Типы анекдотов советской эпохи

Советская эпоха удивительно богата на анекдоты. И если справедлива сентенция, что искусство не отражает, а выражает действительность, то говоря о том времени, анекдотам следует отдать предпочтение перед официальным искусством и всеми прочими жанрами. Отмечу один феномен, объяснить который пока не берусь. Это плодоносность советской эпохи на анекдоты. В сравнении, скажем, с современной. Ведь сейчас анекдотов практически не рассказывают, хотя бульварная пресса ими заполнена до отказа и, как можно судить из бытовых наблюдений, этот мусор активно поглощается рядовым читателем. Так же никто не юморит по поводу нынешних лидеров, хотя и их поведение, и их высказывания -- уже готовые анекдоты. Если о них и говорят, то не в анекдотах, и не с юмором, а со злобой и шипением. Пока что разрешить эту загадку мы не в состоянии, просто отметим: она есть.

Полные сборники ходивших тогда анекдотов, наверное, могли бы занять тома. Не все они характеризуют советскую эпоху. Большая часть их, скажем, анекдоты о жене и муже, уехавшем в командировку, обща всем эпохам и, наверное, всем народам. Нам бы хотелось обратить внимание только на такие образцы жанра, которые родились или в советскую эпоху или были приспособлены к ней и могут быть поняты только из ее реалий.

Читать без пояснений эти анекдоты невозможно, что делает их совершенно не приспособленными как художественный феномен: что это за анекдот, если его надо объяснять. Но с другой стороны это же делает их интересными для историка, ибо дает такие детали эпохи, которых, как я вижу, ни документами ни воспоминаниями выловить не удается.

Основная масса анекдотов приводится мною по памяти, поэтому большая их часть относится к 1970-80-ым гг, хотя я привожу то, что удалось подцепить от родителей. И еще. В данной подборке я стремлюсь скорее показать сферы, где буйствовали примеры этого жанра, чем озадачить или повеселит читателя.

Бытовые анекдоты

"Лежат молодые, и занимаются сексом.
-- Ой умру, ой умру, -- стонет молодая.
-- Ничего, сынок, -- комментирует отец, -- жарь дальше. От этого еще никто не умирал.
-- Ой, обделаюсь, ой обделаюсь.
-- Кончай, сынок. Это с ними бывает."

Возможно, анекдот и не так уж устарел, но в советские дохрущевские времена, скученность была офигенная. "Коммунальная квартира, коммунальная страна" -- как пелось в одной песне. Я с братом спал долго на одной комнате, а всего в нашей квартире жило 6 человек: мы два брата, мать с отцом, и дед с бабкой, да еще около полугода брат матери, когда вернулся из армии. И это при том, что наши жилищные условия были выше средних, в нашем 80-квартирном доме было всего 8 отдельных квартир. А ведь и коммунальная квартира была за счастье: люди жили в подвалах, частных домах, и даже землянках. И лишь в начале 1960-х гг при Хрущеве жилищный кризис хоть немного рассосался. Заметим, после Хрущева такого массового улучшения жилищных условий уже больше не было и нет.

Или вот такой бытовой анекдот, отразивший ситуацию с высшим образованием.

"Два бандита нападают в темном переулке на прохожего:
-- Снимай пальто.
-- Ребята, пощадите, последнее. А под пальтом вообще ничего нет.
-- Тогда снимай шапку.

-- Да мороз же. Как я жить буду?
-- Да кто ты такой?

-- Инженер.

-- Так бы и сказал сразу. Васька, дай ему десятку".

Это уже 1970-е, когда страна наплодила инженеров и учителей выше не могу. Если в 1950-е и даже в 1960-е высшее образование -- это был гарантированный быстрый карьерный рост ("ученье свет, а неученье -- чуть свет и на работу"), то к концу советской эпохи для большинства дипломированных специалистов их диплом был дорогой в никуда:

"-- Леонид Ильич, но почему нам инженерам (врачам, учителям) так мало платят? Вон рабочие -- по 400-500 рублей в месяц заколачивают (очень хорошие суммы в 1970-80е гг).

-- Чтобы много получать, надо мало учиться."

Непонятно, анекдот это или реальный случай, ставший анекдотом. О том, как этот процесс идет уже в новой России и куда он заведет, -- даже думать не хочется.

Иногда в национальный колорит облекались анекдоты политические, чтобы "смешнее было".

"-- Резо, ты знаешь, что у моего сына свадьба?
-- Вах-вах, как время летит. Поздравляю.
-- Понимаешь, хочу гостей угостить на славу. Не продашь ли ты мне барана?
-- С радостью бы, да нету. Но могу тебе дать совет: иди к Арчилу, он счетоводом при скотоводческой бригаде, он тебе может помочь".
-- Арчил, не продашь ли ты мне барана.
-- С радостью, дорогой, но не могу. Но могу тебе дать совет..
-- Мне нужен баран, а не совет.
-- Вах-вах, разве ты не знаешь, что у нас страна советов, а не страна баранов."

А вот еще анекдот, соль которого сразу и не схватишь:

"Приходит еврей в ЗАГС.
-- Можно мне поменять фамилию.
-- Нет проблеме. Какую фамилию вы хотели бы взять?

-- Сидоров.
-- Так, так. Ха. Да вот же, в прошлом месяце вы уже меняли фамилию. Были Кацем, стали Смирновым.
-- Ну да. Теперь меня спрашиваю: 'Как ваша фамилия?' и я отвечаю 'Смирнов'. 'А какая была раньше?' И что меня отвечать? 'Кац'? А так я буду говорить 'CСмирнов'.

Анекдот относится к 1920-м гг. Тогда сменить фамилию было так же просто, как приватизировать квартиру в 1990-е гг: пришел в ЗАГС, выдали новый паспорт -- вот и вся процедура. Кстати, если кто не знает: большинство сегодняшних русских фамилий родилось именно в те годы. Был на Алтае такой писатель, Юровский, который очень интересовался этим вопросом и собрал в свое время большую картотеку. Дело в том, что тогда обо всех фактах перемены фамилии сообщали в местных газетах. Все их 4-е последние полосы были усеяны мелкими объявления: "Такой-то становится таким", "Такой-то становится таким". Именно тогда многие неблагозвучные и даже непотребные русские фамилии -- а таких было пруд пруди: разных Свиноуховых и Тупорыловых -- превратились в нейтральных Гавриловых, Петровых, Родионовых.

Юровский даже приводил такое объявление: "Актриса Манда-Блядищева меняет фамилию на Иванова". Кто эта Манда-Блядищева, почему у нее была такая фамилия, этого скупые строчки газетного объявления, к сожалению, не раскрывали. Кстати, не обязательно ее характер соответствовал такой паскудной фамилии. Ведь многие фамилии давались крестьянам помещиками из чистого самодурства.

"Идет мужик, а на помойке женщина висит с задранным подолом. Он ее поимел и удивляется:
-- Баба еще хоть куда, а ее на помойку выбросили".

С советской действительности как таковой этот анекдот мало соотносится, но очень метко подмечает бытовые реалии тех лет. Во дворах в 1950-е гг стояли помойные ящики, сколоченные из штакетника, покрытые белой известью: этакие внушительные прямоугольные короба со скосом в полтора метра высотой. Забросить туда мусор было нелегко: я уже 12-13 летним пацаном ходил выносить мусор с матерью, иначе вполне можно было вывалить содержание ведра (мусорных пакетов тогда не было) себе на голову. Что же говорить о женщине небольшого росточка, скажем 150-155 см. Конечно, вывалить мусор для нее было серьезной проблемой, и она вполне при выполнении этой операции могла повиснуть на помойке.

К бытовым тесно примыкают профессиональные анекдоты -- о врачах, политработниках, офицерах:

"-- Папа, -- спрашивает сын у отца-генерала. -- А я буду офицером?
-- Будешь, сынок, будешь.
-- А генералом?
-- Обязательно будешь.
-- А маршалом?
Со вздохом:
-- Маршалом нет. У маршала собственные дети".

Национально-еврейские

"-- Мыкола, дывись, москали замисть наших "пыво" кажуть, тпьфу, "пиво".. У, вбыл бы."

"-- Вано, -- говорит учитель в классе. -- К доске, докажи теорему Пифагора.
-- Возьмем любой прямоугольный треугольник. На его сторонах построим прямоугольники, в основании которых..
В классе смех.
-- Садись Вано. От твоего доказательства даже мухи жужжать перестали: все заснули. Вахтанг, попробуй ты. Докажи, что сумма квадратов.. ну ты знаешь.
Встает Вахтанг и бьет себя в грудь:

-- Мамой клянусь.
-- Молодец, Вахтанг. Получай пятерку. Порадуй маму."

Исключения составляли анекдоты с еврейской тематикой. Считалось, что евреи мало работают и все при блатных местах, и много получают (самый короткий анекдот "еврей-дворник").

"-- Мойша, ты сколько получаешь?
-- Да как тебе сказать, ну, допустим, 120 в месяц.
-- Да?
-- Ну и еще кое-что. А ты?
-- Да я, да я. Чо обо мне говорить. Всего 80.. Ну и еще кое-что.
-- Ого? А вот Ося? Про него ничего не слыхать?
-- Ося? Ты же знаешь, он всегда был такой неудачник, он получает всего 400."

Война на Ближнем Востоке, где СССР безоговорочно стоял на стороне арабского мира против Израиля, влила в эту тему новую струю:

"Заявление ТАСС. По поручению советского правительства и Центрального комитета Коммунистической партии Советского союза, ТАСС уполномочен заявить: если Израиль не прекратить своей агрессии против прогрессивных арабских стран, советские бомбы полетят на еврейские города: Киев, Минск, Кишинев, Одессу"

Почему-то считалось, что там "живут одни евреи".

Ходили также анекдоты про Армянское радио, но обнаружить в них какую-то особую национальную подоплеку трудно:

"Армянскому радио задают вопрос:

-- А правда, что в СССР с мясом плохо. (Имелось в виду, что мясо в свободной продаже, особенно в провинции купить было невозможно)".

-- Нет с мясом в СССР хорошо. Вот без мяса плохо"

Политические

а) о политической жизни общества

В конце советской эпохи партийные органы взяли моду по выходным -- чаще всего в субботу -- проводить так называемые субботники, то есть заставляли целый день работников даром работать на государство, а так называемых "белых воротничков" -- инженеров, врачей, учителей -- использовать на уборке мусора, благоустройстве и т. д. К "узаконенному" 22 апреля -- день рождения В. И. Ленина -- добавлялись субботники в честь полета в космос, 40-летия снятия блокады с Ленинграда, в честь открытия очередного съезда компартии. Естественно, воспринимались эти субботники очень болезненно: кому охота свой выходной день отдавать государству ни за здорово живешь (явка была строго обязательной, хотя и декларировались они как добровольные: лицемерия в советские времени было хоть отбавляй -- что поставит историков перед непреодолимыми трудностями при изучении эпохи только по документам):

"Собрались звери после субботника выпить: денег на бутылку хватило, на закуску нет.
-- Да вон там ворона сидит с сыром. Лиса, ты у нас самая ушлая, сходи, будь другом, вымани ради компании.
-- Эй ворона, ты что, на субботнике-то не была что ли?
-- Как не была, -- зажав сыр в крыло, отвечает ворона. -- Была, была.
-- А завтра воскресник будет, поди уже знаешь?
-- Как, опять, -- хватается за голову и роняет сыр ворона."

Хронологически время отсчитывалось не только по годам, но и по пятилеткам, а в конце правления Брежнева и по годам пятилетки. Первый год назывался начинающим, второй -- продолжающим, третий -- определяющим, поскольку, если третий год будет выполнен, то хозяйство должно набрать темп для успешного завершения пятилетки, четвертый -- решающий, а пятый -- завершающим:

"Теперь у нас вводится новое название дням недели: начинальник, продолжальник, определяльник, решальник и завершальник.
-- А суббота и воскресенье?
-- Субботник и воскресник".

Ходили анекдоты и о политической системе в целом:

"-- Папа, а что такое правительство?

-- Ну это вроде папы, все делает, обо всем заботится.
-- А партия?

-- Это как мама: ничего не делает сама, но всем руководит.
-- А профсоюз?
-- А это как бабушка. Во все вмешивается, но никто ее не слушает".

"На приеме у секретаря горкома:

-- Если мне не дадут квартиру, я все расскажу про вас.
-- Что все?
-- А как мы с вами спали.

-- Ну хорошо, выпишут вам ордер.

-- Спасибо.
-- Минуточку. И все-таки, где мы с вами спали?
-- Да много раз. Вы что не помните? И на партконференциях, и на собраниях, только вы в президиуме, а я в зале".

Анекдот ярко показывает, как проходили в советское время общественные мероприятия. Впрочем, здесь мало что изменилось и сейчас. С другой стороны, все общественная жизнь носила очевидный показушный характер. Ни на съездах, ни на собраниям, нудных, долгих, утомительных, царила сплошная говорильня: никаких вопросов там не решалось. Все вопросы решались за кулисами и без протоколов. Недавно читал современного историка. Он занимается XX съездом партии, и пишет, как трудно найти документы и материалы об этом событии. Масса, конечно, "Материалов съезда", масса публикаций, но никаких фактов, ничего о подлинной истории съезда, которая как и все в СССР, была закулисной. Чуть ли не единственным источником оказались частные записи одного из помощником секретаря ЦК.

б) кампанейские

Общественно-политическая жизнь в стране советов шла от кампании к кампании.

Самая мощная на моей памяти -- это разоблачение культа личности после XXII съезда в 1961 году, когда это событие из кулуарного стало массовым. Сегодня это кажется мелочью, но тогда потрясение массового сознания было огромным. Люди были буквально сбиты с панталыку: казалось, мир перевернулся и опрокинуты все основы.

"Дед с внуком рассматривают книжку. Портрет К. Маркса.
-- Этот дедушка очень хороший. Он заложил все основы, он научил бедных, как бороться с богатыми.
Далее портрет Ленина:
-- А этот дедушка еще лучше, это самый лучший человек на Земле, какие когда только были.
Портрет Сталина:
-- А это плохой дедушка, тиран, убил много хороших людей.
Доходят до портрета Хрущева.

-- А этот дедушка? -- спрашивает внук.
Дед в замешательстве чешет затылок:
-- Черт его знает. Вот умрет, тогда узнаем."

Вообще если Сталина боялись, то фигура Хрущева сразу стала популярной для насмешек. Что бы сейчас ни говорили, но не уважали его: справедливо или нет -- это уже судить суду истории.

"Попадает Хрущев в рай. А там в тельняшках с бескозырками расхаживают Маркс, Ленин, Сталин. И у всех на бескозырках торчат две буквы ТК. И Хрущеву выдают такую же тельняшку и бескозырку с теми же самыми буквами.
-- А что они значат?
-- Ну как: Маркс -- теоретик коммунизма, Ленин -- творец коммунизма, Сталин -- тиран все того же коммунизма?
-- А я?
-- А ты трепло коммунизма (вариант: "тля кукурузная")".

Злое название "тля кукурузная" напоминает о другой широкой кампании хрущевских времен. Наш лидер побывал в США, увидел, какие преимущества для сельского хозяйства сулит культивирование кукурузы и решил насадить эту культуру в нашей стране. Возможно, идея была неплохой, но ее исполнение, как всегда, сопровождалось массовым идиотизмом ретивых советских начальников.

"Прилетели американцы на Луну. И начали ходить и планировать: здесь будет военная база, здесь будет военная база (это такая была пропагандистская фишка: американцы только и думают о том, чтобы разместить по всему миру направленные против стран социализма военные базы).
И тут вылезают лунные жители:
-- А к нам уже прилетал маленький лысенький и говорил: 'здесь будет кукурузное поле, здесь будет кукурузное поле и здесь тоже кукурузное поле'".

Удивительно, но анекдотический вал даже не коснулся другой массовой хрущевской компании -- покорения целины.

А вот разоблачения культа личности, начавшееся в 1961 году (сейчас началом считают 1956, но это неверно: доклад Хрущева был закрытым, хотя все все знали, а массовой и публичной кампания стала только после XXII съезда). И эта кампания, с прискорбием можно отметить, засвидетельствовала некоторую быдловатость великого советского народа. Насмешке подвергся в них не Сталин, не культ, а его разоблачители:

"Заходит Микоян к Хрущеву, а там.. сидит Сталин и трубой попыхивает (опускаю начальную часть анекдота с обстоятельствами, приведшими к такой ситуации). Микоян на цыпочках подходит и охрипшим голосом, указывая на дверь, шепчет:
-- Это не я. Это все Никита".

"Хрущев с трибуны съезда громит Сталина. И вдруг голос из зала:
-- А вы-то сами где тогда были?

-- Кто это сказал? -- взвился Никита Сергеевич.
В зале молчание.
-- Повторяю свой вопрос: кто это сказал?

Гробовое молчание.
-- Вот и я там был".

Уже в послебрежневские времена на анекдотический зуб попала еще одна кампания -- антиалкогольная.

"Собрались как-то во время Ялтинской конференции Рузвельт, Сталин и Черчилль выпить. Да не в формальной обстановке, а просто по-мужски. Купили пузырь, отыскали укромный уголок у берега моря. И только начали пить из горла, как невесть откуда взявшийся пацан выстрелил из рогатки, разбил пузырь и деру:
-- Как хоть тебя зовут? -- крикнул вдогонку Сталин. И услышал издалека:
-- Миша Горбачев".

Были и менее крупные кампании, о которых только, возможно, благодаря анекдотам и сохранится память.

"Приходит мужик с жалобой:

-- Бригадир совершил по отношению ко мне рукоприкладство.
-- Конкретно?
-- Он меня ударил.
-- Еще конкретнее. Чем ударил?
-- Молотком.
-- Вот и иди в промышленный обком, а не к нам в сельскохозяйственный. Вот если бы он тебя кнутом ударил, тогда совсем другое дело".

Это анекдот из конца хрущевского правления: все обкомы партии были разделены на два: промышленный и сельскохозяйственный. В каждом регионе было по два первых секретаря, два бюро, два аппарата. Правда, помещений на всех не хватало: скажем, на Алтае оба крайкома помещались в одном здании. Путаница была офигенная. Возможно, это разделение и было главной причиной дворцового переворота, приведшего к отстранению Хрущева от власти. Поняв неудачность эксперимента, он вновь объединил обкомы в один, и многие при теплых местах этих мест в одночасье лишились.

На рубеже 1970-80 х годов страну охватила митинговая стихия. Ничего общего с протестным движением она, конечно, не имела. Обыкновенно на заводе, в рабочий перерыв, или в институте всех рабочих, студентов и преподавателей сгоняли в актовый зал или другое место попросторнее. Затем выступал присланный человек из райкома, два-три "труженика" с заранее заготовленными и согласованными бумажками и принималась резолюция. Митинги были в поддержку решений партии и правительства, либо протестные -- против нарушения прав человека где-нибудь в Чили или американской агрессии во Вьетнаме или еще что-нибудь в этом роде. Помню митинги с требованием освободить из заключения лидера Компартии Чили Луиса Корвалана. Вот как это отразилось в анекдоте:

"Читает мужик на таком митинге по бумажке что положено. А потом вдруг заканчивает:
-- А от себя добавлю: если эту Луису с карнавала не выпустят, я завтра на работу не выйду."

Комизма ситуации добавляло то, что сообщения о подобных митингах за рубежом обязательно соседствовали с сообщениями о забастовках. Была такая стандартная газетная формула: "прошли митинги и забастовки". В Советском же союзе вслед за митингом должен был последовать трудовой подъем и еще больший энтузиазм на производстве.

Или еще:

"Вбегает мужик в партком и истошно орет:
-- Свободу Леониду Ильичу Брежневу! Свободу!
Несколько опешившие партдеятели:
-- Мужик, ты чо несешь такое.
-- А вы что не читаете газет? Смотрите: 'В заключении (согласен, несколько неграмотно) Леонид Ильич сказал следующее'".

