Фаркер. Автопортрет поэта из "Письма к леди"
| "I am a philosopher, as far removed from superstition as from impiety; a voluptuary, who has not less abhorrence of debauchery than inclination for pleasure; a man who has never known want nor abundance. I occupy that station of life which is contemned by those who possess everything; envied by those who have nothing; and only relished by those who make their felicity consist in the exercise of their reason. | Я философ, и так же далек от предрассудков, как и от благочестия. Охоч до клубнички, хотя более склонен к удовольствиям, чем к грязному разврату. Человек не знавший ни стеснения в средствах, ни разбалованный богатством. Я занимаю такое место под солнцем, что меня презирают те, у кого есть все, и мне завидуют те, у кого нет ничего. Мои друзья это те, чье счастье состоит в свободных занятиях. |
| Young, I hated dissipation; convinced that man must possess wealth to provide for the comforts of a long life. Old, I disliked economy; as I believe that we need not greatly dread want, when we have but a short time to be miserable. I am satisfied with what nature has done for me, nor do I repine at fortune. I do not seek in men what they have of evil, that I may censure; I only discover what they have ridiculous, that I may be amused. | Я молод. Но тем не менее чужд расточительству, убежденный, что человеку его достатка должно хватить до конца его жизни. Я стар, ибо не люблю экономить, так как верю, что мне не доведется испытать большую нужду, ибо время, когда я обречен быть несчастным, не может длиться долго. Я доволен тем, что природа дала мне и не ропщу на судьбу. Я не склонен искать в человеке дурных качеств, чтобы их порицать. Напротив, я предполагаю его смешным и достойным объектом для развлечения. |
| I feel a pleasure in detecting their follies; I should feel a greater in communicating my discoveries, did not my prudence restrain me. Life is too short, according to my ideas, to read all kinds of books, and to load our memories with an endless number of things at the cost of our judgment. I do not attach myself to the observations of scientific men to acquire science; but to the most rational, that I may strengthen my reason. | Мне доставляет удовольствие обнаруживать его глупости. Мне бы очень хотелось сообщить миру о своих открытиях, если бы благоразумие не удерживало меня от этого. Жизнь по мне так слишком коротка, чтобы читать всякие книги и перегружать свою память вместо того, чтобы иметь собственные суждения. Я предпочитаю для приобретения знаний водить дружбу не с учеными людьми, а людьми разумными, общение с которыми способно заострить мой собственный ум. |
| Sometimes I seek for more delicate minds, that my taste may imbibe their delicacy; sometimes for the gayer, that I may enrich my genius with their gaiety; and, although I constantly read, I make it less my occupation than my pleasure. | Иногда я стремлюсь общаться с тонкими умов, чтобы напитаться их проницательностью. Иногда с людьми веселыми, чтобы и мой дух чего-нибудь позаимствовал от их веселости. Я постоянно читаю, но больше не для обучения, а для развлечения. |
| In religion, and in friendship, I have only to paint myself such as I am-in friendship more tender than a philosopher; and in religion, as constant and as sincere as a youth who has more simplicity than experience. My piety is composed more of justice and charity than of penitence. I rest my confidence on God, and hope everything from His benevolence. In the bosom of Providence I find my repose, and my felicity." | В принципиальных вопросах, как и в дружбе, я стараюсь предстать таким, каков я есть на самом деле: в дружбе более сердечным, чем резонером, в жизненных ситуациях настолько постоянным и искренним, наколько позволяет мой опыт, более наполненный непосредственностью, чем опытом. Мое благочестие -- это в большей степени справедливость и милосердие, чем раскаяние. Я уповаю на бога и надеюсь на его благорасположение. Я полагаю мое счастье в руках провидения. |
John Aubrey/Джон Обри
Томас Гоббс
Как не надо работать писателю (John Aubrey - 1626-1697)
| English | Русский |
| Not long after John Aubrey's death, a wise man warned against treating books like members of the nobility: that is, against learning their titles and bragging afterwards of acquaintance with them. | Вскоре после смерти Джона Обри, один умный человек предостерегал против того, чтобы рассматривать книги наподобие ноблеменов: то есть просмотрев их названия (title = "титул; название"), потом хвастаться знакомством с ними. |
| Yet this has been peculiarly Aubrey's fate; for his reputation is founded almost entirely upon hearsay and the piecemeal quotation of his work by other writers. The reason for the extraordinary neglect of this man of genius is not hard to find, and the fault, it must be admitted, is entirely his own. | Но такова уж несчастная судьба Обри: своей репутацией он целиком обязан упоминаниями о себе и отрывочными цитатами из своих работ опять же о других авторах. Причину такого экстраординарного пренебрежения к этому человеку не без гения трудно понять, но вину, следует предположить, нужно целиком перенаправить на его плечи. |
| For Aubrey's love of life was so intense, his curiosity so promiscuous and so insatiable, that he proved quite incapable of completing any work he undertook. | Ибо любовь Обри к обыденной жизни была настолько интенсивной, его любопытство настолько же ненасытимым, насколько и нерегулярным, что он оказался в органическом несостоянии хоть что-нибудь довести до ума. |
| Each one was started in a most businesslike and practical fashion, but before long the original plan was always buried beneath the flood of digressions and notes, of horoscopes, letters, and stories, which his restless mind seemed powerless to control. | Каждая из его работ имела в начале нечто наподобие четко проработанного и логичного бизнес-плана, но по мере продвижения заливалась таким потоком отступлений и сносок, гороскопов, писем, побочных анекдотов, что его буйный мозг казалось был не в состоянии их контролировать. |
| Having decided to write a life, Aubrey selected a page in one of his notebooks and jotted down as quickly as possible everything that he could remember about the character concemed: his friends, his appearance; his actions, his books, and his sayings. | Решив приступить к жизнеописанию, Обри открывал еще неисписанную страницу в своем блокноте, и набрасывал безостановочно все, что он только мог вспомнить о характере своего будущего героя: его друзьях, его внешнем виде; его действиях, его книгах и высказываниях. |
| Any facts or dates that did not occur to him on the spur of the moment were left blank, and as Aubrey was so extremely sociable that he was usually suffering from a hangover when he came to put pen to paper, the number of these omissions was often very large. In the first flush of composition, too, his mind raced so far beyond his pen that he frequently resorted to a sort of involved shorthand and made use of signs instead of words. | Если какие факты или даты не приходили ему в эти моменты в голову, он оставлял в заметках пропуск; а поскольку Обри был мужиком весьма компанейским, он обычно находился в состоянии похмелья, когда ему приходила охота взяться за перо: так что он весьма страдал от количества этих пропусков. Кроме того, в порывах вдохновения, когда он набрасывал композицию будущей статьи, его мозг несся галопом так намного впереди его пера, что последнее невольно впадало в сорт скорописи, скорее набрасывая иероглифы, чем слова. |
| He then read over what he had just written, and put in any stories that he thought were even vaguely relevant, wrote alternatives to words and phrases, inserted queries, numbered words; sentences, and paragraphs for transposition, and disarranged everything. | Когда он потом перечитывал, что он настряпал таким образом, то находил рассказанное им весьма неадекватным его первоначальному замыслу. Поэтому дополнял слова и фразы уточнениями, вставлял вопросы, увеличивая многочисленными вставками количество слов и даже предложений и абзацев и запутывал этим все окончательно. |
| Any facts that occurred to him later were jotted down quite at random, in the margin if there was still room, otherwise on another page or in the middle of another life, often in a different volume, sometimes even in a letter to a friend. | Все факты, которые приходили ему в голову позднее, он притискивал на полях, если там еще оставалось место, иногда на другой странице или вообще в середине следующего жизнеописания, часто в другом томе, а иногда даже в письме к другу. |
| And there the text was left, for he rarely made a fair copy of anything that he had written, because, as he confessed, he "wanted patience to go thorough Knotty Studies". Even the optimistic author despaired at last of ever reducing his life's work to a manageable shape. | И таким текст и оставался окончательно, ибо он редко делал нормальную копию того, что написал, потому что, как он признавался, "у него не было призвания к терпению к крючкотворных делах". Так что даже самый оптимистичный редактор в конце концов отчаивался в доведении его трудов до сносной формы. |
| "Considering therefore that if I should not finish and publish what I had begun. My Papers might either perish, or be sold in an Auction, and some body else (as is not uncommon) put his name to my Paines: and not knowing any one that would undertake this Design whilst I live, I have tumultuarily stitcht up what I have many yeares since collected: I hope, hereafter it may be an Incitement to some Ingeniose and publick-spirited young Man, to polish and compleat, what I have delivered rough hewen: For I have not Leisure to heighten my Stile." | "Если таким образом я не закончу и не опубликую того, что я начал, мои бумаги могут погибнуть или быть проданы на аукционе. А то и кто-нибудь (вещь более чем обычная)" может даже подставить свою подпись к моим трудам; не зная никого, кто бы дерзнул на это, пока я жив, я таким образом для будущего перебуровил все, что я составил: надеюсь, однако, что воодушевление может постучаться к какому-нибудь даровитому и обладающему чувством долга перед обществом молодому человеку, и он отполирует и закончит то, что в грубянськой форме здесь набросал. Я же не имею досуга возвысить свой стиль. |
A Brief Life of Thomas Hobbes, 1588-1679
| English | Русский |
| The writers of the lives of the ancient philosophers used to, in the first place, to speak of their linage; and they tell us that in process of time several illustrious great families accounted it their glory to he branched from such or such a Sapiens. Why now should that method be omitted in this Historiola of our Malmesbury philosopher? Who though but of plebeian descent, his renown has and will give brightness to his name and family, which hereafter may arise glorious and flourish in riches and may justly take it an honour to be of kin to this worthy person, so famous, for his learning, both at home and abroad. | Жизнеописатели старых философов привыкли в первую очередь говорить об их генеалогическом древе; и они сообщают нам, как в течение нескольких поколений несколько знаменитых семей, переходя от славы к славе, производили на свет такого-то и такого-то мудреца. Почему бы нам не воспользоваться подобным методом в данной историйке о нашем малмсберийском философе? К кому, хотя и плебейского происхождения, слава уже снизошла и кто даст блеск и сияние своему имени наследникам, которые также могут стать знаменитыми, богатыми да еще и похваляться честью быть родственниками столь достойной, столь знаменитой ученостью, как у нас в Англии, так и за рубежом, персоной. |
| Thomas Hobbes, then, whose life I write, was second son of Mr Thomas Hobbes, vicar of Charlton and Westport next to Malmesbury, who married Middleton of Brokenborough (a yeomanly family), by whom he had two sons and one daughter. Thomas, the father, was one of the ignorant 'Sir Johns', of Queen Elizabeth's time; could only read the prayers of the church and the homilies; and disesteemed learning (his son Edmund told me so), as not knowing the sweetness of it. As to his father's ignorance and clownery, it was as good metal in the ore, which wants excoriating and refining. A wit requires much cultivation, much pains, and art and good conversation to perfect a man. | Томас Гоббс, историю которого я пишу, был вторым сыном мр. Т. Гоббса, викария Чарльтона и Вестпорта, недалеко от Малмсбери, который женился на дочери йомена, от которой он произвел ряд сыновей и дочерей. Томас-отец, был один из тех игнорантов сэров Джонов елизаветинского времени, которые едва умели читать молитвы и назидания по псалтырю и с презрением относились к учению (сын его сына Томаса Эдмунд мне говорил это), не видя в нем никакого интереса. Что касается до невежества и мужланства его отца, это был отличный исходный металл при соответствующем очищении и обработке. Тонкость ума требует массы культивирования, массы усилий, искусства и вращения в культурных кругах, чтобы на выходе появился совершенный человек. |
| His father had an elder brother whose name was Francis, a wealthy man, and had been alderman of the borough; by profession a glover, which is a great trade here, and in times past much greater. Having no child, he contributed much to or rather altogether maintained his nephew Thomas at Magdalen Hall in Oxford; and when he died gave him a mowing ground called the Gasten ground, lying near to the horse-fair, worth ?16 or ?18 per annum; the rest of his lands he gave to his nephew Edmund. | У его отца был старший брат по имени Френсис, состоятельный человек, занимавший в свое время должность олдермена в своем округе; перчаточник по профессии. Дело его имело недурной оборот, с годами все возраставший. Не имея собственных детей, он не то что внес вклад в воспитание своего племянника Томаса, а целиком взял его на себя, когда тот учился в Оксофдре, в колледже Магдален-Холл. А по смерти он оставил ему недвижимое участок в Гастене, недалеко от конской ярмарки, который приносил 16-18 ф. ст. в год, а остальное имущество он завещал Эдмунду, брату Томаса. |
| ... | |
| At four years old he went to school in Westport Church, till eight; by that time he could read well, and number four figures. Afterwards he went to school to Malmesbury, to Mr Evans, the minister of the town; and afterwards to Mr Robert Latimer, a young man of about nineteenth or twenty, newly come from the University, who then kept a private school in Westport, where the broad place is, next door north from the smith's shop, opposite to the Three Cups (as I take it). He was a bachelor and delighted in his scholar's company, and used to instruct him, and two or three ingenious youths more, in the evening till nine o'clock. | В 4 года Томас пошел в школу при вестпортовой церкви, где учился до 8 лет; здесь он научился хорошо читать и считать. Потом он пошел в школу мр. Эванса, городского священника, а потом к мр Р. Латимеру, тогда только что вышедшему из университета и открывшему частную школу. Этот был бакалавром и весьма блистал в свои университетские годы. Мр Латимер потратил кучу усилий на Томаса и еще парочку таких же одаренных пацанов, занимаясь с ними дополнительно. Иногда эти занятия длились до 9 вечера. |
