ahnung heraus gesprochen worden. Шах искал возражений. Он знал, что слова Виктуар, как ни любила она колкие намеки; не могли быть адресованы ему. И он не ошибался. Все это было только jeu d'esprit (Игра ума (франц.)), неизбывная страсть к философствованию. И тем не менее ее слова, безусловно непреднамеренные, так же безусловно были навеяны каким-то смутным предчувствием.
Als ihr Streit schwieg, hatte man den Dorfeingang erreicht, und Schach hielt, um auf Frau von Carayon und Tante Marguerite, die sich beide versäumt hatten, zu warten. Они кончили спорить уже у околицы, где Шах остановился, дожидаясь отставших госпожу фон Карайон и тетушку Маргариту.
Als sie heran waren, bot er der Frau von Carayon den Arm und führte diese bis an das Gasthaus zurück. Как только те подошли, он предложил руку госпоже фон Карайон и теперь уже ее повел обратно к гостинице.
Victoire sah ihnen betroffen nach und sann nach über den Tausch, den Schach mit keinem Worte der Entschuldigung begleitet hatte. "Was war das?" Und sie verfärbte sich, als sie sich, aus einem plötzlichen Argwohn heraus, die selbstgestellte Frage beantwortet hatte. Виктуар растерянно смотрела им вслед; как, даже без извинения, совершил он этот быстрый обмен? "Что это было?" Она изменилась в лице, ибо внезапное подозрение заставило ее ответить на ею же поставленный вопрос.
Von einem Wiederplatznehmen vor dem Gasthause war keine Rede mehr, und man gab es um so leichter und lieber auf, als es inzwischen kühl geworden und der Wind, der den ganzen Tag über geweht hatte, nach Nordwesten hin umgesprungen war. О том, чтобы снова отдохнуть на площадке перед гостиницей, не могло быть и речи; впрочем, они легко и даже охотно от этого отказались, так как ветер, не прекращавшийся весь день, подул с северо-запада, и сразу заметно похолодало.
Tante Marguerite bat sich den Rücksitz aus, "um nicht gegen dem Winde zu fahren". Тетушка Маргарита попросилась на переднее сиденье, "чтобы ветер не дул в лицо".
Niemand widersprach. So nahm sie denn den erbetenen Platz, und während jeder in Schweigen überdachte, was ihm der Nachmittag gebracht hatte, ging es in immer rascherer Fahrt wieder auf die Stadt zurück. Никто с ней не спорил. Она уселась на свою скамеечку, и покуда каждый в молчании размышлял о том, что дала ему сегодняшняя прогулка, экипаж все быстрее катился к городу.
Diese lag schon in Dämmer, als man bis an den Abhang der Kreuzberghöhe gekommen war, und nur die beiden Gensdarmentürme ragten noch mit ihren Kuppeln aus dem graublauen Nebel empor. Сумерки уже сгустились над ним, когда они стали подниматься на Крейцберг, и лишь купола обеих жандармских башен высились над сизой дымкой.

К началу страницы

Fünftes Kapitel. Victoire von Carayon an Lisette von Perbandt/Глава пятая. Виктуар фон Карайон - Лизетте фон Пербандт

Deutsch Русский
Berlin, den 3. Mai "Берлин, 3 мая.
Ma chère Lisette. Ma chere Lisette! (Моя дорогая Лизетта! (франц.))
Wie froh war ich, endlich von Dir zu hören, und so Gutes. Nicht als ob ich es anders erwartet hätte; wenige Männer hab ich kennengelernt, die mir so ganz eine Garantie des Glückes zu bieten scheinen wie der Deinige. Gesund, wohlwollend, anspruchslos und von jenem schönen Wissens- und Bildungsmaß, das ein gleich gefährliches Zuviel und Zuwenig vermeidet. Wobei ein "Zuviel" das vielleicht noch Gefährlichere ist. Denn junge Frauen sind nur zu geneigt, die Forderung zu stellen: "Du sollst keine andren Götter haben neben mir." Ich sehe das beinah täglich bei Rombergs, und Marie weiß es ihrem klugen und liebenswürdigen Gatten wenig Dank, daß er über Politik und französische Zeitungen die Visiten und Toiletten vergißt. Как рада я была получить от тебя весточку, да еще такую добрую. Конечно, ничего другого я и не ждала. Мне мало доводилось видеть мужчин, являющих собою столь верный залог счастья, как твой супруг. Здоровый, благожелательный, скромный, с таким запасом знаний и просвещенности, каковой исключает опасное "чересчур" или "маловато". При этом "чересчур", пожалуй, еще опаснее. Ибо молодые женщины склонны требовать: "У тебя не должно быть других богов, кроме меня!" Я чуть ли не ежедневно наблюдаю это у Ромбергов, Мари не очень-то благодарна своему умному и достойному супругу за то, что политика и французские газеты заставляют его забывать о визитах и нарядах.
Was mir allein eine Sorge machte, war Deine neue masurische Heimat, ein Stück Land, das ich mir immer als einen einzigen großen Wald mit hundert Seen und Sümpfen vorgestellt habe. Da dacht ich denn, diese neue Heimat könne Dich leicht in ein melancholisches Träumen versetzen, das dann immer der Anfang zu Heimweh oder wohl gar zu Trauer und Tränen ist. Und davor, so hab ich mir sagen lassen, erschrecken die Männer. Aber ich sehe zu meiner herzlichen Freude, daß Du auch dieser Gefahr entgangen bist und daß die Birken, die Dein Schloß umstehn, grüne Pfingstmaien und keine Trauerbirken sind. Apropos über das Birkenwasser mußt Du mir gelegentlich schreiben. Es gehört zu den Dingen, die mich immer neugierig gemacht haben und die kennenzulernen mir bis diesen Augenblick versagt geblieben ist. Единственное, что меня встревожило, это твоя новая родина. Мазуры всегда представлялись мне сплошным гигантским лесом с сотнями болот и озер. Вот мне и подумалось, как бы это новое отечество не повергло тебя в меланхолическую мечтательность, которая может положить начало тоске по родине, а не то даже печали и слезам. Ведь тут и мужчина испугается, говорила я себе. Вдруг, к великой моей радости, я узнаю, что ты избегла и этой опасности и что березы, растущие вкруг твоего замка, веселые и нарядные, как на троицу, а не плакучие кладбищенские березы. A propos (кстати (фр.)), хорошо бы ты, при случае, объяснила мне, что это за напиток березовый. Меня давно уже разбирает любопытство, но попробовать его мне пока что так и не довелось.
Und nun soll ich Dir über uns berichten. Du frägst teilnehmend nach all und jedem und verlangst sogar von Tante Margueritens neuester Prinzessin und neuester Namensverwechslung zu hören. Ich könnte Dir gerade davon erzählen, denn es sind keine drei Tage, daß wir (wenigstens von diesen Verwechslungen) ein gerüttelt und geschüttelt Maß gehabt haben. Ну а теперь расскажу тебе о нас. Ты участливо расспрашиваешь меня обо всем и обо всех, хочешь даже услышать о последней принцессе тети Маргариты и о новой путанице с именами. Как раз об этом я могу тебе поведать, ибо не прошло и трех дней, как нас до глубины души потрясла пресловутая путаница.
Es war auf einer Spazierfahrt, die Herr von Schach mit uns machte, nach Tempelhof, und zu der auch das Tantchen aufgefordert werden mußte, weil es ihr Tag war. Du weißt, daß wir sie jeden Dienstag als Gast in unsrem Hause sehn. Sie war denn auch mit uns in der "Kürche", wo sie, beim Anblick einiger Heiligenbilder aus der katholischen Zeit her, nicht nur beständig auf Ausrottung des Aberglaubens drang, sondern sich mit eben diesem Anliegen auch regelmäßig an Schach wandte, wie wenn dieser im Konsistorium säße. Und da leg ich denn (weil ich nun mal die Tugend oder Untugend habe, mir alles gleich leibhaftig vorzustellen) während des Schreibens die Feder hin, um mich erst herzlich auszulachen. Было это, когда мы ездили в Темпельгоф с господином фон Шахом, тетушку тоже пришлось пригласить на прогулку, поскольку это был ее день. Ты же знаешь, что каждый вторник она у нас обедает. Вместе с нами она посетила "цюрковь", где при виде икон, восходивших к католическим временам, не только настойчиво и упорно требовала искоренения подобного суеверия, но к тому же всякий раз обращалась с этим требованием к Шаху, словно он заседает в консистории. Тут мне приходится отложить перо, чтобы от души посмеяться (не знаю уж, достоинство это или недостаток, но я все представляю себе с одинаковой живостью).
Au fond freilich ist es viel weniger lächerlich, als es im ersten Augenblick erscheint. Er hat etwas konsistorialrätlich-Feierliches, und wenn mich nicht alles täuscht, so ist es gerade dies Feierliche, was Bülow so sehr gegen ihn einnimmt. Viel, viel mehr als der Unterschied der Meinungen. Au fond, это, конечно, не так уж смешно, как кажется в первую минуту. В Шахе есть что-то консисторски торжественное, и, если я не ошибаюсь, именно эта торжественность восстанавливает против него Бюлова. Много, много больше, чем разность убеждений.
Und beinah klingt es, als ob ich mich in meiner Schilderung Bülow anschlösse. Wirklich, wüßtest Du's nicht besser, Du würdest dieser Charakteristik unsres Freundes nicht entnehmen können, wie sehr ich ihn schätze. Ja, mehr denn je, trotzdem es an manchem Schmerzlichen nicht fehlt. Aber in meiner Lage lernt man milde sein, sich trösten, verzeihn. Hätt ich es nicht gelernt, wie könnt ich leben, ich, die ich so gern lebe! Eine Schwäche, die (wie ich einmal gelesen) alle diejenigen haben sollen, von denen man es am wenigsten begreift. Право, по моим словам можно подумать, что я здесь принимаю сторону Бюлова. И не знай ты всего из характеристики, данной мною нашему другу, ты не могла бы уяснить себе, как я его ценю. Да, нынче больше, чем когда-либо, хотя мне и довелось испытать из-за него много горького. Но люди в моем положении научаются быть кроткими, забывать обиды, прощать. Если бы я этому не научилась, как могла бы я жить, я, так сильно любящая жизнь? Последнее - слабость (как я где-то вычитала), свойственная тем, в ком она менее всего понятна.
Aber ich sprach von manchem Schmerzlichen, und es drängt mich, Dir davon zu erzählen. Но я обмолвилась "много горького", и мне хочется тебе об этом рассказать.
Es war erst gestern auf unsrer Spazierfahrt. Als wir den Gang aus dem Dorf in die Kirche machten, führte Schach Mama. Nicht zufällig, es war arrangiert, und zwar durch mich. Ich ließ beide zurück, weil ich eine Aussprache (Du weißt, welche) zwischen beiden herbeiführen wollte. Solche stillen Abende, wo man über Feld schreitet und nichts hört als das Anschlagen der Abendglocke, heben uns über kleine Rücksichten fort und machen uns freier. Und sind wir erst das, so findet sich auch das rechte Wort. Это случилось только вчера, во время нашей загородной прогулки. Когда мы из деревни направились в церковь, Шах шел с мамa. Не случайно, это было подстроено, и подстроено мною. Я их оставила вдвоем, так как хотела вызвать на объяснение (ты сама понимаешь - какое). Тихие вечера, когда идешь по полю и не слышишь ничего, кроме вечернего звона, ставят нас выше мелких оглядок, освобождают нашу душу. А освобожденные, мы находим нужные слова.
Was zwischen ihnen gesprochen wurde, weiß ich nicht, jedenfalls nicht das, was gesprochen werden sollte. Zuletzt traten wir in die Kirche, die vom Abendrot wie durchglüht war, alles gewann Leben, und es war unvergeßlich schön. Auf dem Heimwege tauschte Schach und führte mich. Er sprach sehr anziehend, und in einem Tone, der mir ebenso wohl tat, als er mich überraschte. Jedes Wort ist mir noch in der Erinnerung geblieben und gibt mir zu denken. Aber was geschah? Als wir wieder am Eingange des Dorfes waren, wurd er schweigsamer und wartete auf die Mama. Dann bot er ihr den Arm, und so gingen sie durch das Dorf nach dem Gasthause zurück, wo die Wagen hielten und viele Leute versammelt waren. О чем они говорили, я не знаю, во всяком случае, не о том, о чем им надо было говорить. Наконец мы пришли в церковь, насквозь пронизанную красноватым сиянием заката, все в ней ожило и стало незабываемо прекрасно. На обратном пути Шах пошел уже со мною. Он очень интересно говорил, и в тоне для меня столь же приятном, сколь и неожиданном. Каждое его слово осталось у меня в памяти и дает мне повод для размышлений. Но что же произошло дальше? Когда мы подошли к деревне, он сделался молчалив и стал дожидаться мамa. Затем предложил ей руку, и так мы направились к гостинице, где стояли экипажи и толклось множество людей.
Es gab mir einen Stich durchs Herz, denn ich konnte mich des Gedankens nicht erwehren, daß es ihm peinlich gewesen sei, mit mir und an meinem Arm unter den Gästen zu erscheinen. In seiner Eitelkeit, von der ich ihn nicht freisprechen kann, ist es ihm unmöglich, sich über das Gerede der Leute hinwegzusetzen, und ein spöttisches Lächeln verstimmt ihn auf eine Woche. So selbstbewußt er ist, so schwach und abhängig ist er in diesem einen Punkte. Vor niemandem in der Welt, auch vor der Mama nicht, würd ich ein solches Bekenntnis ablegen, aber Dir gegenüber mußt ich es. Hab ich unrecht, so sage mir, daß mein Unglück mich mißtrauisch gemacht habe, so halte mir eine Strafpredigt in allerstrengsten Worten, und sei versichert, daß ich sie mit dankbarem Auge lesen werde. Меня словно кольнуло в сердце, ибо я не могла отогнать от себя мысль, что ему было бы неприятно под руку со мной появиться в толпе. При его тщеславии, а это свойство нельзя не признать за ним, ему невозможно возвыситься над мнением людей, и насмешливая улыбка на неделю приводит его в дурное расположение духа. При всей своей самоуверенности, в этом единственном пункте он слаб и зависим. Никому на свете, даже мамa, не сделала бы я подобного признания, тебе одной я должна открыться. Если я ошибаюсь, скажи, что мое несчастье сделало меня мнительной, отчитай меня как следует и будь уверена, что я с благодарностью приму твои суровые слова.
Denn all seiner Eitelkeit unerachtet, schätz ich ihn wie keinen andern. Es ist ein Satz, daß Männer nicht eitel sein dürfen, weil Eitelkeit lächerlich mache. Mir scheint dies übertrieben. Ist aber der Satz dennoch richtig, so bedeutet Schach eine Ausnahme. Ich hasse das Wort "ritterlich" und habe doch kein anderes für ihn. Eines ist er vielleicht noch mehr, diskret, imponierend, oder doch voll natürlichen Ansehns, und sollte sich mir das erfüllen, was ich um der Mama und auch um meinetwillen wünsche, so würd es mir nicht schwer werden, mich in eine Respektsstellung zu ihm hineinzufinden. Ведь, несмотря на тщеславность, я ценю его больше, чем кого бы то ни было. Говорят, что мужчины не вправе быть тщеславными, потому что тщеславие комично. По-моему, это несколько преувеличено. Но если эти слова верны, значит, Шах - исключение. Я не терплю эпитета "рыцарственный", но другого для него подобрать не умею. Есть в нем, пожалуй, и что-то большее; он сдержан, внушает уважение или, во всяком случае, исполнен врожденного обаяния, и, если случится то, чего я желаю для мамa, да и для себя тоже, мне нетрудно будет занять по отношению к нему вполне достойную позицию.
Und dazu noch eins. Du hast ihn nie für sehr gescheit gehalten, und ich meinerseits habe nur schüchtern widersprochen. Er hat aber doch die beste Gescheitheit, die mittlere, dazu die des redlichen Mannes. Ich empfinde dies jedesmal, wenn er seine Fehde mit Bülow führt. Sosehr ihm dieser überlegen ist, so sehr steht er doch hinter ihm zurück. Dabei fällt mir mitunter auf, wie der Groll, der sich in unserm Freunde regt, ihm eine gewisse Schlagfertigkeit, ja selbst Esprit verleiht. Gestern hat er Sander, dessen Persönlichkeit Du kennst, den Bülowschen Sancho Pansa genannt. Die weiteren Schlußfolgerungen ergeben sich von selbst, und ich find es nicht übel. И еще одно. Ты никогда не считала его особенно умным, а я лишь боязливо тебе возражала. Но ум у него наилучший, то есть средний ум честного человека. Я думаю об этом всякий раз, прислушиваясь к его спорам с Бюловом. Тот возвышается над ним настолько же, насколько стоит ниже его. Сейчас мне вдруг пришло в голову, что злость, которая при таких столкновениях вскипает в нашем друге, сообщает ему находчивость и даже остроумие. Вчера он назвал Зандера - тебе этот муж хорошо известен - Санчо Пансой Бюлова. Вывод напрашивается сам собою, и, по-моему, вполне благоприятный.
Sanders Publikationen machen mehr von sich reden denn je; die Zeit unterstützt das Interesse für eine lediglich polemische Literatur. Außer von Bülow sind auch Aufsätze von Massenbach und Phull erschienen, die von den Eingeweihten als etwas Besonderes und nie Dagewesenes ausgepriesen werden. Alles richtet sich gegen Österreich und beweist aufs neue, daß, wer den Schaden hat, für den Spott nicht sorgen darf. Schach ist empört über dies anmaßliche Besserwissen, wie er's nennt, und wendet sich wieder seinen alten Liebhabereien zu, Kupferstichen und Rennpferden. Sein kleiner Groom wird immer kleiner. Was bei den Chinesinnen die kleinen Füße sind, sind bei den Grooms die kleinen Proportionen überhaupt. О публикациях Зандера сейчас говорят больше, чем когда-либо; время разжигает интерес к острополемической литературе. Кроме статей Бюлова, вышли в свет еще статьи Массенбаха и Пулля; посвященные объявили их чем-то невиданным и неслыханным. Все ополчаются на Австрию, сызнова доказывая, что "кто в беде, над тем и посмеются". Шах, возмущенный этим наглым всезнайством, как он выражается, вернулся к прежним своим радостям - скаковым лошадям и гравюрам на меди. Его маленький грум становится все меньше. Как для китаянок непременный атрибут красоты - маленькие ножки, так для грумов - миниатюрное телосложение.
Ich meinerseits verhalte mich ablehnend gegen beide, ganz besonders aber gegen die chinesisch eingeschnürten Füßchen, und bin umgekehrt froh, in einem bequemen Pantoffel zu stecken. Führen, schwingen werd ich ihn nie; das überlaß ich meiner teuren Lisette. Tu es mit der Milde, die Dir eigen ist. Empfiehl mich Deinem teuren Manne, der nur den einen Fehler hat, Dich mir entführt zu haben. Mama grüßt und küßt ihren Liebling, ich aber lege Dir den Wunsch ans Herz, vergiß in der Fülle des Glücks, die Dir zuteil wurde, nicht ganz Deine, wie Du weißt, auf ein bloßes Pflichtteil des Glückes gesetzte Я, со своей стороны, отрицательно отношусь и к тому и к другому, особенно к забинтованным китайским ножкам, и напротив, с удовольствием влезаю в удобные туфли. Никогда я не могла бы руководить им, его вдохновлять, делать такое умеет разве что моя дорогая Лизетта с деликатностью, которая ей свойственна. Передай мой поклон своему милому мужу, согрешившему лишь однажды, когда он увез тебя от нас. мамa тоже кланяется и целует свою любимицу, я же только прошу тебя, среди полноты счастья, тебе дарованного, не забывай ту, которая принуждена довольствоваться лишь малой его толикой.
Victoire. Виктуар".

К началу страницы

Sechstes Kapitel. Bei Prinz Louis/Глава шестая. У принца Луи

Deutsch Русский
An demselben Abend, an dem Victoire von Carayon ihren Brief an Lisette von Perbandt schrieb, empfing Schach in seiner in der Wilhelmstraße gelegenen Wohnung ein Einladungsbillet von der Hand des Prinzen Louis. В тот вечер, когда Виктуар писала письмо Лизетте фон Пербандт, Шах, в своем доме на Вильгельмштрассе, получил приглашение от принца Луи, собственноручно им написанное.
Es lautete: Оно гласило:
"Lieber Schach. Ich bin erst seit drei Tagen hier im Moabiter Land und dürste bereits nach Besuch und Gespräch. Eine Viertelmeile von der Hauptstadt hat man schon die Hauptstadt nicht mehr und verlangt nach ihr. Darf ich für morgen auf Sie rechnen? Bülow und sein verlegerischer Anhang haben zugesagt, auch Massenbach und Phull. Also lauter Opposition, die mich erquickt, auch wenn ich sie bekämpfe. Von Ihrem Regiment werden Sie noch Nostitz und Alvensleben treffen. Im Interimsrock und um fünf Uhr. "Милый Шах. Я всего три дня нахожусь в стране Моабитской и уже жажду людей и разговоров. В четверти мили от столицы ее уже не чувствуешь и оттого тоскуешь по ней. Могу ли я надеяться завтра видеть Вас у себя? Бюлов со своим неразлучным издателем уже дали согласие, так же как Массенбах и Пулль. Словом, сплошная оппозиция, а она всегда меня тешит, хоть я и борюсь с нею. Из Вашего полка будут еще Ноштиц и Альвенслебен. Итак, форма одежды - непарадная, время - пять часов.
Ihr Louis, Prinz von Pr." Ваш Луи, принц Прусск.".
Um die festgesetzte Stunde fuhr Schach, nachdem er Alvensleben und Nostitz abgeholt hatte, vor der prinzlichen Villa vor. Diese lag am rechten Flußufer, umgeben von Wiesen und Werftweiden, und hatte die Front, über die Spree fort, auf die Westlisière des Tiergartens. Anfahrt und Aufgang waren von der Rückseite her. Eine breite, mit Teppich belegte Treppe führte bis auf ein Podium und von diesem auf einen Vorflur, auf dem die Gäste vom Prinzen empfangen wurden. Bülow und Sander waren bereits da, Massenbach und Phull dagegen hatten sich entschuldigen lassen. В назначенный час экипаж Шаха, предварительно заехавшего за Альвенслебеном и Ноштицем, остановился перед виллою принца. Она стояла на правом берегу реки, окруженная заливными лугами; из ее окон открывался широкий вид на Шпрее и далее, вплоть до западного края Тиргартена. Парадный подъезд находился с обратной стороны. Торжественная лестница, устланная ковром, вела на просторную площадку и оттуда в зал, где принц встречал гостей. Бюлов и Зандер были уже там, Массенбах и Пулль письменно извинились за то, что не могут быть.
Schach war es zufrieden, fand schon Bülow mehr als genug und trug kein Verlangen, die Zahl der Genialitätsleute verstärkt zu sehen. Es war heller Tag noch, aber in dem Speisesaal, in den sie von dem Vestibül aus eintraten, brannten bereits die Lichter und waren (übrigens bei offenstehenden Fenstern) die Jalousien geschlossen. Zu diesem künstlich hergestellten Licht, in das sich von außen her ein Tagesschimmer mischte, stimmte das Feuer in dem in der Mitte des Saales befindlichen Kamine. Vor eben diesem, ihm den Rücken zukehrend, saß der Prinz und sah, zwischen den offenstehenden Jalousiebrettchen hindurch, auf die Bäume des Tiergartens. Шах остался этим доволен, ему уж и одного Бюлова было предостаточно, и ни малейшего желания видеть большее число гениев он не испытывал. Был еще день, но в столовой, куда они проследовали, уже горели свечи и - правда, при открытых окнах - были опущены жалюзи. С этим искусственным светом, к которому примешивался свет, проникавший снаружи, прекрасно гармонировал пылающий камин. Спиной к нему сидел принц, сквозь створки жалюзи глядя на деревья Тиргартена.
"Ich bitte fürliebzunehmen", begann er, als die Tafelrunde sich arrangiert hatte. "Wir sind hier auf dem Lande; das muß als Entschuldigung dienen, für alles, was fehlt. 'A la guerre, comme à la guerre.' Massenbach, unser Gourmet, muß übrigens etwas der Art geahnt, respektive gefürchtet haben. Was mich auch nicht überraschen würde. Heißt es doch, lieber Sander, Ihr guter Tisch habe mehr noch als Ihr guter Verlag die Freundschaft zwischen Ihnen besiegelt." - Я прошу снисхождения,- начал он, когда гости расселись по местам,- мы с вами в деревне, и да послужит это извинением за все, чего здесь недостает. А 1а guerre comme à la guerre (На войне как на войне (франц.).). Наш гурман Массенбах, видно, ничего лучшего не ждал и заранее испугался. Меня это, впрочем, не удивляет. Недаром говорят, мой милый Зандер, что ваш превосходный стол, больше даже чем превосходное издательство, скрепил вашу с ним дружбу.
"Ein Satz, dem ich kaum zu widersprechen wage, Königliche Hoheit." - Вряд ли я решусь это оспаривать, ваше королевское высочество.
"Und doch müßten Sie's eigentlich. Ihr ganzer Verlag hat keine Spur von jenem 'laisser passer', das das Vorrecht, ja, die Pflicht aller gesättigten Leute ist. Ihre Genies (Pardon, Bülow) schreiben alle wie Hungrige. Meinetwegen. Unsre Paradeleute geb ich Ihnen preis, aber daß Sie mir auch die Österreicher so schlecht behandeln, das mißfällt mir." - По правде говоря, вы обязаны это делать. Ведь в вашем издательстве нет и следа той laisser passer (да ну их, пусть делают, что хотят (фр.)), что является привилегией, более того - долгом пресыщенных людей. Ваши гении (прошу прощения, Бюлов), все без исключения, пишут как алчущие и жаждущие. Что ж, это их дело. Над нашей парадоманией вы можете издеваться сколько угодно, но то, что вы так дурно обходитесь с австрийцами, мне, право, не по вкусу.
"Bin ich es, Königliche Hoheit? Ich, für meine Person, habe nicht die Prätension höherer Strategie. Nebenher freilich möcht ich, sozusagen aus meinem Verlage heraus, die Frage stellen dürfen: 'War Ulm etwas Kluges?'" - Я, ваше высочество? Мне и в голову не приходит претендовать на высокую стратегию. Но разумеется, я хотел бы, так сказать, посредством моего издательства, прямо поставить вопрос: "Умно ли мы действовали под Ульмом?"
"Ach, mein lieber Sander, was ist klug? Wir Preußen bilden uns beständig ein, es zu sein: und wissen Sie, was Napoleon über unsre vorjährige thüringische Aufstellung gesagt hat? Nostitz, wiederholen Sie's...! Er will nicht. Nun, so muß ich es selber tun. 'Ah, ces Prussiens', hieß es, 'ils sont encore plus stupides, que les Autrichiens.' Da haben Sie Kritik über unsere vielgepriesene Klugheit, noch dazu Kritik von einer allerberufensten Seite her. Und hätt er's damit getroffen, so müßten wir uns schließlich zu dem Frieden noch beglückwünschen, den uns Haugwitz erschachert hat. Ja, erschachert. Erschachert, indem er für ein Mitbringsel unsre Ehre preisgab. Was sollen wir mit Hannover? Es ist der Brocken, an dem der preußische Adler ersticken wird." - Ах, любезный Зандер, а что умно? Мы, пруссаки, внушаем себе, что мы умны, а известно ли вам, что сказал Наполеон о нашей прошлогодней тюрингской диспозиции? Ноштиц, пожалуйста, повторите его слова... Не хочет, что ж, придется мне это сделать. "Ah, ces Prussiens, ils sont encore plus stupides, que les Autrichiens" (Ах, уж эти пруссаки, они еще глупее, чем австрийцы (Франц.). Вот вам критическое замечание о нашем прославленном уме, да еще со стороны достаточно компетентной. Если эти слова попали в цель, то нам в конце концов еще придется поздравить себя с миром, который выторговал для нас Хаугвиц. Да, выторговал! Что другое можно сказать о подарочке, оплаченном нашей честью? На что нам Ганновер? Этим кусочком подавится прусское дворянство.
"Ich habe zu der Schluck- und Verdauungskraft unsres preußischen Adlers ein besseres Vertrauen", erwiderte Bülow. "Gerade das kann er und versteht er von alten Zeiten her. Indessen darüber mag sich streiten lassen; worüber sich aber nicht streiten läßt, das ist der Friede, den uns Haugwitz gebracht hat. Wir brauchen ihn wie das tägliche Brot und mußten ihn haben, so lieb uns unser Leben ist. Königliche Hoheit haben freilich einen Haß gegen den armen Haugwitz, der mich insoweit überrascht, als dieser Lombard, der doch die Seele des Ganzen ist, von jeher Gnade vor Eurer Königlichen Hoheit Augen gefunden hat." - Я с большим доверием отношусь к глотательному и пищеварительному аппарату прусского дворянства,- возразил Бюлов.- Что-что, а глотать и переваривать оно умеет с давних пор. Тем не менее об этом еще можно спорить, но о мире, принесенном нам Хаугвицем, спорить не приходится. Этот мир нам необходим как хлеб насущный, и мы должны его иметь, если хоть сколько-нибудь дорожим жизнью. Ваше высочество ненавидит беднягу Хаугвица, чему я поневоле удивляюсь: ведь Ломбар, душа этой политики, пользовался неизменным благоволением вашего королевского высочества.
"Ah, Lombard! Den Lombard nehm ich nicht ernsthaft und stell ihm außerdem noch in Rechnung, daß er ein halber Franzose ist. Dazu hat er eine Form des Witzes, die mich entwaffnet. Sie wissen doch, sein Vater war Friseur und seiner Frau Vater ein Barbier. Und nun kommt eben diese Frau, die nicht nur eitel ist bis zum Närrischwerden, sondern auch noch schlechte französische Verse macht, und fragt ihn, was schöner sei: 'L'hirondelle frise la surface des eaux' oder 'l'hirondelle rase la surface des eaux?' Und was antwortet er? 'Ich sehe keinen Unterschied, meine Teure; l'hirondelle frise huldigt meinem Vater und l'hirondelle rase dem deinigen.' In diesem Bonmot haben Sie den ganzen Lombard. Was mich aber persönlich angeht, so bekenn ich Ihnen offen, daß ich einer so witzigen Selbstpersiflage nicht widerstehen kann. Er ist ein Polisson, kein Charakter." - Ах, боже мой, Ломбара я всерьез не принимаю и к тому же учитываю, что он наполовину француз. Вдобавок меня обезоруживает его остроумие. Вы же знаете, его отец был friseur ( Парикмахер (франц.)), а отец его жены barbier (Цирюльник (франц.)). И вот однажды входит его супруга, тщеславная до сумасшествия, которая к тому же кропает прескверные французские стишки, и спрашивает, как будет лучше: "L'hirondelle frise la surface des eaux" или "L'hirondelle rase la surface des eaux" (Оба предложения означают одно и то же: "Ласточка касается поверхности воды" (франц.). В то же время здесь непереводимая игра слов: frise - завивает, rase - бреет.). Что же он отвечает? "Не вижу особой разницы, дорогая: "l'hirondelle frise" славит моего отца, а "l'hirondelle rase" - твоего". В этом bon mot весь Ломбар. Что касается меня, то должен сознаться - против такого умения посмеяться над самим собой я устоять не могу. Он озорник, а не государственный муж.
"Vielleicht, daß sich ein Gleiches auch von Haugwitz sagen ließe, zum Guten wie zum Schlimmen. Und wirklich, ich geb Eurer Königlichen Hoheit den Mann preis. Aber nicht seine Politik. Seine Politik ist gut, denn sie rechnet mit gegebenen Größen. Und Eure Königliche Hoheit wissen das besser als ich. Wie steht es denn in Wahrheit mit unsren Kräften? Wir leben von der Hand in den Mund, und warum? weil der Staat Friedrichs des Großen nicht ein Land mit einer Armee, sondern eine Armee mit einem Lande ist. Unser Land ist nur Standquartier und Verpflegungsmagazin. In sich selber entbehrt es aller großen Ressourcen. Siegen wir, so geht es; aber Kriege führen dürfen nur solche Länder, die Niederlagen ertragen können. Das können wir nicht. Ist die Armee hin, so ist alles hin. Und wie schnell eine Armee hin sein kann, das hat uns Austerlitz gezeigt. Ein Hauch kann uns töten, gerad auch uns. 'Er blies, und die Armada zerstob in alle vier Winde.' Afflavit Deus et dissipati sunt." - Пожалуй, то же самое можно сказать и о Хаугвице - как в хорошем, так и в дурном смысле. За него я не стану заступаться перед вашим высочеством. Только за его политику. Она уже тем хороша, что оперирует реальными величинами. И ваше высочество знает это лучше, чем я. Каковы в действительности наши силы? Мы едва сводим концы с концами, а почему, спрашивается? Потому, что государство Фридриха Великого не страна, имеющая армию, но армия, имеющая страну. Наша страна всего-навсего казарма и военные склады, а сама она сколько-нибудь крупных ресурсов не имеет. Победим мы - еще куда ни шло; но вести войны вправе лишь те страны, что могут вынести и поражения. Мы этого не можем. Погибнет армия - и все пропало. А как быстро может она погибнуть, нам показал Аустерлиц. Одно дуновение может сгубить нас, да, и нас. "И бог дохнул - и грозный флот, рассеян бурею, пошел ко дну морскому". "Afflavit Deus et dissipati sunt" (Бог дунул - и они рассеялись (лат.)).
"Herr von Bülow", unterbrach hier Schach, "möge mir eine Bemerkung verzeihn. Er wird doch, denk ich, in dem Höllenbrodem, der jetzt über die Welt weht, nicht den Odem Gottes erkennen wollen, nicht den, der die Armada zerblies." - Господин фон Бюлов,- перебил его Шах,- разрешите мне одно замечание. В адском ветре, что дует сейчас над миром, думается, нельзя распознать дыхание господа, рассеявшее армаду.
" Doch, Herr von Schach. Oder glauben Sie wirklich, daß der Odem Gottes im Spezialdienste des Protestantismus oder gar Preußens und seiner Armee steht?" - Тем не менее, господин фон Шах. Или вы и впрямь полагаете, что дыхание господа состоит на службе у протестантизма или, еще того чище, Пруссии и прусской армии?
"Ich hoffe, ja." - Надеюсь, что так.
"Und ich fürchte, nein. Wir haben die 'propreste Armee', das ist alles. Aber mit der 'Propretät' gewinnt man keine Schlachten. Erinnern sich Königliche Hoheit der Worte des großen Königs, als General Lehwald ihm seine dreimal geschlagenen Regimenter in Parade vorführte? 'Propre Leute', hieß es. 'Da seh Er meine. Sehen aus wie die Grasdeibel, aber beißen .' Ich fürchte, wir haben jetzt zuviel Lehwaldsche Regimenter und zuwenig altenfritzige. Der Geist ist heraus, alles ist Dressur und Spielerei geworden. - А я боюсь, что нет. У нас "образцовая армия", вот и все. Но образцовостью битвы не выигрывают. Помните, ваше высочество, слова великого короля, когда генерал Левальд вывел на парад свои трижды побежденные полки? "Образцовые парни,- сказал он.- Но пусть посмотрит на моих. С виду черти болотные, а кусаются". Увы, у нас слишком много Левальдовых полков и маловато Фридриховых. Духа больше нет, осталась игра и дрессировка.
Gibt es doch Offiziere, die, der bloßen Prallheit und Drallheit halber, ihren Uniformrock direkt auf dem Leibe tragen. Alles Unnatur. Selbst das Marschierenkönnen, diese ganz gewöhnliche Fähigkeit des Menschen, die Beine zu setzen, ist uns in dem ewigen Paradeschritt verlorengegangen. Und Marschierenkönnen ist jetzt die erste Bedingung des Erfolges. Alle modernen Schlachten sind mit den Beinen gewonnen worden." Находятся же офицеры, которые из пустого бахвальства и модничанья надевают мундир прямо на тело. Все противоестественно. Даже уменья маршировать, этой простейшей способности человека переставлять ноги, из-за нашего вечного парадного шага более не существует. А ведь хорошая маршировка сейчас главнейшее условие успеха. Все современные битвы выиграны ногами.
"Und mit Gold", unterbrach hier der Prinz. "Ihr großer Empereur, lieber Bülow, hat eine Vorliebe für kleine Mittel. Ja, für allerkleinste. Daß er lügt, ist sicher. Aber er ist auch ein Meister in der Kunst der Bestechung. Und wer hat uns die Augen darüber geöffnet? Er selber. Lesen Sie, was er unmittelbar vor der Austerlitzer Bataille sagte. 'Soldaten', hieß es, 'der Feind wird marschieren und unsre Flanke zu gewinnen suchen; bei dieser Marschbewegung aber wird er die seinige preisgeben. Wir werden uns auf diese seine Flanke werfen und ihn schlagen und vernichten.' Und genauso verlief die Schlacht. Es ist unmöglich, daß er aus der bloßen Aufstellung der Österreicher auch schon ihren Schlachtplan erraten haben könnte." - И золотом,- прервал его принц.- Ваш великий император, любезный Бюлов, не брезгует и мелкими средствами. Даже низкими. Он лжец, это не подлежит сомнению. Но он еще и великий мастер подкупа. И кто же открыл нам на это глаза? Он сам. Прочитайте-ка, что он говорил перед самым Аустерлицким сражением: "Солдаты, враг пойдет в наступление, стремясь атаковать наш фланг, но при этом маневре обнажит свой. Мы по нему ударим, разобьем его и уничтожим". Так и протекала битва. Нельзя поверить, что он только по диспозиции австрийцев разгадал их умысел.
Man schwieg. Da dies Schweigen aber dem lebhaften Prinzen um vieles peinlicher war als Widerspruch, so wandt er sich direkt an Bülow und sagte: Воцарилось молчанье. Для принца с его живым характером оно было куда неприятнее споров, почему он и обратился к Бюлову с предложением:
"Widerlegen Sie mich." - Попробуйте меня опровергнуть.
"Königliche Hoheit befehlen, und so gehorch ich denn. Der Kaiser wußte genau, was geschehen werde, konnt es wissen, weil er sich die Frage, 'was tut hier die Mittelmäßigkeit', in vorausberechnender Weise nicht bloß gestellt, sondern auch beantwortet hatte. Die höchste Dummheit, wie zuzugestehen ist, entzieht sich ebenso der Berechnung wie die höchste Klugheit, das ist eine von den großen Seiten der echten und unverfälschten Stupidität. Aber jene 'Mittelklugen', die gerade klug genug sind, um von der Lust, 'es auch einmal mit etwas Geistreichem zu probieren', angewandelt zu werden, diese Mittelklugen sind allemal am leichtesten zu berechnen. - Если ваше высочество приказывает, я должен повиноваться. Император точно знал, что произойдет, мог это знать, ибо не только заранее задался вопросом: "Что в таком случае сделает посредственность?", но и сам же на него ответил. Величайшая глупость - надо признаться - так же неучтима, как и величайший ум,- это одна из характерных черт подлинной и неподдельной глупости. Напротив, посредственность, достаточно умную, чтобы ощутить желание "выкинуть однажды гениальное коленце", разгадать нетрудно.
Und warum? Weil sie jederzeit nur die Mode mitmachen und heute kopieren, was sie gestern sahn. Und das alles wußte der Kaiser. Hic haeret. Er hat sich nie glänzender bewährt als in dieser Austerlitzer Aktion, auch im Nebensächlichen nicht, auch nicht in jenen Impromptus und witzigen Einfällen auf dem Gebiete des Grausigen, die so recht eigentlich das Kennzeichen des Genies sind." А почему? Да потому, что она неизменно следует моде и сегодня копирует то, что увидела вчера. Император все это знал. Hic haeret (От этого все зависит (лат.)). Никогда он не выказывал себя блистательнее, чем в Аустерлицком сражении, ни во второстепенных делах, ни даже в тех impromptus (Экспромтах, импровизациях (франц.)) или остроумных, но страшных причудах, всегда отличающих гения.
"Ein Beispiel." - Пример, прошу вас.
"Eines für hundert. Als das Zentrum schon durchbrochen war, hatte sich ein Teil der russischen Garde, vier Bataillone, nach ebensoviel gefrornen Teichen hin zurückgezogen, und eine französische Batterie fuhr auf, um mit Kartätschen in die Bataillone hineinzufeuern. In diesem Augenblick erschien der Empereur. Er überblickte sofort das Besondere der Lage. 'Wozu hier ein Sichabmühen en détail?' Und er befahl, mit Vollkugeln auf das Eis zu schießen. Eine Minute später, und das Eis barst und brach, und alle vier Bataillone gingen en carré in die morastige Tiefe. Solche vom Moment eingegebenen Blitze hat nur immer das Genie. Die Russen werden sich jetzt vornehmen, es bei nächster Gelegenheit ebenso zu machen, aber wenn Kutusow auf Eis wartet, wird er plötzlich in Wasser oder Feuer stecken. Österreichisch-russische Tapferkeit in Ehren, nur nicht ihr Ingenium. Irgendwo heißt es: - Один из ста. Когда фронт был уже прорван, часть русской гвардии - точнее, четыре батальона - отступила к четырем же замерзшим прудам. Французская батарея выдвинулась вперед, чтобы картечью обстрелять батальоны. Откуда ни возьмись появился император. Он мигом учел необычность положения. К чему эти усилия en détail? (По мелочам (франц.)) И повелел стрелять ядрами по льду. Минуту спустя лед затрещал, разломился, и все четыре батальона ей саrre (В полном составе (франц.)) ушли в болотистую глубь. Подобные молниеносные озарения бывают лишь у гениев. При первой же возможности русские сделают то же самое, но если Кутузов станет дожидаться льда, он угодит в воду или в огонь. Всяческого уважения заслуживает мужество русских и, австрийцев, но не их таланты. Сказано же:
'In meinem Wolfstornister regt sich des Teufels Küster, ein Kobold, heißt Genie' А в ранце том потертом
Сидит прислужник черта,
Тот кобольд, гений тот...
- nun, in dem russisch-österreichischen Tornister ist dieser 'Kobold und Teufelsküster' nie und nimmer zu Hause gewesen. Und um dies Manko zu kassieren, bedient man sich der alten, elenden Trostgründe: Bestechung und Verräterei. Jedem Besiegten wird es schwer, den Grund seiner Niederlagen an der einzig richtigen Stelle, nämlich in sich selbst zu suchen, und auch Kaiser Alexander, mein ich, verzichtet auf ein solches Nachforschen am recht eigentlichsten Platz." Ну, а в русско-австрийском ранце этот самый "кобольд, прислужник черта" отродясь не сиживал. Чтобы скрасить неудачу, приходится пользоваться старыми жалкими утешениями: подкуп и предательство. Побежденному всегда трудно найти причину своего поражения в единственно правильном месте - в себе самом; мне думается, что и император Александр отказался от поисков там, где следует их производить.
"Und wer wollt ihm darüber zürnen?" antwortete Schach. "Er tat das Seine, ja mehr. Als die Höhe schon verloren und doch andrerseits die Möglichkeit einer Wiederherstellung der Schlacht noch nicht geschwunden war, ging er klingenden Spiels an der Spitze neuer Regimenter vor; sein Pferd ward ihm unter dem Leibe erschossen, er bestieg ein zweites, und eine halbe Stunde lang schwankte die Schlacht. Wahre Wunder der Tapferkeit wurden verrichtet, und die Franzosen selbst haben es in enthusiastischen Ausdrücken anerkannt." - И кто может поставить ему это в вину? - отвечал Шах.- Он сделал все, что мог, и даже больше. Когда высота была потеряна, но еще не окончательно исчезла надежда выровнять ход битвы, он, под бой барабанов, помчался впереди своих полков. Лошадь под ним пала, он пересел на другую, и еще полчаса битва продолжалась с переменным успехом. Поистине то были чудеса храбрости, даже французы превозносили своих врагов в самых восторженных выражениях.
Der Prinz, der, bei der vorjährigen Berliner Anwesenheit des unausgesetzt als deliciae generis humani gepriesenen Kaisers, keinen allzu günstigen Eindruck von ihm empfangen hatte, fand es einigermaßen unbequem, den "liebenswürdigsten der Menschen" auch noch zum "heldischsten" erhoben zu sehen. Er lächelte deshalb und sagte: Принц, на которого император Александр во время своего прошлогоднего пребывания в Берлине, чуть ли не всеми объявленный deliciae generis humani (Украшением человечества (лат.)), произвел не слишком приятное впечатление, счел нежелательным "любезнейшего из людей" объявлять еще и "храбрейшим". Посему он, улыбнувшись, сказал:
"Seine Kaiserliche Majestät in Ehren, so scheint es mir doch, lieber Schach, als ob Sie französischen Zeitungsberichten mehr Gewicht beilegten, als ihnen beizulegen ist. Die Franzosen sind kluge Leute. Je mehr Rühmens sie von ihrem Gegner machen, desto größer wird ihr eigner Ruhm, und dabei schweig ich noch von allen möglichen politischen Gründen, die jetzt sicherlich mitsprechen. - Не затрагивая достоинства его императорского величества, я хочу сказать, любезный Шах, что вы доверяете французским газетам больше, чем они того заслуживают. Французы - люди умные. Прославляя врагов, они приумножают свою славу, при этом я умалчиваю о всевозможных политических причинах, которые тут, разумеется, соучаствуют. Есть такая пословица:
'Man soll seinem Feinde goldene Brücken bauen', sagt das Sprichwort, und sagt es mit Recht, denn wer heute mein Feind war, kann morgen mein Verbündeter sein. Und in der Tat, es spukt schon dergleichen, ja, wenn ich recht unterrichtet bin, so verhandelt man bereits über eine neue Teilung der Welt, will sagen über die Wiederherstellung eines morgenländischen und abendländischen Kaisertums. Aber lassen wir Dinge, die noch in der Luft schweben, und erklären wir uns das dem Heldenkaiser gespendete Lob lieber einfach aus dem Rechnungssatze: 'Wenn der unterlegene russische Mut einen vollen Zentner wog, so wog der siegreich französische natürlich zwei.'" "Для врага строй золотые мосты", весьма разумная, ибо тот, кто сегодня был моим врагом, завтра может стать моим союзником. Что-то такое носится в воздухе, и если мои сведения правильны, то речь идет о новом переделе мира, я хочу сказать - о восстановлении восточной и западной империй. Но не будем говорить о том, что еще не определилось, и попробуем с помощью простого расчета объяснить себе хвалы, расточаемые героическому императору. Если отвага побежденных русских весит один центнер, то победоносная отвага французов, уж конечно, не меньше двух.
Schach, der, seit Kaiser Alexanders Besuch in Berlin, das Andreaskreuz trug, biß sich auf die Lippen und wollte replizieren. Aber Bülow kam ihm zuvor und bemerkte: Шах, со времени визита императора Александра в Берлин носивший Андреевский крест, закусил губу и собрался возразить, но Бюлов опередил его, заметив:
"Gegen 'unter dem Leibe erschossene Kaiserpferde' bin ich überhaupt immer mißtrauisch. Und nun gar hier. All diese Lobeserhebungen müssen Seine Majestät sehr in Verlegenheit gebracht haben, denn es gibt ihrer zu viele, die das Gegenteil bezeugen können. Er ist der 'gute Kaiser' und damit basta." - К лошадям, павшим под царственным седоком, я вообще отношусь с недоверием. А в данном случае и подавно. Такие преувеличенные восхваления разве что сконфузили бы императора Александра, так как нашлось бы достаточно свидетелей, которые могли бы утверждать обратное. Он "добрый император" - и баста.
"Sie sprechen das so spöttisch, Herr von Bülow", antwortete Schach. "Und doch frag ich Sie, gibt es einen schöneren Titel?" - Вы так насмешливо это произносите, господин фон Бюлов,- ответил Шах.- А я вас спрашиваю, есть ли на свете лучший титул?
"O gewiß gibt es den. Ein wirklich großer Mann wird nicht um seiner Güte willen gefeiert und noch weniger danach benannt. Er wird umgekehrt ein Gegenstand beständiger Verleumdungen sein. Denn das Gemeine, das überall vorherrscht, liebt nur das, was ihm gleicht. Brenkenhof, der, trotz seiner Paradoxien, mehr gelesen werden sollte, als er gelesen wird, behauptet geradezu, 'daß in unserm Zeitalter die besten Menschen die schlechteste Reputation haben müßten'. Der gute Kaiser! Ich bitte Sie. Welche Augen wohl König Friedrich gemacht haben würde, wenn man ihn den 'guten Friedrich' genannt hätte." - Конечно. Истинно великого человека не славят за его доброту и тем паче не именуют "добрым". Он, напротив, становится объектом неутомимой клеветы, ибо пошлости, повсюду преобладающей, угодно только то, что с ней сходствует. Бренкенхоф, которого, несмотря на его склонность к парадоксам, читают меньше, чем он того заслуживает, напрямки говорит, что "в наш век лучшие люди неизбежно пользуются наихудшей репутацией". Добрый император! Бог ты мой! Воображаю, какую мину состроил бы король Фридрих, если бы его назвали "добрым Фридрихом".
"Bravo, Bülow", sagte der Prinz und grüßte mit dem Glase hinüber. "Das ist mir aus der Seele gesprochen." - Браво, Бюлов! - воскликнул принц и, глядя на него, поднял свой бокал.- Вы словно прочитали мои мысли.
Aber es hätte dieses Zuspruches nicht bedurft. Но Бюлов, казалось, вовсе не нуждался в одобрении.
"Alle Könige", fuhr Bülow in wachsendem Eifer fort, "die den Beinamen des 'guten' führen, sind solche, die das ihnen anvertraute Reich zu Grabe getragen oder doch bis an den Rand der Revolution gebracht haben. Der letzte König von Polen war auch ein sogenannter 'guter'. In der Regel haben solche Fürstlichkeiten einen großen Harem und einen kleinen Verstand. Und geht es in den Krieg, so muß irgendeine Kleopatra mit ihnen, gleichviel mit oder ohne Schlange." - Все короли, прозванные "добрыми",- продолжал он с возрастающей горячностью,- доводили вверенное им государство до гибели или до революции. Последний польский король тоже именовался "добрым". Как правило, у этих августейших особ большой гарем и малый разум. И если надо отправляться на войну, они берут с собой Клеопатру со змеей или без оной.
"Sie meinen doch nicht, Herr von Bülow", entgegnete Schach, "durch Auslassungen wie diese den Kaiser Alexander charakterisiert zu haben." - Не думаете же вы, господин фон Бюлов,- вспыхнул Шах,- таким образом охарактеризовать императора Александра?
"Wenigstens annähernd." - Хотя бы приблизительно.
"Da wär ich doch neugierig." - Вы возбуждаете мое любопытство.
"Es ist zu diesem Behufe nur nötig, sich den letzten Besuch des Kaisers in Berlin und Potsdam zurückzurufen. Um was handelte sich's? Nun, anerkanntermaßen um nichts Kleines und Alltägliches, um Abschluß eines Bündnisses auf Leben und Tod, und wirklich, bei Fackellicht trat man in die Gruft Friedrichs des Großen, um sich, über dem Sarge desselben, eine halbmystische Blutsfreundschaft zuzuschwören./- Для этого достаточно вспомнить последний визит императора в Берлин и в Потсдам. О чем шла речь? Как известно, не о пустяках, не о будничных заботах, а о заключении союза на жизнь и на смерть, и точно, при свете факелов монархи вошли в склеп, где покоится Фридрих Великий, чтобы над его гробом поклясться в полумистической кровной дружбе. - Для этого достаточно вспомнить последний визит императора в Берлин и в Потсдам. О чем шла речь? Как известно, не о пустяках, не о будничных заботах, а о заключении союза на жизнь и на смерть, и точно, при свете факелов монархи вошли в склеп, где покоится Фридрих Великий, чтобы над его гробом поклясться в полумистической кровной дружбе.
Und was geschah unmittelbar danach? Ehe drei Tage vorüber waren, wußte man, daß der aus der Gruft Friedrichs des Großen glücklich wieder ans Tageslicht gestiegene Kaiser die fünf anerkanntesten beautés des Hofes in ebenso viele Schönheitskategorien gebracht habe: beauté coquette und beauté triviale, beauté céleste und beauté du diable und endlich fünftens 'beauté, qui inspire seul du vrai sentiment'. Wobei wohl jeden die Neugier angewandelt haben mag, das Allerhöchste 'vrai sentiment' kennenzulernen."/Но что же произошло после этого? Не прошло и трех дней, как всем уже стало известно, что император Александр, с радостью вышедший на свет божий из склепа Фридриха Великого, распределил пятерых знаменитых придворных красавиц по пяти категориям: beauté coquette, beauté triviale, beuté céleste, beauté du diable (Красота кокетливая, красота будничная, красота небесная, красота чертовская (франц.)) и, наконец, пятая категория - beauté qui inspire seul de vrai sentiment (Красота, внушающая истинное чувство (франц.)). Конечно же, всех разобрала охота поглядеть на красотку наивысшего разряда. Но что же произошло после этого? Не прошло и трех дней, как всем уже стало известно, что император Александр, с радостью вышедший на свет божий из склепа Фридриха Великого, распределил пятерых знаменитых придворных красавиц по пяти категориям: beaute coquette, beaute triviale, beute celeste, beaute du diable (Красота кокетливая, красота будничная, красота небесная, красота чертовская (франц.)) и, наконец, пятая категория - beaute qui inspire seul de vrai sentiment (Красота, внушающая истинное чувство (франц.)). Конечно же, всех разобрала охота поглядеть на красотку наивысшего разряда.

