Содержание

• В. Соколов. О советской переводческой школе
• Шопенгауэр. О языке и словах
• Письмо св. Иеронима к Памахусу
• Как учила Н. Галь переводчиков
• Курсы по переводу в Ташкенте
• Об особенностях технического перевода

В. Соколов. О советской переводческой школе

Но если не было того, что утверждалось существующим, то, очевидно, и существовало реально и что-то такое, чего официально не было.

1. К таким вполне осязаемым вещам относился семинар переводчиков с иностранных языков при Литературном институте. Ни в каких официальных проспектах и документах или перечнях курсов института он не числился, а вместе с тем регулярно собирался в институтских аудиториях. На доске объявлений вывешивалось расписание его занятий, почему-то составленное от руки, когда даже задрипанную курсовую работу во время моей учебы уже требовали сдавать отпечатанной на машинке.

Вели семинар ведущие советские переводчики, то есть те, кто занимал все хлебные места в этой сфере в наших журналах и издательствах. Посещали его по большей части какие-то пришлые люди, не студенты нашего Литинститута, в основном нерусской национальности, как деликатно выразилась одна из наших студенток, как раз относившаяся к этой национальности. То что семинар существовал в реальности, кроме моей памяти подтверждают интервью нынешних переводчиков, многие из которых как раз с гордостью заносят его в свой curriculum vitae.

Попасть туда было не просто трудно, а невозможно. Никаких объявлений о наборе, или там конкурсе, никто никогда не видел. В ректорате, как рассказывал один из наших студентов, как раз занимавшийся переводами и мечтавший влезть в эту профессию официально, ему сказали, что семинар не институтский, а при институте, поэтому слушатели договариваются о приеме с преподавателями сами. Преподаватели же, которые были, все приходящими (впрочем, для литинститутских, даже легальных структур, ничего необычного в этом не было), отвечали на вопрос "как можно к вам записаться?" двояко. Либо "на этот году запись уже закончилась", либо, как нетрудно догадаться "она еще не начинались". Что же касается условий приема, то "ну вот когда будет запись, приходите, мы и посмотрим".

Ситуация тому, кто имеет даже небольшой, а большой тем более, опыт работы с российскими издательствами и журналами, если он, конечно, не принадлежит к определенной тусовске в силу родственных или служебных связей, до боли знакомая. Выросшая из этого и ему подобных семинаров советская переводческая школа принадлежит также к разряду фантомных явлений, которые то ли нигде не числились, но на самом деле существовали, то ли, судя по частым упоминаниям в нынешней критике, существовали и даже имели замечательных представителей. Какое из этих двух предположений ближе к истине, мы и попытаемся разобрать.

2. Есть устойчивая фишка об идеологическом прессе, который якобы давил в СССР на творческие личности. А они его преодолевали. Типа "бодался теленок с дубом". И даже какой-нибудь переводчик, неизвестный читателю своими бездарными переводами (потому что наш читатель редко обращает внимание на авторов переводов), пишет, как он трудно и тягостно пытался проскочить сквозь цензурные заслоны со своими творческими идеями. Так и хочется спросить: "Как -- и ты Брут не продался, оказывается, большевикам"? Пока еще память о великой стране не стерлась окончательно, необходимо хоть немного напомнить о ее реалиях.

А суть в том, что никакого идеологического пресса и в помине не было. Как не было и творческих личностей, раскрывавших вложенный через папу с мамой богом талант. Была довольно-таки слаженно работавшая идеологическая машина, винтиками и колесиками которой были как идеологические, так и так называемые творческие работники: от идеологических функционеров до через редакторов, корректоров, переводчиков самих писателей. А в рамках этой машины гуляла такая творческая свобода, превышая границы которой уже начинается полная анархия или разболтанность -- мать порядка.

Редакторы, к примеру (а автор данной статьи сам долгие работал годы редактором, причем первые свои шесть лет редакторской не работы, а шаляй-валяй при последних шести годах Советской власти), издавали то, что хотели и так, как хотели, и никто им был не указ. Переводчики, если издательство занималось по роду своей деятельности переводной литературой, также были приписаны к издательствам на манер художников-иллюстраторов и были такими же сотрудниками издательств, как и редакторы, только внештатными.

Издавать, чтобы не быть превратно понятым, приходилось, конечно, в рамках издательских планов. Которые по своему усмотрению составляло само же издательство в соответствии с общими направлениями своей издательской деятельности. И, понятное дело, в рамках идеологических установок. И ни одна творческая личность за эти рамки и не думала выползать.

3. Покажу, как это происходило на примере. Допустим, издательство, где я работал, было обязано издавать на русском языке алтайских немецких и алтайских алтайских писателей (то есть немецких писателей, живших на Алтае и алтайских писателей, даже если они и не жили на Алтае: многие, когда говорят об Алтае, да еще вспоминая Шукшина, просто не подозревают, что в нашем регионе жили раньше и представители малого тюркоязычного народа, которые, собственно говоря, и были алтайцами. Сейчас они выделились в самостоятельную республику).

Кем было обязано, почему обязано -- этого никто не знает. Никаких инструкций, постановлений на этот счет не было. А если и были, то так давно, что о них уже никто не помнил и не знал. Но то, что издавать были обязаны -- было непреложным требованием: издавать и все тут. Условие sine qua non. Ни писателей, ни произведения издательство не отбирало. Но и крайком этим не занимался. Кого и что издавать, полностью решали соответствующие писательские организации: немецкая и горно-алтайская секции Алтайского отделения Союза писателей. То есть все происходило в келейном литературном междусобойчике. Просто же с улицы ни немецкому, ни алтайскому писателю делать было нечего.

Но если, кого издавать определяли писатели, то переводчиков им их назначало само издательство. А переводчиками были алтайские русскоязычные поэты. Редактор мог назначить того или другого -- и это была полностью его прерогатива. Но назначить мог только из определенного круга: то есть из членов Союза писателей. Строго говоря, прозу мы издавали мало: наши алтайцы хорошо утоптали себе дорожку в Совпис ("Советский писатель") и "Дружбу народов", и издаваться в каком-то там краевом центре, им гордым сынам гор было западло: они были выше этого. Немцы же имели выгодные контакты с братской ГДР и также смотрели свысока на провинциальное издательство. Так что издавали в основном ихних поэтов.

Также издавали поэтов малых народов Сибири: эвенков, хакасов, ханты и манси. Но опять же не как бог на душу положит. Не то чтобы, скажем, эвенок пришел в наше издательство, а ему навстречу выскочили редакторы с распростертыми объятиями, или само издательство искало самородных талантов в гуще этих малочисленных народов. Происходило все это в рамках разных там культурных обменов, декад или месячников культуры. Но опять же: не идеологические органы навязывали, кого и что издавать, а решалось все это в рамках личных контактов, знакомств, блата во внутриписательской среде. И опять же назначать переводчиков или как их там называть, потому что подстрочные переводы давали сами переводимые, было неотъемлемой прерогативой издательства. Оно не могло выйти за круг членов регионального отделения Союза писателей, зато могло подфартить Иванову и сказать "ф" Сидорову.