| Here T.H. so well profited in his learning, that at fourteen years of age, he went away a good school-scholar to Magdalen Hall in Oxford. It is not to be forgotten that before he went to the University, he had turned Euripides' Medea out of Greek into Latin iambics, which he presented to his master.. This Mr Latimer was a good Graecian, and the first that came into our parts hereabout since the Reformation. | Здесь Томас так хорошо преуспел в учениях, что когда в 14 его приписали к колледжу Магдален-Холл, он уже перелопатил "Медею" Еврипида из греческого в латинские ямбы, каковую работу мр. Латимер весьма хвалил.. Этот Латимер был весьма сведущ в греческом и первым в нашем округе со времен Реформации, который вообще знал греческий. |
| .. | |
| At Oxford Mr T.H. used, in the summer time especially, to rise very early in the morning.. He did not much care for logic, yet he learned it, and thought himself a good disputant. He took great delight there to go to the bookbinders' shops and lie gaping on maps. | В Оксфорде мр Томас Гоббс приучился, особенно в летнее время, вставать по утрам.. Он не очень увлекался логикой, но овладел ею основательно, считаясь одним из лучших диспутантов. Он частенько забегал к лавку к переплетчику книг и там глазел на книги, а особенно на карты. |
| After he had taken his bachelor of arts degree, the then principal of Magdalen Hall (Sir James Hussey) recommended him to his young lord when he left Oxford, who did believe that he should profit more in his learning if he had a scholar of his own age to wait on him than if he had the information of a grave doctor. | После получения Томасом степени бакалавра тогдашний главный распорядитель колледжа рекомедовал его в преподаватели своему наследнику, также закончившему Оксфорд, но не проявившему там себя ничем. Сэр Джеймс Хасси, имя распорядителя, посчитал, что юный лорд сможет больше продвинуться в науках, если помогать ему будет его сверстник, а не продвинутый в годах тьютор. |
| He was his lordship's page, and rode a-hunting and hawking with him, and kept his privy purse. By this way of life he had almost forgotten his Latin. He therefore bought him books of an Amsterdam print that he might carry in his pocket (particularly Caesar's Commentaries), which he did read in the lobby, or ante-chamber, whilst his lord was making his visits. | Томас Гоббс стал чем-то навроде лордового пажа: он сопровождал его на охоте и в пьянках, причем ему был доверен кошелек. Таким образом вместо того, чтобы научить лорда, он сам до такой степени научился от него, что почти забыл любимую им латынь. Тогда он упросил своего ученика позволить ему приобрести книги в Амстердаме, особенно карманной серии (любимой среди них стали "Комментарии" Цезаря), чтобы их можно было таскать с собой. Так он стал пополнять свои знания и на охоте, и в пьянках, и на балах, где он сидел с лакеями в приемной, пока юный лорд веселился. |
| Before Thucydides, he spent two years in reading romances and plays, which he has often repented and said that these two years were lost of him-wherein perhaps he was mistaken too, for it might furnish him with copy of words. | В это же время он взялся за перевод Фукидида, в течение двух лет как предварительную работу читая пьесы и романы, в основном для пополнения своего словарного запаса (таков был тогда уровень образования: студентов школили в латинском, в меньшей степени в греческом, и совершенно игнорировали обучение родному языку). Однако последние не очень-то много ему дали в этом плане, потому что Т. Гоббс впоследствии называл это занятие пустой тратой времени. |
| The Lord Chancellor Bacon loved to converse with him. He assisted his lordship in translating several of his essays into Latin, one, I well remember, is that Of the Greatness of Cities. The rest I have forgotten. | Где-то в это время ему удалось завязать знакомство с лорд-канцлером Англии, которому полюбились беседы с молодым любознательным человеком. Гоббс даже помог своему выскопоставленному другу перебросить несколько своих эссе в латинский. В частности, если мне не изменяет память, одним из этих эссе было "О величии городов". |
| His lordship was a very contemplative person, and was wont to contemplate in his delicious walks at Gorhambury, and dictate to Mr Thomas Bushell, or some other of his gentlemen, that attended him with ink and paper ready to set down presently his thoughts. | Его сиятельство был весьма склонен к созерцаниям на лоне природе и часто там рождались его самые оригинальные мысли. А чтобы они не пропали даром для потомства, сэр Френсис (Бэкон -- именно он был тогда этим лордом-канцлером), диктовал их своему секретарю мр Томасу Башелу, который следовал за ним по лесным и полевым тропинкам с чернильницей и бумагой наготове. Часто эти секретарские функции исполняли и другие его попутчики, в частности Томас Гоббс. |
| His lordship would often say that he better liked Mr Hobbes's taking his thoughts, than any of the others, because he understood what he wrote, which the others not understanding, my lord would many times have a hard task to make sense of what they wrote. | При этом его сиятельство любило говорить, что мистер Гоббс воспринимал его мысли намного живее, чем кто-либо другой, потому что он в отличие от прочих, полностью понимал его, в то время как этим прочим, Бэкону приходилось многое втолковывать во время диктаций. |
| It is to be remembered that about these times, Mr T.H. was much addicted to music, and practised on the bass viol. | Еще пристрастрился в окружении лорда мистер Гоббс к музыке, особенно к басс-виолончели. |
| .. | Так в качестве воспитателя "молодого лорда" утекали годы. В 1634 Гоббс все еще состоял при его особе. |
| He was forty years old before he looked on geometry; which happened accidentally. | В возрасте 40 лет, когда другие уже давно посчитали, что научились всему, чему могли научиться, он вдруг совершенно случайно взялся за геометрию. |
| Being in a gentleman's library Euclid's Elements lay open, and 'twas the forty-seventh proposition in the first book. He read the proposition. 'By G ,' said he, 'this is impossible!' So he reads the demonstration of it, which referred him back to such a proof; which referred him back to another, which he also read. | Будучи в лордовой библиотеке, он увидел на столе открыту книгу, которой оказались "Начала" Евклида, и как раз на 42 положении первой книги. Он прочитал это положение. "Черт", -- сказал он, -- "это невозможно". Тогда Гоббс читает "демонстрацию" положения -- разъяснение, которая отсылает читателя к предыдущему изложению. Его Гоббс также пытается читать. |
| Et sic deinceps, that at last he was demonstratively convinced of that truth. This made him in love with geometry. I have heard Sir Jonas Moore (and others) say that it was a great pity he had not begun the study of the mathematics sooner, for such a working head would have made great advancement in it. | Но и этого он не понимает, и продолжает читать так вспять, пока не доходит до самого начала "Начал" и не убеждается в истинности 42 положения. После этого он буквально влюбился в геометрию. Я слышал, что некоторые, в частности сэр Джон Мор (1617-1679 -- знаменитый астроном и математик, главный инженер строительства мола в Танжере и осушения болот в Восточной Англии -- два выдающихся инженерных сооружения), сожалели, что Гоббс слишком поздно взялся за математику, иначе он мог бы достичь в ней больших высот. |
| So had he done he would not have lain so open to his learned mathematical antagonists. But one may say of him, as one says of Jos. Scaliger, that where he errs, he errs so ingeniously, that one had rather err with him than hit the mark with Clavius. | Поскольку Гоббс не имел систематического матобразования он не осмеливался излагать своих взглядов в спорах с дипломированными математикаи. Но кто-то сказал о Гоббсе, как говорилось в свое время о Скалигере (1540-1609, ученый-латинист, один из основателей современной научной исторической хронологии), что когда он ошибается, то лучше ошибаться с ним, чем быть правым с Клавиусом 1537-1612, немецкий астроном, один из деятельных участников календарной реформы). |
| I have heard Mr Hobbes say that he was wont to draw lines on his thigh and on the sheets, abed, and also multiply and divide. He would often complain that algebra (though of great use) was too much admired, and so followed after (??), that it made men not contemplate and consider so much the nature and power of lines, which was a great hindrance to the growth of geometry; for that though algebra did rarely well and quickly in right lines, yet it would not bite in solid geometry. | Я слышал от знакомых, что мр Гоббс якобы говорил, что он привык чертить линии, разделять и сливать их, лежа в постели у себя на бедре или на простынях. Он часто жаловался, что алгебра, также наука весьма полезная, но которой восхищаются чересчур, ибо она не дает человеку возможности созерцать и таким образом рассуждать наглядным образом о природе и силе линий, и это затруднение в приложении алгебры к геометрии препятствует развитию самой геометрии. Ибо хотя алгебра довольно-таки путана, когда дело касается прямых линий, но ее выводы имеют логическую силу, недостижимую в геометрии. |
| Memorandum: after he began to reflect on the interest of the King of England as touching his affairs between him and the parliament, for ten years together his thoughts were much, or almost altogether, unhinged from the mathematics; but chiefly intent on his De Cive and after that On his Leviathan.. which was a great putback to his mathematical improvement, which N.B. - for in ten years' (or better) discontinuance of that study (especially) one's mathematics will become very rubiginous. | Меморандум: после того как Томас Гоббс начал размышлять об интересах английского короля, особенно касательно его отношений с парламентом, в течение почти 10 лет целиком его мысли были оторваны от математики; они главным образом сконцентрировались на сначала на "De Cive", а потом на "Левиафане", что очень повредило развитию его математических идей, ибо не заниматься математикой постоянно -- любой математический ум заржавеет. |
| Memorandum: he told me that Bishop Manwaring (of St David's) preached his doctrine: for which, among others, he was sent prisoner to the Tower. Then thought Mr Hobbes, it is time now for me to shift for myself, and so withdrew into France, and resided at Paris. As I remember, there were others likewise did preach his doctrine. | Меморандум: мр Гоббс говорил мне, что епископ Мэнворинг (это который из собора св. Давида) проповедовал его идеи: за что, как и некоторых других, его засадили в Тауэр. Мр Гоббс тогда подумал, что для него самое время собирать пожитки, садиться на корабль и дуть в Париж, во Франции вместе с другими эмигрантами. Как я помню, многие тогда увлекались гоббсовыми идеями. |
| This little MS treatise grew to he his book De Cive, and at last grew there to be the so formidable Leviathan; the manner of writing of which book (he told me) was thus. He walked much and contemplated, and he had in the head of his cane a pen and ink-horn, carried always a note-book in his pocket, and as soon as a thought darted, he presently entered it into his book, or otherwise he might perhaps have lost it. He had drawn the design of the book into chapters etc so he knew whereabout it would come in. Thus that book was made. | Маленький трактак о правах вырос в большой волюм, тот самый "De Cive", а тот в свою очередь породил Левиафана. Писал он, как рассказывал мне, следующим образом. Он много гулял, размышляя, и размышлял, гуляя. При этом в своей трости он носил перо и чернильницу-непроливашку в виде рога, блокнот для заметок всегда же у него был в кармане, и как только мысль выстреливала у него в голове, он тут же заносил ее в блокнот, чтобы не потерять. Он разбивал свой замысел на главы, так что впоследствии он знал, где что и в какой тетради искать. Так возникла его книга. |
| During his stay at Paris he went through a course of chemistry with Dr Davison; and he there also studied Vesalius' Anatomy. This I am sure was before 1648; for that Sir William Petty (then Dr Petty, physician) studied and dissected with him. | Во время пребывания в Париже он взял курс химии у др Дависона; там же он штудировал "Анатомию" Везалия. Это произошло еще до 1648 года, как я думаю, потому что сэр Вильям Петти (тогда еще др Петти, врач и основоположник трудовой теории стоимости в политэкономии) штудировал анатомию и резал трупы вместе с ним. |
| In 1650 or 1651 he returned into England, and lived most part in London, in Fetter Lane, where he wrote, or finished his book De Corpore, in Latin and then in English; and wrote his lessons against the two Savilian professors at Oxford. | В 1650, а может 1651 Гоббс возвратился в Англию и жил большую часть в Лондоне, где он писал и закончил свою книгу "De Corpore". Писал он ее на латинском, а потом переводил на английский, он также написал тогда две лекции против двух севильских профессоров, окопавшихся тогда в Оксфорде. |
| He was much in London till the restoration of his majesty, having here convenience not only of books, but of learned conversation, as Mr John Selden, Dr William Harvey, John Vaughan etc. I have heard him say, that at his lord's house in the country there was a good library, and that his lordship stored the library with what books he thought fit to be bought; but he said, the want of learned conversation was a very great inconvenience, and that though he conceived he could order his thinking as well perhaps as another man, yet he found a great defect. | Так он и не покидал Лондона до самой Реставрации, общаясь не только с книгами, но и учеными мужами, такими как мр Селден, доктор Гарвей, тогда уже открывший два круга кровообращения, поэтом Воэном, который написал великолепный стихотворный цикл "Собор" и др. Я слышал от него, что в деревенском доме лорда, к тому времени, надо думать, далеко не молодого, была хорошая библиотека и лорд накупил туда кучу книг, которые Гоббс считал подходящими для хорошей библиотеки. Но он говорил, что отсутствие ученых собеседований было для него невосполнимой потерей, и что хотя он может располагать свои мысли в порядке не хуже кого другого, однако не обкатанные в беседах, они вылупляются какими-то дефективными. |
| ... | |
| 1659. In 1659, his lord was and some years before-at Little Salisbury House (now turned to the Middle Exchange), where he wrote, among other things, a poem in Latin hexameter and pentameter, of the encroachment of the clergy (both Roman and reformed) on the civil power. I remember I saw then over five hundred verses (for he numbered every tenth as he wrote). I remember he did read Cluverius's Historia Universalis, and made up his poem from this. | В 1659 Гоббс вместе со своим лордом-покровителем был, как и несколько лет назад в его поместье в Солсбери, где Гоббс среди прочено написал поэму литинскими гекзаметрами и пентаметрами о посягательствах на прерогативы церковников (как католиков, так и англикан), в которой он писал о гражданских властях. Я видел более 500 строк (Гоббс нумеровал каждую десятую строку). Он также читал, если мне не изменяет память, "Универсальную историю" немецкого ученого-антиквара Клюверьюса (1580-1622) и делал из нее поэму. |