"Заходит мужик в магазин:
-- Девушка, у вас есть что-нибудь мясное?
-- Нет, а зачем вам, вот, пожалуйста, рыбные продукты -- это очень питательно и полезно. А, содержащийся в рыбе фосфор..
-- Девушка, мне нужно, чтобы у меня стоял, а не светился".

А это уже реакция на так называемые "рыбные дни", которые ввели в 1976 года постановлением партии и правительства. Один день в неделю во всех столовых должны были быть только рыбные блюда, кроме того рыбу во всех СМИ продвигали как эквивалент мяса, а в магазинах все отделы, до того бывшие мясными, стали рыбными. В анекдоте также интересна реплика продавщицы: работники торговли были обязаны не просто продавать рыбу, а объяснять покупателю ее полезные свойства, "разъяснять" политику партии в этом вопросе.

в) Юбилейные

Советская история не знала событий. В качестве таковых были юбилеи. Юбилеи советских времен интересны для историка тем, что именно они задавали идеологический вектор. Наиболее важными, даже судьбоносными были

а)10-летний юбилей Октябрьской революции (1927), как раз и назвавший ее революцией и социалистической, до этого даже большевики называли события 1917 г Октябрьским переворотом

б) кощунственный 100-летний юбилей со дня смерти Пушкина (1937) и не только потому, что празднуют дни рождения, а год смерти -- отмечают как дату памяти, но и по тому, что на пике репрессий он переключил общественное внимание совсем на другое

в) 20 лет победы (1965); после этого праздника родилась понятие ветеран ВОВ, а 9 мая стало нерабочим днем

г) 50 лет Октябрьской революции (1967)

д) 600-летие Куликовской битвы (1980), отмеченный резким всплеском русского национализма

е) 40 летие победы (1985), празднование которой началось еще в 1984 как ответ на такое же массовое мероприятие на Западе; именно тогда субботники кроме "законного" 22 апреля стали проводиться чуть ли не каждый месяц; мне этот юбилей памятен, как редактору издательству массовым наплывом мемуаров участников Отечественной войны -- как-то я посчитал -- 13 рукописей в 1985 году, ок 80 в 1988, и 2 (две) в 1990.

И самый массированный -- 100-летие со дня рождения Ленина (1970) ("остоюбилеело" -- как шутили тогда). Именно тогда зримо впервые появились анекдоты про вождя мировой революции. В основном, конечно, пошлые, на постельную треугольную тему Ленин -- Крупская -- Дзержинский. Но были и анекдоты, затрагивавшие вопросы общественно-политической системы:

"Проверяется школа.
-- Скажика-ка мальчик, -- спрашивает член комиссии пацана лет 10, указывая на портрет Ильича, -- кто это?
-- Как кто? Наш сторож.
Ошарашенные члены комиссии задают тот же вопрос уже старшеклассникам. Ответ тот же:
-- Наш сторож.

-- Что у вас творится, -- приходят они к директору школы. -- Что вы у вас здесь развели?
-- А что такого?
-- Ваши школьники не могут даже правильно на вопрос, кто вот на этом портрете, -- естественно, портрете Ленина тогда был на самом видном месте в каждом кабинете, при всем почитании Брежнева, заменить ленинский портрет на его не осмеливались.
-- Как не могут? Это же наш сторож!.. Да я позову его.
Входит в кабинет.. вылитый Ленин.
Члены комиссии как языки проглотили. Наконец один из них:
-- Вы бы хоть бородку сбрили.
И 'сторож' характерным ленинским говорком (который всем нам с детства был знаком по щукинской роли):
-- Э-э, богодку, батенька, сбгить недолго, а как же быть с убеждениями?"

Удивительно, но вторая по масштабности юбилейная страда -- на моей памяти, по крайней мере, -- 40-летие Победы никак не отразилась в анекдотах, разве лишь косвенно: много шутили по поводу расплодившихся тогда субботников. Не было анекдотов и на празднование юбилеев Октябрьской революции, ни Куликовской битвы. Выходит, не всякий юбилей годен на анекдоты.

Интересно было бы знать, как в анекдотную стихию вписался Пушкин и как это корреспондировало со сталинской политикой. Я, к сожалению, застал эту стихию уже на излете, когда Пушкин превратился в типаж бонвивана:

"Сидят декабристы, пьют вино и обсуждают женщин. Один из них вдруг восклицает:
-- Господа, господа. Давайте говорить о прекрасном: о поэзии, об искусстве, о музыке.
Пушкин, который уже пьяный дремал в кресле, неожиданно проснулся:
-- Кстати, о музыке. Трахал я тут одну недавно на фортепьяно. Скользкая штучку, доложу я вам."

После где-то 1970 г Пушкин совершенно исчез из анекдотов, оставив свою тематику поручику Ржевскому. И недавний 200-летний юбилей со дня рождения, так и не вернул нашего великого поэта фольклору. Из чего можно судить, что этот юбилей был все же надуманным, чисто формальным и не дошел до наших сердец. А с другой стороны, менее утешительной, что Пушкин превратился в почитаемую икону и перестал восприниматься как живое явление.

г) общественно-политическая система

Сколько бы не было добродушных или едких политических анекдотов, все они во времена развитого социализма касались "отдельных недостатков", не затрагивая общественно-политической системы или коммунистической идеологии в целом. Ситуация резко изменилась в 1980-е гг, причем, кажется, можно назвать даже переломную дату -- 1982 -- смерть Брежнева. Вдруг как-то все прониклись ощущением, что что-то не так в датской королевстве:

"Приезжает мужик из загранпоездки и рассказывает в коллективе (а тогда мы жили за железным занавесом и каждый, кто побывал за границей, хотя бы пару дней в туристической поездке, еще долгое время был центром всякой компании и расспросам не было конца; кроме того, он должен был еще и формально "отчитаться перед коллективом", то есть на обязательной политинформации рассказать своим коллегам, что он видел), как там все хорошо: и в магазинах все есть и цены дешевые, и.. и.. и.. так далее.
-- Но, но, -- постукивает парторг карандашиком по столу, -- там хорошо, где нас нет.
-- Вот, вот, там хорошо, где вас нет."

Вызывало раздражение и непомерное возвеличивание Брежнева ("зовите меня просто Ильичом"). Иногда сама жизнь преподносила как на блюдечке случаи, не уступающие анекдотам. Моя пятилетняя племянница как-то спрашивает меня:
-- А кто самый лучший человек на земле?
-- Думаю папа с мамой.
-- Ну правильно. Ну а вот кто еще?
-- Ленин?
-- Ну Ленин. А вот лучше-лучше всех?

-- ??
И с торжествующим видом:
-- Леонид Ильич Брежнев.

"Беседуют два охранника в Кремле:
-- Говорят, нужно охрану Мавзолея усилить.
-- Зачем?
-- Да Брежнев все с раскладушкой проситься ночевать. (Фигурантом этого анекдота был и Хрущев)"

"-- Тут врача из Америки вызывали: делать Брежневу пластическую операцию.
-- Что так серьезны дела?
-- Конечно, нужно грудь надставлять."

Имелось в виду, что Брежнев нацеплял на себя столько наград, что уже на его груди они не умещались.

Часто в это время сравнивались правители разных лет:

"Как у нас было в стране при Сталине? Один правит, все сидят. А при Хрущеве? Один правит, а всех тошнит".

Далее шло как было при Брежневе, но к сожалению, забыл. Зато хорошо помню другой анекдот на эту тему:

"Вот что бы сделали разные правители, если бы в пути поезд остановился?
Ленин: 'Товарищи все выходите, будет субботник по расчистке путей'
Сталин бы приказал этого расстрелять, этого посадить, и поехали дальше.
Брежнев: 'Так, все закрываем глаза, раскачиваемся из стороны в сторону. И едем, едем, едем..'"

"Китаец (чукча, узбек) вернулся домой со съезда КПСС и рассказывает: "Сыма в Москве был, Сыма умным стал, все знает: Оказывается, Карл, Маркс, Фридрих, Энгельс не четыре человека, а два, а Слава КПСС -- вообще не человек."

Интересно, как воспринимала себя в анекдотах общественно-политическая система сталинской эпохи? Конечно, анекдоты тогда были делом не безопасным, и многие даже сидели за них: таких называли язычниками. Но не быть анекдотов просто по определению не могло. В 1979 г был 100-летний юбилей Сталина. Официально он не отмечался, но подспудные ручейки тлели. Грузовые шоферы разъезжали с маленькими портретиками вождя народов на лобовом стекле, в фильмах нет-нет да появлялся Сталин, как мудрый и умный вождь народа. Тогда же появились, или, может быть, возродились и сталинские анекдоты, похожие на реальные случаи, или реальные случаи, превращенные в анекдоты. Так, в писательских и окололитературных кругах много говорилось на тему Сталин -- Фадеев:

" --Товарищ Фадеев, я вам звонил на днях, а вас нигде не могли найти. В чем дело?
-- Болел, товарищ Сталин.
-- И чем это вы болели, позвольте спросить?
-- Запой, -- откровенно признался Фадеев.

-- И сколько же вы болеете запоем?
-- Обыкновенно две недели.
-- Товарищ Фадеев, наши рабочие и колхозники трудятся ударно, принимают повышенные обязательства, выполняют досрочно план. Не могли бы и вы болеть ударно, и проводить очередной запой, скажем, дня в три-четыре?"

Если Хрущева чаще всего высмеивали за его эксперименты, то Брежнев прочно утвердился в народной памяти, как маразматик:

"Брежнев попросил своего помощника написать для него доклад.
-- Минут на 5, не больше.
Доклад был написан, и Брежнев читал его по бумажке целых полчаса.
-- Доклад -- хороший, -- похвалил он помощника, только я ведь просил на 5 минут.
-- Леонид Ильич, так я вам отпечатал в 6 экземплярах".

Замечу, что такое отношение к Брежневу не совсем справедливо. Его неадекватные речь ("сиськи-масиськи" = "систематически"), поведение (целование взасос с иностранными лидерами), потуги на литературный талант -- все это можно отнести буквально к 2-3 последним годам его правления из 18. Но именно за эти-то два-три года, он и войдет, похоже, в историю.

д) международная обстановка

В советские времена международные события были неотъемлемой частью политической жизни. Да и как иначе. Каждый день по телевизору показывали новости, программу "Время", а, кроме того, и специальные аналитические программы: "9 студия", "Международная панорама", "Сегодня в мире", причем в отличие от внутриполитической жизни страны, сплошь состоявшей из официальной хроники и "надоев-пудоев", международная жизнь, действительно, подавалась интересно. Добавьте к этому газету, которую каждая семья просто обязана была выписывать, регулярные политинформации на работе, и вы поймете, что международная жизнь буквально входила в каждую семью.

"-- Вань, а Вань, ну что ли в постель?
А Иван уставился в телевизор:
-- Отстань, некогда.
Через нескорое время:
-- Вань, как хочешь, а я е.. хочу.
-- Вот блин. Тут в мире такое творится, а ей лишь бы.."

Вот анекдот, имитирующий сообщения официальной хроники. Относится к чехословацким событиям

"Вчера в Москве, в Большом кремлевском зале состоялись официальные переговоры руководства партии и правительства СССР с руководством братской Чехословакии. С чехословацкой стороны присутствовали т. Гусак, т. Дубчек, с советской т. Брежнев, т. Косыгин и т. 55".

Заметим, что до самого ввода этих Т-55 никакой официальной информации о том, что происходит в братской Чехословакии не было. Правда, слухи дополнялись работой вражеских радиоголосов, которые тогда многие ловили по своим приемникам.

К международной тематике примыкает (а по количеству правильнее сказать, что международная тематика к ним примыкает анекдоты, сравнивающие наш и их образ жизни).

Целый цикл таких анекдотов посвящен встречам нашего (Хрущев, Брежнев, Горбачев) и их руководителя (Эйзенхауэр, Кеннеди, Никсон, Картер, Рейган; после Рейгана "встречи" на анекдотической волне прекратились).

"Брежнев и Никсон устроили автомобильное ралли. Бегут наперегонки Кеннеди и Хрущев. Никсон прибывает первым. На другой день ТАСС сообщает: 'М.С. Хрущев занял почетное второе место, Никсон -- предпоследнее"

Сравнительные анекдоты, разумеется, касались не только встреч "на высшем уровне", но и отражали на бытовом уровне характер наших взаимоотношений с иностранцами, которые после 1957 г (Московский молодежный фестиваль), все более и более учащались. Характерно, что если в анекдотах на национальные темы роль "дурака", как правило, принимает на себя другая нация, то сопоставительных именно русские выглядят в не лучшем свете, как в этом анекдоте еще сталинских времен:

"Сидят в Берлине русский и американский офицеры, пьют водку. Не хватает. Американец посылает своего денщика за новой бутылкой. Смотрит на часы:
-- Вот он спускается по лестнице, вот заходит в трактир, покупает бутылку, выходит, идет по улице, поднимается. Джон!
-- Я здесь, сэр!
Сидят дальше, теперь очередь советского офицера:
-- Иван, не подкачай. (И далее в том же порядке) Вот он спускается по лестнице.. Ванька!
-- Я здесь! Шапку ищу".

Многие случаи такого общения сами похожи на анекдоты. Мой отец встречался с американцами, правда, не в Берлине, а в Иране. Рассказывает, как у них однажды прокололось колесо, а залатать его было как назло нечем. А мимо проезжал американский джип (по согласовании в Иран были во время войны введены войска всех главных союзников: наши, американцы и англичане). Отец остановил его, попросил, если можно, помочь. Американский офицер посмотрел на шину, латанную-перелатанную, да как пнет ее. Так и полетела она в ущелье. И тут же сел на джип и уехал. Никто, конечно, такого не ожидал, говорит отец. Сидим думаем: доставать ее или добираться до казармы. А тут возвращается американец на джипе, с домкратом, со всем необходимым и в пару минут ставят новое колесо. О'кей, спасибо.

А вот анекдот уже советских времен. Не помню его весь. Помню только, что

"познакомился наш парень с американкой и она вроде как что-то ему собирается дарить. А у нее на груди цветок. Парень, как заорет туда:
-- Нам ничего не надо. У нас все есть."

Шутка шутками, но общение с иностранцами было под очень сильным негласным контролем спецорганов. Когда я учился в Литературном, мне все хотелось пообщаться с немцами из дружественной ГДР, которые тоже там учились по студенческому обмену. И всякий раз, когда я подсаживался к немцам, тут же рядом оказывался кто-нибудь еще, мне незнакомый и быстро брал беседу в свои руки. А потом меня вызвали в деканат и попросили не приставать к иностранцам.

Завод, на котором я работал, поставлял продукцию по всему свету. В частности многие мои однокурсники сумели не просто побывать в Индии, но и поработать там по нескольку месяцев.

-- Ну и как там, индийцы?

-- А никак. Мы с ними общались исключительно через переводчика. Жили в специальном коттеджном городке. Там же был магазин, прачечная, выходить за пределы запрещалось, так и жили своей замкнутой колонией, а Индию видели только на экскурсиях.

Ярко в этих анекдотах отражались и особенности нашей политической системы:

"-- У нас в Америке, -- говорит американец, -- свобода слова. Я вот могу выйти на площадь и сказать 'Рейган -- дурак' и ничего за это мне не будет.
-- Я тоже, -- отвечает русский, -- могу сказать 'Рейган -- дурак' и мне тоже за это ничего не будет".

"Сидят русский и американский разведчики и выпивают. И как водится, сравнивают, чья служба лучше:
-- Вот вы Кубу-то просрали", -- говорит русский.
-- А вы Польшу.
-- А вы Афганистан.
-- А вы Чили.
-- Постой, постой, да ведь чилийский переворот, не в сентябре ли он был?
-- В сентябре.
-- Тогда понятно. Мы ведь все в сентябре на картошке были".

Да, картофельная эпопея -- незабываемое воспоминание советских времен. Все эти колхозные поля, овощехранилища, передовые технологии так и не могли обеспечить страну картофелем. И вот выделяли на производствах работникам маленькие участки в пригородах и предприятия отвозили туда на людей на "посадку, прополку, выкапывание". В дни копок, обыкновенно у нас на Алтае выходные в конце сентября, все поголовно выезжали на картошку, там был задействован весь городской транспорт, и вообще вся жизнь на эти дни замирала.

Кроме того, многих сотрудников посылали на уборку урожая, овощей, на стройку. Я в первый год работы патентоведом из 12 месяцев 8 провел в колхозах, на стройке, на заводе + месячный отпуск. Люди рвались в институты, чтобы уйти от ручного изматывающего труда, а их мордой в грязь -- снова туда, откуда они бежали, да на самый низкоквалифицированный труд. Однажды в колхозе я работал месяц на току уборщиком ("говна подбирайте, говна", -- не уставал повторять бригадир). Моими коллегами были деревенский дурачок, пастух, которого сослали на ток за то, что по пьянке потерял коня и колхозный шофер, также отбывавший исправительные работы по месту жительства. Я себя спрашивал, они виноваты, а в чем моя вина: в том что я имею высшее образование? По всей видимости, так.

Но это еще цветочки по сравнению с тем, что творилось в С. Азии. Впрочем, современность дает столько примеров рабскому труду на хлопковых плантациях, что советские времена просто отдыхают.

Экономические

"Так будьте здоровы, живите богато,
Насколько позволит вам ваша зарплата.
А если зарплата, вам жить не позволит,
Тогда не живите, никто не неволит."

-- пелось в сталинские времена на мотив популярной песни Утесова, сопровождавшейся клипом на мотив: "как хорошо в стране советской жить".

"Заходит японец в магазин:
-- Сикоко, -- показывая на хлеб.
-- 16 копеек.
-- Колосо, осень колосо. Сикоко? -- показывая на молоко.
-- 20 копеек литр.
-- Колосо, осень колосо. Сикоко? -- показывая на водку.
-- 3 рубля 62 копейки.
-- Ясик?
-- Зачем ящик. Бутылка.
-- Ни себе хлена, ни себе хлена."

-- рассказывали в брежневские времена.

"Если будет стоить восемь (имеется в виду бутылка водки),
Все равно мы пить не бросим.
Передайте Ильичу
Нам и чирик по плечу.
Если будет больше,
То получится как в Польше. (польские волнения 1980--1981 гг, одна из самых животрепещущих тем того времени, когда многие внешние события рассматривались как часть внутренних)
Если будет двадцать пять,
Снова Зимний будем брать"

-- анекдот в редкой для данного жанра стихотворной форме уже перестроечных времен и антиалкагольной кампании.

Однако две весьма популярные анекдотные темы имели из экономической сферы имели сугубо советский оттенок и могли существовать только при т. н. "социалистической экономике". Первая -- это проблема дефицита.

"-- Вы не подскажите, где находится магазин ''Принцип'?
-- Живу в этом городе с детских лет, первый раз слышу.
-- Ну как же. Все говорят: мяса нигде нет, хотя в 'Принципе' есть. Колбасы нигде нет, хотя в 'Принципе' есть, обоев нигде нет, хотя в 'Принципе' есть. Так где же этот 'Принцип' находится?"

Откуда и почему существовал дефицит, для меня до сих пор остается трудноразрешимой загадкой. Был реально невысокий уровень производства и товаров элементарно не хватало. Но как этим объяснить, что приходишь в аэропорт за месяц купить билет в предварительной кассе. Касса открывается в 8, ты приходишь в 7 -- а народ уже стоит, никогда не удавалось приходить первым -- и ты счастлив, когда купил билет, ибо, отпустив 5 человек на 2 рейса по 150 мест в каждом, вдруг объявляют, что билеты кончились. А потом ты летишь в полупустом самолете. Понятно, что их придерживают, но где здравый смысл.

Многие товары распределялись по спецмагазинам. Скажем, был жуткий дефицит на книги (при миллионных тиражах того же Хемингуэя), и можно было купить, кому повезло, через Общество книголюбов -- была такая организация, через которую тетки-халды распределяли дефицитную литературу: том Марка Твена и к нему какую-нибудь "Целину" Брежнева. А сегодня этими "дефицитными" книгами завалены по неприлично дешевым ценам все букинистические магазины, и никому они не нужны. Следовательно, и тогда их выпускалось гораздо больше, чем нужно -- и все же был дефицит.