К началу страницы

Siebentes Kapitel. Ein neuer Gast/Глава седьмая. Еще один гость

Deutsch Русский
All diese Sprünge Bülows hatten die Heiterkeit des Prinzen erregt, der denn auch eben mit einem ihm bequem liegenden Capriccio über beauté céleste und beauté du diable beginnen wollte, als er, vom Korridor her, unter dem halb zurückgeschlagenen Portierenteppich, einen ihm wohlbekannten kleinen Herrn von unverkennbaren Künstlerallüren erscheinen und gleich danach eintreten sah. Полемические наскоки Бюлова развеселили принца, и он, в свою очередь, собрался преподнести гостям изящное каприччио на близкую ему тему beauté céleste и beauté du diable, но вдруг за полуоткинутой тяжелой портьерой на двери в коридор заметил хорошо ему знакомого человечка с явно актерскими повадками, который тут же и вошел в столовую.
"Ah, Dussek, das ist brav", begrüßte ihn der Prinz. "Mieux vaut tard que jamais. Rücken Sie ein. Hier. Und nun bitt ich, alles, was an Süßigkeiten noch da ist, in den Bereich unsres Künstlerfreundes bringen zu wollen. Sie finden noch tutti quanti, lieber Dussek. Keine Einwendungen. Aber was trinken Sie? Sie haben die Wahl. Asti, Montefiascone, Tokayer." - А, Дуссек, как это мило,- приветствовал его принц.- Mieux vaut tard que jamais (Лучше поздно, чем никогда (франц.)). Садитесь, пожалуйста. Вот сюда.. А теперь я попрошу все, что осталось из сладостей, пододвинуть нашему другу. Вы застали еще tutti quanti (Всех в сборе (итал.)), милейший Дуссек. Нет, отказов я не принимаю. Что вы обычно пьете? К вашим услугам асти, монтефиасконе, токай.
"Irgendeinen Ungar." - Я предпочитаю венгерское.
"Herben?" - Сухое?
Dussek lächelte. Дуссек усмехнулся.
"Törichte Frage", korrigierte sich der Prinz und fuhr in gesteigerter guter Laune fort: "Aber nun, Dussek, erzählen Sie. Theaterleute haben, die Tugend selber ausgenommen, allerlei Tugenden, und unter diesen auch die der Mitteilsamkeit. Sie bleiben einem auf die Frage 'was Neues' selten eine Antwort schuldig." - Глупый вопрос, разумеется,- поправился принц и еще веселее продолжал: - Ну, а теперь, Дуссек, рассказывайте. У людей театра, за исключением добродетели как таковой, множество добродетелей, и не последняя из оных - сообщительность. На вопрос "что нового?" они, как правило, отвечают незамедлительно.
"Und auch heute nicht, Königliche Hoheit", antwortete Dussek, der, nachdem er genippt hatte, eben sein Bärtchen putzte. - Так будет и сегодня, ваше королевское высочество.- Пригубив вина, Дуссек обтер подбородок.
"Nun, so lassen Sie hören. Was schwimmt obenauf?" - Мы ждем. Что нынче всплыло на поверхность?
"Die ganze Stadt ist in Aufregung. Versteht sich, wenn ich sage 'die ganze Stadt', so mein ich das Theater." - Весь город в волнении. Говоря "весь город", я, конечно же, подразумеваю театр.
"Das Theater ist die Stadt. Sie sind also gerechtfertigt. Und nun weiter." - Театр и есть город. Вы напрасно оправдываетесь. Ну, а теперь дальше.
"Königliche Hoheit befehlen. Nun denn, wir sind in unsrem Haupt und Führer empfindlich gekränkt worden und haben denn auch aus eben diesem Grunde nicht viel weniger als eine kleine Theateremeute gehabt. Das also, hieß es, seien die neuen Zeiten, das sei das bürgerliche Regiment, das sei der Respekt vor den preußischen 'belles lettres et beaux arts'. Eine 'Huldigung der Künste' lasse man sich gefallen, aber eine Huldigung gegen die Künste, die sei so fern wie je." - Раз ваше высочество приказывает. Дело в том, что в лице нашего вождя и старейшины нам нанесена весьма чувствительная обида, следствием коей явился доподлинный театральный мятеж. Вот, значит, каковы новые времена, вот каковы сливки бюргерства, вот каково уважение к прусским belles lettres et beaux arts (Беллетристике и изящным искусствам (франц.)). "Поклонение искусств" - это всем по душе, но поношение искусств - это уж никуда не годится.
"Lieber Dussek", unterbrach der Prinz, "Ihre Reflexionen in Ehren. Aber da Sie gerade von Kunst sprechen, so muß ich Sie bitten, die Kunst der Retardierung nicht übertreiben zu wollen. Wenn es also möglich ist, Tatsachen. Um was handelt es sich?" - Любезный Дуссек, - перебил его принц,- ваши мысли заслуживают всяческого уважения. Но поскольку вы заговорили об искусстве, я вынужден вас просить не злоупотреблять искусством ретардации. Если возможно, сообщите нам факты. Что, собственно, произошло?
"Iffland ist gescheitert. Er wird den Orden, von dem die Rede war, nicht erhalten." - С Иффландом случилась беда. Он не получает ордена, о котором столько говорилось.
Alles lachte, Sander am herzlichsten, und Nostitz skandierte: Хозяин и гости расхохотались. Зандер всех заливистее. Ноштиц же проскандировал:
"Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus." - Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus (стонут горы, родится смешная мышь (лат)).
Aber Dussek war in wirklicher Erregung, und diese wuchs noch unter der Heiterkeit seiner Zuhörer. Am meisten verdroß ihn Sander. Но Дуссек и впрямь был в волнении, еще возросшем от этой вспышки веселья. Особенно он досадовал на Зандера.
"Sie lachen, Sander. Und doch trifft es in diesem Kreise nur Sie und mich. Denn gegen wen anders ist die Spitze gerichtet als gegen das Bürgertum überhaupt." - Вы смеетесь, Зандер. Однако здесь это касается только вас и меня. Ибо против кого же заострено копье, как не против бюргерства в целом?
Der Prinz reichte dem Sprecher über den Tisch hin die Hand. Принц через стол протянул ему руку.
"Recht, lieber Dussek. Ich liebe solch Eintreten. Erzählen Sie. Wie kam es?" - Отлично, любезный Дуссек. Я люблю подобные выпады. Расскажите, как это случилось.
"Vor allem ganz unerwartet. Wie ein Blitz aus heitrem Himmel. Königliche Hoheit wissen, daß seit lange von einer Dekorierung die Rede war, und wir freuten uns, alles Künstlerneides vergessend, als ob wir den Orden mitempfangen und mittragen sollten. In der Tat, alles ließ sich gut an, und die 'Weihe der Kraft', für deren Aufführung der Hof sich interessiert, sollte den Anstoß und zugleich die spezielle Gelegenheit geben. Iffland ist Maçon (auch das ließ uns hoffen), die Loge nahm es energisch in die Hand, und die Königin war gewonnen. Und nun doch gescheitert. Eine kleine Sache, werden Sie sagen: aber nein, meine Herren, es ist eine große Sache. Dergleichen ist immer der Strohhalm, an dem man sieht, woher der Wind weht. Und er weht bei uns nach wie vor von der alten Seite her. Chi va piano, va sano, sagt das Sprichwort. Aber im Lande Preußen heißt es 'pianissimo'." - Прежде всего - неожиданно. Как гром среди ясного неба. Вашему высочеству известно, что о награждении речь шла уже давно, и мы, позабыв о зависти к собрату по искусству, радовались, словно орден предназначался нам всем. Все складывалось хорошо, и "Осененный силой" - двор очень интересовался спектаклем - должен был стать поводом и последним толчком для этого отличия. Иффланд - масон (последнее тоже давало нам надежду), ложа действовала весьма энергично и склонила на свою сторону королеву. И тем не менее все рухнуло. Пустяки, скажете вы, но нет, это очень важно. Такие пустяки - соломинка, по ней видно, куда дует ветер. А у нас он сейчас, как и раньше, дует с той же стороны. "Chi va piano, va sano" (Тише едешь, дальше будешь (итал.)),- гласит пословица. Но в Пруссии следовало бы говорить: (Наитишайшим образом (итал.)).
"Gescheitert, sagten Sie, Dussek. Aber gescheitert woran?" - Вы сказали - рухнуло, Дуссек. Но из-за чего?
"An dem Einfluß der Hofgeneralität. Ich habe Rüchels Namen nennen hören. Er hat den Gelehrten gespielt und darauf hingewiesen, wie niedrig das Histrionentum immer und ewig in der Welt gestanden habe, mit alleiniger Ausnahme der Neronischen Zeiten. Und die könnten doch kein Vorbild sein. Das half. Denn welcher allerchristlichste König will Nero sein oder auch nur seinen Namen hören. Und so wissen wir denn, daß die Sache vorläufig ad acta verwiesen ist. Die Königin ist chagriniert, und an diesem Allerhöchsten Chagrin müssen wir uns vorläufig genügen lassen. Neue Zeit und alte Vorurteile." - Из-за влияния придворных кругов. В этой связи называют имя Рюхеля. Вообразив себя ученым, он объявил, что гистрионы и ныне и присно стояли очень низко, за исключением разве что времен Нерона. А эти времена вряд ли можно взять за образец. Он преуспел. Ибо какой же всехристианнейший король захочет быть Нероном, он даже его имени слышать не желает. Итак, мы узнали, что все это дело пока что отложено ad acta (Здесь: в долгий ящик (лат.)). Королева опечалена, а нам, видно, остается сострадать сей высочайшей печали. Новые времена и старые предрассудки.
"Lieber Kapellmeister", sagte Bülow, "ich sehe zu meinem Bedauern, daß Ihre Reflexionen Ihren Empfindungen weit vorauf sind. Übrigens ist das das Allgemeine. Sie sprechen von Vorurteilen, in denen wir stecken, und stecken selber drin. Sie, samt Ihrem ganzen Bürgertum, das keinen neuen freien Gesellschaftszustand schaffen, sondern sich nur eitel und eifersüchtig in die bevorzugten alten Klassen einreihen will. Aber damit schaffen Sie's nicht. An die Stelle der Eifersüchtelei, die jetzt das Herz unsres dritten Standes verzehrt, muß eine Gleichgiltigkeit gegen alle diese Kindereien treten, die sich einfach überlebt haben. Wer Gespenster wirklich ignoriert, für den gibt es keine mehr, und wer Orden ignoriert, der arbeitet an ihrer Ausrottung. Und dadurch an Ausrottung einer wahren Epidemie..." - Дорогой маэстро,- начал Бюлов,- к сожалению, я убеждаюсь, что мысли у вас изрядно опережают чувства. Впрочем, это общее явление. Вы говорите о предрассудках, в которых мы увязли, но сами вы также увязли в них вместе со всем вашим бюргерством, которое не стремится создать новый свободный общественный строй, а, одержимое ревностью и тщеславием, пытается встать в ряд привилегированных старых классов. Но так им это не удастся. Место ревности, изнуряющей сердце нашего третьего сословия, должно заступить безразличие к подобным ребячествам, давно уже себя изжившим. Для того, кто не верит в привидения, их больше не существует, тот, кто не придает значения орденам, тщится их искоренить, искореняя тем самым опасную эпидемию.
"Wie Herr von Bülow umgekehrt an Errichtung eines neuen Königreichs Utopien arbeitet", unterbrach Sander. "Ich meinerseits nehme vorläufig an, daß die Krankheit, von der er spricht, in der Richtung von Osten nach Westen immer weiter wachsen, aber nicht umgekehrt in der Richtung von Westen nach Osten hin absterben wird. Im Geiste seh ich vielmehr immer neue Multiplikationen und das Erblühen einer Ordensflora mit vierundzwanzig Klassen wie das Linnésche System." - А господин фон Бюлов, наоборот, тщится создать новое королевство - Утопию,-вмешался Зандер.-Я, со своей стороны, до поры до времени полагаю, что болезнь, о которой он говорит, все дальше распространяется с востока на запад, по не утихает и в обратном направлении - запад - восток. Более того, внутренним оком я вижу дальнейшее ее распространение и расцвет орденской флоры двадцати четырех классов, под стать классификации Линнея.
Alle traten auf die Seite Sanders, am entschiedensten der Prinz. Es müsse durchaus etwas in der menschlichen Natur stecken, das, wie beispielsweise der Hang zu Schmuck und Putz, sich auch zu dieser Form der Quincaillerie hingezogen fühle. Присутствующие единодушно поддержали Зандера, и решительнее всех принц. В человеческой натуре, видно, заложена какая-то тяга к нарядам и украшениям, а посему и к побрякушкам такого рода.
"Ja", so fuhr er fort, "es gibt kaum einen Grad der Klugheit, der davor schützt. Sie werden doch alle Kalckreuth für einen klugen Mann halten, ja mehr, für einen Mann, der, wie wenige, von dem 'Alles ist eitel' unsres Tuns und Trachtens durchdrungen sein muß. Und doch, als er den Roten Adler erhielt, während er den Schwarzen erwartet hatte, warf er ihn wütend ins Schubfach und schrie: 'Da liege, bis du schwarz wirst.' Eine Farbenänderung, die sich denn auch mittlerweile vollzogen hat." - Да,- продолжал он,- и вряд ли существует степень ума, предохраняющая от этой слабости. Думаю, что все здесь считают графа Калькрейта умным человеком, к тому же более других презирающим "суету сует" наших дел и мыслей. И все же, когда граф, надеясь на Черного орла, получил Красного, он швырнул его в ящик стола, крикнув: "Лежи, покуда не почернеешь". Такое изменение цвета и произошло со временем.
"Es ist mit Kalckreuth ein eigen Ding", erwiderte Bülow, "und offen gestanden, ein andrer unsrer Generäle, der gesagt haben soll: 'Ich gäbe den Schwarzen drum, wenn ich den Roten wieder los wäre', gefällt mir noch besser. Übrigens bin ich minder streng, als es den Anschein hat. Es gibt auch Auszeichnungen, die nicht als Auszeichnung ansehn zu wollen einfach Beschränktheit oder niedrige Gesinnung wäre. Admiral Sidney Smith, berühmter Verteidiger von St. Jean d'Acre und Verächter aller Orden, legte doch Wert auf ein Schaustück, das ihm der Bischof von Acre mit den Worten überreicht hatte: 'Wir empfingen dieses Schaustück aus den Händen König Richards C?ur de Lion und geben es, nach sechshundert Jahren, einem seiner Landsleute zurück, der, heldenmütig wie er, unsre Stadt verteidigt hat.' Und ein Elender und Narr, setz ich hinzu, der sich einer solchen Auszeichnung nicht zu freuen versteht." - Странная эта история с Калькрейтом,- сказал Бюлов,- откровенно говоря, мне больше по душе другой наш генерал, сказавший: "Я готов отдать Черного, чтобы освободиться от Красного". Впрочем, я менее строг, чем это может показаться. Существуют награды, каковые не считать за награду было бы признаком глупости или низкой души. Адмирал Сидней Смит, прославленный защитник Сен-Жан-д'Акр и ненавистник орденов, тем не менее очень ценил безделку, которую епископ акрский вручил ему со словами: "Мы получили эту вещь из рук Ричарда Львиное Сердце и через шестьсот лет возвращаем драгоценную реликвию тому из его соплеменников, кто бесстрашно, как он, защищал наш город". Повторяю, только убогий или дурак мог бы не порадоваться такой награде.
"Schätze mich glücklich, ein solches Wort aus Ihrem Munde zu hören", erwiderte der Prinz. "Es bestärkt mich in meinen Gefühlen für Sie, lieber Bülow, und ist mir, Pardon, ein neuer Beweis, daß der Teufel nicht halb so schwarz ist, als er gemalt wird." - Как я рад слышать эти слова из ваших уст,- проговорил принц.- Они укрепляют мое чувство к вам, милый Бюлов, и лишний раз доказывают, прошу прощения, что черт не так страшен, как его малюют.
Der Prinz wollte weitersprechen. Als aber in eben diesem Augenblick einer der Diener an ihn herantrat und ihm zuflüsterte, daß der Rauchtisch arrangiert und der Kaffee serviert sei, hob er die Tafel auf und führte seine Gäste, während er Bülows Arm nahm, auf den an den Eßsaal angebauten Balkon. Eine große, blau und weiß gestreifte Markise, deren Ringe lustig im Winde klapperten, war schon vorher herabgelassen worden, und unter ihren weit niederhängenden Frangen hinweg sah man, flußaufwärts, auf die halb im Nebel liegenden Türme der Stadt, flußabwärts aber auf die Charlottenburger Parkbäume, hinter deren eben ergrünendem Gezweige die Sonne niederging. Принц еще не кончил говорить, когда к нему подошел слуга и шепотом доложил, что курительный столик приготовлен и кофе подан. Хозяин тотчас же поднялся и повел своих гостей - Бюлова он даже взял под руку - на балкон, куда вела дверь из столовой. Большая, белая в голубую полосу маркиза, с кольцами, весело дребезжавшими на ветру, была уже опущена, и сквозь ее свисавшие фестоны, вниз по течению реки, виднелись окутанные туманом башни столицы, а вверх - едва-едва одевшиеся листвой деревья Шарлоттенбургского парка, за которыми садилось солнце.
Jeder blickte schweigend in das anmutige Landschaftsbild hinaus, und erst als die Dämmrung angebrochen und eine hohe Sinumbralampe gebracht worden war, nahm man Platz und setzte die holländischen Pfeifen in Brand, unter denen jeder nach Gefallen wählte. Dussek allein, weil er die Musikpassion des Prinzen kannte, war phantasierend an dem im Eßsaale stehenden Flügel zurückgeblieben und sah nur, wenn er den Kopf zur Seite wandte, die jetzt draußen wieder lebhafter plaudernden Tischgenossen und ebenso die Lichtfunken, die von Zeit zu Zeit aus ihren Tonpfeifen aufflogen. Все молча любовались прелестным ландшафтом, а когда спустились сумерки и слуга внес лампу с абажуром, почти не отбрасывающим тени, гости расселись по местам и закурили голландские трубки, причем каждый выбрал ту, которая ему больше нравилась. Лишь Дуссек, знавший, как принц любит музыку, в одиночестве импровизировал что-то за роялем, стоявшим в столовой, и, слегка повернув голову, видел своих вновь оживленно беседовавших сотрапезников да искорки, время от времени вылетавшие из глиняных трубок.
Das Gespräch hatte das Ordensthema nicht wieder aufgenommen, wohl aber sich der ersten Veranlassung desselben, also Iffland und dem in Sicht stehenden neuen Schauspiele, zugewandt, bei welcher Gelegenheit Alvensleben bemerkte, "daß er einige der in den Text eingestreuten Gesangsstücke während dieser letzten Tage kennengelernt habe. Gemeinschaftlich mit Schach. Und zwar im Salon der liebenswürdigen Frau von Carayon und ihrer Tochter Victoire. Diese habe gesungen und Schach begleitet." В разговоре орденская тема больше не возникала, затронут был разве что повод к ее возникновению, то есть Иффланд и предстоящий спектакль. Альвенслебен при сем заметил, что недавно слышал несколько песен, вставленных в текст. Кстати, и Шах тоже. Было это в салоне очаровательной госпожи фон Карайон, ее дочь Виктуар пела их, а Шах ей аккомпанировал.
"Die Carayons", nahm der Prinz das Wort. "Ich höre keinen Namen jetzt öfter als den. Meine teure Freundin Pauline hat mir schon früher von beiden Damen erzählt und neuerdings auch die Rahel. Alles vereinigt sich, mich neugierig zu machen und Anknüpfungen zu suchen, die sich, mein ich, unschwer werden finden lassen. Entsinn ich mich doch des schönen Fräuleins vom Massowschen Kinderballe her, der, nach Art aller Kinderbälle, des Vorzugs genoß, eine ganz besondre Schaustellung erwachsener und voll erblühter Schönheiten zu sein. Und wenn ich sage, 'voll erblühter', so sag ich noch wenig. - Мать и дочь Карайон,- проговорил принц.- Ни одно имя я теперь не слышу чаще, чем их имя. Моя милая подруга Паулина мне уже раньше рассказывала об этих дамах, а недавно о них говорила Рахель. Все объединяется, чтобы возбудить мое любопытство и заставить меня искать каких-нибудь связей для знакомства с ними,- впрочем, таковые, думается мне, все же найдутся. Я отлично помню прелестную барышню Карайон на детском балу у Массова, где, как всегда на детских балах, можно было вдосталь насладиться выставкой взрослых, вполне расцветших красоток. Говоря "расцветших", я, собственно, еще ничего не сказал.
In der Tat, an keinem Ort und zu keiner Zeit hab ich je so schöne Dreißigerinnen auftreten sehen als auf Kinderbällen. Es ist, als ob die Nähe der bewußt oder unbewußt auf Umsturz sinnenden Jugend alles, was heute noch herrscht, doppelt und dreifach anspornte, sein Übergewicht geltend zu machen, ein Übergewicht, das vielleicht morgen schon nicht mehr vorhanden ist. Aber gleichviel, meine Herren, es wird sich ein für allemal sagen lassen, daß Kinderbälle nur für Erwachsene da sind, und dieser interessanten Erscheinung in ihren Ursachen nachzugehen wäre so recht eigentlich ein Thema für unsren Gentz. Ihr philosophischer Freund Buchholtz, lieber Sander, ist mir zu solchem Spiele nicht graziös genug. Übrigens nichts für ungut; er ist Ihr Freund." Нигде и никогда не приходилось мне видеть больше тридцатилетних красавиц, чем на детских балах. Как будто близость подростков, сознательно или бессознательно помышляющих о ниспровержении, вдвойне, втройне подстегивает тех, что еще царят сегодня, подчеркнуть свой перевес, перевес, коего завтра, возможно, уже не будет. Так или иначе, господа, все мы знаем, что детские балы устраиваются только для взрослых, проследить за первопричинами сего интереснейшего явления - подходящая задача для нашего Генца. Бухгольц, ваш философический друг, любезный Зандер, для такой игры, по-моему, недостаточно грациозен. Впрочем, ни слова порицания, ведь он ваш друг.
"Aber doch nicht so", lachte Sander, "daß ich nicht jeden Augenblick bereit wäre, ihn Eurer Königlichen Hoheit zu opfern. Und wie mir bei dieser Gelegenheit gestattet sein mag hinzuzusetzen, nicht bloß aus einem allerspeziellsten, sondern auch noch aus einem ganz allgemeinen Grunde. Denn wenn die Kinderbälle, nach Ansicht und Erfahrung Eurer Königlichen Hoheit, eigentlich am besten ohne Kinder bestehen, so die Freundschaften am besten ohne Freunde. Die Surrogate bedeuten überhaupt alles im Leben und sind recht eigentlich die letzte Weisheitsessenz." - Да, но этого друга я в любую минуту готов принести в жертву вашему высочеству. И полагаю, что в данном случае позволительно будет это добавить не только из соображений чисто личных, но и по причине общего характера. "Как детские балы, согласно точке зрения и опыта вашего королевского высочества, отлично обходятся без детей, так и дружба спокойно существует без друзей. Суррогаты, пожалуй, самое главное в жизни и, конечно же, наилучший экстракт мудрости.
"Es muß sehr gut mit Ihnen stehn, lieber Sander", entgegnete der Prinz, "daß Sie sich zu solchen Ungeheuerlichkeiten offen bekennen können. Mais revenons à notre belle Victoire. Sie war unter den jungen Damen, die durch lebende Bilder das Fest damals einleiteten, und stellte, wenn mich mein Gedächtnis nicht trügt, eine Hebe dar, die dem Zeus eine Schale reichte. Ja, so war es, und indem ich davon spreche, tritt mir das Bild wieder deutlich vor die Seele. - У вас, наверно, очень хорошо на душе, милый Зандер, если вы можете публично исповедоваться в столь чудовищных воззрениях,- живо откликнулся принц.- Mais revenons à notre belle (Но вернемся к нашей красавице (франц.)) Виктуар. Она участвовала в живых картинах, которыми юные девицы открыли праздник, и, если память мне не изменяет, изображала Гебу, протягивающую кубок Зевсу. Да, да, так оно и было, покуда я это говорил, ее образ отчетливо предстал перед моим внутренним взором.
Sie war kaum fünfzehn, und von jener Taille, die jeden Augenblick zu zerbrechen scheint. Aber sie zerbrechen nie. 'Comme un ange', sagte der alte Graf Neale, der neben mir stand und mich durch eine Begeistrung langweilte, die mir einfach als eine Karikatur der meinigen erschien. Es wäre mir eine Freude, die Bekanntschaft der Damen erneuern zu können." Ей было лет пятнадцать, и талия этого создания, казалось, вот-вот переломится. Но такие талии не переламываются. "Comme un ange" (как ангел (фр.)),- заметил старый граф Неаль; он стоял рядом со мною и докучал мне своими восторгами, потому что они казались мне карикатурой на мои. Я был бы очень рад возобновить знакомство с обеими дамами.
"Eure Königliche Hoheit würden das Fräulein Victoire nicht wiedererkennen", sagte Schach, dem der Ton, in dem der Prinz sprach, wenig angenehm war. "Gleich nach dem Massowschen Balle wurde sie von den Blattern befallen und nur wie durch ein Wunder gerettet. Ein gewisser Reiz der Erscheinung ist ihr freilich geblieben, aber es sind immer nur Momente, wo die seltene Liebenswürdigkeit ihrer Natur einen Schönheitsschleier über sie wirft und den Zauber ihrer früheren Tage wiederherzustellen scheint." - Ваше королевское высочество не узнали бы Виктуар,- сказал Шах; тон, в котором говорил принц, был ему неприятен.- Вскоре после бала у Массова она заболела оспой и лишь чудом осталась жива; известная прелесть, конечно, сохранилась в ней, но лишь в отдельные мгновения удивительные достоинства ее натуры набрасывают на Виктуар вуаль красоты, воскрешая былое очарование.
"Also restitutio in integrum", sagte Sander. - Итак, restitutio in integrum (Восстановление в первоначальном виде (лат. юридический термин)),- вставил Зандер.
Alles lachte. Раздался всеобщий хохот.
"Wenn Sie so wollen, ja", antwortete Schach in einem spitzen Tone, während er sich ironisch gegen Sander verbeugte. - Если хотите - именно так,- колко ответил Шах, отвесив иронический поклон Зандеру.
Der Prinz bemerkte die Verstimmung und wollte sie kupieren. Заметив, что тень набежала на лица гостей, принц сказал:
"Es hilft Ihnen nichts, lieber Schach. Sie sprechen, als ob Sie mich abschrecken wollten. Aber weit gefehlt. Ich bitte Sie, was ist Schönheit? Einer der allervagesten Begriffe. Muß ich Sie an die fünf Kategorien erinnern, die wir in erster Reihe Seiner Majestät dem Kaiser Alexander und in zweiter unsrem Freunde Bülow verdanken? Alles ist schön und nichts. Ich persönlich würde der beauté du diable jederzeit den Vorzug geben, will also sagen, einer Erscheinungsform, die sich mit der des ci-devant schönen Fräuleins von Carayon einigermaßen decken würde." - Ничего вам не поможет, любезный Шах. Вы, видно, хотите меня запугать. Не удастся. Скажите, что, собственно, такое красота? Одно из наиболее смутных понятий. Может быть, я должен напомнить вам о пяти категориях, открытию которых мы в первую очередь обязаны его величеству императору Александру, а во вторую - нашему другу Бюлову. Все прекрасно. И все ничто. Я, например, всегда готов отдать предпочтение beauté du diable (дьявольской красоте (фр.)), а ведь это тот феномен красоты, который в известной мере соответствует недавно еще прекрасной Виктуар Карайон.
"Königliche Hoheit halten zu Gnaden", entgegnete Nostitz, "aber es bleibt mir doch zweifelhaft, ob Königliche Hoheit die Kennzeichen der beauté du diable an Fräulein Victoire wahrnehmen würden. Das Fräulein hat einen witzig-elegischen Ton, was auf den ersten Blick als ein Widerspruch erscheint und doch keiner ist, unter allen Umständen aber als ihr charakteristischer Zug gelten kann. Meinen Sie nicht auch, Alvensleben?" - Ваше короле ское высочество весьма добры,-подхватил Ношаиц,- но мне все же представляется сомнительным, чтобы вашему высочеству удалось обнаружить у Виктуар признаки beauté du diable. У барышни тон шутливо-элегический, что в первую минуту производит странно противоречивое впечатление, но является для нее бесспорно характерным. Вы со мной согласны, Альвенслебен?
Alvensleben bestätigte. Тот утвердительно кивнул.
Der Prinz indessen, der ein Sicheinbohren in Fragen über die Maßen liebte, fuhr, indem er sich dieser Neigung auch heute wieder hingab, immer lebhafter werdend, fort Между тем принц, до смерти любивший углубляться в разнообразнейшие вопросы, сегодня опять предался своей страсти; все более оживляясь, он продолжал:
"'Elegisch', sagen Sie, 'witzig-elegisch'; ich wüßte nicht, was einer beauté du diable besser anstehn könnte. Sie fassen den Begriff offenbar zu eng, meine Herren. Alles, was Ihnen dabei vorschwebt, ist nur eine Spielart der alleralltäglichsten Schönheitsform, der beauté coquette: das Näschen ein wenig mehr gestupst, der Teint ein wenig dunkler, das Temperament ein wenig rascher, die Manieren ein wenig kühner und rücksichtsloser. Aber damit erschöpfen Sie die höhere Form der beauté du diable keineswegs. Diese hat etwas Weltumfassendes, das über eine bloße Teint- und Rassenfrage weit hinausgeht. Ganz wie die katholische Kirche. Diese wie jene sind auf ein Innerliches gestellt, und das Innerliche, das in unserer Frage den Ausschlag gibt, heißt Energie, Feuer, Leidenschaft." - "Элегический", говорите вы, "шутливо-элегический", что же может лучше сочетаться с beauté du diable? Вы, видимо, слишком узко трактуете это понятие, господа. Все, что вам представляется при словах "beauté du diable", не более как разновидность самой будничной формы красоты - beauté coquette: носик чуть более вздернутый, цвет кожи смугловатый, темперамент несколько более живой, манеры более смелые и бесцеремонные. Но подобный образ отнюдь не исчерпывает высшей формы beauté du diable. В ней есть нечто всеобъемлющее, бесконечно возвышающееся над понятиями расы или цвета лица. Тут напрашивается параллель с католической церковью. И та и эта обращены вовнутрь, а внутренние черты, в данном случае решающие, зовутся энергией, огнем, страстью.
Nostitz und Sander lächelten und nickten. Ноштиц и Зандер улыбались и кивали.
"Ja, meine Herren, ich gehe weiter und wiederhole: 'Was ist Schönheit?' Schönheit, bah! Es kann nicht nur auf die gewöhnlichen Schönheitsformen verzichtet werden, ihr Fehlen kann sogar einen allerdirektesten Vorzug bedeuten. In der Tat, lieber Schach, ich habe wunderbare Niederlagen und noch wunderbarere Siege gesehn. Es ist auch in der Liebe wie bei Morgarten und Sempach, die schönen Ritter werden geschlagen, und die häßlichen Bauern triumphieren. Glauben Sie mir, das Herz entscheidet, nur das Herz. - Да, господа, я иду дальше и повторяю: "Что есть красота?" Красота! Можно не только пренебречь обычными ее формами, иной раз их отсутствие является прямым преимуществом. Уверяю вас, любезный Шах, я видел много удивительных поражений и еще более удивительных побед. В любви, как в битвах при Моргартене и Земпахе, прекрасные рыцари терпят поражение, а безобразные мужики торжествуют. Верьте мне, все решает сердце, только сердце.
Wer liebt, wer die Kraft der Liebe hat, ist auch liebenswürdig, und es wäre grausam, wenn es anders wäre. Gehen Sie die Reihe der eigenen Erfahrungen durch. Was ist alltäglicher, als eine schöne Frau durch eine nicht schöne Geliebte verdrängt zu sehn! Und nicht etwa nach dem Satze toujours perdrix. O nein, es hat dies viel tiefre Zusammenhänge. Тот, кто любит, кому дарована сила любви, тот достоин ее, и страшно было бы, будь это не так. Припомните то, что вам самим доводилось видеть. Как часто красавицу жену оттесняет неприглядная возлюбленная! И не в силу речения - toujours perdrix (Всегда куропатка (франц.) - намек на известный анекдот, смысл которого в том, что приедается даже самое хорошее). О нет, причинные связи здесь много глубже.
Das Langweiligste von der Welt ist die lymphatisch-phlegmatische beauté, die beauté par excellence. Sie kränkelt hier, sie kränkelt da, ich will nicht sagen immer und notwendig, aber doch in der Mehrzahl der Fälle, während meine beauté du diable die Trägerin einer allervollkommensten Gesundheit ist, jener Gesundheit, die zuletzt alles bedeutet und gleichwertig ist mit höchstem Reiz. На свете ничего нет скучнее лимфатически флегматичной beauté par excellence (красота по преимуществу (Фр.)). To ей неможется, то она и вовсе расхворалась, я не хочу сказать, что это постоянно и обязательно, но все же часто, тогда как моя beauté du diable обладает совершеннейшим здоровьем, тем здоровьем, которое в конце концов равнозначно величайшей прелести.
Und nun frag ich Sie, meine Herrn, wer hätte mehr davon als die Natur, die durch die größten und gewaltigsten Läuterungsprozesse wie durch ein Fegefeuer gegangen ist. Ein paar Grübchen in der Wange sind das Reizendste von der Welt, das hat schon bei den Römern und Griechen gegolten, und ich bin nicht ungalant und unlogisch genug, um einer Grübchen-Vielheit einen Respekt und eine Huldigung zu versagen, die der Einheit oder dem Pärchen von alters her gebührt. Das paradoxe 'le laid c'est le beau' hat seine vollkommne Berechtigung, und es heißt nichts andres, als daß sich hinter dem anscheinend Häßlichen eine höhere Form der Schönheit verbirgt. Wäre meine teure Pauline hier, wie sie's leider nicht ist, sie würde mir zustimmen, offen und nachdrücklich, ohne durch persönliche Schicksale kaptiviert zu sein." Вот я и спрашиваю вас, господа, где больше представлен этот вид красоты, как не в природе, которая проходит через ряд великих и грозных преображений, как сквозь огонь чистилища. Две-три ямочки на щеке,- есть ли на свете что-нибудь прелестнее, уже римляне и эллины ценили их, а я не настолько суров и нелогичен, чтобы с почтением и восторгом не относиться к множеству ямочек, если эти чувства спокон веков подобают одной или двум. Парадоксальное "le laid c'est le beau" (уродство -- это красота (фр.)) вполне оправдано, и значит оно лишь то, что за внешней некрасивостью таится высшая форма красоты. Будь здесь моя дорогая Паулина, сегодня, увы, отсутствующая, она бы нелицеприятно поддержала меня, даже не поддаваясь гипнозу чужой судьбы.
Der Prinz schwieg. Es war ersichtlich, daß er auf einen allseitigen Ausdruck des Bedauerns wartete, Frau Pauline, die gelegentlich die Honneurs des Hauses machte, heute nicht anwesend zu sehn. Als aber niemand das Schweigen brach, fuhr er fort: Принц умолк. Он явно ждал, что гости выразят сожаление по поводу отсутствия госпожи Паулины, нередко исполнявшей роль хозяйки в его доме. Но так как никто и слова не проронил, он продолжал:
"Es fehlen uns die Frauen und damit dem Wein und unsrem Leben der Schaum. Ich nehme meinen Wunsch wieder auf und wiederhole, daß es mich glücklich machen würde, die Carayonschen Damen in dem Salon meiner Freundin empfangen zu dürfen. Ich zähle darauf, daß diejenigen Herren, die dem Kreise der Frau von Carayon angehören, sich zum Interpreten meiner Wünsche machen. Sie, Schach, oder auch Sie, lieber Alvensleben." - Когда за столом нет женщин, не вспенивается ни вино, ни жизнь. Повторяю, мне очень хотелось бы иметь честь и удовольствие принять дам фон Карайон в салоне моей подруги. Я рассчитываю, что господа, вхожие в дом госпожи фон Карайон, сообщат ей о моем желании. Скажем, вы, Шах, или вы, любезный Альвенслебен.
Beide verneigten sich. Оба поклонились.
"Alles in allem wird es das Beste sein, meine Freundin Pauline nimmt es persönlich in die Hand. Ich denke, sie wird den Carayonschen Damen einen ersten Besuch machen, und ich sehe Stunden eines angeregtesten geistigen Austausches entgegen." - Но, пожалуй, всего лучше, если моя добрая приятельница Паулина возьмет это дело в свои руки. Надо думать, она первая нанесет визит дамам фон Карайон, и я заранее предвкушаю часы оживленного духовного общения.
Die peinliche Stille, womit auch diese Schlußworte hingenommen wurden, würde noch fühlbarer gewesen sein, wenn nicht Dussek in eben diesem Moment auf den Balkon hinausgetreten wäre. Досадное молчание, встретившее эти заключительные слова, было бы еще неприятнее, если бы в эту самую минуту на балкон не вышел Дуссек.
"Wie schön", rief er und wies mit der Hand auf den westlichen, bis hoch hinauf in einem glühgelben Lichte stehenden Horizont. - Какая красота! - воскликнул он, указывая на огненно-желтый горизонт.
Alle waren mit ihm an die Brüstung des Balkons getreten und sahen flußabwärts in den Abendhimmel hinein. Vor dem gelben Lichtstreifen standen schwarz und schweigend die hohen Pappeln, und selbst die Schloßkuppel wirkte nur noch als Schattenriß. Вместе с ним все подошли к перилам и устремили взоры вверх по течению реки, где полыхала вечерняя заря. Перед ярко-желтой полосой, черные и немые, высились тополя, и даже дворцовый купол был сейчас лишь темнеющим силуэтом.
Einen jeden der Gäste berührte diese Schönheit. Am schönsten aber war der Anblick zahlloser Schwäne, die, während man in den Abendhimmel sah, vom Charlottenburger Park her in langer Reihe herankamen. Andre lagen schon in Front. Es war ersichtlich, daß die ganze Flottille durch irgendwas bis in die Nähe der Villa gelockt sein mußte, denn sobald sie die Höhe derselben erreicht hatte, schwenkten sie wie militärisch ein und verlängerten die Front derer, die hier schon still und regungslos und die Schnäbel unter dem Gefieder verborgen wie vor Anker lagen. Nur das Rohr bewegte sich leis in ihrem Rücken. So verging eine geraume Zeit. Endlich aber erschien einer in unmittelbarer Nähe des Balkons und reckte den Hals, als ob er etwas sagen wollte. Гостей, как и хозяина, захватила эта картина. Но всего прекраснее были лебеди на фоне вечернего неба, длинной вереницей тянувшиеся от Шарлоттенбургского парка. Некоторые уже опустились и выстроились в ряд. Всю эту флотилию что-то, видимо, влекло поближе к вилле принца, ибо, едва пролетев над нею, они по-военному разворачивались и подстраивались к фронту тех, что уже, словно бросив якорь, недвижно сидели на воде, спрятав клювы под крылья. Тихонько покачивался только камыш позади них. Так прошло довольно долгое время. Потом вдруг один лебедь почти вплотную приблизился к балкону и вытянул шею, словно желая что-то сказать.
"Wem gilt es?" fragte Sander. "Dem Prinzen oder Dussek oder der Sinumbralampe." - С кем это он собрался побеседовать? - поинтересовался Зандер.- С принцем, или с Дуссеком, или с этой лампой sine umbra? (Без тени (лат.))
"Natürlich dem Prinzen", antwortete Dussek. - Разумеется, с принцем,- отвечал Дуссек.
"Und warum?" - А почему, собственно?
"Weil er nicht bloß Prinz ist, sondern auch Dussek und 'sine umbra'." - Потому что принц не только принц, но еще и Дуссек, человек sine umbra.
Alles lachte (der Prinz mit), während Sander allerförmlichst "zum Hofkapellmeister" gratulierte. Все расхохотались (и принц тоже), Зандер же церемонно поздравил Дуссека со званием "придворного капельмейстера".
"Und wenn unser Freund", so schloß er, "in Zukunft wieder Strohhalme sammelt, um an ihnen zu sehen, 'woher der Wind weht', so wird dieser Wind ihm allemal aus dem Lande geheiligter Traditionen und nicht mehr aus dem Lande der Vorurteile zu kommen scheinen." - И если наш друг,- так закончил он,- в будущем опять примется собирать соломинки, чтобы определить по ним, "откуда ветер дует", то для него этот ветер всегда будет дуть из краев священных традиций, а не из краев предрассудков.
Als Sander noch so sprach, setzte sich die Schwanenflottille, die wohl durch die Dusseksche Musik herbeigelockt sein mußte, wieder in Bewegung und segelte flußabwärts, wie sie bis dahin flußaufwärts gekommen war. Nur der Schwan, der den Obmann gemacht, erschien noch einmal, als ob er seinen Dank wiederholen und sich in zeremoniellster Weise verabschieden wolle. Покуда Зандер говорил, лебединая флотилия, видимо привлеченная музыкой Дуссека, снялась с места и двинулась, на этот раз уже вниз по течению реки. Только лебедь, изображавший из себя главного, появился снова, как бы желая еще раз выказать благодарность и церемонно откланяться.
Dann aber nahm auch er die Mitte des Flusses und folgte den übrigen, deren Tête schon unter dem Schatten der Parkbäume verschwunden war. Но затем и он вылетел на середину реки и присоединился к остальным, хотя головной отряд уже скрылся в тени парковых деревьев.