А уж как издавать полностью отдавалось на откуп поэтам. Твори, выдумывай, пробуй. Какой уж здесь идеологический пресс?

4. Что не мешало разгораться в творческой среде зареву борьбы, и не хилой притом. "Когда зарплата младшего научного сотрудника составляла 120 рублей, за строчку художественного перевода платили 1 рубль 40 копеек (а "Библиотека всемирной литературы" давала больше 3-х рублей за строчку)", -- вспоминает один советский переводчик, это было громадным стимулом для того, чтобы прописаться в отряде переводчиков.

Добавлю из своего опыта, что за один лист художественного произведения платили в 1970-80-ые годы 200 рублей (печатный лист прозаического текста приравнивался к 700 строкам стихотворного), а за перевод -- 300. При этом поэтический сборник редко шел тиражом более 5-10 тысяч, а переводы стихов советских нерусских поэтов редко издавались тиражом меньше 30 тыс, что тогда считалось двойным, за который полагался двойной гонорар. Так что драчка за переводы между служителями муз шла не хилая. И ее основными приемами были доносы, клевета, подставы.

Другим полем бесконечного бодания были споры между поэтами и редакторами. Поэты, как правило, отстаивали творческую самостоятельность, право на собственное видение языка, редакторши же (мужики в этом плане были попокладистее), жестко боролись за чистоту русского языка, понимаемого ими в смысле "жи, ши пиши через и", а "ввиду, вопреки, благодаря требуют исключительно дательного падежа", когда разговорная логика упорно норовила подсунуть туда родительный.

-- Ну вот что вы пишете, -- вспоминаю я одно из таких пререканий, -- "препоясавши чресла, и направивши стопа", когда во-первых, правильно "чреслы и стопы"

-- Еще скажите Пушкину, что он не знает как ставить правильно ударение: "одной любви музыка уступает", -- в отличие от музыки не уступает поэт, которому неохота переделывать рифму на "-опа".

-- А во-вторых, -- настырничает редакторша, -- не "препоясать", а "опоясать".

-- Именно "препоясать чресла". Это библейское выражение, -- уже не выдерживаю я.

Редакторша на некоторое время закусывает губу, но фиг ее собьешь с панталыку:

-- Не знала, что в нашем издательстве редактор массово-политической литературы (такова была моя специализация) проповедует Библию.

Что называется, уела окаянным языком по голой заднице. Хорошо хоть в частном споре, а не донос написала. Тупость редакторш, помноженная на их уверенность в себе, подкрепляемую дипломом о высшем филологическом образовании, была одним из бичом советской литературы. Сейчас они деградировали еще дальше. Наверное, "препоясавши чресла"-ми их не удивишь, их перлы сейчас полезли в другую сторону: "хорошее (вместо "нормальное") распределение", "диалектный материализм", "идеологическая стройка (вместо "надстройка")" -- с этим я сталкивался постоянно, работая в университетском издательстве уже в XXI веке. Tempora mutantur, sed mores редакторш vero in aeternum stant. Amen.

Ну и идеологические работники постоянно лезли с критикой. Они давили идеологическим прессом чаще в направлении низкой художественности переводов. Сколько работал в издательстве, столько помню бесконечных выволочек инженерам человеческих душ из поэтического цеха, что пишут они плохо, а низкая художественность при переводах поэтов советских народов или братских стран (время от времени мы издавали монголов как не только друзей по социалистическому лагерю, но и как и наших непосредственных соседей). Надо сказать, что хотя чаще всего критика была справедливой, толку от нее не было никакой.

-- "Подстрочники плохие" -- было официальной отмазкой мастеров слова, а в кулуарах шептали, что их заставляют переводить всякую дрянь, которую они, по их словам, еще более или менее приводят в божеский вид.

5. Что правда, то правда -- переводили советские переводчики, и не только провинциальные, из рук вон плохо. Причем, не только братских поэтов и писателей народов СССР, но и прогрессивных представителей мировой литературы, а заодно и ее классиков.

-- В советское время переводчику не давали проявить свою индивидуальность? -- спрашивает журналистка известную, по ее словам, советскую переводчицу.

-- Кто хотел, -- отвечает та, -- тот проявлял индивидуальность. Райт-Ковалева была индивидуальна [интересно, в чем это проявлялось: я читал очень много, правда, не обращая внимания на фамилии переводчиков, и не одной индивидуальности мне как-то не попалось], и ей никто за это ничего не сделал".

Неправду, говорит, конечно. Своих дружков и знакомых выгораживает. Но верно одно: за талантливые вещи, просто потому, что они талантливы не наказывали. Переводили же плохо потому, что талантливые люди в переводчики не попадали: не пускали их туда.

6. Остановимся немного на свойствах, которыми нужно обладать для хорошего художественного перевода. Их немного, и вот они:

1) знание языка, с которого переводят

2) знание русского языка

3) знание литературы, с которой переводишь

4) знание русской литературы

Проиллюстрируем этот списочек на примерах. Опять беру их из своей практики. Как-то я посылал в "Иностранную литературу" свой перевод "Диалогов мертвых" английского писателя XVIII века л. Литтлтона. Получаю ответ, не кого-нибудь, а редактора этого журнала и самого по анкетным данным переводчика, притом с английского, притом предпочитающего переводить литературу XVIII века:

"Начал читать ваш перевод. После 'У меня здесь какой-то жмурик, которому уж очень не хочется добро пожаловать к нам" бросил. Английский лорд не мог говорить 'жмурик'".

По одной этой фразе, самой первой в моем переводе, этот специалист сумел определить качество перевода. А я ничем не хуже по одному только его предложению сумел определить всю его творческую и человеческую индивидуальность.

7. Итак.

1) допустим английский язык на уровне школьной или даже институтской программы переводчик знает. Иначе бы он не работал переводчиком. Хотя знать нужно немного. 4000 слов основного словарного фонда, конечно, маловато, а вот 10 000 хватит за глаза: дальше должны идти интуиция и, главное, понимание. Если этого нет, и 100 000 в памяти не помогут. Допустим, название романа Хемингуэя "Across the river and into the trees" ("через реку и в деревья") переведено, как "За рекой в тени деревьев", и идея романа сразу же испоганена, уже самим названием. Фраза представляет из себя бессвязный набор слов, произносимый умирающим генералом Джексоном, героем их Гражданской войны, и напоминает приказ, который генерал упорно отдает своим солдатам. Эта фраза для американцев, давно ставшая хрестоматийной типа "мы пойдем другим путем", должна сразу же вызывать аллюзию несгибаемого даже перед лицом смерти мужества. У переводчицы же она просто превратилась в сюси-пуси:

За рекой в тени деревьев Светит огонек, Домик уже близок, Путь наш недалек.