| His manner of thinking: - His place of meditation was then in the portico in the garden. He said that he sometimes would set his thoughts upon researching and contemplating, always with this rule that he very much and deeply considered one thing at a time (scilicet, a week or sometimes a fortnight). | Технология мыслительного процесса Гоббса: Обычно он размышлял в саду, в беседке. Он говорил, что он привык обдумывать идеи при созерцаниях и исследованиях, взявши себе за правило, глубоко и всесторонне обдумывать не более одной мысли за раз (на это у него уходила примерно неделя, иногда две). |
| There was a report (and surely true) that in parliament, not long after the king was settled, some of the bishops made a motion to have the good old gentleman burnt for a heretic. Which he hearing, feared that his papers might be searched by their order, and he told me he had burnt part of them. | Говорят, -- и это весьма похоже на правду, -- что в парламенте вскоре после восстановления короля на троне, некоторые епископы проворковали, что неплохо было бы сжеть старого джентльмена как еретика. Прознав про это и боясь, что его бумаги могут быть найдены по их приказу, мр Гоббс говорил мне, что часть из них он сжег. |
| ... | |
| The wits at court were wont to bait him, but he feared none of them, and would make his part good. The king would call him the bear: 'here comes the bear to be baited.' | Придворные остроумцы взяли привычку кусать его, но ему было на это плевать и он весьма добродушно не реагировал на эти насмешки. Король называл его за это медведем: "Вон идет наш медведь быть покусанным" |
| Repartees. He was marvellous happy and ready in his replies, and that without rancour (except provoked) but now I speak of his readiness in replies as to wit and drollery. He would say that he did not care to give, neither was he adroit at, a present answer to a serious query: he had as lief they should have expected an extemporary solution to an arithmetical problem, for he turned and winded and compounded in philosophy, politics, etc, as if he had been at analytical work. He always avoided, as much as he could, to conclude hastily. | Вообще-то мр Гоббс был мастером на ответные реплики, как правило, беззлобные (когда его не провоцировали), но здесь речь идет о состязании остроумцев и подначивальщиков. Он говорил, что он вовсе не озабочен тем, чтобы дать остоумную отповедь, хотя бы и ловкую, как ответ на вопрос, требующий серьезного рассмотрения: будто бы можно живчиком выложить решение арифметической проблемы. Напротив, он предпочитал рассматривать, вертеть и взвешивать вопросы, касающиеся философии, политики и пр., как будто бы он был занят серьезной аналитической работой. Он всегда старался избегать, поскольку это было возможным, поспешных выводов. |
| Memorandum: from 1660 till the time he last went into Derbyshire, he spent most of his time in London at his lord's (viz at Little Salisbury House; then, Queen Street; lastly, Newport House), following his contemplation and study. He contemplated and invented (set down a hint with a pencil or so) in the morning, but compiled in the afternoon. | Меморандум: начиная с 1660 г Гоббс до момента своего последнего приезда в Дербошир, где мы с ним виделись, проводил большую часть времени в доме у лорда, занимаясь размышлениями и исследованиями. Он размышлял и изобретал (занося короткие заметки авторучкой или что там у него было) по утрам, но писал свои работы уже после обеда. |
| I desponded, for his reasons, that he should make any tentamen (??) towards this design; but afterwards, it seems, in the country, he wrote his treatise De Legibus (unprinted) of which Sir John Vaughan, Lord Chief Justice of the Common Pleas, had a transcript, and I do affirm that he much admired it. | Как мне кажется, он скорее всего в городе делал эскизные наброски; и только потом в деревне он облекал их в систематическую форму так и ненапечатанного трактата "De Legibus", продолжавшего прославленную работу Цицерона. С этого трактака имел копию сэр Джон (Воэн), и, могу засвидетельствовать, очень восхищался им. |
| ... | После 1675 он удалился в деревню, но до самого последнего дня продолжал работать. Его лорд-покровитель, уже старик, продолжал материально поддерживать его. |
| His books. He had very few books. I never saw (nor Sir William Petty) above half a dozen about him in his chamber. Homer and Virgil were commonly on his table; sometimes Xenophon, or some probable history, and Greek Testament, or so. | О книгах. Мр Гоббс имел весьма мало книг. Я никогда не видел (как и сэр В. Петти) более 12 в его комнате. Гомер и Вергилий всегда были на его столе, иногда Ксенофон, или как-нибудь известный исторический труд, или библия на греческом, или что еще в этом роде. |
| Reading. He had read much, if one considers his long life; but his contemplation was much more than his reading. He was wont to say that if he had read as much as other men, he should have known no more than other men. | Чтение. Он в течение своей долгой жизни успел прочитать очень много, но созерцаниям он отдавался гораздо чаще чем чтению. Он любил говорить, что если бы он читал столь же много, как и другие, ему навряд ли удалось знать намного больше, чем обыкновенному начитанному человеку. |
| Temperance and diet. He was, even in his youth, (generally) temperate, both as to wine and women. I have heard him say that he did believe he had been in excess in his life, a hundred times; which, considering his great age, did not amount to above once a year: when he did drink, he would drink to excess to have the benefit of vomiting, which he did easily; by which benefit neither his wit was disturbed (longer than he was spewing) nor his stomach oppressed; but he never was, nor could not endure to be, habitually a good fellow, i.e. to drink every day wine with company, which, though not to drunkenness, spoils the brain. | Умеренность и диета. Томас Гоббс был, даже в юности, весьма умерен, как в вине, так и в женщинах. Он говорил, что с ним случались казусы на более 100 раз, что учитывая его долгую жизнь было очень мало (не более 1 раза в год). Когда он пил, он пил до упора, чтобы все это выблевать. Благодаря этому он не портил желудка и не засорял мозги: он ненавидел быть хорошим парнем, т. е. дринькать каждый день в компании, что, даже если не напиваться до бесчуствия, портит мозги. |
| ... | |
| Exercises. Besides his daily walking, he did twice or thrice a year play at tennis (at about 75 he did, it); then went to bed there and was well rubbed. This he did believe would make him live two or three years the longer. In the country, for want of a tennis court, he would walk up hill and down hill in the park, till he was in a great sweat, and then give the servant some money to rub him. | Физические упражнения. Кроме ежедневных пеших прогулок, Гоббс дважды или трижды в год играл в теннис (даже в 75), затем проводил процедуры растирания. Он полагал, что благодаря этому он проживет на два или три года дольше. В деревне, где не было теннисного корта, он ходил по парку в гору и назад, и так несколько раз до полного пота. После чего специально нанятый слуг растирал его. |
| ... | |
| Singing. He had always books of prick-song lying on his table - e.g. of H. Lawes', etc, Songs - which at night, when he was abed, and the doors made fast, and was sure nobody heard him, he sang aloud (not that he had a very good voice, but for his health's sake); he did believe it did his lungs good and conduced much to prolong his life. | Пение. У него всегда на столе была книга псалмов для пения -- в т. ч. известного тогда церковного композитора Лоуса (1596-1662). Он часто пел, ночью в постели при плотно закрытых дверях, и пел громко (голоса у него не было и он пел за ради здоровья); он верил, что пение укрепляет легкие и таким образом пролонгирует жизнь. |
| ... | |
| Atheism. For his being branded with atheism, his writings and virtuous life testify against it. And that he was a Christian, it is clear, for he received the sacrament of Dr Pierson, and in his confession to Dr John Cosins, on his (as he thought) death-bed, declared that he liked the religion of the Church of England best of all other. | Атеизм. Хотя Гоббса давно заклеймили как отпетого атеиста, однако его добродетельная жизнь свидетелствует против этого. Кроме того, что он добрый христианин свидельтстую все церковные обряды, которые он неукоснительно соблюдает. |
Вальтер Скотт. Из дневников
12 февраля 1826
О рыцарских хрониках как художественном материале| English | Русский |
| Ballantyne blames the Ossianic monotony of my principal characters. Now they are not Ossianic. The language of the Ossianic poetry is highly figurative; that of the knights of chivalry may be monotonous, and probably is, but it cannot be Ossianic. Sooth to say, this species of romance of chivalry is an exhaustible subject. It affords materials for splendid description for once or twice, but they are too unnatural and formal to bear repetition. |
Баллантайн возникает на счет оссиановой монотонности моих главных персонажей. Могу сказать, что ничего общего с оссиановскими они не имеют. Язык оссиановской поэзии весьма фасонистый, это скорее от рыцарских романов монотонность моих персонажей, но не от Оссиана. Короче говоря, рыцарский роман, весьма ограниченный на фигуры речи жанр. Он требеут великолепных описаний раз или два в течение всего повествования, но эти описания слишком ненатуральны и формальны, чтобы их без конца повторять. exhaustible = "небезграничный" |
| English | Русский |
| Having ended the second volume of Wood- stock last niglit, I have to begin the third this morning. Now I have not the slightest idea how the story is to be wound up to a catastrophe. I am just in the same case as I used to be when I lost myself in former days in some country to which I was a stranger. I always pushed for the pleasantest road, and either found or made it the nearest. | Вчера вечером окончил второй том "Вудстока", и сегодня утром надо приниматься за третий. Но у меня нет ни малейшего представления, как довести историю до развязки. Я точно в том же положении, как в былые годы, когда блуждал в незнакомом краю. Я всегда шел по самой приятной дороге, и либо она оказывалась кратчайшей, либо я ее такой считал. |
| It is the same in writing, I never could lay down a plan - or, having laid it down, I never could adhere to it ; the action of composition always diluted some passages, and abridged or omitted others ; and personages were rendered important or insignificant, not according to their agency in the original conception of the plan, but according to the success, or otherwise, with which I was able to bring them out, I only tried to make that which I was actually writing diverting and interesting, leaving the rest to fate. | Так же и в работе - никогда не умею составить план, а если и составлю, то никогда не придерживаюсь его: когда я пишу, одни эпизоды разрастаются, другие сокращаются или вовсе исчезают; герои начинают играть важную или, наоборот, незначительную роль, в зависимости не от основного замысла, а от того, как они у меня получились. Я только стараюсь, чтобы то, что я пишу, было занимательно и интересно, а в остальном полагаюсь на судьбу. |
| I have been often amused with the critics distinguishing some passages as particularly laboured, when the pen passed over the whole as fast as it could move, and the eye never again saw them, except in proof. Verse I write twice, and some- times three times over. This may be called in Spanish the Bar donde diere mode of composition, in English hah nah at a venture ; it is a perilous style, I grant, but I cannot help it. | Меня часто забавляет, что критики находят некоторые эпизоды особенно тщательно обработанными; в действительности же рука писала их без задержки, а глаза прочли их снова только в корректуре. Стихи я переписываю два, а иногда даже три раза. По-испански этот способ сочинения называется dar donde diere, (Как вышло - так вышло (исп.).) а по-нашему _тяп-ляп, как попало_; признаю, это опасный способ, но ничего не могу поделать. |
| When I chain my mind to ideas which are purely imagina- tive - for aro'ument is a different thino- - it seems to me that the sun loaves tlie landscape, that I think away the whole vivacity and spirit of my original conception, and that the results are cold, tame, and spiritless. It is the difference between a written oration and one bursting from the un- premeditated exertions of the speaker, which have alwas something the air of enthusiasm and inspiration. I would not have young authors imitate my carelessness, however; consilium non currum cape. | Когда я пытаюсь сковать разумом плоды своего воображения, - а это не то, что логические построения, - мне кажется, что солнце покидает небосвод, что своими умствованиями я уничтожаю всю живость и одушевление первоначального замысла и что в результате получается нечто холодное, скучное и безжизненное. Та же разница между речью написанной и той, что свободно, непреднамеренно вырывается из груди оратора; в последней всегда есть хоть немного энтузиазма и вдохновения. Но я не хотел бы, чтобы молодые авторы подражали моей беспечности. Consilium non currum cape. (Стремись к размышлению, а не к быстроте (буквально: прими совет, а не колесницу) (лат.).) |
| English | Русский |
| Read a few pages of Will D'Avenant, who was fond of having it supposed that Shakespeare intrigued with his mother, I think the pretension can only be treated as Phaetoni's was, according to Fielding's farce | Прочел несколько страниц Уила Давенанта, которому так нравился слух, будто бы Шекспир свел интрижку с его матерью. Думаю, что к этому следует относиться как к претензии Фаэтона в Филдинговом фарсе: |
|
Мальчишки дразнят - просто стыд и срам: "Ублюдок! Солнцев сын! Катись к чертям!" (*) |
|
| I'll put that into Woodstock! It might come well from the old admirer of Shakespeare. Then Fielding's lines were not written. What then ? - it is an anachronism for some sly rogue to detect. Besides, it is easy to swear they were written, and that Fielding adopted them from tradition. Walked with Skene on the Calton Hill. | Ба, да я эти строчки вставлю в "Вудсток"! Они хорошо прозвучат в устах старого поклонника Шекспира. Но ведь они тогда еще не были написаны. Что же с того? Какой-нибудь пройдоха обнаружит анахронизм - беда невелика. К тому же можно заявить, что они были уже написаны и Филдинг только заимствовал их из предания... |
4 июня 1826
Рабата методичная и по настроению| English | Русский |
| I wrote a good task yesterday, and to-day a great one, scarce stirring from the desk the whole day. I am not sure it is right to work so hard ; but a man must take himself, as well as other people, when he is in the humour. A man will do twice as much at one time and in half the time, and twice as well as he will be able to do at another. | Я вчера написал весьма солидный кусок, едва ли отходя больше чем на минуту от стола целый день. Я не уверен, что это правильно работать так напряженно; но человек должен хватать себя за бока, пока он в настроении. В такие мометны человеку следует делать вдвое больше, чем в ординарные дни и при этом в половину обычного времени. |