К началу страницы

Achtes Kapitel. Schach und Victoire/Глава восьмая. Шах и Виктуар

Deutsch Русский
Es war kurz nach diesem Diner beim Prinzen, daß in Berlin bekannt wurde, der König werde noch vor Schluß der Woche von Potsdam herüberkommen, um auf dem Tempelhofer Felde eine große Revue zu halten. Die Nachricht davon weckte diesmal ein mehr als gewöhnliches Interesse, weil die gesamte Bevölkerung nicht nur dem Frieden mißtraute, den Haugwitz mit heimgebracht hatte, sondern auch mehr und mehr der Überzeugung lebte, daß im letzten immer nur unsre eigene Kraft auch unsre Sicherheit beziehungsweise unsre Rettung sein werde. Welche andre Kraft aber hatten wir als die Armee, die Armee, die, was Erscheinung und Schulung anging, immer noch die friderizianische war. Вскоре после обеда у принца в Берлине стало известно, что король, еще до конца недели, прибудет из Потсдама, чтобы на Темпельгофском поле произвести смотр войскам. Сие известие возбудило интерес больший, чем обычно, ибо население столицы не только не верило в мир, привезенный Хаугвицем, но все больше и больше проникалось убеждением, что в последнюю минуту нашу безопасность, наше спасение обеспечит лишь собственная наша сила. Л какая же сила имелась у нас, кроме армии, которая по своей выучке и выправке была еще Фридриховой армией!
In solcher Stimmung sah man dem Revuetage, der ein Sonnabend war, entgegen. В таком настроении все дожидались смотра, назначенного на субботний вечер.
Das Bild, das die Stadt vom frühen Morgen an darbot, entsprach der Aufregung, die herrschte. Tausende strömten hinaus und bedeckten vom Halleschen Tor an die bergansteigende Straße, zu deren beiden Seiten sich die "Knapphänse", diese bekannten Zivilmarketender, mit ihren Körben und Flaschen etabliert hatten. Bald danach erschienen auch die Equipagen der vornehmen Welt, unter diesen die Schachs, die für den heutigen Tag den Carayonschen Damen zur Disposition gestellt worden war. В субботу столица волновалась уже с раннего утра. Тысячи людей запрудили улицу, поднимающуюся в гору от Галльских ворот, по обе стороны которой выстроились лотошники, эти цивильные маркитанты, со своими корзинами и бутылками. Вскоре стали подъезжать экипажи берлинской знати, среди них ландо Шаха, сегодня отданное в распоряжение дам фон Карайон.
Im selben Wagen mit ihnen befand sich ein alter Herr von der Recke, früher Offizier, der, als naher Anverwandter Schachs, die Honneurs und zugleich den militärischen Interpreten machte. Frau von Carayon trug ein stahlgraues Seidenkleid und eine Mantille von gleicher Farbe, während von Victoirens breitrandigem Italienerhut ein blauer Schleier im Winde flatterte. Neben dem Kutscher saß der Groom und erfreute sich der Huld beider Damen, ganz besonders auch der ziemlich willkürlich akzentuierten englischen Worte, die Victoire von Zeit zu Zeit an ihn richtete. Их сопровождал старый господин фон Реке, бывший офицер и близкий родственник Шаха, выполняя роль почетного эскортера и военного комментатора. На госпоже фон Карайон было стального цвета шелковое платье и мантилья того же оттенка, голубая вуаль итальянской шляпы Виктуар трепетала на ветру. Рядом с кучером сидел грум, радуясь благоволению обеих дам и в особенности произвольно акцентированным английским словам, с которыми Виктуар время от времени к нему обращалась.
Für elf Uhr war das Eintreffen des Königs angemeldet worden, aber lange vorher schon erschienen die zur Revue befohlenen, altberühmten Infanterieregimenter Alt-Larisch, von Arnim und Möllendorf, ihre Janitscharenmusik vorauf. Ihnen folgte die Kavallerie: Garde du Corps, Gensdarmes und Leibhusaren, bis ganz zuletzt in einer immer dicker werdenden Staubwolke die Sechs- und Zwölfpfünder heranrasselten und -klapperten, die zum Teil schon bei Prag und Leuthen und neuerdings wieder bei Valmy und Pirmasens gedonnert hatten. Enthusiastischer Jubel begleitete den Anmarsch, und wahrlich, wer sie so heranziehen sah, dem mußte das Herz in patriotisch stolzer Erregung höher schlagen. Auch die Carayons teilten das allgemeine Gefühl und nahmen es als bloße Verstimmung oder Altersängstlichkeit, als der alte Herr von der Recke sich vorbog und mit bewegter Stimme sagte: Прибытие короля было назначено на одиннадцать часов, но задолго до этого времени на смотр стали собираться издавна прославленные пехотные полки Альт-Лариша, Арнима и Меллендорфа, предшествуемые своими военными оркестрами. За ними следовала кавалерия: лейб-гвардия, жандармы и лейб-гусары, под конец, в облаке пыли, становившемся все гуще, со стуком и грохотом проехали шести- и двенадцатифунтовые пушки; некоторые из них гремели еще под Прагой и Лейтеном, а недавно опять под Вальми и Пирмазенсом. Толпа приветствовала их появление ликующими криками, и правда, сердца всех очевидцев поневоле бились в горделивом патриотическом подъеме. Дамы Карайон, разделяя всеобщие чувства, сочли за стариковское брюзжанье, когда старый господин фон Реке, нагнувшись к ним, взволнованным голосом проговорил:
"Prägen wir uns diesen Anblick ein, meine Damen. Denn glauben Sie der Vorahnung eines alten Mannes, wir werden diese Pracht nicht wiedersehen. Es ist die Abschiedsrevue der friderizianischen Armee." - Постарайтесь запомнить это зрелище, милостивые государыни, и поверьте предчувствию старика: больше нам никогда не видеть подобной мощи. Это прощальный смотр армии великого Фридриха.
Victoire hatte sich auf dem Tempelhofer Felde leicht erkältet und blieb in ihrer Wohnung zurück, als die Mama gegen Abend ins Schauspiel fuhr, ein Vergnügen, das sie jederzeit geliebt hatte, zu keiner Zeit aber mehr als damals, wo sich zu der künstlerischen Anregung auch noch etwas von wohltuender politischer Emotion gesellte. "Wallenstein", die "Jungfrau", "Tell" erschienen gelegentlich, am häufigsten aber Holbergs "Politischer Zinngießer", der, wie Publikum und Direktion gemeinschaftlich fühlen mochten, um ein erhebliches besser als die Schillersche Muse zu lärmenden Demonstrationen geeignet war. Виктуар, слегка простудившись на Темпельгофском поле, вечером осталась дома, мамa же собралась в театр, который она всегда любила, а теперь, когда к воздействию искусства примешивались еще политические эмоции, просто жить без него не могла. "Валленштейн", "Дева", "Телль" - ставились от случая к случаю, чаще всего давали "Политического жестянщика" Хольберга; как видно, и дирекция и публика полагали, что эта пьеса значительно лучше пригодна для шумных демонстраций, нежели творения Шиллеровой музы.
Victoire war allein. Ihr tat die Ruhe wohl, und in einen türkischen Shawl gehüllt, lag sie träumend auf dem Sofa, vor ihr ein Brief, den sie kurz vor ihrer Vormittagsausfahrt empfangen und in jenem Augenblicke nur flüchtig gelesen hatte. Desto langsamer und aufmerksamer freilich, als sie von der Revue wieder zurückgekommen war. Виктуар, оставшись одна, наслаждалась тишиной и покоем; она завернулась в турецкую шаль и легла на диван, положив рядом с собой письмо, полученное утром, как раз когда они собирались на Темпельгофское поло, почему она едва-едва успела пробежать его глазами. Зато теперь, возвратись домой, читала его тем более вдумчиво и внимательно.
Es war ein Brief von Lisette. Письмо было от Лизетты.
Sie nahm ihn auch jetzt wieder zur Hand und las eine Stelle, die sie schon vorher mit einem Bleistiftsstrich bezeichnet hatte: Сейчас Виктуар снова взяла его в руки и перечитала место, еще ранее отчеркнутое карандашом:
"... Du mußt wissen, meine liebe Victoire, daß ich, Pardon für dies offne Geständnis, mancher Äußerung in Deinem letzten Briefe keinen vollen Glauben schenke. Du suchst Dich und mich zu täuschen, wenn Du schreibst, daß Du Dich in ein Respektsverhältnis zu S. hineindenkst. Er würde selber lächeln, wenn er davon hörte. Daß Du Dich plötzlich so verletzt fühlen, ja, verzeihe, so pikiert werden konntest, als er den Arm Deiner Mama nahm, verrät Dich und gibt mir allerlei zu denken, wie denn auch andres noch, was Du speziell in dieser Veranlassung schreibst. "...Знай, милая моя Виктуар, что я, прости за такое признание, не до конца поверила некоторым твоим высказываниям в последнем письме. Ты пытаешься обмануть себя и меня, говоря о своем уважительном отношении к Ш. Он сам бы улыбнулся, услышав такое. То, что тебе стало больно, то, что ты была уязвлена, когда он взял под руку твою мамa, с головой выдает тебя, меня же наводит на множество мыслей, как, впрочем, и многое другое из того, что ты пишешь в этой связи.
Ich lerne Dich plötzlich von einer Seite kennen, von der ich Dich noch nicht kannte, von der argwöhnischen nämlich. Und nun, meine teure Victoire, hab ein freundliches Ohr für das, was ich Dir in bezug auf diesen wichtigen Punkt zu sagen habe. Bin ich doch die ältere. Du darfst Dich ein für allemal nicht in ein Mißtrauen gegen Personen hineinleben, die durchaus den entgegengesetzten Anspruch erheben dürfen. Und zu diesen Personen, mein ich, gehört Schach. Ich finde, je mehr ich den Fall überlege, daß Du ganz einfach vor einer Alternative stehst und entweder Deine gute Meinung über S. oder aber Dein Mißtrauen gegen ihn fallenlassen mußt. Моя подруга нежданно открылась мне с той стороны, с которой я ее совсем не знала: ты, оказывается, склонна к подозрительности. А теперь, моя дорогая, постарайся дружелюбно выслушать то, что я скажу тебе касательно этого важного пункта. Как-никак я старше тебя. Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием.
Er sei Kavalier, schreibst Du mir, 'ja, das Ritterliche', fügst Du hinzu, 'sei so recht eigentlich seine Natur', und im selben Augenblicke, wo Du dies schreibst, bezichtigt ihn Dein Argwohn einer Handelsweise, die, träfe sie zu, das Unritterlichste von der Welt sein würde. Solche Widersprüche gibt es nicht. Man ist entweder ein Mann von Ehre, oder man ist es nicht. Im übrigen, meine teure Victoire, sei gutes Mutes, und halte Dich ein für allemal versichert, Dir lügt der Spiegel. Es ist nur eines, um dessentwillen wir Frauen leben, wir leben, um uns ein Herz zu gewinnen, aber wodurch wir es gewinnen, ist gleichgiltig." Он настоящий рыцарь, утверждаешь ты, добавляя, что "рыцарственность" - его вторая натура, и в то самое мгновение, когда ты это пишешь, твоя подозрительность обвиняет его в таком образе действий, который, будь это правдой, был бы самым нерыцарственным на свете. Подобных противоречий не существует. У человека либо есть честь, либо ее нет. В остальном, дорогая моя Виктуар, наберись мужества и будь раз и навсегда уверена - зеркало тебе лжет. Для нас, женщин, смысл жизни в одном - завоевать сердце того, кого мы любим, а чем мы его завоюем, это уже безразлично".
Victoire faltete das Blatt wieder zusammen. "Es rät und tröstet sich leicht aus einem vollen Besitz heraus; sie hat alles, und nun ist sie großmütig. Arme Worte, die von des Reichen Tische fallen." Виктуар снова сложила листок. "Обладая всеми благами жизни, нетрудно утешать и советовать; у нее есть все, и она сделалась великодушной. Убогие слова, брошенные богачом со своего стола".
Und sie bedeckte beide Augen mit ihren Händen. И Виктуар закрыла глаза обеими руками.
In diesem Augenblick hörte sie die Klingel gehen, und gleich danach ein zweites Mal, ohne daß jemand von der Dienerschaft gekommen wäre. Hatten es Beate und der alte Jannasch überhört? Oder waren sie fort? Eine Neugier überkam sie. Sie ging also leise bis an die Tür und sah auf den Vorflur hinaus. Es war Schach. Einen Augenblick schwankte sie, was zu tun sei, dann aber öffnete sie die Glastür und bat ihn einzutreten. В это мгновение послышался звонок, затем второй, но никто из прислуги на него не откликнулся. Неужто Беата и старый Яннаш не слышат звонка? Или они ушли? Ее разобрало любопытство. Она тихонько подошла к двери и сквозь стекло увидела Шаха. Секунду-другую Виктуар пребывала в нерешительности, но все же открыла дверь и пригласила его войти.
"Sie klingelten so leise. Beate wird es überhört haben." - Вы так тихо звонили. Беата, вероятно, не слышала.
"Ich komme nur, um nach dem Befinden der Damen zu fragen. Es war ein prächtiges Paradewetter, kühl und sonnig, aber der Wind ging doch ziemlich scharf ..." - Я пришел, только чтобы узнать, как чувствуют себя дамы. Погода для парада выдалась - лучше не надобно, солнечная и прохладная, но ветер был довольно резкий.
"Und Sie sehen mich unter seinen Opfern. Ich fiebre, nicht gerade heftig, aber wenigstens so, daß ich das Theater aufgeben mußte. Der Shawl (in den ich bitte mich wieder einwickeln zu dürfen) und diese Tisane, von der Beate wahre Wunder erwartet, werden mir wahrscheinlich zuträglicher sein als 'Wallensteins Tod'. Mama wollte mir anfänglich Gesellschaft leisten. Aber Sie kennen ihre Passion für alles, was Schauspiel heißt, und so hab ich sie fortgeschickt. Freilich auch aus Selbstsucht; denn daß ich es gestehe, mich verlangte nach Ruhe." - Вы видите перед собой одну из его жертв. Меня лихорадит, не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы пожертвовать театром. Эта шаль - прошу извинить меня, если я снова в нее закутаюсь,- и отвар, от которого Беата ждет истинного чуда, наверно, будут мне полезнее, чем "Смерть Валленштейна". Мамa сначала хотела остаться со мной. Но вы же знаете ее страсть ко всему, что зовется театром,- вот я и уговорила ее поехать. Правда, не из чистого альтруизма, сознаюсь, мне хотелось побыть одной и отдохнуть.
"Die nun mein Erscheinen doch wiederum stört. Aber nicht auf lange, nur gerade lange genug, um mich eines Auftrags zu entledigen, einer Anfrage, mit der ich übrigens leicht möglicherweise zu spät komme, wenn Alvensleben schon gesprochen haben sollte." - А теперь я нарушил ваш покой. Но я вас задержу ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить поручение, впрочем, вероятно, я уже опоздал с ним, и меня опередил Альвенслебен.
"Was ich nicht glaube, vorausgesetzt, daß es nicht Dinge sind, die Mama für gut befunden hat, selbst vor mir als Geheimnis zu behandeln." - Не думаю, разве что это поручение такого характера, что мамa сочла желательным утаить его даже от меня.
"Ein sehr unwahrscheinlicher Fall. Denn es ist ein Auftrag, der sich an Mutter und Tochter gleichzeitig richtet. Wir hatten ein Diner beim Prinzen, cercle intime, zuletzt natürlich auch Dussek. Er sprach vom Theater (von was andrem sollt er) und brachte sogar Bülow zum Schweigen, was vielleicht eine Tat war." - Случай достаточно невероятный. Ибо оно в равной мере относится к матери и к дочери. Мы обедали у принца, cercle intime (интимный кружок (фр.)) хотя под конец, разумеется, явился Дуссек. Он говорил о театре (о чем же еще ему говорить) и даже Бюлова заставил замолчать, что, пожалуй, можно назвать подвигом.
"Aber Sie medisieren ja, lieber Schach." - Вы злословите, милый Шах.
"Ich verkehre lange genug im Salon der Frau von Carayon, um wenigstens in den Elementen dieser Kunst unterrichtet zu sein." - Я достаточно давно посещаю салон госпожи фон Карайон, чтобы усвоить хотя бы отдельные элементы этого искусства.
"Immer schlimmer, immer größere Ketzereien. Ich werde Sie vor das Großinquisitoriat der Mama bringen. Und wenigstens der Tortur einer Sittenpredigt sollen Sie nicht entgehen." - Час от часу не легче, вы настоящий еретик, и вам придется предстать перед великим инквизитором - мамa. Тут уж вам не избегнуть пытки морализующей проповедью.
"Ich wüßte keine liebere Strafe." - Более приятной кары я себе не желаю.
"Sie nehmen es zu leicht ... Aber nun der Prinz ..." - Вы слишком легко ко всему относитесь... Ну, а теперь о принце...
"Er will Sie sehen, beide, Mutter und Tochter. Frau Pauline, die, wie Sie vielleicht wissen, den Zirkel des Prinzen macht, soll Ihnen eine Einladung überbringen." - Он хочет видеть вас обеих, мать и дочь. Госпожа Паулина, которая, как вы, вероятно, знаете, исполняет роль хозяйки в доме принца, приедет к вам с приглашением.
"Der zu gehorchen Mutter und Tochter sich zu besondrer Ehre rechnen werden." - Принять таковое мы обе сочтем за честь.
"Was mich nicht wenig überrascht. Und Sie können, meine teure Victoire, dies kaum im Ernste gesprochen haben. Der Prinz ist mir ein gnäd'ger Herr, und ich lieb ihn de tout mon c?ur. Es bedarf keiner Worte darüber. Aber er ist ein Licht mit einem reichlichen Schatten oder, wenn Sie mir den Vergleich gestatten wollen, ein Licht, das mit einem Räuber brennt. Alles in allem, er hat den zweifelhaften Vorzug so vieler Fürstlichkeiten, in Kriegs- und in Liebesabenteuern gleich hervorragend zu sein, oder es noch runder herauszusagen, er ist abwechselnd ein Helden- und ein Debauchenprinz. - Меня это удивляет. Впрочем, вы вряд ли говорите серьезно, милая Виктуар. Принц - мой высокий покровитель, и я люблю его de tout mon coeur (от всего сердца (фр.)). Это само собой разумеется. Но он - свеча, отбрасывающая слишком большую тень, вернее, если вы не рассердитесь за такое сравнение, уже оплывшая свеча. Короче говоря, принц, как и многие высочайшие особы, пользуется сомнительной привилегией - одинаково преуспевать в подвигах ратных и любовных, иными словами, он попеременно то герой, то сорвиголова.
Dabei grundsatzlos und rücksichtslos, sogar ohne Rücksicht auf den Schein. Was vielleicht das allerschlimmste ist. Sie kennen seine Beziehungen zu Frau Pauline?" К тому же беспринципный и бесцеремонный, и, что хуже всего, не заботящийся даже о простейшей благопристойности. Вам известны его отношения с госпожой Паулиной.
"Ja."
"Und ..."
"Ich billige sie nicht. Aber sie nicht billigen ist etwas andres als sie verurteilen. Mama hat mich gelehrt, mich über derlei Dinge nicht zu kümmern und zu grämen. Und hat sie nicht recht? Ich frage Sie, lieber Schach, was würd aus uns, ganz speziell aus uns zwei Frauen, wenn wir uns innerhalb unsrer Umgangs - und Gesellschaftssphäre zu Sittenrichtern aufwerfen und Männlein und Weiblein auf die Korrektheit ihres Wandels hin prüfen wollten? Etwa durch eine Wasser - und Feuerprobe. Die Gesellschaft ist souverän. Was sie gelten läßt, gilt, was sie verwirft, ist verwerflich. Außerdem liegt hier alles exzeptionell. Der Prinz ist ein Prinz, Frau von Carayon ist eine Witwe, und ich... bin ich." - Да, и я не одобряю их. Но не одобрять еще не значит осуждать. Мамa учила меня не думать и не печалиться о таких делах. И разве она не права? Скажите, милый Шах, что сталось бы с нами, именно с нами, двумя женщинами, если бы мы вообразили себя судьями своих друзей и знакомых и, не приведи господь, захотели бы огнем и водой испытать поведение каждой женщины и каждого мужчины. Общество всегда суверенно. То, что оно допускает - допустимо, что отвергает - отвергнуто. Кроме того, все здесь - особый случай. Принц - это принц, госпожа фон Карайон - вдова, а я - это я.
"Und bei diesem Entscheide soll es bleiben, Victoire?" - Вы так решили и так все должно остаться, Виктуар?
"Ja. Die Götter balancieren. Und wie mir Lisette Perbandt eben schreibt: 'Wem genommen wird, dem wird auch gegeben.' In meinem Falle liegt der Tausch etwas schmerzlich, und ich wünschte wohl, ihn nicht gemacht zu haben. Aber andrerseits geh ich nicht blind an dem eingetauschten Guten vorüber und freue mich meiner Freiheit. Wovor andre meines Alters und Geschlechts erschrecken, das darf ich. An dem Abende bei Massows, wo man mir zuerst huldigte, war ich, ohne mir dessen bewußt zu sein, eine Sklavin. Oder doch abhängig von hundert Dingen. Jetzt bin ich frei." - Да. Боги блюдут равновесие. Я только что получила письмо от Лизетты Пербандт. Она пишет: "У кого много отнято, тому много и воздастся". В моем случае такая мена довольно безрадостна, и я совсем к ней не стремлюсь. Но с другой стороны, и не прохожу с закрытыми глазами мимо блага, дарованного мне в возмещение, и радуюсь своей свободе. То, что отпугивает других девушек моего возраста, мне дозволено. На балу у Массова, где мною впервые восхищались, я, сама того не зная, была рабой. Или, по крайней мере, зависела от сотен условностей. Теперь я свободна.
Schach sah verwundert auf die Sprecherin. Manches, was der Prinz über sie gesagt hatte, ging ihm durch den Kopf. Waren das Überzeugungen oder Einfälle? War es Fieber? Ihre Wangen hatten sich gerötet, und ein aufblitzendes Feuer in ihrem Auge traf ihn mit dem Ausdruck einer trotzigen Entschlossenheit. Er versuchte jedoch, sich in den leichten Ton, in dem ihr Gespräch begonnen hatte, zurückzufinden, und sagte: Шах с удивлением взглянул на нее. Многое из того, что говорил о ней принц, вдруг вспомнилось ему. Что это, подлинное ее убеждение или минутный каприз? Может быть, лихорадка? Щеки у нее разгорелись, огонь, вспыхнувший в глазах, вдруг ожег его выражением упрямой решимости. Тем не менее он попытался вернуться к тому легкому тону, в котором начался разговор, и сказал:
"Meine teure Victoire scherzt. Ich möchte wetten, es ist ein Band Rousseau, was da vor ihr liegt, und ihre Phantasie geht mit dem Dichter." - Моя дорогая Виктуар шутит. Бьюсь об заклад, всему виною томик Руссо, что лежит перед нею; фантазия Виктуар шагает в ногу с автором.
"Nein, es ist nicht Rousseau. Es ist ein anderer, der mich mehr interessiert." - Нет. Это не Руссо. Другой больше интересует меня.
"Und wer, wenn ich neugierig sein darf?" - Кто же именно, разрешите полюбопытствовать.
"Mirabeau." - Мирабо.
"Und warum mehr?" - А почему больше?
"Weil er mir nähersteht. Und das Allerpersönlichste bestimmt immer unser Urteil. Oder doch fast immer. Er ist mein Gefährte, mein spezieller Leidensgenoß. Unter Schmeicheleien wuchs er auf. 'Ah, das schöne Kind', hieß es tagein, tagaus. Und dann eines Tags war alles hin, hin wie... wie..." - Потому, что он мне ближе. А личное всегда определяет наше суждение. Или почти всегда. Мирабо - мой товарищ по несчастью. Он вырос среди ласк и восторгов, только и слыша: "Ах, какое прелестное дитя". А потом вдруг все это кончилось, кончилось, как... как...
"Nein, Victoire, Sie sollen das Wort nicht aussprechen." - Нет, Виктуар, вы не смеете выговорить это слово.
"Ich will es aber und würde den Namen meines Gefährten und Leidensgenossen zu meinem eigenen machen, wenn ich es könnte. Victoire Mirabeau de Carayon, oder sagen wir Mirabelle de Carayon, das klingt schön und ungezwungen, und wenn ich's recht übersetze, so heißt es Wunderhold." - Но я хочу и даже готова сделать своим имя товарища по несчастью, если, конечно, это было бы возможно. Victoire Mirabeau или, скажем: Mirabelle de Carayon. Правда, ведь красиво звучит и непринужденно, а если постараться перевести это имя, оно будет значить: чаровница.
Und dabei lachte sie voll Übermut und Bitterkeit. Aber die Bitterkeit klang vor. Сказав так, она рассмеялась высокомерно и горько. Но горечи было больше, чем высокомерия.
"Sie dürfen so nicht lachen, Victoire, nicht so. Das kleidet Ihnen nicht, das verhäßlicht Sie. Ja, werfen Sie nur die Lippen - verhäßlicht Sie. Der Prinz hatte doch recht, als er enthusiastisch von Ihnen sprach. Armes Gesetz der Form und der Farbe. Was allein gilt, ist das ewig Eine, daß sich die Seele den Körper schafft oder ihn durchleuchtet und verklärt." - Вы не должны так смеяться, Виктуар, так не должны. Вам это не идет, это уродует вас. Да, не обижайтесь, уродует. Видно, принц был прав, с таким восторгом говоря о вас. Жалкого закона формы и цвета не существует. Во веки веков истинно лишь одно - душа создает тело для себя или же пронизывает и просветляет его.
Victoirens Lippen flogen, ihre Sicherheit verließ sie, und ein Frost schüttelte sie. Sie zog den Shawl höher hinauf, und Schach nahm ihre Hand, die eiskalt war, denn alles Blut drängte nach ihrem Herzen. Губы Виктуар дрожали, ее уверенности в себе как не бывало, озноб сотрясал ее. Она поплотнее укуталась шалью, Шах взял ее руку, холодную как лед, ибо вся кровь прилила к ее сердцу.
"Victoire, Sie tun sich unrecht; Sie wüten nutzlos gegen sich selbst und sind um nichts besser als der Schwarzseher, der nach allem Trüben sucht und an Gottes hellem Sonnenlicht vorübersieht. Ich beschwöre Sie, fassen Sie sich und glauben Sie wieder an Ihr Anrecht auf Leben und Liebe. War ich denn blind? In dem bittren Wort, in dem Sie sich demütigen wollten, in eben diesem Worte haben Sie's getroffen, ein für allemal. Alles ist Märchen und Wunder an Ihnen; ja Mirabelle, ja Wunderhold!" - Виктуар, вы к себе несправедливы, вы напрасно лютуете против себя самой, напрасно видите все в черном цвете, не замечая, как светит солнце. Умоляю вас, соберитесь с силами, сызнова поверьте в свое право на жизнь и на любовь. Разве я был слеп? Вы хотели унизить себя горьким словом, но именно этим словом себя определили, попали в самую точку. Вы принцесса из сказки, вы чудо, да, Мирабелла, да, да, чаровница.
Ach, das waren die Worte, nach denen ihr Herz gebangt hatte, während es sich in Trotz zu waffnen suchte. Ах, то были слова, которых страшилось ее сердце, упорством силясь защитить себя.
Und nun hörte sie sie willenlos und schwieg in einer süßen Betäubung. Сейчас она, безвольно внимая его словам, молчала, погруженная в сладостный дурман.
Die Zimmeruhr schlug neun, und die Turmuhr draußen antwortete. Victoire, die den Schlägen gefolgt war, strich das Haar zurück und trat ans Fenster und sah auf die Straße. Стенные часы пробили десять, им ответили часы на башне. Виктуар, считавшая удары, откинула волосы, подошла к окну и выглянула на улицу.
"Was erregt dich?" - Что тебя испугало?
"Ich meinte, daß ich den Wagen gehört hätte." - Мне послышался стук колес.
"Du hörst zu fein." - У тебя слишком тонкий слух.
Aber sie schüttelte den Kopf, und im selben Augenblicke fuhr der Wagen der Frau von Carayon vor. Она покачала головой, и в эту самую минуту карета госпожи фон Карайон остановилась у подъезда.
"Verlassen Sie mich... Bitte." - Оставьте меня... прошу вас.
"Bis auf morgen." - До завтра.
Und ohne zu wissen, ob es ihm glücken werde, der Begegnung mit Frau von Carayon auszuweichen, empfahl er sich rasch und huschte durch Vorzimmer und Korridor. Сам не зная, удастся ли ему избегнуть встречи с госпожой фон Карайон, Шах быстро поклонился и проскользнул через коридор в прихожую.
Alles war still und dunkel unten, und nur von der Mitte des Hausflurs her fiel ein Lichtschimmer bis in Nähe der obersten Stufen. Aber das Glück war ihm hold. Ein breiter Pfeiler, der bis dicht an die Treppenbrüstung vorsprang, teilte den schmalen Vorflur in zwei Hälften, und hinter diesen Pfeiler trat er und wartete. Тишина и мрак царили внизу, только из середины вестибюля падал отсвет почти до верхней ступеньки лестницы. Ему повезло. Широкая колонна делила узкий парадный вход на две половины, он укрылся за нею и стал ждать.
Victoire stand in der Glastür und empfing die Mama. Виктуар у застекленной двери встречала мамa.
"Du kommst so früh. Ach, und wie hab ich dich erwartet!" - Ты рано вернулась. Ах, как я тебя ждала!
Schach hörte jedes Wort. "Erst die Schuld und dann die Lüge", klang es in ihm. "Das alte Lied." Шаху было слышно каждое слово. "Где грех, там и ложь,- сказал в нем какой-то голос.- Старая песня".
Aber die Spitze seiner Worte richtete sich gegen ihn und nicht gegen Victoire. Но острие этих слов было обращено против него, не против Виктуар.
Dann trat er aus seinem Versteck hervor und schritt rasch und geräuschlos die Treppe hinunter. Он вышел из своего укрытия и быстро, бесшумно сбежал по лестнице.

К началу страницы

Neuntes Kapitel. Schach zieht sich zurück/Глава девятая. Шах идет на попятный

Deutsch Русский
"Bis auf morgen", war Schachs Abschiedswort gewesen, aber er kam nicht. Auch am zweiten und dritten Tage nicht. Victoire suchte sich's zurechtzulegen, und wenn es nicht glücken wollte, nahm sie Lisettens Brief und las immer wieder die Stelle, die sie längst auswendig wußte. "Du darfst Dich, ein für allemal, nicht in ein Mißtrauen gegen Personen hineinleben, die durchaus den entgegengesetzten Anspruch erheben dürfen. Und zu diesen Personen, mein ich, gehört Schach. Ich finde, je mehr ich den Fall überlege, daß Du ganz einfach vor einer Alternative stehst und entweder Deine gute Meinung über S. oder aber Dein Mißtrauen gegen ihn fallenlassen mußt." Ja, Lisette hatte recht, und doch blieb ihr eine Furcht im Gemüte. "Wenn doch alles nur..." Und es übergoß sie mit Blut. "До завтра",- сказал Шах, прощаясь, но назавтра он не явился, так же как не явился на второй и на третий день. Виктуар тщилась подыскать этому объяснения, но так как у нее ничего не получалось, она снова и снова перечитывала то место из письма Лизетты, которое давно уже знала наизусть. "Ты ни в коем случае не должна культивировать в себе недоверие к людям, безусловно имеющим право на прямо противоположное отношение. А к таковым, думается мне, принадлежит и Шах. Чем больше я над этим размышляю, тем яснее мне становится, что ты стоишь перед альтернативой - либо поступиться своим добрым мнением о Ш., либо своим к нему недоверием". Да, Лизетта права, и все-таки страх закрадывался в ее душу. "Лишь бы обошлось". И она заливалась краской.
Endlich am vierten Tage kam er. Aber es traf sich, daß sie kurz vorher in die Stadt gegangen war. Als sie zurückkehrte, hörte sie von seinem Besuch; er sei sehr liebenswürdig gewesen, habe zwei-, dreimal nach ihr gefragt und ein Bouquet für sie zurückgelassen. Es waren Veilchen und Rosen, die das Zimmer mit ihrem Dufte füllten. Victoire, während ihr die Mama von dem Besuche vorplauderte, bemühte sich, einen leichten und übermütigen Ton anzuschlagen, aber ihr Herz war zu voll von widerstreitenden Gefühlen, und sie zog sich zurück, um sich in zugleich glücklichen und bangen Tränen auszuweinen. На четвертый день он наконец объявился. Но Виктуар, незадолго до его прихода, ушла в город. Вернувшись, она узнала, что он нанес им визит, был очень любезен, раза два или три спросил о ней и оставил для нее букет. Фиалки и розы наполняли ароматом комнату. Покуда мамa все это ей рассказывала, Виктуар пыталась отвечать в легком и беззаботном тоне, но сердце ее разрывали противоречивые чувства, и она ушла к себе, чтобы дать волю слезам, счастливым и тревожным.
Inzwischen war der Tag herangekommen, wo die "Weihe der Kraft" gegeben werden sollte. Schach schickte seinen Diener und ließ anfragen, ob die Damen der Vorstellung beizuwohnen gedächten. Es war eine bloße Form, denn er wußte daß es so sein werde. Меж тем настал день премьеры "Осененного силой". Шах послал своего слугу - узнать, желают ли дамы быть на спектакле. Разумеется, лишь для проформы, ибо в их желании не сомневался.
Im Theater waren alle Plätze besetzt. Schach saß den Carayons gegenüber und grüßte mit großer Artigkeit. Aber bei diesem Gruße blieb es, und er kam nicht in ihre Loge hinüber, eine Zurückhaltung, über die Frau von Carayon kaum weniger betroffen war als Victoire. Der Streit indessen, den das hinsichtlich des Stücks in zwei Lager geteilte Publikum führte, war so heftig und aufregend, daß beide Damen ebenfalls mit hingerissen wurden und momentan wenigstens alles Persönliche vergaßen. Erst auf dem Heimwege kehrte die Verwunderung über Schachs Benehmen zurück. Театр был переполнен. Шах, сидя насупротив дам Карайон, с подчеркнутой учтивостью приветствовал их. Но этим все и ограничилось, к ним в ложу он не зашел, что озадачило госпожу фон Карайон не меньше, чем Виктуар. Тем временем в публике, разделившейся на два лагеря, разгорелся такой жаркий и яростный спор по поводу пьесы, что дамы Карайон поневоле оказались в него вовлеченными и хотя бы на время позабыли о личных своих заботах. Лишь на пути домой они стали вновь удивляться поведению Шаха.
Am andern Vormittage ließ er sich melden. Frau von Carayon war erfreut, Victoire jedoch, die schärfer sah, empfand ein tiefes Unbehagen. Er hatte ganz ersichtlich diesen Tag abgewartet, um einen bequemen Plauderstoff zu haben und mit Hilfe desselben über die Peinlichkeit eines ersten Wiedersehens mit ihr leichter hinwegzukommen. Er küßte der Frau von Carayon die Hand und wandte sich dann gegen Victoiren, um dieser sein Bedauern auszusprechen, sie bei seinem letzten Besuche verfehlt zu haben. Man entfremde sich fast, anstatt sich fester anzugehören. Er sprach dies so, daß ihr ein Zweifel blieb, ob er es mit tieferer Bedeutung oder aus bloßer Verlegenheit gesagt habe. Sie sann darüber nach, aber ehe sie zum Abschluß kommen konnte, wandte sich das Gespräch dem Stücke zu. На следующий день он к ним приехал. Госпожа фон Карайон ему обрадовалась, но более проницательную Виктуар охватило неприятное чувство. Он, конечно же, дожидался этого дня, чтобы иметь тему для салонной болтовни и, таким образом, облегчить себе неловкость первой встречи с нею. Поцеловав руку госпожи фон Карайон, Шах обернулся к Виктуар и выразил сожаление, что в прошлый свой приход не застал ее. "Редкие встречи не сближают людей, скорее содействуют их отчуждению". Эти слова были сказаны тоном, заставившим ее усомниться, вкладывает ли он в них более глубокий смысл или говорит просто так, от смущенья. Она задумалась, но ничего еще не успела решить, а разговор уже перешел на пресловутую пьесу.
"Wie finden Sie's?" fragte Frau von Carayon. - Как вы ее находите? - осведомилась госпожа фон Карайон.
"Ich liebe nicht Komödien", antwortete Schach, "die fünf Stunden spielen. Ich wünsche Vergnügen oder Erholung im Theater, aber keine Strapaze." - Я не люблю комедий, которые длятся пять часов,- отвечал Шах.- В театре мне хочется отдохнуть и получить удовольствие, а не выбиваться из сил.
"Zugestanden. Aber dies ist etwas Äußerliches und beiläufig ein Mißstand, dem ehestens abgeholfen sein wird. Iffland selbst ist mit erheblichen Kürzungen einverstanden. Ich will Ihr Urteil über das Stück." - Согласна. Но это нечто внешнее, случайная неудача, которую нетрудно исправить. Сам Иффланд не против довольно значительных сокращений. Я хочу знать ваше мнение о пьесе.
"Es hat mich nicht befriedigt." - Она меня не удовлетворила.
"Und warum nicht?" - Почему?
"Weil es alles auf den Kopf stellt. Solchen Luther hat es Gott sei Dank nie gegeben, und wenn ein solcher je käme, so würd er uns einfach dahin zurückführen, von wo der echte Luther uns seinerzeit wegführte. Jede Zeile widerstreitet dem Geist und Jahrhundert der Reformation; alles ist Jesuitismus oder Mystizismus und treibt ein unerlaubtes und beinah kindisches Spiel mit Wahrheit und Geschichte. Nichts paßt. Ich wurde beständig an das Bild Albrecht Dürers erinnert, wo Pilatus mit Pistolenhalftern reitet, oder an ein ebenso bekanntes Altarblatt in Soest, wo statt des Osterlamms ein westfälischer Schinken in der Schüssel liegt. In diesem seinwollenden Lutherstück aber liegt ein allerpfäffischster Pfaff in der Schüssel. Es ist ein Anachronismus von Anfang bis Ende." - Потому, что в ней все поставлено с ног на голову. Такого Лютера, слава богу, никогда не было, а явись такой, он попросту увел бы нас туда, откуда в свое время нас вывел подлинный Лютер. Каждая строчка там противоречит духу времени и духу Реформации; все иезуитство или мистицизм, ведущий недозволенную, почти ребяческую игру с правдой, с историей. Постоянная несуразица. Мне все время вспоминалась гравюра Альбрехта Дюрера, на которой Пилат едет верхом с притороченной к седлу кобурой, или не менее известный алтарный образ в Зосте, где на блюде, вместо пасхального агнца, лежит вестфальский окорок. В этой претенциозной пьесе нам на блюде преподносится самый заправский поп, какого только можно себе представить. Да и вся она - сплошной анахронизм.
"Gut. Das ist Luther. Aber, ich wiederhole, das Stück?" - Пусть так. Но это в том, что касается Лютера. А меня, повторяю, интересует пьеса.
"Luther ist das Stück. Das andre bedeutet nichts. Oder soll ich mich für Katharina von Bora begeistern, für eine Nonne, die schließlich keine war." - Лютер и есть пьеса. Все остальное нуль. Или прикажете мне восхищаться Катариной фон Бора, монахиней, которая, в сущности, и не была ею?
Victoire senkte den Blick, und ihre Hand zitterte. Schach sah es, und über seinen Fauxpas erschreckend, sprach er jetzt hastig und in sich überstürzender Weise von einer Parodie, die vorbereitet werde, von einem angekündigten Proteste der lutherischen Geistlichkeit, vom Hofe, von Iffland, vom Dichter selbst und schloß endlich mit einer übertriebenen Lobpreisung der eingelegten Lieder und Kompositionen. Er hoffe, daß Fräulein Victoire noch den Abend in Erinnerung habe, wo er diese Lieder am Klavier begleiten durfte. Виктуар потупилась, руки ее дрожали. Шах это заметил; испугавшись допущенной бестактности, он быстро, сам себя перебивая, заговорил о готовящейся пародии на эту пьесу, об уже заявленном протесте лютеранского духовенства, о придворных кругах, об Иффланде, о самом авторе и закончил неумеренным восхвалением песен, вставленных в пьесу. Он надеется, что фрейлейн Виктуар еще помнит тот вечер, когда ему выпала честь ей аккомпанировать.
All dies wurde sehr freundlich gesprochen, aber so freundlich es klang, so fremd klang es auch, und Victoire hörte mit feinem Ohr heraus, daß es nicht die Sprache war, die sie fordern durfte. Sie war bemüht, ihm unbefangen zu antworten, aber es blieb ein äußerliches Gespräch, bis er ging. Говорилось все это любезно и дружески, но звучало отчужденно, и Виктуар чутким своим слухом уловила, что это не те слова, на которые она была вправе рассчитывать. Она старалась отвечать ему непринужденно, но из тона пустой светской беседы так и не вышла. Вскоре он откланялся.
Den Tag nach diesem Besuche kam Tante Marguerite. Sie hatte bei Hofe von dem schönen Stücke gehört, "das so schön sei wie noch gar keins", und so wollte sie's gerne sehn. Frau von Carayon war ihr zu Willen, nahm sie mit in die zweite Vorstellung, und da wirklich sehr gekürzt worden war, blieb auch noch Zeit, daheim eine halbe Stunde zu plaudern. На следующий день явилась тетушка Маргарита. При дворе она слышала о "прекрасной пьесе, лучше которой и быть не может", и, конечно, очень хотела ее посмотреть. Госпожа фон Карайон, желая сделать приятное старой даме, пригласила ее на второе представление. И так как пьеса уже подверглась большим сокращениям, то у них еще осталось время поболтать с полчасика, воротившись домой.
"Nun, Tante Marguerite", fragte Victoire, "wie hat es dir gefallen?" - Ну как тебе понравилось, тетя Маргарита? - спросила Виктуар.
"Gut, liebe Victoire. Denn es berührt doch den Hauptpunkt in unsrer gereinigten Kürche." - Отлично, моя дорогая. Ведь там говорится об одной из основ нашей протестантской церкви.
"Welchen meinst du, liebe Tante?" - Что ты под этим подразумеваешь, милая тетя?
"Nun, den von der christlichen Ehe." - Идею христианского брака.
Victoire zwang sich, ernsthaft zu bleiben, und sagte dann: Виктуар едва сдержалась, чтобы не рассмеяться, и ответила:
"Ich dachte, dieser Hauptpunkt in unsrer Kirche läge doch noch in etwas andrem, also zum Beispiel in der Lehre vom Abendmahl." - Я полагала, что основу нашей религии составляет нечто иное, хотя бы учение о причастии.
"O nein, meine liebe Victoire, das weiß ich ganz genau. Mit oder ohne Wein, das macht keinen so großen Unterschied; aber ob unsre Predicateurs in einer sittlich getrauten Ehe leben oder nicht, das, mein Engelchen, ist von einer würklichen Importance." - О нет, милочка, уж это я знаю точно. С вином или без вина, особой роли не играет, но вот живут ли наши prédicateurs (Проповедники (франц.)) в церковном браке или не живут, это, мой ангел, очень важно.
"Und ich finde, Tante Marguerite hat ganz recht", sagte Frau von Carayon. - Я считаю, что тетя Маргарита совершенно права,- вставила госпожа фон Карайон.
"Und das ist es auch", fuhr die gegen alles Erwarten Belobigte fort, "was das Stück will und was man um so deutlicher sieht, als die Bethmann würklich eine sehr hübsche Frau ist. Oder doch zum wenigstens viel hübscher, als sie wirklich war. Ich meine die Nonne. Was aber nichts schadet, denn er war auch kein hübscher Mann und lange nicht so hübsch als er. Ja, werde nur rot, meine liebe Victoire, soviel weiß ich auch." - О том и толкует пьеса! -ободренная неожиданной похвалой, воскликнула тетушка.- И это становится еще яснее оттого, что Ветман такая красивая женщина. Во всяком случае, куда красивее, чем та. Я о монахине говорю. Но это не беда, тот ведь тоже был некрасивый,- во всяком случае, не такой красивый, как он. Ты краснеешь, Виктуар, милочка, но столько-то и я понимаю.
Frau von Carayon lachte herzlich. Госпожа фон Карайон от души расхохоталась.
"Und das muß wahr sein, unser Herr Rittmeister von Schach ist wirklich ein sehr angenehmer Mann, und ich denke noch immer an Tempelhof und den aufrechtstehenden Ritter... Und wißt ihr denn, in Wülmersdorf soll auch einer sein, und auch ebenso weggeschubbert. Und von wem ich es habe? Nun? Von la petite princesse Charlotte." - Что и говорить,- продолжала тетушка,- наш ротмистр фон Шах - очень приятный господин, я все вспоминаю Темпельгоф и воскресшего рыцаря... А знаешь, говорят, в Вильмерсдорфе тоже есть такой, и его тоже переместили. И как вы думаете, кто мне это рассказал? La petite princesse (маленькая княгиня) Charlotte.

К началу страницы

Zehntes Kapitel. "Es muß etwas geschehn"/Глава десятая. "Что-то должно произойти"

Deutsch Русский
Die "Weihe der Kraft" wurde nach wie vor gegeben, und Berlin hörte nicht auf, in zwei Lager geteilt zu sein. Alles, was mystisch-romantisch war, war für, alles, was freisinnig war, gegen das Stück. Selbst im Hause Carayon setzte sich diese Fehde fort, und während die Mama teils um des Hofes, teils um ihrer eignen "Gefühle" willen überschwenglich mitschwärmte, fühlte sich Victoire von diesen Sentimentalitäten abgestoßen. Sie fand alles unwahr und unecht und versicherte, daß Schach in jedem seiner Worte recht gehabt habe. "Осененный силой" по-прежнему часто давался в театре, и Берлин все еще делился на два лагеря. Те, что были настроены мистико-романтически, стояли за пьесу, свободомыслящие - против. Даже в доме Карайонов продолжалась эта распря, и если мамa, отчасти из-за своих придворных связей, отчасти из-за собственных "чувств", страстно восторгалась пьесой, то Виктуар сентиментальность таковой внушала отвращение. Все там казалось ей лживым, надуманным, и она уверяла, что Шах кругом прав в своих суждениях.
Dieser kam jetzt von Zeit zu Zeit, aber doch immer nur, wenn er sicher sein durfte, Victoiren in Gesellschaft der Mutter zu treffen. Er bewegte sich wieder viel in den "großen Häusern" und legte, wie Nostitz spottete, den Radziwills und Carolaths zu, was er den Carayons entzog. Auch Alvensleben scherzte darüber, und selbst Victoire versuchte, den gleichen Ton zu treffen. Aber ohne daß es ihr glücken wollte. Sie träumte so hin, und nur eigentlich traurig war sie nicht. Noch weniger unglücklich. Он время от времени опять появлялся у них, но всегда в те часы, когда мог быть уверен, что Виктуар сидит в гостиной с матерью. Теперь он снова зачастил в знатнейшие дома Берлина и, как иронизировал Ноштиц, выкладывал у Радзивиллов и Каролатов то, что вылавливал у Карайонов. Альвенслебен тоже над этим подшучивал, и даже Виктуар пыталась ему вторить. Правда, ей это не удавалось. Она часто впадала в задумчивость, но печалью это нельзя было назвать. И несчастной она тоже себя не чувствовала.
Unter denen, die sich mit dem Stück, also mit der Tagesfrage beschäftigten, waren auch die Offiziere vom Regiment Gensdarmes, obschon ihnen nicht einfiel, sich ernsthaft auf ein Für oder Wider einzulassen. Sie sahen alles ausschließlich auf seine komische Seite hin an und fanden in der Auflösung eines Nonnenklosters, in Katharina von Boras "neunjähriger Pflegetochter" und endlich in dem beständig Flöte spielenden Luther einen unerschöpflichen Stoff für ihren Spott und Übermut. Среди тех, кого занимала эта пьеса, иными словами - злоба дня, были и офицеры жандармского полка. Хотя всерьез они, разумеется, ни к одной из сторон не примыкали, но находили неисчерпаемый материал для озорства и насмешек в роспуске женского монастыря, в девятилетней "приемной дочке" Катарины фон Бора и, наконец, в Лютере, на протяжении всего спектакля играющем на флейте.
Ihr Lieblingsversammlungsort in jenen Tagen war die Wachtstube des Regiments, wo die jüngeren Kameraden den diensttuenden Offizier zu besuchen und sich bis in die Nacht hinein zu divertieren pflegten. Unter den Gesprächen, die man in Veranlassung der neuen Komödie hier führte, kamen Spöttereien wie die vorgenannten kaum noch von der Tagesordnung, und als einer der Kameraden daran erinnerte, daß das neuerdings von seiner früheren Höhe herabgestiegene Regiment eine Art patriotische Pflicht habe, sich mal wieder "als es selbst" zu zeigen, brach ein ungeheurer Jubel aus, an dessen Schluß alle einig waren, "daß etwas geschehen müsse". В те дни любимым местом их сборищ стала полковая караульня; молодые офицеры захаживали туда к товарищам, несшим дежурную службу, и нередко засиживались у них до глубокой ночи. Остроты и подшучиванья над новой комедией, как уже сказано, не сходили у них с языка, а когда кто-то вдруг сказал, что, дескать, их полку, в последнее время несколько упавшему в общественном мнении, прямо-таки вменяется в патриотический долг вновь показать, "каков он есть", эти слова были встречены бурным ликованием, и в конце концов все пришли к заключению, что "что-то должно произойти".
Daß es sich dabei lediglich um eine Travestie der "Weihe der Kraft", etwa durch eine Maskerade, handeln könne, stand von vornherein fest, und nur über das "Wie" gingen die Meinungen noch auseinander. In Folge davon beschloß man, ein paar Tage später eine neue Zusammenkunft abzuhalten, in der, nach Anhörung einiger Vorschläge, der eigentliche Plan fixiert werden sollte. Надо устроить маскарад, пародирующий "Осененного силой",- таков был единодушный вывод, мнения разошлись только в одном: как это сделать. В результате решено было через несколько дней встретиться вновь и, выслушав различные предложения, выработать окончательный план.
Rasch hatte sich's herumgesprochen, und als Tag und Stunde da waren, waren einige zwanzig Kameraden in dem vorerwähnten Lokal erschienen: Itzenplitz, Jürgaß und Britzke, Billerbeck und Diricke, Graf Haeseler, Graf Herzberg, von Rochow, von Putlitz, ein Kracht, ein Klitzing und nicht zum letzten ein schon älterer Lieutenant von Zieten, ein kleines, häßliches und säbelbeiniges Kerlchen, das durch entfernte Vetterschaft mit dem berühmten General und beinahe mehr noch durch eine keck in die Welt hineinkrähende Stimme zu balancieren wußte, was ihm an sonstigen Tugenden abging. Auch Nostitz und Alvensleben waren erschienen. Schach fehlte. Слух об этом собрании распространился достаточно широко, и, когда настал день и час встречи, в упомянутую караульню явилось человек двадцать: Итценплиц, Юргас и Брицке, Биллербек и Дирике, граф Хезлер, граф Херцберг, фон Рохов, фон Путлиц, Крахт, Клицинг и, наконец, лейтенант фон Цитен, низкорослый, уродливый человечек с кривыми ногами и уже в летах, который пробивал себе дорогу в жизни дальним родством с прославленным генералом, но главным образом крикливым нагловатым голосом, искупавшим отсутствие у него иных добродетелей. Пришли и Поштиц с Альвенслебеном. Шах отсутствовал.
"Wer präsidiert?" fragte Klitzing. - Кто будет председательствовать? - осведомился Клицинг.
"Nur zwei Möglichkeiten", antwortete Diricke. "Der längste oder der kürzeste. Will also sagen, Nostitz oder Zieten." - Речь может идти лишь о двоих,- отвечал Дирике.- Либо самый длинный, либо самый короткий: следовательно, Ноштиц или Цитен.
"Nostitz, Nostitz", riefen alle durcheinander, und der so durch Akklamation Gewählte nahm auf einem ausgebuchteten Gartenstuhle Platz. Flaschen und Gläser standen die lange Tafel entlang. "Ноштиц, Ноштиц",- наперебой закричали собравшиеся, и единогласно избранный Ноштиц торжественно уселся на выдвинутый из ряда садовый стул. Длинный стол караульни был сплошь уставлен бутылками и бокалами.
"Rede halten! Assemblée nationale..." - Говори речь! Assemblée nationale (Национальное собрание (франц.)).
Nostitz ließ den Lärm eine Weile dauern und klopfte dann erst mit dem ihm als Zeichen seiner Würde zur Seite liegenden Pallasch auf den Tisch. Ноштиц дал им немного пошуметь, затем стукнул по столу палашом, лежавшим рядом, как знак его председательского достоинства:
"Silentium, Silentium." - Silentium, silentium! (молчание (лат.))
"Kameraden vom Regiment Gensdarmes, Erben eines alten Ruhmes auf dem Felde militärischer und gesellschaftlicher Ehre (denn wir haben nicht nur der Schlacht die Richtung, wir haben auch der Gesellschaft den Ton gegeben), Kameraden, sag ich, wir sind schlüssig geworden: es muß etwas geschehn!" - Друзья мои жандармы, наследники старой славы и почестей не только на поле брани, но и в гостиных (ибо мы одинаково умели изменять ход битвы и задавать тон в обществе), друзья, итак, мы пришли к решению: что-то должно произойти!
"Ja, ja. Es muß etwas geschehn." - Да, да. Что-то произойдет.
"Und neu geweiht durch die 'Weihe der Kraft', haben wir, dem alten Luther und uns selber zuliebe, beschlossen, einen Aufzug zu bewerkstelligen, von dem die spätesten Geschlechter noch melden sollen. Es muß etwas Großes werden! Erinnern wir uns, wer nicht vorschreitet, der schreitet zurück. Ein Aufzug also. Soviel steht fest. Aber Wesen und Charakter dieses Aufzuges bleibt noch zu fixieren, und zu diesem Behufe haben wir uns hier versammelt. Ich bin bereit, Ihre Vorschläge der Reihe nach entgegenzunehmen. Wer Vorschläge zu machen hat, melde sich." - Осененные прекрасной мыслью, благодаря "Осененному силой", мы, в угоду старику Лютеру и себе самим, решили устроить шествие, о котором еще будут говорить грядущие поколения. Оно должно быть поистине грандиозным. Недаром говорится: "Кто не идет вперед, пятится назад". Но суть его и характер нам еще следует определить, для этой цели мы сюда и явились. Я готов поочередно выслушать все ваши предложения. Прошу заявить, у кого таковые имеются.
Unter denen, die sich meldeten, war auch Lieutenant von Zieten. Среди имеющих предложения оказался и лейтенант фон Цитен.
"Ich gebe dem Lieutenant von Zieten das Wort." - Даю слово лейтенанту фон Цитену.
Dieser erhob sich und sagte, während er sich leicht auf der Stuhllehne wiegte Тот поднялся и, слегка раскачивая спинку стула, сказал:
"Was ich vorzuschlagen habe, heißt Schlittenfahrt." - То, что я хочу предложить, называется "Санный поезд".
Alle sahen einander an. Einige lachten. Все переглянулись. Кое-кто рассмеялся.
"Im Juli?" - Это в июле-то?
"Im Juli", wiederholte Zieten. "Unter den Linden wird Salz gestreut, und über diesen Schnee hin geht unsre Fahrt. Erst ein paar aufgelöste Nonnen; in dem großen Hauptschlitten aber, der die Mitte des Zuges bildet, paradieren Luther und sein Famulus, jeder mit einer Flöte, während Katharinchen auf einer Pritsche reitet. Ad libitum mit Fackel oder Schlittenpeitsche. Vorreiter eröffnen den Zug. Kostüme werden dem Theater entnommen oder angefertigt. Ich habe gesprochen." - Да, в июле,- повторил Цитен.- Мы велим рассыпать соль на Унтер-ден-Линден и поедем по этому снегу. Сначала парочка бывших монахинь, засим в самых больших санях, которые будут являться центром процессии,- Лютер и его фамулус, оба играющие на флейтах, на козлах же будет восседать сама Катаринхен. Ad libitum ( По желанию (лат.)) с факелом или кнутом в руках. Впереди процессии поскачут форейторы. Костюмы мы раздобудем в театре или велим сшить. Я все сказал.
Ein ungeheurer Lärm antwortete, bis der Ruhe gebietende Nostitz endlich durchdrang. Неистовый шум покрыл его последние слова. Ноштицу с трудом удалось утихомирить собрание.
"Ich nehme diesen Lärm einfach als Zustimmung und beglückwünsche Kamerad Zieten, mit einem einzigen und ersten Meisterschuß gleich ins Schwarze getroffen zu haben. Also Schlittenfahrt. Angenommen?" - Этот шум я принимаю за изъявление согласия и хочу поздравить нашего товарища Цитена, первым же выстрелом попавшего в черный кружок. Итак, санный поезд. Принято единогласно?
"Ja, ja." - Да, да.
"So bleibt nur noch Rollenverteilung. Wer gibt den Luther?" - Остается только распределить роли. Кто будет изображать Лютера?
"Schach." - Шах.
"Er wird ablehnen." - Он не согласится.
"Nicht doch", krähte Zieten, der gegen den schönen, ihm bei mehr als einer Gelegenheit vorgezogenen Schach eine Spezialmalice hegte; "wie kann man Schach so verkennen! Ich kenn ihn besser. Er wird es freilich eine halbe Stunde lang beklagen, sich hohe Backenknochen auflegen und sein Normaloval in eine bäurische tête carrée verwandeln zu müssen. Aber schließlich wird er Eitelkeit gegen Eitelkeit setzen und seinen Lohn darin finden, auf vierundzwanzig Stunden der Held des Tages zu sein." - Почему? - прокаркал Цитен, питавший откровенную неприязнь к красивому и не раз ему предпочтенному Шаху.- Разве можно так недооценивать Шаха? Конечно, с полчаса он будет расстраиваться из-за широких скул, которые ему придется сделать, и еще из-за того, что свою изящную голову он должен будет превратить в мужицкую tête carrée (Квадратную голову (франц.)). Но в борьбе двух тщеславий победит сознание, что в течение двадцати четырех часов он будет героем дня.
Ehe Zieten noch ausgesprochen hatte, war von der Wache her ein Gefreiter eingetreten, um ein an Nostitz adressiertes Schreiben abzugeben. Цитен еще не договорил, как в комнату вошел караульный ефрейтор с письмом, адресованным Ноштицу.
"Ah, lupus in fabula." - A, lupus in fabulis! (волк в басне (лат.))
"Von Schach?" - От Шаха?
"Ja!" - Да!
"Lesen, lesen!" - Читайте, читайте вслух!
Und Nostitz erbrach den Brief und las. Ноштиц сорвал печать и прочитал:
"Ich bitte Sie, lieber Nostitz, bei der mutmaßlich in eben diesem Augenblicke stattfindenden Versammlung unsrer jungen Offiziere meinen Vermittler und, wenn nötig, auch meinen Anwalt machen zu wollen. Ich habe das Zirkular erhalten und war anfänglich gewillt zu kommen. Inzwischen aber ist mir mitgeteilt worden, um was es sich aller Wahrscheinlichkeit nach handeln wird, und diese Mitteilung hat meinen Entschluß geändert. - "Прошу Вас, мой милый Ноштиц, на собрании молодых офицеров, предположительно имеющем место в данный момент, взять на себя роль моего посредника, а если потребуется, и адвоката. Получив циркуляр, я поначалу решил явиться в собрание. Но вскоре мне сообщили, чему, видимо, будет посвящено таковое, и это заставило меня изменить решение.
Es ist Ihnen kein Geheimnis, daß all das, was man vorhat, meinem Gefühl widerstreitet, und so werden Sie sich mit Leichtigkeit herausrechnen können, wie viel oder wie wenig ich (dem schon ein Bühnen-Luther contre c?ur war) für einen Mummenschanz-Luther übrighabe. Daß wir diesen Mummenschanz in eine Zeit verlegen, die nicht einmal eine Fastnachtsfreiheit in Anspruch nehmen darf, bessert sicherlich nichts. Jüngeren Kameraden soll aber durch diese meine Stellung zur Sache kein Zwang auf erlegt werden, und jedenfalls darf man sich meiner Diskretion versichert halten. Ich bin nicht das Gewissen des Regiments, noch weniger sein Aufpasser. Ihr Schach." Для вас не секрет, что задуманное идет вразрез с моими убеждениями, и вы без труда поймете, как мало приязни я испытываю (мне и театральный Лютер был contre coeur (Не по сердцу (франц.))) к Лютеру маскарадному. То, что этот маскарад не оправдан даже карнавальной порой, положения ничуть, разумеется, не улучшает. Однако эта моя позиция ни в коей мере не должна влиять на молодых людей, они, разумеется, могут быть убеждены в моей скромности. Я не совесть полка и тем паче не надзиратель. Ваш Шах".
"Ich wußt es", sagte Nostitz in aller Ruhe, während er das Schachsche Billet an dem ihm zunächststehenden Lichte verbrannte. "Kamerad Zieten ist größer in Vorschlägen und Phantastik als in Menschenkenntnis. Er will mir antworten, seh ich, aber ich kann ihm nicht nachgeben, denn in diesem Augenblicke heißt es ausschließlich: wer spielt den Luther? Ich bringe den Reformator unter den Hammer. Der Meistbietende hat ihn. Zum ersten, zum zweiten und zum... dritten. Niemand? So bleibt mir nichts übrig als Ernennung. Alvensleben, Sie." Я так и знал,- спокойно заметил Ноштиц, сжигая записку на стоящей возле свече.- Великолепные предложения Цитена и его фантазия превосходят его знание человеческой натуры. Я вижу, он собирается мне ответить, но я не дам ему слова, в настоящую минуту важно одно: кто будет Лютером? Реформатор пойдет с молотка. Кто больше даст, тот его получит. Считаю: раз, два... три. Все молчат? Остается назначить Лютера. Альвенслебен, вы.
Dieser schüttelte den Kopf. Альвенслебен покачал головой.
"Ich stehe dazu wie Schach; machen Sie das Spiel, ich bin kein Spielverderber, aber ich spiele persönlich nicht mit. Kann nicht und will nicht. Es steckt mir dazu zuviel Katechismus Lutheri im Leibe." - Я отношусь к этой затее так же, как Шах; игру я вам портить не собираюсь, но сам в ней участвовать не стану. Не могу и не хочу. Слишком много сидит во мне от Лютерова катехизиса.
Nostitz wollte nicht gleich nachgeben. Ноштиц уступил не вдруг.
"Alles zu seiner Zeit", nahm er das Wort, "und wenn der Ernst seinen Tag hat, so hat der Scherz wenigstens seine Stunde. Sie nehmen alles zu gewissenhaft, zu feierlich, zu pedantisch. Auch darin wie Schach. Keinerlei Ding ist an sich gut oder bös. Erinnern Sie sich, daß wir den alten Luther nicht verhöhnen wollen, im Gegenteil, wir wollen ihn rächen. Was verhöhnt werden soll, ist das Stück, ist die Lutherkarikatur, ist der Reformator in falschem Licht und an falscher Stelle. Wir sind Strafgericht, Instanz alleroberster Sittlichkeit. Tun Sie's. Sie dürfen uns nicht im Stiche lassen, oder es fällt alles in den Brunnen." - Всему свой черед,- начал он,-недаром же говорят: делу время, потехе час. Вы всё воспринимаете слишком добросовестно, торжественно, слишком педантически. Точь-в-точь как Шах. На свете нет ничего, что само по себе было бы добрым или злым. Помните, что мы вовсе не намерены издеваться над старым Лютером, напротив, мы хотим отомстить за него. Насмешки заслуживает пьеса, карикатура на Лютера - реформатор, фальшиво освещенный и поставленный в фальшивое положение. Мы верховное судилище, высшая инстанция нравственности. Согласитесь, Альвенслебен, прошу вас. Нельзя бросать нас на произвол судьбы, или весь замысел уйдет в песок.
Andere sprachen in gleichem Sinn. Aber Alvensleben blieb fest, und eine kleine Verstimmung schwand erst, als sich unerwartet (und eben deshalb von allgemeinstem Jubel begrüßt) der junge Graf Herzberg erhob, um sich für die Lutherrolle zu melden. Другие живо поддержали Ноштица, но Альвенслебен остался непреклонен. Общее настроение, несколько уже упавшее, поднялось вновь, когда неожиданно (почему это и было встречено громкими изъявлениями восторга) встал молодой граф Херцберг и предложил себя в исполнители Лютера.
Alles, was danach noch zu ordnen war, ordnete sich rasch, und ehe zehn Minuten um waren, waren bereits die Hauptrollen verteilt: Graf Herzberg den Luther, Diricke den Famulus, Nostitz, wegen seiner kolossalen Größe, die Katharina von Bora. Der Rest wurd einfach als Nonnenmaterial eingeschrieben, und nur Zieten, dem man sich besonders verpflichtet fühlte, rückte zur Äbtissin auf. Er erklärte denn auch sofort, auf seinem Schlittensitz ein "jeu entrieren" oder mit dem Klostervogt eine Partie Mariage spielen zu wollen. Ein neuer Jubel brach aus, und nachdem noch in aller Kürze der nächste Montag für die Maskerade festgesetzt, alles Ausplaudern aber aufs strengste verboten worden war, schloß Nostitz die Sitzung. Не прошло и десяти минут, как уладилось все, что еще должно было уладиться, и главные роли были распределены: граф Херцберг - Лютер, Дирике - фамулус, Ноштиц, за свой колоссальный рост,- Катарина фон Бора. Остальные пошли просто как сырье для монахинь, и только Цитен, так как все чувствовали себя ему обязанными, возвысился до роли настоятельницы. Он тут же заявил, что, сидя в санях, будет вести себя весьма игриво, а не то станет дуться в марьяж с монастырским фогтом. Это вызвало новый взрыв восторга, и, после того как днем маскарада был назначен следующий понедельник, что, разумеется, следовало держать в строжайшем секрете, Ноштиц закрыл заседание.
In der Tür drehte sich Diricke noch einmal um und fragte: В дверях Дирике вдруг обернулся и спросил:
"Aber wenn's regnet?" - А что, если будет дождь?
"Es darf nicht regnen." - Дождя быть не может.
"Und was wird aus dem Salz?" - Что тогда станется с солью?
"C'est pour les domestiques!" - Вопрос pour les domestiques (Для слуг (франц.)).
"Et pour la canaille", schloß der jüngste Cornet. - Et pour la canaille (И для всякого сброда (франц.)),- заключил молоденький корнет.