То есть переводчица, если и знает английский язык, то не понимает его. К слову сказать, Хемингуэю в русских переводах крупно не повезло. Переводили его сплошь бабы, приглаживая энергичные, резкие, где-то даже отрывочные (Хемингуэй широко использовал для этого возможности английского языка, которых лишен русский) предложения писателя в вылизанную, ученически-правильную, слюнявую тягомотину. Отчего Хемингуэй из потного сильного мужика превратился в хлюпика.

8. 2) "Жмурик" -- это исконное русское слово, отмеченное еще в словаре Даля. И означает оно "покойник", то есть употребление данного слова с учетом того, что говорит ее Харон, как раз занимавшийся по древнегреческой мифологии переправой покойников в страну мертвых, очень даже уместно. Слово это употреблялось многими нашими классиками, в т. ч. Салтыковым-Щедриным, Лесковым, Тургеневым... список, наверняка, можно продолжить: я просто выхватил для примера первые фамилии, выловленные в Интернете. То есть этот человек не знает русского языка, потому что знать русский язык -- это нечто большее, чем не делать ошибок в слове "корова" и писать "жи ши" через "и".

Знать русский язык -- это значит иметь перед умственными глазами все его богатство, включая диалекты, специальные сферы, жаргон. Знать русский язык для переводчика -- это владеть им, то есть уметь определить языковый пласт, к которому относится слово или которому должна соответствовать речь персонажей, и находить благодаря словарям ли, личному опыту ли, интуиции ли нужные слова. Таким образом этот переводчик русского языка явно не знает, да и не любит его.

9. 3) Литературу нужно понимать, и прежде всего вообще, а не только русскую или английскую. Скажем, знать, что речь автора и речь персонажа -- это не одно и то же. 'Жмурик', возвращаясь к нашему примеру, говорит не лорд, а его персонаж, что немного не одно и то же. А то можно подумать, что Лев Толстой изъясняется такими фразами: "Знать, посидим таперича. Уморилася". Соответственно, английский лорд не мог употреблять таких слов, еще и потому, что он не говорил на русском языке. Во-вторых, английские лорды, и как раз в XVIII веке, если судить о них не по гламурным сериалам, а по английской литературе (Теккерей, Филдинг, Стерн) были хамами еще теми; и выражений не выбирали. По крайней мере, их стиль был не для дамских ушей. То есть английской литературы этот переводчик тоже не знает.

4) И, наконец, он не знает русской литературы. Это я уже сужу на основании того, как он переводил. И в частности письма английского писателя того же XVIII века Лоренса Стерна.

Главный арсенал художественных средств и стилистических приемов для любого переводчика (как и писателя) родная литература. Собственно говоря, любой перевод состоит в том, чтобы подобрать переводимому писателю аналог в отечественной словесности. Богатство русской литературы таково, что очень редких авторов есть необходимость переводить с нуля (религиозных, философских), как это делали Жуковский и Крылов, переводы которых, а также Пушкина, Лермонтова, Мея стоят в нашей литературе на одном уровне с оригинальными произведениями, изобретать (или находить) для перевода еще ненайденный стиль.

Лоренс Стерн, допустим, любил в письмах, особенно к женщинам, поприкалываться, побалдеть, позаигрывать. Так же не замыкал себя в чопорные рукавицы он и в переписке с друзьями. Стиль его далек от педантизма, много шуток, дурачества, выдумок. Переводчик же, как классная дама, прошелся по тексту бульдозером красного карандаша, начисто выравняв все "неправильности" стиля и сделав Стерна скучным занудой, который, как впавший в маразм старик, без конца жалуется на свои хоробы, либо перемывает косточки знакомым, одни и те же сплетни передавая по нескольку раз.

Если бы переводчик знал русскую литературу, он бы без труда нашел подходящий аналог. Переписка Пушкина с Керн, Дельвигом, в меньшей степени Вяземским (там слишком все серьезно), письма Чехова к Лике Мизиновой и Потапенко -- это, конечно, не Стерн один-в-один (иначе зачем было бы его переводить вообще), но хорошая стартовая площадка, как для перевода английского прикольщика, так и для того чтобы и самому и порезвиться в творческих эмпиреях.

10. И такими безрадостно напушенными от собственной значимости и творчески импотентными были все советские переводчики. Все иностранные авторы в их исполнении походили друг на друга, как будто их произведения если и не писал Розенталь, то пронесся по их страницам ураганом красного учительского карандаша. "'Советская школа' в основном пользовалась среднехорошим русским, и не похожие в оригинале авторы оказывались все на одно лицо", -- писала одна из советских переводчиц, чтобы не думали, будто я только один это заметил. Диккенс походил на Теккерея, Томас Манн как две капли воды был похож на своего брата Генриха, хотя близнецами по литературе они не были, Бальзак ни чем не отличался от Флобера, а Лу Синь от Рабиндраната Тагора, и все вместе они были на одно лицо -- не буду упоминать всуе уже приевшуюся фамилию неповинного человека, ибо писал он не пособие для переводчиков, к тому же обязательное к исполнению, а учебник для средней школы.

Я не могу назвать ни одного удачного перевода, кроме самых простых, которые и корова могла бы перевести "адекватно", если бы научилась копытом стучать по клавишам, ни одного, где можно было бы увидеть хотя бы крохи индивидуальности, хотя читал и продолжаю читать очень много и прилежно.

И здесь я назову еще одно -- совершенно необходимое переводчику художественной литературы качество. Это индивидуальность. Ярко выраженная индивидуальность, ибо, строго говоря, индивидуальностью обладает каждый, как учили в советские времена: единственной и неповторимой. Называйте ее ничего более привычным, но ничего не значащим словом талант. Все, о чем говорилось прежде: знание иностранного языка... и т. д. по списку, это даже не свойства, а условия sine quibus переводчика non. И как таковые набываются в процессе обучения и опыта практически любым желающим, если он не круглый дурак, а, как я продемонстрировал на примере переводчика Стерна, и глупость здесь не такая уж помеха.

Индивидуальность трудно определить, хотя, возможно, но чувствуется она сразу. В том числе и в писании. В характере употребляемых слов, в их расстановке, в форматировании речи. Это только кажется, что можно спрятаться за слова, и глупый человек может прикинуться умным, а трус -- смелым. Слова имеют таинственную силу выражать личность. Вот, допустим, автор этой статьи без конца употребляет некоторые слова "вообще", "конечно" и т. д. Эти слова меня уже самого достали на букву "зю", но не употреблять их не могу: иначе просто не пишется. Поэтому индивидуальность не пропьешь, не спрячешь, но ее же и не сымитируешь.

"Наиболее притягательная вещь в книге стихов не отдельные произведения, но сильная человеческая индивидуальность, прячься она за безупречной или шероховатой работой без разницы. Она выглядывает из множества масок, прекрасных или гротескных и не всегда удачных" (Уайльд)

Особенностью советских переводчиков и было полное отсутствие индивидуальности. Поэтому можно смело утверждать, что талантливых переводов советская эпоха, начиная с 1931 года (тут я иду за Олешей "в 1931 году кончилась советская литература", можно поспорить о дате -- 1932 или даже 1934, но где-то так), не дала. И дать не могла по определению. Не было необходимого человеческого материала.