| People are always crying out about method, and in some respects it is good, and shows to great advantage among men of business, but I doubt if men of method, who can lay aside or take up the pen just at the hour appointed, wdll ever be better than poor creatures. Lady L[ouisa] S[tuart] used to tell me of Mr. Hoole, the translator of Tasso and Ariosto, and in that capacity a noble transmuter of gold into lead, that he was a clerk in the India House, with long ruffles and a snuff- coloured suit of clothes, who occasionally visited her father [John, Earl of Bute]. | Люди всегда кричат о методичности в работе, и действительно, она полезна в некоторых отношениях и дает большие преимущества деловым людям; но, на мой взгляд, методичные писатели, которые могут отложить или взять перо точно в назначенный час, - довольно жалкие создания. Леди Луиза Стюарт рассказывала мне, что мистер Хул, переводчик Тассо и Ариосто, и в этом своем качестве - благородный преобразователь золота в свинец, был клерком в Ост-Индской компании, носил длинные кружевные манжеты и костюм табачного цвета. |
| She sometimes conversed with him, and was amused to find that he did exactly so many coup- lets day by day, neither more or less ; and habit had made it light to him, however heavy it might seem to the reader. | Он изредка навещал ее отца, и она имела случай разговаривать с ним. Ее позабавило, когда он сказал, что каждый день делает одинаковое число двустиший, ни больше, ни меньше; он привык, и ему это было легко, зато читателю приходилось туго... |
| Well, but if I lay down the pen, as the pain in my breast hints that I should, what am I to do ? If I think, why, I shall weep - and that 's nonsense ; and I have no friend now - none - to receive my tediousness for half-an- hour of the gloaming. |
В самом деле, если я отложу перо, как мне намекают об этом боли в груди, то чем я должен заниматься? Я думаю, мне тогда следовало бы плакать, а это нонсенс, у меня нет сейчас друзей -- ни одного -- чтобы хоть на полчаса развеять мою скуку. gloam = "гламур, блеск, роскошь" |
18 октября
о том, что связь между авторским текстом и вставками должна быть органичной| English | Русский |
| I take up again my remarks on imitators. I am sure I mean the gentlemen no wrong by calling them so, and heartily wish they had follow- ed a better model ; but it serves to show me vchcti in speeido my own errors, or, if you will, those of the style. One advantage, I think, I still have over all of them. They may do their fooling with better grace ; but I, like Sir Andrew Aguecheek, do it more natural! | Вновь принялся за заметки о моих подражателях. Я убежден, что не обижаю этих господ, называя их так, и от души желаю им следовать лучшим образцам; но это помогает мне обнаружить veluti in speculo (Словно в зеркале (лат.).) собственные ошибки или, если угодно, ошибки стиля. Все же, думается, у меня есть перед ними одно преимущество: они, пожалуй, валяют дурака изящнее, зато я, как сэр Эндрю Эгьючик, - натуральнее. |
| They have to read old books and consult anti- quarian collections to get their knowledge ; I write because I have long since read such works, and possess, thanks to a strong memory, the information which they have to seek for. This leads to a drawing historical details by head and shoulders, so that the interest of the main piece is lost in minute descriptions of events which do not affect its progress. | Им, чтобы набраться знаний, приходится читать старые книги и справляться с коллекциями древностей, я же пишу потому, что давно прочел все эти книги и обладаю благодаря сильной памяти сведениями, которые им приходится разыскивать. В результате у них исторические детали притянуты за волосы, а подробные описания, не способствующие развитию сюжета, притупляют интерес к нему читателя. |
| Perhaps I have sinned in this way myself; indeed, I am but too conscious of having considered the plot only as what Bayes calls the means of bringing in fine things; so that in respect to the descriptions, it resembled the string of the showman's box, which he pulls to show in succession Kings, Queens, the Battle of Waterloo, Bonaparte at Saint Helena, Newmarket Places, and "White-headed Bob floored by Jemmy from town. | Возможно, я и сам этим грешил; в самом деле, я слишком хорошо понимаю, что для меня сюжет был, как говорит Бэйс, средством набить книгу интересными вещами, так что по отношению к описаниям он был вроде нитки кукольника, с помощью которой вытягивают и выставляют напоказ королей, королев, битву при Ватерлоо, Бонапарта на острове святой Елены, скачки в Ньюмаркете и Белоголового Боба, которого Джемми гонит прочь из города. |
| All this I may have done, but I have repented of it ; and in my better efforts, while I con- ducted my story through the agency of historical personages, and by connecting it with historical incidents, I have endeavoured to weave them pretty closely together, and in future I will study this more. Must not let the background eclipse the principal figures - the frame overpower the picture. | Все это я, конечно, делал, да зато потом и раскаялся. А в своих лучших произведениях, где действие развивается с помощью реально существовавших лиц и связано с историческими событиями, я старался переплести их возможно теснее, и в дальнейшем буду уделять этому еще больше внимания. Нельзя, чтобы фон затмевал основные фигуры, а рама подавляла картину. |
| Another thing in my favour is, that my contemporaries steal too openly. Mr. Smith has inserted in House whole pages from Defoe's Fire and Plague of London. " | Другое мое преимущество: мои современники воруют слишком уж открыто. Мистер Смит вставил в "Брэмблтай-хауз" целые страницы из "Пожара и чумы в Лондоне" Дефо. |
|
"Steal! foh! a fico for the phrase Convey, the wise it call!" |
"Украсть"! Фу! Что за низменное слово! "Переместить", - так мудрый говорит! |
| When I convey an incident or so, I am at as much pains to avoid detection as if the offence could be indicted in literal fact at the Old Bailey. | Когда я "перемещаю" какой-то эпизод и т. п., я всячески пытаюсь замести следы, словно меня могут привлечь за это к уголовной ответственности в Олд-Бейли. |
| But leaving this, hard pressed as I am by these imitators, who must put the thing out of fashion at last, I consider, like a fox at his last shifts, whether there be a way to dodge them, some new device to throw them off, and have a mile or two of free ground, while I have legs and wind left to use it. | Но эти подражатели, из-за которых в конце концов подобные вещи набьют оскомину, так теснят меня со всех сторон, что я, как загнанная лиса, ищу способа обойти своих преследователей, стараюсь придумать какую-нибудь новую уловку, чтобы сбить их со следа и выгадать одну-две мили, а там пуститься во всю прыть с помощью ног да попутного ветра. |
| There is one way to give novelty: to depend for success on the interest of a well-contrived story. But woe's me! that requires thought, consideration-the writing out a regular plan or plot-above all the adhering to one-which I never can do, for the ideas rise as I write, and bear such a disproportioned extent to that which each occupied at the first concoction, that (cocksnowns!) I shall never be able to take the trouble; and yet to make the world stare, and gain a new march ahead of them all!!! Well, something we still will do. | Есть, конечно, средство добиться новизны: основывать успех на искусно построенной интересной фабуле. Но горе мне! Это требует раздумий, размышлений, надо писать по тщательно разработанному плану, а пуще всего - придерживаться чего-то одного, а я так не умею, потому что, когда пишу, эпизоды разрастаются совсем непропорционально тому месту, какое каждый из них занимал в первоначальном замысле, так что - черт возьми! - я никогда не могу додумать его как следует. И все же я заставлю мир удивляться и обгоню всех этих подражателей!!! Мы еще себя покажем. |
| "Liberty's in every blow; Let us do or die!" |
За свободу в бой пойдем! Смерть или победа!.. |
12 ноября
слишком хорошо знать движения человеческой души -- вовсе не хорошо| English | Русский |
| I had a long conversation about --- with Lockhart. All that was whispered is true-a sign how much better our domestics are acquainted with the private affairs of our neighbours than we are. A dreadful tale of incest and seduction, and nearly of blood also-horrible beyond expression in its complications and events-"And yet the end is not;"-and this man was amiable, and seemed the soul of honour-laughed, too, and was the soul of society. | Разговаривал о наших соседях с мистером Локартом. То что он нашептал мне, было истинной правдой -- знак, насколько лучше наши слуги знакомы с нашими и наших соседей приватными делами. Ужастные повести об инцесте и соблазнениях, и почти что о кровопролитиях -- ужасные не до рассказа во всех запутанностях и результатах. "И это еще не все", -- и этот человек любезен, кажется, обладает честью и достоинством -- смеялся также и был душой общества |
| It is a mercy our own thoughts are concealed from each other. Oh! if, at our social table, we could see what passes in each bosom around, we would seek dens and caverns to shun human society! To see the projector trembling for his falling speculations; the voluptuary rueing the event of his debauchery; the miser wearing out his soul for the loss of a guinea-all-all bent upon vain hopes and vainer regrets - | ...Слава богу, что наши мысли скрыты от посторонних. О, если бы, находясь в свете, мы могли видеть, что происходит в душе каждого, мы стали бы искать берлоги и пещеры, чтобы укрыться от людского общества! Видеть, как прожектер трясется, ожидая провала своих спекуляций, как сластолюбец клянет свое последнее похождение, как скряга изматывает себе душу из-за утраты гинеи, как все, все охвачены суетными надеждами и еще более суетными сожалениями! |
| we should not need to go to the hall of the Caliph Vathek to see men's hearts broiling under their black veils. Lord keep us from all temptation, for we cannot be our own shepherd! | Нам не понадобилось бы идти в преисподнюю за калифом Ватеком, чтобы узреть, как сердца людей пылают за черной завесой. Боже, храни нас от искушения, ибо никто из нас не может быть собственным пастырем!.. |
7 декабря 1827
о необходимости издавать хорошие книги| English | Русский |
| The purpose of my letter is to bring all the standard works, both in sciences and the liberal arts, within the reach of the lower classes, and enable them thus to use with advantage the education which is given them at every hand. To make boys learn to read, and then place no good books within their reach, is to give men an appetite, and leave nothing in the pantry save unwholesome and poisonous food, which, depend upon it, they will eat rather than starve. | Намерением моего письма к министру было сделать доступными все классические произведения, как в научной так и художественной сфере, низшим слоям населения, и дать им таким образом возможность использовать то образование, которое они так или иначе получают. Научить пацанов читать, а затем не сделать для них доступными книги, это возбудить у человека аппетит и не оставит ему ничего, кроме вредной пищи, которую они будут все равно есть, чтобы не умереть с голоду |
| English | Русский |
| ...У меня есть одна характерная черта: я работаю, вернее - размышляю над работой лучше всего, когда одновременно как бы занят чем-то другим - чтением, например. Когда я обнаруживаю, что пишу плохо или что зашел в тупик, я беру какую-нибудь легкую книгу, роман или что-то вроде, и обычно стоит мне немного почитать, как все трудности исчезают, и я снова готов писать. В моей голове должны проходить сразу два потока мыслей; быть может, более легкое занятие, наподобие прядения или вязания у женщин, служит для того, чтобы придать уму устойчивость, мешая мыслям разбегаться, и, таким образом, предоставить более глубокому потоку возможность течь беспрепятственно. Я всегда смеюсь, когда слышу, как говорят: "Делай зараз что-то одно". Всю свою жизнь я делал десяток вещей зараз... |
15 февраля 1829
Поспешай медленно; процесс писательского обдумывания| English | Русский |
| I wrought to-day, but not much-rather dawdled, and took to reading Chambers's Beauties of Scotland,[252] which would be admirable if they were more accurate. He is a clever young fellow, but hurts himself by too much haste. I am not making too much myself I know, and I know, too, it is time I were making it. Unhappily there is such a thing as more haste and less speed. | Сегодня я работал, но не очень много -- скорее вальяжно и взялся читать чемберсовы "Красоты Шотландиии", которые были бы превосходны, если бы аккуратны. Чемберс -- молодой, но умница, хотя портит себя большой поспешностью. Я делаю не так уж много, я знаю, и знаю также час и время, когда нужно заниматься писательской работой. К сожалению иногда слишком много поспешности при малой скорости. |
| I can very seldom think to purpose by lying perfectly idle, but when I take an idle book, or a walk, my mind strays back to its task out of contradiction as it were; the things I read become mingled with those I have been writing, and something is concocted. | Мне крайне редко удается обдумать что-нибудь, если я лежу в совершенной праздности. Но когда я беру пустую книжку или гуляю, ум мой, как бы из противоречия, бредет назад к своему делу; то, о чем я читаю, смешивается с тем, о чем я писал, и в голове что-то заваривается. |
| I cannot compare this process of the mind to anything save that of a woman to whom the mechanical operation of spinning serves as a running bass to the songs she sings, or the course of ideas she pursues. The phrase Hoc age, often quoted by my father, does not jump with my humour. I cannot nail my mind to one subject of contemplation, and it is by nourishing two trains of ideas that I can bring one into order. | Этот умственный процесс я могу сравнить лишь с тем, что происходит с прядильщицей, для которой механическая работа служит своего рода аккомпанементом к ее песням или течению мыслей. Выражение "hoc age", (Обрати внимание (лат.).) которое часто повторял отец, не согласуется с моим нравом. Я не в силах приковать свой ум к одному предмету, и, только поддерживая два потока мыслей, могу привести в порядок один из них.. |
18 марта
писатель: жизнь в миру или одиночество| English | Русский |
| I like the hermit life indifferent well, nor would, I sometimes think, break my heart, were I to be in that magic mountain where food was regularly supplied by ministering genii,[277] and plenty of books were accessible without the least intervention of human society. But this is thinking like a fool. Solitude is only agreeable when the power of having society is removed to a short space, and can be commanded at pleasure. | Я крайне люблю жизнь отшельника, и если бы меня заточили в волшебной горе, где духи снабжают тебя своевременно едой и тебе обеспечена богатая библиотека без какого-либо другого человеческого общества, сердце бы мое не разбилось. Но это дурацкие мысли. Одиночество приятно только тогда, когда человеческое общество удалено на короткое время. |