К началу страницы

Elftes Kapitel. Die Schlittenfahrt/Глава одиннадцатая. Санный поезд

Deutsch Русский
Schweigen war gelobt worden, und es blieb auch wirklich verschwiegen. Ein vielleicht einzig dastehender Fall. Wohl erzählte man sich in der Stadt, daß die Gensdarmes "etwas vorhätten" und mal wieder über einem jener tollen Streiche brüteten, um derentwillen sie vor andern Regimentern einen Ruf hatten, aber man erfuhr weder, worauf die Tollheit hinauslaufen werde, noch auch, für welchen Tag sie geplant sei. Selbst die Carayonschen Damen, an deren letztem Empfangsabende weder Schach noch Alvensleben erschienen waren, waren ohne Mitteilung geblieben, und so brach denn die berühmte "Sommerschlittenfahrt" über Näher- und Fernerstehende gleichmäßig überraschend herein. Обет молчания на сей раз никто не нарушал. Случай едва ли не единственный. В городе, правда, поговаривали: жандармы, мол, "что-то затевают", и усиленно вспоминали сумасбродные проказы, возвышавшие их над всеми другими полками, однако никому не было известно, во что выльется это новое сумасбродство, равно как и день, назначенный для неведомой потехи. Даже дамы Карайон, в последний приемный день которых не явились ни Шах, ни Альвенслебен, никаких сведений не имели, так что знаменитая "летняя поездка на санях" оказалась одинаковой неожиданностью как для причастных к кругу жандармов, так и для непричастных.
In einem der in der Nähe der Mittel- und Dorotheenstraße gelegenen Stallgebäude hatte man sich bei Dunkelwerden versammelt, und ein Dutzend prachtvoll gekleideter und von Fackelträgern begleiteter Vorreiter vorauf, ganz also, wie Zieten es proponiert hatte, schoß man mit dem Glockenschlage neun an dem Akademiegebäude vorüber auf die Linden zu, jagte weiter abwärts erst in die Wilhelms-, dann aber umkehrend in die Behren- und Charlottenstraße hinein und wiederholte diese Fahrt um das eben bezeichnete Lindencarré herum in einer immer gesteigerten Eile. Едва спустились сумерки, в здании одной из конюшен между Миттель- и Доротеенштрассе собрались участники процессии. Двенадцать роскошно одетых форейторов, в сопровождении факелоносцев, как и предлагал Цитен, чуть только пробило девять, промчались мимо Академии на Ун-тер-ден-Линден, оттуда вниз, сначала на Вильгельмштрассе, далее завернули на Верен- и Шарлоттенштрассе и в еще более бешеном темпе по квадрату объехали Унтер-ден-Линден.
Als der Zug das erste Mal an dem Carayonschen Hause vorüberkam und das Licht der voraufreitenden Fackeln grell in alle Scheiben der Beletage fiel, eilte Frau von Carayon, die sich zufällig allein befand, erschreckt ans Fenster und sah auf die Straße hinaus. Aber statt des Rufes "Feuer", den sie zu hören erwartete, hörte sie nur, wie mitten im Winter, ein Knallen großer Hetz- und Schlittenpeitschen mit Schellengeläut dazwischen, und ehe sie sich zurechtzufinden imstande war, war alles schon wieder vorüber und ließ sie verwirrt und fragend und in einer halben Betäubung zurück. In solchem Zustande war es, daß Victoire sie fand. Когда санный поезд первый раз пронесся мимо карайоновского дома и свет факелов тревожно замелькал во всех окнах бельэтажа, госпожа фон Карайон, случайно сидевшая в угловой совсем одна, в испуге выглянула на улицу. Но вместо крика "пожар", ею ожидаемого, услышала, совсем как в разгар зимы, щелканье длинных бичей и звон колокольчиков; прежде чем она пришла в себя, саней уже и след простыл. Вбежавшая в комнату Виктуар застала ее в смятении и полуобмороке.
"Um Gottes willen, Mama, was ist?" - Мамa, ради бога, что случилось?
Aber ehe Frau von Carayon antworten konnte, war die Spitze der Maskerade zum zweiten Male heran, und Mutter und Tochter, die jetzt rasch und zu beßrer Orientierung von ihrem Eckzimmer aus auf den Balkon hinausgetreten waren, waren von diesem Augenblick an nicht länger mehr in Zweifel, was das Ganze bedeute. Verhöhnung, gleichviel auf wen und was. Мать не успела еще ответить, как голова поезда показалась вторично; желая узнать, в чем дело, обе выбежали на балкон и сразу поняли: происходит надругательство, все равно над кем и над чем.
Erst unzüchtige Nonnen, mit einer Hexe von Äbtissin an der Spitze, johlend, trinkend und Karte spielend, und in der Mitte des Zuges ein auf Rollen laufender und in der Fülle seiner Vergoldung augenscheinlich als Triumphwagen gedachter Hauptschlitten, in dem Luther samt Famulus und auf der Pritsche Katharina von Bora saß. An der riesigen Gestalt erkannten sie Nostitz. Aber wer war der auf dem Vordersitz? fragte sich Victoire. Wer verbarg sich hinter dieser Luthermaske? War er es? Nein, es war unmöglich. Und doch, auch wenn er es nicht war, er war doch immer ein Mitschuldiger in diesem widerlichen Spiele, das er gutgeheißen oder wenigstens nicht gehindert hatte. Впереди мчались распутные монахини, во главе с ведьмой-настоятельницей; они горланили, пили вино, играли в карты, в середине поезда на роликах двигались главные сани, щедро вызолоченные и, видимо, задуманные как некое подобие триумфальной колесницы; в этих санях ехал Лютер с фамулусом, а на козлах восседала Катарина фон Бора. По колоссальной фигуре они узнали Ноштица. Но кто был тот на переднем сиденье, спрашивала себя Виктуар. Кто скрывался под Лютеровой маской? Неужели он? Нет, это невозможно. Но даже если не он, он все-таки был совиновником мерзостной игры; он ее одобрил или, по меньшей мере, ей не воспрепятствовал.
Welche verkommne Welt, wie pietätlos, wie bar aller Schicklichkeit! Wie schal und ekel. Ein Gefühl unendlichen Wehs ergriff sie, das Schöne verzerrt und das Reine durch den Schlamm gezogen zu sehen. Und warum? Um einen Tag lang von sich reden zu machen, um einer kleinlichen Eitelkeit willen. Und das war die Sphäre, darin sie gedacht und gelacht, und gelebt und gewebt, und darin sie nach Liebe verlangt und ach, das Schlimmste von allem, an Liebe geglaubt hatte! Какой страшный упадок нравов, какое кощунство, какое полное отсутствие представлений о благопристойности! До чего все пошло и гадко! Ей нестерпимо больно было смотреть на искажение прекрасного, на чистоту, извалянную в грязи! И зачем? Чтобы заставить день-другой говорить о себе? Чтобы удовлетворить мелкое свое тщеславие? Вот в каком мире она жила, и думала, и смеялась, жаждала любви и самое страшное - верила в любовь!
"Laß uns gehen", sagte sie, während sie den Arm der Mutter nahm, und wandte sich, um in das Zimmer zurückzukehren. Aber ehe sie's erreichen konnte, wurde sie wie von einer Ohnmacht überrascht und sank auf der Schwelle des Balkons nieder. - Пойдем отсюда,- сказала Виктуар, дотронувшись до плеча матери, и повернулась, чтобы войти в комнату, но сознание ее вдруг затуманилось, и она в глубоком обмороке осталась лежать на пороге.
Die Mama zog die Klingel, Beate kam, und beide trugen sie bis an das Sofa, wo sie gleich danach von einem heftigen Brustkrampfe befallen wurde. Sie schluchzte, richtete sich auf, sank wieder in die Kissen, und als die Mutter ihr Stirn und Schläfe mit Kölnischem Wasser waschen wollte, stieß sie sie heftig zurück. Aber im nächsten Augenblick riß sie der Mama das Flakon aus der Hand und goß es sich über Hals und Nacken. Мамa дернула сонетку, прибежала Беата, вдвоем они перенесли ее на диван, где у нее сразу же сделался сильнейший нервный припадок. Она всхлипывала, пыталась подняться, снова падала на подушки, а когда мать захотела протереть ей лоб и виски одеколоном, оттолкнула ее. Но в следующее же мгновение выхватила у нее из рук флакон и вылила себе на шею и на затылок чуть не все его содержимое.
"Ich bin mir zuwider, zuwider wie die Welt. In meiner Krankheit damals hab ich Gott um mein Leben gebeten... Aber wir sollen nicht um unser Leben bitten... Gott weiß am besten, was uns frommt. Und wenn er uns zu sich hinaufziehen will, so sollen wir nicht bitten: laß uns noch... - Я сама себе противна, весь мир мне противен. Тогда, во время болезни, я молила бога сохранить мне жизнь... Но мы не смеем молить о жизни... Господу лучше ведомо, что подобает нам. Если он хочет вознести нас к себе, нельзя просить: оставь нас здесь еще немного...
Oh, wie schmerzlich ich das fühle! Nun leb ich... Aber wie, wie!" О, как больно мне это сознавать! Вот я живу... Но как, как живу!
Frau von Carayon kniete neben dem Sofa nieder und sprach ihr zu. Denselben Augenblick aber schoß der Schlittenzug zum dritten Mal an dem Hause vorüber, und wieder war es, als ob sich schwarze, phantastische Gestalten in dem glühroten Scheine jagten und haschten. Госпожа фон Карайон опустилась на колени перед диваном и стала что-то тихонько нашептывать ей. Тут вновь зазвенели колокольчики, и санный поезд в третий раз пронесся мимо их дома: черные фантастические фигуры в огненно-красном свете, казалось, гонятся друг за другом, друг друга травят.
"Ist es nicht wie die Hölle?" sagte Victoire, während sie nach dem Schattenspiel an der Decke zeigte. - Как в аду,- проговорила Виктуар, глазами указывая на тени, мельтешащиеся на потолке.
Frau von Carayon schickte Beaten, um den Arzt rufen zu lassen. In Wahrheit aber lag ihr weniger an dem Arzt als an einem Alleinsein und einer Aussprache mit dem geliebten Kinde. Госпожа фон Карайон послала Беату за врачом. На самом же деле ей нужно было остаться наедине с любимой дочерью, с глазу на глаз поговорить с нею.
"Was ist dir? Und wie du nur fliegst und zitterst. Und siehst so starr. Ich erkenne meine heitre Victoire nicht mehr. Überlege, Kind, was ist denn geschehen? Ein toller Streich mehr, einer unter vielen, und ich weiß Zeiten, wo du diesen Übermut mehr belacht als beklagt hättest. Es ist etwas andres, was dich quält und drückt; ich seh es seit Tagen schon. Aber du verschweigst mir's, du hast ein Geheimnis. Ich beschwöre dich, Victoire, sprich. Du darfst es. Es sei, was es sei." - Что с тобою, дитя мое? Ты дрожишь, рвешься куда-то. Смотришь в одну точку. Я не узнаю свою веселую Виктуар. Подумай, дорогая, что, собственно, случилось? Еще одна озорная выходка, одна из многих, в свое время такие шалости смешили мою Виктуар, а не огорчали. Что-то другое тяготит и мучает тебя: я уж давно это вижу. Но ты ничего не рассказываешь мне, хранишь свою тайну. Заклинаю тебя, Виктуар, откройся мне, не страшись. Что бы это ни было.
Victoire schlug ihren Arm um Frau von Carayons Hals, und ein Strom von Tränen entquoll ihrem Auge. Виктуар обняла госпожу фон Карайон, и слезы хлынули из ее глаз.
"Beste Mutter!" - Лучше тебя никого нет на свете, мамa!
Und sie zog sie fester an sich und küßte sie und beichtete ihr alles. Она крепче прижала к себе мать и, покрывая ее лицо поцелуями, во всем ей открылась.

К началу страницы

Zwölftes Kapitel. Schach bei Frau von Carayon/Глава двенадцатая. Шах у госпожи фон Карайон

Deutsch Русский
Am andern Vormittage saß Frau von Carayon am Bette der Tochter und sagte, während diese zärtlich und mit einem wiedergewonnenen ruhig-glücklichen Ausdruck zu der Mutter aufblickte: На следующий день госпожа фон Карайон сидела у постели дочери и, покуда Виктуар с прежним спокойно-счастливым выражением смотрела на нее, говорила:
"Habe Vertrauen, Kind. Ich kenn ihn so lange Zeit. Er ist schwach und eitel nach Art aller schönen Männer, aber von einem nicht gewöhnlichen Rechtsgefühl und einer untadligen Gesinnung." - Верь мне, дитя мое. Я давно его знаю. Он малодушен и тщеславен, как все красивые мужчины, но чувство чести в высокой мере ему присуще, и образ мыслей его безупречен.
In diesem Augenblicke wurde Rittmeister von Schach gemeldet, und der alte Jannasch setzte hinzu, "daß er ihn in den Salon geführt habe". В это мгновение вошел старик Яннаш и доложил о ротмистре фон Шахе, добавив, что провел его в гостиную.
Frau von Carayon nickte zustimmend. Госпожа фон Карайон одобрительно кивнула.
"Ich wußte, daß er kommen würde", sagte Victoire. - Я знала, что он придет,- сказала Виктуар.
"Weil du's geträumt?" - Потому что он тебе приснился?
"Nein, nicht geträumt; ich beobachte nur und rechne. Seit einiger Zeit weiß ich im voraus, an welchem Tag und bei welcher Gelegenheit er erscheinen wird. Er kommt immer, wenn etwas geschehen ist oder eine Neuigkeit vorliegt, über die sich bequem sprechen läßt. Er geht einer intimen Unterhaltung mit mir aus dem Wege. So kam er nach der Aufführung des Stücks, und heute kommt er nach der Aufführung der Schlittenfahrt. - Нет, не потому: я просто наблюдаю и прикидываю. С некоторых пор я могу точно сказать, в какой день и по какому случаю он явится к нам. Он приходит, когда произошло что-нибудь из ряда вон выходящее или когда предстоит что-то новое,- словом, когда под рукой благодарная тема для разговора. Он избегает разговора со мною с глазу на глаз. Он был у нас после премьеры комедии, сегодня пришел после комедии с санным поездом.
Ich bin doch begierig, ob er mit dabei war. War er's, so sag ihm, wie sehr es mich verletzt hat. Oder sag es lieber nicht." Мне интересно, принимал ли и он участие в этой эскападе. Если так, скажи ему, какую боль он мне причинил. Нет, лучше не говори.
Frau von Carayon war bewegt. Госпожа фон Карайон была растрогана.
"Ach, meine süße Victoire, du bist zu gut, viel zu gut. Er verdient es nicht: keiner." Und sie streichelte die Tochter und ging über den Korridor fort in den Salon, wo Schach ihrer wartete. - Ах, голубка моя, Виктуар, ты слишком, слишком добра. Он этого не заслуживает, впрочем, и никто другой.- Она погладила дочь по волосам и пошла в гостиную, где ее дожидался Шах.
Dieser schien weniger befangen als sonst und verbeugte sich, ihr die Hand zu küssen, was sie freundlich geschehen ließ. Und doch war ihr Benehmen verändert. Sie wies mit einem Zeremoniell, das ihr sonst fremd war, auf einen der zur Seite stehenden japanischen Stühle, schob sich ein Fußkissen heran und nahm ihrerseits auf dem Sofa Platz. Сегодня он выглядел менее смущенным, склоняясь к ее руке; она, в свою очередь, приветливо с ним поздоровалась. И все-таки что-то изменилось в ее поведении. Она церемонно, что всегда было ей чуждо, указала ему на стоявший в стороне японский стул, подвинула себе под ноги скамеечку и села на софу.
"Ich komme, nach dem Befinden der Damen zu fragen und zugleich in Erfahrung zu bringen, ob die gestrige Maskerade Gnade vor Ihren Augen gefunden hat oder nicht." - Я пришел узнать о здоровье дам и, заодно, милостиво ли они отнеслись ко вчерашнему маскараду?
"Offen gestanden, nein. Ich, für meine Person, fand es wenig passend, und Victoire fühlte sich beinah widerwärtig davon berührt." - Откровенно говоря - нет. Я сочла его не вполне уместным, а Виктуар едва не стало дурно от отвращения.
"Ein Gefühl, das ich teile." - Вполне разделяю ее чувство.
"So waren Sie nicht mit von der Partie?" - Значит, вы в маскараде не участвовали?
"Sicherlich nicht. Und es überrascht mich, es noch erst versichern zu müssen. Sie kennen ja meine Stellung zu dieser Frage, meine teure Josephine, kennen sie seit jenem Abend, wo wir zuerst über das Stück und seinen Verfasser sprachen. Was ich damals äußerte, gilt ebenso noch heut. Ernste Dinge fordern auch eine ernste Behandlung, und es freut mich aufrichtig, Victoiren auf meiner Seite zu sehen. Ist sie zu Haus?" - Разумеется, нет. Мне даже странно вас в этом заверять. Вы же знаете мою позицию в данном вопросе, дорогая моя Жозефина, знаете, с того самого вечера, когда мы впервые обсуждали пьесу и ее автора. То, что я говорил тогда, и сегодня осталось моим убеждением. С серьезным надо серьезно и обходиться, потому я душевно рад, что Виктуар держит мою сторону. Дома ли она сейчас?
"Zu Bett." - Она лежит в постели.
"Ich hoffe nichts Ernstliches." - Надеюсь, ничего серьезного?
"Ja und nein. Die Nachwirkungen eines Brust- und Weinkrampfes, von dem sie gestern abend befallen wurde." - И да и нет. Последствия нервного припадка, сделавшегося у нее вчера.
"Mutmaßlich infolge dieser Maskeradentollheit. Ich beklag es von ganzem Herzen." - Вероятно, из-за этой безумной затеи? Всем сердцем сожалею...
"Und doch bin ich eben dieser Tollheit zu Danke verpflichtet. In dem Degout über die Mummerei, deren Zeuge sie sein mußte, löste sich ihr die Zunge; sie brach ihr langes Schweigen und vertraute mir ein Geheimnis an, ein Geheimnis, das Sie kennen." - А я в какой-то мере даже благодарна за нее. От dégoût (отврата (фр.)) к неистовствам этих ряженых у Виктуар развязался язык; она прервала наконец свое долгое молчание и поверила мне тайну, тайну, вам известную.
Schach, der sich doppelt schuldig fühlte, war wie mit Blut übergossen. Шах, чувствуя себя вдвойне виновным, густо покраснел.
"Lieber Schach", fuhr Frau von Carayon fort, während sie jetzt seine Hand nahm und ihn aus ihren klugen Augen freundlich, aber fest ansah, "lieber Schach, ich bin nicht albern genug, Ihnen eine Szene zu machen oder gar eine Sittenpredigt zu halten; zu den Dingen, die mir am meisten verhaßt sind, gehört auch Tugendschwätzerei. Ich habe von Jugend auf in der Welt gelebt, kenne die Welt und habe manches an meinem eignen Herzen erfahren. Und wär ich heuchlerisch genug, es vor mir und andern verbergen zu wollen, wie könnt ich es vor Ihnen?" - Любезный Шах.- Госпожа фон Карайон взяла его руку и, дружелюбно, но твердо глядя на него своими умными глазами, продолжала: - Я не так глупа, чтобы устраивать вам сцены или читать проповеди, болтовню о добродетели я терпеть не могу. Я с юных лет живу в свете, знаю свет и многое испытала на собственном опыте. И если бы у меня достало лицемерия скрывать это от себя и от других, то как бы я могла скрыть это от вас?
Sie schwieg einen Augenblick, während sie mit ihrem Batisttuch ihre Stirn berührte. Dann nahm sie das Wort wieder auf und setzte hinzu: Немного помолчав, она отерла лоб батистовым платочком и добавила:
"Freilich es gibt ihrer, und nun gar unter uns Frauen, die den Spruch von der Linken, die nicht wissen soll, was die Rechte tut, dahin deuten, daß das Heute nicht wissen soll, was das Gestern tat. Oder wohl gar das Vorgestern! Ich aber gehöre nicht zu diesen Virtuosinnen des Vergessens. Ich leugne nichts, will es nicht, mag es nicht. Und nun verurteilen Sie mich, wenn Sie können." - Многие, разумеется,- даже среди нас, женщин,- известное речение о том, что правая рука не ведает, что делает левая, перетолковывают так: мол, сегодня знать не знает, что делало вчера. Или даже позавчера! Но я не принадлежу к этим виртуозкам забвения. Я ничего не отрицаю, я не хочу отрицать, не умею. А теперь судите меня, если можете.
Er war ersichtlich getroffen, als sie so sprach, und seine ganze Haltung zeigte, welche Gewalt sie noch immer über ihn ausübte. Он опешил от ее слов, и даже самая поза его свидетельствовала о том, какую власть она все еще имела над ним.
"Lieber Schach", fuhr sie fort, "Sie sehen, ich gebe mich Ihrem Urteil preis. Aber wenn ich mich auch bedingungslos einer jeden Verteidigung oder Anwaltschaft für Josephine von Carayon enthalte, für Josephine (Verzeihung, Sie haben eben selbst den alten Namen wieder heraufbeschworen), so darf ich doch nicht darauf verzichten, der Anwalt der Frau von Carayon zu sein, ihres Hauses und ihres Namens." - Милый Шах, вы видите, я отдаю себя на ваш суд. Но если я безусловно отказываюсь от любого заступничества, от любой юридической защиты Жозефины фон Карайон, Жозефины (прошу прощения, вы только что сами вызвали из небытия это прежнее имя), то я тем не менее обязана быть адвокатом госпожи фон Карайон, ее дома и доброго имени.
Es schien, daß Schach unterbrechen wollte. Sie ließ es aber nicht zu. Шах, казалось, хотел прервать ее. Но она не позволила.
"Noch einen Augenblick. Ich werde gleich gesagt haben, was ich zu sagen habe. Victoire hat mich gebeten, über alles zu schweigen, nichts zu verraten, auch Ihnen nicht, und nichts zu verlangen. Zur Sühne für eine halbe Schuld (und ich rechne hoch, wenn ich von einer halben Schuld spreche) will sie die ganze tragen, auch vor der Welt, und will sich in jenem romantischen Zuge, der ihr eigen ist, aus ihrem Unglück ein Glück erziehen. Sie gefällt sich in dem Hochgefühl des Opfers, in einem süßen Hinsterben für den, den sie liebt, und für das, was sie lieben wird. - Еще одно мгновение. Я сейчас кончу. Виктуар просила меня обо всем молчать, не выдавать тайны даже вам и ничего не требовать. В искупление половинной вины (я еще хорошо считаю, говоря о половинной) она готова нести бремя целой, даже перед всем светом, и, с присущей ей склонностью к романтизму, надеется извлечь счастье из своего горя. Ей по душе быть жертвой, по душе сладостная гибель за того, кого она любит, и за то, что будет любить.
Aber so schwach ich in meiner Liebe zu Victoire bin, so bin ich doch nicht schwach genug, ihr in dieser Großmutskomödie zu Willen zu sein. Ich gehöre der Gesellschaft an, deren Bedingungen ich erfülle, deren Gesetzen ich mich unterwerfe; daraufhin bin ich erzogen, und ich habe nicht Lust, einer Opfermarotte meiner einzig geliebten Tochter zuliebe, meine gesellschaftliche Stellung mit zum Opfer zu bringen. Mit andern Worten, ich habe nicht Lust, ins Kloster zu gehen oder die dem Irdischen entrückte Säulenheilige zu spielen, auch nicht um Victoirens willen. Und so muß ich denn auf Legitimisierung des Geschehenen dringen. Dies, mein Herr Rittmeister, war es, was ich Ihnen zu sagen hatte." Конечно, я слаба в своей любви к Виктуар, но не настолько, чтобы поощрять ее в этой комедии великодушия. Я принадлежу к обществу, выполняю условия, им продиктованные, подчиняюсь его законам и не имею ни малейшей охоты жертвовать своим положением в свете ради жертвенных причуд моей любимой дочери. Иными словами, даже в угоду Виктуар я не пойду в монастырь, так же как не стану разыгрывать из себя столпницу, отрешившуюся от всего земного. Посему я настаиваю на легитимизации того, что случилось. Вот, любезный господин ротмистр, все, что я хотела вам сказать.
Schach, der inzwischen Gelegenheit gefunden hatte, sich wieder zu sammeln, erwiderte, "daß er wohl wisse, wie jegliches Ding im Leben seine natürliche Konsequenz habe. Und solcher Konsequenz gedenk er sich nicht zu entziehen. Wenn ihm das, was er jetzt wisse, bereits früher bekannt geworden sei, würd er um eben die Schritte, die Frau von Carayon jetzt fordere, seinerseits aus freien Stücken gebeten haben. Er habe den Wunsch gehabt, unverheiratet zu bleiben, und von einer solchen langgehegten Vorstellung Abschied zu nehmen schaffe momentan eine gewisse Verwirrung. Aber er fühle mit nicht mindrer Gewißheit, daß er sich zu dem Tage zu beglückwünschen habe, der binnen kurzem diesen Wechsel in sein Leben bringen werde. Victoire sei der Mutter Tochter, das sei die beste Gewähr seiner Zukunft, die Verheißung eines wirklichen Glücks." Шах, между тем успевший собраться с духом, отвечал: ему-де хорошо известно, что за все в жизни надо нести ответственность. И он отнюдь не намерен от таковой уклоняться. Знай он раньше то, что узнал сейчас, он бы по доброй воле предпринял шаги, которых требует от него госпожа фон Карайон. Он предполагал остаться холостяком, и отказ от этого выпестованного намерения в данный момент, разумеется, поверг его в смятение. Но он понимает, что безусловно должен поздравить себя с наступлением дня, в столь краткий срок изменившего его жизнь. Виктуар - дочь своей матери, что уже само по себе порука за его будущее, лучший залог подлинного счастья.
All dies wurde sehr artig und verbindlich gesprochen, aber doch zugleich auch mit einer bemerkenswerten Kühle. Его слова звучали весьма учтиво и обязательно, но в то же время и не без холодка.
Dies empfand Frau von Carayon in einer ihr nicht nur schmerzlichen, sondern sie geradezu verletzenden Weise; das, was sie gehört hatte, war weder die Sprache der Liebe noch der Schuld, und als Schach schwieg, erwiderte sie spitz: Госпожу фон Карайон это не только больно задело, но и ранило ее сердце. То, что ей довелось услышать, не было языком любви или вины, и, когда Шах умолк, она колко заметила:
"Ich bin Ihnen sehr dankbar für Ihre Worte, Herr von Schach, ganz besonders auch für das, was sich darin an meine Person richtete. Daß Ihr 'Ja' rückhaltloser und ungesuchter hätte klingen können, empfinden Sie wohl am eignen Herzen. Aber gleichviel, mir genügt das 'Ja'. Denn wonach dürst ich denn am Ende? Nach einer Trauung im Dom und einer Galahochzeit. Ich will mich einmal wieder in gelbem Atlas sehn, der mir kleidet, und haben wir dann erst unsren Fackeltanz getanzt und Victoirens Strumpfband zerschnitten - denn ein wenig prinzeßlich werden wir's doch wohl halten müssen, schon um Tante Margueritens willen -, nun, so geb ich Ihnen carte blanche, Sie sind dann wieder frei, frei wie der Vogel in der Luft, in Tun und Lassen, in Haß und Liebe, denn es ist dann einfach geschehen, was geschehen mußte." - Я вам очень благодарна за ваши слова, господин фон Шах, особенно за сказанные в мой адрес. Но вот что ваше "да" могло бы звучать решительнее и менее принужденно, это вы и сами чувствуете. Ибо чего я, собственно, домогаюсь? Торжественного венчания в соборе. Я хочу еще раз появиться в желтом атласе, он мне всегда был к лицу, а после того как мы станцуем наш танец с факелами и разрежем на кусочки подвязку Виктуар - ведь нам придется устроить праздник немножко по-придворнрму, хотя бы из-за тетушки Маргариты,- я даю вам carte blanche (разрешение (фр.)), вы снова свободны, свободны, как птица, в своих намерениях и поступках, в любви и в ненависти, ибо тогда уже можно будет сказать: произошло то, что должно было произойти.
Schach schwieg. Шах молчал.
"Ich nehme vorläufig ein stilles Verlöbnis an. Über alles andere werden wir uns leicht verständigen. Wenn es sein muß, schriftlich. Aber die Kranke wartet jetzt auf mich, und so verzeihen Sie." - Помолвка состоится без всякого шума. Об остальном мы без труда договоримся. Если угодно - в письменной форме. Но больная ждет меня, и потому простите.
Frau von Carayon erhob sich, und gleich danach verabschiedete sich Schach in aller Förmlichkeit, ohne daß weiter ein Wort zwischen ihnen gesprochen worden wäre. Госпожа фон Карайон встала, Шах тотчас же откланялся; больше они не обменялись ни единым словом.

К началу страницы

Dreizehntes Kapitel. "Le choix du Schach"/Глава тринадцатая. "Le choix du Schach"