11. Вся система противоестественного отбора была построена на том, чтобы искоренить индивидуальность. Нужно четко понять, что в переводчики люди с улицы не попадали. В наше время если ты, допустим, редактор журнала "Иностранная литература", то ты и внук переводчика, и сын переводчика, и брат, и отец, и дядя, и тесть, и сват, и, если возраст подойдет, и дедушка.

В Советском Союзе было то же самое, но в более изощренной форме. Прямая семейственность не допускалась и даже искоренялась. Но голь на выдумки хитра и придумала эффективную систему обходных путей. Если ты сын переводчика, то ты не мог быть переводчиком, но мог быть поэтом. Если ты сын поэта, путь в поэзию тебе был заказан, но ты мог стать переводчиком. И становились.

Семейственность это одно. Но никакая семейственность не помогала -- и в этом отличие советских времен от нынешних, -- если она не подкреплялась необходимым послужным списком: институт иностранных языков, работа в органах, активное участие в общественной жизни. Конечно, если ты был чьим-то сыном, тебя заботливо вели через эту всю систему, но ты и сам не должен был давать поводов для упреков, о чем нынешние переводчики в своих лакированных биографиях стыдливо обходят молчанием. Так что скорее люди этой профессии относились к тем, кто осуществлял идеологический контроль, чем к тем, кто стоял под контролем. Хотя одно другого не исключает. Хорошо отлаженная идеологическая машина требует, чтобы разные ее структуры следили друг за другом и контролировали друг друга.

Что не способствовало развитию морального климата в положительном направлении. Подловатость господствовала в тогдашней переводческой среде, как и в любой другой, преимущественно творческой или административной, как она господствует и теперь безраздельно.

Нравственная нечистоплотность: соврать, обещать и не сделать, не ответить на задаваемый вопрос или брякнуть в ответ первое, что придет в голову, поручиться своим честным словом и тут же наплевать на него -- была в советские времена в так называемой творческой среде столь обыденна и характерна, что, кого-то удивить ею трудно. "Увы, такова жизнь", -- скажут. "Но не всегда она была таковой в литературе", -- отвечу я, читая много мемуаров и писательских биографий. "Но не везде она такова", -- добавлю, как работавший на заводе и в научном институте.

12. Советскому переводчику вменялось в обязаловку два основных требования.

Во-вторых, нужно было обладать определенным языковым уровнем. Нужно было уметь грамотно изъясняться на русском языке (в российские времена это требование перешло в разряд недостижимого идеала, отчего вопят об утраченной якобы имевшей место быть культуре), то есть знать русский язык в пределах популярных справочников Розенталя. Переводить с иностранного в рамках учебников и словарей для системы высшего и среднего образования.

А во-первых и в главных, неукоснительно должно было соблюдаться правило: не высовывайся. А научная, артистическая, художественная жизнь, она именно требует от человека "высовываться". Талант -- это всегда высовывание над каким-то обычным уровнем.

Как следствие, в так называемой творческой среде принцип "не высовываться" породил увлекательную для описания и исторического анализа ситуацию. Талант систематически душили, но тихо так, по-домашнему ("тебе что, больше всех надо что ли"), а по лозунгам получалось наоборот: талант был востребован, его искали, к его развитию поощряли ("Алло, мы ищем таланты" -- была такая даже популярная телепередача). При этом идеологический пресс, который существовал в советские времена как-то непосредственно на таланты не давил, так что в повседневной жизни и не замечался, хотя косвенно именно ему мы и обязаны были торжеством принципа "не высовывайся".

А как же иначе, если шла такая подковерная борьба за гонорары. Этот принцип производил в творческих рядах противоестественный отбор: выживали не сильнейшие, а подлейшие. Поэтому и гнобили таланты в основном не идеологические работники, а свой брат поэт, писатель и переводчик. Едва выскочил, проявил себя -- и тут на тебя набрасывается целая шакалья стая: "Ты что думаешь лучше других; думаешь, если бы мы хотели, мы тоже не могли бы так написать. Но надо писать то и так, что и как надо, а не так, как хочется". Причем в переводческой среде данный принцип бушевал намного сильнее, чем в других сферах, даже и в связанных с творчеством. В своем собственном творчестве хоть немного, хоть как-то, хоть между строк, хоть фигами в кармане, писатели что-то пытались изобразить, а в переводах -- даже и поползновений таких не было.

13. В связи с этим хочется высказаться по одной тасуемой на своих форумах переводчиками псевдопроблеме. Должен ли переводчик быть заметным, личностью что ли, или он должен "растворяться" в авторе, быть незаметным, как судья в футболе, чтобы не мешать игре. Даю ответ. Когда человек переводит от души, для себя, то и как он хочет, то такой проблемы нет и в помине. "Вы о чем это?" -- спросил однажды Бой-Желеньский, а в другой раз Тот Арпади, в третий раз Тамсааре, и все не договариваясь друг с другом (скорее всего подобный эпизод мультиплицировался множество раз в разные эпохи и у разных народов), молодого автора, который не хотел браться за переводы, опасаясь растратить время и и растворить в другом свое собственное "я". После чего фыркнул и даже не стал развивать тему.

И правильно сделал. Ибо Бой-Желеньский, один из главных переводчиков на польский язык западной литературы, как и Биркенмайер, С. Налковская, Стафф, Ю. Тувим (его перевод "Медного всадника" считается такой же классикой польской литературы, как "Будрыс и 3 сына" русской) подробно писал о своей работе переводчика, ее принципах и технологии. Когда переводишь, видишь, правильно ли ты выбрал вещь для перевода или нет. Если переводя, словно пишешь сам, если все слова совпадают с твоими мыслями, значит правильно. Ты не переводишь, ты сам пишешь, нужные значения слов берутся не из словаря, а из памяти, ты творишь. А если переводимый автор тебе мешает: если он пишет не так, как написал бы ты сам, бросай переводить: этот автор не твой -- неужели не слышишь, как он уже изорался в могиле: "Разбой, грабеж, меня он переводит". Если бы он был знаком со сначала советскими, а потом российскими переводчиками, он бы мог сократить свой совет до простого "бросай переводить". А про себя бы добавил: "Иди лучше чистить туалеты, а то вы вечно жалуетесь, что у вас в России не хватает рабочей силы".

Из сказанного об индивидуальности писателя, в том числе и когда он переводит с иностранного языка, также ясно, что вопрос об адекватности перевода -- это примерно из серии споров о том, с какого конца разбивать ядро. Никакой текст в одном языке в принципе не может быть адекватным тексту другого языка. Эта такое же противоречие в определении, как "квадратный круг" или "ледяная вода" (хотя когда я купался в Телецком при температуре + 10, я почти поверил, что это нечто гораздо большее, чем просто бытовая метафора).