| "It is not good for man to be alone." It blunts our faculties and freezes our active virtues. And now, my watch pointing to noon, I think after four hours' work I may indulge myself with a walk. | "Нехорошо для человека быть одному". Это притупляет и замораживает наши деятельные добродетели. Сейчас, когда время близится к полудню, я полагаю: после того как я выполню ежедневной порцию своей 4-хчасовой работы, я могу позволить себе прогулку. |
| Я иду гулять и по дороге затеваю мысленным спор с Гением этой горы, который мне представляется уродливым карликом. | |
| "Sir Dwarf," said I, undauntedly, "thy head is very large, and thy feet and limbs somewhat small in proportion." | Я. Сэр Карлик, говоря откровенно, ваша голова очень велика, а ваши ноги и члены пропорционально слишком малы. |
| Genie. "I have crammed my head, even to the overflowing, with knowledge; I have starved my limbs by disuse of exercise and denial of sustenance!" | Г. Я перполнил свою голову, до самых краес, знаниями; мои члены истощены из-за неиспользования и недостатка упраженией! |
| Author. "Can I acquire wisdom in thy solitary library?" | Я. Могу я добыть мудрость в одинокой библиотеке! |
| G. "Thou mayest!" | Г. Без проблем! |
| A. "On what conditions?" | Я. На каких условиях? |
| G. "Renounce all gross and fleshly pleasure, eat pulse and drink water, converse with none but the wise and learned, alive and dead!" |
Г. Откажись от всех грубых и телесных удовольствий, питайся сентимнтами и пей воду, ни с кем не беседуй, кроме мудрых и ученых, как живых, так и мертых! pulse = "настроение, чувства" |
| A. "Why, this were to die in the cause of wisdom." | Я. Но это же было бы помереть среди мудрости. |
| G. "If you desire to draw from our library only the advantage of seeming wise, you may have it consistent with all your favourite enjoyments!" | Г. Если ты хочешь лишь казаться мудрым, ты может сочетать наслаждение нашей библиотекой со всеми обычными радостями жизни. |
| A. "How much sleep?" | Я. Сколько я должен спать? |
| G. "A Lapland night-eight months out of the twelve!" | Г. Лапландская ночь -- восемь месяцев из двенадцати. |
| A. "Enough for a dormouse, most generous Genius.-A bottle of wine?" | Я. Достаточно для полевой мыши, щедрый Герий. Бутылочку вина? |
| G. "Two, if you please; but you must not seem to care for them-cigars in loads, whisky in lashings; but they must be taken with an air of contempt, a floccipaucinihilipilification of all that can gratify the outward man." | Г. Можешь две, если хочешь, но не должно казаться, будто тебе этого нужно; сигары в ящиках, виски в плетенках; но их следует брать с презрительным видом. Так сказать floccipaucinihilipilification для всего, что обожает обычный человек. |
| A. "I am about to ask you a serious question-When you have stuffed your stomach, drunk your bottle, smoked your cigar, how are you to keep yourself awake?" | Я. У меня еще один серьезный вопрос: когда я набил живот, выпил свою бутылочку, выкурил сигару, как мне поддерживать себя в бодрствующем состоянии? |
| G. "Either by cephalic snuff or castle-building!" | Г. Или мысленным нюханием табаки или строительством воздушных замков! |
| A. "Do you approve of castle-building as a frequent exercise?" | Я. Ты одобряешь строительство воздушных замков как постоянное занятие? |
|
G. "Life were not life without it! 'Give me the joy that sickens not the heart, Give me the wealth that has no wings to fly.'" |
Г. Жизнь не в жизнь без этого Дай мне радость, которая не ослабит сердца, Дай мне богатство без крыльев, чтобы оно не улетело от меня. |
| A. "I reckon myself one of the best aërial architects now living, and nil me p?nitet hujus." | Я. Я считаю себя себя одним из лучших архитекторов воздушных замков из ныне живущих и nil me p?nitet hujus |
| G. "Nec est cur te p?niteat; most of your novels have previously been subjects for airy castles." | Г. "Nec est cur te p?niteat; большинство из творих романов как раз были отличным материалом для строительства воздушных замков. |
| A. "You have me-and moreover a man of imagination derives experience from such imaginary situations. There are few situations in which I have not in fancy figured, and there are few, of course, which I am not previously prepared to take some part in." | Я. Я твой. Более того человек с воображением не может не напитаться сюжетов из подобных воображаемых ситуаций. В моих романах лишь немного событий, которые я не провертел прежде в своем воображении, и еще меньше, в которых, предварительно подготовив, я бы не был участником. |
| G. "True, but I am afraid your having fancied yourself victorious in many a fight would be of little use were you suddenly called to the field, and your personal infirmities and nervous agitations both rushing upon you and incapacitating you." | Г. Это уж точно, но я боюсь, что будучи победителем во многих этих воображаемых битвах, от тебя будет мало толку, когда тебя призовут на действительную, и твоя физическая неразвитость и нервная возбудимость сделают тебя негодным к строевой. |
|
A. "My nervous agitations!-away with thee! Down, down to Limbo and the burning lake! False fiend, avoid!" So there ends the tale, With a hey, with a hoy, So there ends the tale, With a ho. |
Я. Моя нервная возбудимость! -- пошел к черту! К черту в ад и горящее озеро. Фальшивый дух, прочь! Так кончается история. |
29 апреля
писатель и публика; профессиональное отношение к работе| English | Русский |
| This morning I finished and sent off three pages more, and still there is something to write; but I will take the broad axe to it, and have it ended before noon. | Этим утром я закончил и отослал в редакцию еще, и еще больше осталось написать; хотя у меня есть желание полосонуть по всему широким топором и разделаться со всем еще до обеда. |
| This has proved impossible, and the task lasted me till nine, when it was finished, tant bien que mal. Now, will people say this expresses very little respect for the public? | Это однако оказалось невозможным, и работа продлилась о 9 вечера, пока не была закончена tant bien que mal. Теперь пусть говорят, будто я не чувствую к публике должного респекта. |
| In fact, I have very little respect for that dear publicum whom I am doomed to amuse, like Goody Trash in Bartholomew Fair, with rattles and gingerbread; and I should deal very uncandidly with those who may read my confessions were I to say I knew a public worth caring for or capable of distinguishing the nicer beauties of composition. | По правде сказать, я испытываю весьма мало уважения к дорогой publicum, (Публике (лат.).) которую обречен ублажать, как ханжа Трэш в "Варфоломеевской ярмарке", трещотками и имбирными пряниками, и я был бы весьма неискренним перед теми, кому, быть может, случится прочесть мои признания, если бы написал, что публика, на мой взгляд, заслуживает внимания или что она способна оценить утонченные красоты произведения. |
| They weigh good and evil qualities by the pound. Get a good name and you may write trash. Get a bad one and you may write like Homer, without pleasing a single reader. I am, perhaps, l'enfant gâté de succés, but I am brought to the stake,[305] and must perforce stand the course. | Она взвешивает достоинства и недостатки фунтами. У тебя хорошая репутация - можешь писать любой вздор. У тебя плохая репутация - можешь писать как Гомер, ты все равно не понравишься ни одному читателю. Я, пожалуй, l'enfant gate de succes, (Ребенок, испорченный успехом (франц.).) но я прикован к столбу и должен волей-неволей стоять до конца... |
|
Having finished Anne[306] I began and revised fifteen leaves of the History, and sent them to Dr. Lardner. I think they read more trashy than I expected. But when could I ever please myself, even when I have most pleased others? Then I walked about two hours by the thicket and river-side, watching the appearance of spring, which, as Coleridge says "Comes slowly up this way." After dinner and tea I resumed the task of correction, which is an odious one, but must be attempted, ay, and accomplished too. |
Закончив "Анну Геренштейн", я начал сверяться с историей и, просмотрев 50 своих страниц, отослал их д-ру Ларднеру. Думаю они там вычитают больше несообразностей, чем я смог заметить. Но когда я могу поразвлечься, если я развлекаю других? Немного погуляв по лужками и речным бережкам, я после обеда снова взвалил на себя тяжкий груз корректирования, который крайне скучен, но должен быть взвален на плечи, и обязательно закончен. trashy = "хлам" |
30 апреля
отделка произведения -- профессиональное отношение к работе| English | Русский |
| I have accordingly been busy. The weather did not permit me to go beyond the courtyard, for it continued cold and rainy. I have employed the day in correcting the history for Cyclop?dia as far as page 35, exclusive, and have sent it off, or shall to-morrow. | Я чистосердечно признаюсь: я очень занят. Погода холодная и дождит, так что я не могу даже прогуляться. Я провел весь день за корректурой истории для Энциклопедии, откорректировав страниц этак 35 и отослал их в типографию. |
| Well, nobody can say I eat the bread of idleness. Why should I? Those who do not work from necessity take violent labour from choice, and were necessity out of the question I would take the same sort of literary labour from choice-something more leisurely though | Нет, никто не может сказать, что я ем хлеб праздности. Да и с чего бы? Тот, кто работает не по необходимости, добровольно обрекает себя изнурительному труду, и не будь у меня этой необходимости, я бы добровольно занимался такого же рода литературным трудом - правда, без того напряжения |
23-25 февраля 1831
рождение замысла| English | Русский |
| If any [one] asks what time I take to think on the composition, I might say, in one point of view, it was seldom five minutes out of my head the whole day. In another light, it was never the serious subject of consideration at all, for it never occupied my thoughts entirely for five minutes together, except when I was dictating to Mr. Laidlaw. | ...Если бы кто-нибудь спросил меня, сколько времени у меня уходит на обдумывание произведения, я ответил бы, что, с одной стороны, вряд ли найдется в течение дня пять минут, чтобы я о нем не думал. Но, с другой стороны, оно никогда не бывает серьезным предметом размышления, ибо никогда не занимает мои мысли полностью хотя бы пять минут подряд, кроме тех случаев, когда я диктую мистеру Ледлоу. |
George Orwell/Оруэлл
Why I Write (1947)/Оруэлл. Почему я пишу
| [should have] FROM a very early age, perhaps the age of five or six, I knew that when I grew up I should be a writer. Between the ages of about seventeen and twenty-four I tried to abandon this idea, but I did so with the consciousness that I was outraging my true nature and that sooner or later I should have to settle down and write books. | С самых ранних лет, может с 5 или 6, я знал, что, когда я вырасту, я стану писателем. Между где-то 17 и 24 я всячески отвиливал от этой идеи, но все это с каким-то внутренним убеждением, что я пытаюсь бунтовать этим против своей собственной натуры и что рано или поздно я усядусь за стол и начну кропать книги. |
| I was the middle child of three, but there was a gap of five years on either side, and I barely saw my father before I was eight. For this and other reasons I was somewhat lonely, and I soon developed disagreeable mannerisms which made me unpopular throughout my schooldays. I had the lonely child's habit of making up stories and holding conversations with imaginary persons, and I think from the very start my literary ambitions were mixed up with the feeling of being isolated and undervalued. | Я был срединным ребенком из трех, но с каждой стороны зияла пропасть в 5 лет, так что я едва до восьмилетнего возраста едва видел отца. По этой и ряду других причин я был отчасти одинок, и довольно рано развил в себе известную манерность, которая отпихивала от меня моих школьных товарищей. Я развил в себе привычку одиноких детей выдумывать истории и беседовать с воображаемыми лицами. Так что мне кажется, что с самого жизненного старта мои литературные амбиции питались чувствами изолированности и недооцененности. |
| I knew that I had a facility with words and a power of facing unpleasant facts, and I felt that this created a sort of private world in which I could get my own back for my failure in everyday life. Nevertheless the volume of serious-i.e. seriously intended-writing which I produced all through my childhood and boyhood would not amount to half a dozen pages. I wrote my first poem at the age of four or five, my mother taking it down to dictation. I cannot remember anything about it except that it was about a tiger and the tiger had 'chair(??)-like teeth'-a good enough phrase, but I fancy the poem was a plagiarism of Blake's 'Tiger, Tiger'. | Я понял свою способность легко преодолевать словесной эквилибристикой встречавшиеся мне в жизни неприятности, и таким образом я создавал себе нечто наподобие собственного мира, куда я мог заползать после каждодневных неприятностей. Тем не менее объем серьезных писалок -- я имею в виду серьезно задуманных -- которые я произвел в течение своего детства и подростковства не превышал 5-6 страниц. Свое первое стихотворение я составил в четыре-пять лет, в качестве стенографистки использовав дорогую свою мамочку. Я ничего толком не могу вспомнить об этом стихотворении, кроме того что оно было о тигре с "мощными зубами" -- отличнейшая между прочим фраза, которой я очень гордился, пока кто-то со смехом не указал мне, что это очень похоже на блейкова "Тигра". Что меня крайне удивило: действительно, мать много раз читала мне это стихотворение, но ведь я сам написал, а точнее надиктовал, его. |
| At eleven, when the war or 1914-18 broke out, I wrote a patriotic poem which was printed in the local newspaper, as was another, two years later, on the death of Kitchener. From time to time, when I was a bit older, I wrote bad and usually unfinished 'nature poems' in the Georgian style. I also attempted a short story which was a ghastly failure. That was the total of the would-be serious work that I actually set down on paper during all those years. | Когда мне было 11 и по полям Европы бушевала мировая война, впоследствии оказавшейся первой из 2, я написал патриотический стишок, который оказался лучшим в классе и был опубликован стараниями директора школы в местной газете. Двумя годами позже я оплакал в на страница той же газеты смерть Китченера. Время от времени, становясь старше я сочинял стихи о природе в георгианском стиле: они практически все остались не законченными. Замысел их был превосходен, хотя стихи и плохими. Вот и вся моя серьезная литературная деятельность, которую засвидетельствовала бумага за эти годы. |