Deutsch Русский
In beinah offner Gegnerschaft hatte man sich getrennt. Aber es ging alles besser, als nach dieser gereizten Unterhaltung erwartet werden konnte, wozu sehr wesentlich ein Brief beitrug, den Schach anderntags an Frau von Carayon schrieb. Er bekannte sich darin in allem Freimut schuldig, schützte, wie schon während des Gesprächs selbst, Überraschung und Verwirrung vor und traf in all diesen Erklärungen einen wärmeren Ton, eine herzlichere Sprache. Ja, sein Rechtsgefühl, dem er ein Genüge tun wollte, ließ ihn vielleicht mehr sagen, als zu sagen gut und klug war. Расстались они едва ли не врагами. Но затем все пошло лучше, чем того можно было ожидать после столь раздраженного разговора, и в немалой степени этому способствовало письмо, которое на следующий день Шах прислал госпоже фон Карайон. Он чистосердечно признавал свою вину, оправдывал себя, как и во время злополучного разговора, неожиданностью, смятением духа, причем все его слова теперь звучали сердечнее и теплее. Да, врожденная честность, вероятно, принудила его сказать больше, чем должно и можно было сказать.
Er sprach von seiner Liebe zu Victoiren und vermied absichtlich oder zufällig all jene Versicherungen von Respekt und Wertschätzung, die so bitter wehe tun, wo das einfache Geständnis einer herzlichen Neigung gefordert wird. Victoire sog jedes Wort ein, und als die Mama schließlich den Brief aus der Hand legte, sah diese letztre nicht ohne Bewegung, wie zwei Minuten Glück ausgereicht hatten, ihrem armen Kinde die Hoffnung und mit dieser Hoffnung auch die verlorene Frische zurückzugeben. Die Kranke strahlte, fühlte sich wie genesen, und Frau von Carayon sagte: Дальше он говорил о своей любви к Виктуар, обходя, преднамеренно или случайно, все заверения в почтении и преклонении перед ее душевными качествами, причиняющие столь острую боль, когда от тебя ждут обыкновенного признания в сердечной склонности. Виктуар жадно внимала каждому слову, а мамa, отложив письмо, не без растроганности увидела, что две минуты счастья вернули ее бедной дочери надежду, а вместе с надеждой утраченный румянец и блеск глаз. Больная сияла, чувствовала себя совсем здоровой, так что госпожа фон Карайон не смогла удержаться от восклицания:
"Wie hübsch du bist, Victoire." - Какая ты красивая, Виктуар!
Schach empfing am selben Tage noch ein Antwortsbillet, das ihm unumwunden die herzliche Freude seiner alten Freundin ausdrückte. Manches Bittre, was sie gesagt habe, mög er vergessen; sie habe sich, lebhaft, wie sie sei, hinreißen lassen. Im übrigen sei noch nichts Ernstliches und Erhebliches versäumt, und wenn, dem Sprichworte nach, aus Freude Leid erblühe, so kehre sich's auch wohl um. Sie sehe wieder hell in die Zukunft und hoffe wieder. Was sie persönlich zum Opfer bringe, bringe sie gern, wenn dies Opfer die Bedingung für das Glück ihrer Tochter sei. Шах в тот же день получил ответную записку; в ней старая его подруга откровенно высказывала свою радость. Пусть он забудет горькие слова, сорвавшиеся у нее с языка; он знает ее живой характер и простит ее за то, что она не сумела сдержаться. Вообще же ничего важного, ничего существенного еще не упущено, и если говорят, что из радости прорастает беда, значит, бывает и наоборот. Жертву, которая требуется от нее, она приносит охотно, поскольку от этой жертвы зависит счастье любимой дочери.
Schach, als er das Billet gelesen, wog es hin und her und war ersichtlich von einer gemischten Empfindung. Er hatte sich, als er in seinem Briefe von Victoire sprach, einem ihr nicht leicht von irgendwem zu versagenden, freundlich-herzlichen Gefühl überlassen und diesem Gefühle (dessen entsann er sich) einen besonders lebhaften Ausdruck gegeben. Aber das, woran ihn das Billet seiner Freundin jetzt aufs neue gemahnte, das war mehr, das hieß einfach Hochzeit, Ehe, Worte, deren bloßer Klang ihn von alter Zeit her erschreckte. Шах, прочитав это письмецо, долго перекладывал его из руки в руку; смешанные чувства, видимо, одолевали его. Говоря в своем письме о Виктуар, он проникся тем доброжелательным к ней отношением, в котором вряд ли кто-нибудь мог ей отказать. И (он хорошо это помнил) в самых живых выражениях о нем распространялся. Но то, к чему вновь призывала его подруга, значило больше и называлось: свадьбой, браком - словами, самое звучанье которых с давних пор пугало его.
Hochzeit! Und Hochzeit mit wem? Mit einer Schönheit, die, wie der Prinz sich auszudrücken beliebt hatte, "durch ein Fegefeuer gegangen war". "Aber", so fuhr er in seinem Selbstgespräche fort, "ich stehe nicht auf dem Standpunkte des Prinzen, ich schwärme nicht für 'Läuterungsprozesse', hinsichtlich deren nicht feststeht, ob der Verlust nicht größer ist als der Gewinn, und wenn ich mich auch persönlich zu diesem Standpunkte bekehren könnte, so bekehr ich doch nicht die Welt... Ich bin rettungslos dem Spott und Witz der Kameraden verfallen, und das Ridikül einer allerglücklichsten 'Landehe', die wie das Veilchen im verborgnen blüht, liegt in einem wahren Musterexemplare vor mir. Ich sehe genau, wie's kommt: ich quittiere den Dienst, übernehme wieder Wuthenow, ackre, melioriere, ziehe Raps oder Rübsen und befleißige mich einer allerehelichsten Treue. Брак! И брак с кем? С красавицей, прошедшей, как изволил выразиться принц, "через огонь чистилища". "Но я-то,- продолжал он эту беседу с, самим собой,- ведь не разделяю точки зрения принца, я не сторонник "очистительных процессов", когда не знаешь, что больше, проигрыш или выигрыш, и если бы я даже заставил себя согласиться с его точкой зрения, то свет ведь я заставить не могу. Я буду беззащитен перед насмешками и остротами однополчан, да мне и самому отчетливо представляется комедия счастливейшего "сельского брака", что, как фиалка, цветет в глуши. Я наперед знаю, что будет: я выхожу в отставку, перебираюсь в Вутенов, занимаюсь пахотой, мелиорацией, дергаю рапс или сурепицу и изо всех сил стараюсь быть верным мужем.
Welch Leben, welche Zukunft! An einem Sonntage Predigt, am andern Evangelium oder Epistel, und dazwischen Whist en trois, immer mit demselben Pastor. Und dann kommt einmal ein Prinz in die nächste Stadt, vielleicht Prinz Louis in Person, und wechselt die Pferde, während ich erschienen bin, um am Tor oder am Gasthof ihm aufzuwarten. Und er mustert mich und meinen altmodischen Rock und frägt mich: 'wie mir's gehe?' Und dabei drückt jede seiner Mienen aus: 'O Gott, was doch drei Jahr aus einem Menschen machen können.' Drei Jahr... Und vielleicht werden es dreißig." Какая жизнь! Какое будущее! Одно воскресенье - проповедь, другое - эпистола, а на неделе - вист en trois (на троих (фр.)), с неизменным партнером - пастором. Однажды в соседнем городишке проездом оказывается принц, возможно, принц Луи собственной персоной; он дожидается, покуда меняют лошадей, а я дожидаюсь его у городских ворот или на постоялом дворе. Окинув меня критическим взглядом, принц милостиво спрашивает: "Как дела?" А на его лице при этом написано: "О, боже, во что могут превратить человека какие-нибудь три года". Три года... а если не три, а тридцать?"
Er war in seinem Zimmer auf und ab gegangen und blieb vor einer Spiegelkonsole stehn, auf der der Brief lag, den er während des Sprechens beiseite gelegt hatte. Zwei-, dreimal hob er ihn auf und ließ ihn wieder fallen. "Mein Schicksal. Ja, 'der Moment entscheidet'. Ich entsinne mich noch, so schrieb sie damals. Wußte sie, was kommen würde? Wollte sie's? O pfui, Schach, verunglimpfe nicht das süße Geschöpf. Alle Schuld liegt bei dir. Deine Schuld ist dein Schicksal. Und ich will sie tragen." Он расхаживал взад и вперед по комнате и вдруг остановился перед зеркальной консолью, на которую положил письмо, когда произносил свой монолог. Взял его, положил обратно, снова взял... "Моя судьба. Да, "момент решает". Так, помнится, она писала. Разве могла она знать, что произойдет? Могла этого хотеть? Фу, Шах, не клевещи на прелестное создание. Ты виноват во всем. Твоя вина и есть твоя судьба. Значит, надо нести ее бремя".
Er klingelte, gab dem Diener einige Weisungen und ging zu den Carayons. Он позвонил, отдал распоряжения слуге и отправился к Карайонам.
Es war, als ob er sich durch das Selbstgespräch, das er geführt, von dem Drucke, der auf ihm lastete, frei gemacht habe. Разговор с самим собой, казалось, снял с него непосильную тяжесть.
Seine Sprache der alten Freundin gegenüber war jetzt natürlich, beinah herzlich, und ohne daß auch nur eine kleinste Wolke das wiederhergestellte Vertrauen der Frau von Carayon getrübt hätte, besprachen beide, was zu tun sei. Schach zeigte sich einverstanden mit allem: in einer Woche Verlobung und nach drei Wochen die Hochzeit. Unmittelbar nach der Hochzeit aber sollte das junge Paar eine Reise nach Italien antreten und nicht vor Ablauf eines Jahres in die Heimat zurückkehren, Schach nach der Hauptstadt, Victoire nach Wuthenow, dem alten Familiengute, das ihr, von einem früheren Besuche her (als Schachs Mutter noch lebte), in dankbarer und freundlicher Erinnerung war. Und war auch das Gut inzwischen in Pacht gegeben, so war doch noch das Schloß da, stand frei zur Verfügung und konnte jeden Augenblick bezogen werden. Со своей старой подругой он говорил теперь естественно, почти сердечно, так, что даже маленькое облачко не затемнило восстановленного доверия госпожи фон Карайон. Шах со всем соглашался. Через неделю помолвка, через три недели - свадьба. Сразу же после свадьбы молодая чета уезжает в Италию и возвращается на родину не ранее чем через год - Шах в столицу, Виктуар в Вутенов, старинное родовое поместье, о котором она (однажды побывав там еще при жизни матери Шаха) доныне вспоминает с теплом и восхищением. Пусть земли теперь сданы в аренду, дворец все равно пустует и готов к приезду хозяев.
Nach Festsetzungen wie diese trennte man sich. Ein Sonnenschein lag über dem Hause Carayon, und Victoire vergaß aller Betrübnis, die vorausgegangen war. Решив все вопросы, они расстались. Солнце озарило дом Карайонов, и Виктуар позабыла все предыдущие горести.
Auch Schach legte sich's zurecht. Italien wiederzusehen war ihm seit seinem ersten, erst um wenige Jahre zurückliegenden Aufenthalte daselbst ein brennender Wunsch geblieben; der erfüllte sich nun; und kehrten sie dann zurück, so ließ sich ohne Schwierigkeit auch aus der geplanten doppelten Wirtschaftsführung allerlei Nutzen und Vorteil ziehen. Victoire hing an Landleben und Stille. Успокоился и Шах. Снова увидеть Италию, после того как он несколько лет назад побывал там, было его страстной мечтой, и вот теперь она воплощается в жизнь. А вернутся они домой, что ж, из предполагаемого двойного хозяйства можно будет извлечь немало пользы и выгоды. Виктуар привержена к тишине и сельской жизни.
Von Zeit zu Zeit nahm er dann Urlaub und fuhr oder ritt hinüber. Und dann gingen sie durch die Felder und plauderten. Oh, sie plauderte ja so gut und war einfach und espritvoll zugleich. Und nach abermals einem Jahr, oder einem zweiten und dritten, je nun, da hatte sich's verblutet, da war es tot und vergessen. Die Welt vergißt so leicht und die Gesellschaft noch leichter. Und dann hielt man seinen Einzug in das Eckhaus am Wilhelmsplatz und freute sich beiderseits der Rückkehr in Verhältnisse, die doch schließlich nicht bloß seine, sondern auch ihre Heimat bedeuteten. Alles war überstanden und das Lebensschiff an der Klippe des Lächerlichen nicht gescheitert. Время от времени он будет брать отпуск и в экипаже или верхом ездить в Вутенов. Вдвоем они станут бродить по полям и беседовать. О, на это Виктуар мастерица, она умна и чиста в то же время. А через год или два, пусть даже через три, рана заживет, все будет предано забвению. Люди легко забывают, а светские люди тем паче. И тогда они въедут в угловой дом на Вильгельмплац, и оба будут радоваться возвращению в привычные условия жизни, как возвращению на родину. Все горькое останется позади, корабль его жизни не разобьется о риф комического.
Armer Schach! Es war anders in den Sternen geschrieben. Бедняга Шах! Звезды сулили ему иную участь.
Die Woche, die bis zur Verlobungsanzeige vergehen sollte, war noch nicht um, als ihm ein Brief mit voller Titelaufschrift und einem großen roten Siegel ins Haus geschickt wurde. Den ersten Augenblick hielt er's für ein amtliches Schreiben (vielleicht eine Bestallung) und zögerte mit dem Öffnen, um die Vorfreude der Erwartung nicht abzukürzen. Aber woher kam es? von wem? Er prüfte neugierig das Siegel und erkannte nun leicht, daß es überhaupt kein Siegel, sondern ein Gemmenabdruck sei. Sonderbar. Und nun erbrach er's, und ein Bild fiel ihm entgegen, eine radierte Skizze mit der Unterschrift: "Le choix du Schach". Не прошло еще недели, по истечении каковой должна была быть объявлена помолвка, как он получил письмо с полным перечислением всех его титулов, запечатанное большой красной печатью. В первый момент он принял его за официальное послание (возможно, новое высокое назначение) и не сразу вскрыл конверт, желая продлить предвкушение радости. Но откуда оно? От кого? Взглянув на печать, он тотчас же заметил, что это вовсе не печать, а оттиск геммы. Странно. Шах разорвал конверт, оттуда выпал рисунок - гравированный набросок с подписью: "Le choix du Schach" (выбор Шаха (фр.)).
Er wiederholte sich das Wort, ohne sich in ihm oder dem Bilde selbst zurechtfinden zu können, und empfand nur ganz allgemein und aufs Unbestimmte hin etwas von Angriff und Gefahr. Und wirklich, als er sich orientiert hatte, sah er, daß sein erstes Gefühl ein richtiges gewesen war. Unter einem Thronhimmel saß der persische Schach, erkennbar an seiner hohen Lammfellmütze, während an der untersten Thronstufe zwei weibliche Gestalten standen und des Augenblicks harrten, wo der von seiner Höhe her kalt und vornehm Dreinschauende seine Wahl zwischen ihnen getroffen haben würde. Он машинально повторил эти слова, не разобравшись еще ни в их значении, ни даже в самом рисунке, но вдруг почуял опасность, нападение из-за угла. Взяв себя в руки, он понял, что первое чувство его не обмануло. На троне под балдахином сидел персидский шах, это можно было заключить уже по его высокой барашковой шапке, на нижней же ступеньке трона стояли две женщины, трепетно дожидаясь мгновенья, когда он, владыка, холодно и надменно взирающий с высоты престола, остановит свой выбор на одной из них.
Der persische Schach aber war einfach unser Schach, und zwar in allerfrappantester Porträtähnlichkeit, während die beiden ihn fragend anblickenden und um vieles flüchtiger skizzierten Frauenköpfe wenigstens ähnlich genug waren, um Frau von Carayon und Victoire mit aller Leichtigkeit erkennen zu lassen. Also nicht mehr und nicht weniger als eine Karikatur. Sein Verhältnis zu den Carayons hatte sich in der Stadt herumgesprochen, und einer seiner Neider und Gegner, deren er nur zu viele hatte, hatte die Gelegenheit ergriffen, seinem boshaften Gelüst ein Genüge zu tun. Между тем персидский шах, увы, был не кто иной, как наш Шах, что подтверждалось разительным портретным сходством, тогда как лица обеих женщин, подъявших к нему вопрошающий взор, были набросаны куда небрежнее, но все же не на столько, чтобы в них нельзя было узнать госпожу фон Карайон и Виктуар. Значит, не более и не менее как карикатура! Его отношения с матерью и дочерью Карайон сделались достоянием городской молвы, и кто-то из его завистников и врагов, а их у него было более чем достаточно, воспользовался случаем удовлетворить свою злобную прихоть.
Schach zitterte vor Scham und Zorn, alles Blut stieg ihm zu Kopf, und es war ihm, als würd er vom Schlage getroffen. Шах дрожал от стыда и гнева, кровь бросилась ему в голову, казалось, его вот-вот хватит удар.
Einem natürlichen Verlangen nach Luft und Bewegung folgend, oder vielleicht auch von der Ahnung erfüllt, daß der letzte Pfeil noch nicht abgeschossen sei, nahm er Hut und Degen, um einen Spaziergang zu machen. Begegnungen und Geplauder sollten ihn zerstreuen, ihm seine Ruhe wiedergeben. Was war es denn schließlich? Ein kleinlicher Akt der Rache. Подчиняясь естественному стремлению к движению, воздуху, а может быть, полагая, что последняя стрела еще осталась в колчане, он схватил кивер, шпагу и выбежал из дому. Встречи, светская болтовня, наверно, развлекут его, возвратят ему душевный покой. Да и что тут такого в конце концов? Акт мелочной мести.
Die Frische draußen tat ihm wohl; er atmete freier und hatte seine gute Laune fast schon wiedergewonnen, als er, vom Wilhelmsplatz her in die Linden einbiegend, auf die schattigere Seite der Straße hinüberging, um hier ein paar Bekannte, die des Wegs kamen, anzusprechen. Sie vermieden aber ein Gespräch und wurden sichtlich verlegen. Auch Zieten kam, grüßte nonchalant und, wenn nicht alles täuschte, sogar mit hämischer Miene. Прохладный воздух благотворно на него подействовал, дышать стало легче, хорошее настроение уже возвращалось к нему, когда, свернув с Вильгельмплац на Унтер-ден-Линден, Шах перешел на тенистую сторону, чтобы перекинуться словечком-другим со старыми знакомыми, которых он там приметил. Те, однако, уклонились от разговора, и вид у них был явно смущенный. Подошел Цитен, небрежно кивнул головой, и мина у него при этом - если все не было наваждением - была самая язвительная.
Schach sah ihm nach und sann und überlegte noch, was die Suffisance des einen und die verlegenen Gesichter der andern bedeutet haben mochten, als er, einige hundert Schritte weiter aufwärts, einer ungewöhnlich großen Menschenmenge gewahr wurde, die vor einem kleinen Bilderladen stand. Einige lachten, andre schwatzten, alle jedoch schienen zu fragen, "was es eigentlich sei?" Schach ging im Bogen um die Zuschauermenge herum, warf einen Blick über ihre Köpfe weg und wußte genug. An dem Mittelfenster hing dieselbe Karikatur, und der absichtlich niedrig normierte Preis war mit Rotstift groß daruntergeschrieben. Шах смотрел ему вслед, раздумывая, что может значить наглость одного и смущение других, как вдруг, на какую-нибудь сотню шагов выше, заметил необычное скопление народа перед лавкой торговца картинами. Люди смеялись, переговаривались, казалось спрашивая друг друга: "Что это, собственно, такое?" Шах, обойдя толпу, бросил взгляд поверх голов и все понял. В среднем окне была выставлена та самая карикатура, под которой красным карандашом была обозначена нарочито низкая цена.
Also eine Verschwörung. Итак, это заговор.
Schach hatte nicht die Kraft mehr, seinen Spaziergang fortzusetzen, und kehrte in seine Wohnung zurück. У него не хватило сил продолжать свою прогулку, и он вернулся домой.
Um Mittag empfing Sander ein Billet von Bülow: В полдень Зандер получил записку от Бюлова:
"Lieber Sander. Eben erhalt ich eine Karikatur, die man auf Schach und die Carayonschen Damen gemacht hat. In Zweifel darüber, ob Sie dieselbe schon kennen, schließ ich sie diesen Zeilen bei. Bitte, suchen Sie dem Ursprunge nachzugehn. Sie wissen ja alles und hören das Berliner Gras wachsen. Ich meinerseits bin empört. Nicht Schachs halber, der diesen 'Schach von Persien' einigermaßen verdient (denn er ist wirklich so was), aber der Carayons halber. Die liebenswürdige Victoire! So bloßgestellt zu werden. Alles Schlechte nehmen wir uns von den Franzosen an, und an ihrem Guten, wohin auch die Gentilezza gehört, gehen wir vorüber. "Милый Зандер. Мне только что принесли карикатуру на Шаха и дам Карайон. Думая, что Вам она еще не знакома, прилагаю ее к этой записке. Прошу Вас, разведайте, как и откуда она возникла. Вы же знаете Берлин как свои пять пальцев. Я лично возмущен. Не из-за Шаха, он этого "шаха персидского", в общем-то, заслужил, но из-за дам Карайон. Виктуар, достойная любви и уважения, выставлена на посмеяние толпы! Все плохое мы перенимаем от французов и проходим мимо того хорошего, что у них есть, gentilezza (Благородство (итал.)), например.
Ihr B." Ваш Б.".
Sander warf nur einen flüchtigen Blick auf das Bild, das er kannte, setzte sich an sein Pult und antwortete: Зандер бегло взглянул на картинку, ему уже известную, сел за свою конторку и настрочил ответ:
"Mon général! Ich brauche dem Ursprunge nicht nachzugehen, er ist mir nachgegangen. Vor etwa vier, fünf Tagen erschien ein Herr in meinem Kontor und befragte mich, ob ich mich dazu verstehen würde, den Vertrieb einiger Zeichnungen in die Hand zu nehmen. Als ich sah, um was es sich handelte, lehnt ich ab. Es waren drei Blätter, darunter auch 'Le choix du Schach'. Der bei mir erschienene Herr gerierte sich als ein Fremder, aber er sprach, alles gekünstelten Radebrechens unerachtet, das Deutsche so gut, daß ich seine Fremdheit für bloße Maske halten mußte. Personen aus dem Prinz R.schen Kreise nehmen Anstoß an seinem Gelieble mit der Prinzessin und stecken vermutlich dahinter. Irr ich aber in dieser Annahme, so wird mit einer Art von Sicherheit auf Kameraden seines Regiments zu schließen sein. "Mon general! Я не стану разведывать, "как и откуда", ибо мне все стало известно само собой. Дня три-четыре назад в мою контору явился человек и осведомился, согласен ли я взять в свои руки распространение кое-каких рисунков. Увидев, о чем идет речь, я отклонил предложение. Он принес три листа, среди них "Le choix du Schach". Господин, явившийся ко мне, выдавал себя за иностранца, но, несмотря на старанье коверкать язык, говорил по-немецки так хорошо, что я понял: это только маска. Многие из круга принца Р. недовольны его интрижкой с принцессой, полагаю, это их рук дело. Если мое предположение ошибочно, значит, постарались его однополчане.
Er ist nichts weniger als beliebt. Wer den Aparten spielt, ist es nie. Die Sache möchte hingehn, wenn nicht, wie Sie sehr richtig hervorheben, die Carayons mit hineingezogen wären. Um ihretwillen beklag ich den Streich, dessen Gehässigkeit sich in diesem einem Bilde schwerlich erschöpft haben wird. Auch die beiden andern, deren ich eingangs erwähnte, werden mutmaßlich folgen. Alles in diesem anonymen Angriff ist klug berechnet, und klug berechnet ist auch der Einfall, das Gift nicht gleich auf einmal zu geben. Es wird seine Wirkung nicht verfehlen, und nur auf das 'Wie' haben wir zu warten. Он отнюдь не их любимец. Кто держится особняком, добрых чувств не возбуждает. Все бы это было не важно, если бы, как вы правильно изволили заметить, не Карайоны. Из-за них я и намерен подать жалобу, ибо эта история вряд ли ограничится одной злобной карикатурой. Вскоре, надо думать, появятся и две другие, о коих я упомянул вначале. В этой анонимной атаке все тонко рассчитано, неглупа и сама мысль давать яд небольшими порциями. Все равно он свое дело сделает, и ждать нам остается только одного: как это произойдет.
Tout à vous. S." Tout à vous1 (ваш преданный (фр.)).".
In der Tat, die Besorgnis, die Sander in diesen Zeilen an Bülow ausgesprochen hatte, sollte sich nur als zu gerechtfertigt erweisen. Intermittierend wie das Fieber, erschienen in zweitägigen Pausen auch die beiden andern Blätter und wurden, wie das erste, von jedem Vorübergehenden gekauft oder wenigstens begafft und besprochen. Die Frage Schach-Carayon war über Nacht zu einer cause célèbre geworden, trotzdem das neubegierige Publikum nur die Hälfte wußte. Schach, so hieß es, habe sich von der schönen Mutter ab- und der unschönen Tochter zugewandt. Über das Motiv erging man sich in allerlei Mutmaßungen, ohne dabei das Richtige zu treffen. И правда, опасения, высказанные Зандером в письме к Бюлову, оказались справедливыми. С перерывами в два дня, точно приступы лихорадки, появились оба других рисунка; так же как и первый, их покупали все прохожие или, по крайней мере, глядели на них и их обсуждали. Проблема "Шах - Карайоны" за одну ночь сделалась cause celebre (знаменитостью (фр.)), хотя любопытная публика знала разве что половину всего происходящего. Шах, говорили люди, отвернулся от красавицы матери, предпочтя ей некрасивую дочь. Каких только ни строилось предположений относительно мотивов его поступка, но до истины никто не додумался.
Schach empfing auch die beiden andern Blätter unter Couvert. Das Siegel blieb dasselbe. Blatt zwei hieß "La gazza ladra" oder "Die diebische Schach-Elster" und stellte eine Elster dar, die, zwei Ringe von ungleichem Werte musternd, den unscheinbareren aus der Schmuckschale nimmt. Шах получил и два остальных рисунка в запечатанном конверте. Печать была та же самая. Второй листок именовался "La gazza ladra", иначе "Шах - сорока-воровка". На нем была изображена сорока, она разглядывала два кольца неодинаковой ценности и вынимала из шкатулки то, что похуже.
Am weitaus verletzendsten aber berührte das den Salon der Frau von Carayon als Szenerie nehmende dritte Blatt. Auf dem Tische stand ein Schachbrett, dessen Figuren, wie nach einem verlorengegangenen Spiel und wie um die Niederlage zu besiegeln, umgeworfen waren. Daneben saß Victoire, gut getroffen, und ihr zu Füßen kniete Schach, wieder in der persischen Mütze des ersten Bildes. Aber diesmal bezipfelt und eingedrückt. Und darunter stand: "Schach - matt." Самым обидным из рисунков, пожалуй, был тот, на котором изображался салон госпожи фон Карайон. На столе там стояла шахматная доска, фигуры были опрокинуты, как бы после проигрыша,-чтобы подчеркнуть поражение. За столом сидела Виктуар (сходство было отлично схвачено), у ее ног - Шах, в барашковой шапке первого рисунка, но на сей раз измятой и потрепанной. Внизу подпись: "Шах - мат".
Der Zweck dieser wiederholten Angriffe wurde nur zu gut erreicht. Schach ließ sich krank melden, sah niemand und bat um Urlaub, der ihm auch umgehend von seinem Chef, dem Obersten von Schwerin, gewährt wurde. Цель этих повторных атак была достигнута вполне. Шах велел всем говорить, что он болен, никого не принимал и подал прошение об отпуске, немедленно удовлетворенное его командиром, полковником фон Шверином.
So kam es, daß er am selben Tag, an dem, nach gegenseitigem Abkommen, seine Verlobung mit Victoire veröffentlicht werden sollte, Berlin verließ. Er ging auf sein Gut, ohne sich von den Carayons (deren Haus er all die Zeit über nicht betreten hatte) verabschiedet zu haben. Так и получилось, что в тот самый день, когда, согласно обоюдной договоренности, должно было состояться оглашение, Шах покинул Берлин. Он отбыл в свое имение, не попрощавшись с Карайонами (в доме которых не был все это время).

К началу страницы

Vierzehntes Kapitel. In Wuthenow am See/Глава четырнадцатая. В Вутенове на озере

Deutsch Русский
Es schlug Mitternacht, als Schach in Wuthenow eintraf, an dessen entgegengesetzter Seite das auf einem Hügel erbaute, den Ruppiner See nach rechts und links hin überblickende Schloß Wuthenow lag. In den Häusern und Hütten war alles längst in tiefem Schlaf, und nur aus den Ställen her hörte man noch das Stampfen eines Pferds oder das halblaute Brüllen einer Kuh. Пробило полночь, когда Шах прискакал в деревню Вутенов; напротив нее, на другом берегу Руппинского озера, высился на холме дворец Вутенов, из окон которого открывался широкий вид на все стороны. Дома и домишки давно уже погрузились в глубокий сон, только из конюшен изредка доносился топот копыт, да со скотного двора негромкое мычанье коров.
Schach passierte das Dorf und bog am Ausgang in einen schmalen Feldweg ein, der, allmählich ansteigend, auf den Schloßhügel hinaufführte. Rechts lagen die Bäume des Außenparks, links eine gemähte Wiese, deren Heugeruch die Luft erfüllte. Шах проехал через деревню и за околицей свернул на узкую полевую дорогу, которая некруто поднималась на дворцовый холм. Справа темнели деревья большого парка, слева скошенный луг наполнял воздух запахом сена.
Das Schloß selbst aber war nichts als ein alter, weißgetünchter und von einer schwarzgeteerten Balkenlage durchzogener Fachwerkbau, dem erst Schachs Mutter, die "verstorbene Gnädige", durch ein Doppeldach, einen Blitzableiter und eine prächtige, nach dem Muster von Sanssouci hergerichtete Terrasse das Ansehen allernüchternster Tagtäglichkeit genommen hatte. Jetzt freilich, unter dem Sternenschein, lag alles da wie das Schloß im Märchen, und Schach hielt öfters an und sah hinauf, augenscheinlich betroffen von der Schönheit des Bildes. Самый дворец, впрочем, был не более как старым побеленным зданием с дочерна просмоленными венцами, только мать Шаха, покойная генеральша, увенчав его двускатной крышей, громоотводом, да еще пристроив к нему великолепную террасу, точь-в-точь как в Сан-Суси, сделала его не столь деловито будничным. Сейчас, под звездным небом, он выглядел как дворец из сказки, и Шах то и дело поднимал к нему взор, видимо потрясенный красотою всей картины.
Endlich war er oben und ritt auf das Einfahrtstor zu, das sich in einem flachen Bogen zwischen dem Giebel des Schlosses und einem danebenstehenden Gesindehause wölbte. Vom Hof her vernahm er im selben Augenblick ein Bellen und Knarren und hörte, wie der Hund wütend aus seiner Hütte fuhr und mit seiner Kette nach rechts und links hin an der Holzwandung umherschrammte. Наконец он наверху, у въездных ворот, под плоской аркой, соединяющей щипец дворца со стоящим рядом "челядинским домом". В ту же минуту до его слуха донесся лай и рычанье дворового пса, в ярости выскочившего из конуры и заметавшегося на своей цепи вдоль ее деревянной стенки.
"Kusch dich, Hektor." Und das Tier, die Stimme seines Herrn erkennend, begann jetzt vor Freude zu heulen und zu winseln und abwechselnd auf die Hütte hinauf- und wieder hinunterzuspringen. - Куш, Гектор.- Пес, узнав голос хозяина, выл и визжал от радости, то вбегая в конуру, то снова из нее выскакивая.
Vor dem Gesindehause stand ein Walnußbaum mit weitem Gezweige. Schach stieg ab, schlang den Zügel um den Ast und klopfte halblaut an einen der Fensterläden. Aber erst als er das zweite Mal gepocht hatte, wurd es lebendig drinnen, und er hörte von dem Alkoven her eine halb verschlafene Stimme: Перед "челядинским домом" рос раскидистый грецкий орех. Шах спешился, обмотал поводья вокруг сука и тихонько постучал в одну из ставен. Но какое-то движение внутри началось лишь после вторичного стука, и, наконец, из глубины комнаты до него донесся сонный голос:
"Wat is?" - Кто там?
"Ich, Krist." - Я, Крист.
"Jott, Mutter, dat's joa de junge Herr." - Пресвятая богородица, никак, молодой хозяин.
"Joa, dat is hei. Steih man upp un mach flink." - Я самый. Вставай-ка, да поживей.
Schach hörte jedes Wort und rief gutmütig in die Stube hinein, während er den nur angelegten Laden halb öffnete: Шах слышал каждый шорох и, приоткрыв одну из ставен - они стояли незапертыми,- добродушно крикнул в комнату:
"Laß dir Zeit, Alter." - Ладно, не торопись, старина.
Aber der Alte war schon aus dem Bette heraus und sagte nur immer, während er hin und her suchte: Но старик уже слез с кровати и, шаря в поисках одежды, приговаривал:
"Glieks, junge Herr, glieks. Man noch en beten." - Сейчас, хозяин, сейчас. Все еще спят.
Und wirklich nicht lange, so sah Schach einen Schwefelfaden brennen und hörte, daß eine Laternentür auf- und wieder zugeknipst wurde. Richtig, ein erster Lichtschein blitzte jetzt durch die Scheiben, und ein Paar Holzpantinen klappten über den Lehmflur hin. Und nun wurde der Riegel zurückgeschoben, und Krist, der in aller Eile nichts als ein leinenes Beinkleid übergezogen hatte, stand vor seinem jungen Herrn. Er hatte, vor manchem Jahr und Tag, als der alte "Gnäd'ge Herr" gestorben war, den durch diesen Todesfall erledigten Ehren- und Respektstitel auf seinen jungen Herrn übertragen wollen, aber dieser, der mit Krist das erste Wasserhuhn geschossen und die erste Bootfahrt über den See gemacht hatte, hatte von dem neuen Titel nichts wissen wollen. И правда, через минуту Шах увидел, что блеснула искра серного шнура, и услышал, как раз-другой хлопнула дверца фонаря. За створками ставен стало светло, и деревянные башмаки застучали по глиняному полу. Наконец, загремел засов, и Крист, в спешке натянувший только полотняные подштанники, возник перед "его милостью". Этот почетный титул он перенес на молодого хозяин а после смерти "его милости" старого, но Шах, вместе с Кристом подстреливший свою первую лысуху и вместе с Кристом впервые севший в лодку, слышать не хотел этого обращения.
"Jott, junge Herr, sunst schrewen S' doch ümmer ihrst o'r schicken uns Baarschen o'r den kleenen inglischen Kierl. Un nu keen Wort nich. Awers ick wußt et joa, as de Poggen hüt oabend mit ehr Gequoak nich to Enn koam künn'n. 'Jei, jei, Mutter', seggt ick, 'dat bedüt wat.' Awers as de Fruenslüd sinn! Wat seggt se? 'Wat sall et bedüden?' seggt se, 'Regen bedüt et. Un dat's man gaud. Denn uns Tüffeln bruken't." - Господи боже мой, ваша милость, вы же всегда нам писали, а не то присылали слугу или этого мальца аглицкого. А нынче - ни словечка. Я-то все равно знал. Жабы вечером до того расквакались, думал, уж и не заткнутся до утра. "Ну, мать,- говорю я,- это неспроста". А баба, что она смыслит? "Неспроста? - говорит.- К дождю квакают, вот и все". И, мол, слава богу. А не то вся картошка посохнет.
"Ja, ja", sagte Schach, der nur mit halbem Ohr hingehört hatte, während der Alte die kleine Tür aufschloß, die von der Giebelseite her ins Schloß führte. "Ja, ja. Regen ist gut. Aber geh nur vorauf." - Да, да,- произнес Шах, слушавший в пол-уха, покуда старик отпирал дверь, ведущую в дом со стороны торца.- Да, да, дождь - это хорошо. Но иди-ка вперед.
Krist tat, wie sein junger Herr ihm geheißen, und beide gingen nun einen mit Fliesen gedeckten schmalen Korridor entlang. Erst in der Mitte verbreiterte sich dieser und bildete nach links hin eine geräumige Treppenhalle, während nach rechts hin eine mit Goldleisten und Rokokoverzierungen reich ausgelegte Doppeltür in einen Gartensalon führte, der als Wohn- und Empfangszimmer der verstorbenen Frau Generalin von Schach, einer sehr vornehmen und sehr stolzen alten Dame, gedient hatte. Hierher richteten sich denn auch die Schritte beider, und als Krist die halb verquollene Tür nicht ohne Müh und Anstrengung geöffnet hatte, trat man ein. Крист повиновался, и оба пошли по узкому коридору, выстланному каменными плитами. В середине он расширялся, слева начиналась просторная лестница, тогда как справа двухстворчатая дверь в стиле рококо, богато украшенная золотым орнаментом, вела в гостиную покойной генеральши, матери Шаха, весьма знатной и гордой старой дамы. Крист с трудом открыл разбухшую дверь, и оба вошли в гостиную.
Unter dem vielen, was an Kunst- und Erinnerungsgegenständen in diesem Gartensalon umherstand, war auch ein bronzener Doppelleuchter, den Schach selber, vor drei Jahren erst, von seiner italienischen Reise mit nach Hause gebracht und seiner Mutter verehrt hatte. Diesen Leuchter nahm jetzt Krist vom Kamin und zündete die beiden Wachslichter an, die seit lange schon in den Leuchtertellern steckten und ihrerzeit der verstorbenen Gnädigen zum Siegeln ihrer Briefe gedient hatten. Среди множества предметов искусства и сувениров, наполнявших комнату, здесь стоял бронзовый двухсвечник, который Шах три года назад привез из путешествия по Италии и подарил матери. Его-то Крист сейчас снял с камина, зажег обе восковые свечи, некогда служившие покойной генеральше для запечатывания писем и после ее смерти еще ни разу не зажигавшиеся.
Die Gnädige selbst aber war erst seit einem Jahre tot, und da Schach, von jener Zeit an, nicht wieder hiergewesen war, so hatte noch alles den alten Platz. Ein paar kleine Sofas standen wie früher an den Schmalseiten einander gegenüber, während zwei größere die Mitte der Längswand einnahmen und nichts als die vergoldete Rokokodoppeltür zwischen sich hatten. Auch der runde Rosenholztisch (ein Stolz der Generalin) und die große Marmorschale, darin alabasterne Weintrauben und Orangen und ein Pinienapfel lagen, standen unverändert an ihrem Platz. In dem ganzen Zimmer aber, das seit lange nicht gelüftet war, war eine stickige Schwüle. Генеральша скончалась год назад, и так как Шах с тех пор не был здесь, то все оставалось на старых местах. Два маленьких диванчика, как и при жизни матери, стояли один против другого, по узким стенам, тогда как два больших занимали середину длинной стены - между ними находилась только золоченая дверь. Круглый стол из розового дерева (гордость генеральши) и большая мраморная чаша, в которой лежали алебастровые кисти винограда, алебастровые же апельсины и ананас, тоже стояли на своих местах. Но воздух в давно не проветриваемой комнате был тяжел и удушлив.
"Mach ein Fenster auf", sagte Schach. "Und dann gib mir eine Decke. Die da." - Открой окно,- распорядился Шах,- и дай мне одеяло. Вон то.
"Wullen S' sich denn hier henleggen, junge Herr?" - Вы здесь спать собрались, ваша милость?
"Ja, Krist. Ich habe schon schlechter gelegen." - Да, Крист. Мне доводилось спать и на менее удобном ложе.
"Ick weet. Jott, wenn de oll jnäd'ge Herr uns doa vunn vertellen deih! Ümmer so platsch in 'n Kalkmodder rin. Nei, nei, dat wihr nix för mi. 'Jott, jnäd'ge Herr', seggt ick denn ümmer, 'ick gloob, de Huut geit em runner.' Awers denn lachte joa de oll jnäd'ge Herr ümmer un seggte: 'Nei, Krist, uns Huut sitt fast.'" - Я знаю. О, господи, кабы покойный генерал это видел1 Он, бывало, в самую трясину лезет - и меня тянет. Нет, нет, говорю, куда мне, так недолго и шапку потерять. А покойный барин смеется и говорит: "Нет, Крист, на нас шапки крепко сидят".
Während der Alte noch so sprach und vergangener Zeiten gedachte, griff er zugleich doch nach einem breiten, aus Rohr geflochtenen Ausklopfer, der in einer Kaminecke stand, und versuchte damit das eine Sofa, das sich Schach als Lagerstatt ausgewählt hatte, wenigstens aus dem Gröbsten herauszubringen. Aber der dichte Staub, der aufstieg, zeigte nur das Vergebliche solcher Bemühungen, und Schach sagte mit einem Anfluge von guter Laune: "Störe den Staub nicht in seinem Frieden." Und erst als er's gesprochen hatte, fiel ihm der Doppelsinn darin auf, und er gedachte der Eltern, die drunten in der Dorfkirche in großen Kupfersärgen und mit einem aufgelöteten Kruzifix darauf in der alten Gruft der Familie standen. Старик болтал без умолку, вспоминая былое, но даром времени не терял, а, схватив камышовую выбивалку, стоявшую в углу у камина, пытался выколотить диван, который Шах избрал своим ложем. Но плотное облако пыли, поднявшееся над ним, доказывало тщетность этих усилий, и Шах, внезапно пришедший в хорошее настроение, сказал: "Не тревожь лежащее во прахе!" Не успел он выговорить эти слова, как ему уяснилась их двусмысленность, он вспомнил о родителях, лежавших в медных гробах с припаянным к ним распятием, в фамильном склепе под деревенской церковью.
Aber er hing dem Bilde nicht weiter nach und warf sich aufs Sofa. Поспешив отогнать это видение, он лег на диван.
"Meinem Schimmel gib ein Stück Brot und einen Eimer Wasser; dann hält er aus bis morgen. Und nun stelle das Licht ans Fenster und laß es brennen... Nein, nicht da, nicht ans offene; an das daneben. Und nun gute Nacht, Krist. Und schließe von außen zu, daß sie mich nicht wegtragen." - Дай моему жеребцу хлеба и ведро воды; до утра потерпит. А теперь поставь свечи на окно, и пусть себе горят... Нет, нет, не на открытое, на другое, рядом. А теперь спокойной ночи, Крист. И запри дом снаружи, чтобы они меня не утащили.
"Ih, se wihren doch nich..." - Неужто вы думаете...
Und Schach hörte bald danach die Pantinen, wie sie den Korridor hinunterklappten. Ehe Krist aber die Giebeltür noch erreicht und von außen her zugeschlossen haben konnte, legte sich's schon schwer und bleiern auf seines Herrn überreiztes Gehirn. Вскоре Шах услышал, как стучат деревянные башмаки в коридоре, покуда Крист не дошел до двери и не запер ее с улицы; этот звук камнем ложился на его перевозбужденный мозг.
Freilich nicht auf lang. Aller auf ihm lastenden Schwere zum Trotz empfand er deutlich, daß etwas über ihn hinsumme, ihn streife und kitzle, und als ein Sichdrehen und Wenden und selbst ein unwillkürliches und halbverschlafenes Umherschlagen mit der Hand nichts helfen wollte, riß er sich endlich auf und zwang sich ins Wachen zurück. Und nun sah er, was es war. Die beiden eben verschwelenden Lichter, die mit ihrem Qualme die schon stickige Luft noch stickiger gemacht hatten, hatten allerlei Getier vom Garten her in das Zimmer gelockt, und nur über Art und Beschaffenheit desselben war noch ein Zweifel. Einen Augenblick dacht er an Fledermäuse; sehr bald aber mußt er sich überzeugen, daß es einfach riesige Motten und Nachtschmetterlinge waren, die zu ganzen Dutzenden in dem Saale hin und her flogen, an die Scheiben stießen und vergeblich das offne Fenster wiederzufinden suchten. Вскоре это ощущение прошло, и, несмотря на тяжесть, все еще его давившую, ему почудилось какое-то жужжание, что-то вдруг коснулось его, пощекотало; он ворочался с боку на бок, в полусне, почти непроизвольно, хлопал рукой по постели, но когда и это не помогло, с трудом вырвался из сонного плена и вскочил. И тут же все понял. Огоньки двух оплывших свечей - от их чада удушливый воздух комнаты становился еще удушливее - приманили всевозможных летучих тварей из сада, он не знал только, каких именно. Подумав на мгновение о летучих мышах, Шах, однако, тут же убедился, что это были просто комары и ночные бабочки; великое множество их летало взад и вперед по комнате и билось о стекла, в тщетных поисках открытого окна.
Er raffte nun die Decke zusammen und schlug mehrmals durch die Luft, um die Störenfriede wieder hinauszujagen. Aber das unter diesem Jagen und Schlagen immer nur ängstlicher werdende Geziefer schien sich zu verdoppeln und summte nur dichter und lauter als vorher um ihn herum. An Schlaf war nicht mehr zu denken, und so trat er denn ans offne Fenster und sprang hinaus, um, draußen umhergehend, den Morgen abzuwarten. Шах скрутил одеяло жгутом и несколько раз взмахнул им в воздухе, силясь разогнать возмутителей ночного спокойствия. Но от этой гоньбы, от этих ударов, пугавших насекомых, их, казалось, стало вдвое больше, а писк и жужжанье сделались еще громче и ближе. О сне нечего было и думать. Шах вылез в открытое окно, чтобы на воздухе дождаться утра.
Er sah nach der Uhr. Halb zwei. Die dicht vor dem Salon gelegene Gartenanlage bestand aus einem Rondel mit Sonnenuhr, um das herum, in meist dreieckigen und von Buchsbaum eingefaßten Beeten, allerlei Sommerblumen blühten: Reseda und Rittersporn und Lilien und Levkojen. Man sah leicht, daß eine ordnende Hand hier neuerdings gefehlt hatte, trotzdem Krist zu seinen vielfachen Ämtern auch das eines Gärtners zählte; die Zeit indes, die seit dem Tode der Gnädigen vergangen war, war andrerseits eine viel zu kurze noch, um schon zu vollständiger Verwilderung geführt zu haben. Alles hatte nur erst den Charakter eines wuchernden Blühens angenommen, und ein schwerer und doch zugleich auch erquicklicher Levkojenduft lag über den Beeten, den Schach in immer volleren Zügen einsog. Он взглянул на часы. Половина второго. Под окнами гостиной была устроена круглая площадка с солнечными часами, вкруг которой клумбы, в большинстве своем треугольной формы, обрамленные бордюром из самшита, пестрели всевозможными летними цветами: резедой, шпорником, левкоями и лилиями. Нетрудно было заметить, что здесь, с недавних пор, отсутствовала заботливая и упорядочивающая рука, хотя Крист, среди многочисленных обязанностей, исполнял еще и обязанности садовника. С другой стороны, хозяйка дома умерла не так давно, чтобы все успело прийти в полнейшее запустение, появились разве что первые признаки одичания, и тяжелый, хотя и бодрящий аромат левкоев стоял над клумбами; Шах жадно вдыхал его.
Er umschritt das Rondel, einmal, zehnmal, und balancierte, während er einen Fuß vor den andern setzte, zwischen den nur handbreiten Stegen hin. Er wollte dabei seine Geschicklichkeit proben und die Zeit mit guter Manier hinter sich bringen. Aber diese Zeit wollte nicht schwinden, und als er wieder nach der Uhr sah, war erst eine Viertelstunde vergangen. Он обошел круглую площадку один раз, десять раз, осторожно балансируя на узких, с ладонь, стежках между клумбами. Хотел проверить свою ловкость и заодно убить время, но оно не желало утекать, и когда он снова взглянул на часы, оказалось, что прошло всего пятнадцать минут.
Er gab nun die Blumen auf und schritt auf einen der beiden Laubengänge zu, die den großen Parkgarten flankierten und von der Höhe bis fast an den Fuß des Schloßhügels herniederstiegen. An mancher Stelle waren die Gänge noch obenhin überwachsen, an andern aber offen, und es unterhielt ihn eine Weile, den abwechselnd zwischen Dunkel und Licht liegenden Raum in Schritten auszumessen. Ein paarmal erweiterte sich der Gang zu Nischen und Tempelrundungen, in denen allerhand Sandsteinfiguren standen: Götter und Göttinnen, an denen er früher viele hundert Male vorübergegangen war, ohne sich auch nur im geringsten um sie zu kümmern oder ihrer Bedeutung nachzuforschen; heut aber blieb er stehn und freute sich besonders aller derer, denen die Köpfe fehlten, weil sie die dunkelsten und unverständlichsten waren und sich am schwersten erraten ließen. Он выбрался из цветника и зашагал по одной из двух густых аллей, что тянулись по обе стороны большого парка я спускались почти к самому подножию дворцового холма. Местами кроны деревьев соприкасались, образуя зеленый свод, и Шах забавлялся, меряя шагами пространство, лежащее между тьмой и светом. Кое-где аллея расширялась, образуя, полукруглые ниши, в которых, как в языческом храме, стояли разные статуи из песчаника: боги и богини, мимо которых он, в свое время, сотни раз проходил, почти их не замечая и, уж конечно, нимало не интересуясь, что они, собственно, символизируют. Сегодня он останавливался перед каждой и с особым удовольствием разглядывал безголовые статуи, ибо темно и непонятно было их значение.
Endlich war er den Laubengang hinunter, stieg ihn wieder hinauf und wieder hinunter und stand nun am Dorfausgang und hörte, daß es zwei schlug. Oder bedeuteten die beiden Schläge halb? War es halb drei? Nein, es war erst zwei. Наконец он спустился до конца аллеи, снова поднялся наверх ко дворцу, снова сошел вниз и в деревне, у околицы, наконец, остановился. Часы пробили два раза. Или же два удара означали половину? Значит, уже половина третьего? Нет, только два.
Er gab es auf, das Auf und Nieder seiner Promenade noch weiter fortzusetzen, und beschrieb lieber einen Halbkreis um den Fuß des Schloßhügels herum, bis er in Front des Schlosses selber war. Und nun sah er hinauf und sah die große Terrasse, die, von Orangeriekübeln und Zypressenpyramiden eingefaßt, bis dicht an den See hinunterführte. Nur ein schmal Stück Wiese lag noch dazwischen, und auf eben dieser Wiese stand eine uralte Eiche, deren Schatten Schach jetzt umschritt, einmal, vielemal, als würd er in ihrem Bann gehalten. Es war ersichtlich, daß ihn der Kreis, in dem er ging, an einen andern Kreis gemahnte, denn er murmelte vor sich hin "Könnt ich heraus!" Он прекратил свое хождение вверх и вниз и, описав полукруг у подножия холма, очутился напротив дворцового фасада. Его взору открылась огромная терраса - в обрамлении апельсиновых деревьев в кадках и кипарисов она спускалась почти к самому озеру. Лишь маленькая лужайка их разделяла. На этой лужайке стоял старый-престарый дуб. Тень его кроны Шах обошел раз, другой, третий, словно она держала его в плену. Круг, по которому он ходил, заставил его подумать о другом замкнутом круге, и он неслышно пробормотал: "О, если б выбраться я мог!"
Das Wasser, das hier so verhältnismäßig nah an die Schloßterrasse herantrat, war ein bloßer toter Arm des Sees, nicht der See selbst. Auf diesen See hinauszufahren aber war in seinen Knabenjahren immer seine höchste Wonne gewesen. Воды, относительно близко подступавшие к дворцу, были всего-навсего протокой, подернутой тиной. Выезжать из нее на озерный простор в детстве составляло величайшее его счастье.
"Ist ein Boot da, so fahr ich." Und er schritt auf den Schilfgürtel zu, der die tief einmündende Bucht von drei Seiten her einfaßte. Nirgends schien ein Zugang. Schließlich indes fand er einen überwachsenen Steg, an dessen Ende das große Sommerboot lag, das seine Mama viele Jahre lang benutzt hatte, wenn sie nach Karwe hinüberfuhr, um den Knesebecks einen Besuch zu machen. "Если найдется лодка, поеду!" И Шах шагнул в камышовые заросли, с трех сторон опоясывавшие глубокую бухточку. Нет, тут, видно, не пройдешь! Наконец ему все же удалось обнаружить заросшую стежку, в конце ее виднелась большая лодка; матушка Шаха в течение долгих лет ездила на ней в гости к Кнезебекам, жившим на другом берегу.
Auch Ruder und Stangen fanden sich, während der flache Boden des Boots, um einen trockenen Fuß zu haben, mit hochaufgeschüttetem Binsenstroh überdeckt war. Schach sprang hinein, löste die Kette vom Pflock und stieß ab. Irgendwelche Ruderkünste zu zeigen war ihm vorderhand noch unmöglich, denn das Wasser war so seicht und schmal, daß er bei jedem Schlage das Schilf getroffen haben würde. Bald aber verbreiterte sich's, und er konnte nun die Ruder einlegen. Eine tiefe Stille herrschte; der Tag war noch nicht wach, und Schach hörte nichts als ein leises Wehen und Rauschen und den Ton des Wassers, das sich glucksend an dem Schilfgürtel brach. Весла и черпак лежали в лодке, а плоское дно - чтобы не промокли ноги - было застлано толстым слоем соломы. Шах вскочил в лодку, отвязал цепь, обмотанную вокруг столба, и оттолкнулся. Показать, сколь он ловкий гребец, ему поначалу не удавалось, протока была так мелка и узка, что весла при каждом взмахе задевали камыш. Но вскоре водная поверхность сделалась шире, и он уже мог грести в полную силу. Глубокая тишина царила вокруг, день еще не пробудился, и до его слуха не доносилось ничего, кроме веяния легкого ветерка, шуршанья осоки да плеска мелких волнишек, что разбивались о прибрежный камыш.
Endlich aber war er in dem großen und eigentlichen See, durch den der Rhin fließt, und die Stelle, wo der Strom ging, ließ sich an einem Gekräusel der sonst spiegelglatten Fläche deutlich erkennen. In diese Strömung bog er jetzt ein, gab dem Boote die rechte Richtung, legte sich und die Ruder ins Binsenstroh und fühlte sofort, wie das Treiben und ein leises Schaukeln begann. Наконец, он выехал на широкий плес. Гладкая как зеркало водная поверхность слегка зыбилась в том месте, где через озеро протекал Рейн, отчего его течение и было сразу заметно. В этот поток свернул Шах, он сложил весла на соломенную подстилку и тотчас же почувствовал, что лодка, слегка покачиваясь, движется сама собой.
Immer blasser wurden die Sterne, der Himmel rötete sich im Osten, und er schlief ein. Звезды бледнели, на востоке заалело небо, и он уснул.
Als er erwachte, war das mit dem Strom gehende Boot schon weit über die Stelle hinaus, wo der tote Arm des Sees nach Wuthenow hin abbog. Er nahm also die Ruder wieder in die Hand und legte sich mit aller Kraft ein, um aus der Strömung heraus und an die verpaßte Stelle zurückzukommen, und freute sich der Anstrengung, die's ihn kostete. А когда проснулся, лодка, несомая течением, была уже далеко от узкой протоки, что сворачивала к Вутенову. Он изо всех сил налег на весла, стремясь выбраться из течения и вернуться назад: усилия, которые он при этом затрачивал, радовали его.
Der Tag war inzwischen angebrochen. Über dem First des Wuthenower Herrenhauses hing die Sonne, während drüben am andern Ufer die Wolken im Widerschein glühten und die Waldstreifen ihren Schatten in den See warfen. Auf dem See selbst aber begann es sich zu regen, und ein die Morgenbrise benutzender Torfkahn glitt mit ausgespanntem Segel an Schach vorüber. Ein Frösteln überlief diesen. Aber dies Frösteln tat ihm wohl, denn er fühlte deutlich, wie der Druck, der auf ihm lastete, sich dabei minderte. Меж тем настал день. Над коньком вутеновского дворца стояло солнце, а на другом берегу облака пылали, отражая его, и темная лесная полоса отбрасывала тень в озерные воды. Ожило и само озеро. Лодка с торфом, торопясь использовать легкий утренний бриз, надувший ее паруса, пронеслась мимо Шаха. Его знобило. Но это было даже приятно, ибо он ясно чувствовал, что бремя, его давившее, становится легче.
"Nahm er es nicht zu schwer? Was war es denn am Ende? Bosheit und Übelwollen. Und wer kann sich dem entziehn! Es kommt und geht. Eine Woche noch, und die Bosheit hat sich ausgelebt." Aber während er so sich tröstete, zogen auch wieder andre Bilder herauf, und er sah sich in einem Kutschwagen bei den prinzlichen Herrschaften vorfahren, um ihnen Victoire von Carayon als seine Braut vorzustellen. Und er hörte deutlich, wie die alte Prinzeß Ferdinand ihrer Tochter, der schönen Radziwill, zuflüsterte: "Est-elle riche?" - "Sans doute." - "Ah, je comprends." Может быть, он все принял слишком близко к сердцу? Что, собственно, произошло? Злоба и недоброжелательство. Кто может их избегнуть? Ведь злоба иссякает. Еще неделя, и она вовсе изживет себя. Но покуда он занимался самоутешением, иные картины возникли перед ним. Он увидел себя в карете, едущим к их высочествам представлять свою невесту - Виктуар фон Карайон. И казалось, ясно слышал, как старая принцесса шепчет, склонившись к своей дочери - красавице княгине Радзивилл: "Est-elle riche?" - "Sans doute".- "Ah, je comprends" ("Она богата?" - "Разумеется".- "А, понимаю" (франц.)).
Unter so wechselnden Bildern und Betrachtungen bog er wieder in die kurz vorher so stille Bucht ein, in deren Schilf jetzt ein buntes und bewegtes Leben herrschte. Die darin nistenden Vögel kreischten oder gurrten, ein paar Kiebitze flogen auf, und eine Wildente, die sich neugierig umsah, tauchte nieder, als das Boot plötzlich in Sicht kam. Eine Minute später, und Schach hielt wieder am Steg, schlang die Kette fest um den Pflock und stieg unter Vermeidung jedes Umwegs die Terrasse hinauf, auf deren oberstem Absatz er Krists Frau, der alten Mutter Kreepschen, begegnete, die schon auf war, um ihrer Ziege das erste Grünfutter zu bringen. Эти сменяющиеся картины и горестные наблюдения не оставляли его и когда он свернул в недавно столь тихую протоку, где сейчас в камышах царила подвижная и пестрая жизнь. Птицы, в них гнездившиеся, пели, крякали; два чибиса поднялись в воздух, а дикая утка, с любопытством осмотревшись вокруг, нырнула, завидев лодку. Минуту спустя Шах причалил к стежке, обмотал цепь вокруг столба и прямиком пошел наверх, к террасе, на верхней ступеньке которой сидела жена Криста, старая матушка Кристшен, поднявшаяся спозаранку, чтобы задать корм козе.
"Tag, Mutter Kreepschen." - Доброе утро,- приветствовал ее Щах.
Die Alte schrak zusammen, ihren drinnen im Gartensalon vermuteten jungen Herrn (um dessentwillen sie die Hühner nicht aus dem Stall gelassen hatte, bloß damit ihr Gackern ihn nicht im Schlafe stören sollte) jetzt von der Frontseite des Schlosses her auf sich zukommen zu sehn. Старуха вздрогнула, увидев, что молодой хозяин, спавший в гостиной (она из-за него не выпускала кур, чтобы они своим кудахтаньем не мешали ему спать), появился со стороны озера.
"Jott, junge Herr. Wo kümmen S' denn her?" - Бог ты мой, хозяин, откуда это вы взялись?
"Ich konnte nicht schlafen, Mutter Kreepschen." - Мне не спалось, матушка Кристшен.
"Wat wihr denn los? Hätt et wedder spökt?" - С чего бы это? Опять, что ли, нечисть зашебаршилась?
"Beinah. Mücken und Motten waren's. Ich hatte das Licht brennen lassen. Und der eine Fensterflügel war auf." - Вроде того. Комары и бабочки. Я забыл потушить свечи. А одно окно стояло открытым.
"Awers worümm hebben S' denn dat Licht nich utpuust? Dat weet doch jed-een, wo Licht is, doa sinn ook ümmer Gnitzen un Motten. Ick weet nich! Un mien oll Kreepsch, he woahrd ook ümmer dümmscher. Jei, jei. Un nich en Oog to." - Как же это вы, свечи-то не задули? Известное дело, ежели свет горит, всякие там мошки да мушки налетают. А мой-то старик и не знал ничего. Ай-ай-ай, значит, хозяин и глаз не сомкнул.
"Doch, Mutter Kreepschen. Ich habe geschlafen, im Boot, und ganz gut und ganz fest. Aber jetzt frier ich. Und wenn 's Feuer brennt, dann bringt Ihr mir wohl was Warmes. Nicht wahr? 'ne Supp oder 'nen Kaffee." - Нет, матушка Кристшен, я в лодке поспал, да еще как крепко. А вот теперь что-то замерз. Если печь у вас уже топится, принесите мне чего-нибудь горячего. Ладно? Супу или кофе.
"Jott, et brennt joa all lang, junge Herr; Füer is ümmer dat ihrst. Versteiht sich, versteiht sich, wat Warms. Un ick bring et ook glieks; man blot de oll Zick, de geiht för. Se jloben joar nich, junge Herr, wie schabernacksch so 'n oll Zick is. De weet, as ob se 'ne Uhr in 'n Kopp hätt, ob et feif is o'r söss. Un wenn 't söss is, denn wohrd se falsch. Und kumm ick denn un will ehr melken, joa, wat jloben Se woll, wat se denn deiht? Denn stött se mi. Un ümmer hier in 't Krüz, dicht bi de Hüft. Un worümm? Wiel se weet, dat ick doa miene Wehdag hebben deih. Awers nu kummen s' man ihrst in uns Stuw, un setten sich en beten dahl. Mien oll Kreepsch is joa nu groad bie 't Pierd und schütt't em wat in. Awers keen Viertelstunn mihr, junge Herr, denn hebben s' ehren Koffe. Un ook wat dato. De oll Semmelfru von Herzberg wihr joa all hier." - Да у меня чуть не с ночи топится, хозяин; огонь - самое первое дело. Конечно, надо вам горяченького выпить, я сейчас принесу, только вот накормлю эту козу проклятущую. Ох, уж и озорница она у меня. У ней словно часы в голове, знает, пять или уже шесть пробило. А в шесть, ну уж прямо с ума сходит. Бегу я ее доить, и что, думаете, она делает? Бодает меня, и всегда вот сюда, в крестец. А за что, спрашивается? Хочет, видать, чтобы я помучилась. Пойдемте-ка в нашу горницу, хозяин, посидите там, а не то и прилягте. Старик-то мой лошадь вашу кормить пошел. Да уж ладно, через четверть часа я, хозяин, кофе подам. И еще кое-чего найдется. Херцбергских булочек у меня в буфете - ешь не хочу.
Unter diesen Worten war Schach in Kreepschens gute Stube getreten. Alles darin war sauber und rein, nur die Luft nicht. Ein eigentümlicher Geruch herrschte vor, der von einem Pfeffer- und Koriandermixtum herrührte, das die Kreepschen als Mottenvertreibungsmittel in die Sofaecken gesteckt hatte. Schach öffnete deshalb das Fenster, kettelte den Haken ein und war nun erst imstande, sich all der Kleinigkeiten zu freun, die die "gute Stube" schmückten. Über dem Sofa hingen zwei kleine Kalenderbildchen, Anekdoten aus dem Leben des großen Königs darstellend, "Du, du" stand unter dem einen, und "Bon soir, Messieurs" unter dem andern. Под эту болтовню Шах вошел в "чистую комнату" стариков. Все в ней было аккуратно прибрано, все чисто, кроме воздуха, так как его наполнял острый запах смеси перца и кориандра, которую они "от моли" насыпали в уголки дивана. Шах открыл окно, закрепил его на крючок и теперь уже был в состоянии порадоваться мелочам, украшавшим "чистую комнату". Над диваном висели картинки из календаря, изображавшие два анекдотических случая из жизни великого короля. "Ты! Ты!" - было написано под одной, под другою: "Bon soir, messieurs" (добрый вечер, мсье (фр.)).
Um die Bilderchen und ihre Goldborte herum hingen zwei dicke Immortellenkränze mit schwarzen und weißen Schleifen daran, während auf dem kleinen, niedrigen Ofen eine Vase mit Zittergras stand. Вокруг этих картинок с золоченым кантом были укреплены два венка из иммортелей с черными и белыми бантами; на низенькой печке стояла ваза с травой трясункой.
Das Hauptschmuckstück aber war ein Schilderhäuschen mit rotem Dach, in dem früher, aller Wahrscheinlichkeit nach, ein Eichkätzchen gehaust und seinen Futterwagen an der Kette herangezogen hatte. Jetzt war es leer, und der Wagen hatte stille Tage. Но главным украшением комнаты был домик с красной крышей, в котором прежде, по-видимому, жила белка а на цепочке подтаскивала к себе малюсенькую тележку с кормом. Сейчас домик был пуст, и тележка бездействовала.
Schach war eben mit seiner Musterung fertig, als ihm auch schon gemeldet wurde, "daß drüben alles klar sei". Шах только-только разглядел все это, как ему доложили, что "там все прибрано".
Und wirklich, als er in den Gartensalon eintrat, der ihm ein Nachtlager so beharrlich verweigert hatte, war er überrascht, was Ordnungssinn und ein paar freundliche Hände mittlerweile daraus gemacht hatten. Tür und Fenster standen auf, die Morgensonne füllte den Raum mit Licht, und aller Staub war von Tisch und Sofa verschwunden. Einen Augenblick später erschien auch schon Krists Frau mit dem Kaffee, die Semmeln in einen Korb gelegt, und als Schach eben den Deckel von der kleinen Meißner Kanne heben wollte, klangen vom Dorfe her die Kirchenglocken herauf. И правда, когда он вошел в гостиную, столь упорно отказывавшую ему в ночном покое, его удивило, что сделали с ней за это короткое время две дружеские руки и любовь к порядку. Двери и окна стояли настежь, утреннее солнце заливало комнату ярким светом, на столе, на диванах не осталось ни пылинки. Мгновение спустя вошла жена Криста, неся кофе и корзинку с булочками, Шах не успел еще снять крышку с маленького мейсенского кофейника, как из деревни донесся колокольный звон.
"Was ist denn das?" fragte Schach. "Es kann ja kaum sieben sein." - Что это значит? -.спросил Шах.- Ведь еще и семи нет.
"Justement sieben, junge Herr." - Ровно семь, хозяин.
"Aber sonst war es doch erst um elf. Und um zwölfe dann Predigt." - Но прежде звонили в одиннадцать. В двенадцать уже была проповедь.
"Joa, so wihr et. Awers nu nich mihr. Un ümmer den dritt'n Sünndag is et anners. Twee Sünndag, wenn de Radenslebensche kümmt, denn is't um twölwen, wiel he joa ihrst in Radensleben preestern deiht, awers den dritten Sünndag, wenn de oll Ruppinsche röwer kümmt, denn is et all um achten. Un ümmer, wenn uns oll Kriwitz von sine Turmluk ut unsen Ollschen von dröwen abstötten seiht, denn treckt he joa sien Klock. Und dat's ümmer um seb'n." - Так это прежде. Нынче все по-другому. Два воскресенья, когда народ приходит из Раденслебена, в двенадцать звонят, потому что ихний пастор служит, а в третье воскресенье приезжает старик из Руппина, тогда в восемь. А ежели старик Кривиц из Турмулка, заместо нашего старика, он по-своему велит звонить. Ровно в семь.
"Wie heißt denn jetzt der Ruppinsche?" - А как теперь зовут пастора из Руппина?
"Na, wie sall he heten? He heet ümmer noch so. Is joa ümmer noch de oll Bienengräber." - Как звали, так и зовут. Старым Биненгребером,
"Bei dem bin ich ja eingesegnet. War immer ein sehr guter Mann." - Он еще меня конфирмовал. Добрый он человек.
"Joa, dat is he. Man blot, he hett keene Teihn mihr, ook nich een, un nu brummelt un mummelt he ümmerto, un keen Minsch versteiht em." - Верно, добрый. Да вот беда, у него ни единого зуба не осталось, бормочет чего-то, бормочет себе под нос, ни одна душа не понимает.
"Das ist gewiß nicht so schlimm, Mutter Kreepschen. Aber die Leute haben immer was auszusetzen. Und nun gar erst die Bauern! Ich will hingehen und mal wieder nachsehen, was mir der alte Bienengräber zu sagen hat, mir und den andern. Hat er denn noch in seiner Stube das große Hufeisen, dran ein Zehnpfundgewicht hing? Das hab ich mir immer angesehn, wenn ich nicht aufpaßte." - Ну, это беда небольшая, матушка Кристшен. А люди всегда чем-то недовольны. И крестьяне в первую очередь! Схожу-ка я, поинтересуюсь, что мне скажет старый Биненгребер, мне и другим прихожанам. Скажите, у него в комнате и сейчас еще висит подкова, а на ней десятифунтовая гиря? Я всегда ее рассматривал, стоило ему отвернуться.
"Dat woahrd he woll noch hebben. De Jungens passen joa all nich upp." - Кажись, висит. Мальчуганы все на нее не налюбуются.
Und nun ging sie, um ihren jungen Herrn nicht länger zu stören, und versprach ihm ein Gesangbuch zu bringen. И она ушла, чтобы не мешать больше молодому хозяину, пообещав принести ему молитвенник.
Schach hatte guten Appetit und ließ sich die Herzberger Semmeln schmecken. Denn seit er Berlin verlassen, war noch kein Bissen über seine Lippen gekommen. Endlich aber stand er auf, um in die Gartentür zu treten, und sah von hier aus über das Rondel und die Buchsbaumrabatten und weiter dahinter über die Baumwipfel des Parkes fort, bis sein Auge schließlich auf einem sonnenbeschienenen Storchenpaar ausruhte, das unten, am Fuße des Hügels, über eine mit Ampfer und Ranunkel rot und gelb gemusterte Wiese hinschritt. Шах с аппетитом поел вкусных херцбергских булочек, ибо с отъезда из Берлина еще маковой росинки во рту не имел. Наконец он встал и подошел к садовой двери. Отсюда ему открылся вид на круглую площадку, обсаженную самшитом, и вдали за нею вершины парковых деревьев, потом взгляд его остановился на освещенной солнцем чете аистов, что у подножия холма прогуливались по лужайке, желто-красной от цветущих лютиков и конского щавеля.
Er verfiel im Anblicke dieses Bildes in allerlei Betrachtungen; aber es läutete gerade zum dritten Mal, und so ging er denn ins Dorf hinunter, um, von dem herrschaftlichen Chorstuhl aus, zu hören, "was ihm der alte Bienengräber zu sagen habe". Эта картина навела его на множество размышлений, но тут колокол прогудел в третий раз, и он спустился вниз, в деревню, чтобы, сидя на "помещичьей" скамье, послушать, что ему скажет старый Биненгребер.
Bienengräber sprach gut genug, so recht aus dem Herzen und der Erfahrung heraus, und als der letzte Vers gesungen und die Kirche wieder leer war, wollte Schach auch wirklich in die Sakristei gehen, dem Alten danken für manches gute Wort aus längst vergangener Zeit her und ihn in seinem Boot über den See hin zurückbegleiten. Unterwegs aber wollt er ihm alles sagen, ihm beichten und seinen Rat erbitten. Er würde schon Antwort wissen. Das Alter sei allemal weise, und wenn nicht von Weisheits, so doch bloß schon von Alters wegen. "Aber", unterbrach er sich mitten in diesem Vorsatze, "was soll mir schließlich seine Antwort? hab ich diese Antwort nicht schon vorweg? hab ich sie nicht in mir selbst? Kenn ich nicht die Gebote? Was mir fehlt, ist bloß die Lust, ihnen zu gehorchen." Биненгребер говорил хорошо, искренне, основываясь на своем житейском опыте, а когда был пропет последний стих и церковь снова опустела, Шаху вправду захотелось пойти в ризницу, поблагодарить за добрые слова, сказанные в давно прошедшее время, и затем на своей лодке отвезти его домой. По дороге он все ему скажет, исповедуется, попросит совета. Старик уж будет знать, что ему ответить. Старики всегда мудры, если и не от мудрости, то хотя бы от старости. "Но,- перебил Шах свои размышления,- на что мне его ответ? Разве я не знаю его заранее? Разве этот ответ не живет во мне? Разве я не знаю заповедей? Недостает мне только охоты выполнять их".
Und während er so vor sich hin redete, ließ er den Plan eines Zwiegesprächs fallen und stieg den Schloßberg wieder hinauf. Так вот беседуя с самим собой, он отказался от своего намерения и опять пошел наверх ко дворцу.
Er hatte von dem Gottesdienst in der Kirche nichts abgehandelt, und doch schlug es erst zehn, als er wieder oben anlangte. Ничем не помогла ему церковная служба, и все-таки пробило только десять, когда он добрался до дому.
Hier ging er jetzt durch alle Zimmer, einmal, zweimal, und sah sich die Bilder aller der Schachs an, die zerstreut und in Gruppen an den Wänden umherhingen. Alle waren in hohen Stellungen in der Armee gewesen, alle trugen sie den Schwarzen Adler oder den Pour le mérite. Das hier war der General, der bei Malplaquet die große Redoute nahm, und das hier war das Bild seines eigenen Großvaters, des Obersten im Regiment Itzenplitz, der den Hochkirchner Kirchhof mit vierhundert Mann eine Stunde lang gehalten hatte. Schließlich fiel er, zerhauen und zerschossen, wie alle die, die mit ihm waren. Und dazwischen hingen die Frauen, einige schön, am schönsten aber seine Mutter. Здесь он обошел все комнаты раз, второй, разглядывая портреты Шахов, по отдельности и группами развешанные на стенах. Все они были в высоких чинах, у всех, на груди красовался Черный орел или "Pour le mérite" ("За заслуги" (франц.)). Вот этот генерал взял большой редут под Мальплаке, а рядом висел портрет Шахова деда, командира полка Итценплиц, с четырьмястами своих солдат целый час державшего Хохкирхновское кладбище. Там он и пал, разбитый, разрубленный, как и те, что были с ним. Эти портреты перемежались портретами женщин, и самой прекрасной среди них была его мать.
Als er wieder in dem Gartensalon war, schlug es zwölf. Er warf sich in die Sofaecke, legte die Hand über Aug und Stirn und zählte die Schläge. "Zwölf. Jetzt bin ich zwölf Stunden hier, und mir ist, als wären es zwölf Jahre... Wie wird es sein? Alltags die Kreepschen und sonntags Bienengräber oder der Radenslebensche, was keinen Unterschied macht. Einer wie der andre. Gute Leute, versteht sich, alle gut... Und dann geh ich mit Victoire durch den Garten, und aus dem Park auf die Wiese, dieselbe Wiese, die wir vom Schloß aus immer und ewig und ewig und immer sehn und auf der der Ampfer und die Ranunkeln blühn. Und dazwischen spazieren die Störche. Когда он снова вошел в гостиную, пробило полдень. Он бросился на диван, ладонью прикрыл глаза и стал считать удары. "Двенадцать. Я пробыл здесь ровно двенадцать часов, а мне кажется, что двенадцать лет. Что же будет со мной? Каждый день Крист, его жена, а по воскресеньям Биненгребер или пастор из Раденслебена, что, собственно, никакой разницы не составляет. Один день точь-в-точь как другой. Хорошие люди, даже очень хорошие... Воротившись из церкви, я гуляю в парке с Виктуар, потом мы идем на лужайку, ту самую, что сейчас и вечно видна нам из окон дворца и на которой цветут лютики и конский щавель. А среди них бродят аисты.
Vielleicht sind wir allein: aber vielleicht läuft auch ein kleiner Dreijähriger neben uns her und singt in einem fort: 'Adebar, du Bester, bring mir eine Schwester.' Und meine Schloßherrin errötet und wünscht sich das Schwesterchen auch. Und endlich sind elf Jahre herum, und wir halten an der 'ersten Station', an der ersten Station, die die 'stroherne Hochzeit' heißt. Ein sonderbares Wort. Und dann ist auch allmählich die Zeit da, sich malen zu lassen, malen zu lassen für die Galerie. Denn wir dürfen doch am Ende nicht fehlen! Und zwischen die Generäle rück ich dann als Rittmeister ein, und zwischen die schönen Frauen kommt Victoire. Vorher aber hab ich eine Konferenz mit dem Maler und sag ihm: 'Ich rechne darauf, daß Sie den Ausdruck zu treffen wissen. Die Seele macht ähnlich.' Oder soll ich ihm geradezu sagen: 'Machen Sie's gnädig'... Nein, nein!" Возможно, мы идем одни, а скорей всего с нами еще трехлетний карапуз, и он тонким голоском поет: "Адебар, ты эту птичку преврати в мою сестричку". И моя супруга краснеет, ей тоже хочется видеть рядом с ним сестричку. Так проходят одиннадцать лет. И вот мы уже добрались до первой станции, что почему-то зовется "соломенной свадьбой". А тут потихоньку подкрадывается время, когда с нас уже пора писать портреты для галереи. Нельзя же, чтобы мы в ней отсутствовали. И вот в ряду генералов оказываюсь я, ротмистр, а для Виктуар уготовлено место среди красавиц. Предварительно я совещаюсь с художником, говорю ему: "Уверен, что вы сумеете воспроизвести выражение лица. Ведь сходство - это душа". А может, мне лучше будет добавить: "Прошу вас быть к ней снисходительным..."? Нет! Нет!"