Словом, никаким разумных объяснений я не нахожу, тем более что в странах соцлагеря, в той же ГДР, ни о каком дефиците и не слыхали. Похоже, это не столько социалистическое, сколько русско-социалистическое явление (а также монгольское, китайское, корейское -- там такая же фигня в отличие от стран социализма восточноевропейского разлива). Кстати, и прибалтов наша советская специфика коснулась в меньшей степени: работать с ними было одно удовольствие, хотя с другой стороны никаких вхождений в положение от них добиться было невозможно. Потом покупал в Таллине дефицитный шампунь: магазинчик маленький, уютненький и битком набит народу. Более одного флакона в руки не давали. Покупатели в основном русские: пихаются, просят продать больше ("да я не один, вон-вон у меня жена у окна стоит"). За мной занимает очередь какой-то эстонец, продавщица ему, а он ей приветливо улыбаются -- похоже, знают друг друга. Тем не менее этот эстонец стоит в очереди на равных основаниях и никак не пытается использовать свое знакомство.

Вторая не столь популярная, но заметная тема -- плановый характер экономики.

"-- Товарищ Иванов, -- говорит секретарь райкома председателю колхоза. -- Можете ли вы увеличить надои молока, скажем на 20%?
-- А почему бы нет?
-- А на 50%?
-- Можем. Партия сказала надо -- народ отвечает: есть.
-- Ну а на 200%? Слабо?
Со вздохом:
-- Слабо.
-- Это почему же?
-- Молоко совсем белым не будет."

Когда размышляешь о советской стороне, никак не может отделаться от раздражения, присущего нашим суждениям: социалистический эксперимент себя полностью оправдал (это зюгановцы), или он показал свою несостоятельность. Вместо того чтобы так огульно судить, нужно бы разобраться, что в советском эксперименте было социалистического, а что нашего родного русского. Вот и плановые показатели. Один анекдот о средней температуре по больнице даже вошел в поговорку и то что она бытует до сих пор показывает, актуальность этого явления, что для русской социалистической, что условно-рыночной экономики.

* * *

Анекдотам свойственно группироваться вокруг персонажей -- "дураков". В советские времена такими "дураками" были Пушкин, Вовочка, колхозник. В 1970-е гг их потеснили до полного вытеснения Василий Иванович с Петькой и чукча. Тем не менее, просматривая анекдоты с этими персонажами, никаких специфически советских анекдотов среди них к своему собственному удивлению я не обнаружил. По большей части это все те же "вечные" сюжеты, переписанные на новые лица:

"Идет N по перрону и бухается головой о вагоны:
-- Ты зачем это делаешь, -- спрашивают его.
-- Да вот купил билет в мягкий вагон, а найти не могу."

В роли N я помню колхозника, Чапаева, чукчу, а сейчас, наверное, в этом анекдоте фигурирует блондинка.

Либо анекдоты, связанные с конкретными, характерными именно для данных персонажей, ситуациями или приметами времени: модой, злободневными событиями:

"-- Василий Иванович, ты что с одной рукой плывешь? Включай вторую.
-- Не могу, Петька, там чемодан со штабными картами. Две колоды неигранных".

Ясно, не зная, что Чапаев погиб, переплывая Урал с простреленной рукой, анекдот не понять.

"-- Может ли, -- спрашивают Армянское радио киевское 'Динамо' обыграть 'Баварию'
-- Может, если в защите против Мюллера будет играть Штирлиц".

Кто такие Мюллер, Штирлиц и при чем здесь футбол, для телезрителя 1970-гг объяснять было не надо, но к особенностям советского образа жизни это никакого отношения не имело.

Такие анекдоты, меняя героев и ситуации, были и будут всегда, так что для исследователя материала всегда будет больше чем достаточно, а вот чисто советские анекдоты стремительно уходят с породившей их действительностью. И потому так важно для тех, кто хочет понять ту эпоху сохранить их от неизбежного вымирания.

В данной статье я не собираюсь детально рассматривать механизм ее функционирования, а опираясь в том числе на свой практический опыт работы редактора: причем только первые 6 лет его приходятся на советский период, а дальше пришлось хлебнуть того, чего все мы хлебаем и не расхлебаем еще долго, лишь поразмышлять над базовыми принципами, лежавшими в основе ее функционирования. Это тем более интересно, что здесь мы сталкиваемся с одной из сфер жизни при социализме, который сегодня бессмысленно хают в хвост и гриву, договариваясь до того, что якобы историческая практика полностью доказала тупиковость этого пути. Гораздо полезнее, на мой взгляд, проанализировать этот уникальный исторический опыт, тем более что сегодняшняя Россия представляет собой типичную банановую республику, лишенную какой-либо уникальности и, несмотря, на нелегкую нашу судьбу какого-либо познавательного интереса.

Искусство принадлежит народу

1. В советские времена часто лозунгировалось: "искусство принадлежит народу". И это было действительно так. К сожалению, фразу повторяли так часто, что большинство из нас, по крайней мере, кто жил тогда, совершенно не вдумывались в ее смысл.

Самое очевидное, когда говорится "принадлежит народу" означает, что продукты мировой культуры доступны каждому члену общества. Все мы посещали библиотеки, кто по желанию, кто по нужде (последнее относится к студентам) и не платили за это ни копейки. Символическая плата взималась за посещение музеев, картинных галерей. Более дорогим удовольствием были книги, не в смысле денег, нет. Здесь желание иметь библиотеку наталкивалось на ограниченность жизненного пространства. Я всю жизнь воевал сначала с матерью, потом с женой за право купить лишнюю книгу.

До сих пор с тоской помню сколько хороших книг я не купил, а со сколькими расстался из-за отсутствия места в квартире. В свое время легкомысленно выбросил все труды Маркса и Ленина кроме фундаментальных, полагая зачем это хранить дома, когда они были на свободном доступе в любой библиотеке и организации.

А с моим дядей на этой почве случился однажды настоящий триллер. Он под привычное ворчание тети хранил дома подшивки старых газет, где с течением времени обнаруживалось масса любопытного. Например, оказывается, что Советский Союз участвовал в войне против Польши в 1939 и в "Правде" даже была фотография доблестных советских зенитчиков у сбитого ими немецкого самолета. Оказывается, разделив В. Европу между собой Германия отдала СССР всю Прибалтику, включая Финляндию, и даже были опубликованы заявления глав прибалтийских государств о добровольном вхождении в нашу семью братских народов: от Финляндии его озвучил Куусинен. Если кто интересовался историей по советским учебникам, тот поймет, какими крамольными были эти материалы.

И вот дядя однажды приходит домой -- а в это время они делали в квартире ремонт -- и видит все эти газеты расстеленными на полу, порванными, с громадными пятнами от извести. Как он пережил эту трагедию, не знаю. Скажу лишь, что старые газеты и издания были материалом невосстановимым: после очередной смены политического курса все, что ему не соответствовало изымалось из магазинов, библиотек. Более того, члены партии и профсоюза, а это значит все взрослое население страны, должны были сдавать под страхом разоблачения материалы не соответствующие новому курсу партии (практика прекратившаяся во времена Брежнева, ибо за все 18 лет его правления курс уже больше не менялся).

Словом, в советские времена каждому человеку были предоставлены возможности, ограниченные только материальным состоянием самого общества, как показывают приведенные примеры, для приобретения знаний и самосовершенствования. Другое дело, что пользовался советский человек этими возможностями, даже теми что были, не очень-то, мягко говоря, активно.

2. Ограниченность доступа к созданиям мировой культуры или современной духовной, научной, информационной жизни материальными условиями общества -- это как раз один из факторов, который на практике в СССР обернулся книжным дефицитом, многочисленными запретами, идиотизмом идеологической политики, что бросается в глаза всякому, совершенно замыливая реальные достижения.

А ведь предупреждал Карл Маркс, что переход к социализму будет лишь тогда действенным, когда общество достигнет высокого материального уровня производства. Такого высокого, когда капитализм, подготовивший этот уровень, уже не в состоянии распорядиться созданными им же самим богатствами. Россия же -- нищая Россия -- попыталась строить социализм, и этой попыткой во многом набросила черную тень на само это понятие.

Но все же одного вопроса нужно коснуться. Все, чем владеет общество -- и предметы культуры -- должно в принципе безвозмездно даваться его членам. Какова идея была положена в основе советского общества, но не осуществлена полностью на практике. И возможно ли ее осуществление на практике в безысключительном режиме, даже когда социализм станет реальностью даже в материально подготовленном для этого обществе еще вопрос. Подумаем, откуда появляется стоимость ресурса. Не споря с Карлом Марксом о теории стоимости, ибо он рассматривал процесс производства в целом, а мы исходим из рассмотрения элементарных повседневных ситуаций, беремся утверждать, что ресурс начинает чего-нибудь стоить, когда его не хватает.

Допустим, в одном городе -- а это маленький провинциальный город, райцентр не более того, -- в ихней библиотеке есть "Критика чистого разума". Такое бывает сплошь и рядом: я часто видел в провинциальных библиотеках книги, которых ни в Москве, ни в Петербурге днем с огнем не достать, а там они лежат, есть не просят и даже не попискивают. Навряд ли на "Критику" найдется там читатель, а если найдется, то навряд ли больше одного. И книга будет в полном его распоряжении: он даже отнесет ее к себе домой, а если, скажем, ревизоры спросят где книга, то библиотекарша позвонит ему или зайдет домой после работы и попросит экземпляр. То есть ресурс будет совершенно бесплатным.

Теперь предположим, что в этом же городке появился еще один интеллектуал, и ему тоже втемяшилось читать "Критику чистого разума".Скорее всего, эти двое как люди интеллигентные как-то договорятся между собой. Например, будут читать по очереди. Такие очереди в заводских и районных библиотеках среди читателей на популярную литературу ("Ходжа Насреддин", "Тегеран", "И один в поле воин" и др.) были весьма распространенным явлением в советские времена, особенно после показа экранизации по телевизору. В любом случае теперь ресурс уже будет небесплатным, будет ли эта плата осуществляться деньгами или натуральным обменов в виде той же очереди.

Это принципиальный момент. При социализме плата -- и это касается не только книг -- определялась доступностью ресурса, а не его трудовой стоимостью, как при капитализме. При капитализме ресурс, который не приносит прибыли либо не появляется на рынке, хотя бы он позарез был нужен, и без него люди бы умирали, причем в прямом, а не переносном смысле, либо изымался бы из обращения.

Только так я могу объяснить, почему все же культурные ценности при социализме не были бесплатными.

[Эту теорию о цене как ограниченном ресурсе я придумал не сам, а позаимствовал у своего друга, который математик что-то там занимался теорией управления и даже написал целую диссертацию, в которой и обосновывал эту теорию. С этой диссертацией он промыкался до 40 лет, но даже не мог и статьи опубликовать. Махнув рукой на славу, он по настоянию руководства быстро скомпилировал себе сначала кандидатскую, а потом и докторскую (почему и не называю его фамилии) и сейчас преспокойно работает ректором. Надеюсь вы не настолько наивны, чтобы думать, что те кто пишет липовые диссертации так и родились с намерением плагиатничать. Учеными, особенно со степенями, не рождаются, учеными становятся].

3. Для выбранной нами темы особенно важно подчеркнуть, что издательства тоже принадлежали обществу -- народу значит. У них не было хозяина, они отчитывались только перед государством. Поскольку автор данной статьи в принципе против излишнего теоретизирования, то мы предпочитаем подкреплять нашу мысль примерами. Не для доказательства, ибо примеры ничего не доказывают, а для показательства, ибо они делают идею наглядной.

Работу региональных издательств курировал, как правило, секретарь по идеологии. Власть его в этой сфере была огромна. Он практически мог продвинуть или наоборот задвинуть любого автора. И, скажем прямо, задвигали и еще каких, в смысле таланта и даже популярности, продвигали, и еще каких, в смысле полного отсутствия и таланта и популярности. Один из подобных секретарей сам был не чужд писательства, и даже работая инструктором сельского райкома комсомола в начале своей карьеры, буквально избомбардировал местную газету своими стишатами. Которым по причине полной их даже не бесталанности, а беспонтовости даже районная газета отказывала в публикации.

Лишь по названью тот поэт,
Кто превосходные стихи писать умеет
И у потомком через много лет
Огромным уваженьем завладеет.

Это из сборника его стихов, изданных уже после краха Соввласти. Дойдя до высокой должности, творческий зуд его не оставил. Теперь он переключился на прозу, писал мемуары, очерки или, как он их сам называл, документальные рассказы о жизни села. Он так и называл их "Районные будни", уверяя, что некто Овечкин, ставший известным книгой под таким названием, слямзил у него и идею и само название. И этот секретарь по идеологии пытался опубликоваться в нашем краевом издательстве. И каждый раз получал отлуп. И вовсе не потому что плохо писал (хотя формально именно таковы были причины отказа), а просто потому, что нельзя секретарям крайкома быть писателями, по статусу не положено.

И лишь когда он вышел на пенсию, его сменщик на этом посту по-барски бросил:

-- Пусть печатается.

-- Но ведь Госкомитет по делам печати, полиграфии и книжной торговли возражает.

-- Печатайте под мою ответственность.

Нами упомянут еще один игрок на издательском поле -- Госкомитет.. Я прошу обратить на это внимание. При кажущемся полном партийном, считай чиновничьем, контроле все было не так однозначно. Да секретарь по идеологии и подведомственный ему комитет обкома ли, крайкома контролировали всю печать. Но был еще и ведомственный контроль. Например, я как редактор, сидел на военно-патриотической литературе и был ответственен за выпуск мемуаров участников Великой отечественной войны (а их тогда к 40-летию Победы как прорва вынесло черт знает откуда: в один год я насчитал 45 рукописей в издательстве на эту тематику: поверьте, для провинциального издательства это очень много). Так вот, ни одна рукопись не имела возможности стать книгой, не будучи одобренной Институтом военной истории.

С другой стороны издательский план, а значит, и все указанные там книги, не мог вступить в силу, не будучи одобрен обкомом. Таким образом, было налицо двойное подчинение: территориальное и ведомственное. А это ограничивало произвол отдельного, даже очень высокопоставленного чиновника, чем мы, кстати, в определенных, правда, и очень узких рамках пользовались. Если областное начальство настаивало на выпуске кого-нибудь, кого мы никак не хотели выпускать, мы искали и часто находили поддержку в Москве. Если Москва вертелась ужом и чего-то не пропускала, мы бежали в обком, а уж те по своим каналом додавливали столицу в нужном направлении.

Можете говорить что угодно, но, мне кажется, так и должно быть. И полный произвол владельца издательства или местных царьков, что мы видим сейчас, это шаг назад, к варварству и дикости.

4. Каждый, в ком просыпался соответствующий творческий зуд мог прийти в издательство и предложить свою работу. И издательство обязано было отреагировать: написать отзыв, в случае несогласия с этим отзывом автора, отдать его труд на рецензирование и т. д. В свое время автору этой статьи приходилось прочесть очень много рукописей. Скажу, что именно чтение рукописей, работа с авторами отнимали у меня основное время, а вовсе не подготовка книг (ок 10 названий в год, и только 2-3 оригинальные работы, где на обороте титула стояла моя фамилия, выходили в свет).

Словом, существовала целая система отбора и продвижения автора, которая, что очень важно подчеркнуть, была повернута лицом к автору, а не издательству. И это еще один штрих к тезису "искусство принадлежало народу". И если она работала со сбоями, а по правде говоря, вообще не работала, то мы опять сошлемся на отсутствие необходимых для ее функционирования людских ресурсов. Ибо и в издательствах и в кооперации с ними работали обычные советские люди, рабоче-крестьянского происхождения, с минимальным чувством порядочности (в нашем издательстве можно было безбоязненно оставлять кошелек на столе, ни коллеги ни авторы его тырыть не будут) и полным отсутствием собственного достоинства.

Выйдите на улицу, а лучше всего прогуляйтесь за городом: все загажено, замусорено. Это оттого, что люди не осознают, что природа, город, государство -- это наше и их достояние, это одна из важнейших человеческих ценностей. Это и есть отсутствие необходимого для социализма человеческого ресурса.

5. "Искусство принадлежит народу" также означает, что если произведения искусства доступны каждому члену общества, то и созданное художником становится всеобщим достоянием. В Советском Союзе была решена и решена полностью такая раздуваемая в наше время проблема как проблема авторского права. А именно, автор рассматривался как работник, и получал вознаграждение за свой труд, конечно, после официального признания этого труда -- публикации книги, как и любой другой работник: токарь, слесарь, пекарь, аптекарь, корректор гальванических ванн.. Сделал -- получи, и на этом расчеты с тобой закончены.

Критикуя такую систему говорят, что нельзя ставить в один ряд писателя, как творческого человека, и обыкновенного рабочего и служащего. Де то, что создает писатель, читают и перечитывают сотни, а то и тысячи лет, по-новому открывая и открывая для себя созданное гением (а все писатели, если их послушать, гении), а продукт, созданный трудом простого рабочего или крестьянина, потреблен и нет его. Поэтому писателю должен платить каждый новый читатель, пока этот писатель читается.

В наши намерения не входит задача обсуждать гримасы так называемого авторского права. Скажем только, что труд писателя ни чем не отличается (по сути, надо полагать, своя специфика есть у каждого рода деятельности) от любого другого вида труда. Даже элементарная шариковая авторучка или булочка с изюмом наряду с непосредственной пользой от конкретного единичного предмета несут в себе всю производственную, духовную и черт еще знает какую культуру человечества, у каждого элемента которой были свои авторы и первопроходцы. Вот и платили бы мы, следуя этой логики за каждую съеденную булочку с изюмом ее изобретателю московскому булочнику Филиппову или его наследникам до скончания века.

Упомянув шариковую авторучку, я тут же полез в Википедию -- должен же и ее был кто-то изобрести -- и обнаружил сразу несколько фамилий, без каждой из которых нынешняя авторучка была бы невозможна: Паркер, Лауд, Райзберг, Биро, Рейнольдс, Бик.. возможно, назовут и другие имена. Каждый вносил какую-то идею, которую подхватывал другой и нес дальше, пока кто-то третий не придумывал еще чего-то лучшего, и так до тех пор, пока шариковая авторучка не приобрела классической законченной формы. Вот и платили бы сейчас, покупая авторучку каждому из них. И, наверное, тогда бы она шла по цене автомобиля.

А что такое литературное произведение, как, по выражению Льва Толстого, не "совокупные письма" всех нас ныне живущих к потомкам.

И раз уж мы коснулись темы авторского права, нелишне будет коснуться исторического опыта и напомнить не жуликам, которые его пропагандируют, а честным дуракам, которые раздувают этот вопрос о родном брате авторского права -- патентном праве. Итогом его орудования в технике стало то, что фигура изобретателя, некогда прославленная именами Уатта, Стефенсона, Эдисона.. сегодня выродилась в зачуханного клерка, обыкновенного поденщика, хоть и с белым воротничком, который остается анонимным, полностью отдавая плоды своей мозговой деятельности -- а по тому, что нас окружает, порой и замечательной деятельности -- ненасытному хозяину.

6. Итак, автор получал свое законное вознаграждение, то есть вознаграждение по закону.

Хотя, конечно, насколько справедливым и разумным было это вознаграждение в конкретном случае можно спорить и спорить. Это вечная проблема "я работаю много, а получаю мало". Например, мне казалось совершенно абсурдным, что ставка писателя в 1970-80-е гг была 150-200 рублей за лист, 200-300 при двойном тираже, а еще больше при массовом, в то время как ученый получал за этот самый лист 80-120 целковых. Хотя даже чисто физически работа над научным или техническим трудом отнимала в разы больше сил, чем над тем же романом. Но здесь я говорю о принципе, который был справедлив и единственно разумен, а не о конкретном его применении.