| However, throughout this time I did in a sense engage in literary activities. To begin with there was the made-to-order stuff which I produced quickly, easily and without much pleasure to myself. Apart from school work, I wrote vers d'occasion, semi-comic poems which I could turn out at what now seems to me astonishing speed-at fourteen I wrote a whole rhyming play, in imitation of Aristophanes, in about a week-and helped to edit a school magazines, both printed and in manuscript. These magazines were the most pitiful burlesque stuff that you could imagine, and I took far less trouble with them than I now would with the cheapest journalism. | Однако все это время я чрезвычайно активно возделывал литературные грядки. Ну во-первых, я великолепно и быстро выполнял все школьные задания, отличаясь в разных там изложениях и сочинениях, на радость родителям и учителям, но без особого удовольствия для себя. Но кроме школьной обязаловки я без тени сомнения начал кропал vers d'occasion, конечно же, в комическом ключе и со спринтерской скоростью. В 14 я даже написал целую пьесу в рифмах, в подражание Аристофану. На это дело мне хватило одной недели, после чего она была издана как печатно, так и рукописном виде в нашем школьном журнале, деятельным сотрудником которого я был. Эти школьные журнальчики тех времен были до краев набиты подобным бурлескным вздором, но по крайней мере, отнимали у меня меньше времени, чем не менее беспонтовые, но с большей претензией, взрослые газеты. |
| Воображение себя героем | |
| But side by side with all this, for fifteen years or more, I was carrying out a literary exercise of a quite different kind: this was the making up of a continuous 'story' about myself, a sort of diary existing only in the mind. I believe this is a common habit of children and adolescents. As a very small child I used to imagine that I was, say, Robin Hood, and picture myself as the hero of thrilling adventures, but quite soon my 'story' ceased to be narcissistic in a crude way and became more and more a mere description of what I was doing and the things I saw. For minutes at a time this kind of thing would be running through my head: 'He pushed the door open and entered the room. A yellow beam of sunlight, filtering through the muslin curtains, slanted on to the table, where a match-box, half-open, lay beside the inkpot. With his right hand in his pocket he moved across to the window. Down in the street a tortoiseshell cat was chasing a dead leaf', etc. etc. | Но наряду с этим, где-то в 15 лет или около того, я пустился в одно серьезное литературное предприятие совсем другого рода. Я начал создавать историю своей жизни, нечто вроде дневника, который, правда, существовал только в моем сознании. Я думаю, что это характерная черта большинства подростков английского среднего класса. Еще совсем пацаном я часто видел себя Робин Гудом и рисовал себя героем невероятных приключений, но становясь старше, я изживал в своей "истории" черты нарциссизма и вместо воображения себя героем все более и более переходил к "описаниям" того, что я делал и того, что я видел или переживал. Примерно такие вещи носились в моей голове: "Он толкнул дверь и вошел в комнату. Желтый солнечный луч, просачиваясь сквозь муслиновые занавески, разлегся на столе, где спичечный ящичек, полуоткрытый, лежал рядом с чернильницей. Держа правую руку в кармане он подошел к окну. Внизу кошка со шкуркой цвета черепахи охотилась за мертвым листком" и т. д. и т. д. Многие мне не верят. Де такие "истории" невозможны, где бы человек не воображал себя героем, но у меня обстояло все именно так. Верьте мне люди. |
| This habit continued until I was about twenty-five, right through my non-literary years. Although I had to search, and did search, for the right words, I seemed to be making this descriptive effort almost against my will, under a kind of compulsion from outside. The 'story' must, I suppose, have reflected the styles of the various writers I admired at different ages, but so far as I remember it always had the same meticulous descriptive quality. | Эта привычку я удержал до 25 летнего возраста, до самого конца своих нелитературного периода жизни. Итак, я искал правильных слов для своих "описаний" и, можно сказать, постоянно ими занимался почти против своей воли, как бы гонимый необоримым порывом со стороны. Позднее, размышляя над этим феноменом, я пришел к убеждению, что подобные "истории" сочиняли многие замечательные, так восхищавшие меня авторы. Что же касается меня, то я сохранил эту способность, вернее не могу избавиться от нее до сих пор. |
| Радость слова | |
| When I was about sixteen I suddenly discovered the joy of mere words, i.e. the sounds and associations of words. The lines from Paradise Lost- | Когда мне было примерно 16 я вдруг открыл радость просто от слов, то есть от их звучания и ассоциаций разных слов. Эти строки из "Потерянного рая" |
| So hee with difficulty and labour hard Moved on: with difficulty and labour hee. | Так он (hee) трудами и тяжелыми работами Продвигался вперед: трудами и тяжелыми криками (hee) |
| which do not now seem to me so very wonderful, sent shivers down my backbone; and the spelling 'hee' for 'he' was an added pleasure. As for the need to describe things, I knew all about it already. So it is clear what kind of books I wanted to write, in so far as I could be said to want to write books at that time. I wanted to write enormous naturalistic novels with unhappy endings, full of detailed descriptions and arresting similes, and also full of purple passages in which words were used partly for the sake of their own sound. | которые сегодня мне не кажутся ни под каким соусом такими чудесными, буквально пронзали меня в свое время до костей, а уже произношение hee вместо he, так вообще вгоняло меня в транс. Как нужно описывать вещи, теперь мне кажется уже все стало известно. Мне стало ясно, какой тип книг я хотел бы написать, если, конечно, считать, что я действительно хотел писать книги. Это должны были бить натуралистические романы непременно с несчастливым концом, полные детальных описаний и скрытых подобий, а также с массой помпезных периодов, где слова бы использовались только за ради их одного звучания. |
| And in fact my first completed novel, Burmese Days, which I wrote when I was thirty but projected much earlier, is rather that kind of book. | Моя мечта воплотилась в моем первом законченном романе "Бирманские дни", который появился в печати, когда мне было 30, но который я замыслил намного раньше. |
| I give all this background information because I do not think one can assess a writer's motives without knowing something of his early development. His subject matter will be determined by the age he lives in-at least this is true in tumultuous, revolutionary ages like our own-but before he ever begins to write he will have acquired an emotional attitude from which he will never completely escape. | Все я написал, чтобы показать, что невозможно войти в писательский мир, в частности, в мотивы его творчества, не зная его интеллектуального развития в ранние годы. Его тематика вполне может быть вычленена из эпохи, в которой он живет -- по крайней мере, это совершенная истина для такого переломного времени, как наше -- но прежде чем он начал писать, он должен встать на некую эмоциональную позицию, с которой ему никак не удастся ускользнуть. |
| It is his job, no doubt, to discipline his temperament and avoid getting stuck at some immature stage, in some perverse mood; but if he escapes from his early influences altogether, he will have killed his impulse to write. Putting aside the need to earn a living, I think there are four great motives for writing, at any rate for writing prose. They exist in different degrees in every writer, and in any one writer the proportions will vary from time to time, according to the atmosphere in which he is living. They are: | Писателю очень важно, вне сомнения, дисциплинировать свой темперамент и не застопориться на настроениях и химерах воображения своей юности. Но если он целиком отдалиться от влияний незрелой поры, он убьет в себе главный побудительный импульс к писанию. Отложив в сторону необходимость зарабатывать себе на жизнь, я насчитал 4 главных мотива для писания, по крайней мере, прозы. Эти мотивы существуют в разной степени у каждого писателя, варьируясь от писателя к писателю и от одного периода его творчества до другого, очень завися от общественной атмосферы. Вот они: |
| Творческие импульсы | |
| 1. Sheer egoism. | 1. Жлобский эгоизм. |
| Desire to seem clever, to be talked about, to be remembered after death, to get your own back on the grown-ups who snubbed you in childhood, etc., etc. It is humbug to pretend this is not a motive, and a strong one. Writers share this characteristic with scientists, artists, politicians, lawyers, soldiers, successful businessmen-in short, with the whole top crust of humanity. The great mass of human beings are not acutely selfish. | Желание казаться умным, чтобы о тебе говорили, чтобы тебя вспоминали после смерти, показывать взрослым спину тем, кто в детстве смотрели на тебя с презрением и др. Было бы чистейшим жульничеством отрицать наличие у себя этого мотива да еще в гигантских размерах. Писатели в этой детали подобны ученым, артистам, политикам, адвокатам, солдатам, успешным бизнесменам -- короче, всей этой человеческой прослойке. Большая же часть людей не столь остро эгоистична. |
| After the age of about thirty they almost abandon the sense of being individuals at all-and live chiefly for others, or are simply smothered under drudgery. But there is also the minority of gifted, willful people who are determined to live their own lives to the end, and writers belong in this class. Serious writers, I should say, are on the whole more vain and self-centered than journalists, though less interested in money. | Большинство в возрасте где-то 30, как правило, оставляют все потуги на ярко выраженную индивидуальность -- они живут для других и по шаблону других, или просто самовозвеличивают себя напиваясь. Но есть это меньшинство одаренных, своевольных людей, которые решаются жить своей собственной жизнью до конца, и писатели как раз из их числа. Серьезные писатели, должен сказать, в целом более тщеславны и самозаточены, чем журналисты, хотя менее корыстны. |
| 2. ?sthetic enthusiasm. | 2. Эстетический энтузиазм |
| Perception of beauty in the external world, or, on the other hand, in words and their right arrangement. Pleasure in the impact of one sound on another, in the firmness of good prose or the rhythm of a good story. Desire to share an experience which one feels is valuable and ought not to be missed. The aesthetic motive is very feeble in a lot of writers, but even a pamphleteer or writer of textbooks will have pet words and phrases which appeal to him for non-utilitarian reasons; or he may feel strongly about typography, width of margins, etc. Above the level of a railway guide, no book is quite free from aesthetic considerations. | Это восприятие красоты внешнего мира или в словах и их соразмерном расположении. Удовольствие от подгонке одного звука к другому или от плотности хорошей прозы или ритма ладно скроенного рассказа. Нельзя не сказать и о желании поделиться опытом, которого ценность в тебе пурхается. Эстетический мотив довольно слаб у подавляющего большинства писателей, но даже памфлетисты или составители текстовок нацелены, пусть и минимально, вколачивать слова и фразы, руководствуясь не одним утилитарным позывом. Некоторые даже балдеют от хорошей печати, широких полей в книге, красивой планировки текста. Начиная с железнодорожных справочников и выше ни одна книга не находится вне поля эстетического начала. |
| 3. Historical impulse. | 3. Исторический импульс |
| Desire to see things as they are, to find out true facts and store them up for the use of posterity. | Желание видеть факты такими, каковы они есть, находить подлинные факты и сохранять их для пользы потомству. |
| 4. Political purpose. | 4. Политические намерения |
| -Using the word 'political' in the widest possible sense. Desire to push the world in a certain direction, to alter other peoples' idea of the kind of society that they should strive after. Once again, no book is genuinely free from political bias. The opinion that art should have nothing to do with politics is itself a political attitude. | Слово используется здесь в широком контексте. Желание пихать слова в определенном направлении, формировать идеи людей об обществе, в котором они хотели бы жить. Обратно же, нет такой книги, которая так или иначе не была бы насмачена политическим соусом. Даже позиция, что искусству не дело якшаться с политикой -- уже сама по себе политическая позиция. |
| It can be seen how these various impulses must war against one another, and how they must fluctuate from person to person and from time to time. By nature-taking your 'nature' to be the state you have attained when you are first adult-I am a person in whom the first three motives would outweigh the fourth. In a peaceful age I might have written ornate or merely descriptive books, and might have remained almost unaware of my political loyalties. As it is I have been forced into becoming a sort of pamphleteer. First I spent five years in an unsuitable profession (the Indian Imperial Police, in Burma), and then I underwent poverty and the sense of failure. | Можно видеть в жизни, как эти различные импульсы взаимно дополняют друг друга и враждуют между собой и как они изменяются от персоны к персоне, и в течение разных периодов времени. По своей природе -- понимая под "природой" то состояние, когда ты впервые осознаешь свою взрослость -- я человек, в котором первые три мотива должны перевешивать четвертый. В спокойные времена я, возможно, писал бы красивые или описательные книги, и скорее всего остался бы вне рамок партийных предпочтений и интересов. Но получилась, что время подтолкнуло меня на стезю памфлетиста. Сначала я провел 5 лет, занимаясь непотребной профессией (Индийская императорская полиция в Бирме), ну а потом я оказался в бедственном состоянии. |
| This increased my natural hatred of authority and made me for the first time fully aware of the existence of the working classes, and the job in Burma had given me some understanding of the nature of imperialism: but these experiences were not enough to give me an accurate political orientation. Then came Hitler, the Spanish Civil War, etc. By the end of 1935 I had still failed to reach a firm decision. I remember a little poem that I wrote at that date, expressing my dilemma: | Это усилило мою естественную ненависть к властям и заставило меня осознать существование трудящихся классов. Также работа в Бирме кое-чему научила меня в отношении империализма. Но все это никак не навострило меня в определенной политической ориентации. Потом начались Гитлер, Испанская война и все такое. Вот уже и 1935 наступил, а я все не мог прийти ни к какой твердой общественной позиции. Я написал тогда небольшой стишок, где рассусоливал о своей дилемме: |