К началу страницы

Fünfzehntes Kapitel. Die Schachs und die Carayons/Глава пятнадцатая. Шахи и Карайоны

Deutsch Русский
Was immer geschieht, geschah auch diesmal: die Carayons erfuhren nichts von dem, was die halbe Stadt wußte. Dienstag, wie gewöhnlich, erschien Tante Marguerite, fand Victoiren "um dem Kinn etwas spitz" und warf im Laufe der Tischunterhaltung hin: То, что всегда случается, случилось и на сей раз: мать и дочь ничего не знали о том, о чем знал весь город. Во вторник, как обычно, явилась тетушка Маргарита, сказала Виктуар: "У тебя что-то подбородочек заострился" - и, в ходе застольной беседы, проронила:
"Wißt ihr denn schon, es sollen ja Karikatüren erschienen sein?" - Вы, наверно, уже знаете, что появились "карикатюры"?
Aber dabei blieb es, da Tante Marguerite jenen alten Gesellschaftsdamen zuzählte, die nur immer von allem "gehört haben", und als Victoire fragte: Но так как тетушка Маргарита принадлежала к тем старым светским дамам, которые всегда только "слышали", никто разговора не поддержал, а когда Виктуар спросила:
" Was denn, liebe Tante?", wiederholte sie nur: - О чем ты говоришь, тетушка? - та только повторила:
"Karikatüren, liebes Kind. Ich weiß es ganz genau." Und damit ließ man den Gesprächsgegenstand fallen. - "Карикатюры", дитя мое, я наверное это знаю.- И разговор перешел на другую тему.
Es war gewiß ein Glück für Mutter und Tochter, daß sie von den Spott- und Zerrbildern, deren Gegenstand sie waren, nichts in Erfahrung brachten; aber für den Drittbeteiligten, für Schach, war es ebenso gewiß ein Unglück und eine Quelle neuer Zerwürfnisse. Hätte Frau von Carayon, als deren schönster Herzenszug ein tiefes Mitgefühl gelten konnte, nur die kleinste Vorstellung von all dem Leid gehabt, das, die ganze Zeit über, über ihren Freund ausgeschüttet worden war, so würde sie von der ihm gestellten Forderung zwar nicht Abstand genommen, aber ihm doch Aufschub gewährt und Trost und Teilnahme gespendet haben; ohne jede Kenntnis jedoch von dem, was inzwischen vorgefallen war, ägrierte sie sich gegen Schach immer mehr und erging sich von dem Augenblick an, wo sie von seinem Rückzug nach Wuthenow erfuhr, über seinen "Wort-und Treubruch", als den sie's ansah, in den heftigsten und unschmeichelhaftesten Ausdrücken. Разумеется, для матери и дочери было счастьем, что они знать не знали о пресловутых карикатурах, но для третьего участника событий, для Шаха, это безусловно было бедой, источником новых ссор и неприятностей. Знай, хотя бы отчасти, госпожа фон Карайон, прекраснейшим душевным свойством которой было глубокое состраданье к людям, о горестях, в эти дни непрерывно сыпавшихся на ее друга, она, хоть и не отказалась бы от требований, ему предъявленных, но, по крайней мере, не торопила бы его, постаралась бы выказать ему сочувствие и как-то его успокоить. Но, даже не подозревая о том, что с ним происходит, она все сильнее на него гневалась и, узнав о его бегстве в Вутенов, об "обмане и вероломстве", как она назвала этот поступок, отзывалась о нем в крайне нелестных выражениях.
Es war sehr bald, daß sie von diesem Rückzuge hörte. Denselben Abend noch, an dem Schach seinen Urlaub angetreten hatte, ließ sich Alvensleben bei den Carayons melden. Victoire, der jede Gesellschaft peinlich war, zog sich zurück, Frau von Carayon aber ließ bitten und empfing ihn mit besondrer Herzlichkeit. Об этом бегстве она узнала немедленно. В тот самый вечер, когда он получил отпуск, к Карайонам пришел Альвенслебен. Виктуар, не выносившая сейчас чьего-либо присутствия, заперлась у себя, но госпожа фон Карайон велела просить его и встретила с непритворной сердечностью.
"Daß ich Ihnen sagen könnte, lieber Alvensleben, wie sehr ich mich freue, Sie nach so vielen Wochen einmal wiederzusehen. Eine Welt von Dingen hat sich seitdem zugetragen. Und ein Glück, daß Sie standhaft blieben, als man Ihnen den Luther aufzwingen wollte. Das hätte mir Ihr Bild ein für allemal verdorben." - Не могу сказать, милый Альвенслебен, как я рада вас видеть после столь долгой разлуки. За это время чего-чего только не случилось. И как хорошо, что вы проявили стойкость и не позволили навязать вам Лютера. В противном случае ваш образ омрачился бы для меня.
"Und doch, meine Gnädigste, schwankt ich einen Augenblick, ob ich ablehnen sollte." - И все же, сударыня, несколько мгновений я был в нерешительности, стоит ли мне отказываться.
"Und weshalb?" - Но почему?
"Weil unser beiderseitiger Freund unmittelbar vorher abgelehnt hatte. Nachgerade widersteht es mir, immer wieder und wieder in seine Fußtapfen zu treten. Gibt es ihrer doch ohnehin schon genug, die mich einfach als seinen Abklatsch bezeichnen, an der Spitze Zieten, der mir erst neulich wieder zurief: 'Hüten Sie sich, Alvensleben, daß Sie nicht als Schach II in die Rang- und Quartierliste kommen.'" - Потому что непосредственно передо мною отказался наш общий друг. А мне не нравится всегда ходить по его следам. И так уж многие называют меня его жалким подражателем, и прежде всего - Цитен, на днях он крикнул мне: "Поостерегитесь, Альвенслебен, как бы командиры и квартирьеры не занесли вас в списки под именем Шаха Второго".
"Was nicht zu befürchten steht. Sie sind eben doch anders." - Ну, этого бояться не приходится. Вы совсем другой человек.
"Aber nicht besser." - Но не лучше его.
"Wer weiß." - Как знать!
"Ein Zweifel, der mich aus dem Munde meiner schönen Frau von Carayon einigermaßen überrascht und unsrem verwöhnten Freunde, wenn er davon hörte, seine Wuthenower Tage vielleicht verleiden würde." - Сомнение, и для меня несколько неожиданное в устах моей дорогой госпожи фон Карайон; нашему же избалованному другу, узнай он о таковом, оно, пожалуй, испортило бы его вутеновские дни.
"Seine Wuthenower Tage?" - Вутеновские дни?
"Ja, meine Gnädigste. Mit unbestimmtem Urlaub. Und Sie wissen nicht davon? Er wird sich doch nicht ohne vorgängigen Abschied von Ihnen in sein altes Seeschloß zurückgezogen haben, von dem Nostitz neulich behauptete, daß es halb Wurmfraß und halb Romantik sei." - Так точно, сударыня. Он там в бессрочном отпуске. Разве вы ничего на знаете? Возможно ли, что он, не простившись с вами, отбыл в свой старый приозерный дворец, который Ноштиц называет "воплощенной романтикой, а вернее, пищей для червей"?
"Und doch ist es geschehen. Er ist launenhaft, wie Sie wissen." Sie wollte mehr sagen, aber es gelang ihr, sich zu bezwingen und das Gespräch über allerhand Tagesneuigkeiten fortzusetzen, bei welcher Gelegenheit Alvensleben zu seiner Beruhigung wahrnahm, daß sie von der Haupttagesneuigkeit, von dem Erscheinen der Bilder, nicht das geringste wußte. Wirklich, es war der Frau von Carayon auch in der zwischenliegenden halben Woche nicht einen Augenblick in den Sinn gekommen, etwas Näheres über das von dem Tantchen Angedeutete hören zu wollen. - Что поделаешь, Шах человек капризный, вам это известно.- Она хотела сказать больше, но сумела сдержаться и перевести разговор на разные злободневные мелочи, из чего Альвенслебен, к вящей своей радости, заключил, что о злободневнейшей из новостей, то есть о широком распространении карикатур, ей ровно ничего не известно. И правда, за три дня, прошедших со времени визита тетушки Маргариты, госпоже фон Карайон и в голову не пришло разузнавать что-нибудь о словах, оброненных старой дамой.
Endlich empfahl sich Alvensleben, und Frau von Carayon, alles Zwanges nunmehr los und ledig, eilte, während Tränen ihren Augen entstürzten, in Victoirens Zimmer, um ihr die Mitteilung von Schachs Flucht zu machen. Denn eine Flucht war es. Альвенслебен наконец откланялся, и госпожа фон Карайон, вдруг освободившись от страшного душевного напряжения, дала волю слезам и поспешила в комнату Виктуар, чтобы сообщить ей о бегстве Шаха. Ибо иначе как бегством его отъезд нельзя было назвать.
Victoire folgte jedem Wort. Aber ob es nun ihre Hoffnung und Zuversicht oder umgekehrt ihre Resignation war, gleichviel, sie blieb ruhig. Виктуар внимала каждому ее слову. Но то ли надежда и доверие, то ли, напротив, покорность судьбе и смирение дали ей силы остаться спокойной.
"Ich bitte dich, urteile nicht zu früh. Ein Brief von ihm wird eintreffen und über alles Aufklärung geben. Laß es uns abwarten: du wirst sehn, daß du deinem Verdacht und deiner Verstimmung gegen ihn mehr nachgegeben hast, als recht und billig war." - Прошу тебя, не осуждай его раньше времени. Он нам напишет, и все разъяснится. Подождем его письма; ты увидишь, что сгоряча поддалась гневу и несправедливым подозрениям.
Aber Frau von Carayon wollte sich nicht umstimmen lassen. Но переубедить госпожу фон Карайон было невозможно.
"Ich kannt ihn schon, als du noch ein Kind warst. Nur zu gut. Er ist eitel und hochfahrend, und die prinzlichen Höfe haben ihn vollends überschraubt. Er verfällt mehr und mehr ins Ridiküle. Glaube mir, er will Einfluß haben und zieht sich im stillen irgendeinen politischen oder gar staatsmännischen Ehrgeiz groß. Was mich aber am meisten verdrießt, ist das, er hat sich auch plötzlich auf seinen Obotritenadel besonnen und fängt an sein Schach- oder Schachentum für etwas ganz Besondres in der Weltgeschichte zu halten." - Я знала его, когда ты была еще ребенком. Слишком хорошо знала. Он суетен и высокомерен, а жизнь при дворах разных принцев окончательно его испортила. Шах день ото дня становится все более смешон. Верь мне, он жаждет политического влияния и в тиши вынашивает честолюбивые планы или обдумывает, как ему стать государственным мужем. Но больше всего меня раздражает, что он вдруг вспомнил о своем дворянстве времен оботритов и вообразил, что Шахи невесть какую роль играли в мировой истории.
"Und tut damit nicht mehr, als was alle tun... Und die Schachs sind doch wirklich eine alte Familie." - Что ж, это свойственно многим... а род Шахов и вправду древний род.
"Daran mag er denken und das Pfauenrad schlagen, wenn er über seinen Wuthenower Hühnerhof hingeht. Und solche Hühnerhöfe gibt es hier überall. Aber was soll uns das? Oder zum wenigsten was soll es dir? An mir hätt er vorbeistolzieren und der bürgerlichen Generalpächterstochter, der kleinen Roturière, den Rücken kehren können. Aber du, Victoire, du; du bist nicht bloß meine Tochter, du bist auch deines Vaters Tochter, du bist eine Carayon!" - Пусть думает об этом и распускает свой павлиний хвост, прогуливаясь по птичьему двору в Вутенове. Кстати сказать, таких птичьих дворов где только нет. Но нам-то что до этого? По крайней мере, тебе? Хорошо уж, пусть он горделиво шествует мимо меня, пусть отворачивается от дочери генерального откупщика налогов, скромной простолюдинки. Но ты, ты, Виктуар, ты же не только моя дочь, ты Карайон!
Victoire sah die Mama mit einem Anfluge schelmischer Verwunderung an. Виктуар удивленно и не без лукавства взглянула на мамa.
"Ja, lache nur, Kind, lache laut, ich verüble dir's nicht. Hast du mich doch selber oft genug über diese Dinge lachen sehen. Aber, meine süße Victoire, die Stunden sind nicht gleich, und heute bitt ich deinem Vater ab und dank ihm von Herzen, weil er mir in seinem Adelsstolze, mit dem er mich zur Verzweiflung gebracht und aus seiner Nähe hinweggelangweilt hat, eine willkommene Waffe gegen diesen mir unerträglichen Dünkel in die Hand gibt. Schach, Schach! Was ist Schach? - Смейся, дитя мое, смейся, сколько твоей душе угодно, я тебе этого в вину не поставлю. Ты не раз видела, что и я смеюсь над такими разговорами. Но, любимая моя девочка, день на день не приходится, и сегодня я готова от всего сердца просить прощения у твоего отца за то, что своей дворянской гордостью, иной раз доводившей меня до отчаяния и скуки, более того, заставлявшей бежать его общества, он дал мне в руки желанное оружие против этой невыносимой спеси. Шах, Шах! А что такое Шах?
Ich kenn ihre Geschichte nicht und will sie nicht kennen, aber ich wette diese meine Broche gegen eine Stecknadel, daß du, wenn du das ganze Geschlecht auf die Tenne wirfst, da, wo der Wind am schärfsten geht, daß nichts übrigbleibt, sag ich, als ein halbes Dutzend Obersten und Rittmeister, alle devotest erstorben und alle mit einer Pontaknase. Lehre mich diese Leute kennen!" Я не знаю истории его рода и не хочу знать, но ставлю свою брошь против простой булавки, что если весь их род вывести на гумно, туда, где всего сильнее дует ветер, то от него останется разве что с полдюжины полковников, красноносых от неумеренного потребления вина, да несколько ротмистров, павших во славу своего короля.
"Aber, Mama..." - Но, мамa...
"Und nun die Carayons! Es ist wahr, ihre Wiege hat nicht an der Havel und nicht einmal an der Spree gestanden, und weder im Brandenburger noch im Havelberger Dom ist je geläutet worden, wenn einer von ihnen kam oder ging. Oh, ces pauvres gens, ces malheureux Carayons! Sie hatten ihre Schlösser, beiläufig wirkliche Schlösser, so bloß armselig an der Gironde hin, waren bloß Girondins, und deines Vaters leibliche Vettern fielen unter der Guillotine, weil sie treu und frei zugleich waren und uneingeschüchtert durch das Geschrei des Berges für das Leben ihres Königs gestimmt hatten." - И рядом с ними Карайоны! Конечно, их колыбель не стояла на берегах Хавеля или хотя бы Шпрее, и ни в Бранденбургском, ни в Хавельском соборе колокола не звонили, когда рождался или уходил в небытие один из них! Oh, ces pauvres gens, ces malheureux Carayons! (О, бедняги, о, эти несчастные Карайоны! (франц.)) Своих замков, кстати сказать, настоящих замков, они лишились во время Жиронды, все Карайоны были жирондистами, и двоюродные братья твоего отца пали жертвами гильотины, потому что они были верными, но в то же время и свободными, не позволили крикам Горы запугать себя и проголосовали за жизнь своего короля.
Immer verwunderter folgte Victoire. Виктуар, все больше удивляясь, слушала ее.
"Aber", fuhr Frau von Carayon fort, "ich will nicht von Jüngstgeschehenem sprechen, will nicht sprechen von heute. Denn ich weiß wohl, das Vonheutesein ist immer ein Verbrechen in den Augen derer, die schon gestern da waren, gleichviel wie. Nein, ich will von alten Zeiten sprechen, von Zeiten, als der erste Schach ins Land und an den Ruppiner See kam und einen Wall und Graben zog und eine lateinische Messe hörte, von der er nichts verstand. - Но я не хочу,- продолжала госпожа фон Карайон,- говорить о недавних событиях, о сегодняшнем дне. Ибо хорошо знаю, что нынешнее - всегда преступление в глазах тех, что жили вчера, а как жили, это не важно. Нет, я буду говорить только о старых временах, о временах, когда первый из Шахов пришел на берег Руппинского озера, соорудил вал, вырыл ров и прослушал латинскую мессу, ни слова в ней не поняв.
Eben damals zogen die Carayons, ces pauvres et malheureux Carayons, mit vor Jerusalem und eroberten es und befreiten es. Und als sie heimkamen, da kamen Sänger an ihren Hof, und sie sangen selbst, und als Victoire de Carayon (ja, sie hieß auch Victoire) sich dem großen Grafen von Lusignan vermählte, dessen erlauchter Bruder Großprior des hohen Ordens vom Spital und endlich König von Zypern war, da waren wir mit einem Königshause versippt und verschwägert, mit den Lusignans, aus deren großem Hause die schöne Melusine kam, unglücklichen, aber Gott sei Dank unprosaischen Angedenkens. В ту самую пору Карайоны, ces pauvres et malheureux Carayons, двинулись в крестовый поход на Иерусалим и освободили его. Вернувшись на родину, они созвали певцов в свой замок и пели вместе с ними, а когда Виктуар Карайон (да, да, ее тоже звали Виктуар) обручилась со славным графом фон Лусиньяном, чей сиятельный брат был великим приором высокого ордена госпитальеров, а потом королем Кипра, Карайоны породнились с домом Лусиньянов, от которых произошла прекрасная Мелузина; скорбная, но, слава богу, поэтическая память о ней, как тебе известно, и доныне живет в людских сердцах.
Und von uns Carayons, die wir ganz andere Dinge gesehn haben, will sich dieser Schach abwenden und sich hochmütig zurückziehn? Unsrer will er sich schämen? Er, Schach. Will er es als Schach oder will er es als Grundherr von Wuthenow? Ah, bah! Was ist es denn mit beiden? Schach ist ein blauer Rock mit einem roten Kragen, und Wuthenow ist eine Lehmkate." И от нас, Карайонов, и не то еще повидавших на своем веку, думает отвернуться этот Шах, надменно удалившись в свое поместье! Нас он, видно, стыдится. Он, Шах! Не знаю уж, просто как Шах или как владелец Вутенова? А что, собственно, значит то и другое? Шах - это синий мундир с красным воротником, а Вутенов - глинобитная развалина.
"Mama, glaube mir, du tust ihm unrecht. Ich such es nach einer andern Seite hin. Und da find ich es auch." - Мамa, поверь мне, ты к нему несправедлива. Я ищу причину в другом, а потому и нахожу ее.
Frau von Carayon beugte sich zu Victoire nieder und küßte sie leidenschaftlich. Госпожа фон Карайон склонилась к Виктуар и стала покрывать ее лицо страстными поцелуями.
"Ach, wie gut du bist, viel, viel besser als deine Mama. Und nur eines ist gut an ihr, daß sie dich liebt. Er aber sollte dich auch lieben! Schon um deiner Demut willen." - Ах, как ты добра, куда, куда добрее, чем твоя мамa! В ней только и есть хорошего, что ее любовь к тебе. Но и он должен был бы тебя любить! Уж за одно твое смирение.
Victoire lächelte. Виктуар улыбнулась.
"Nein, nicht so. Der Glaube, daß du verarmt und ausgeschieden seiest, beherrscht dich mit der Macht einer fixen Idee. Du bist nicht so verarmt. Und auch er..." - Нет, дело совсем не в том. Мысль, что ты обеднела и отдалилась от света, владеет тобой, словно навязчивая идея. Но ты не так уж бедна. А он...
Sie stockte. Виктуар запнулась.
"Sieh, du warst ein schönes Kind, und Alvensleben hat mir erzählt, in welch enthusiastischen Worten der Prinz erst neulich wieder von deiner Schönheit auf dem Massowschen Balle gesprochen habe. Das ist nicht hin, davon blieb dir, und jeder muß es finden, der ihm liebevoll in deinen Zügen nachzugehen den Sinn und das Herz hat. Und wenn wer dazu verpflichtet ist, so ist er's! Aber er sträubt sich, denn so hautain er ist, so konventionell ist er. Ein kleiner ängstlicher Aufmerker. Er hört auf das, was die Leute sagen, und wenn das ein Mann tut (wir müssen's), so heiß ich das Feigheit und Lâcheté. Aber er soll mir Rede stehn. Ich habe meinen Plan jetzt fertig und will ihn demütigen, so gewiß er uns demütigen wollte." - Ты была прелестным ребенком, Виктуар, и Альвенслебен рассказывал мне, в сколь восторженных словах принц, еще совсем недавно, говорил о твоей красоте, поразившей его на балу у Массова. Эта красота не ушла, каждый, кто с любовью вглядится в твои черты, прочитает в них ум и сердце. И первый это обязан прочитать он. Но он упирается; несмотря на всю свою заносчивость, он дрожит перед условностями. Мелкий, недостойный человек. Вечно прислушивается, чтo говорят люди, а если так поступает мужчина (мы, женщины, другое дело), я называю его трусом и подлецом. Но он еще поплатится. Я сейчас додумала свой план, и я унижу его так же, как он хотел унизить нас.
Frau von Carayon kehrte nach diesem Zwiegespräch in das Eckzimmer zurück, setzte sich an Victoirens kleinen Schreibtisch und schrieb. После этого разговора госпожа фон Карайон вернулась в угловую, села за письменный столик Виктуар и написала:
"Einer Mitteilung Herrn von Alvenslebens entnehm ich, daß Sie, mein Herr von Schach, heute, Sonnabend abend, Berlin verlassen und sich für einen Landaufenthalt in Wuthenow entschieden haben. Ich habe keine Veranlassung, Ihnen diesen Landaufenthalt zu mißgönnen oder Ihre Berechtigung dazu zu bestreiten, muß aber Ihrem Rechte das meiner Tochter gegenüberstellen. Und so gestatten Sie mir denn, Ihnen in Erinnerung zu bringen, daß die Veröffentlichung des Verlöbnisses für morgen, Sonntag, zwischen uns verabredet worden ist. "Со слов господина фон Альвенслебена, я поняла, что Вы, уважаемый господин фон Шах, сегодня, в субботу вечером, покинули Берлин, решив пожить некоторое время на лоне природы в Вутенове. У меня нет причин упрекать Вас за такое решение или оспаривать Ваше право на отдых в своем поместье, но Вашим правам я вынуждена противопоставить права моей дочери. Посему разрешите мне Вам напомнить, что, согласно нашей обоюдной договоренности, на завтра было назначено оглашение.
Auf diese Veröffentlichung besteh ich auch heute noch. Ist sie bis Mittwoch früh nicht erfolgt, erfolgen meinerseits andre, durchaus selbständige Schritte. Sosehr dies meiner Natur widerspricht (Victoirens ganz zu geschweigen, die von diesem meinem Schreiben nichts weiß und nur bemüht sein würde, mich daran zu hindern), so lassen mir doch die Verhältnisse, die Sie, das mindeste zu sagen, nur zu gut kennen, keine Wahl. Also bis auf Mittwoch! На нем я настаиваю еще и сегодня. Ежели оно не состоится до среды, я должна буду предпринять другие, вполне самостоятельные шаги. Как это ни противоречит моей натуре (не говоря уже о Виктуар, которая, разумеется, не подозревает о моем письме и постаралась бы любыми средствами удержать меня от него), но обстоятельства, увы, слишком хорошо Вам известные, не оставляют мне выбора. Итак, до среды!
Josephine von Carayon" Жозефина фон Карайон".
Sie siegelte den Brief und übergab ihn persönlich einem Boten mit der Weisung, sich bei Tagesanbruch nach Wuthenow hin auf den Weg zu machen. Она запечатала письмо и вручила его посыльному с указанием - на рассвете отправиться в Вутенов.
Auf Antwort zu warten war ihm eigens untersagt worden. И еще ему было приказано ни в коем случае не дожидаться ответа.

К началу страницы

Sechzehntes Kapitel. Frau von Carayon und der alte Köckritz/Глава шестнадцатая. Госпожа фон Карайон и старик Кёкриц