А общество полностью распоряжалось результатом его труда. Что также представляется справедливым. Если архивы, библиотеки, книги общество предоставляет любому человеку, и многое из этого бесплатно, то почему созданный с их использованием продукт должен целиком принадлежат создавшему человеку? А тем более его родственникам, а еще более третьим лицам, которые вообще никаким боком не причастны творчеству?

В советские времена, после того как произведение однажды было напечатано, любое издательство, любой журнал или газета имели право перепечатать его, не спрашивая согласия автора: раз он опубликовал его, оно стало уже не его личной, а публичной собственностью, то есть собственностью всего общества. Что касается оплаты, то газеты могли публиковать и стихи, и рассказы, и отрывки из романов, сколько мне помнится, бесплатно, издательства же обязаны были платить: 60% при втором издании, 40% -- при третьем, 20% -- при четвертом и так далее.

Заметим, издательства бессовестно пользовались правом свободного переиздания. Они, особенно провинциальные, редко платили авторам по выходе книги. Если автор поднимал при этом хай, издательство не доводя дело до скандала, быстро выплачивало ему что положено. Если нет, то автор оставался с носом. Учитывая, что далеко не каждый автор будет следить за судьбой своих творений, особенно в такой громадной стране как наша, этот расчет нередко оправдывался.

7. Вообще проблема оплаты труда не играла такой большой роли в советских издательствах. Бои местного значения были, и подчас жаркие. Писатели постоянно интриговали друг против друга, писали подметные письма, я даже имел несчастье наблюдать настоящую драку, а уж взаимные оскорбления и плевки, причем в физическом натуральном смысле слова были делом обычным. Гонорар оспаривался редко, ибо он жестко устанавливался нормативами. Вилка при этом не имела особого значения. Ибо гонорарный фонд рассчитывался из среднего значения, и именно по этому среднему значению и платили, чтобы никого не обидеть. Разве лишь отыгрывались на молодых и начинающих.

Бои в основном шли по линии включения в план. Среди маститых много спорилось о тираже. За двойной тираж платили двойной гонорар, но выпустить двойной тираж значило чей-то тираж уменьшить: общий годовой тираж издательства также лимитировался. Поэтому в нашем краевом издательстве прибегали к хитрости, очень веселившей Госкомиздат: поскольку двойной тираж начинался с 15 000 экземпляров, выпускались книги тиражом 20 000, 18 000, 17 000 и даже доходило до 15 500. Словом, глупостей и идиотизма было много, и когда-то я очень едко написал о нашей издательской жизни, так едко, что хотя это и не было опубликовано, мне многие до сих вспоминают ту статью. Теперь я не то что смотрю на дело иначе, просто я понял, что за деревьями повседневных мелочных склок неумных и наглых людей, каковыми увы было и остается большинство наших писателей, я не увидел леса книгоиздательской системы.

Гораздо более важные и принципиальные споры должны были бы разгораться по другому поводу. Авторское право в советском книгоиздании, подлинное, а не надуманное, как сейчас, большое внимание уделяло такому аспекту, как единство и цельность произведения. Автор не имел права решать при повторном издании: издаваться ли ему или нет. За него здесь решало государство. Но автор имел право на аутеничность (идентичность) своего произведения, то есть на то, чтобы оно издавалось в том виде, в каком он сам считал необходимым его опубликовать. Это касалось как первого издания, так и переиздания.

Сейчас эта проблема практически исчезла из обсуждения, а в законе об авторском праве она упоминается глухо и неясно: естественно, тому, кто получает прибыль, наплевать на какие-то там творческие задачи: лишь бы получить побольше. Должен сказать, что если наши известные советские писатели время от времени что-то там возбухали на счет нарушения издателями их замыслов и идей, даже доходили какие-то там неясные слухи об обращениях в ЦК, то провинциальные, такие несгибаемые и яростные, когда речь шла об их включении в план, становились покладистыми и кроткими как ягнята, когда шла подготовка рукописи к печати и соглашались на все требования редактора. Только бы книга была издана, и только бы не пострадал в сторону уменьшения ее объем, и, соответственно, гонорар.

8. Очень много сейчас пишут о якобы свирепствовашей в советские времена цензуре. Термин, как мне кажется, ошибочный и в корне неверный. Нужно говорить не о цезуре, а об общественном контроле. То есть предоставляя каждому возможность высказаться публично, издательская система была призвана контролировать общественную полезность и значимость каждого.

Что касается идеологического контроля, то противно читать и слушать байки тогдашних творческих интеллегентов, как им мешала в их творчестве Советская власть. По-простонародному так зажрались эти товарищи до безобразия. Как редактор отдела массово-политической литературы, все рукописи, которые предназначались к публикации, я был обязан относить в обком. Кем обязан, почему обязан -- лучше не справшивайте: все равно не скажу. Буду как партизан молчать, а тайны не выдам. Потому что сам ее не знаю. Не было ни инструкций таких, ни распоряжений. А вот обязанность была.

И я не помню случая, чтобы хоть одну рукопись мне там зарубили. Мне выписывали пропуск: иногда к инструктору обкома, иногда к начальнику отдела идеологии и пропаганды. Я оставлял рукопись секретарю (не обкома, а просто секретарю, или, если хотите, секретарше), или инструктору, а через несколько дней, она/он мне звонил(а): "Забирайте вашу рукопись". Никаких рецензий, никаких замечаний, кроме устного "можете печатать" я не получал. Значит ли это, что никакого идеологического контроля не было? Нет не значит. Ибо и редакторы, и авторы уже были воспитаны и вышколены в нужном направлении, а если что нехорошее и пролетало мимо их внимания, то незамеченным от общественного глаза не уходило.

9. Вот список основных порогов, которые были поставлены обществом на пути неправильных и нехороших авторов:

а) редакторский корпус (включая упомянутый Комитет, где рукописи также просматривались)

б) идеологический контроль (тот самый отдел агитации обкома)

в) институт рецензирования

г) ЛИТО (эти должны были следить за непринокновением в печать государственных секретов; собственно говоря, это и была единственная официальная цензура, скорее бестолковая, чем строгая)

д) общественное мнение (газеты, письма читателей)

И вся эта система работала, потому что издательства обязаны были реагировать на сигналы каждого из этих институтов, что, скажу я вам, было делом достаточно хлопотливым, ибо ответ должен был быть взвешенным и обоснованным. Как редактору мне не раз попадало именно за невыдержанность тона, когда в десятый раз пишешь какому-нибудь пенсионеру, а он понимать не хочет. В отличие от нынешнего времени, когда издательства чаще всего не отвечают, а если отвечают, то не более чем одним предложением: "Ваша работа нас не заинтересовала".

10. Приведу пример с читательскими письма. Пример мною взят из книги алтайского писателя И. Кудинова "1980" год. Однажды в Алтайское книжное издательство пришло письмо в такими словами (письмо пришло в газету, но там его не напечатали, а отправили для ответа к нам в издательство):

Кудинов, вот совет мой вам:
Пока не дернули вас в "Правде",
Чтоб не попасть вам в стыд и срам,
По директивам "Правды" правьте!
..Не то в расцвете ваших лет
У вас отнимут партбилет.
Хотя и есть у вас талант,
Но все ж сейчас вы диверсант.

Причиной гнева читателя было, что в повести Кудинова "Сосны освещенные солнцем" автор описывал дореволюционную Елабугу по декорациям фильмов о том времени, на которых, естественно, были намалеваны церкви и на сцене раздавался колокольный звон:

В романе правде -- вилы в бок.
От ваших "Сосен" вонь несносна.
Звон колокольный, поп и Бог
Поют и воют в ваших "Соснах".

Так безобиднейшая и бездарнейшая вещь превратилась в антисоветский памфлет только потому, что художник Шишкин, о котором и была повесть, не участвовал ни в партсобраниях, не читал "Правду" и вообще никаким образом не выказывал своей приверженности марксизму-ленинизму. Хотя, как в том же письме открытым текстом возмущался автор, писатель умер в 1898 году (а временные рамки повести за счет введения в персонажи алтайского художника Гуркина раздвигаются аж до революции), к тому времени уже были написаны и "Капитал" и существовали марксисткие кружки в России.

Смешно сказать, но эта галиматься всерьез обсуждалась на партсобрании (а на дворе стоял 1980 год), о чем кстати сам Кудинов в своей повести умолчал, и было решено отложить переиздание книги на год, поскольку она вызывает, как выразился присутствоваший на собрании инструктор крайкома, неоднозначную реакцию читателей.

11. Для сравнения картинка из нашего времени. Я отправил свою рукопись о вечных спутниках в стиле Мережковского, только еще лучше, в издательство Ивана Лимбаха, которое "ориентировано на выпуск книг гуманитарного профиля высокой научно-редакторской подготовки. Двигаясь своим путем, т. е. уклоняясь от откровенно коммерческих проектов, навязчивой серийности, сугубо элитарных изданий наше издательство сумело занять ведущее место в пестрой палитре книжного мира современной России. Книги издательства стали заметным событием культурной, литературной и художественной жизни" (из проспекта)".

Книгу мою это издательство отвергло. Привожу письмо редактора полностью "Для раскрытия означенной вами темы требовались филигранное владение словом и высокая писательская культура. К сожалению, вы не отвечаете указанным требованиям. Чего только стоит такая ваша фраза 'нормальное распределение при описании явлений микромира постоянно дает сбои'. Это называется тавтологией. Если распределение, как вы пишете, дает сбои, значит оно уже не нормальное. С уважением, Марина (именно так: "Марина", без отчества и фамилии)". Могу сказать, что в советские времена за "ненормальное распределение" можно было и с работы вылететь.

А вот в советские времена один наш редактор поставил на место бывшего секретаря горкома, сплавленного перед пенсией на заведование кафедрой философии в университет. Этот профессор утверждал, что Маркс придавал громадное значение эмоциональной деятельности человека. Вещи, приводил он цитату классика, которую я к сожалению никак не могу отыскать в ее дословной редакции, -- это чувственная история человечества. А редактор указал, что Маркс отнюдь не ставил знака равенства между "чувственный" и "эмоциональный". Маркс говорил только то, что по созданным людьми предметам точно так же можно проследить историю идей, как и по созданиям духовного порядка. В этом смысле в вещах в чувственной форме отражена вся история человечества.

Конечно, редакторы тогда были несколько, если не умнее нынешних, то образованнее. Все же проводимая уже 20 лет реформа российского образования сказывается. Но я знаю точно, что наш редактор отнюдь не был яростным читателем Маркса. Он просто-напросто открыл последнего и сверил цитату с источником, что было обязанностью любого редактора. И как ни пыхтел потом профессор, какие связи он ни включал, чтобы обуздать редактора, ему везде тыкали носом в найденную редактором цитату Маркса, которую профессор бессовестно переврал.

Таким образом издательство оказалось умнее и автора, да и редактора. Общественный контроль в данном примере явил свое мурло не пропускать в печать всякой лабуды. А то что часто в советские времена не пропускалось ничего выходящего за рамки предписанного, то вина здесь не на идее общественного контроля, а на неразвитости самого общества. У идейно неполноценного общества и контроль может быть только умственно неполноценным.

Производственная цепочка в книжном деле

12. Между книгой, которую написал автор и читателем, который ее прочитал стоит целая производственная система, у которой свои цели и приоритеты. Замечательным изобретением советского книгопроизводства было разнесение книгоиздательских функций между разными структурами. Об одном из таких разделений я уже писал, говоря об управлении: параллельно существовало местное в лице идеологических отделов и ведомственное руководство в лице Государственного комитета по делам полиграфии, издательств и книжной торговли.

Название этого Комитета дает представление о втором разделении функций. В автономном режиме существовали книгоиздание, полиграфия и книжная торговля. Автор приходил со своей рукописью в издательство и только в издательство. Если его книга принималась к изданию, она готовилась в издательстве к печати, где полностью обговаривались вопросы ее содержания и объема. После чего рукопись, или если выражаться профессиональным языком, оригинал-макет книги поступал в типографию. Каждая страница была пронумерована синим карандашом и должна была быть подписана редактором и автором, чтобы издательство ничего от себя не могло ни добавить, ни убавить без согласия автора. Чего, как вы понимаете, и в помине не было. И мне не раз приходилось отбиваться от наивных и безуспешных попыток авторов пошуметь, когда в книге не оказывалось этак страниц 20 из рукописи. Но опять же я вынужден напоминать, что я пытаюсь оценить издательскую систему с принципиальных позиций, а не с точки зрения ее функционирования.

Типография отпечатывала тираж (там были гранки, верстка, сигнальный экземпляр -- словом, довольно сложный процесс, детали которого навряд ли представляют особый интерес для непосвященного, тем более что после компьютерной революции многое здесь изменилось), после чего.. продавала его? А вот хрен-то вам: обратно весь до единого экземпляра возвращала в издательство. И уже издательство договаривалось с книжной торговлей об условиях продажи. При этом весь тираж, кроме технических экземпляров, издательство обязано было отправить в торговую сеть.

Сколько мне это в свое время доставило неприятностей. Наряду с мемуарами животноводов и романами о подвигах красноармейцев мы время от времени издавали и так называемую дефицитную литературу, то есть книги, которые были очень популярны, но купить которые в книжном магазине было невозможно. И вот мои многочисленные знакомые буквально изводили меня просьбами достать эти книги, словно, работая в издательстве, я сидел на них. А нам, работникам издательства, за свои деньги продавали по два экземпляра в одни руки и попробуй тут всех удовлетворить, никого не обидев. Для одного из своих друзей я оказался не другом, когда на день рождения, юбилей даже, подарил нашему общему знакомому 5-томник Шукшина нашего издательства, а ему, по его выражению, "показал фигу".

13. Такая система ставила мощнейшие заградительные заслоны на пути появления контрафакта. Когда все три функции сосредоточены в одних руках, к чему пришли в современной России после порушения советской издательской системы, ни налоговая инспекция, ни тем более конкретный читатель (которому это, правда, по фигу), ни "партнеры" по издательском бизнесу (которым, это далеко не по фигу), ни в состоянии определить, является ли книга, которую ты держишь в руках, одной из 10 000, как это заявлено в выходных данных, или одной из 1 000 000. Эта же проблема стоит и "в цивилизованных странах", лишь только при наличии более мощного налогового пресса отклонения от номинала там, конечно, на порядок меньше.

Ну а для автора и вовсе все его торжественно декларируемые авторские права превращаются в фикцию.

В советские времена жульничество тоже имело место, но в локальном масштабе: что-то вынести под полой, спрятать, стырить, пока никто не видит. Так типография из бумажных отходов, которые всегда имели место при почти неизбежных шероховатостях расчета материальных затрат, могла напечатать несколько десятков дефицитных экземпляров для себя и своих знакомых, книжные торговцы могли продавать книги дороже номинала, оформляя это через систему специальной торговли. Но это опять же ограниченное количество экземпляров. Словом, советская система если и давала корм жуликам, то по объемам воруемого весьма мелким. Нынешние русские жулики от книгоиздательства, правда, по сути тоже мелкие, но объемы их воровства гигантские.

Преимущества плановости и централизаии

14. Советская книгоздательская система наглядно доказывала преимущество планового ведения хозяйства, когда во главу хозяйственной деятельности ставится не получение прибыли, а удовлетворение потребностей общества.

Существование советской многонациональной литературы было благодаря ей не мифом, а повседневным ощущаемым фактом. Я не знаю были ли народы, которые не издавали литературы на своих языках, порою вопреки здравому смыслу. Среди около 50 алтайских писателей, а в советские времена писателем считался только член Союза писателей, было около 10 алтайцев и около 5 немцев: "около" не потому, что было так уж трудно 5 человек посчитать по головам, просто это количество в 1970-80 гг, по состоянию на которые я описываю советскую издательскую систему, незначительно колебалось вокруг этих цифр.

Но если существование алтайских писателей было как-то понятно если не для ума, то для сердца, то существование немецких алтайских писателей не было понятно ни для ума, ни для сердца. Хотя немцев у нас на Алтае было в несколько раз больше алтайцев, однако они так обрусели, что узнавались только по фамилии, а иногда и фамилии ничего не говорили. А уже до знания якобы родного для них языка Гете и Гейне дело вообще не доходило. К началу перестройки средний возраст немецким писателей Алтая зашкаливал за 70 лет. И это был тот редкий случай, когда старперы не только не перекрывали кислорода молодым, но озабоченные вымиранием немецкой литературы в нашем регионе, судорожно искали себе замену.

С трудом нашли одного "молодого", которому было за 50, и который в начальные годы перестройки взялся возглавить самопровозглашенное Немецкое общество Алтая. Одна беда: этот борец за права немецкого населения по фамилии Дитц не знал немецкого языка, и пришлось срочно мобилизовывать доцента местного пединститута по фамилии Классен для переводов рассказов немецкого писателя Дитца с русского на немецкий язык.

Но если отбросить курьезы, то существование литературы на национальных языках позволяло сохранять, и даже создавать нации, уберегать их от кого от исчезновения, кого от деградации и застоя. Прибалтийские писатели, бывшие в свое время главными зачинщика отмежевания от России под национальными флагами сегодня вымирают как класс: слишком накладно с экономической точки зрения содержать литературы, весь совокупный читательский потенциал которых не в состоянии обеспечить хотя бы самоокупаемость тиража одной книги.

Действительно, какая страна с рыночной экономикой позволит себе издавать 30-тыс тиражом перевод русского романа ("И дольше века длится день") киргизского писателя на алтайский язык, на котором официально говорят 60-80 тыс человек, а фактически не более 10 (за т. н. алтайский язык принят один из диалектов тюркоязычного населения Г. Алтая), когда для этих алтайцев киргизский понятен не более, но и не менее, чем алтайский (тюркские языки очень близки между собой: славянские в этом плане перед ними не умываются).

Не менее важным был и перевод национальных литератур на русский язык. Это было важно не только для самих этих литератур, чтобы они не коснели в провинциальной ограниченности, но и для русского народа, культура которого в условиях самоизоляции советской духовной жизни (что было, конечно, нехорошо) могла таким образом черпать путем взаимообмена потенциал для своего развития. Жаль, конечно, что этот взаимообмен ограничивался протокольными мероприятиями. И все же кто хотел, мог познакомиться с замечательными писателями других народов. Я для себя, например, открыл таких замечательных писателей, как Саддриддин Айни и Тамсааре, которым сегодня путь на русский язык не доступен ни под каким видом.

15. Неотделимой строкой в плановом ведении хозяйства значится его централизация для рационального распоряжения ресурсами. В СССР централизация позволяла эффективно доносить книгу до потребителя безо всякой шумной и назойливой рекламы. Информация обо всех книгах, выпускавшихся любым издательством нашей страны от Москвы до самых до окраин, обязательно публиковалась в "Книжном обозрении" и других менее популярных изданиях. В "Книжном обозрении" давалось название и краткая аннотация. Экземпляры "Книжного обозрения" обязательно были во всех областных и районных библиотеках. Были они и в книжных магазинах, в крупных городах в нескольких, а в каком-нибудь задрипанном райцентре обязательно в головном книжном магазине района.

Лежали они прямо на столиках, в свободном доступе: любой читатель мог подойти и посмотреть несколько последних номеров. За более старыми уже нужно было идти в библиотеку. Если читатель был в магазине, то можно было тут же не отходя от кассы заказать книгу. Работала эта система практически безотказно, и я получил в свое время много книг из серии "Исторические памятники" как раз благодаря ей. Эти книги ввиду их малой, как считали продавцы, популярности в Барнауле иначе достать было невозможно.

Единственный минус, правда, большой, состоял в том, что эта система не реагировала на художественную литературу. В советские времена считалось, что беллетристика -- это баловство и нечего перегружать почту пересылкой художественной литературы. Поэтому когда в нашем издательстве выпустили все романы Ремарка, да еще 100 000 тиражом каждый, вся страна узнала об этом. И только. Ремарком были забиты все наши краевые книжные магазины, и читатель равнодушно проходил мимо, в то время как благодаря системе оповещения, действовавшую через "Книжное обозрение" наше издательство получало буквально душераздирающие слезные сотни писем-просьб из Москвы и Прибалтики Ремарка, дайте Ремарка, хотим Ремарка. Я тогда частенько бывал в Москве в командировке, и Ремарк немало мне помогал налаживать контакты и решать мелкие бытовые проблемы.