| The Spanish war and other events in 1936-37 turned the scale and thereafter I knew where I stood. Every line of serious work that I have written since 1936 has been written, directly or indirectly, against totalitarianism and for democratic socialism, as I understand it. It seems to me nonsense, in a period like our own, to think that one can avoid writing of such subjects. Everyone writes of them in one guise or another. It is simply a question of which side one takes and what approach one follows. And the more one is conscious of one's political bias, the more chance one has of acting politically without sacrificing one's aesthetic and intellectual integrity. | Испанская война и другие события 1936-1937 наконец-то заставили меня осознать, на какую часть весом меня бросила судьба. Каждая строка серьезной работы, вырвавшаяся из под моего пера на волю после 1936 прямо или косвенно была направлена против тоталитаризма и за демократический социализм, как я понимал их. Мне кажется нонсенсом в наши времена верить, что можно от этих проблем отмахнуться, как от мух, лезущих на котлеты. Каждый пишет о них под тем или иным облачением. Вопрос состоит исключительно в том, какую сторону он принимает и какой подход исповедует. И чем более человек осознает, на какой политической улице он оказался, тем больше о него шансов, действовать в политической обертке, не жертвуя своей эстетической или интеллектуальной честностью. |
| Политика и искусство | |
| What I have most wanted to do throughout the past ten years is to make political writing into an art. My starting point is always a feeling of partisanship, a sense of injustice. When I sit down to write a book, I do not say to myself, 'I am going to produce a work of art'. I write it because there is some lie that I want to expose, some fact to which I want to draw attention, and my initial concern is to get a hearing. But I could not do the work of writing a book, or even a long magazine article, if it were not also an aesthetic experience. | То что я хотел больше всего делать в последние 10 лет -- это продвинуть политические писания в искусство. Моя исходная позиция всегда чувство принадлежности, чувство несправедливости, под какой формой она бы не пряталась. Я не могу сказать себе: "Я хожу сделать произведение искусства". Я пишу, потому что в мире есть ложь, которую я хочу выставить на обозрение, есть некоторые факты, к которым я бы хотел привлечь внимание, и моя пламенное желание состоит в том, чтобы быть выслушанным. |
| Anyone who cares to examine my work will see that even when it is downright propaganda it contains much that a full-time politician would consider irrelevant. I am not able, and do not want, completely to abandon the world view that I acquired in childhood. So long as I remain alive and well I shall continue to feel strongly about prose style, to love the surface of the earth, and to take a pleasure in solid objects and scraps of useless information. It is no use trying to suppress that side of myself. The job is to reconcile my ingrained likes and dislikes with the essentially public, non-individual activities that this age forces on all of us. | Всякий, кто возьмет на себя труд просмотреть мои работы, увидит, что даже если это прямая пропаганда, они содержат много такого, что профессиональные политики посчитают в неадеквате. Я не способен и не желаю полностью отказаться от точки зрения на мир, какую я приобрел в детстве. Поскольку я живу я буду неизменно остро ощущать стиль письма, любить твердь нашей земли наслаждаться мощной плотью и вязью бесполезной информации. Мне нет смысла подавлять в себе эти порывы. Задача в том, чтобы соединить мои врожденные предпочтения и отвраты с публичными нуждами, общественной активностью, которую этот век так настойчиво требует от нас. |
| "Правда" против стиля и языка | |
| It is not easy. It raises problems of construction and of language, and it raises in a new way the problem of truthfulness. Let me give just one example of the cruder kind of difficulty that arises. My book about the Spanish civil war, Homage to Catalonia, is of course a frankly political book, but in the main it is written with a certain detachment and regard for form. I did try very hard in it to tell the whole truth without violating my literary instincts. But among other things it contains a long chapter, full of newspaper quotations and the like, defending the Trotskyists who were accused of plotting with Franco. | Это не просто. Откуда-то накатывают проблемы композиции и языка, а это по новому взывает к проблеме правдивости. Вот один всего примерчик диких трудностей подобного рода. Моя книга об Испанской гражданской войне, "Привет, Каталония" -- положа руку на сердце, чисто политическая книга, но сколько же трудов мне доставила отделка ее формы. Я потел изо всех сил, чтобы сказать правду, не насилуя своего писательского чувства. Но наряду с другими вещами он содержит главу, процентов на 90 из газетных цитат и тому подобного сора, защищающего троцкистов, которых обвиняли в заговоре с франкистами. |
| Clearly such a chapter, which after a year or two would lose its interest for any ordinary reader, must ruin the book. A critic whom I respect read me a lecture about it. 'Why did you put in all that stuff?' he said. 'You've turned what might have been a good book into journalism.' What he said was true, but I could not have done otherwise. I happened to know, what very few people in England had been allowed to know (??), that innocent men were being falsely accused. If I had not been angry about that I should never have written the book. | Ясно, что такая глава, потеряя через годик-другой весь свой интерес для рядового читателя, просто руинирует книгу. Очень уважаемый мною критик даже прочел мне на этот счет целую лекцию. "Зачем ты всунул сюда всю эту дребедень?" -- сказал он. -- "Ты предал то, что могло бы быть хорошей книгой в журнализм". Я с ним был согласен, но иначе я не мог поступить. Мне случилось узнать, как некоторые здесь в Англии были введены в заблуждение насчет фальшиво обвиненных людей. Если бы я не обозлился по этому поводу, книга никогда не была бы написана. |
| In one form or another this problem comes up again. The problem of language is subtler and would take too long to discuss. I will only say that of late years I have tried to write less picturesquely and more exactly. In any case I find that by the time you have perfected any style of writing, you have always outgrown it. Animal Farm was the first book in which I tried, with full consciousness of what I was doing, to fuse political purpose and artistic purpose into one whole. I have not written a novel for seven years, but I hope to write another fairly soon. It is bound to be a failure, every book is a failure, but I do know with some clarity what kind of book I want to write. | В той или иной форме эта проблема возвращается опять и опять. Проблема языка весьма тонка и заняла бы слишком много места, примись мы ее обсуждать всерьез. Я могу только сказать, что в последние годы я старался писать менее живописно и более точно. В любом случае я нахожу, что если ты растешь стилистически, ты всегда перерастаешь штанишки юношеского стиля. "Звероферма" была первой книгой, в которой я попытался с полным сознанием содеянного слить в одно целое политические и художественные задачи. Вот уже 7 лет как я пишу эту книгу, а ей не видно ни конца ни краю. И все уже вскоре я собираюсь написать другую книгу подобного рода. Эта книга скорее всего обернется неудачей -- всякая книга это неудача, -- но я знаю четко, какую книгу я хочу написать. |
| Looking back through the last page or two, I see that I have made it appear as though my motives in writing were wholly public-spirited. I don't want to leave that as the final impression. All writers are vain, selfish, and lazy, and at the very bottom of their motives there lies a mystery. Writing a book is a horrible, exhausting struggle, like a long bout of some painful illness. | Оглядываясь на те каракули, которые я оставил на последних двух страницах, я, возможно, подвел читателя к впечатлению, будто моя писанина вдохновлена общественным духом. Я бы не хотел, чтобы это было последним впечатлением. Все авторы тщеславны, самолюбивы и ленивы, и их истинные мотивы всегда под покровом недомолвок и умолчаний. Писание книги -- это ужасная изматывающая борьба, как длинная череда приступов мучительной болезни. |
| Инстинкт колодца | |
| One would never undertake such a thing if one were not driven on by some demon whom one can neither resist nor understand. For all one knows that demon is simply the same instinct that makes a baby squall for attention. And yet it is also true that one can write nothing readable unless one constantly struggles to efface one's own personality. Good prose is like a windowpane. I cannot say with certainty which of my motives are the strongest, but I know which of them deserve to be followed. And looking back through my work, I see that it is invariably where I lacked a political purpose that I wrote lifeless books and was betrayed into purple passages, sentences without meaning, decorative adjectives and humbug generally. | Никто никогда не принялся бы за такое дело, если бы его не гнал на рожон некий демон, которому невозможно ни сопротивляться, ни понять его. Все что можно о нем понимать, что он то же самое, что и тот инстинкт, который заставляет грудничка вопить ради привлечения к себе внимания. И все же это слишком правда, что если ты не попытаешься стереть собственную индивидуальность путем крови, слез и соплей, ты никогда не изготовишь ничего читабельного. Хорошая проза -- она как оконный проем. Я не могу с уверенностью сказать, какие из моих мотивов самые сильные, но я точно знаю, какими из них следует мне руководствоваться. И оглядываясь на свою работу, я вижу, что когда я отстраняюсь от политических мотивов, я пишу безжизненные книги, впадая в вычурные периоды, предложения без смысла, декоративные подлежащие и все такое. Одним словом полное жульничество. |
Wilde/Уайльд. Фрагменты из критических статей Уайльда
To read or not to read/Читать или не читить
| English | Русский |
| (Pall Mall Gazette, February 8, 1886.) | |
| Books, I fancy, may be conveniently divided into three classes:- | Книги я разделяю на три разряда: |
| 1. Books to read, such as Cicero's Letters, Suetonius, Vasari's Lives of the Painters, the Autobiography of Benvenuto Cellini, Sir John Mandeville, Marco Polo, St. Simon's Memoirs, Mommsen, and (till we get a better one) Grote's History of Greece. | 1. Книги для чтения, такие как "Письма" Цицерона, Светония, "Жизни художников" Вазари, "Автобиография Бенвенуто Челлини, с. Джона Мандевиля, Марко Поло, "Мемуары" Сен-Симона, Моммзена и (пока не появилось чего-нибудь лучшего) "Историю Греции" Грота. |
| 2. Books to re-read, such as Plato and Keats: in the sphere of poetry, the masters not the minstrels; in the sphere of philosophy, the seers not the savants. | 2. Книги для чтения и перечитывания, такие как Платон и Китс: то есть в поэзии мастеров, а не подмастерий, в философии сэров, а не слуг. |
| 3. Books not to read at all, such as Thomson's Seasons, Rogers's Italy, Paley's Evidences, all the Fathers except St. Augustine, all John Stuart Mill except the essay on Liberty, all Voltaire's plays without any exception, Butler's Analogy, Grant's Aristotle, Hume's England, Lewes's History of Philosophy, all argumentative books and all books that try to prove anything. | 3. Книги, которые вообще не стоит читать, такие как томсоновы "Времена года", "Италию" Роджера, "Свидетельства" Paley, всех отцов церкви за исключением бл. Августина, всего Джона Милля, за исключением его эссе "О свободе", всех пьес Вольтера уже без какого-либо исключения, "Аналогию" Батлера, "Аристотеля" Гранта, "Англию" Юма, "Историю философии" Льюиса, все полемические книги и все книги, которые хотят чего-нибудь доказать. argumentative = "любящий спорить, склонный поспорить" |
| The third class is by far the most important. To tell people what to read is, as a rule, either useless or harmful; for, the appreciation of literature is a question of temperament not of teaching; to Parnassus there is no primer and nothing that one can learn is ever worth learning. But to tell people what not to read is a very different matter, and I venture to recommend it as a mission to the University Extension Scheme. | Третий разряд в нашем рассуждении наиболее важен. Говорить людям, что им читать по большей части либо бесполезно, либо даже вредно. Ведь вопрос оценки литературы скорее вопрос темперамента, а не образованности. На тропках, ведущих к Парнасу невозможо быть первым, а ничто из того, чему можно научиться стоит того, чтобы этому учиться. Но подсказать людям, чего не стоит читать -- это уже иной соус, и я осмелюсь дать некоторые рекомендации, как свой вклад в программу образования для высших учебных заведений. |
| Indeed, it is one that is eminently needed in this age of ours, an age that reads so much, that it has no time to admire, and writes so much, that it has no time to think. Whoever will select out of the chaos of our modern curricula 'The Worst Hundred Books,' and publish a list of them, will confer on the rising generation a real and lasting benefit. | В самом деле в такие времена как наши, когда информации столь много, что для восхищения не остается времени, а пишется с помощью интернета так немеренно, что даже нет ни секунды на размышления, мои рекомендации могут оказаться не бесполезными. Если бы нашелся такой смельчак, который смог бы, а главное сумел бы выбрать из вращающегося книжного оборота "100 худших книг", он оказал бы подростающим поколениям реальную и неоценимую услугу. Хотя мне кажется, полезнее было бы выбрать "100 самых худших жанров". |
| After expressing these views I suppose I should not offer any suggestions at all with regard to 'The Best Hundred Books,' but I hope you will allow me the pleasure of being inconsistent, as I am anxious to put in a claim for a book that has been strangely omitted by most of the excellent judges who have contributed to your columns. I mean the Greek Anthology. The beautiful poems contained in this collection seem to me to hold the same position with regard to Greek dramatic literature as do the delicate little figurines of Tanagra to the Phidian marbles, and to be quite as necessary for the complete understanding of the Greek spirit. | Высказывая подобные намерения, я думаю, мне не стоило бы вносить свою лепту в пошлое занятие под названием "100 лучших книг", но я надеюсь, вы позволите мне быть чуточку непоследовательным и взять на себя смелость рекомедовать книгу, странным образом ускользнувшую от внимания достойных уважения знатоков. Я имею в виду "Греческую анталогию". Прекрасные стихи, которые помещены в этот сборник, кажутся мне занимают такое же место в греческой драматической литературе, как тонкие маленькие фигурки Танагры среди скульптур Фидия, и совершенно необходимы для понимания греческого духа. to put vt in a claim - предъявлять права на что-л. quite: I am quite well. - Я чувствую себя довольно хорошо; The work is not quite finished. - Работа не совсем закончена |
| I am also amazed to find that Edgar Allan Poe has been passed over. Surely this marvellous lord of rhythmic expression deserves a place? If, in order to make room for him, it be necessary to elbow out some one else, I should elbow out Southey, and I think that Baudelaire might be most advantageously substituted for Keble. | Я также совершенно удивлен, что совершенно обойден Эдгор Аллан По. Ведь правда же, этот повелитель экспрессии ритма заслуживает там места? Если, чтобы предоставить его там, необходимо выпихнуть кого-то, я бы выпихнул Саути, а Бодлер вполне достоин занять место Keble. |