А все эти разговоры об адекватности -- это типичная и неуклюжая попытка прикрыть свою задницу, спрятаться за чужой текст. Де если правильно выбрать по словарю слова, а потом их правильно, в соответствии с правилами грамматики русского языка расставить, то гениальное произведение на одном языке само собой трансформируется в гениальное на другом. Смешная и нелепая отмазка переводчиков, тех, кто подобросовестнее, прежде всего перед самими собой.

14. Теперь о предмете приятном, потому что простом: о достоинствах советской переводческой школы. Их нет совсем, но они есть, и немалые. Их нет, если рассматривать отдельных переводчиков. Они есть, если рассматривать всю школу в целом. Переводы с иностранных языков не появлялись сами собой: нужно было всю эту работу организовать и упорядочить. Вот организация этой работы и есть главное достоинство советской переводческой школы, к которому переводчики причастны примерно столько же, сколько уборщица к достижениями космической отрасли. Не смейтесь: уберите уборщиц, и через неделю все эти ученые, инженеры, космонавты так зарастут грязью, что ни до какого космоса им не будет дела.

Культурные достижения в Советском Союзе замечал уже Г. Уэллс, побывавший в России сразу после Гражданской войны, и узнавший, что здесь затевается издание "Библиотеки всемирной литературы". Писатель-фантаст даже нафантазировать такого себе не мог: да в благополучной сытой Англии такого мероприятия, говорил он, ни в жисть не провернуть.

А "Библиотека всемирной литературы" была издана, правда, много позднее. Как были изданы или издавались и другие замечательные серии: "Литературные памятники", "Библиотека восточной литературы", "Библиотека античной литературы"... Издавались собрания сочинений многих классиков мировой литературы, отдельные авторы и переводы, как на русском, так и на оригинальных языках (в осн английском, немецком, французском). Переводились и издавались писатели народов СССР, о чем современная переводческая тусовка, целиком зацикленная на своих собственных проблемках, похоже, и не подозревает. Если бы я собрался перечислять все достижения в этой области, dies me deficiat.

Это первое достоинство, но не единственное.

15. Худо-бедно благодаря этим изданиям, Россия знакомилась с иностранной литературой, хотя несколько однобоко и коряво. Скажем, мировая поэзия, включая Шекспира, так исказилась до неузнаваемости при передаче, что совершенно прошла мимо русской литературы. Вроде есть Шекспир на русском языке, и вроде как бы его и нет, ибо что такое Шекспир, как не язык? А с этим у наших переводчиков был полный напряг: ни Пастернак, хоть немного Лозинский, ни Аникст, ни кто другой здесь не фонтаны. Фонтан Морозов, но его перевод двух пьес Шекспира скорее следует отнести к науке, чем к литературе. Как не фонтаны и все, кто пытался переводить там, где стиль и интонация превалируют, вроде того горе-переводчика писем Стерна.

Но ведь среди выразительных средств художественной литературы есть и такие, которые и студент, если бы ему дали задание, не сумел бы исказить. Сцепление событий, как у Дюма, познавательные факты, как у Жюль Верна, организация сцен или описание жеста ("не зная, чем занять себя, он встал со своего места, подошел к стоявшему в углу фортепьяно, раскрыл его, свистнул в него и снова закрыл; после чего, вставив в глаз монокль, небрежной походкой вернулся к камину" -- попробуй здесь что испортить), тропы визуального характера ("она улыбнулась так широко, как будто в лужу кирпичом запустили"). Так что при всех своих стараниях полностью угробить художественные достоинства переводимой литературы переводчики, следуя буквально за текстом, были просто не в состоянии.

Наконец, был строгий контроль за точностью перевода, понимаемой как словарное соответствие (проверяемое по словарю) переводимого и русского текстов. Такой контроль со стороны общества, то есть критики, своих же собратьев-переводчиков, которые рады были малейшей ошибке, чтобы охаять заклятых друзей-коллег, да и просто читателей был мелочным и по большому счету висел как гири на творческих ногах, мешая полету фантазии. Другое дело, чтобы оборвав эти гири, нынешняя литература не воспарила в небеса, а рухнула в грязь. Такое бывает.

Благодаря этому контролю можно было знакомиться с иностранной литературой путем сличения текстов, что, например, автор данной статьи делает постоянно. Не для того чтобы охаять переводчиков: это получается само собой -- гадость нельзя придумать, она рождается сама собой при взгляде на ближнего. А для того чтобы будучи нетвердым в иностранных языках не упустить смысла.

Ну таким образом, скажут, наслаждаться литературой невозможно: для читателя важно непосредственное эстетическое восприятие. Согласен: против правды не попрешь. Однако, кто сказал, что читатель и есть главная цель писателя. Главная цель писателя -- это писатель, а поэта -- поэт. И если переводимый автор не достигает читательского глаза непосредственно, он может и чаще всего попадает косвенным путем, через аллюзии, подражания, экранизации и прочую дребедень.

Так что, какой бы советская переводческая школа ни была, плоды ее деятельности еще долго будут висеть на русской культуре как единственная отдушина знания о литературе окружающего мира. Нынешнее поколение навряд ли сюда что добавит.

К началу страницы

К началу страницы

Jerome's Epistula LVII. Ad Pammachium De Optimo Genere Interpretandi/Письмо св. Иеронима к Памахусу

Иероним. "Вульгата"

Надпись Продолжение надписи

Но особой склонности к христианству он, поклонник античной образованности и культуры не питал. Приведем один чрезвычайно хорошо известный и часто цитируемый отрывок из одного из его писем:

"Когда много лет назад, - повествует он в одном из своих писем, -- я отсек от себя Царствия ради Небесного дом, родителей, сестру, близких и, что было еще труднее, привычку к отборным яствам, когда я отправился в Иерусалим как ратоборец духовный - от библиотеки, которую я собрал себе в Риме ценой превеликих трудов и затрат, я отказаться не смог. И вот я, злосчастный, среди упражнений поста читал Цицерона. После еженощных молитвенных бодрствований, после рыданий, исторгнутых из самых глубин груди моей памятью о совершенных грехах, я брал в руки Плавта! Если же, снова приходя в себя, я понуждал читать себя Пророков, меня отталкивала неизощренность языка: слепыми моими глазами не мог я видеть свет и винил в этом не глаза, а солнце'".

Тем не менее именно ему папа Дамасий, риторическую школу которого Иероним посещал в свое время, поручил перевод Евангелия на латинский язык. Ситуация с переводом тогда обстояла критическая. Ходило 3 достаточно авторитетных перевода на латинский и масса менее. Вот так Священное писание, острили современники, одному святой дух надиктовал одно, другому другое. Хорош же он был, когда диктовал. Нужно было свести все это в единство. Задача при этом стояла не просто сложная, а неразрешимая.