16. Централизация позволяла книге нести факел своего первоначального предназначения: быть источником знания. Помню, если возникал спор, как правильно писать слово или фамилию, например, иностранного писателя ли, ученого, политика, достаточно было заглянуть в книгу. За орфографические и грамматические ошибки -- а тогда были такие люди, которые с удовольствием читали книги, лишь бы ткнуть письмом в газету или еще хуже в идеологический отдел, на эти ошибки -- так шпыняли, что мама не горюй. А за фактические или непроверенные даже и с работы увольняли. Я, допустим, как редактор отдела массово-политической литературы, при сверке цитат из Маркса, Ленина и партийных документов водил пальцем по строчкам, чтобы не то что слово, а в какой букве или запятой не ошибиться.

Достигалась достоверность информации и таким институтом, как рецензирование. Об издании военных мемуаров я уже писал. Но любая научная или техническая книга должна была пройти рецензию у соответстующих специалистов в регионе плюс получить добро из центра. Возни было много, поэтому всех этих ученых мы в краевом издательстве отпихивали руками и ногами, несмотря на многочисленные их жалобы и просьбы. Но иногда отвертеться было нельзя, и тогда для маломощного провинциального издательства наступал кошмар. Меня до сих пор бросает в дрожь переписка с Центральным котлотурбинным институтом (а еще несколько раз редакторша ездила в командировки в Москву), когда мы издавали книгу о Ползунове, бывшем по несчатью нашим земляком и потому отвертеться от ее выпуска под надуманным предлогом, что мы де не обладаем необходимыми специалистами, было невозможно.

Зато книга вышла на загляденье, в научном плане ничуть не уступая центральным специализированным издательствам (Савельев Н. Я. "Механикус Иван Ползунов. Барнаул, 1988" -- кому интересно).

Обратной стороной этого явления было то, что новым взглядам, необычному подходу пробить себе дорогу было очень трудно: все должно было быть согласовано, утрясено и подведено под существующие образцы. С этим я столкнулся, когда пытался воевать за книгу моего приятеля по Литературному институту В. Марченко. Его очень увлекала фигура Чапаева: он собрал массу материалов о нем, сумел втереться в доверие к его уже преклонной тогда по возрасту дочери. Марченко, расследуя историю гибели комдива, доказал, что, оказывается, он погиб не при переправе через Урал, а несколько позже, и не от рук белогвардейцев, а от рук местных крестьян.

Но главное, Чапаев был совсем не похож на того деревенского вахлака, который ходил в затрапезном виде по штабу (это Чапаев-то -- не просто аккуратный, но и даже щеголеватый, как, впрочем, и все крестьянские вожди) и не знал кто такой Александр Македонский. И уж совсем ничего общего этот лихой, жесткий, обладавший немалым стратегическим талантом и хорошей военной выучкой (Чапаев, между прочим имел среднее специальное военное образование, которое он постоянно пополнял в течение своей короткой жизни) человек с персонажем популярных анектдов.

Но вот именно эта неканоничность Чапаева, который, казалось, в романе моего друга не только не развенчивался, но скорее возвеличивался, и поставила крест на всякой возможности публикации. "Вы что же себе позволяете", --передавал мне директор издательства разговор с секретарем по идеологии, -- "прочитает человек такую книгу, а потом скажет, что в фильме о Чапае и романе Фурманова вранье. Значит доверять ни советскому кино, ни печати нельзя: то они одно говорят, то другое, да ну их всех к чертовой матери. Понимаете ли вы, какую политическую ошибку вы делаете? Отдаете ли вы отчет в той ответственности, которая лежит на вас, как на идеологических работниках etc"

Отрицательной стороной советского книгоиздательства была и его крайняя идеологизированность, которая в советской науке была не меньшей, чем в литературе и политике. В той же работе над Ползуновым особенно пришлось попотеть с изложением научной концепции инженера, к чему и я, как единственный в издательстве специалист с высшим техническим образованием, был привлечен. Собственно говоря никакой концепции у Ползунова не было. При поверхностном взгляде его представления на природу теплоты носили мистико-эзотерический характер, а при более внимательном -- были просто набором малосвязанных, непродуманным фраз. А нужно было показать -- и подкрепить цитатами, -- что Ползунов опирался на передовые материалистические идеи своего времени, в частности, на корпускулярную теорию Ломоносова (каковая, кстати, тоже плодом деятельности не столько нашего великого ученого, сколько его советских "исследователей"). И вот пришлось ползуновскую галиматью (которую тому, практику, а не теоретику, пришлось сочинять в обоснование необходимости изготовления "огненной машины" и которая была, как и всякое современное "научно-техническое обоснование" или "бизнес-план", или "научный отчет", просто отпиской) подверстывать под первое и второе начала термодинамики, которые в теплотехнике были такими же догмами, как учение о базисе и надстройке в общественных науках.

17. Мы, не имея желания дать исчерпывающий обзор функционирования книгоиздательской системы, ограничиваемся, естественно, лишь отдельными фрагментами. Скажем, преимущества планового подхода в этой сфере многобразны и обширны. Издавалась ведь не только литература на национальных языках, но и малотиражная и явно убыточная, но совершенно необходимая специальная литература. Издавались собрания сочинений и серии, ценность которых как раз и состояла в полноте охвата, которая была бы просто немыслима при сугубо экономическом подходе. И так далее, и так далее

Но еще на один момент хотелось бы обратить внимание. Habent sua fata libella. Книги имеют свойство исчезать в волнах беспамятства. Я в последние годы ищу и не могу найти Маркса и Ленина, которые в советские времена -- и не только отдельные издания, а ПСС -- украшали и обязательно в свободном доступе любую библиотеку, любой книжный магазин, любое учреждение. Их было так много, что их даже никто не воровал. Куда они могли подеваться, каким образом практически без следа рассеялись по частным библиотекам, для меня остается непостижимой загадкой.

Но содержимое книг, сегодня всем необходимое, а завтра никому не интересное, имеет свойство порой через поколения вновь обретать живой читательский интерес. Поэтому книги важно не только выпускать, но и уметь сохранять. И здесь мы снова отпоем дифирамбы издательской советской системе.

Все издававшие в стране книги в обязательном порядке сдавались в архивы и главные библиотеки страны. У нас в издательстве был специальный сотрудник, который занимался рассылкой обязательных экземпляров, и надо сказать, без дела он не сидел. Уже перед самой перестройкой его функции были несколько облегчены: мы стали посылать 16 экземпляров в Книжную палату и 3 в краевую библиотеку. А уж Книжная палата сама должна была рассылать книги в Публичную государственную библиотеку, носившую тогда имя Ленина, в Госархив и другие адреса.

То есть книга не терялась в бумажных волнах и ее всегда можно было извлечь из тенет забвения. А чтобы такое извлечение было не таким болезненным издавались специальные библиографические издания ("Книжная летопись", "Летопись журнальных статей, "Летопись газетных статей" и там еще несколько), которые в обязательном порядке находились практически во всех библиотеках Союза, по крайней мере до уровня краевой.

Заметим, что действовала эта система отлаженно и жестко: едва мы задерживались с выпуском обозначенной в темплане книги (кстати, тематические планы готовящейся к выпуску книжной продукции также в обязательном плане имелись во всех библиотеках и крупных книжных магазинах), как в адрес издательства летел гневный циркуляр: почему это происходит, как такое посмели допустить. Могу похвалиться, что будучи редактором я своевременно отслеживал прохождение всех книг, которые вел. Что было непросто из-за увы! достаточно частой корректировки издательского плана.

Можно сказать, писателю, если он хоть раз опубликовался, таким образом было дано право на бессмертие, а уж смог ли он им воспользоваться, зависело только от того, что он написал. Наш алтайский исследователь-литературовед Виктор Горн сумел, роясь в этих летописях отыскать, как он говорил, все, что только когда-то опубликовал Шукшин. А ведь нашему земляку, чтобы пробиться в печать, где только не пришлось публиковался на начальном этапе своего творческого пути и в "Севере" и на "Дону" и во флотских газетах. И все это сохранилось. Обошлось это, правда, Горну в копеечку. Ибо начал он заниматься Шукшиным с конца 1960-х, когда тот еще отнюдь не был знаменитостью, и даже был посматриваемым нашими краевыми писателями свысока: это ты в Москве может и писатель, а у нас на Алтае, гавно.

Так что никто Горну денег на командировки не выделял, а приходилось ездить в отпуска за свой счет, благо в институте отпуск длился целых два месяца. Да и в архивах приходилось платить за распечатку (читать, конечно, можно было и бесплатно, но Горну этого было мало: ему подавай текст навсегда, а ксерокс тогда был не дешев, не говоря уже о качестве).

Выкопал на свет божий массу публикаций писателей, связанных с Алтаем, другой наш исследователь Гришаев. При этом жаловался: все что издавалось в советские годы, даже во время Отечественной войны, он все разыскал, если только об этом было упоминание в печати, а вот многое из опубликованного до революции пропало, и, похоже, навсегда. Наверное, то же можно будет сказать и о современной литературе, готовой лечь на хронологическую карту будущего если и не белым, то малодоступным пятном.

18. Я уже писал, что система советского книгоиздания была почти идеальной, а не идеальной ее делали конкретные люди. Вот как, например, учитывались потребности читателей.

Регулярно, раз в год мы, издательские работники встречались со своими коллегами по типографии и книжной торговле. Мы им рассказывали о своих планах, они о своих, делились опытом и высказвали друг другу пожелания по дальнейшей работе. На одной из таких встреч я рассказывал, какие книги по разделу массово-политической литературы мы собираемся издавать. И когда дошел черед до мемуаров участников Великой отечественной войны, среди товароведов по залу прошел даже не шелест, а весьма заметный ропот. Де сколько такое можно издавать, никто этих книг не покупает, они никому не интересны, только висят на балансе и занимают складские помещения, что и повернуться от них негде.

Директор книготорговой организации, сидя в президуме, этак негромко, но очень явственно и авторитетно постучал карандашом по столу: "Это кому там неинтересны воспоминания участников войны? Работать надо уметь, а не торговать ширпротребом для неразборчивого покупателя". Ропот разом прекратился, и я продолжил делиться, какими замечательными идеолигечскими новинками мы обрадуем нашего читателя.

19. И все же об одном пороке советского книгоиздания, не знаю имманентном или наследственном для русского менталитета умолчать не могу. Она была крайне забюрократизирована и практически не только не поощряла индивидуальных усилий, но и прямо препятствовала им. Историки советской эпохи рискуют представить ее в весьма искаженном виде, чего они с успехом уже и начали претворять в жизнь, если будут ориентироваться только на письменные источники. Ибо многое совершалось совсем на так, как оно было записано в инструкциях или отражалось в приказах и докладных записках.

Допустим, все мемуары о Великой Отечественной войне должни были получить рецензию Института военной истории. И это требование было оформлено соответствующей то ли Инструкцией, то ли письмом Госкомиздата, словом носило официальный характер. А вот писать такие мемуары могли только участники войны. И я, например, который, как и все родившиеся вскоре после войны и у которого есть свой ее образ, выхваченный из рассказов отца, родственников, людей старшего поколения и отнюдь не всегда соотносившийся с ее официальным обликом уже не мог писать об этом, разве лишь мимоходом в произведениях о чем-то другом.

Но мало было быть участником войны. Нужно было быть официальным участником войны -- наград, документов подтверждающих, что Иванов в период с такого-то по такое-то находился на фронте и принимал участие, конечно, не требовалось. Требовалось всего лишь получить одобрение в Обществе ветеранов. Нигде никаких инструкций на этот счет не было, но все, кто работал с издательстве это знали, а кто, как я по первости не знал, его быстро ставили в известность, и хорошо еще если еще в форме доброжелательного дружеского совета.

Так же мемуары не должны были противоречить официальной "Истории Великой отечественной войны" в 6-ти тт (Воениздат, 1960-1965), что опять-таки это правило нигде не было прописано. По крайней мере, я ничего подобного не видел, хотя как педант, да еще и работавший долгое время в патентном отделе, я привык постоянно штудировать все инструкции, положения, приказы Госкомиздата и др. офицдокументы. И получалось, что все мемуары были написаны как будто одной рукой, а все что отклонялось от этого пути вымарывалось из рукописи еще на стадии ее подготовки в печать.

Помню, как однажды до взаимных оскорблений сцепился с одним ветераном. Он издавал книгу за свой счет -- паскудная практика, введенная в издательский оборот где-то в 1988-1989 гг. Исходя из этого, он полагал, что имеет право писать то, что думает. Особой, правда, крамолы я у него не видел, но он упорно утверждал, что во время войны он был в Иране, а я упорно утверждал, что никаких войск наша страна во время войны туда не вводила и тыкал ему носом в эту саму 6-томную историю. Самое смешное здесь было то, что мой отец как раз провел в Иране 3 года, и я отлично знал, что это было.

По каким соображениям данные факты официально скрывались мне до сих пор непонятно. У моего отца в военной книжке, в частности было записано, что в 1943-1946 (!) он воевал на Закавказском фронте. Но и мой отец знал что к чему и особенно о тех событиях не распространялся: был де там как на курорте. Пили спиртик с ребятами, ухлестывали за женщинами, встречались в дружеской обстановке с американцами -- словом, весело и с пользой проводили время. И лишь в наше время прочитал, что были и в Иране боевые действия. Любил мой отец поговорить, повспоминать, но о чем нужно молчал -- вот оно советское воспитание.

20. Не кооперированный человек, просто гражданин советского общества, выступащий по своей инициативе не имел никаких шансов реализовать себя в системе советского книгоиздания. Хотя, как я и писал, всеми необходимыми правами обладал. За время моей работы в издательстве ни один автор не пришел с улицы. Даже газетная публикация стихотворения из 8 строчек о любви к природе имела весьма малые шансы на успех. Автор обязательно должен был кого-то представлять. Писатель -- Союз писателей. Тогда поэт -- Союз Поэтов? Нет, тоже писателей, но поэтическое отделение. Поэту опубликовать роман, а писателю -- стихи было почти так же трудно, как и человеку с улицы. Лишь перестройка нарушила этот четкий баланс.

Любая выходящая книга в жанрах fıctıon должна была быть одобрена Союзом писателей, хотя никаких инструкций на этот счет, естественно, не существовало. А практика существовала. Новые писатели и возникали из недр Союза писателей в результату долгой закулисной борьбы, когда противоборствующие стороны -- счастливые обладатели членских билетов Союза приходили к консенсусу по кандидатуре. При мне появилось несколько таких новых членов.

Обыкновенно книга молодого автора (этак примерно до 40 лет) оформлялась через так называемые литературные студии, которые существовали при Союзе писателей и совещания молодых писателей, куда приглашались по идее молодые авторы из провинции (для краевоего центра провинцией были районы), до того прошедшие школу комсомольской, реже партийной печати. Я был их постоянным участником в течение почти десяти лет, пока этот балаган мне не прискучил, и могу засвидетельствовать ни один новый писатель не попала не то что в литературу, но даже с хилым рассказиком в краевую печать. В течение этих 10 лет было напечатано несколько сборников молодых авторов. Так вот ни один из этих авторов (по крайней мере, по части прозы, поэтов было очень много, и я их толком не знал) не был ни участником студии, ни присутствовал ни на каких совещаниях молодых писателей.

Его участие там было чистейшей фикцией, припиской. То есть он проходил в печать как участник совещания и литстудий, но фактически им не был. Один из таких авторов, Свинцов (он трагически погиб, поэтому смело называю его фамилию) работал в милиции, у другого Гаврилова мама была большим торговым начальником, в подведомственном которой магазине отоваривались на предмет дефицитной литературы все краевые авторы, третий работал на телевидении, куда попал по комсомольской путевке, а до этого был в институте комсомольским активистом.

То есть существовал строгий и придирчивый идеологический барьер при отборе авторов. Вовсе не разоблачительный пафос диктует эти строки: мы все так жили. Я попал в издательство уже на волне перестройки, минуя комсомольско-партийный фильтр, однако хотя и по личному знакомству с тогдашним главредом издательствам (Леонид Тимофеевич Ершов -- мой тебе респект и вечная память), но характеристику парткома по месту работу и рекомендацию райкома я все же был обязан предоставить. Так что я хочу только подчеркнуть, что простая и эффективная система советского книгоиздательства была запачкана конкретным человеческим материалом. Ибо создавали эту систему, как и советское государство в целом большевики -- люди дворянского происхождения и высокой культуры, но привели-то они туда хама.

СВОЙСТВА РЕДАКТОРА

1. Все авторы -- дураки, потому что они не понимают работы издательства и стоящих перед ним задач

2. Писатели мешают работать, потому что требуют к себе внимания

что меня удивляет, что в советские времена редакторы были уверены, что писателей как собак нерезанных, а они товар штучный; что внушает нынешним редакторам уверенность в своей исключительности -- для меня загадка

3. Писатели -- скандалисты, потому что "брюзжат"

Цитаты

АСТ печально известно своими переводами. При издании серии Меч Истины были использованы несинхронизированные переводы разных людей, а во второй и шестой частях были вырезаны куски

Прежде всего обратим внимание: в советские времена, что издавалось, то и читалось. Данное утверждение попахивает оксюмороном, то есть "масло масленое". Не совсем так. Были эпохи, когда читалось не то что не только то, что издавалось, а вообще другое. Укажу на два примера. Первый: допушкинская литература. Пушкин, когда его брат Левушка распространял его стихи в списках, очень на него огорчился. Де, круг читателей в России очень мал, и если стихи, отданные в печать, пустить по рукам, то кто же покупать книги? Сам Пушкин, еще и не печатавшись, был о ту пору уже знаменитым поэтом, которого "знала вся Россия" (примерно 5% образованного сословия, которые в общем-то и были тогда всей Россией).

Второй пример: уже из нашей эпохи. Интернет сделал если не знаменитыми, то известными многих авторов, за которыми бы уже давно бегали издатели, если бы их доходы зависели от качества литературы или хотя бы от читаемости.

Но в советские времена ничего этого не было: что издавали, то и читали, а Самиздат котировался за гранью фола. Это замечание сразу же упрощает нашу задачу определения круга чтения. Ибо издавалось не так уж и много. Пусть количество названий и объем тиражей не вводит неискушенного исследователя в заблуждение: господствовало полнейшая однотипность издаваемых автор и тем. Судьба того или иного автора или книги -- вещи во многом случайные: по недосмотру выходили и "крамольные" книги (типа "Мелкого беса" Сологуба, за выпуск которого в 1958 г директор Кемеровского книжного издательства лишился разом и партбилета и директорского кресла) и не выходили вполне благопристойные, прогрессивные. Речь не об том.

1. Во-первых, советские времена от читателя были отлучены целые литературные, и можно добавить, духовные пласты.

Не издавались не Библия, ни Евангелие (если под такими не подразумевать "Забавных Библии и Евангелия" Лео Токсиля, которые уже в наше время попали в нерукопжатые), ни Коран, ни Упанишады. Не издавались ни учителя церкви, такие как Августин, ни религиозная философия, такие авторы как Ф. Аквинский или Кьеркегор. Мало того, того даже из ПСС Л. Толстого были изъяты его евангелия, и нам врали, что якобы писателя отлучили от церкви за критику царского режима и прикрывающего его православия. Только теперь оказалось, что наш-то Лев Николаевич составил в противовес официального собственное Евангелие и именно его пропагандировал как истинное.

Преследование намека на религиозность принимало буквально анекдотические формы.