Deutsch Русский
Der Mittwoch kam und ging, ohne daß ein Brief Schachs oder gar die geforderte Verlobungsankündigung erschienen wäre. Frau von Carayon hatte dies nicht anders erwartet und ihre Vorbereitungen daraufhin getroffen. Среда пришла и прошла, а от Шаха не было ни строчки, не говоря уж о требуемом извещении о помолвке. Госпожа фон Карайон, ничего другого и не ожидавшая, успела сделать соответствующие приготовления.
Am Donnerstag früh hielt ein Wagen vor ihrem Hause, der sie nach Potsdam hinüber führen sollte, wo sich der König seit einigen Wochen aufhielt. Sie hatte vor, einen Fußfall zu tun, ihm den ihr widerfahrenen Affront vorzustellen und seinen Beistand anzurufen. Daß es in des Königs Macht stehen werde, diesen Beistand zu gewähren und einen Ausgleich herbeizuführen, war ihr außer Zweifel. Auch über die Mittel und Wege, sich Seiner Majestät zu nähern, hatte sie nachgedacht, und mit gutem Erfolge. Sie kannte den Generaladjutanten von Köckritz, der vor dreißig Jahren und länger, als ein junger Lieutenant oder Stabskapitän, in ihrem elterlichen Hause verkehrt und der "kleinen Josephine", dem allgemeinen Verzuge, manche Bonbonniere geschenkt hatte. Der war jetzt Liebling des Königs, einflußreichste Person seiner nächsten Umgebung, und durch ihn, zu dem sie wenigstens in oberflächlichen Beziehungen geblieben war, hoffte sie sich einer Audienz versichert halten zu dürfen. В четверг с самого утра перед подъездом уже стояла карета, которая должна была отвезти ее в Потсдам, в течение нескольких месяцев бывший резиденцией короля. Госпожа фон Карайон намеревалась упасть перед королем на колени, поведать о нанесенном ей оскорблении и просить его заступничества. В том, что во власти короля оказать ей заступничество и уладить всю эту горестную историю, она не усомнилась ни на минуту. Пути и возможности проникновения к его величеству были обдуманы заранее и, надо сказать, небезуспешно. Генерал-адъютант фон Кёкриц, тридцать, если не более, лет назад, еще молодым лейтенантом, а может, уже и штабс-капитаном, бывал в доме ее родителей и частенько дарил бонбоньерки всеобщей любимице - маленькой Жозефине. Теперь он был любимцем короля, пользовался огромным влиянием при дворе, и через Кёкрица, с которым у нее сохранялось доброе, хотя теперь уже поверхностное знакомство, она надеялась обеспечить себе высочайшую аудиенцию.
Um die Mittagsstunde war Frau von Carayon drüben, stieg im "Einsiedler" ab, ordnete ihre Toilette und begab sich sofort ins Schloß. Aber hier mußte sie von einem zufällig die Freitreppe herabkommenden Kammerherrn in Erfahrung bringen, daß Seine Majestät Potsdam bereits wieder verlassen und sich zur Begrüßung Ihrer Majestät der Königin, die tags darauf aus Bad Pyrmont zurückzukehren gedenke, nach Paretz begeben habe, wo man, frei vom Zwange des Hofes, eine Woche lang in glücklicher Zurückgezogenheit zu verleben gedenke. В полдень госпожа фон Карайон прибыла в Потсдам, остановилась в "Отшельнике", привела себя в порядок и немедленно отправилась во дворец. Но здесь от встретившегося ей на широкой лестнице камергера она, увы, узнала, что его величество снова покинул Потсдам и выехал навстречу королеве, которая, едучи из Бад-Пирмонта, собиралась остановиться в Паретце. Королевская чета рассчитывала провести там несколько дней в счастливом уединении, вдали от стеснительных условностей двора.
Das war nun freilich eine böse Nachricht. Wer sich zu einem peinlichen Gange (und wenn es der "hochnotpeinlichste" wäre) anschickt und mit Sehnsucht auf das Schreckensende wartet, für den ist nichts härter als Vertagung. Nur rasch, rasch! Eine kurze Strecke geht es, aber dann versagen die Nerven. Да, нехорошее то было известие. Тот, кто пустился в скорбный путь, с тоскою ждет пусть даже рокового конца этого пути, и нет для него ничего жесточе оттяжки. Ему ведомо лишь одно: скорей, скорей! Короткое расстояние он еще кое-как сносит, дальше нервы уже сдают.
Schweren Herzens und geängstigt durch die Vorstellung, daß ihr dieser Fehlschlag vielleicht einen Fehlschlag überhaupt bedeute, kehrte Frau von Carayon in das Gasthaus zurück. An eine Fahrt nach Paretz hinaus war für heute nicht mehr zu denken, um so weniger, als zu so später Nachmittagszeit unmöglich noch eine Audienz erbeten werden konnte. So denn also warten bis morgen! Sie nahm ein kleines Diner, setzte sich wenigstens zu Tisch, und schien entschlossen, die langen, langen Stunden in Einsamkeit auf ihrem Zimmer zu verbringen С тяжелым сердцем, боясь, как бы сия неудача не стала предвестьем других, вернулась госпожа фон Карайон в гостиницу. О том, чтобы еще сегодня ехать в Паретц, нечего было и думать, тем паче что вечером ей. конечно же, не удастся испросить аудиенцию. Значит - ждать до завтра! Она велела принести себе обед, села за стол, чтобы хоть немножко передохнуть, и на первых порах решила все эти долгие, долгие часы провести в тиши своей комнаты.
Aber die Gedanken und Bilder, die vor ihr aufstiegen, und vor allem die feierlichen Ansprachen, die sie sich zum hundertsten Male wiederholte, so lange wiederholte, bis sie zuletzt fühlte, sie werde, wenn der Augenblick da sei, kein einziges Wort hervorbringen können - alles das gab ihr zuletzt den gesunden Entschluß ein, sich gewaltsam aus ihren Grübeleien herauszureißen und in den Straßen und Umgebungen der Stadt umherzufahren. Ein Lohndiener erschien denn auch, um ihr seine Dienste zur Verfügung zu stellen, und um die sechste Stunde hielt eine mittelelegante Mietschaise vor dem Gasthause, da sich das von Berlin her benutzte Gefährt, nach seiner halbtägigen Anstrengung im Sommersand, als durchaus ruhebedürftig herausgestellt hatte. Но мысли, картины, возникавшие перед ее внутренним взором, и, наконец, торжественные обращения, которые она повторяла сотни раз, покуда не почувствовала, что в нужный момент не сумеет выдавить из себя ни слова,- все, вместе взятое, заставило ее принять благоразумное решение: покончив с бессмысленными терзаниями, прокатиться по городу и его окрестностям. Она позвонила лакею, и в шестом часу к подъезду гостиницы уже подкатил наемный экипаж весьма относительной элегантности, так как собственным ее лошадям, после долгого и трудного пути по песчаным дорогам, необходимо было передохнуть.
"Wohin befehlen gnädige Frau?" - Куда прикажете, сударыня?
"Ich überlaß es Ihnen. Nur keine Schlösser, oder doch sowenig wie möglich; aber Park und Garten und Wasser und Wiesen." - Выбор я предоставляю вам. Только, пожалуйста, никаких замков или хотя бы как можно меньше; парки, сады, луга и озера мне милее.
"Ah, je comprends", radebrechte der Lohndiener, der sich daran gewöhnt hatte, seine Fremden ein für allemal als Halbfranzosen zu nehmen, oder vielleicht auch dem französischen Namen der Frau von Carayon einige Berücksichtigung schuldig zu sein glaubte. "Je comprends." Und er gab dem in einem alten Tressenhut auf dem Bock sitzenden Kutscher Ordre, zunächst in den Neuen Garten zu fahren. - Ah, je comprends (Понимаю (франц.)) ,- изрядно коверкая французский, отвечал слуга, привыкший всех приезжающих считать французами, а быть может, и отдавая должное французскому имени госпожи фон Карайон.- Je comprends.- И велел кучеру в потертой шляпе с галунами для начала ехать в Новый сад.
In dem Neuen Garten war es wie tot, und eine dunkle, melancholische Zypressenallee schien gar kein Ende nehmen zu wollen. Endlich lenkte man nach rechts hin in einen neben einem See hinlaufenden Weg ein, dessen einreihig gepflanzte Bäume mit ihrem weit ausgestreckten und niederhängenden Gezweige den Wasserspiegel berührten. In dem Gitterwerke der Blätter aber glomm und glitzerte die niedergehende Sonne. Frau von Carayon vergaß über diese Schönheit all ihr Leid und fühlte sich dem Zauber derselben erst wieder entrissen, als der Wagen aus dem Uferweg abermals in den großen Mittelgang einbog und gleich danach vor einem aus Backstein aufgeführten, im übrigen aber mit Gold und Marmor reich geschmückten Hause hielt. В Новом саду все словно вымерло, темной и печальной кипарисовой аллее, казалось, конца не будет. Но вот кучер свернул вправо на дорогу, идущую вдоль озера; деревья, посаженные с одной ее стороны, плакучими своими ветвями касались воды. Сквозь узорную решетку листьев мерцал красноватый свет заходящего солнца. Эта красота заставила госпожу фон Карайон забыть свои горести, и освободилась она от ее чар, только когда экипаж снова свернул с приозерной дороги в широкую аллею и вскоре остановился перед кирпичным зданием, правда богато орнаментованным золотом и мрамором.
"Wem gehört es?" - Чей это дом?
"Dem König." - Короля.
"Und wie heißt es?" - А как он называется?
"Das Marmorpalais." - Мраморный дворец.
"Ah, das Marmorpalais. Das ist also das Palais..." - Ах, Мраморный дворец. Значит, это...
"Zu dienen, gnädige Frau. Das ist das Palais, in dem weiland Seine Majestät König Friedrich Wilhelm der Zweite seiner langen und schmerzlichen Wassersucht allerhöchst erlag. Und steht auch noch alles ebenso, wie's damals gestanden hat. Ich kenne das Zimmer ganz genau, wo der gute gnädige Herr immer 'den Lebensgas' trank, den ihm der Geheimrat Hufeland in einem kleinen Ballon ans Bett bringen ließ oder vielleicht auch bloß in einer Kalbsblase. Wollen die gnädige Frau das Zimmer sehn? Es ist freilich schon spät. Aber ich kenne den Kammerdiener, und er tut es, denk ich, auf meine Empfehl... versteht sich... Und ist auch dasselbe kleine Zimmer, worin sich eine Figur von der Frau Rietz oder, wie manche sagen, von der Mamsell Encken oder der Gräfin Lichtenau befindet, das heißt, nur eine kleine Figur, so bloß bis an die Hüften oder noch weniger." - Да, сударыня, тот самый дворец, в котором от долгой и мучительной водянки в бозе почил его величество король Фридрих-Вильгельм Второй. Там все стоит, как стояло при нем. Я, можно сказать, вдоль и поперек знаю комнату, где добрый государь всегда вдыхал свой "живительный газ"; тайный советник Хуфеланд приказывал подносить его прямо к постели его величества в маленьком баллоне, а может, и просто в телячьем пузыре. Не хочет ли сударыня взглянуть на эту комнату? Поздно уж, конечно. Но камер-лакей мой приятель, если я попрошу, он, надо думать, согласится... Это та самая комнатка, где стоит статуя госпожи Риц, или, как некоторые ее называют, мамзели Энкен, или же графини Лихтенау, ну не статуя, а, вернее, маленькая такая фигурка, до бедер только, а то и повыше...
Frau von Carayon dankte. Sie war bei dem Gange, der ihr für morgen bevorstand, nicht in der Laune, das Allerheiligste der Rietz oder auch nur ihre Porträtbüste kennenlernen zu wollen. Sie sprach also den Wunsch aus, immer weiter in den Park hineinzufahren, und ließ erst umkehren, als schon die Sonne nieder war und ein kühlerer Luftton den Abend ankündigte. Wirklich, es schlug neun, als man auf der Rückfahrt an der Garnisonkirche vorüberkam, und ehe noch das Glockenspiel seinen Choral ausgespielt hatte, hielt der Wagen wieder vor dem "Einsiedler". Госпожа фон Карайон поблагодарила. Принимая во внимание то, что предстояло ей завтра, она не имела ни малейшей охоты разглядывать ни святая святых мамзели, ни ее бюст. Итак, она сказала, что хочет еще проехаться по парку, и велела повернуть, лишь когда ток прохладного воздуха возвестил наступление вечера. И правда, часы на гарнизонной церкви, когда они проезжали мимо, пробили девять, и прежде чем куранты доиграли свой вечный хорал, экипаж уже остановился у подъезда "Отшельника".
Die Fahrt hatte sie gekräftigt und ihr ihren Mut zurückgegeben. Dazu kam eine wohltuende Müdigkeit, und sie schlief besser als seit lange. Selbst was sie träumte, war hell und licht. Эта поездка подкрепила ее силы, вернула ей мужество. А тут еще благодетельная усталость, так что она проспала ночь крепче и лучше, чем спала все последнее время. Даже сны ей виделись светлые и радостные.
Am andern Morgen erschien, wie verabredet, ihre nun wieder ausgeruhte Berliner Equipage vor dem Hotel; da sie jedoch allen Grund hatte, der Kenntnis und Umsicht ihres eigenen Kutschers zu mißtrauen, engagierte sie, wie zur Aushilfe, denselben Lohndiener wieder, der sich gestern, aller kleinen Eigenheiten seines Standes unerachtet, so vorzüglich bewährt hatte. Das gelang ihm denn auch heute wieder. На следующее утро, как и было договорено, ее берлинский дормез уже стоял перед гостиницей. Поскольку госпожа фон Карайон имела все основания сомневаться в том, что ее кучер достаточно знаком с этой местностью, она взяла с собою вчерашнего лакея, который сумел, несмотря на некоторые черты, свойственные его званию, так хорошо себя зарекомендовать. Он и сегодня был на высоте.
Er wußte von jedem Dorf und Lustschloß, an dem man vorüberkam, zu berichten, am meisten von Marquardt, aus dessen Parke, zu wenigstens vorübergehendem Interesse der Frau von Carayon, jenes Gartenhäuschen hervorschimmerte, darin unter Zutun und Anleitung des Generals von Bischofswerder dem "dicken Könige" (wie sich der immer konfidentieller werdende Cicerone jetzt ohne weiteres ausdrückte) die Geister erschienen waren. Рассказывал о каждой деревне, мимо которой они проезжали, о каждом загородном дворце и дольше всего распространялся о Марквардте; в тамошнем парке, на минуту пробудив интерес госпожи фон Карайон, промелькнул садовый домик, где под руководством и при содействии генерала фон Бишофсвердера "толстому королю" (как бесцеремонно выразился ее чичероне, час от часу становившийся все более конфиденциальным) являлись призраки.
Eine Viertelmeile hinter Marquardt hatte man die Wublitz, einen von Mummeln überblühten Havelarm, zu passieren, dann folgten Äcker und Wiesengründe, die hoch in Gras und Blumen standen, und ehe noch die Mittagsstunde heran war, war ein Brückensteg und alsbald auch ein offenstehendes Gittertor erreicht, das den Paretzer Parkeingang bildete. В четверти мили от Марквардта им пришлось переезжать Вублиц - густо поросший кувшинками рукав Хавеля, дальше начались луга, где уже высоко стояли цветы, травы, и еще до полудня им открылся мостик и широко распахнутые чугунные ворота - въезд в Паретцовский парк.
Frau von Carayon, die sich ganz als Bittstellerin empfand, ließ in dem ihr eigenen, feinen Gefühl an dieser Stelle halten und stieg aus, um den Rest des Weges zu Fuß zu machen. Es war nur eine kleine, sonnenbeschienene Strecke noch, aber gerade das Sonnenlicht war ihr peinlich, und so hielt sie sich denn seitwärts unter den Bäumen hin, um nicht vor der Zeit gesehen zu werden. Госпожа фон Карайон, считавшая себя просительницей, с присущей ей деликатностью приказала кучеру остановить лошадей, желая остаток пути пройти пешком. Это было всего несколько десятков шагов по ярко освещенной солнцем дорожке, но солнечный свет раздражал ее, и она шла сбоку, в тени деревьев, чтобы не быть замеченной раньше времени.
Endlich indes war sie bis an die Sandsteinstufen des Schlosses heran und schritt sie tapfer hinauf. Die Nähe der Gefahr hatte ihr einen Teil ihrer natürlichen Entschlossenheit zurückgegeben. Дойдя до ступеней дворцовой лестницы, она храбро поднялась по ним. Близкая опасность вернула ей частицу врожденной решительности.
"Ich wünschte den General von Köckritz zu sprechen", wandte sie sich an einen im Vestibül anwesenden Lakaien, der sich gleich beim Eintritt der schönen Dame von seinem Sitz erhoben hatte. - Я хотела бы видеть генерала фон Кёкрица,- обратилась она к лакею, который сидел в вестибюле и мигом вскочил, завидев важную даму.
"Wen hab ich dem Herrn General zu melden?" - Как прикажете доложить?
"Frau von Carayon." - Госпожа фон Карайон.
Der Lakai verneigte sich und kam mit der Antwort zurück: Лакей низко поклонился и через минуту-другую вернулся с ответом:
"Der Herr General lasse bitten, in das Vorzimmer einzutreten." - Генерал просит пройти в приемную.
Frau von Carayon hatte nicht lange zu warten. General von Köckritz, von dem die Sage ging, daß er außer seiner leidenschaftlichen Liebe zu seinem Könige keine weitere Passion als eine Pfeife Tabak und einen Rubber Whist habe, trat ihr von seinem Arbeitszimmer her entgegen, entsann sich sofort der alten Zeit und bat sie mit verbindlichster Handbewegung, Platz zu nehmen. Долго ждать госпоже фон Карайон не пришлось. Генерал фон Кёкриц, о котором говорили, что, кроме своей страстной любви к королю, он знает только две страсти - трубку и вист,- вышел из кабинета ей навстречу, тотчас вспомнил давнее знакомство и учтивейшим жестом пригласил ее сесть.
Sein ganzes Wesen hatte so sehr den Ausdruck des Gütigen und Vertrauenerweckenden, daß die Frage nach seiner Klugheit nur sehr wenig daneben bedeutete. Namentlich für solche, die wie Frau von Carayon mit einem Anliegen kamen. Und das sind bei Hofe die meisten. Er bestätigte durchaus die Lehre, daß eine wohlwollende Fürstenumgebung einer geistreichen immer weit vorzuziehen ist. Nur freilich sollen diese fürstlichen Privatdiener nicht auch Staatsdiener sein und nicht mitbestimmen und mitregieren wollen. Все его существо было проникнуто таким благодушием и благожелательностью, что вопросом о его уме никому уже не хотелось задаваться. В особенности тем, кто, как госпожа фон Карайон, являлся к нему с просьбой. А при дворе это делали многие. Он безусловно подтверждал теорию, что благожелательность среди людей, окружающих властителя, всегда следует предпочесть блеску и остроумию. При условии, разумеется, что столь верные слуги государя остаются его слугами, а не соучаствуют в управлении страной.
General von Köckritz hatte sich so gesetzt, daß ihn Frau von Carayon im Profil hatte. Sein Kopf steckte halb in einem überaus hohen und steifen Uniformkragen, aus dem nach vorn hin ein Jabot quoll, während nach hinten ein kleiner, sauber behandelter Zopf fiel. Dieser schien ein eigenes Leben zu führen und bewegte sich leicht und mit einer gewissen Koketterie hin und her, auch wenn an dem Manne selbst nicht die geringste Bewegung wahrzunehmen war. Генерал фон Кёкриц сидел в профиль к госпоже фон Карайон. Голова его наполовину уходила в высокий и жесткий воротник мундира, из этого воротника впереди струилось жабо, сзади же на него спускалась аккуратно заплетенная косица. Она, казалось, жила своей отдельной жизнью и, не без кокетства, двигалась то в одну, то в другую сторону, даже когда сам генерал пребывал в полной неподвижности.
Frau von Carayon, ohne den Ernst ihrer Lage zu vergessen, erheiterte sich doch offenbar an diesem eigentümlich neckischen Spiel, und erst einmal ins Heitre gekommen, erschien ihr das, was ihr oblag, um vieles leichter und bezwingbarer und befähigte sie, mit Freimut über all und jedes zu sprechen, auch über das, was man als den "delikaten Punkt" in ihrer oder ihrer Tochter Angelegenheit bezeichnen konnte. Госпожу фон Карайон, не забывавшую о серьезности своего положения, все же развеселила эта своеобразно-лукавая игра, а когда она пришла в лучшее настроение, все предстоящее показалось ей намного легче, одолимее, и она сумела с чистосердечной простотой рассказать о случившемся в ее доме, вплоть до того, что следовало бы обозначить как "деликатный пункт" в жизни ее самой и ее дочери.
Der General hatte nicht nur aufmerksam, sondern auch teilnahmevoll zugehört und sagte, als Frau von Carayon schwieg: Генерал слушал госпожу фон Карайон не только внимательно, но и сочувственно и, когда она умолкла, сказал:
"Ja, meine gnädigste Frau, das sind sehr fatale Sachen, Sachen, von denen Seine Majestät nicht zu hören liebt, weshalb ich im allgemeinen darüber zu schweigen pflege, wohlverstanden, solange nicht Abhilfe zu schaffen und überhaupt nichts zu bessern ist. Hier aber ist zu bessern, und ich würde meine Pflicht versäumen und Seiner Majestät einen schlechten Dienst erweisen, wenn ich ihm einen Fall wie den Ihrigen vorenthalten oder, da Sie selber gekommen sind, Ihre Sache vorzutragen, Sie, meine gnädigste Frau, durch künstlich erfundene Schwierigkeiten an solchem Vortrage behindern wollte. - Да, сударыня, событие весьма печальное, его величество не любит слушать о таких историях, почему я обычно о них и умалчиваю, разумеется, когда делу нельзя помочь и уже поздно что-либо исправить. Но в вашем случае все еще поправимо, и я не выполнил бы своего долга перед его величеством и оказал бы ему плохую услугу, утаив ваш рассказ или, поскольку вы, сударыня, взяли на себя труд сами сюда явиться, своевременно не доложив о вас под предлогом тех или иных выдуманных трудностей.
Denn solche Schwierigkeiten sind allemalen erfundene Schwierigkeiten in einem Lande wie das unsre, wo von alter Zeit her die Fürsten und Könige das Recht ihres Volkes wollen und nicht gesonnen sind, der Forderung eines solchen Rechtes bequem aus dem Wege zu gehen. Am allerwenigsten aber mein Allergnädigster König und Herr, der ein starkes Gefühl für das Ebenmäßige des Rechts und eben deshalb einen wahren Widerwillen und rechten Herzensabscheu gegen alle diejenigen hat, die sich, wie manche Herren Offiziers, insonderheit aber die sonst so braven und tapfren Offiziers von Dero Regiment Gensdarmes, aus einem schlechten Dünkel allerlei Narretei zu permittieren geneigt sind und es für angemessen und löblich oder doch zum mindesten für nicht unstatthaft halten, das Glück und den Ruf andrer ihrem Übermut und ihrer schlechten Moralité zu opfern." Ибо в стране, подобно нашей, где князья и короли издавна блюдут права своих подданных и, разумеется, не считают возможным пренебречь утверждением этих прав, такие трудности всегда выдуманы. И в первую очередь это относится к моему государю и повелителю, который составил себе весьма высокое понятие о справедливости и потому с подлинным отвращением относится ко всем, кто - как, например, офицеры жандармского его величества полка, в остальном храбрые и доблестные,- из непонятного высокомерия склонен позволять себе всевозможные дурачества и, видимо, считает допустимым, даже похвальным или по меньшей мере не заслуживающим порицания приносить в жертву своей заносчивости и озорству счастье и репутацию других.
Frau von Carayons Augen füllten sich mit Tränen. Глаза госпожи фон Карайон наполнились слезами.
"Que vous êtes bon, mon cher général." - Que vous êtes bon, mon cher général! (Как вы добры, мой генерал! (франц.))
"Nicht ich, meine teure Frau. Aber mein Allergnädigster König und Herr, der ist gut. Und ich denke, Sie sollen den Beweis dieser seiner Herzensgüte bald in Händen halten, trotzdem wir heut einen schlimmen oder sagen wir lieber einen schwierigen Tag haben. Denn wie Sie vielleicht schon in Erfahrung gebracht haben, der König erwartet in wenig Stunden die Königin zurück, und um nicht gestört zu werden in der Freude des Wiedersehns, deshalb befindet er sich hier, deshalb ist er hierher gegangen nach Paretz. Und nun läuft ihm in dies Idyll ein Rechtsfall und eine Streitsache nach. Und eine Streitsache von so delikater Natur. - He я, сударыня! Истинно добр мой августейший повелитель. Думается мне, что вскоре вы будете иметь доказательство его редкостной доброты, несмотря на то что сегодня день у нас трудный,- вернее, суетливый. Вам, вероятно, уже известно, что его величество через несколько часов ждет прибытия августейшей супруги; король и приехал-то сюда, чтобы никто не помешал радости нового свидания, для этого он здесь, для этого проделал весь путь в Паретц. И вдруг в вожделенную идиллию вторгается правовой вопрос, спорное дело. Спорное дело весьма деликатного свойства.
Ja, wirklich ein Schabernack ist es und ein rechtes Schnippchen, das ihm die Laune der Frau Fortuna schlägt. Er will sich seines Liebesglückes freuen (Sie wissen, wie sehr er die Königin liebt), und in demselben Augenblicke fast, der ihm sein Liebesglück bringen soll, hört er eine Geschichte von unglücklicher Liebe. Право же, госпожа фортуна сыграла с его величеством изрядную шутку. Король хочет насладиться семейным счастьем (вы же знаете, как он любит ее величество), но в миг, когда он уже на пороге счастья, ему преподносят рассказ о несчастной любви.
Das verstimmt ihn. Aber er ist zu gütig, um dieser Verstimmung nicht Herr zu werden, und treffen wir's nur einigermaßen leidlich, so müssen wir uns aus eben diesem Zusammentreffen auch noch einen besonderen Vorteil zu ziehen wissen. Denn das eigne Glück, das er erwartet, wird ihn nur noch geneigter machen als sonst, das getrübte Glück andrer wiederherzustellen. Ich kenn ihn ganz in seinem Rechtsgefühl und in der Güte seines Herzens. Und so geh ich denn, meine teure Frau, Sie bei dem Könige zu melden." Конечно, это его расстроит. Но он слишком добр, чтобы не совладать с собой, и если наша встреча сойдет неплохо, то нам можно будет извлечь еще и дополнительную пользу. Собственное счастье, которого он ждет с минуты на минуту, еще скорее подвигнет его на то, чтобы восстановить омраченное счастье других. Я знаю его чувство справедливости, знаю всю его сердечную доброту. Итак, дорогая моя, я иду доложить о вас его величеству.
Er hielt aber plötzlich wie nachdenkend inne, wandte sich noch einmal wieder und setzte hinzu: Он двинулся к двери, но вдруг оборотился и сказал:
"Irr ich nicht, so hat er sich eben in den Park begeben. Ich kenne seinen Lieblingsplatz. Lassen Sie mich also sehen. In wenig Minuten bring ich Ihnen Antwort, ob er Sie hören will oder nicht. Und nun noch einmal, seien Sie gutes Mutes. Sie dürfen es." - Если я не ошибаюсь, король сейчас в парке. Мне известен его любимый уголок. Пойду посмотрю, там ли он. Через несколько минут я вернусь с ответом, пожелает ли его величество выслушать вас или нет. Итак, мужайтесь, дорогая моя. У вас к тому есть все основания.
Und damit nahm er Hut und Stock und trat durch eine kleine Seitentür unmittelbar in den Park hinaus. С этими словами он взял шляпу, трость и вышел через боковую дверь, ведущую прямо в парк.
In dem Empfangszimmer, in dem Frau von Carayon zurückgeblieben war, hingen allerlei Buntdruckbilder, wie sie damals von England her in der Mode waren: Engelsköpfe von Josua Reynolds, Landschaften von Gainsborough, auch ein paar Nachbildungen italienischer Meisterwerke, darunter eine büßende Magdalena. War es die von Correggio? Das wundervoll tiefblau getönte Tuch, das die Büßende halb verhüllte, fesselte Frau von Carayons Aufmerksamkeit, und sie trat heran, um sich über den Maler zu vergewissern. Aber ehe sie noch seinen Namen entziffern konnte, kehrte der alte General zurück und bat seinen Schützling, ihm zu folgen. В приемной, где сидела госпожа фон Карайон, по стенам были развешаны цветные литографии - мода, пришедшая из Англии: головки ангелов Рейнольдса, пейзажи Гейнсборо, а также несколько репродукций итальянских мастеров, среди них - кающаяся Магдалина. Кажется, Корреджо? Удивительного синего тона плат, наполовину прикрывающий фигуру кающейся грешницы, привлек внимание госпожи фон Карайон; она подошла поближе, чтобы прочитать подпись художника. Но прежде чем ей удалось ее разобрать, генерал уже вернулся и попросил свою подопечную следовать за ним.
Und so traten sie denn in den Park, drin eine tiefe Stille herrschte. Zwischen Birken und Edeltannen hin schlängelte sich der Weg und führte bis an eine künstliche, von Moos und Efeu überwachsene Felswand, in deren Front (der alte Köckritz war jetzt zurückgeblieben) der König auf einer Steinbank saß. Они вошли в парк, где царила полнейшая тишина. Дорожка, змеившаяся меж берез и пихт, вела к декоративной скалистой стене, поросшей мхом и увитой плющом. На каменной скамейке перед нею (старик Кёкриц замедлил шаг и отстал) сидел король.
Er erhob sich, als er die schöne Frau sich nähern sah, und trat ihr ernst und freundlich entgegen. Frau von Carayon wollte sich auf ein Knie niederlassen, der König aber litt es nicht, nahm sie vielmehr aufrichtend bei der Hand und sagte: Он поднялся, заметив приближение прекрасной женщины, и с видом серьезным и приветливым пошел ей навстречу. Госпожа фон Карайон хотела было опуститься на колени, но король помешал этому, взяв ее за руку.
"Frau von Carayon? Mir sehr wohl bekannt... Erinnre Kinderball... schöne Tochter... Damals..." - Госпожа фон Карайон? - сказал он.- Знаю, отлично знаю... Детский бал... прелестная дочь... Тогда...
Er schwieg einen Augenblick, entweder in Verlegenheit über das ihm entschlüpfte letzte Wort oder aber aus Mitgefühl mit der tiefen Bewegung der unglücklichen und beinah zitternd vor ihm stehenden Mutter, und fuhr dann fort: Он вдруг умолк, то ли смущенный словом, сорвавшимся у него с языка, то ли преисполнившись глубокого сочувствия к несчастной матери, что дрожа стояла перед ним, но тут же продолжил:
"Köckeritz mir eben Andeutungen gemacht... Sehr fatal... Aber bitte... sich setzen, meine Gnädigste... Mut... Und nun sprechen Sie." - Кёкриц отчасти посвятил меня... Весьма фатально... Но прошу... садитесь, сударыня... Не бойтесь... Все расскажите сами.

К началу страницы

Siebzehntes Kapitel. Schach in Charlottenburg/Глава семнадцатая. Шах в Шарлоттенбурге

Deutsch Русский
Eine Woche später hatten König und Königin Paretz wieder verlassen, und schon am Tage danach ritt Rittmeister von Schach in Veranlassung eines ihm in Schloß Wuthenow übergebenen Cabinetsschreibens nach Charlottenburg hinaus, wohin inzwischen der Hof übersiedelt war. Er nahm seinen Weg durchs Brandenburger Tor und die große Tiergartenallee, links hinter ihm Ordonnanz Baarsch, ein mit einem ganzen Linsengericht von Sommersprossen überdeckter Rotkopf mit übrigens noch röterem Backenbart, auf welchen roten und etwas abstehenden Bart hin Zieten zu versichern pflegte, "daß man auch diesen Baarsch an seinen Flossen erkennen könne". Wuthenower Kind und seines Gutsherrn und Rittmeisters ehemaliger Spielgefährte, war er diesem und allem, was Schach hieß, selbstverständlich in unbedingten Treuen ergeben. Через неделю король и королева покинули Паретц, а через день после их отъезда ротмистр фон Шах, вытребованный из Вутенова письмом дворцового ведомства, уже скакал в Шарлоттенбург, куда успел перебраться двор. Он выбрал дорогу через Бранденбургские ворота и Тиргартен, слева ехал его ординарец, рыжий Окунек, с лицом как блюдо гороха - до того оно было усыпано веснушками - и торчащими бакенбардами ярко-красного цвета; Цитен влюбил говорить, что "этого окуня можно узнать по плавникам". Уроженец Вутенова, друг детства своего помещика и ротмистра, он, разумеется, был беззаветно предан всем и всему, что было связано с Шахами.
Es war vier Uhr nachmittags und der Verkehr nicht groß, trotzdem die Sonne schien und ein erquickender Wind wehte. Nur wenige Reiter begegneten ihnen, unter diesen auch ein paar Offiziere von Schachs Regiment. Schach erwiderte ihren Gruß, passierte den Landwehrgraben und ritt bald danach in die breite Charlottenburger Hauptstraße mit ihren Sommerhäusern und Vorgärten ein. Было уже четыре часа пополудни, но на улицах особого движения не замечалось, хотя солнце ласково светило и дул освежающий ветерок. Навстречу им попалось всего несколько всадников, среди них два офицера из Шахова полка. Шах ответил на их приветствия, проехал через Ландверграбен и вскоре свернул на главную улицу Шарлоттенбурга с ее виллами и палисадниками.
Am Türkischen Zelt, das sonst wohl sein Ziel zu sein pflegte, wollte sein Pferd einbiegen; er zwang es aber weiter und hielt erst bei dem Morellischen Kaffeehause, das ihm heute für den Gang, den er vorhatte, bequemer gelegen war. Er schwang sich aus dem Sattel, gab der Ordonnanz den Zügel und ging ohne Versäumnis auf das Schloß zu. Hier trat er nach Passierung eines öden und von der Julisonne längst verbrannten Grasvierecks erst in ein geräumiges Treppenhaus und bald danach in einen schmalen Korridor ein, an dessen Wänden in anscheinend überlebensgroßen Porträts die glotzäugigen blauen Riesen König Friedrich Wilhelms I. paradierten. Am Ende dieses Ganges aber traf er einen Kammerdiener, der ihn, nach vorgängiger Meldung, in das Arbeitscabinet des Königs führte. У "Турецкого шатра", куда он частенько заглядывал, конь хотел было свернуть, но Шах поехал дальше, до кафе Морелли, расположенного ближе к сегодняшней его цели. Там он спешился, бросил поводья ординарцу и тотчас же зашагал ко дворцу. Миновав четырехугольный газон с давно выжженной июльским солнцем травой, он взошел по широкой лестнице, затем повернул в узкий коридор, на стенах которого, казалось, больше чем в натуральную величину, маршировали синие пучеглазые великаны Фридриха-Вильгельма I. В конце коридора его встретил заранее предупрежденный камер-лакей и проводил в рабочий кабинет короля.
Dieser stand an einem Pult, auf dem Karten ausgebreitet lagen, ein paar Pläne der Austerlitzer Schlacht. Er wandte sich sofort, trat auf Schach zu und sagte: Король стоял у пюпитра, на котором были расстелены карты - планы Аустерлицкого сражения. Он сразу обернулся, подошел к Шаху и сказал:
"Habe Sie rufen lassen, lieber Schach... Die Carayon; fatale Sache. Spiele nicht gern den Moralisten und Splitterrichter; mir verhaßt; auch meine Verirrungen. Aber in Verirrungen nicht steckenbleiben; wiedergutmachen. Übrigens nicht recht begreife. Schöne Frau, die Mutter; mir sehr gefallen; kluge Frau." - Приказал вызвать вас, любезный Шах... Карайоны; фатальная история. Не люблю строить из себя моралиста и критикана; противно; сам заблуждался. Но исправлял ошибки; заглаживал вину. Вообще в толк не возьму. Красавица женщина, мать; очень мне понравилась; умна.
Schach verneigte sich. Шах поклонился.
"Und die Tochter! Weiß wohl, weiß; armes Kind... Aber enfin, müssen sie doch charmant gefunden haben. Und was man einmal charmant gefunden, findet man, wenn man nur will, auch wieder. Aber das ist Ihre Sache, geht mich nichts an. Was mich angeht, das ist die Honnêteté. Die verlang ich, und um dieser Honnêteté willen verlang ich Ihre Heirat mit dem Fräulein von Carayon. Oder Sie müßten denn Ihren Abschied nehmen und den Dienst quittieren wollen." - А дочь! Знаю, все знаю; бедняжка... Но enfin (В конце концов (франц.)) вы, видно, нашли ее прелестной. А что ты раз нашел прелестным, найдешь и во второй, надо только захотеть. Но это ваше дело, меня не касается. Касается только honnêteté (Честность, добропорядочность (франц.)). Ее я требую и потому требую, чтобы вы женились на барышне Карайон. Иначе - извольте выходить в отставку.
Schach schwieg, verriet aber durch Haltung und Miene, daß ihm dies das schmerzlichste sein würde. Шах молчал, но вид его и поза свидетельствовали, что уход в отставку - для него самое страшное.
"Nun denn bleiben also; schöner Mann; liebe das. Aber Remedur muß geschafft werden, und bald, und gleich. Übrigens alte Familie, die Carayons, und wird Ihren Fräulein Töchtern (Pardon, lieber Schach) die Stiftsanwartschaft auf Marienfließ oder Heiligengrabe nicht verderben. Abgemacht also. - Если так, оставайтесь; бравый молодой человек; люблю. Но ошибку исправить тут же, немедленно. Старый род, Карайоны; перед вашими дочками (прошу прощения, любезный Шах) всегда будут открыты двери приютов в Мариенфлизе и Хейлигенграбе.
Rechne darauf, dringe darauf. Und werden mir Meldung machen." Так. Решено. Рассчитываю, полагаюсь. Долoжите мне.
"Zu Befehl, Euer Majestät." - Слушаюсь, ваше величество.
"Und noch eines; habe mit der Königin darüber gesprochen; will Sie sehn; Frauenlaune. Werden sie drüben in der Orangerie treffen... Dank Ihnen." - Еще одно; говорил об этом с королевой; хочет вас видеть; женский каприз. Найдете ее в оранжерее... Благодарю.
Schach war gnädig entlassen, verbeugte sich und ging den Korridor hinunter auf das am entgegengesetzten Flügel des Schlosses gelegene große Glas- und Gewächshaus zu, von dem der König gesprochen hatte. Милостиво отпущенный Шах низко поклонился и пошел по коридору в противоположное крыло дворца, где находилась большая застекленная теплица, о которой ему сказал король.
Die Königin aber war noch nicht da, vielleicht noch im Park. So trat er denn in diesen hinaus und schritt auf einem Fliesengange zwischen einer Menge hier aufgestellter römischer Kaiser auf und ab, von denen ihn einige faunartig anzulächeln schienen. Endlich sah er die Königin von der Fährbrücke her auf sich zukommen, eine Hofdame mit ihr, allem Anscheine nach das jüngere Fräulein von Viereck. Er ging beiden Damen entgegen und trat in gemessener Entfernung beiseit, um die militärischen Honneurs zu machen. Das Hoffräulein aber blieb um einige Schritte zurück. Но королевы там не было,- наверно, еще не вернулась из парка. Он решил пойти ей навстречу по выложенной каменными плитами дорожке, среди стоящих рядами римских императоров, которые - или это ему чудилось? - с коварной улыбкой фавнов наблюдали за ним. Наконец он увидел королеву, она спускалась с мостика в сопровождении придворной дамы, по-видимому, младшей из барышень Фирек. Сделав несколько шагов по направлению к обеим, Шах еще на почтительном расстоянии отошел в сторону, чтобы по-военному приветствовать их. Придворная дама в эту минуту немного отстала.
"Ich freue mich, Sie zu sehen, Herr von Schach. Sie kommen vom Könige." - Рада вас видеть, господин фон Шах,- произнесла королева,- вы идете от короля?
"Zu Befehl, Euer Majestät." - Так точно, ваше величество.
"Es ist etwas gewagt", fuhr die Königin fort, "daß ich Sie habe bitten lassen. Aber der König, der anfänglich dagegen war und mich darüber verspottete, hat es schließlich gestattet. Ich bin eben eine Frau, und es wäre hart, wenn ich mich meiner Frauenart entschlagen müßte, nur weil ich eine Königin bin. Als Frau aber interessiert mich alles, was unser Geschlecht angeht, und was ging' uns näher an als eine solche question d'amour." - Может быть, я не должна была просить вас к себе,- продолжала она.- Король сначала был против и даже посмеялся надо мной, но потом все же со мной согласился. Я женщина, и было бы жестоко, если б мне пришлось отказаться от своей женской сути лишь из-за того, что я еще и королева. Как женщину меня интересует то, что касается моих сестер женщин, а всего ближе мы принимаем к сердцу, конечно же, разные questions d'amour (Вопросы любви (франц.)).
"Majestät sind so gnädig." - Ваше величество так милостивы...
"Nicht gegen Sie, lieber Schach. Es ist um des Fräuleins willen... Der König hat mir alles erzählt, und Köckritz hat von dem Seinen hinzugetan. Es war denselben Tag, als ich von Pyrmont wieder in Paretz eintraf, und ich kann Ihnen kaum aussprechen, wie groß meine Teilnahme mit dem Fräulein war. - Не к вам, любезный Шах. К барышне Карайон... Король все рассказал мне, и Кёкриц, со своей стороны, многое добавил. Это было в день моего приезда из Пирмонта, и мне трудно даже сказать вам, какое сочувствие внушила мне барышня Карайон.
Und nun wollen Sie, gerade Sie, dem lieben Kinde diese Teilnahme versagen und mit dieser Teilnahme zugleich sein Recht. Das ist unmöglich. Ich kenne Sie so lange Zeit und habe Sie jederzeit als einen Kavalier und Mann von Ehre befunden. Und dabei, denk ich, belassen wir's. Ich habe von den Spottbildern gehört, die publiziert worden sind, und diese Bilder, so nehm ich an, haben Sie verwirrt und Ihnen Ihr ruhiges Urteil genommen. Ich begreife das, weiß ich doch aus allereigenster Erfahrung, wie weh dergleichen tut und wie der giftige Pfeil uns nicht bloß in unserem Gemüte verwundet, sondern auch verwandelt und nicht verwandelt zum Besseren. Aber wie dem auch sei, Sie mußten sich auf sich selbst besinnen und damit zugleich auch auf das, was Pflicht und Ehre von Ihnen fordern." И вдруг вы, именно вы отказываете бедняжке в сочувствии, а заодно и посягаете на ее право. Невозможно! Я так давно вас знаю и всегда считала вас джентльменом, человеком чести. Продолжать, думается мне, не стоит. Я слышала о карикатурах, кем-то опубликованных, и полагаю, что эти картинки привели вас в замешательство, лишили спокойствия духа, а значит, и спокойствия суждения. Мне это понятно, я по собственному опыту знаю, что ядовитая стрела не только ранит нашу душу, она преображает нас, и преображает не к лучшему. Но все равно, вы должны были опомниться, а значит, подумать о том, чего требуют от вас долг и честь.
Schach schwieg. Шах молчал.
"Und Sie werden es", fuhr die Königin immer lebhafter werdend fort, "und werden sich als einen Reuigen und Bußfertigen zeigen. Es kann Ihnen nicht schwer werden, denn selbst aus der Anklage gegen Sie, so versicherte mir der König, habe noch immer ein Ton der Zuneigung gesprochen. Seien Sie dessen gedenk, wenn Ihr Entschluß je wieder ins Schwanken kommen sollte, was ich nicht fürchte. Wüßt ich doch kaum etwas, was mir in diesem Augenblicke so lieb wäre wie die Schlichtung dieses Streits und der Bund zweier Herzen, die mir füreinander bestimmt erscheinen. Auch durch eine recht eigentliche Liebe. - Так и будет,- живо продолжала королева,- вы докажете, что раскаялись и готовы искупить вину. Вам это нетрудно, ибо даже в жалобе на вас, так меня заверил король, все еще звучала сердечная склонность. Вспомните об этом, если вновь поколеблетесь в своем решении, чего я, впрочем, не опасаюсь. Право, в эти минуты мне больше всего хочется благополучного разрешения спора и союза двух сердец, которые, я в этом уверена, предназначены друг для друга. И предназначены - истинной любовью.
Denn Sie werden doch, hoff ich, nicht in Abrede stellen wollen, daß es ein geheimnisvoller Zug war, was Sie zu diesem lieben und einst so schönen Kinde hinführte. Das Gegenteil anzunehmen widerstreitet mir. Und nun eilen Sie heim, und machen Sie glücklich und werden Sie glücklich. Meine Wünsche begleiten Sie, Sie beide. Sie werden sich zurückziehen, solang es die Verhältnisse gebieten; unter allen Umständen aber erwart ich, daß Sie mir Ihre Familienereignisse melden und den Namen Ihrer Königin als erste Taufpatin in Ihr Wuthenower Kirchenbuch eintragen lassen. Und nun Gott befohlen." Ведь вы, надеюсь, не станете отрицать, что таинственное веление привело вас к этой милой и некогда столь красивой девушке. Предположить иное я не в состоянии. А теперь поспешите домой, сделайте счастливыми других и будьте счастливы сами. Мои лучшие пожелания будут сопровождать вас, вас обоих. На время, покуда этого требуют обстоятельства, вы, вероятно, уединитесь, но я все равно буду ждать, что вы сообщите мне о событиях в вашей семье и велите занести имя королевы, как первой вашей кумы, в церковную книгу Вутенова. Итак, поезжайте с богом.
Ein Gruß und eine freundliche Handbewegung begleiteten diese Worte: Schach aber, als er sich kurz vor der Gartenfront noch einmal umsah, sah, wie beide Damen in einen Seitenweg einbogen und auf eine schattigere, mehr der Spree zu gelegene Partie des Parkes zuschritten. Кивок и дружелюбный жест сопроводили эти слова. Шах, обернувшись, уже в конце аллеи заметил, что обе дамы свернули на боковую дорожку и направились в тенистую часть парка, туда, где протекала Шпрее.
Er selbst saß eine Viertelstunde später wieder im Sattel; Ordonnanz Baarsch folgte. Через четверть часа он уже сидел в седле; сзади ехал ординарец Окунек.
Die gnädigen Worte beider Majestäten hatten eines Eindrucks auf ihn nicht verfehlt; trotzdem war er nur getroffen, in nichts aber umgestimmt worden. Er wußte, was er dem König schuldig sei: Gehorsam! Aber sein Herz widerstritt, und so galt es denn für ihn, etwas ausfindig zu machen, was Gehorsam und Ungehorsam in sich vereinigte, was dem Befehle seines Königs und dem Befehle seiner eigenen Natur gleichmäßig entsprach. Und dafür gab es nur einen Weg. Ein Gedanke, den er schon in Wuthenow gefaßt hatte, kam ihm jetzt wieder und reifte rasch zum Entschluß, und je fester er ihn werden fühlte, desto mehr fand er sich in seine frühere gute Haltung und Ruhe zurück. "Leben", sprach er vor sich hin. "Was ist leben? Eine Frage von Minuten, eine Differenz von heut auf morgen." Und er fühlte sich, nach Tagen schweren Druckes, zum ersten Male wieder leicht und frei. Милостивые слова его и ее величеств произвели впечатление на Шаха, но лишь поверхностное, переубедить его они не смогли. Он знал, что первейший его долг повиноваться королю. Но сердце бунтовало, а значит, надо было сыскать нечто, объединяющее в себе повиновение и неповиновение, нечто одинаково отвечающее велению короля и велению собственного сердца. Но для этого существовал лишь один путь. Мысль, однажды пришедшая ему на ум в Вутенове, снова посетила его, чтобы тотчас же обернуться решением, и чем тверже становилось это решение, тем больше обретал он прежнюю свою выправку, прежнее спокойствие. "Жить,- говорил он себе,- что значит жить? Вопрос минут, разница между сегодня и вчера". И, впервые после долгих дней, он словно сбросил тяжелый гнет, вновь почувствовал себя легко и свободно.
Als er, heimreitend, bis an die Wegstelle gekommen war, wo eine alte Kastanienallee nach dem Kurfürstendamm hin abzweigte, bog er in diese Allee ein, winkte Baarsch an sich heran und sagte, während er den Zügel fallen ließ und die linke Hand auf die Kruppe seines Pferdes stemmte: Повернув в старую каштановую аллею, что ответвлялась от дороги и вела к Курфюрстендамму, Шах кивком головы подозвал Окунька, отпустил поводья и, левой рукой похлопывая круп своего коня, спросил:
"Sage, Baarsch, was hältst du eigentlich von Heiraten?" - Скажи, Окунек, какого ты мнения о женитьбе?
"Jott, Herr Rittmeister, wat soll ich davon halten? Mein Vater selig sagte man ümmer: Heiraten is gut, aber nich heiraten is noch besser." - Господи помилуй, господин ротмистр, да откуда у меня мнение возьмется? Покойный отец всегда говорил: "Жениться хорошо, а не жениться и того лучше".
"Ja, das mag er wohl gesagt haben. Aber wenn ich nun heirate, Baarsch?": - Да, что-то припоминаю. Ну, а если я женюсь, Окунек?
"Ach, Herr Rittmeister werden doch nich!" - Ох, господин ротмистр, не женитесь вы!
"Ja, wer weiß... Ist es denn ein solches Malheur?" - Как знать... А разве это такая уж беда?
"Jott, Herr Rittmeister, for Ihnen grade nich, aber for mir..." - Бог ты мой, господин ротмистр, дли вас, может, и нет, а для меня... .
"Wie das?" - Ничего не понимаю.
"Weil ich mit Untroffzier Czepanski gewett' hab, es würd doch nichts. Un wer verliert, muß die ganze Korporalschaft freihalten." - Я об заклад побился с унтером Степанским, что не бывать вашей женитьбе. А кто проиграет, должен всю роту угостить.
"Aber woher wußtet ihr denn davon?" - Но как вы об этом прознали?
"I Jott, des munkelt ja nu all lang. Un wie nu vorige Woch ooch noch die Bilders kamen..." - Да все говорят, давно уж. А на прошлой неделе еще картинки...
"Ah, so... Nu sage, Baarsch, wie steht es denn eigentlich mit der Wette? Hoch?" - Ах, вот оно что... Скажи-ка, Окунек, как по-твоему, хорошо обстоят твои дела с пари? Или плохо?
"I nu, 's jeht, Herr Rittmeister. 'ne Cottbusser un 'n Kümmel. Aber for jed' een." - Господин ротмистр, только по кружке котбусского и по стаканчику тминной. Да ведь каждому...
"Nu, Baarsch, du sollst dabei nicht zu Schaden kommen. Ich werde die Wette bezahlen." - Не бойся, Окунек, ты убытков не понесешь. Я заплачу.
Und danach schwieg er und murmelte nur noch vor sich hin: Он умолк и только еще чуть слышно пробормотал!
"Et payer les pots cassés." - Et payer les pots cassés (И платить за разбитую посуду (франц.)).

К началу страницы

Achtzehntes Kapitel. Fata Morgana/Глава восемнадцатая. Фата-Моргана

Deutsch Русский
Schach war zu guter Stunde wieder heim, und noch denselben Abend schrieb er ein Billet an Frau von Carayon, in dem er in anscheinend aufrichtigen Worten um seines Benehmens willen um Entschuldigung bat. Ein Cabinetsschreiben, das er vorgestern in Wuthenow empfangen habe, hab ihn heute nachmittag nach Charlottenburg hinausgeführt, wo König und Königin ihn an das, was seine Pflicht sei, gemahnt hätten. Шах приехал домой не поздно и в тот же вечер написал госпоже фон Карайон, в псевдоискренних словах испрашивая прощения за все, им содеянное. Письмом из дворцового ведомства он был вызван сегодня в Шарлоттенбург, где король и королева- вынуждены были напомнить ему о том, что является его долгом.
Er bedaure, solche Mahnung verschuldet zu haben, finde den Schritt, den Frau von Carayon getan, gerechtfertigt und bäte, morgen im Laufe des Vormittags sich beiden Damen vorstellen zu dürfen, um ihnen sein Bedauern über diese neuen Versäumnisse persönlich zu wiederholen. In einer Nachschrift, die länger als der Brief selbst war, war hinzugefügt, "daß er durch eine Krisis gegangen sei; diese Krisis aber liege jetzt hinter ihm, und er hoffe sagen zu dürfen, ein Grund, an ihm oder seinem Rechtsgefühle zu zweifeln, werde nicht wiederkehren. Er lebe nur noch dem einen Wunsch und Gedanken, alles, was geschehen sei, durch Gesetzlichkeit auszugleichen. Über ein Mehr leg er sich vorläufig Schweigen auf." Ему горько, что он заслужил это напоминание, шаги же, предпринятые госпожой фон Карайон, по его мнению, вполне обоснованны, и он просит разрешить ему завтра посетить обеих дам, чтобы еще раз, уже устно, выразить свои сожаления по поводу сих прискорбных упущений. В постскриптуме, бывшем длиннее самого письма, Шах добавлял, что "прошел .через кризис", но теперь кризис миновал, и он уверен, что причин сомневаться в нем или в его чувстве чести более не возникнет. Он живет одной мыслью, одним желанием - узаконить все, что случилось. Говорить же о большем пока не считает возможным.
Dies Billet, das der kleine Groom überbrachte, wurde, trotz der schon vorgerückten Stunde, von Frau von Carayon auf der Stelle beantwortet. Sie freue sich, in seinen Zeilen einer so versöhnlichen Sprache zu begegnen. Über alles, was seinem Briefe nach als ein nunmehr Zurückliegendes anzusehen sei, werd es am besten sein zu schweigen; auch sie fühle, daß sie ruhiger und rücksichtsvoller hätte handeln sollen, sie habe sich hinreißen lassen, und nur das eine werd ihr vielleicht zur Entschuldigung dienen dürfen, daß sie von jenen hämischen Angriffen in Wort und Bild, die sein Benehmen im Laufe der letzten Woche bestimmt zu haben schienen, erst seit zwei Tagen Kenntnis habe. Несмотря на то что маленький грум принес эту записку в довольно поздний час, госпожа фон Карайон незамедлительно на нее ответила. Она обрадована его примирительным тоном. Обо всем, что, судя по его письму, отныне следует считать прошедшим, лучше не говорить вовсе,- она, в свою очередь, чувствует, что могла бы действовать спокойнее и осмотрительнее; извинением ей может послужить лишь одно - всего два дня назад она узнала о коварных нападках, словесных и живописных, которые, видимо, и определили его поведение в последнее время.
Hätte sie diese Kenntnis früher gehabt, so würde sie vieles milder beurteilt, jedenfalls aber eine abwartende Haltung ihm und seinem Schweigen gegenüber eingenommen haben. Sie hoffe jetzt, daß alles wieder einklingen werde. Victoirens große Liebe (nur zu groß) und seine eigene Gesinnung, die, wie sie sich überzeugt halte, wohl schwanken, aber nie dauernd erschüttert werden könne, gäben ihr die Gewähr einer friedlichen und, wenn ihre Bitten Erhörung fänden, auch einer glücklichen Zukunft. Будь ей все это известно ранее, она о многом судила бы снисходительнее и, уж конечно, заняла бы выжидательную позицию относительно его молчания. Она надеется, что теперь все пойдет на лад. Безмерная (вернее, чрезмерная) любовь Виктуар и собственные его убеждения, которые, она в этом уверена, если и поколеблются, то вскоре снова придут в равновесие, служат для нее залогом мирного, а ежели господь услышит ее мольбы, то и счастливого будущего.
Am andern Vormittage wurde Schach bei Frau von Carayon gemeldet. Sie ging ihm entgegen, und das sich sofort entspinnende Gespräch verriet auf beiden Seiten weniger Verlegenheit, als nach dem Vorgefallenen hätte vorausgesetzt werden sollen. Und doch erklärte sich's auch wieder. Alles, was geschehen war, so schmerzlich es hüben und drüben berührt hatte, war doch schließlich von jeder der beiden Parteien verstanden worden, und wo Verständnis ist, ist auch Verzeihung oder wenigstens die Möglichkeit einer solchen. Alles hatte sich in natürlicher Konsequenz aus den Verhältnissen heraus entwickelt, und weder die Flucht, die Schach bewerkstelligt, noch die Klage, die Frau von Carayon an oberster Stelle geführt hatte, hatten Übelwollen oder Gehässigkeit ausdrücken sollen. На следующий день госпоже фон Карайон доложили о приходе Шаха. Она пошла ему навстречу, и быстро завязавшийся разговор отнюдь не свидетельствовал об обоюдном смущении, несмотря на все происшедшее. Мало-помалу многое объяснилось. Как ни больно это отозвалось на матери и дочери, на Шахе, каждая из двух партий в конце концов была понята другой, а где понимание, там и прощение или хотя бы возможность такового. Все, в естественной последовательности, вытекало из сложившихся обстоятельств, и ни бегство Шаха, ни жалоба госпожи фон Карайон в высшую инстанцию, не означали ни злого умысла, ни открытой вражды.
Als das Gespräch einen Augenblick zu stocken begann, erschien Victoire. Sie sah sehr gut aus, nicht abgehärmt, vielmehr frischer als sonst. Er trat ihr entgegen, nicht kalt und zeremoniös, sondern herzlich, und der Ausdruck einer innigen und aufrichtigen Teilnahme, womit er auf sie sah und ihr die Hand reichte, besiegelte den Frieden. Es war kein Zweifel, er war ergriffen, und während Victoire vor Freude strahlte, füllten Tränen das Auge der Mutter. Когда разговор на мгновенье иссяк, вошла Виктуар. Никаких следов горя и тревог не было на ее лице, она выглядела свежо и бодро. Он приветствовал ее, на сей раз не холодно и церемонно, но с искренней радостью, и сердечное участие, с которым он на нее смотрел и пожимал ей руку, скрепило уже воцарившийся мир. В его растроганности не могло быть сомнений; Виктуар так и светилась радостью, а глаза матери наполнились слезами.
Es war der beste Moment, das Eisen zu schmieden. Sie bat also Schach, der sich schon erhoben hatte, seinen Platz noch einmal auf einen kurzen Augenblick einnehmen zu wollen, um gemeinschaftlich mit ihm die nötigsten Festsetzungen zu treffen. Was sie zu sagen habe, seien nur wenige Worte. Soviel sei gewiß, Zeit sei versäumt worden, und diese Versäumnis wieder einzubringen empfehle sich wohl zunächst. Ihre langjährige freundschaftliche Beziehung zum alten Konsistorialrat Bocquet, der sie selber getraut und Victoiren eingesegnet habe, böte dazu die beste Gelegenheit. Es werde leicht sein, an die Stelle des herkömmlichen dreimaligen Aufgebots ein einmaliges zu setzen; das müsse nächsten Sonntag geschehen, und am Freitage der nächsten Woche - denn die Freitage, die gemeinhin für Unglückstage gölten, hätte sie persönlich von der durchaus entgegengesetzten Seite kennengelernt - werde dann die Hochzeit zu folgen haben. Und zwar in ihrer eignen Wohnung, da sie Hochzeiten in einem Hotel oder Gasthause von ganzer Seele hasse. Железо надо ковать, пока оно горячо. Госпожа фон Карайон попросила Шаха, уже собиравшегося откланяться, присесть еще на минутку, чтобы совместно принять кое-какие решения. Всего несколько слов. Разумеется, немало времени было упущено, его нужно наверстать. Ее долголетняя дружба со старым консисторским советником Боке - он венчал ее и крестил Виктуар - предоставляет для того наилучшие возможности. Невелика беда, если вместо традиционного трехкратного оглашения они ограничатся однократным; это будет сделано в ближайшее воскресенье, а в пятницу на следующей неделе - пятница хоть и считается несчастливым днем, но в ее жизни всегда бывало наоборот - состоится свадьба. Лучше всего - у них в доме, так как она терпеть не может свадеб в гостиницах или ресторациях.
Was dann weiter zu geschehen habe, das stehe bei dem jungen Paare; sie sei neugierig, ob Venedig über Wuthenow oder Wuthenow über Venedig den Sieg davontragen werde. Die Lagunen hätten sie gemeinsam und die Gondel auch, und nur um eines müsse sie bitten, daß der kleine Brückensteg unterm Schilf, an dem die Gondel liege, nie zur Seufzerbrücke erhoben werde. Что будет дальше - зависит от молодых супругов; ей, конечно, интересно, возьмет верх Венеция над Вутеновом или Вутенов над Венецией. Лагуны есть и там и тут, и она надеется только, что мостик в камышах, где стоит гондола, не станет называться "мостом вздохов".
So ging das Geplauder, und so verging der Besuch. Еще несколько минут светской болтовни, и Шах удалился.
Am Sonntage, wie verabredet, erfolgte das Aufgebot, und der Freitag, an dem die Hochzeit stattfinden sollte, rückte heran. Alles im Carayonschen Hause war Aufregung, am aufgeregtesten Tante Marguerite, die jetzt täglich erschien und durch ihre naive Glückseligkeit alles Unbequeme balancierte, das sonst unzertrennlich von ihrem Erscheinen war. В воскресенье, как и было договорено, воспоследовало соглашение, и неумолимо придвинулась пятница - день свадьбы. Дом Карайонов был в волнении, больше всех волновалась тетушка Маргарита, являвшаяся теперь ежедневно, причем ее наивное счастье уравновешивало все смешные неловкости, обычно связанные с ее приходом.
Abends kam Schach. Er war heitrer und in seinem Urteile milder als sonst und vermied nur in ebenso bemerkenswerter wie zum Glück unbemerkt bleibender Weise, von der Hochzeit und den Vorbereitungen dazu zu sprechen. Wurd er gefragt, ob er dies oder jenes wünsche, so bat er mit einer Art von Empressement, "ganz nach eigenem Dafürhalten verfahren zu wollen; er kenne den Takt und guten Geschmack der Damen und wisse, daß ohne sein Raten und Zutun alles am besten entschieden werden würde; wenn ihm dabei manches dunkel und geheimnisvoll bleibe, so sei dies ein Vorteil mehr für ihn, hab er doch von Jugend auf eine Neigung gehabt, sich überraschen zu lassen". Вечером приехал Шах. Он был веселее и мягче, чем всегда, но столь старательно, сколь, к счастью, и незаметно, обходил все разговоры о свадьбе и о приготовлениях к ней. Когда его спрашивали, считает ли он что-либо желательным или нет, он поспешно отвечал: "Прошу вас, поступайте, как считаете нужным"; ему известен такт и превосходный вкус обеих дам, и он уверен, что и без его советов все будет .сделано наилучшим образом, а если что-то и останется для него таинственным и непонятным, он будет только рад, ибо с детства любит неожиданности. .
Unter solchen Ausflüchten entzog er sich jedem Geplauder, das, wie Tante Marguerite sich ausdrückte, "den Ehrentag en vue hatte", war aber um so plauderhafter, wenn das Gespräch auf die Reisetage nach der Hochzeit hinüberlenkte. Denn Venedig, aller halben Widerrede der Frau von Carayon zum Trotz, hatte doch schließlich über Wuthenow gesiegt, und Schach, wenn die Rede darauf kam, hing mit einer ihm sonst völlig fremden Phantastik allen erdenklichen Reiseplänen und Reisebildern nach. Er wollte nach Sizilien hinüber und die Sireneninseln passieren, "ob frei oder an den Mast gebunden, überlaß er Victoiren und ihrem Vertrauen". Und dann wollten sie nach Malta. Nicht um Maltas willen, o nein. Под разными предлогами он уклонялся от участия в проектах и замыслах, связанных с "торжественным днем", как выражалась тетушка Маргарита, но тем охотнее передал разговор на свадебное путешествие. Ибо Венеция, несмотря на деликатные уговоры госпожи фон Карайон, все же взяла верх над Вутеновом, и Шах, когда речь зашила о ней, с несвойственной ему горячностью строил всевозможные планы и рисовал заманчивые картины, их ожидавшие. Он хотел посетить еще и Сицилию, проплыв мимo островов Сирен, "свободным или привязанным к мачте - это уж будет зависеть от Виктуар и ее веры в меня". Далее они собирались побывать на Мальте. Не из-за самого острова, о нет.
Aber auf dem Wege dahin sei die Stelle, wo der geheimnisvolle schwarze Weltteil in Luftbildern und Spiegelungen ein allererstes Mal zu dem in Nebel und Schnee gebornen Hyperboreer spräche. Das sei die Stelle, wo die bilderreiche Fee wohne, die stumme Sirene, die mit dem Zauber ihrer Farbe fast noch verführerischer locke als die singende. Beständig wechselnd seien die Szenen und Gestalten ihrer Laterna magica, und während eben noch ein ermüdeter Zug über den gelben Sand ziehe, dehne sich's plötzlich wie grüne Triften, und unter der schattengebenden Palme säße die Schar der Männer, die Köpfe gebeugt und alle Pfeifen in Brand, und schwarz und braune Mädchen, ihre Flechten gelöst und wie zum Tanze geschürzt, erhüben die Becken und schlügen das Tamburin. Und mitunter sei's, als lach es. Und dann schwieg' es und schwänd es wieder. Und diese Spiegelung aus der geheimnisvollen Ferne, das sei das Ziel! Но потому, что по дороге туда имеется место, где таинственная черная часть света в зыбких образах или лишь в отражениях предстает перед глазами рожденного, в снегах и туманах гиперборея. В этом месте обитает вечно меняющаяся фея, немая сирена, волшебством своих красок еще коварнее завлекающая человека, чем сирена поющая. То и дело сменяются образы и сцены ее laterna magica (волшебный фонарь (лат.)): если только что усталый караван плелся по желтым пескам, то теперь перед ними вдруг возникают зеленые оазисы, где под тенистыми пальмами сидит толпа мужчин; все они, опустив головы, курят трубки, а черные и бронзовокожие девушки, расплетя косы, подоткнув юбки, как для танца, поднимают вверх бубны, бьют в тамбурин. И кажется, что все они хохочут. А потом воцаряется тишина, и всей картины как не бывало. Вот это-то отражение таинственной дали и станет их целью!
Und Victoire jubelte, hingerissen von der Lebhaftigkeit seiner Schilderung. Виктуар ликовала, увлеченная живостью его описании.
Aber im selben Augenblick überkam es sie bang und düster, und in ihrer Seele rief eine Stimme: Fata Morgana. Но вдруг все стало жутким и сумрачным вокруг нее, и какой-то голос в ее душе произнес: фата-моргана.