Нужно было создать совершенно новый перевод на хорошем латинском языке. Но при этом данный перевод не слишком должен был отличаться от существующих, чтобы не насмешить людей, привыкшим читать Евангелие на имевшихся переводах.

"Вы хотите, чтобы на основе старого материала я выкроил новое платье, -- писал Иероним папе. -- Да ведь любой человек, образованный или нет, взяв в руки нашу совершенно новую работу, и увидев, как она отличается от текста, по которому он привык сверяться со словом божии, не возбухнет тут же, не скажет, что это голимая фальшивка и сплошное кощунство".

Тем не менее новое Евангелие, вернее 4 канонических, он сляпал как мог. Потом, когда Тридентский собор сделал этот перевод каноническим, пришлось же святым отцам попотеть, чтобы с одной стороны привести его в норму, а с другой сделать не слишком отличным от иеронимового.

В 385 его выгнали с треском из Рима после смерти папы-покровителя, и он нашел пристанище в Палестине, в Вифлееме, в монастыре (или христианской общине, о монастырях в то время говорить, наверное, рано), рядом с которым в соседнем городке тогда находилась замечательная Теологическая Библиотека, насчитывавшая ок 30 000 манускриптов. В них Иероним и погрузился душой и телом. "Хватит балду гонять", -- отчитали его приютившие его братья, -- "нам молиться не по чему, ты бы хоть Псалмы Давыдовы перевел".

Иероним был послушным солдатом церкви. Раз надо, значит надо. И он засел за перевод. Но в отличие от евангелий на этот раз работа его увлекла. Начинал он с имевших место латинских текстов, которые поначалу хотел скомпилировать по-новой на манер евангелий. Однако это его не удовлетворило, он взялся за греческие тексты, и опять остался недоволен. И тогда он изучил иврит и в течение 15 лет перевел всю Библию. Перевод получился шедевральным, имевшим не только религиозную ценность как пособие для верующих, но и громадную литературную.

Особенности перевода

Ведь настоящий перевод это не просто ремесленное перекладывание слов с одного языка на другой, как можно подумать знакомясь с кастрированными переводами т. н. советской переводческой школы, гнусно процветающей до сих пор. Это творческий акт, часто почти конгениальный созданию произведению на языке оригинала. Такой перевод открывает просторы прежде всего родному языку, а вовсе не служит тупой цели ознакомления отечественного читателя с лучшими образцами мировой литературы.

Таков был перевод Иеронима. Стоявшие перед ним художественные задачи были не меньшими, чем религиозные. И думаю, лично для себя Иероним убил сразу двух зайцев: он сделал богоугодное дело, прилепившись сердцем к пророкам, но он и критическим взором окатил Цицерона и всю латинскую словесность. Которая пребывала тогда в состоянии унылого тупика. Латинский язык с древних времен повелось считать простым и ясным. Наверное, так оно и было. Но латинские авторы, и прежде всего Цицерон, Тит Ливий, Вергилий, в меньшей степени Гораций и Цезарь, сделали язык вычурным и запутанным.

Процветали сложные синтаксические конструкции. Один гипербат, то есть перемежающие синтаксические конструкции, чего стоит.

Difficilem habere oportet aurem ad crimina -- к преступлениям (обвинениям) следует иметь трудное ухо (т. е. судья не должен вестись на жалобы преступника о своей горькой судьбе)

т. е. между прилагательным и существительным вставлено еще 2 слова, в т. ч. сложное сказуемое

Illo nocens se damnat, quo peccat, die -- в тот день, который грешит, виновный себя обвинят

Или отнесение глагола в конец предложения. Вот еще одни пассаж из Цицерона, не самый сложный:

Etenim quid est, Catilina, quod iam amplius expectes, si neque nox (1) tenebris obscurare (3) coeptus nefarios nec privata domus parietibus continere voces coniurationis tuae potest (2), si illustrantur, si erumpunt omnia?

И в самом деле, чего еще ждешь ты, Катилина, когда ни ночь (1) не может (2) скрыть (3) в своем мраке сборище нечестивцев, ни частный дом -- удержать в своих стенах голоса участников твоего заговора, если все становится явным, все прорывается наружу?

(Русский переводчик, правда, в попытках "дать адекватный перевод", сделал еще хуже: в его переводе нет взволнованной естественности Цицерона: надуманность прямо так и прет из текста).

Естественно, такой заумный и навороченный язык устанавливал культурную планку на высоте, недоступной большинству латинян, которые тогда и составляли основной контингент потребителей христианских текстов.

С другой стороны, именно среди поклонников новой религии имели широкое хождение демократические писания. Язык их был, надо полагать, ужасающим, как и любой язык простонародья. Некоторое представление о таком языке могут дать писания Тертуллиана, сочные и выразительные, но намеренно грубые и огрубляющие. И, наверное, недаром высокообразованного римлянина тошнило от неизощренности языка.

Работая над переводом, Иероним сумел соединить две эти крайности. Он взял за основу именно народный язык -- вульгату (название переведенной им Библии Vulgata в первоначальном смысле обозначало именно язык простонародья), но облагородил ее классическими словами и оборотами, упростив синтаксис и избавившись от обильной риторики, которой грешит классическая латынь. И мне непонятно, почему изучая латинский до сих ориентируются на Цицерона, обсмеянного уже многократно за напыщенность и вычурность стиля, а, допустим, не на Иеронима или Августина.

Перевод Вульгаты отнюдь не был встречен аплодисментами. Одним из яростных его критиков выступил... Августин. Писатель, который пустил свой паровоз по тем же стилистическим рельсам, то есть наследуя классические образцы, он отплясывал ясным и прозрачным стилем... Правда, Августин критиковал Иеронима не столько за качество перевода, сколько за саму идею переводить Библию на латинский: раз бог сообщил ее людям на еврейском, на еврейском она должна и оставаться, раз с евангелистами дух божий общался на койне (огрубленный до простонародья древнегреческий язык), значит никакие переводы не допустимы в принципе. Так что Иерониму в многочисленных письмах пришлось защищать не столько принципы, сколько саму идею своего перевода.

К началу страницы

К началу страницы

Как учила Н. Галь переводчиков

1. Далеко не все, соблюдения мемуарной правды ради, убожествляли Нору Галь. Многие если не обожествляли, то весьма энтуазировали по поводу этих лекций. Всего их было прочитано на Алтае 10: 3 цикла по три лекции в каждом цикле в трех университетах, плюс еще одна незапланированная на бис в Институте культуры. От лекции к лекции число мужчин резко сокращалось.

Не лишено любопытств также отметить гендерный баланс слушателей. Мужчины, быстро смекнув, что ловить им для своей профессии здесь нечего, они уже после перерыва в первой лекции тихо линяли, а концу лекционного курса их число стремительно приближалось к нулю, практически с ним сливаясь до неразличимых очертаний. Цирковые скамейки вместо ретировавшихся представителей сильного пола заняли женщины, число которых все возрастало и возрастало, так что последние лекции уже проводились не в аудиториях, которые были запланированы ранее, а были перенесены в лекционные залы.