Однажды в Алтайское книжное издательство пришло письмо в такими словами:

Кудинов (один из алтайских авторов), вот совет мой вам:
Пока не дернули вас в "Правде",
Чтоб не попасть вам в стыд и срам,
По директивам "Правды" правьте!
..Не то в расцвете ваших лет
У вас отнимут партбилет.
Хотя и есть у вас талант,
Но все ж сейчас вы диверсант. Причиной гнева читателя было, что в его повести "Сосны освещенные солнцем" автор описывал дореволюционную Елабугу по декорациям фильмов о том времени, на которых, естественно, были намалеваны церкви и на сцене раздавался колокольный звон:

В романе правде -- вилы в бок.
От ваших "Сосен" вонь несносна.
Звон колокольный, поп и Бог
Поют и воют в ваших "Соснах".

Так безобиднейшая и бездарнейшая вещь превратилась в антисоветский памфлет только потому, что художник Шишкин, о котором и была повесть, не участвовал ни в партсобраниях, не читал "Правду" и вообще никаким образом не выказывал своей приверженности марксизму-ленинизму. Хотя, как в том же письме открытым текстом возмущался автор, писатель умер в 1898 году (а временные рамки повести за счет введения в персонажи алтайского художника Гуркина раздвигаются аж до революции), к тому времени уже были написаны и "Капитал" и существовали марксистские кружки в России.

Смешно сказать, но эта галиматья всерьез обсуждалась на партсобрании (а на дворе стоял 1980 год) и было решено отложить переиздание книги на год, поскольку она вызывает, как выразился присутствовавший на собрании инструктор крайкома, неоднозначную реакцию читателей. Заметим, этот инструктор на дух не переносил всего, что относилось к религии. Я помню, как бушевал он по поводу подарочного издания буклета типа "Алтай, моя земля" или что-то в этом роде, когда обнаружил там фотографию Никольской церкви, помещенную в качестве образца старой архитектуры города. "Вы что занялись пропагандой религии? А свастику вы не додумались поместить?" -- хрипел он. Уже в 1990-е он стал главным пропагандистом истории церкви на Алтае, издавал книги сплошь религиозного содержания, и вообще.. уверовал. Правда, и жизнь к тому времени уже наказала его сурово: жена, красивая, строгая, подтянутая женщина, скоропостижно умерла от рака, сына, которого он устроил директором банка, подставили и посадили: воровали все, а сидел он один.

Вот такие невеселые картинки об отношении к религии если не в СССР целиком, то в российской глубинке на самом кануне перестройки. Не нужно думать, что подобная практика была костью в горле только для людей верующих, каковых в советские времена не наблюдалось настолько, что я до сих пор не возьму в толк, откуда они вдруг появились сейчас, да и среди твоих же знакомых. Она вредила общему культурному имиджу человека. Религиозная символика и тематика настолько укоренены в современной культуре, что вынь их оттуда, и ты как Барбос не будешь часто понимать, о чем речь. Разительный пример тому -- живопись. Она вся строится на религиозных сюжетах, даже часто и импрессионисты и кубисты. Не будешь владеть сюжетов, просто не поймешь, о чем вообще речь на полотне. И ведь не понимали: искусствоведы хвалили Леонардо и Рафаэля, но не понимали того, что было на их полотнах.

б) современная литература

Умиляются, что в СССР регулярно издавалась мировая и русская классика. Умиление возрастет еще больше, если приплюсовать сюда литературу на иностранных языках. А если посмотреть на корешки, какие там прописаны фамилии, то умиление достигнет, а то переплюнется за границы. Факт однако этот непреложный. Если человек был заточен на шедевры мировой литературы, без удовлетворения своих запросов он, вроде бы не оставался, даже в 1970-80 е гг, когда жуткий книжный дефицит обезлюдил полки книжных магазинов хорошей литературой (которая по-прежнему издавалась немыслимыми тиражами).

Но вот парадокс, вся эта хорошая литература относилась к прошедшему и давно прошедшему, а вот современная западная литература почти не издавалась. "Почти" надо понимать так. В Советском союзе писатели делились на прогрессивных, реакционных и тех, кто болтался посередине этих полюсов. И если для прошедших веков на этом делению, к счастью, как-то не настаивалось -- ну пожурят там немного Бальзака в предисловии за его католицизм и монархизм, но меньше издавать его из-за этого никому в голову не приходило, -- то для современных принцип действовал неукоснительно: или ты за красных и тогда дорога в типографии тебе открыта, или ты за белых, и тогда не обессудь.

Из-за этого в СССР под маркой "современная зарубежная литература" процветали второстепенные писатели, которых и у себя на родине не очень-то знали, но которым была дана несоизмеримая их талантам зеленая улица у нас. Правда, в разряд прогрессивных попадали и действительно хорошие писатели: тот же Хемингуэй, одинокий волк и индивидуалист, который был совершенно идеологически чужд стране победившего социализма, получил карт-бланш за свою непримиримость в борьбе с фашизмом и симпатии к социалистической Кубе. Словом, хороших писателей и среди прогрессивных хватало.

Но тут вступал в дело еще один принцип отделения овн от козлищ. Писателей и особенно поэтов делили на реалистов и декадентов (модернистов, авангардистов -- тогда с дефинициями этой чуждой нам литературы не очень-то цацкались). А декадент (модернист) -- это идеологический противник. И поэтому даже многие писатели, вроде бы "прогрессивные", потому что за мир и против капитализма, приветствовались за свои взгляды, но мягко, но настойчиво отлучались от нашего читателя как писатели. Тот же Арагон, пока писал "Коммунистов", пожалуйте к нам, но как начал экспериментировать ("Гибель всерьез"), так с вещами на выход. И даже Незвал, Аргези из вроде бы братских стран и совершенно прокоммунистические избегались, потому что писали не так, как надо.

Проблема не в том, что каких-то авторов недоставало на книжном рынке: любая, самая насыщенная культура не в состоянии собрать на своем языке все, что было и есть достойного в мире. Проблема в том, что литература представала в искаженном виде. Не знаю, почему так получилось, но самые значимые и определяющие фигуры XX века в литературе не были реалистами. И поэтому при всем изобилии имен и названий, действительно достойных, на классическую литературу в СССР был наведен какой-то музейный неживой глянец: "руками не трогать".

Это трудно объяснить, это скорее можно почувствовать, но даже те же Бальзак и Шекспир в XX веке читаются по-иному, чем они читались в XVII или XIX веке. И понять, а главное ощутить их как живых авторов, можно лишь пройдя читательскую выучку у всех этих джойсов, прустов, кафок. И даже оставшиеся верными реализму Томас Манн, Голсуорси, дю Гар понимаются во все объеме лишь при призму декадентов-модернистов, хотя бы потому что их творчество обретало полноту дыхания как раз в полемике, а где-то в осторожном приятии своих литературных противников. А поскольку мы знали об этих противниках лишь понаслышке, то даже дружественные писатели были нами плохо поняты и криво истолкованы.

в) современная западная общественно-политическая литература

в отличие от литературы здесь деление происходило по одному-единственному признаку: прогрессивный писатель, ученый, публицист или нет. Только принцип этот здесь проводился в еще более жестких рамках: чтобы быть изданным, мало было быть прогрессивным. Нужно еще было исповедовать марксизм или уж очень оголтело критиковать капитализм. И поэтому если хорошие писатели и попадали к советскому читателю, то ни одного значимого экономиста, философа, историка, правоведа прочитать было невозможно.

Хуже было то, что в отличие от литературы и классика в этих науках (Монтескье, Юм, Савиньи, не говоря уже о Карлейле, Милле, Спенсере) была под запретом. Объяснению этот факт не поддается: по всей видимости, названных авторов не потому не издавали, что считали их вредными. Скорее полагали, что все ценное от них уже взято Марксом, Энгельсом и Лениным, а потому они бесполезны.

Странным образом в этот ряд не попала философия: не только философы-материалисты типа Гоббса, Бэкона, Спинозы, Фейербаха, но и Кант, и Гегель, и уж совсем ретроградные Беркли и Юм стоят у меня на книжной полке, приобретенные в советские времена. Но поскольку не издавалась ни современная философия, ни авторы меньшего пошиба, повлиять серьезно на образование советского человека они не могли.

Объясню собственным примером. Много лет назад я взялся за "Критику чистого разума". И начал спотыкаться с первых же фраз. "Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства". Как это понимать? О чем речь? Кант казался написанным мне на каком-то тарабарском языке, причем словаря этого языка нет. Теперь, когда после перестройки к нам хлынула западная философская литература, и прежде всего современная, могу сказать: да, Кант очень трудный автор и понимать его нелегко (в основном потому что он просто-напросто плохо пишет), однако он адресуется не к сверхинтеллектуалам, а к обыкновенному среднему, непременно университетски образованному читателю. И многие вещи, которые нам непонятны входят как аксиомы в арсенал всякого культурного западного человека. В частности, приведенная фраза для такого человека это банальная избитая мысль, идущая еще от Августина: "время внутри нас, время это не что иное как наше психологическое состояние". Беда в том, что это они Августина читали если не с пеленок, то с университета, и он им еще там успел надоесть. Для нас же, в частности для меня, когда я в 40 лет впервые познакомился с этим автором, -- это какое-то необычное откровение, мир удивительных и незнакомых понятий.

Или вот допустим такая фраза, над которой я долго бился (а хоть и не понимал Канта, но упорно читал его много лет): "Понятие -- это предикат возможного суждения о неизвестном еще объекте". Мысль замечательная, только не нужно охать и ахать, какой Кант умный да гениальный (хотя это в самом деле так), я имею в виду: в данном случае. Эту мысль проходят -- осваивают ли другое дело: мы тоже проходили марксизм, да так его и не освоили -- чуть ли не в гимназическом курсе общей логики и когда с Кантом возится прошедший этот курс читатель, она пролетает мимо его сознания даже на секунду не останавливая не себе внимания: настолько она понятна и самоочевидна (другое дело, что в нашем арсенале много слишком понятного и самоочевидного, как нам кажется, и это играет с нами злую шутку).

Незнакомством с западной общественно-политической мыслью во многом можно объяснить такую девственность советских интеллигентов во всем, что касается политики и экономики, девственность, не преодоленную до сих пор. Поистине, когда видишь, какая каша господствует в головах наших даже вроде бы даже образованных людей, невольно понимаешь горькую справедливость афоризма: "сон разума рождает чудовищ".

г) источники

И чего советская культура почти не оставила так это источников, то есть ту литературу, из которой писатели и историки черпают свои факты, сюжеты, детали, порой даже мысли (хотя обычнее все же мысли черпают из классики). Источники -- это сборники документов. Те редкие сборники, которые все же существуют, трудно назвать сборниками документов. Это в чистом виде хлам. Ну например, стенографические отчеты о партийных, профсоюзных, научных съездах, конференциях, где ораторы соревновались друг с другом в произнесении лозунгов. Или разные там воспоминания участников войны, освоения целины, ветеранов труда.

У меня ко всем к ним ненависть почти личного характера. Шесть лет я работал редактором массово-политической литературы и как раз все эти мемуары были на мне и все шесть лет плевался. И не отплевался почти до сих пор. Если попытаться понять по мемуарам войну, то получится, что каждый участник косил немцев, или как ветераны войны их называли фашистов, батальонами. И непонятно, как немцы дошли до Сталинграда, а мы потеряли, даже исключая потери мирного населения, больше их. Как-то я спросил такого ветерана -- а ветераны в основном были настоящие, не липовые -- что заставляет его врать. Ведь на календаре уже 1990, и если раньше действительно можно было получить всего лишь за намек "на правду" по шапке, то есть в лучшем случае лишиться редакторского места, а автору навечно попасть в черный список, то ведь теперь, пусть и осторожно, но можно что-то проблеять.

-- Да знаешь, -- сказал мне этот ветеран, бывший офицер, мужик не глупый. -- Много чего было. Вот я, закончил трехмесячные курсы и уже офицер. А ничего кроме как крикнуть вперед за родину и первым рвануть из окопа не умел. Вот и получалось, что немцы наступают откуда-то с возвышенного места, а мы обороняемся в болоте. Мы наступаем в гору, а они нас сверху расстреливают. Но как-то не хочется вспоминать об этом. Хочется помнить о наших победах. Для самоуважения.

-- А то что при всем при том, мы победили такого сильного врага, разве это не рождает самоуважения?

Но старик ничего не ответил, отходя за толпой других авторов, мечтать о великой победе.

В другой раз я писал, вернее обрабатывал историю большого завода. Получил за свою работу хорошие деньги и до сих пор об этом с удовольствием вспоминаю. Но мне, самому проработавшему не один год на заводе, было интересно окунуться в ту атмосферу, поспособствовать созданию чего-то стоящего. Куда там. Халды из профкома и мужики с мощными загривками из парткома, с которыми мне и приходилось работать, приносили в издательство всякие там грамоты, итоги соцсоревнований, и вся история получилась как одна большая доска почета. "Хорошо в эти годы работали.. " и далее список фамилий человек на 50. Списки эти вызывали массу скандалов, без конца уточнялись и дополнялись. Или "В эти годы завод вступил в пору своего возмужания.." и снова списки наград, грамот, переходящих знамен, количество орденоносцев, медаленосцев, ударников коммунистического труда, по заводу в целом, по цехам и отделам, по годам и даже месяцам.

Или издали сборник "Расцвет культуры в годы девятой и десятой пятилеток". Сколько построено библиотек, сколько в них томов, какова общая площадь. Мне по моим склонностям был особенно интересен раздел о литературе. Там хвалилось, что у нас на Алтае 50 писателей (то есть членов Союза писателей), столько же сколько в других регионах З. Сибири вместе взятых, включая такие гораздо более значимые области как Новосибирская и Омская. А вот что эти писатели пишут, и кто их читает, об этом ни слова.

Вот и получается, что формально что-то есть, а на деле ничего нет. Так по XX съезду, о котором изданы сотни томов материалов и воспоминаний, единственным значимым источником оказались записки некоего В. Н. Малина, работавшего в аппарате ЦК, которые он вел для себя и которые были опубликованы уже в 2000 годы.

Особенно эта убогость с источниками бросается в глаза сейчас, когда в обществе заметен крен интереса к советской эпохе. Я очень внимательно слежу за публикациями по этой теме. Никаких фактов, никаких событий, никакого анализа, а сплошные сопли, слюни и эмоции.

Между тем без источников невозможно само существование класса писателей. Их у нас в советское время не было и нет сейчас. Но и читатель получается ущербный. Ведь источники нужны:

а) чтобы была возможность проверить писателя; и хотя лишь единицы это делают, но сам возможность проверки дисциплинирует писателя. Так беззастенчиво врать, как у нас наврано, например, по кровавую кашу гражданской войны, превращенной в героико-романтическую эпоху, было бы попросту невозможно;

б) чтобы полнее окунуться в материал хорошей книги; не знаю, уж почему так получается, но когда захлопываешь хороший исторический роман, всегда хочется знать больше, и тебя так и тянет к истории; и такое не только с историей

в) и наконец, чтобы понять, "как сделана вещь". Вопреки обывательскому мнению читателю это не якобы "все равно". И тогда начинаешь понимать, что "Война и мир" -- это не враки о войне 1812 года, а правда о чем-то другом, гораздо более важном, чем где-то когда-то с кем-то имевшая место быть война.

Впрочем, говоря об источниках, я употребил свое любимое слово "почти". Ибо сказать, что источники совсем не издавались в советское время -- сказать вопиющую неправду. Каким-то непонятным образом среди этой книжной пустыни встречались цветущие оазисы -- настоящие райские уголки для исследователя. Одним из таких уголков было литературоведение. Материалы, необходимые для изучения материала не просто издавались, но были доступны каждому желающему: письма писателей, дневники, сборники воспоминаний современников. Замечательным подспорьем, позволяющим заглянуть и в психологию и в социологию писательского творчества. Были полные собрания сочинений, где приводились варианты, отзывы критиков и современников, подробные комментарии по истории произведения. Возможно, кто-то знакомый с другой сферой деятельности, как я знаком с литературой, скажет что и там обстояло все не так плохо. И все-таки это были лишь оазисы.

2. Во-вторых, многое издавалось ограниченно, либо выборочно.

а) научная литература

Речь идет прежде всего о научной классике. Опять же мы сталкиваемся с каким-то необъяснимым парадоксом: науки, особенно т. н. точные и естественные, пользовались в стране большим пиететом, никаких идеологических или мировоззренческих препятствий для выпуска Галилея, Ньютона, Лавуазье.. не было и быть не могло. И все же с их изданием дела обстояли из рук вон плохо. В таком положении вещей главную роль, мне кажется, играл низкий культурный уровень советского руководства. Если классическую литературу и даже философию пропагандировали потому, что в свое время их хвалили или ругали, но считали необходимым их изучать, Маркс и Ленин, то за науку заступиться было некому. Очевидно считалось, как и большинством нас образованцев с дипломами, что наука движется вперед и сегодня достигла такого уровня, что рядовой учитель химии на голову выше Лавуазье, а поэтому нужно издавать только новейшие достижения, а все, на чем стоит дата выпуска 10 и более лет назад, устарело и бесполезно.

Долгое время я вообще не знал, что существует научная классика, которая имеет такое же важное значение для культуры, как и литература. Пока случайно в Библиотеке иностранной литературы им. Ульянова -- добрая ей память: какие у нее были богатые, а главное, доступные фонды -- не обнаружил да еще на открытом доступе "Курс общей лингвистики Соссюра". Книга буквально потрясла меня. Оказалось, что глубокие научные идеи можно выражать простым и доступным (что не синоним "приятным и легким"; чтение научной литературы требует и внимания, и мозговых усилий) языком, а не невнятным высокомерным и бестолковым бормотанием т. н. специалистов.

Уже потом я узнал, что в СССР издавались и Ньютон, и Галилей, и Эйнштейн (его "Эволюция физики", написанная в соавторстве с Инфельдом, где он без формул и вообще математического аппарата пытается объяснить основные свои идеи, должна быть таким же необходимым элементом в багаже всякого культурного человека как "Война и мир"). Так что историк, который будет рыться в архивах, наверное, скажет: "О чем вы говорите? Да научная литература издавалась в СССР и еще как". Соглашусь, издавалось, но никто ничего об этом не знал. По крайней мере, уже после того как я удостоверился в этом факте, я лазил по магазинам в поисках чего-нибудь приобрести: ничего не было ни в провинции, ни в столицах. Молчали об этом и библиотеки (кроме ВГБИЛ, где я случайно столкнулся с Соссюром, ни в одной из провинциальных библиотек -- а я их посетил множество в своих командировочных странствиях по Союзу) в своих каталогах, даже отделах редких книг.

С улыбкой опять представляю себе мифического оппонента, который изучая советскую действительность по документам, по инструкциям и положениям, будет мне шпынять на ложь, справедливо указывая, что все книги, издававшиеся центральными издательствами, а значит и упомянутые мною научные классики, должны были хотя бы в одном экземпляре находиться в региональных и научных библиотеках университетов и вузов. У нас, действительно, была замечательная издательская система, замечательность которой особенно понимаешь сейчас, когда мы всего этого лишились. И действительно, согласно положению, все что издавалось в Москве, должно было быть в наличии в каждом регионе, хотя бы в одном экземпляре. Но увы, эти система наполнялась конкретными людьми. И поэтому хотя данные книги и должны были быть там, где они по положениям должны были быть, но их там не было. А может и были.. для отчета. Но читателям на руки не давались. Так что изучая советскую действительность, к документальным свидетельствам следует относится с большим скепсисом.

б) литературная классика

Выше мы упоминали, что классика, если исключить современную, под которой естественно понимать литературу XX века, издавалась в общем-то хорошо. Следует однако сделать оговорку, что хорошо, но в очень узком и ограниченном диапазоне. Если конкретнее, то большими тиражами и довольно-таки разнообразно выпускалась реалистическая литература XIX века. Причем, где-то начиная с середины 1950-х до самой перестройки был совершен беспрецедентный, можно сказать прорывной выпуск мировой классики, которого никогда в России не было до тех пор, и, боюсь, еще долго не будет. Поэтому мой совет: скупайте советские книги, пока они есть. Тогда появились многотомные собрания сочинений, как и уже известных на русском языке авторов (Бальзак, Золя, Мопассан, Диккенс, Гейне), так и совершенно незнакомых, разумеется, рядовому интеллигентному читателю (М. Твен, Теккерей, Д. Остин -- да-да ее пятитомник был издан еще при Советской власти, Доде) авторов.