К началу страницы

Neunzehntes Kapitel. Die Hochzeit/Глава девятнадцатая. Свадьба

Deutsch Русский
Die Trauung hatte stattgefunden, und um die vierte Stunde versammelten sich die zur Hochzeit Geladenen in dem nach dem Hofe hinaus gelegenen großen Eßsaale, der für gewöhnlich als ein bloßes unbequemes Anhängsel der Carayonschen Wohnung angesehen und seit einer ganzen Reihe von Jahren heute zum ersten Male wieder in Gebrauch genommen wurde. Dies erschien tunlich, trotzdem die Zahl der Gäste keine große war. После венчания, уже в четвертом часу, приглашенные на свадьбу собрались в парадной столовой с окнами, выходившими во двор, в комнате, обычно считавшейся просто неудобным придатком дома, и сегодня, после долгих лет, использовавшейся впервые. Госпожа фон Карайон сочла это желательным, хотя число гостей было невелико.
Der alte Konsistorialrat Bocquet hatte sich bewegen lassen, dem Mahle mit beizuwohnen, und saß, dem Brautpaare gegenüber, neben der Frau von Carayon; unter den anderweit Geladenen aber waren, außer dem Tantchen und einigen alten Freunden aus der Generalfinanzpächterzeit her, in erster Reihe Nostitz, Alvensleben und Sander zu nennen. Auf letzteren hatte Schach, aller sonstigen, auch bei Feststellung der Einladungsliste beobachteten Indifferenz unerachtet, mit besonderem Nachdruck bestanden, weil ihm inzwischen das rücksichtsvolle Benehmen desselben bei Gelegenheit des Verlagsantrages der drei Bilder bekannt geworden war, ein Benehmen, das er um so höher anschlug, als er es von dieser Seite her nicht erwartet hatte. Bülow, Schachs alter Gegner, war nicht mehr in Berlin und hätte wohl auch gefehlt, wenn er noch dagewesen wäre. Старый консисторский советник Боке позволил уговорить себя и теперь сидел за столом напротив жениха и невесты; из гостей, кроме тетушки и нескольких старых друзей, бывавших еще в доме генерального откупщика налогов, в первую очередь следует назвать Ноштица, Альвенслебена и Зандера. На приглашении этих троих Шах, несмотря на полное безразличие к составлявшемуся списку гостей, настаивал весьма энергично, ибо за это время ему сделалось известно их тактичное отношение к истории с карикатурами,- отношение, которое он тем более оценил, что никак его не ожидал. Бюлова, давнего противника Шаха, не было в Берлине, впрочем, он вряд ли попал бы в число приглашенных, даже если бы никуда и не уезжал.
Die Tafelstimmung verharrte bis zum ersten Trinkspruch in der herkömmlichen Feierlichkeit; als indessen der alte Konsistorialrat gesprochen und in einem dreigeteilten und als "historischer Rückblick" zu bezeichnenden Toast erst des großväterlichen Generalfinanzpächterhauses, dann der Trauung der Frau von Carayon und drittens (und zwar unter Zitierung des ihr mit auf den Lebensweg gegebenen Bibelspruches) der Konfirmation Victoirens gedacht, endlich aber mit einem halb ehrbaren, halb scherzhaften Hinweis auf den "ägyptischen Wundervogel, in dessen verheißungsvolle Nähe man sich begeben wolle", geschlossen hatte, war das Zeichen zu einer Wandlung der Stimmung gegeben. Застольная беседа протекала с традиционной чопорностью, покуда не был провозглашен первый тост. Консисторский советник произнес речь, своего рода "исторический обзор", подразделенный на три части. Сначала он говорил о деде - генеральном откупщике и его славном доме, засим вспомнил бракосочетание госпожи фон Карайон, потом конфирмацию Виктуар (процитировав библейский стих, коим он вооружил ее перед вступлением на жиз-ненный путь) и закончил благопристойной шуткой, касательно "египетской чудо-птицы, к многообещающей близости коей стремятся наши молодожены"; что послужило знаком к перемене настроения за столом.
Alles gab sich einer ungezwungenen Heiterkeit hin, an der sogar Victoire teilnahm, und nicht zum wenigsten, als sich schließlich auch das zu Ehren des Tages in einem grasgrünen Seidenkleid und einem hohen Schildpattkamme erschienene Tantchen erhob, um einen zweiten Toast auf das Brautpaar auszubringen. Ihr verschämtes Klopfen mit dem Dessertmesser an die Wasserkaraffe war eine Zeitlang unbemerkt geblieben und kam erst zur Geltung, als Frau von Carayon erklärte: Непринужденная веселость овладела всеми, даже Виктуар развеселилась, особенно когда тетушка Маргарита, в честь торжественного дня облачившаяся в ярко-зеленое шелковое платье,- а в ее прическе красовался высокий черепаховый гребень,- поднялась, чтобы произнести второй тост в честь молодоженов. Смущаясь, она довольно долгое время постукивала ножом о графин с водой, прежде чем это заметила геспожа фон Карайон и объявила:
Tante Marguerite wünsche zu sprechen. - Тетушка Маргарита хочет что-то сказать.
Diese verneigte sich denn auch zum Zeichen der Zustimmung und begann ihre Rede mit viel mehr Selbstbewußtsein, als man nach ihrer anfänglichen Schüchternheit erwarten durfte. Тетушка склонила голову в знак согласия и начала свою речь с куда большей самоуверенностью, чем можно было предположить, судя по ее первоначальному смущению:
"Der Herr Konsistorialrat hat so schön und so lange gesprochen, und ich ähnle nur dem Weibe Ruth, das über dem Felde geht und Ähren sammelt, was auch der Text war, worüber am letzten Sonntag in der kleinen Melonenkürche gepredigt wurde, die wieder sehr leer war, ich glaube nicht mehr als ölf oder zwölf. Aber als Tante der lieben Braut, in welcher Beziehung ich wohl die Älteste bin, erheb ich dieses Glas, um noch einmal auf dem Wohle des jungen Paares zu trinken." - Господин консисторский советник говорил так хорошо и так долго, я же не более как Руфь, что идет по полю и подбирает колосья,- кстати, это было темой проповеди в последнее воскресенье, читанной в маленькой церкви Пресвятой троицы, где опять было совсем пусто, человек одиннадцать, двенадцать, не больше. Но как тетка нашей милой невесты, а следовательно, как старшая, я поднимаю бокал, чтобы еще раз выпить за счастье молодой четы.
Und danach setzte sie sich wieder, um die Huldigungen der Gesellschaft entgegenzunehmen. Сказав это, она села, спокойно принимая восхваления собравшихся.
Schach versuchte der alten Dame die Hand zu küssen, was sie jedoch wehrte, wogegen sie Victoirens Umarmung mit allerlei kleinen Liebkosungen und zugleich mit der Versicherung erwiderte: Шах попытался поцеловать руку старой дамы, но она уклонилась, зато обласкала Виктуар, ее обнимавшую, и заверила,
"Sie hab es alles vorher gewußt, von dem Nachmittag an, wo sie die Fahrt nach Tempelhof und den Gang nach der Kürche gemacht hätten. что она все это знала наперед, с того самого дня, когда они ездили в Тедгаельгоф и там пошли в "цюрковь",
Denn sie hab es wohl gesehen, daß Victoire neben dem großen, für die Mama bestimmten Veilchenstrauß auch noch einen kleinen Strauß in der Hand gehalten hätte, den habe sie dem lieben Bräutigam, dem Herrn von Schach, in der Kürchentüre präsentieren wollen. Aber als er dann gekommen sei, habe sie das kleine Bouquet wieder weggeworfen, und es sei dicht neben der Tür auf ein Kindergrab gefallen, was immer etwas bedeute und auch diesmal etwas bedeutet habe. Denn sosehr sie gegen dem Aberglauben sei, so glaube sie doch an Sympathie, natürlich bei abnehmendem Mond. Und der ganze Nachmittag stehe noch so deutlich vor ihr, als wär es gestern gewesen, und wenn manche so täten, als wisse man nichts, so hätte man doch auch seine zwei gesunden Augen und wisse recht gut, wo die besten Kürschen hingen." In diesen Satz vertiefte sie sich immer mehr, ohne daß die Bedeutung desselben dadurch klarer geworden wäre. так как заметила, что Виктуар, кроме большого букета фиалок для мама, держала в руке еще маленький, который собиралась, в церковных дверях, отдать своему милому жениху, господину фон Шаху. Но когда он подошел, она бросила свой букетик, и он упал рядом с дверью на могилу ребенка, а это вегда что-то значит, значило и на сей раз. Будучи ярой противницей суеверия, она тем не менее верит в "сюмпатию", разумеется, только в пору ущербной луны. Весь этот день так и стоит у нее перед глазами, словно это было вчера, а если кто и делает вид, что ничего не заметил, то достаточно иметь два глаза, чтобы знать, где "вюшни" уже поспели. Эту поговорку тетушка стала развивать и в нее углубляться, отчего значение таковой отнюдь не прояснилось.
Nach Tante Margueritens Toast löste sich die Tafelreihe; jeder verließ seinen Platz, um abwechselnd hier oder dort eine Gastrolle geben zu können, und als bald danach auch die großen Jostyschen Devisenbonbons umhergereicht und allerlei Sprüche wie beispielsweise "Liebe, wunderbare Fee, selbst dein Wehe tut nicht weh", aller kleinen und undeutlichen Schrift unerachtet, entziffert und verlesen worden waren, erhob man sich von der Tafel. Alvensleben führte Frau von Carayon, Sander Tante Marguerite, bei welcher Gelegenheit, und zwar über das Ruth-Thema, von seiten Sanders allerlei kleine Neckereien verübt wurden, Neckereien, die der Tante so sehr gefielen, daß sie Victoiren, als der Kaffee serviert wurde, zuflüsterte: Тетушка Маргарита договорила свой тост, и гости начали вставать с мест, переходили от одного к другому, вступали в беседы, а после того как всех обнесли пирожными "с сюрпризом" из знаменитой кондитерской Йоста и всевозможные изречения, в них спрятанные, вроде: "Любовь, ты подлинное чудо, и муки испытать твои не худо", несмотря на мелкий и стертый шрифт, были прочитаны, все дружно поднялись из-за стола. Альвенслебен повел госпожу фон Карайон, Зандер - тетушку Маргариту, причем тема Руфи служила ему для непрерывных поддразниваний, которые так ей нравились, что во время кофе она, улучив минутку, прошептала Виктуар:
"Charmanter Herr. Und so galant. Und so bedeutungsvoll." - Очаровательный человек. Как галантен. И как умен.
Schach sprach viel mit Sander, erkundigte sich nach Bülow, "der ihm zwar nie sympathisch, aber trotz all seiner Schrullen immer ein Gegenstand des Interesses gewesen sei", und bat Sander, ihm, bei sich darbietender Gelegenheit, dies ausdrücken zu wollen. In allem, was er sagte, sprach sich Freundlichkeit und ein Hang nach Versöhnung aus. Шах много говорил с Зандером, спрашивал его о Бюлове, "который, правда, никогда не был ему симпатичен, но, вопреки своим вывертам, все же интересен", и даже просил его, при случае, передать это Бюлову. Во всем, что говорил Шах, сквозило дружелюбие, тяга к примирению.
In diesem Hange nach Versöhnung stand er aber nicht allein da, sondern begegnete sich darin mit Frau von Carayon. Als ihm diese persönlich eine zweite Tasse präsentierte, sagte sie, während er den Zucker aus der Schale nahm: В последнем он был не одинок, к тому же стремилась и госпожа фон Карайон. Она собственноручно протянула ему вторую чашку кофе и, покуда Шах клал в нее сахар, сказала:
"Auf ein Wort, lieber Schach. Aber im Nebenzimmer." - Два слова, милый Шах. Но в соседней комнате.
Und sie ging ihm dahin vorauf. И первой туда направилась.
"Lieber Schach", begann sie, hier auf einem großgeblümten Kanapee Platz nehmend, von dem aus beide mit Hilfe der offenstehenden Flügeltür einen Blick auf das Eckzimmer hin frei hatten, "es sind dies unsere letzten Minuten, und ich möchte mir, ehe wir Abschied voneinander nehmen, noch manches von der Seele heruntersprechen. Ich will nicht mit meinem Alter kokettieren, aber ein Jahr ist eine lange Zeit, und wer weiß, ob wir uns wiedersehen. Über Victoire kein Wort. Sie wird Ihnen keine trübe Stunde machen; sie liebt Sie zu sehr, um es zu können oder zu wollen. Und Sie, lieber Schach, werden sich dieser Liebe würdig zeigen. Sie werden ihr nicht wehe tun, diesem süßen Geschöpf, das nur Demut und Hingebung ist. Es ist unmöglich. Und so verlang ich denn kein Versprechen von Ihnen. Ich weiß im voraus, ich hab es." - Милый Шах,-снова проговорила она, когда они сели на цветастое канапе, откуда обоим, сквозь открытую двухстворчатую дверь, видна была угловая,- это наши последние минуты, и мне бы хотелось, прежде чем мы простимся, немного облегчить свою душу. Я не собираюсь кокетничать своим возрастом, но год - срок немалый, и кто знает, свидимся ли мы вновь. О Виктуар я ни слова не скажу. Она, даже на час, не доставит вам огорчений: слишком она вас любит, чтобы хотеть вас огорчить. А вы, милый Шах, покажете себя достойным этой любви. Не станете причинять боль кроткому созданию, она ведь теперь не ведает ничего, кроме любви и преданности. Это было бы невозможно. Я не требую от вас никакого обещания, так как знаю наперед, что имею его.
Schach sah vor sich hin, als Frau von Carayon diese Worte sprach, und tröpfelte, während er die Tasse mit der Linken hielt, den Kaffee langsam aus dem zierlichen kleinen Löffel. Шах смотрел прямо перед собой, когда госпожа фон Карайон произносила эти слова, и, держа чашку в левой руке, медленно прихлебывал кофе с изящной маленькой ложечки.
"Ich habe seit unsrer Versöhnung", fuhr sie fort, "mein Vertrauen wieder. Aber dies Vertrauen, wie mein Brief Ihnen schon aussprach, war in Tagen, die nun glücklicherweise hinter uns liegen, um vieles mehr, als ich es für möglich gehalten hätte, von mir gewichen, und in diesen Tagen hab ich harte Worte gegen Sie gebraucht, harte Worte, wenn ich mit Victoiren sprach, und noch härtere, wenn ich mit mir allein war. Ich habe Sie kleinlich und hochmütig, eitel und bestimmbar gescholten und habe Sie, was das schlimmste war, der Undankbarkeit und der Lâcheté geziehen. All das beklag ich jetzt und schäme mich einer Stimmung, die mich unsre Vergangenheit so vergessen lassen konnte." - Со времени нашего примирения,-продолжала она,- я снова обрела веру в вас. Но эта вера, как я уже говорила в своем письме, в дни, к счастью оставшиеся далеко позади, пошатнулась во мне, и пошатнулась так, как я и сама не ожидала. Я говорила о вас жестокие, слова Виктуар и еще более жестокие, когда оставалась одна. Называла вас мелочным, надменным, суетным и зависимым от чужого мнения и, что еще хуже, приписывала вам неблагодарность и малодушие. Во всём этом я каюсь и стыжусь того душевного состояний, которое заставило меня забыть наше прошлое.
Sie schwieg einen Augenblick. Aber als Schach antworten wollte, litt sie's nicht und sagte: На мгновение она умолкла. Шах хотел ей ответить, но она не позволила, добавив:
"Nur ein Wort noch. Alles, was ich in jenen Tagen gesagt und gedacht habe, bedrückte mich und verlangte nach dieser Beichte. Nun erst ist alles wieder klar zwischen uns, und ich kann Ihnen wieder frei ins Auge sehen. Aber nun genug. Kommen Sie. Man wird uns ohnehin schon vermißt haben." - Еще одно только слово. Все, что я говорила и думала в те тяжкие дни, мучило меня, заставляло стремиться к этой исповеди. Теперь все ясно между нами, и я снова могу без стеснения смотреть вам в глаза. Но довольно. Идемте. Нас и так уж, наверно, хватились.
Und sie nahm seinen Arm und scherzte: Она взяла его под руку и шутливо заметила: -
"Nicht wahr? On revient toujours à ses premiers amours. - On revient toujours a ses premiere amours (Старая любовь не ржавеет (франц.)), не так ли?
Und ein Glück, daß ich es Ihnen lachend aussprechen kann, und in einem Momente reiner und ganzer Freude." И как же хорошо, что я могу смеясь сказать это вам, да еще в минуты великой и чистой радости.
Victoire trat Schach und ihrer Mama von dem Eckzimmer her entgegen und sagte: Виктуар уже шла из угловой навстречу своей мамa и Шаху.
"Nun, was war es?" - Что это было? - спросила она.
"Eine Liebeserklärung." - Объяснение в любви.
"Ich dacht es. Und ein Glück, Schach, daß wir morgen reisen. Nicht wahr? Ich möchte der Welt um keinen Preis das Bild einer eifersüchtigen Tochter geben." - Так я и думала. Как хорошо, Шах, что мы завтра уезжаем. Правда? Я ни в коем случае не хочу являть миру образ ревнивой дочери.
Und Mutter und Tochter nahmen auf dem Sofa Platz, wo sich Alvensleben und Nostitz ihnen gesellten. Мать и дочь сели на диван, к ним присоединились Альвенслебеи и Ноштиц.
In diesem Augenblick wurde Schach der Wagen gemeldet, und es war, als ob er sich bei dieser Meldung verfärbe. Frau von Carayon sah es auch. Er sammelte sich aber rasch wieder, empfahl sich und trat in den Korridor hinaus, wo der kleine Groom mit Mantel und Hut auf ihn wartete. Victoire war ihm bis an die Treppe hinaus gefolgt, auf der noch vom Hof her ein halber Tagesschein flimmerte. Вошедший лакей доложил Шаху, что экипаж подан; при этом известии Шах, казалось, изменился в лице. Обстоятельство, не ускользнувшее от госпожи фон Карайон. Но он быстро взял себя в руки, откланялся и вышел в коридор, где маленький грум дожидался его с пальто и шляпой. Виктуар проводила его до лестницы, на которую с улицы еще падал тусклый сумеречный свет.
"Bis auf morgen", sagte Schach und trennte sich rasch und ging. - До завтра,- сказал Шах и быстро пошел к двери.
Aber Victoire beugte sich weit über das Geländer vor und wiederholte leise: Но Виктуар, перегнувшись через перила, тихонько повторила его слова:
"Bis auf morgen. Hörst du...? Wo sind wir morgen?" - До завтра. Слышишь?.. А где мы будем завтра?
Und siehe, der süße Klang ihrer Stimme verfehlte seines Eindrucks nicht, auch in diesem Augenblicke nicht. Er sprang die Stufen wieder hinauf, umarmte sie, wie wenn er Abschied nehmen wolle für immer, und küßte sie. И странно, сладостный звук ее голоса не остался без отклика в его душе даже в этот миг. Он взбежал по ступенькам, обнял ее, словно прощаясь навек, и поцеловал.
"Auf Wiedersehn, Mirabelle." - До свиданья, Мирабелла.
Und nachhorchend hörte sie noch seinen Schritt auf dem Flur. Dann fiel die Haustür ins Schloß, und der Wagen rollte die Straße hinunter. До нее донесся еще только звук его шагов. Потом дверь захлопнулась, и экипаж покатил вниз по улице.
Auf dem Bocke saßen Ordonnanz Baarsch und der Groom, von denen jener sich's eigens ausbedungen hatte, seinen Rittmeister und Gutsherrn an diesem seinem Ehrentage fahren zu dürfen. Was denn auch ohne weiteres bewilligt worden war. Als der Wagen aus der Behren- in die Wilhelmsstraße einbog, gab es einen Ruck oder Schlag, ohne daß ein Stoß von unten her verspürt worden wäre. На козлах сидели ординарец Окунек и грум. Каждый из них испросил себе право в этот торжественный день везти своего ротмистра и хозяина. Каковое и было немедленно дано обоим. Когда карета завернула на Вильгёльмштрассе, раздался треск, удар, хотя экипаж и не тряхнуло снизу.
"Damn", sagte der Groom. "What's that?" - Damn! - сказал грум.- What's that? (Черт возьми! - Что это такое? (англ.))
"Wat et is? Wat soll et sind, Kleener? En Steen is et; en doter Feldwebel." - Что, испугался, малыш? Камень под колесо подкатился.
"Oh no, Baarsch. Nich stone. 't was something... dear me..., like shooting." - Ох, нет! Не камень. ?t was something.., dear me..., like shooting (Что-то вроде... бог мой... вроде как выстрел (англ.)).
"Schuting? Na nu." - Ну и выдумщик ты!
"Yes; pistol-shooting..." - Да, pistol shooting...(Выстрел из пистолета... (англ.))
Aber der Satz kam nicht mehr zu Ende, denn der Wagen hielt vor Schachs Wohnung, und der Groom sprang in Angst und Eile vom Bock, um seinem Herrn beim Aussteigen behilflich zu sein. Er öffnete den Wagenschlag, ein dichter Qualm schlug ihm entgegen, und Schach saß aufrecht in der Ecke, nur wenig zurückgelehnt. Auf dem Teppich zu seinen Füßen lag das Pistol. Entsetzt warf der Kleine den Schlag wieder ins Schloß und jammerte: Но он не успел договорить, так как карета остановилась перед домом Шаха; испуганный грум мигом соскочил с козел, чтобы открыть дверцы своему господину. Он откинул подножку, густой дым ударил ему в лицо; Шах сидел в углу, слегка откинувшись назад. На ковре у его ног валялся пистолет. В ужасе малыш захлопнул дверцу, крича:
"Heavens, he is dead." - Heavens, he is dead! (Господи, он мертв! (англ.))
Die Wirtsleute wurden alarmiert, und so trugen sie den Toten in seine Wohnung hinauf. Хозяева соседней ресторации прибежали на их зов и внесли мертвого Шаха наверх, в его дом.
Baarsch fluchte und flennte und schob alles auf die "Menschheit", weil er's aufs Heiraten zu schieben nicht den Mut hatte. Denn er war eine diplomatische Natur wie alle Bauern. Окунек ругался, выл в голос и все сваливал на "человечество" - сваливать на женитьбу он не смел. Ибо по природе был дипломатом, как, впрочем, все крестьяне.

К началу страницы

Zwanzigstes Kapitel. Bülow an Sander/Глава двадцатая. Бюлов - Зандеру

Deutsch Русский
Königsberg, 14. September 1806 "Кенигсберг, 14 сентября 1806 г.
... Sie schreiben mir, lieber Sander, auch von Schach. Das rein Tatsächliche wußt ich schon, die Königsberger Zeitung hatte der Sache kurz erwähnt, aber erst Ihrem Briefe verdank ich die Aufklärung, soweit sie gegeben werden kann. Sie kennen meine Neigung (und dieser folg ich auch heut), aus dem Einzelnen aufs Ganze zu schließen, aber freilich auch umgekehrt aus dem Ganzen aufs Einzelne, was mit dem Generalisieren zusammenhängt. ...Вы пишете мне, милый Зандер, также и о Шахе. Самый факт мне был уже известен, "Кёнигсбергер цейтунг" поместила краткую заметку о происшествии, но только из Вашего письма что-то уяснилось мне, если в данном случае могло уясниться. Вы знаете мою склон-ность (я и сегодня следую ей) единичное возводить к целому и, конечно же, из целого выводить единичное, что, разумеется, связано со страстью к обобщению.
Es mag das sein Mißliches haben und mich oft zu weit führen. Indessen wenn jemals eine Berechtigung dazu vorlag, so hier, und speziell Sie werden es begreiflich finden, daß mich dieser Schach-Fall, der nur ein Symptom ist, um eben seiner symptomatischen Bedeutung willen aufs ernsteste beschäftigt. Er ist durchaus Zeiterscheinung, aber wohlverstanden mit lokaler Begrenzung, ein in seinen Ursachen ganz abnormer Fall, der sich in dieser Art und Weise nur in Seiner Königlichen Majestät von Preußen Haupt- und Residenzstadt oder, wenn über diese hinaus, immer nur in den Reihen unsrer nachgeborenen friderizianischen Armee zutragen konnte, einer Armee, die statt der Ehre nur noch den Dünkel und statt der Seele nur noch ein Uhrwerk hat - ein Uhrwerk, das bald genug abgelaufen sein wird. Это занятие весьма щекотливое и часто заводит меня слишком далеко. Но если когда-либо для этого имелись основания, то кто-кто, а вы уж безусловно поймете, что случай с Шахом, собственно, только симптом, серьезнейшим образом меня занимающий именно вследствие своей симпто- матичности. Конечно, это явление времени - пусть локально ограниченное, случай совершенно особый по своим причинам, - но это могло произойти и произойти таким образом лишь в прусской столице его королевского величества, или если уж вне ее, то лишь в рядах армии, какой она стала после Фридриховой смерти, армии, у которой самоуверенность заменяет честь, а душу - часовой механизм, механизм, уже перестающий работать.
Der große König hat diesen schlimmen Zustand der Dinge vorbereitet, aber daß er so schlimm werden konnte, dazu mußten sich die großen Königsaugen erst schließen, vor denen bekanntermaßen jeder mehr erbangte als vor Schlacht und Tod. Великий король подготовил сие плачевное положение вещей, но для того чтобы оно стало совсем уж плачевным, сначала должны были навеки закрыться великие королевские глаза, взгляда которых его подданные, как известно, страшились больше битвы и больше смерти.
Ich habe lange genug dieser Armee angehört, um zu wissen, daß "Ehre" das dritte Wort in ihr ist; eine Tänzerin ist charmant "auf Ehre", eine Schimmelstute magnifique "auf Ehre", ja mir sind Wucherer empfohlen und vorgestellt worden, die superb "auf Ehre" waren. Und dies beständige Sprechen von Ehre, von einer falschen Ehre, hat die Begriffe verwirrt und die richtige Ehre totgemacht. Я достаточно долго был в рядах этой армии, чтобы знать: "честь" там каждое третье слово. "Клянусь честью, эта танцовщица очаровательна"; "клянусь честью, великолепная кобыла"; "мне тут присоветовали ростовщиков, у которых достаточно развито чувство чести". Постоянная болтовня о чести, о фальшивой чести, спутала все понятия и убила честь доподлинную.
All das spiegelt sich auch in diesem Schach-Fall, in Schach selbst, der, all seiner Fehler unerachtet, immer noch einer der Besten war. Все это, как в зеркале, отражено в истории с Шахом, в личности самого Шаха, а он, несмотря на множество недостатков, все еще был одним из лучших.
Wie lag es denn? Ein Offizier verkehrt in einem adligen Hause; die Mutter gefällt ihm, und an einem schönen Maitage gefällt ihm auch die Tochter, vielleicht, oder sagen wir lieber sehr wahrscheinlich, weil ihm Prinz Louis eine halbe Woche vorher einen Vortrag über "beauté du diable" gehalten hat. Aber gleichviel, sie gefällt ihm, und die Natur zieht ihre Konsequenzen. Was, unter so gegebenen Verhältnissen, wäre nun wohl einfacher und natürlicher gewesen als Ausgleich durch einen Eheschluß, durch eine Verbindung, die weder gegen den äußeren Vorteil noch gegen irgendein Vorurteil verstoßen hätte. Was aber geschieht? Er flieht nach Wuthenow, einfach weil das holde Geschöpf, um das sich's handelt, ein paar Grübchen mehr in der Wange hat, als gerade modisch oder herkömmlich ist, und weil diese "paar Grübchen zuviel" unsren glatten und wie mit Schachtelhalm polierten Schach auf vier Wochen in eine von seinen Feinden bewitzelte Stellung hätten bringen können. Как же все случилось? Офицер часто посещает аристократический дом; ему нравится мать, а в один погожий майский день понравилась и дочь, вероятно, нет, скажем лучше - весьма вероятно, потому, что принц Луи несколько дней назад прочитал ему лекцию о "beauté du diable" (дьявольская красота). Но так или иначе, она ему понравилась, и природа сделала из этого свои выводы. В подобной ситуации что может быть проще, естественнее, чем уладить всю сложность положения, вступив в брак, тем паче в брак, не погрешающий ни против выгоды, ни против предрассудков. Но что же случается? Он удирает в Вутенов только потому, что на щечке у милой девушки на две-три ямочки больше, чем это модно или принято, и потому, что эти "лишние" ямочки могли на неделю-другую сделать нашего гладкого и отполированного Шаха мишенью для острот и насмешек.
Er flieht also, sag ich, löst sich feige von Pflicht und Wort, und als ihn schließlich, um ihn selber sprechen zu lassen, sein "Allergnädigster König und Herr" an Pflicht und Wort erinnert und strikten Gehorsam fordert, da gehorcht er, aber nur, um im Momente des Gehorchens den Gehorsam in einer allerbrüskesten Weise zu brechen. Er kann nun mal Zietens spöttischen Blick nicht ertragen, noch viel weniger einen neuen Ansturm von Karikaturen, und in Angst gesetzt durch einen Schatten, eine Erbsenblase, greift er zu dem alten Auskunftsmittel der Verzweifelten: un peu de poudre. Итак, он удирает, трусливо бежит долга и слова, пока наконец "всемилостивейший король и повелитель", желая заставить его заговорить и требуя безусловного повиновения, не напоминает ему о долге и слове. Он покоряется, но лишь затем, чтобы в ту же минуту дерзновенно попрать свою покорность. Он не в силах вынести насмешливый взгляд Цитена, тем паче новый натиск карикатур и, повергнутый в ужас тенью, мыльным пузырем, прибегает к старому, испытанному способу спастись от отчаяния: un peu de poudre (Немножко пороха (франц.).).
Da haben Sie das Wesen der falschen Ehre. Sie macht uns abhängig von dem Schwankendsten und Willkürlichsten, was es gibt, von dem auf Triebsand aufgebauten Urteile der Gesellschaft, und veranlaßt uns, die heiligsten Gebote, die schönsten und natürlichsten Regungen eben diesem Gesellschaftsgötzen zum Opfer zu bringen. Und diesem Kultus einer falschen Ehre, die nichts ist als Eitelkeit und Verschrobenheit, ist denn auch Schach erlegen, und Größeres als er wird folgen. Erinnern Sie sich dieser Worte. Wir haben wie Vogel Strauß den Kopf in den Sand gesteckt, um nicht zu hören und nicht zu sehen. Aber diese Straußenvorsicht hat noch nie gerettet. Вот вам характерный пример неправильно понятой чести. Она делает нас зависимыми от самого непрочного и произвольного, что существует на свете,- от построенного на зыбучем песке мнения общества и заставляет священные заповеди, лучшие, естественнейшие свои порывы приносить в жертву этому идолу. Культ неправильно понятой чести, иными словами - суетность и взбалмошность сгубили Шаха и сгубят еще многих, более значительных людей. Вы вспомните эти мои слова. Мы, как страусы, прячем голову в песок, чтобы не слышать, не видеть. Но такой страусовый образ действий еще никогда никого не спасал.
Als es mit der Mingdynastie zur Neige ging und die siegreichen Mandschuheere schon in die Palastgärten von Peking eingedrungen waren, erschienen immer noch Boten und Abgesandte, die dem Kaiser von Siegen und wieder Siegen meldeten, weil es gegen "den Ton" der guten Gesellschaft und des Hofes war, von Niederlagen zu sprechen. Oh, dieser gute Ton! Eine Stunde später war ein Reich zertrümmert und ein Thron gestürzt. Und warum? weil alles Geschraubte zur Lüge führt und alle Lüge zum Tod. Династия Мин клонилась к закату, победоносные маньчжурские войска уже ворвались в дворцовые сады Пекина, но гонцы все еще приносили императору вести о победах, все новых победах, ибо "тон" высшего общества и двора не позволял говорить о поражениях. Ох, уж этот "хороший тон"! Часом позднее империя пала, трон рухнул. А почему? Да потому, что все неестественное ведет ко лжи, а всякая ложь - к гибели.
Entsinnen Sie sich des Abends in Frau von Carayons Salon, wo bei dem Thema "Hannibal ante portas" Ähnliches über meine Lippen kam? Schach tadelte mich damals als unpatriotisch. Unpatriotisch! Die Warner sind noch immer bei diesem Namen genannt worden. Und nun! Was ich damals als etwas bloß Wahrscheinliches vor Augen hatte, jetzt ist es tatsächlich da. Der Krieg ist erklärt. Und was das bedeutet, steht in aller Deutlichkeit vor meiner Seele. Wir werden an derselben Welt des Scheins zugrunde gehn, an der Schach zugrunde gegangen ist. Помните вечер в салоне госпожи фон Карайон, когда там всплыла тема "Hannibal ante portas" (Ганнибал у ворот); я уже говорил что-то в этом роде. Шах назвал меня тогда лжепатриотом! Лжепатриот! Впередсмотрящих всегда зовут этим именем. А теперь! То, что в тот вечер чудилось мне только как нечто "возможное", ныне стало свершившимся фактом. война объявлена. А что это означает, я отчетливо вижу духовным взором. Мы погибнем из-за тех же иллюзий, из-за которых погиб Шах.
Ihr Bülow Ваш Бюлов.
Nachschrift. Dohna (früher bei der Garde du Corps), mit dem ich eben über die Schachsche Sache gesprochen habe, hat eine Lesart, die mich an frühere Nostitzsche Mitteilungen erinnerte. Schach habe die Mutter geliebt, was ihn, in einer Ehe mit der Tochter, in seltsam peinliche Herzenskonflikte geführt haben würde. Schreiben Sie mir doch darüber. Ich persönlich find es pikant, aber nicht zutreffend. Schachs Eitelkeit hat ihn zeitlebens bei voller Herzenskühle gehalten, und seine Vorstellungen von Ehre (hier ausnahmsweise die richtige) würden ihn außerdem, wenn er die Ehe mit der Tochter wirklich geschlossen hätte, vor jedem Fauxpas gesichert haben. Постскриптум: Дона (раньше он служил в лейб-гвардии), с которым я только что говорил об истории Шаха, истолковал ее так, что это мне напомнило прежние высказывания Ноштица. Шах, по его словам, любил мать; если бы он женился на дочери, это привело бы его к тягчайшим сердечным конфликтам. Напишите мне ваше мнение. Я лично нахожу это достаточно пикантным, но недостаточно верным. Суетность Шаха помогла ему всю жизнь сохранять полную холодность сердца, к тому же его представления о чести (здесь, в виде исключения, правильные), вступи он в брак с дочерью, оградили бы его от любого faux pas (ложный шаг (фр.)).
B. Б.".

К началу страницы

Einundzwanzigstes Kapitel. Victoire von Schach an Lisette von Perbandt/Глава двадцать первая. Виктуар фон Шах - Лизетте фон Тербапдт

Deutsch Русский
Rom, 18. August 1807 "Рим, 18 августа 1807 г
Ma chère Lisette.
Daß ich Dir sagen könnte, wie gerührt ich war über so liebe Zeilen! Aus dem Elend des Krieges, aus Kränkungen und Verlusten heraus hast Du mich mit Zeichen alter, unveränderter Freundschaft überschüttet und mir meine Versäumnisse nicht zum Üblen gedeutet. Нет слов сказать, как я была растрогана твоим милым письмом! Из бедствий войны, горя и потерь ты осыпаешь меня доказательствами старой неизменной дружбы и не ставишь мне в упрек мое небрежение перепиской.
Mama wollte mehr als einmal schreiben, aber ich selber bat sie, damit zu warten. Мамa не раз собиралась писать тебе, но я просила ее не- немного повременить.
Ach, meine teure Lisette, Du nimmst teil an meinem Schicksal und glaubst, der Zeitpunkt sei nun da, mich gegen Dich auszusprechen. Und Du hast recht. Ich will es tun, so gut ich's kann. Ах, дорогая моя Лизетта, ты принимаешь живое участие в моей судьбе и считаешь, что пора мне выговориться перед тобой. Ты права. И я это сделаю, по мере сил.
"Wie sich das alles erklärt?" fragst Du und setzest hinzu, "Du stündest vor einem Rätsel, das sich Dir nicht lösen wolle". Meine liebe Lisette, wie lösen sich die Rätsel? Nie. Ein Rest von Dunklem und Unaufgeklärtem bleibt, und in die letzten und geheimsten Triebfedern andrer oder auch nur unsrer eignen Handlungsweise hineinzublicken ist uns versagt. Er sei, so versichern die Leute, der schöne Schach gewesen und ich, das mindeste zu sagen, die nicht-schöne Victoire, das habe den Spott herausgefordert, und diesem Spotte Trotz zu bieten, dazu hab er nicht die Kraft gehabt. Und so sei er denn aus Furcht vor dem Leben in den Tod gegangen. "Как все произошло?" - спрашиваешь ты и добавляешь, что "бьешься над загадкой, которая никак не поддается разгадке". Дорогая моя Лизетта, а разве загадки разгадываются? Никогда. Покров темного, невыясненного все равно остается, и нам не дано заглянуть в последние тайные побуждения к тому или иному образу действий других или даже самих себя. Люди утверждают, что Шах был красавцем, я же, мягко выражаясь, была дурнушкой Виктуар, это вызывало насмешки, которым он не имел сил противостоять. И вот из страха перед жизнью ушел в смерть.
So sagt die Welt, und in vielem wird es zutreffen. Schrieb er mir doch Ähnliches und verklagte sich darüber. Aber wie die Welt strenger gewesen ist als nötig, so vielleicht auch er selbst. Ich seh es in einem andern Licht. Er wußte sehr wohl, daß aller Spott der Welt schließlich erlahmt und erlischt, und war im übrigen auch Manns genug, diesen Spott zu bekämpfen, im Fall er nicht erlahmen und nicht erlöschen wollte. Nein, er fürchtete sich nicht vor diesem Kampf, oder wenigstens nicht so, wie vermutet wird; aber eine kluge Stimme, die die Stimme seiner eigensten und innersten Natur war, rief ihm beständig zu, daß er diesen Kampf umsonst kämpfen und daß er, wenn auch siegreich gegen die Welt, nicht siegreich gegen sich selber sein würde. Das war es. Так говорят в свете, и, пожалуй, правильно. Но свет отнесся к нему строже, чем было необходимо, да он и сам так отнесся к себе. Я все вижу по-другому. Он отлично знал, что насмешки рано или поздно утихнут, погаснут, и был достаточно мужествен, чтобы вступить с ними в единоборство, в случае если они не утихнут и не погаснут. Нет, этой борьбы он не страшился или не в той мере, как это предполагают; но умный голос, голос его собственной, внутренней природы, день и ночь твердил ему, что эту борьбу он будет вести напрасно: если он и победит мнениe света, то самого себя ему не победить. Так это было.
Er gehörte durchaus, und mehr als irgendwer, den ich kennengelernt habe, zu den Männern, die nicht für die Ehe geschaffen sind. Ich erzählte Dir schon, bei früherer Gelegenheit, von einem Ausfluge nach Tempelhof, der überhaupt in mehr als einer Beziehung einen Wendepunkt für uns bedeutete. Heimkehrend aus der Kirche, sprachen wir über Ordensritter und Ordensregeln, und der ungesucht ernste Ton, mit dem er, trotz meiner Neckereien, den Gegenstand behandelte, zeigte mir deutlich, welchen Idealen er nachhing. Und unter diesen Idealen - all seiner Liaisons unerachtet, oder vielleicht auch um dieser Liaisons willen - war sicherlich nicht die Ehe. Из всех знакомых мне мужчин он менее других был создан для брака. В свое время я рассказала тебе о поездке в Темпельгоф, которая во многих отношениях явилась поворотным пунктом для нас обоих. Возвращаясь из церкви, мы говорили о тамплиерах, о статуте ордена, и по непритворно серьезному тону Шаха (вопреки моим подшучиваньям) я поняла, какие идеалы его воодушевляют. В число этих идеалов - несмотря на его многочисленные liaisons (любовные связи (фр.)), а может быть, именно из-за них - брак безусловно не входил.
Noch jetzt darf ich Dir versichern, und die Sehnsucht meines Herzens ändert nichts an dieser Erkenntnis, daß es mir schwer, ja fast unmöglich ist, ihn mir au sein de sa famille vorzustellen. Ein Kardinal (ich seh ihrer hier täglich) läßt sich eben nicht als Ehemann denken. Und Schach auch nicht. Еще и сейчас, несмотря на всю боль моего сердца, я могу тебя уверить, что мне было трудно, почти невозможно вообразить его в кругу семьи. Кардинала (здесь я вижу их ежедневно) немыслимо представить себе супругом. Так же и Шаха.
Da hast Du mein Bekenntnis, und Ähnliches muß er selber gedacht und empfunden haben, wenn er auch freilich in seinem Abschiedsbriefe darüber schwieg. Er war seiner ganzen Natur nach auf Repräsentation und Geltendmachung einer gewissen Grandezza gestellt, auf mehr äußerliche Dinge, woraus Du sehen magst, daß ich ihn nicht überschätze. Wirklich, wenn ich ihn in seinen Fehden mit Bülow immer wieder und wieder unterliegen sah, so fühlt ich nur zu deutlich, daß er weder ein Mann von hervorragender geistiger Bedeutung noch von superiorem Charakter sei; zugegeben das alles; und doch war er andererseits durchaus befähigt, innerhalb enggezogener Kreise zu glänzen und zu herrschen. Вот тебе моя исповедь. Нечто подобное он и сам думал, хотя в своем прощальном письме, разумеется, ни словом об этом не обмолвился. В силу самой своей сути он стремился к представительности, к высокому положению, к известной grandezza,- короче, к чисто внешнему. Из этих моих слов ты видишь, что я его не переоцениваю. Когда в его спорах с Бюловом он неизменно оказывался побежденным, я, увы, слишком ясно чувствовала, что Шах человек не очень значительного ума и не слишком сильного характера. Пусть так. И все же он умел быть блестящим в узком кругу, умел царить в нем.
Er war wie dazu bestimmt, der Halbgott eines prinzlichen Hofes zu sein, und würde diese Bestimmung, Du darfst darüber nicht lachen, nicht bloß zu seiner persönlichen Freude, sondern auch zum Glück und Segen andrer, ja vieler anderer, erfüllt haben. Denn er war ein guter Mensch und auch klug genug, um immer das Gute zu wollen. An dieser Laufbahn als ein prinzlicher Liebling und Plénipotentiaire hätt ich ihn verhindert, ja, hätt ihn, bei meinen anspruchslosen Gewohnheiten, aus all und jeder Carrière herausgerissen und ihn nach Wuthenow hingezwungen, um mit mir ein Spargelbeet anzulegen oder der Kluckhenne die Küchelchen wegzunehmen. Davor erschrak er. Er sah ein kleines und beschränktes Leben vor sich und war, ich will nicht sagen auf ein großes gestellt, aber doch auf ein solches, das ihm als groß erschien. Созданный быть полубогом при дворе какого-нибудь принца, он выполнял бы свое предназначение - не смейся, прошу тебя - не только себе на радость, но и других делал бы довольными и счастливыми. Ибо он был добрый человек и вдобавок достаточно умный, чтобы хотеть делать добро. Я бы помешала его карьере фаворита и полномочного представителя высокой особы, более того, со своими простыми привычками, я бы вырвала его из этого круга, увезла бы в Вутенов - помогать мне сажать спаржу или забирать цыплят от наседки. Вот чего он испугался. Он вдруг увидел перед собой мелкую, ограниченную жизнь,- он, стремившийся к... я не решаюсь сказать: к значительному, но к тому, что ему представлялось значительным.
Über meine Nichtschönheit wär er hinweggekommen. Ich hab ihm, ich zögre fast, es niederzuschreiben, nicht eigentlich mißfallen, und vielleicht hat er mich wirklich geliebt. Befrag ich seine letzten, an mich gerichteten Zeilen, so wär es in Wahrheit so. Doch ich mißtraue diesem süßen Wort. Denn er war voll Weichheit und Mitgefühl, und alles Weh, was er mir bereitet hat, durch sein Leben und sein Sterben, er wollt es ausgleichen, soweit es auszugleichen war. Мою некрасивость он перестал бы замечать. Мне неловко это писать, но я не так уж не нравилась ему, возможно, он даже любил меня. Это явствует из его последних строк, ко мне обращенных. Но я не верю сему сладостному слову. Он был исполнен сочувствия, сожаления и хотел загладить, если можно это сделать, всю боль, которую причинил мне своей жизнью и смертью.
Alles Weh! Ach wie so fremd und strafend mich dieses Wort ansieht! Nein, meine liebe Lisette, nichts von Weh. Ich hatte früh resigniert und vermeinte kein Anrecht an jenes Schönste zu haben, was das Leben hat. Und nun hab ich es gehabt. Liebe. Wie mich das erhebt und durchzittert und alles Weh in Wonne verkehrt. Da liegt das Kind und schlägt eben die blauen Augen auf. Seine Augen. Nein, Lisette, viel Schweres ist mir auferlegt worden, aber es federt leicht in die Luft, gewogen neben meinem Glück. Всю боль! Ах, как отчужденно, как грозно смотрит на меня это слово! Милая моя Лизетта, хватит о боли. Я рано смирилась со своей участью, считая себя не вправе претендовать на то прекраснейшее, что есть в жизни. А вышло, что я ее познала. Любовь. Это сознание проникает все мое существо, возвышает мою душу, всю боль обращает в радость. Рядом лежит мой мальчик, он открывает свои синие глазки. Его глаза. Много тяжелого выпало мне на долю, Лизетта, но все тяжелое пушинкой взлетает в воздух, когда я думаю о своем счастье.
Das Kleine, Dein Patchen, war krank bis auf den Tod, und nur durch ein Wunder ist es mir erhalten geblieben. Малыш, твой крестник, был смертельно болен, и только чудо сохранило его мне.
Und davon muß ich Dir erzählen. Сейчас я все тебе расскажу.
Als der Arzt nicht mehr Hilfe wußte, ging ich mit unserer Wirtin (einer echten alten Römerin in ihrem Stolz und ihrer Herzensgüte) nach der Kirche Araceli hinauf, einem neben dem Kapitol gelegenen alten Rundbogenbau, wo sie den "Bambino", das Christkind, aufbewahren, eine hölzerne Wickelpuppe mit großen Glasaugen und einem ganzen Diadem von Ringen, wie sie dem Christkind, um seiner gespendeten Hilfe willen, von unzähligen Müttern verehrt worden sind. Ich bracht ihm einen Ring mit, noch eh ich seiner Fürsprache sicher war, und dieses Zutrauen muß den Bambino gerührt haben. Denn sieh, er half. Eine Krisis kam unmittelbar, und der Dottore verkündigte sein "va bene"; die Wirtin aber lächelte, wie wenn sie selber das Wunder verrichtet hätte. Когда врач не знал больше, чем помочь ребенку, я пошла с нашей хозяйкой (настоящей старой римлянкой - гордой и добросердечной) наверх, в церковь Арацёли, круглое здание, расположенное рядом с Капитолием, где они хранят "бамбино", младенца Христа - спеленатую деревянную куклу с большими стеклянными глазами; голова ее украшена диадемой из колец, которыми бесчисленные матери одарили его в благодарность за помощь. Я тоже принесла с собой кольцо, еще не уверенная в его заступничестве, и мое доверие, видно, растрогало бамбино. Кризис наступил тотчас по моем возвращение и доктор объявил "va bene" (Все хорошо (итал.)); хозяйка же улыбнулась так, словно сама сотворила это чудо.
Und dabei kommt mir die Frage, was wohl Tante Marguerite, wenn sie davon hörte, zu all dem "Aberglauben" sagen würde? Sie würde mich vor der "alten Kürche" warnen, und mit mehr Grund, als sie weiß. Я невольно задаюсь вопросом: что сказала бы тетушка Маргарита об этом "суеверии"? Она предостерегла бы меня против старой "цюркви", и с большим основанием, чем сама могла бы предположить.
Denn nicht nur alt ist Araceli, sondern auch trostreich und labevoll und kühl und schön. Ибо Арацёли не только старая церковь, она живет и утешает душу, прохлада и красота царят в ней.
Sein Schönstes aber ist sein Name, der " Altar des Himmels" bedeutet. Und auf diesem Altar steigt tagtäglich das Opfer meines Dankes auf. Но самое прекрасное - это ее имя, означающее "небесный алтарь". И к этому алтарю изо дня в день устремляется моя благодарность".

К началу страницы

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"