И хотя тематика каждого цикла была одна и та же, Нора Галь умудрялась внести в нее разнообразие подбором примеров и манерой изложения, так что все ее три лекции были непохожи друг на друга, как две капли воды (автор, очевидно, хотел сказать, что в отличие от двух капель воды, которые похожи друга на друга, циклы лекции не были не похожи, ибо их было три, а не две -- прим. ред.). У нас в универе она строила свое изложение на материале научно-технической литературы на английском языке, в политехе вдруг перекинулась на французский язык (который там исключили из программы еще в незапамятные советские времена) и на художественную литературу (для будущих инженеров, по всей видимости полагала она, очень актуально).

-- Всякий перевод, -- начала она первую лекцию в Политехе аккурат с того, что было заключительном аккордом у нас, -- это перевод не с языка на язык, а с культуры на культуру. Ибо каждое слово, каждое обрастает в любом языке целым букетом ассоциаций, связей, аллюзий. Мысль эта не новая, и ее повторяют там, где имеют дело с переводом, все кому не лень.

Повторяют-то повторяют, но на практике переводят, как нерадивые студенты: берут словарные значения слов, подставляют их в свой перевод и пытаются этой словомешалке придать более или менее осмысленный благопристойный вид. И так переводят не только студенты, но и профессиональные переводчики, и даже так называемые мастера перевода.

-- Перед вами (для демонстрации лекторша использовала то, что у нас тогда в провинции еще было новинкой -- протектор) перевод юношеских афоризмов Флабера (так было записано у Инночки, журналистки АУ, которая с восторгом прошла весь курс переводческой терапии у Н. Галь, и с конспектов которой я и передаю содержание лекций). -- Сам автор их назвал их Рens;es intimes, а наш уважаемый мастер перевода (при этих словах раздались одобрительные смешки, ибо лекторша посмотрела в потолок, словно ища там подтверждения своему определению насчет "уважаемый") перевел как "Тайные мысли".

Ну это понятно. "Интимные мысли" как-то невольно ассоциируются с интимными отношениями, интимными местами, что у мужчин, что у женщин и такими же интимными болезнями. В Советском Союзе темы хотя и не запретные, но касаться их не рекомендовалось. Как вы видите, однако, ни с чем интимным мысли Флобера не соприкасаются.

-- Я вот тут вижу, -- вдруг прервала течение своей лекции Элеонора Яковлевна, -- молодой человек смотрит в словарь. Наверное, проверяет, правильно ли я перевала слово intimes. Ну и каков результат поисков? Поделитесь с нами.

Охаянный молодой человек конфузливо поднялся и забормотал:

-- Вот здесь, кроме как "интимный" еще дается значение "задушевный".

-- Ну что ж, -- сказала лекторша, -- это уже теплее. По крайней мере, подходит ближе к флоберовскому смыслу, чем слово "тайный", ибо ничего тайного, ничего такого, чтобы могло навлечь на автора преследования или даже неприятности в его высказываниях нет. И если вы просмотрите всю словарную статью, -- продолжила она свой диалог с молодым человеком, -- то вы там найдете toucher au plus intime, или "задевать самые сокровенные чувства"...

Любопытствующее окружение тут же облапило взглядами словарь в руках молодого человека, отозвавшись шепотом одобрения лекторше: ибо она показала отличное знание французско-русского словаря.

-- ...так что перевод заголовка как "Задушевные мысли" более подходил бы по смыслу чем "Интимные" или "Тайные". И все же слово "задушевный" ассоциируется в русском языке в ряд "задушевная песня", "задушевный голос", "задушевный человек", а Флобер к таковым не относится. В своих Рens;es intimes он скорее предстает человеком ироничным, критически настроенным, желчным.

Я думаю лучшим был бы перевод, что-то вроде "Мысли для себя", "Мысли не вслух". Хотя в словаре мы не найдем и намека на возможность такого перевода. И в этом месте я возвращаюсь к тому, с чего начала лекцию. Перевод любого иностранного текста, это не только перевод с языка на язык, но в гораздо большей степени перевод с культуры на культуру. Нужно уловить ассоциации, которые связывают это слово с другими словами, а главное идеями чужой культуры. В нашем случае с идеями автора.

И если бы переводчик не ограничился словарем, а поднял в голову и почитал Флобера, он бы понял, почему эти мысли писатель назвал "интимными", то есть предназначенными только для себя, а не для публикации. Кстати, опубликованы были Рens;es intimes только после смерти автора. Переводчик бы понял, что Флобер, как писатель, был принципиальным противником того, чтобы автор высказывался прямо. Дело автора давать объективную картину действительности, а мысли и выводы, которые вытекают из этой картины, должен делать уже сам читатель.

Автор, давая прямое свое высказывание, мешает читателю видеть жизнь самому, заглушает его собственный голос:

"Рассуждения автора все время меня раздражали... Разве нужны рассуждения о жизни? Покажите жизнь, этого довольно".

Вот видите, сколько усилий нужно приложить, чтобы перевести всего одну фразу, если делать это не механически, а вглядываясь в смысл...

-- Но ведь если так подходить к переводу, если для перевода каждого слова или оборота нужно знать весь язык или хотя бы целиком автора, то нужно потратить годы, чтобы перевести даже такую коротенькую статью, как афоризмы Флобера.

-- Именно так. Иногда приходится тратить годы на перевод того, что у автора вылилось за один вечер. Но кто сказал, что труд переводчика легок? Но кроме того, если ты действительно много переводишь, если ты, как говорят молодые люди "в теме", то тебе не нужно каждый раз лезть в словарь или перерывать написанные автором тома для правильного перевода одного выражения. Если ты знаешь автора, да что знаешь... чувствуешь, ты и без многокопанья найдешь, что тебе нужно. Как слова любви правильный смысл рождает здесь не память рабская, но сердце.

Замечательная лекция. Правда, как она соотносилась с заявленной целью подучить переводу ученых, жаждущих публикаций в иностранных журналах и специалистов новейших технологий, прикрыто мраком неизвестности. И еще более непонятно понять, какую пользу эти лекции могли представлять, филологиням всех оттенков и мастей, преподавательницам вузов, школьным училками, студенткам, которым перевод иностранной художественной литературы грозил разве что в будущей жизни.

К началу страницы

Курсы по переводу в Ташкенте

На редакторских курсах в Ташкенте такого же типа специалист учил нас переводу с английского. Если мне не изменяет память, был это будущий редактор "Иностранной литературы". Хорошо помню его таблицу, где он объяснял, как переводить 15 времен английского на 3 или 6, если вид считать за время, нашего языка и какие наречия нужно прибавлять к русскому предложению, чтобы оно передавало особенности английских времен.