А вот иные эпохи и иные направления издавали весьма скупо. Античная литература, средние века, Возрождение, XVII и XVIII века, восточная литература практически оставались незнакомыми. Речь идет не об отдельных авторах -- Шекспир, Шиллер, Гете, Мольер, а уж Боккаччо навряд ли имеют право жаловаться на невнимание к ним, -- и не о религиозных или реакционных Августинах и Шатобрианах, а о вполне добропорядочных, с установившейся репутацией гениях. Кудинов, один из ведущих алтайских писателей, пишет в своем выпущенном уже в XXI веке дневнике за 1980 г: "Перелистывал 'Литературную энциклопедию'. Вдруг обнаружил, что имена многих великих писателей Возрождения француза Монтеня, итальянца Ариосто, англичанина Спенсера, поляка Кохановского мне ничего не говорит. Незнакомы. Между тем их 'Опыты', 'Неистовый Роланд', 'Пастуший календарь', 'Фрашки', как об этом твердят все энциклопедии, принесли им мировую славу. Получается, как у Чапаева: Македонский, кто такой, почему не знаю?.."

Заметим, что в журнальном варианте с этими именами соседствовало имя Камоэнса. Я был как-то у Ивана Павловича в гостях и спросил: "А Пушкина вы читали?" -- "Да я его читаю и перечитываю наизусть от стихов до записок к знакомым". "Тогда вы, наверное, натыкались на

Суровый Дант не презирал сонета;
В нем жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.

(Стихов я не помнил на память и процитировал с запинками и неточно, но про Камоэнса сказал).

"Что-то не помню, ну да всего у Пушкина не запомнишь". "Но Камоэнса, я думаю, Пушкин поминал не раз, а уж Лермонтов, Л. Толстой, Блок никак бы его не миновали. Так что человеку читавшему русскую классику".. Обиделся, конечно, наш местный классик, хотя виду и не подал. А что вы хотите, наши писатели по уровню образованности отнюдь не превосходили учителей, врачей и инженеров, а в знании литературы так прямо уступали, но все же имена Бальзака, Теккерея и Драйзера ни у кого из них не вызвали бы замешательства.

То есть с нереалистической классикой дело обстояло почти как с научной литературой. Но не совсем. Научную литературу было найти невозможно, даже при всем желании. Нереалистическая же классика с трудом, но пробивалась к читателю. Была, например, такая прекрасная серия "Литературные памятники". Там издавались и антика (у меня дома есть Сенека и Плиний Младший) и средние века ("Старшая Эдда") и многое другое. Правда, подавляющее большинство этих книг я купил в деревнях, либо в союзных республиках: ни в Москве, ни в моем родном Барнауле их было не сыскать.

Но с Камоэнсом и другая проблема. Как-то мировая литература в основном сосредотачивалась в России, Англии-США, Франции, меньшей степени Германии, а в остальных странах фрагментарно и весьма выборочно. Поэтому даже реалистическая литература тех же Италии, Испании, скандинавских стран, во многом была terra весьма мало cognita.

Из-за такой политики, которая, хотя бы частично, диктовалась и читательским спросом, у советского человека, я имею в виду гипотетического советского человека, который как автор этой статьи, жил литературными интересами, сложилось весьма превратное отношение о мировой литературе. Скажем, итальянская литература звучала именами Данте, Петрарки и Боккаччо, а потом прерывалась на столетия, лишь робко попискивая через Гольдони и Гоцци, словно не было ни Альфьери, ни Марино, ни Саннадзаро, ни, смешно сказать, Ариосто. Поэтому так обижаются испанцы, когда желая показать уважение к их культуре тут же вспоминают Дон Кихота, справедливо полагая, что Сервантес, конечно, великий писатель, но в Испании это не единственное достойное знания имя.

В связи с этим меня удивляет вопрос: почему такое отличие от научной классики. Я специально посмотрел по тиражам (сегодня в Интернете найти эту информацию, конечно, нужно покопаться, но в общем-то нетрудно) -- они отличались мало. Думаю, главную роль здесь играла политика книготорговых организаций: Сенеку они надеялись продать, Галилея нет. Поэтому Сенеку пусть и из-под полы, можно было найти, Галилея -- нет.

в) философская литература

О ней можно сказать то же, что и о научной классике: издавалась, но мало и выборочно. Опять же Платона, Канта я приволок из Москвы, в Барнауле этих зверей ни книжные магазины, ни библиотеки не держали.

3. Многое из издававшегося было недоступно

а) книги для служебного пользования

То есть книги издавались, но не поступали в продажу. Были такие книги, а чаще журналы, которые рассылались по ведомствам, людям, так сказать, проверенным. Странно, но даже сейчас об этом никто не пишет. Вернее факт, что такая литература существовала, нет нет да и проскользнет в работах специалистов, либо в блогах, но по-настоящему это вопрос пребывает в полной тени. Кроме разных там "Дрессировка собак-поводырей", "Электроснабжение малогабаритных удаленных потребителей", "Лицензирование технических решений, не подпадающих под понятие изобретения", которые, действительно, имели значение, подчас большое, только для узкого круга специалистов и на фиг не были нужны прочим, сюда попадало много интересных аналитических работ по экономике, истории, литературе.. да по всем отраслям знаний.

Мне, например, удалось в свое время прочитать "Воспоминания первой жены Солженицына" (точного названия не помню, но оно было каким-то дубовым "Опережая время" или что-то такое с не менее дубовой красно-кровавой обложкой и без каких-либо выходных данных). Там супруга со своей женской колокольни подкусывала по мелочам Александра Исаевича. Интересно было не это, а масса приводимых фактов, когда в тогдашней официальной пропаганде, кроме оголтелой бездоказательной ругани, на Солженицына ничего не сыпалось. Фактов редких, но хорошо и тщательно подобранных и довольно-таки стилистически ловко вписанных в бесхитростный женский рассказ. Мне дали прочитать всего на одну ночь и многого я не запомнил, но прочитал залпом. Меня просто потрясло, как можно вести вполне советскую пропаганду: умно, тонко, с безукоризненным анализом. Кстати, недавно наткнулся в Интернете на эти воспоминания: это не то. Вернее, бесхитростный женский рассказ, но без какой-либо аналитики, тонкости.. ну и прочего.

Для кого была эта книги: партийных работников, иностранцев? Трудно сказать. Видел я и журнал, это уже на работе, по анализу мировой экономики. Журнал вполне просоветский, где точно так же, как и в официальной пропаганде писалось о загнивании западной экономики, об энергетическом кризисе, об ограблении стран третьего мира, но без соплей, слюней, а на прочном фундаменте фактов, и опять же с безупречным аналитическим разбором. Вспоминая, что я читал тогда и глядя на нынешние взаимоотношения России, как сырьевого придатка, и Запада, поражаюсь, что все это уже было описано-переописано, известно-переизвестно. И еще другого не могу взять в толк. Зачем нужно было бить по мозгам дубовой пропагандой. Почему многого из того, что издавалось "для служебного пользования" было не пустить в открытый доступ, если это не только не было направлено против тогдашнего режима, но напротив подкрепляло официальную пропаганду дающими пищу уму материалами? Или настолько уж наши власти не верили собственному народу? Так вот ведь в отделе, где я работал и буквально зачитывался этим журналом, никто из тех, кто имел к нему доступ, как и я, даже и не думал заглядывать туда.

Таким образом я соприкасался с этим слоем издававшейся, но не доходившей до рядового читателя литературы, но как он был широк и насколько глубок, могу только предполагать.

б) система распространения

К началу 1970-х гг в стране набрало обороты уродливое явление книжного дефицита, то есть книги вроде бы и издавались, и гигантскими тиражами и не для служебного пользования, но для так называемого "массового читателя", но купить их было невозможно. Недавно прочитал в одном воспоминании о соввременах, что автор с упоением читал "Один день Ивана Денисовича", который ему на ночь одолжил друг. Любопытен был комментарий, где с присущей авторам форумных записей развязанностью этот факт осмеивался "Автор лжет как сивый мерин. 'Один день' был издан в 1962 г и читать его мог любой". Так и хочется с той же развязанностью возразить: "Дурак ты, и уши у тебя холодные", не потому что не знаешь реалий советских времен, а потому что не видишь реалий современности, которая в этом плане не очень-то ушла от проклинаемого/прославляемого времени.

Могу подтвердить, "Один день Ивана Денисовича" (как и "Мастер и Маргарита", и "Воспоминания" Жукова, Василевского, Илюшина, как и "Тени исчезают в полдень" многое, многое другое) доступны не были. И не только в провинции, но и в Москве. Проблема книжного, как и вообще дефицита, до сих пор представляется мне загадочной и необъяснимой.

Вот несомненные факты:

а) книги поставлялись по разнарядке. Иван Павлович Кудинов, алтайский писатель, в своих мемуарах "1980 год" жалуется, что даже их писателей обходили стороной. Его жалобы, конечно, смешны: у него была дома богатейшая библиотека со всей мировой классикой. Но видите-ли, ему не достался 4-хтомник модного тогда Фицджеральда, без которого он, как писатель, не мог творить. А без своих коллег, советских писателей, которых он в домашней библиотеке почти не держал, и алтайских авторов, которых вообще не держал, хотя их купить проблем не было, он, разумеется, мог. Но факт остается фактом: дефицитная литература поступала партийным и хозяйственным руководителям, затем передовикам производства (надо полагать, что какой-нибудь преподаватель английского языка и литературы университета не заслужил читать Фицджеральда, а скотница Иванова с надоями 3000 л на корову -- заслужила), и уж затем, что оставалось, шло.. в магазины? Вот и не угадали. В рабочие коллективы, где опять же была своя система распределения.

Так в нашем доме жил начальник большого цеха на Меланжевом комбинате. У него была библиотека в 10000 томов, где были такие книги, что слюнки текли. Пополнялась она просто. Приходило на цех 2 комплекта того же Фицджеральда (раз уж мы начали трепать это имя дотрепем его до конца: уж больно большой ажиотаж вызвала на него в свое время подписка), один он забирал себе, другой бросал на драку-собаку заместителям и передовикам. Сам он ничего не читал ("Некогда," -- говорил он мне), но руками обладал отменными: книжные шкафы, изящные полочки (как он умел встроить их в угол за дверью, который иначе пустовал, таким образом и не отнимал ничего от жизненного пространства квартиры и давал возможность пристроить несколько сот книг). С какой горечью он говорил мне -- а когда мы с ним встречались уже были 1990-е, он был на пенсии, а книжный дефицит канул в лету, -- что дети не разделяют его увлечения и открытым текстом говорят, что когда он умрет, они все это выкинуть на помойку (много хороших книг можно было, да и сейчас порой попадаются, найти на помойке: я в букинистическом магазине бесплатно "приобрел" 25 томов Горького, из которых только 1-й был слегка подмочен: они там завели место, где те, кто не сумел продать свои книги, могут их оставить для любого желающего). И вдруг спрашивал: "ты ведь на компьютере работаешь? Это правда, что теперь все книги там есть и они уже больше не будут нужны. Для кого же я все это копил"?

б) книги неравномерно распространялись по стране. Но и в этом хаосе была своя если не система, то линия. В привилегированном положении оказывались национальные окраины.

"Одно время приходилось ездить на Тираспольский ХБК. Тихий сонный южный город. Из тех мест, где 'лучше жить, если выпало в империи родиться'. Так тогда казалось... Летом хорошо было поваляться на пляже на берегу Днестра... Рядом с комбинатом - книжный магазин, где спокойно себе лежали книги знаменитых тогда издательств 'Картя Молдавеняска' и 'Литература Артистикэ'. Вот так просто заходишь в пустой магазин и покупаешь за 3 рубля толстенный том Воннегута или Маркеса, Ивлина Во или Фолкнера. Только почему или? И, и, и! Сейчас-то книжкой кого удивишь, но ведь то был 82-й год", -- пишет современник.

К этому добавить по существу нечего, а по фактам сколько угодно. Я сам вывез много хороших книг из среднеазиатских республик, где доводилось бывать у родственников и в командировках. "Ким" привез из небольшого городка Мехрама недалеко от Андижана, где купил его прямо на автобусной стоянке, "Магомета" Ирвинга отхватил в Бишкеке (конечно же, Фрунзе, тогда Фрунзе и не иначе), причем продавец, по всей видимости уйгур, расхваливал этот залежавшийся товар: "Хорошая книга, ученого востоковеда, самые новейшие данные".. да что там говорить: иногда сидишь перед книжными полками и не без ностальгии вспоминаешь, что где и когда купил.

Но и для национальных окраин все обстояло не просто. В середине уже 1980-х Алтайское книжное издательство выпустило да еще по 100 000 на каждое название все романы Ремарка. И хотя распределение было централизованным большая часть тиража, конечно, же осела на Алтае, причем забила магазины без какой-либо надежды на реализацию. В то время как нас буквально заваливали просьбами из Прибалтики, З. Украины, и даже ГДР, хотя издавали мы Ремарка на русском, с просьбой выслать книги: там Ремарк был в большой цене.

Москва тоже находилась в привилегированном положении, хотя, конечно, до национальных республик ей было далеко, по крайней мере, в книжном плане. Но и здесь не обошлось без уродств. Советские авторы в провинции не ценились, и поэтому не только лауреаты, но и те, кого сегодня чтят: Трифонов, Битов, Рубцов -- покупай не хочу. Не хотели. И по моему, так поделом, ничего в этих писателях не было и нет. Может, еще немного в Трифонове, а Битов, так это не столько талант, сколько сплошные понты, которые так велики, что даже заслоняют то немногое интересное, что все-таки у него есть. Но это я так думаю, а москвичи так не думали, и хватали и Битова, и Трифонова, и Рубцова, и Вампилова, и Рыбакова (да и Распутина с Астафьемым и Лихоносовым, которые для Москвы были писателями, а для провинции нет) а потом и Толстую с Петрушевской и Улицкой вкупе и даже делали вид, что восхищались ими. А поскольку у меня были родственники в Москве, а я сам 6 лет учился на заочном в Литературном и имел массу знакомых среди москвичей, то и таскал туда для них этих горе-писателей. Да еще и благодарили меня за это. Цирк. Ну если их так любят москвичи, зачем ссылать их книги в Сибирь, где они никому не нужны, а не продавать их в Москве, где спрос на них офигенный?

Зачем было уже в конце застоя ограничивать подписку на литературные журналы в Москве? Так что я подписался на них без труда в Барнауле и высылал дяде, большому поклоннику советской литературы, который собирал их еще с довоенных времен, в Москву? Много есть чудес на свете, человек их всех чудесней.

Но даже два этих несомненных факта не объясняют: откуда брался дефицит, и куда потом делись эти книги. Ибо хотя издавали много, но читали намного меньше. Я даже среди писателей не встречал начитанных людей. А сейчас на толчке (книжной барахолке) и в букинистическом вижу все то, чего в советские времена было не достать, и что даже при нынешней дороговизне идет за гроши. Не могу даже купить 8 томов Франса за 500 рублей, каждый том один к одному, если и пожелтели, то слегка, а так девственно чистые страницы: не могу только потому, что жена грозит выгнать из квартиры вместе с книгами. А там дразнятся Томас Манн в 10 томах, Жюль Верн в 12 и т. д. и т. п. То есть эти книги были, но их никто особенно не читал. Зачем было покупать? И, наоборот, куда делись издававшиеся массовым тиражом Маркс и Ленин, которые отдельные тома я бы с удовольствием купил?

Словом, нельзя судить о круге чтения только по тому, что издавалось, что сейчас пытаются делать историки той эпохи.

4. Обзор основных ареалов чтения

а) русская классика

любой советский человек знал русскую классику, хотя и не читал ее тогда, как не читает и сейчас. Знал потому что ее проходили в школе. Наверное, потому и не читал, что ее проходили в школе, и поэтому она казалась слишком "правильной", то есть скучной и неинтересной.

Эта вечная проблема с классикой, и не только у нас у русских. Ее насильно впихивают в том возрасте, когда оценить ее практически невозможно. Как-то я забрел на форум сайт о Мопассане. И там как раз в очень жаркой дискуссии обсуждался его рассказ "Украшен". Напомню, некий чиновник очень мечтал получить орден Почетного легиона. И вот он возвращается домой, а в шкафу висит пиджак с.. этим орденом. "Фи, чему ты удивляешься", -- говорит жена. -- "Тебя наградили орденом, просто я скрывала от тебя, чтобы сделать тебе сюрприз". А на следующий день в правительственной газете действительно появился указ о его награждении Почетным легионом. Так вот в обсуждении участвовали в основном учителя, и обсуждали не столько сам рассказ, сколько проблему, как преподнести рассказ школьникам. Оказывается, этот рассказ входит в обязательную лицейскую программу, да еще для возраста 12-13 лет.

И в самом деле, если Мопассана не давать в школе, то надежда, что взрослый человек, заваленный делами да и закостеневший в интересах между вином и футболом, сам для себя "откроет" Мопассана минимальна. А так миллионы обывателей худо-бедно знают, что "Аншлаг" -- это все же не культура, а что есть Мопассан, Шекспир, Пушкин, Шиллер. А с другой стороны, насильно впихивая то, что и от взрослого-то требует если хотите прозрений, в юном возрасте эту тягу к культуре режут на корню.

Помню, как у нас в 10 классе обсуждали "Вишневый сад". "Лопахин -- хам, типичный буржуазный делец, наглый беззастенчивый, бесцеремонный", -- говорит учительница один раз, и тут же "у Лопахина, по выражению вечного студента Пети, нежная душа, он размазня, что не типично для буржуазии". Один из учеников -- а мы как раз находились в том возрасте, когда во всем принято спорить со взрослыми, тянет руку: "Зинаида Ивановна, как же может быть, чтобы один и тот же человек был и размазней и наглым, беззастенчивым дельцом". -- "Чуданов, хватит паясничать. Что здесь непонятного: Лопахин -- беззастенчивый делец, и это типичная черта для буржуазии, а то, что он размазня -- это не типичная? И попрошу больше глупых вопросах, чтобы красоваться перед девочками, не задавать".

Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздним декретом
В учебник тебя занесут...

Вот только замучит учитель
Ни в чем не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат...

Печальная доля - так сложно,
Так трудно и празднично жить,
Чтоб стать достояньем доцента,
И школьникам мозги мутить...

И все же классику читали, не в школе, не по принуждению, а для себя. Я где-то на 2 курсе (18-19 лет) полностью прочел 10 томов Достоевского. Но это было потому, что как раз Достоевского мы в школе не проходили: он был, если и не под запретом, то не считался достойным того, чтобы его все знали со школьной скамьи. А тут о нем заговорили, стали издавать, сняли великолепный и широко прокатившийся по экранам фильм "Братья Карамазовы", его противопоставляли Толстому и Пушкину -- ну как тут было не заинтересоваться, -- и.. ввели в обязательную школьную программу, так что мой брат, всего на 3 года младше меня, уже вынужден был "проходить" Достоевского.

Из примера ясно, что читали ту классику, которая была под прямым, или чаще косвенным запретом. Читали не широко, не все подряд, но разговаривая со знакомыми улавливал, что тому нравился Блок, тому Есенин -- они тоже до конца 1960-х не входили в школьную программу, -- кому "Яма" Куприна, кому Бунин -- это естественно как предмет сексуального воспитания, -- а кому.. Чехов. Один из моих знакомых открыл для меня этого скучного писателя, как автора брызжущих юмором, с выдумкой рассказов ранней поры. И что любопытно, по мере вхождения в школьную программу классики исчезали из читательского интереса.