Ну бухтел он себе и бухтел. А нам было по барабану, чему он нас там пытался учить. На занятиях мы постоянно увлекали его в тары-бары-растабары, сколько там зарабатывают переводчики, да в каких вузах они учатся, и получают ли они иностранную литературу, издающуюся в их издательстве бесплатно и по сколько экземпляров в одни руки. Тем более ни в английском языке, ни а знании литературы учитель замечен не был. Поэтому больше он налегал на декларации типа "Переводить нужно не с языка на язык, а с культуры на культуру". И впадал в ступор, когда его спрашивали, а как это нужно понимать практически, и быстренько сворачивал на анекдоты из переводческого опыта.

И если бухтел этот главред "Иностранной литературы" на государственные деньги, так и нас редакторов собрали со всей страны на те же самые государственные деньги. Проезд, гостиница, питание -- все было за казенный счет. Если мы и платили за что, так только за спиртное, которого в Ташкенте в отличие от России было залейся.

Прибавьте сюда теплый солнечный ноябрь, обилие цветов и фруктов, когда у нас в Сибири уже трещали морозы и серебрились средь полей отнюдь не розы. Так что сама погода как бы шептала: "Хоть займи, да выпей". Там пили даже не только трезвенники, но и язвенники. Не пили только телеграфные столбы, да и то лишь потому, что у них чашечки вниз, а не вверх.

А уж как пили узбеки? Я им завидовал. Не потому что много, а потому что эстетично. Сидят на берегу канала бабаи в чайханах и тянут потихоньку из блюдечек, время от времени подливая из чайника... Чай? И я так думал сначала. Это уж Алишер Мирзаев, редактор Ферганского книжного издательства, поклонник Хемингуэя и Фолкнера, переводы которых он не с переменным успехом пытался опубликовать на узбекском, позднее мне прояснил ситуацию: "Аллах ведь запретил вино, про водку же он ничего не говорил. Но на всякий случать лучше перед всевышними очами этого не афишировать. Вот они и делают вид, будто пьют чай". Справедливости ради замечу, что валяющихся по улицам, либо нарывающихся на драку пьяных узбеков я не видел, а только русских.

Словом, не редакторские курсы, а бесплатный санаторий. Соответственно, и наше настроение колебалось в благодушных пределах от хорошего до очень хорошего (кому удавалось задружить с привлекательными редакторшами) и обратно. На занятиях по переводу мы постоянно увлекали нашего лектора в тары-бары-растабары, сколько там зарабатывают переводчики, да в каких вузах они учатся, и получают ли они иностранную литературу, издающуюся в их издательстве бесплатно и по сколько экземпляров в одни руки.

К началу страницы

Об особенностях технического перевода

Другая встреча, на этот раз очная, состоялась на полях занятий по переводу с английского языка, которые Нора Галь проводила в нашем университете в рамках отработки соросовского гранта. Это уже в середине 1990-х гг (на самом деле много раньше, где-то в конце советских времен. Но я намеренно перенес действие в лихие 1990-е, тем более что много их тогда шаландалось по провинции -- Прим. автора). С самого начала я был зол на нее, и, возможно, только и искал способа придраться. Возможностей она для этого давала более, чем достаточно.

Был тогда момент, подзуживавший мою злость не хуже чем ферромагнетик индуцирует электрический ток. Нора Галь была обыкновенным типом переводчика, как они существуют в нашей стране, то есть воспитанной на грамматических правилах и учебниках для школ и вузов. В советские времена меня такие не раздражали.

На редакторских курсах нам преподавали технику перевода. Да и на редакторских семинарах тема не обходилась вниманием. Но все это было по линии тары-бары-растабары. Вдумайтесь в нелепость ситуации: нас лечат как редактировать переводы с английского языка, хотя такие переводы ни в жизнь не выходили даже в республиканских издательствах, не говоря уже о провинциальных. Всю переводную литературу заграбастали себе столичные издательства и косили на них бабки, загранкомандировки и прочие импортные блага.

Мы же если и занимались переводами, то только с языков народов СССР, да еще с монгольского раз в год под расход в рамках ежегодного фестиваля монголо-советской дружбы: ну там, если кто помнит, "Дружба -- это Манжерок, верность -- это Манжерок, сто друзей и сто дорог, вот что такое Манжерок". И никаких проблем с теми переводами не было. Переводимые авторы присылали сделанные своими же персональными руками подстрочники, а поэты и писатели как могли лишь олитературивали их.

Иное дело, лекции по линии "Открытого общества". Интернет-центр нашего университета выиграл грант тогда на разные компьютерно-издательские дела. Но почти все деньги пошли на покупку оборудования, программ и в том числе на организацию подобных переводческих курсов.

И вот приезжает эта самая школьная дама из Москвы и на эти деньги вешает нам лапшу на уши. Если уж нужно было организовывать курсы, то почему было выписывать преподавателей из Москвы, а не ограничиться доморощенными. Толку от них было, что правда, не больше, но, по крайней мере, с Витей Люлиным, пусть он и долдон, мы хотя бы вместе в баню ходили и пили. И почему было бы не подкормить его, а неизвестно откуда вынырнувшую Нору Галь?

В конце первого часа я ухватил за жабры одну из возможностей придраться к лекторше. Шла речь о переводе технических терминов и среди прочего она перевела "машиностроение" как mashine building. Это какая-то особая фишка советских, а потом уже и российских переводчиков: переводить "машиностроение" как mashine building, Maschinenbau, machine construction. Я сказал, что в английском нет такого слова "машиностроение".

-- Ну да, -- съязвила она, -- это как "жопа". Жопа есть, а слова нет. Может и машиностроения в Англии и Америке нет, а все их автомобили, станки, турбины растут на деревьях как бананы?

Все захохотали. Я разозлился и попытался довольно-таки сумбурно объяснить, что у них совсем другая структура промышленности, что их машиностроение -- это в основном сборочное производство, а изготовление комплектующих рассыпано по многим самостоятельным сферам. Например, производство муфт, подшипников, редукторов, коробок передач... да там всего и не перечислишь, именуется mashinery. У нас же нет mashinery, а производство всех этих комплектующих (кроме требующих спецпроизводства, как например подшипники) по большей частью сосредоточено на самих же заводах, отчего у нас на ЗИЛе работает св 100 тыс человек, а на Toyote, всего 2 500, причем только 800 из них непосредственно на конвейере, а остальные это снабженцы, шофера, экономисты, которые крутятся как белка в колесе, чтобы эти 800 на конвейере не простаивали ни минуты.

Да куда там. Бабье загалдели, подняли меня на смех, как это принято у баб, причем не только женского пола, бросая шпильки о моей внешности, должности, месте жительства. Мужики были на моей стороне, и потом подходили и пожимали мне руку -- здорово ты ее уел -- но это потом, а тогда они засунули языки в задницы и молчали, как свинопасы в гробах. Короче, я психанул, и заседание продолжилось уже без меня

К началу страницы

---

Оставить комментарий © Copyright Соколов Владимир Дмитриевич (sokolwlad@narod.ru) Размещен: 31/07/2014, изменен: 29/01/2024. 135k. Статистика. Статья: Критика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"