б) зарубежная классика

А вот ее читали с удовольствием и без принуждения. Для подрастающего поколения обязательными авторами были Мопассан и Золя. Тогда в печати нет-нет да и вспыхивали дискуссии: нужно ли давать этих авторов, которые писали такие вещи, как "Украшен" подросткам, и общее мнение было таково, что не нужно, что подобные книги от школьников нужно прятать. И прятали, и не давали, но все равно доставали и читали. Помню одно умное высказывание старого педагога: де все равно будут читать, а запретный плод только слаще. Но уж пусть лучше знакомятся с сексуальной стороной медали по Золя и Мопассану, чем по порнографическим картинкам. Глядя на современное положение дел, можно сказать, как он был прав. Хотя нельзя и не отметить, что при чтении молодые люди все же вычленяли именно эротику. Помню, какое восхищение вызывала "Жизнь Арсеньева", хотя Бунин, кажется, сделал все, чтобы внушить отвращение к продажной хищнической любви. Этого не замечали.

Если говорить о взрослом читателе, то читали разных авторов. И читали практически все, по крайней мере, люди с высшим образованием, но читали как-то вразброс: людей начитанных я встречал в жизни редко. Но у практически каждого был свой любимый автор. Кто-то предпочитал Бальзака, кто-то Флобера, кто-то Диккенса. Очень многим нравился Драйзер. Многим Фейхтвангер. Очень немногим Томас Манн, но это был заметный и устойчивый круг. И почти всем, правда почему-то лишь мужской половине, Швейк. Книга эта рассматривалась, да и сейчас вспоминается как прикольная. "Обхохочешься", хотя, конечно, люди взрослые могли бы содрогнуться от очень жесткого и главное бессмысленного в своей жестокости мира эпопеи.

При таком разбросе все же можно усмотреть общие тенденции чтения:

а) особой популярностью пользовались авторы XIX, первой половины XX века. Здесь, конечно, главным образом играла роль издательская политика: что издавали, то и читали, а в 1950-1970 гг в СССР было предпринято беспрецедентное по своим масштабам издание мировой классики, делавшее бы честь любой культурной нации, и в этом издании как раз преобладала реалистическая литература XIX--первой половины XX вв.

Но не только этим объясняется популярность подобных авторов (как всегда, очень трудно отделить причину от следствия: читали потому что издавалось, или издавалось, потому что читалось). Скажем, хорошо издавались и Шекспир, и Гете, и Шиллер, но если их и покупали, то в основном из-за красивых переплетов. Любителей чтения в жизни как-то не наблюдалось. О "Гамлете" нашумевшем в середине 1960-х мои в общем-то тогда уже не мальчики сверстники однозначно отзывались как о сказке, с приведениями, фехтованием. Сказать, что они были неразвиты, я бы не решился, по крайнем мере, "Сестра Керри" тогда же прокатившаяся по экранам (популярность многих книг шла от кино) обсуждалась широко как вещь зрелая и по-взрослому.

б) самым читаемым жанром был роман. В меньшей степени рассказ. Разве лишь О.Генри. Даже у Мопассана рассказчик видимо заслонялся Мопассаном-романистом. Причем, автор "Жизни" и "Милого друга" явно превалировал над автором "Пьера и Жана" или "Сильна как смерть". Если бы существовала машина времени, то безошибочно определить круг чтения можно было бы по полкам книжных магазинов, особенно букинистических, и библиотечным, особенно абонемента. То что было популярно, там отсутствовало, а что нет -- присутствовало. Благодатную базу для сравнения давали серии и собрания сочинений. Скажем, на абонементе в Алтайской краевой библиотеки, многолетним читателем которой я был, практически от всех собраний сочинений стояли последние тома с письмами и пьесами, тогда как художественные произведения отсутствовали напрочь. Из серии "Библиотека мировой литературы" были утащены едва ли не в год появления все романы, зато незаинтересованно для читателя маячили "Дон Кихот", Вергилий, Гомер, Мильтон, Данте, Петрарка... Но не Боккаччо. Автор "Декамерона", но только "Декамерона" в советские времена шел наравне с реалистическими романами.

в) читательский интерес явно переклинивало в сторону англосаксонской и французской, в меньшей степени немецкой классики. Частично это объясняется той же издательской политикой. Но не только. Допустим, широко и доступно издавались авторы советских республик, причем и тех времен, когда они еще не были ни республиками, ни советскими: Гамсахурдиа, Зорьян, которого я купил только потому, что он классик и раскаиваясь в этом, Навои, С. Айни, которого я купил только потому, что он классик и не раскаиваюсь в этом, по крайней мере, его "Бухара" вполне может стоять в рядах мировой мемуарной классики и не быть слабым звеном этих рядов.. Их не брали частично потому что они олицетворяли собой дружбу народов, и их по ошибке читатель занес в ряды политически полезных, то есть неинтересных авторов.

Наверное, то же относится и к писателям дружественных стран, по каковой причине нераскупленными прозябали Мицкевич, Караджале, Ирасек, в меньшей степени Сенкевич, весьма популярный у наших отцов (межвоенное время) и заметно потускневший во второй половине советской эпохи. Но почему не читались ни Тагор, по правде говоря, писатель достаточно нудный, по крайней мере, достоинства его прозы и драматургии, что бы там ни говорили об особенностях восточного менталитета, сильно преувеличены, ни Гальдос, которого я купил 3 книги из изданных 7 и купил бы остальные: глядя что эти 3 без конца тусуются в букинистических отделах, как я понимаю, остальные просто не дошли до Барнаула (это к вопросу, что не стоит судить ни о популярности, ни о круге чтения только по тому, что и какими тиражами издавалось), ни Стриндберг, ни Ибсен (частично, конечно, потому что это пьесы).. мне непонятно. Конечно, они не проходились в школе, но и о Мопассане никто в школе нам не заикался. Здесь мы уже соскальзываем с почвы издательских или образовательных причин, и переходим на зыбкую трясину рассуждений об общекультурном векторе развития.

Не могу поручиться за других, но я до сих пор ощущаю на себе воздействие такого круга чтения. Не могу поручиться за других, но у меня сложилось стойкое убеждение, что подлинная литература -- это критическая. И не потому что я был каким-то советским протестантом. Вовсе нет, я был до мозга костей советским человеком, который до последнего считал, что наша страна самая лучшая в мире, разве лишь не совсем те люди управляют ею. И если предпочитал критический пафос позитивному, то лишь потому что советская литература была неинтересной, а литература критического реализма интересной. Откуда даже не дошел, а скорее полуосознанно носил в себе мысль, что главная задача литературы -- это говорить "правду" о жизни, а не развлекать читателя или раскрашивать серое небо его повседневности эстетическими подмалевками, и уж тем более не звать куда-то вперед, .

Хотя ярко выраженных авторов -- властителей дум поколения -- я что-то не припомню, все же 2 автора, не столько по популярности, сколько по влиянию на стиль жизни, а скорее на жизненные ориентиры, были: в 1950-60-е гг это Д. Лондон, в 1970-е -- Хемингуэй. Эти авторы отвечали существовавшим в обществе романтическим настроениям. Романтизм, как и реализм -- это форма восприятия действительности, которая существует всегда, иногда как маргинальная, часто как господствующая. В советские времена они были и не маргинальными и не господствующими, но заметными.

Джек Лондон импонировал читателям такими мотивами, как становление характера в сложных условиях, борьба с природой (это с конца 1960-х вдруг стала всеобщим достоянием мысль, что природу нужно беречь, а до этого от природы не ждали милостей, а старались вырвать их своими руками), обрисованной суровыми, величественными красками. Женщинам он нравился своим мелодраматизмом, сентиментализмом, тем, что сегодня дает женский роман. Надеюсь, не нужно напоминать, что кроме северных рассказов и "Морского волка" Джек Лондон писал также убогие "Маленькая хозяйка большого дома", "Сердца трех". Любопытно, что в издававшееся в 1954-56 гг собрание сочинений последние романы не были поначалу включены как дешевая сентиментальщина, и лишь впоследствии "по просьбе читателей" был выпущен дополнительный том с ними. Это к вопросу, учитывался ли в СССР спрос покупателей или все была сплошная идеология.

На той же поляне, что и Джек Лондон работали и многие советские писатели и киношники, но их попытки связать романтический идеал с задачами коммунистического строительства, хотя и не были полностью провальными, но перешибить Джека Лондона не могли.

Хемингуэй работал на той же поляне, что и Джек Лондон, вытеснив последнего в 1970-е гг, когда идеи покорения природы как-то отошли в неактуальность, но мощно востребовался индивидуализм сильной личности, "мэна", которую и поставлял Хемингуэй.

в) историко-приключенческая, детская, юношеская

Это литература одного плана. То что привлекает, скажем прямо, умственно и эмоционально неразвитого читателя -- безостановочное развитие действий на фоне меняющихся и красочных декораций -- он отыскивает сначала в сказке ("Незнайка", "Хоттабыч"), потом в приключенческом жанре ("Том Сойер", "Три мушкетера", Шерлок Холмс) и наконец в исторической и детективной литературе. Сказать здесь что-то особенное о советском читателе не представляется возможным. Вполне ожидаемый и стандартный круг чтения. И здесь превалировал импортный автор, хотя несколько названий советских и русских писателей все же составили им компанию в плеяде читательской популярности.

Особо следует упомянуть научно-фантастическую литературу. Сказать о ней ничего не могу. Никогда ничего подобного не читал, и всегда мне это казалось полной дрянью, даже у такого писателя как Ж. Верн. Могут лишь констатировать, все это читалось и читалось запоем. Сегодня научно-фантастическую литературу заменил фэнтази, что свидетельствует о явной деградации общества. Читателю научно-фантастической литературы нужно было -- чаще всего квазинаучно -- объяснить, каким образом, на основании каких законов с героем происходили невероятные события. Современному читателю ничего объяснять не нужно, лишь бы было прикольно.

г) научно-техническая и специальная литература Советская культура носила явно выраженный научный характер. Причем, говорили "научный" понимали "технический" либо "естественно-научный". И хотя было понятие "гуманитарных" наук, всерьез науками их не считали ни обыватели, ни руководство. В юности часто хвалятся "тот шарит (то есть понимает, имеет способности к) в том-то, тот в том-то". Когда я как-то по глупости ляпнул, что я "шарю в истории", меня подняли на смех: история -- это картинки, тут ума не нужно, тут не в чем "шарить". Можно "шарить" в спорте, когда ты быстрее бегаешь и выше прыгаешь, а еще лучше сильнее бьешь по мячу и можешь "мотать" соперника, или "шарить" в математике -- к таким даже в разнузданных компаниях всегда относились с уважением, в "истории", "литературе" нужно было иметь подвешенный язык, то есть уметь лялякать -- и не более того.

В 9-ом я занял 2-ое или 3-е место то ли на краевой, то ли на городской олимпиаде по немецкому языку. Каждое утро у нас в школе начиналось с линейки (а может только раз в неделю, сейчас плохо помню), где сообщались важные события. И там обязательно перед всей школой директор торжественно зачитывал успехи учеников: в спортивных соревнованиях, олимпиадах. Так вот про нас троих и наши успехи даже не заикнулись: так в классе учительница немецкого языка похвалили и все. Но самое главное и дома, где родители очень ревностно следили за моими успехами в школе, эта грамота не вызвала никакого энтузиазма: ну занял и занял, о чем говорить, вот если бы по математике или на худой конец по шахматам -- тогда другое дело.

Исходя из сказанного, кажется, что научно-техническая литература должна была бы иметь очень широкий круг читателей. Ничуть не бывало. О том, что научная классика практически была недоступна, я уже говорил. Но и специальная литература, могу мамой поклясться, не пользовалась никаким спросом. Поклясться-то поклясться, но кое-какие пояснения сделать необходимо.

Справочники, конечно, были в постоянном ходу. Скажем, если я увлекался иностранными языками, как было обойтись без словаря или грамматики. Как и в ходу была специальная литература, необходимая в силу разных обстоятельств на службе. А вот читать для себя, просто так чтобы повышать кругозор -- этого не было.

Так ведь и не издавалось такой литературы. Помню (часто это слово приходится употреблять, но это более надежный источник, чем исторические статьи), как министр печати обещал наладить выпуск медицинской литературы. Меня это тогда сильно позабавило: и медицинской, как и прочей специальной литературой были забиты полки книжных магазинов, а букинистических в особенности, а оказывается ее не хватало. "Зря смеешься", -- сказал мой знакомый, такой же литературный бедолага, как и я, врач-травматолог в миру. -- "У нас на работе есть книга вся истрепанная, перетрепанная, еще послевоенная. Там описаны 6 основных типов переломов и как их лечить. Так мы без нее как без рук. Или вот недавно за 20 рублей отхватил на толчке 'Справочник фельдшера районной больницы' (20 рублей тогда, когда за 600-страничный том 3 рубля было уже дорого, были немыслимые за книгу деньги). Так я доволен выше задницы, и даже в руках никому подержать не дам, а то, не дай бог, уведут. Вещь крайне необходимая. А то что издается -- это все монографии, труды наших хреновых академиков: это на хрен никому не нужно".

Готов полностью подписаться под справедливостью этих слов, прилагая к ним свой опыт инженера, редактора книжного издательства ("Справочник редактора" я увел с работы, когда меня там сократили и он у меня до сих пор хранится дома как раритет), преподавателя латинского языка.

Но, кроме специальной литературы, существовала и научно-популярная. Интерес к ней был, но весьма специфический. В основном инженеров интересовала не наука как таковая, а таинственные явления, загадки не важно чего: космоса, древних цивилизаций, истории. В любой самой случайной компании можно было поднять эти темы и найти благодатных ораторов или слушателей. И опять сказать по этому поводу больше, чем сказал, мне нечего: никогда ничем подобным не интересовался и, слава богу, не интересуюсь. Но констатирую факт, в круг чтения советского читателя, причем образованного, такая галиматья входила. Причем на инженеров она оказывала гораздо большее воздействие, чем на гуманитариев.

Про гуманитарные науки можно сказать то же самое: если историей интересовались, то историческими романами или всякими там загадками истории, если философией, то эзотерической. Ни марксистско-ленинская, которую все, предположительно знали, но никто не читал и никто ей не учился, ни западная в круг чтения не входили. Впрочем, подобная литература -- это всегда привилегия немногих, и советский образ жизни здесь ни при чем.

г) "советскую литературу в стране не читали". Написав эту фразу, истинность которой вопит из всех ее щелей, сразу же хочу сбалансировать ее несколькими разъяснениями. Скажем, армяне очень обожали свою армянскую литературу советского периода, грузины -- грузинскую, литовцы -- литовскую. А вот на Украине, в Белоруссии, в Киргизии не читали ни ни советских украинских, ни советских белорусских, ни даже советских киргизских во главе с Айтматовым писателей. Как обстояли дела в других республиках, судить не берусь: не имел там ни родственников, ни знакомых.

Далее. Пожалуй, тот факт, что "Москва -- это не провинция" к литературе имел самое непосредственное отношение, в отличие, скажем, от телевидения и кино. Смотрели и мы, и москвичи одно и то же. А вот читали -- нет. Эта разница мне, мотаясь во второй половине 1970-х между столицей и провинцией, буквально бросалась в глаза. Приезжаешь в столицу, а здесь вся Москва обсуждает очередной роман Трифонова. "Вся Москва" значит не только в литературных кругах, в частности, в Литинституте, где я тогда учился, но и в интеллигентных московских семьях, в курилках в НИИ -- а тогда пол-Москвы работало в НИИ, и даже просто в очередях. "Обсуждала" -- это значит крутилась вокруг сплетен, типа кого и как изобразил писатель в "Другой жизни" или "Старике" (особенно в "Старике" говорилось по поводу торфяных пожарах в Подмосковье в 1976, о которых официальная пропаганда отмолчалась по полной катушке), ни и, конечно же, в "Доме на набережной".

Помню, как мы обсуждали этот роман на семинаре и как я выразил свое мнение: "типичная бытовуха, ничем не примечательный посредственный роман о ничем не примечательных посредственных людях", и как все 20 семинаристов буквально грохнули залпом дружного смеха, а преподаватель улыбнулся: "Ну не в курсе товарищ. Бывает" (подобным образом я тогда часто оказывался "не в курсе"), и только на перемене мне объяснили, что дело идет не о "ничем не примечательных людях", а об обитателях дома, где жили семьи министров и др высокопоставленных лиц. Тогда я сдался, а сейчас, перечитывая "Дом на набережной" по новой, все же вынужден вернуться к полной адекватности своей тогдашней оценки.

Возвращаешься к себе, и, оказывается, никто и слыхом не слыхивал ни про такого писателя как Трифонов, ни про такого писателя как Битов, ни Белов, ни Астафьев, вообще любое литературное имя, "гремевшее тогда по стране", вызывало на лице собеседника -- а ведь я работал в НИИ, то есть общался в основном с тем же кругом людей "интеллигентных" по роду занятий, что и в Москве -- обычно полное безразличие и отсутствие какого-либо интереса. И когда сегодня иногда слышишь по телевизору о якобы переполненных стадионах любителей поэзии в 1960-е, то это из московского репертуара: ничего подобного в провинции не было и быть не могло. Этим противопоставлением автор вовсе не хочет поднять провинцию на щит умиления. Полная апатия, отсутствие каких-либо духовных или общественных интересов, словом полная культурная целина в провинции -- это что предмет для гордости? Но и московская тусовочность -- это отнюдь не культурный антипод провинциальному варварству.

Интересно, конечно, сравнить московских и барнаульских "торгашей". В этой среде все разговоры, как подвыпьют и начнут о своем, о наболевшем, неизменно выходят на орбиту кто где что отхватил и уже крутятся на ней до самого "и пора уж расходиться, да расстаться нету сил". "Вот за отчетный с прошлого дня рождения год достал сервант, шестерни из маслотного чугуна (кто имел счастье иметь в 1970-ее автомобиль, поймут, какой это ценный был тогда товар), подписался на Куприна и Шекспира", -- говорили в провинции. "Вот за отчетный с прошлого дня рождения год достал сервант, шестерни из маслотного чугуна (кто имел счастье иметь в 1970-ее автомобиль, поймут, какой это ценный был тогда товар), подписался на Стейнбека и Фазиля Искандера", -- вторили им в столице. "А кто такой этот Фазиль Искандер?" -- спрашивал я. "Как ты не знаешь? Да вся Москва за ним на ушах стоит", -- аргумент убойный о ценности продукта.

И наконец, говоря, что советскую литературу в стране не читали, нужно вспомнить таких авторов, как Л. Соловьев с "Ходжой Насреддином", Калашников с "Жестоким веком", Седых с "Даурией", "Тегеран" Севунца, Костылев с "Иваном Грозным" и еще нескольких. Этих авторов не просто читали, а любили, хотя никто их особенно не пропагандировал, никто их не воздымал на пьедестал, но и не критиковал особенно. Авторов, которых даже и к советским-то трудно отнести, как, впрочем, и к антисоветским. Это были просто читаемые авторы. Откуда о них знали? Помню, как мы в Алтайской книжном издательстве выпустили "Каменный пояс" Федорова: без объявления, да еще тиражом в 100000 экземпляров -- немыслимый для края тираж. Я о таком писателе и не слышал до того: мне нужно было как раз подготовить заметку в "Алтайскую правду": я рылся в краевой библиотеке и ничего, кроме аннотаций ни о книге, ни об авторе не нарыл. И однако тираж ушел в лет: даже до магазинов не дошел.

ЧЕРТЫ СОВЕТСКОГО ЧТЕНИЯ

1. Люди читали. В основном в юношеском и молодом возрасте

2. Чтение было главной формирующей духовной силой, хотя и уступало по значимости кино и телевидению; но последние сами в свою очередь определялись литературой

3. Круг чтения очень ограничен

4. Не было круга чтения образованных людей и массового читателя. В крайнем случае, различие между Москвой и Россией

5. Разница между популярной и непопулярной литературой -- это не разница между высокой и низкопробной

6. Критики писали одно, читатели читали другое. Например, так широко издававшаяся классика потому так широко и издавалась, что, по мнению официальной идеологии, она нас не касалась. Читатели думали иначе.

7. Индивидуальный характер чтения (не было читательских клубов, обществ)

8. Не было переходов между читателем и писателем

9. Что издавалось, то и читалось

К началу страницы