| No doubt, both in the Curse of Kehama and in the Christian Year there are poetic qualities of a certain kind, but absolute catholicity of taste is not without its dangers. It is only an auctioneer who should admire all schools of art. | Несомненно, как и в "Проклятии Кехамы", так и в "Годе христианина" поэтические достоинства несомненны, но их абсолюная церковность имеет свои подводные рифы. В любом случае только перекупщиков могут восхищать все виды искусства. |
The letters of a great woman
| English | Русский |
| (Pall Mall Gazette, March 6, 1886.) | |
| Of the many collections of letters that have appeared in this century few, if any, can rival for fascination of style and variety of incident the letters of George Sand which have recently been translated into English by M. Ledos de Beaufort. They extend over a space of more than sixty years, from 1812 to 1876, in fact, and comprise the first letters of Aurore Dupin, a child of eight years old, as well as the last letters of George Sand, a woman of seventy-two. The very early letters, those of the child and of the young married woman, possess, of course, merely a psychological interest; but from 1831, the date of Madame Dudevant's separation from her husband and her first entry into Paris life, the interest becomes universal, and the literary and political history of France is mirrored in every page. | Из коллекций писем, которых так расплодилось в XIX столетии, всего лишь несколько, если и их можно набрать, смогут бросить перчатку письмам Жорж Санд. Они бесподобны по стилю и многообразию тем. Их временной интервал простирается на более чем 60 лет, с 1812 г, когда на просторах России бушевала Отечественная война до 1876, когда уже занялась грозовая заря Балканской войны. Первые письма были написаны еще 8-летней девчонкой Авророй Дюпэн, а последние 72-летней старухой Жорж Санд. Конечно, ранние письма, вплоть до первых писем замужества не выходят за рамки психологического интереса. А вот начиная с 1831 года, когда м. Дюдеван рассталась со своим мужам и вступила в парижскую жизнь письма приобретают универсальный интерес. С каждой страницы на читателя смотрит не всегда приглядное лицо тогдашней литератуной и политической истории Франции. |
| For George Sand was an indefatigable correspondent; she longs in one of her letters, it is true, for 'a planet where reading and writing are absolutely unknown,' but still she had a real pleasure in letter-writing. Her greatest delight was the communication of ideas, and she is always in the heart of the battle. She discusses pauperism with Louis Napoleon in his prison at Ham, and liberty with Armand Barbes in his dungeon at Vincennes; she writes to Lamennais on philosophy, to Mazzini on socialism, to Lamartine on democracy, and to Ledru-Rollin on justice. Her letters reveal to us not merely the life of a great novelist but the soul of a great woman, of a woman who was one with all the noblest movements of her day and whose sympathy with humanity was boundless absolutely. | Жорж Санд была неутомимым корреспондентом. Она мечтает в одном из своих писем о "планете, где чтение и писание отсутствую как класс", и тем не менее в писании писем она находит почти мазохистское наслаждение. Более всегона наслаждается обменом идей. Она всегда в гуще схваток своего времени. Она обсуждает пробемы нищеты с Л. Наполеном, когда его засадили в тюрягу; и с Armand Barbes в его заключении в Венсенне. Она пишет к Ламеннэ о философии, к Mazzini о социализме, к Ламартину о демократии, и к Ледрю-Роллену о юстиции. Ее письма приоткрывают для нас завесу не только о жизни большого новелиста, но и душу великой женщины. Эта женщина всегда сочувствовала благородным устремлениям XIX века. Ее гуманизм был безграничен, как и уважение к тем, кто исповедовал этот принцип. |
| For the aristocracy of intellect she had always the deepest veneration, but the democracy of suffering touched her more. She preached the regeneration of mankind, not with the noisy ardour of the paid advocate, but with the enthusiasm of the true evangelist. Of all the artists of this century she was the most altruistic; she felt every one's misfortunes except her own. Her faith never left her; to the end of her life, as she tells us, she was able to believe without illusions. But the people disappointed her a little. She saw that they followed persons not principles, and for 'the great man theory' George Sand had no respect. 'Proper names are the enemies of principles' is one of her aphorisms. | Она всегда испытывала глупокое почтение к интеллектуальной аристократии, но страдания демократических слоев трогали ее больше. Она проповедовала возрождение человечества, но не с соплями и слюнями проплаченных адвокатов, а с энтузиазмом своейственном евангелистам. Из всех художников богатого на гении века она была самой альтруистичной, она чувствовала всехние несчастья, кроме своих собственных. Ее вера никогда не покидала ее, к концу своей жизни она утверждала, что способна верить без иллюзий. И все же не могла не согласиться с поэтом: "Кто жил и чувствовал не может в душе не презирать людей". Она понимала, что люди следуют за персонами, но за принципами. При этом она ни в какую не уважала теории суперчеловека. "Собственные имена -- враги принципов", -- гласил один из ее афоизмов. |
| So from 1850 her letters are more distinctly literary. She discusses modern realism with Flaubert, and play-writing with Dumas fils; and protests with passionate vehemence against the doctrine of L'art pour l'art. 'Art for the sake of itself is an idle sentence,' she writes; 'art for the sake of truth, for the sake of what is beautiful and good, that is the creed I seek.' And in a delightful letter to M. Charles Poncy she repeats the same idea very charmingly. 'People say that birds sing for the sake of singing, but I doubt it. They sing their loves and happiness, and in that they are in keeping with nature. But man must do something more, and poets only sing in order to move people and to make them think.' | Начиная с 1850 г ее письма становятся все более литературными. Она обсуждает современный ей реализм с Флобером, искусство драматической композиции с Дюма-фисом, и яростно успоряет доктрину "Искусство ради искусства". "Искусства ради самого себя -- плохая идея", -- пишет она. -- "Мое кредо -- это искусство ради прекрасного и доброго, искусство ради истины". И в замечательном письме к M. Charles Poncy она обворижетельно повторяет ту же идею: "Некоторые люди говорят, что птицы поют ради пения, но я в этом сомневаюсь. Они выпевают свои любовь и счастье, и в этом они согласны с натурой. Но люди должны замахнуться на нечто большее, и поэты поют только для того, чтобы воодушвлять человеков и заставлять их думать". |
| She wanted M. Poncy to be the poet of the people and, if good advice were all that had been needed, he would certainly have been the Burns of the workshop. She drew out a delightful scheme for a volume to be called Songs of all Trades and saw the possibilities of making handicrafts poetic. Perhaps she valued good intentions in art a little too much, and she hardly understood that art for art's sake is not meant to express the final cause of art but is merely a formula of creation; but, as she herself had scaled Parnassus, we must not quarrel at her bringing Proletarianism with her. | Она хотела, чтобы M. Poncy быть поэтом для людей, и если только добрый совет это все что необходимо для свершения, он был бы Бернсом лавочников. Она придумал отличный план для книги, которую должно было назвать "Торговые песни" и увидела возможности для поэзии ремесла. Возможно, она переоценивала добрые намерения в искусстве и едва ли понимала, что "искусство для искусства" вовсе не выражение цели искусства, а только формула творчества. Но поскольку она всегд карабкалась на Парнас, мы не осудим ее за то, что она хотела протащить туда пролетарскую революцию. workshop = "мастерская; цех" |
| For George Sand must be ranked among our poetic geniuses. She regarded the novel as still within the domain of poetry. Her heroes are not dead photographs; they are great possibilities. Modern novels are dissections; hers are dreams. 'I make popular types,' she writes, 'such as I do no longer see, but such as they should and might be.' For realism, in M. Zola's acceptation of the word, she had no admiration. Art to her was a mirror that transfigured truths but did not represent realities. Hence she could not understand art without personality. | Жорж Санд следует отвести место среди гениев первого разряда поэтического склада. Она рассматривает роман принадлежащим области поэзии. Ее герои не мертвые фотографии: они полны возможностей. Современные романы -- это вскрытия, ее сны. "Я делаю своих героев популярными", -- пишет она, -- "не тем, что я воспроизвожу людей такими, каковы они есть, а такими, какими они могут и должны быть". Реализму, в том смысле, как это понимал Золя, они на йоту не сочувствовала. Для нее искусство было зеркалом, которое трансформирует действительность, а не передает ее во всей точностью. Поэтому она не могла понять искусства без индивидуальности. |
| 'I am aware,' she writes to Flaubert, 'that you are opposed to the exposition of personal doctrine in literature. Are you right? Does not your opposition proceed rather from a want of conviction than from a principle of æsthetics? If we have any philosophy in our brain it must needs break forth in our writings. But you, as soon as you handle literature, you seem anxious, I know not why, to be another man, the one who must disappear, who annihilates himself and is no more. What a singular mania! What a deficient taste! The worth of our productions depends entirely on our own. Besides, if we withhold our own opinions respecting the personages we create, we naturally leave the reader in uncertainty as to the opinion he should himself form of them. That amounts to wishing(??) not to be understood, and the result of this is that the reader gets weary of us and leaves us.' | "Я сознаю", -- пишет она Флоберу, -- "что вы оппозиционер доктрины личности в литературе. Правы ли вы? Не является ли источником вашей оппозиционности недостаток убеждений в большей степени, чем эстетические принципы? Если в наших мозгах засела хоть какая-нибудь завалящая философия, нам нужно впаривать ее в наши писания. Но вы, как только беретесь за перо, кажется озабочены, не знаю почему, быть иным человеком, который должен исчезнуть в своих писаниях, аннигилироваться как противоположно заряженные частицы, исчезнуть из готового произведения. Что за странная мания! Какой извращенный вкус! Ценность наших цедулек целиком зависит от ценности нас самих. Кроме того, если мы удаляем наши собственные мнения в угоду созданных нами же персонажей, мы, естественно, озадачиваем читателя, какое же мнение он должен сам иметь о них. Масса разноречивых желаний не может быть им понята, и как результат этого: читатель устает от писателя и плюет на него". wishing = "" |
| She herself, however, may be said to have suffered from too dominant a personality, and this was the reason of the failure of most of her plays. | Сама она, однако, можно сказать, страдала от избытка индивидуальности, и по этой причине ее пьесы по большей части проваливались. |
| Of the drama in the sense of disinterested presentation she had no idea, and what is the strength and life-blood of her novels is the weakness of her dramatic works. But in the main she was right. Art without personality is impossible. And yet the aim of art is not to reveal personality, but to please. This she hardly recognised in her æsthetics, though she realised it in her work. | О драме в смысле незаинтересованной презентации она не имела понятия, и что было силой ее как романиста превратилось в слабость, когда она обратилась к сцене. Но в главном она была права. Искусство без индивидуальности блеф. Но его задача не обнаружить индивидуальность, а ублажить ее. Этого-то и не было ею выражено непосредственно, хотя в своих произведениях она реализовывала эту идею. |
| On literary style she has some excellent remarks. She dislikes the extravagances of the romantic school and sees the beauty of simplicity. | Ею сделан ряд ловких замечаний по поводу литературного стиля. Она не любила экстравагантностей романтической школы и обожала простоту. |
| 'Simplicity,' she writes, 'is the most difficult thing to secure in this world: it is the last limit of experience and the last effort of genius.' She hated the slang and argot of Paris life, and loved the words used by the peasants in the provinces. 'The provinces,' she remarks, 'preserve the tradition of the original tongue and create but few new words. I feel much respect for the language of the peasantry; in my estimation it is the more correct.' | "Простота", -- писала она, -- "это самая трудно достижимая вещь в мире: это последний порог, достигаемый опытом и лишь последними усилиями гения". Она ненавидела слэнг и жаргон парижской жизни, и любила речь крестьян и провинции. "Провинции", -- замечала она, -- "сохраняют традицию натурального языка и создают весьма мало новых слов. Я весьма уважаю язык крестьян. Я считаю его наиболее правильным". |
| She thought Flaubert too much preoccupied with the sense of form, and makes these excellent observations to him - perhaps her best piece of literary criticism. 'You consider the form as the aim, whereas it is but the effect. Happy expressions are only the outcome of emotion and emotion itself proceeds from a conviction. We are only moved by that which we ardently believe in.' Literary schools she distrusted. Individualism was to her the keystone of art as well as of life. 'Do not belong to any school: do not imitate any model,' is her advice. Yet she never encouraged eccentricity. 'Be correct,' she writes to Eugene Pelletan, 'that is rarer than being eccentric, as the time goes. It is much more common to please by bad taste than to receive the cross of honour.' | Она полагала, что Флобер слишком занят формой, и сделала ряд превосходных замечаний по этому поводу -- возможно не фонтанов с точки зрения литературного критицизма: "Вы рассматриваете форму как цель, когда на самом деле она лишь эффект. Удачные выражения рождаются как результат эмоций, а сами эмоции идут от убежденностей. Нас может сподвигнуть лишь то, во что мы сами верим". Литнаправлениям она не доверяла. Индивидуализм был для нее ключевым камнем как искусства, так и жизни. "Наплюй на всякие школы: не имитируй никакой модели", -- был ее совет. Но она никогда не одобряла и эксцентричности. "Будь точным", -- писала она Е. Pelletan, -- "быть точным гораздо важнее, чем быть эксцентричным. Гораздо проще потакать дурным вкусам, чем достигнуть уважения". |
| On the whole, her literary advice is sound and healthy. She never shrieks and she never sneers. She is the incarnation of good sense. And the whole collection of her letters is a perfect treasure-house of suggestions both on art and on politics. The manner of the translation is often rather clumsy, but the matter is always so intensely interesting that we can afford to be charitable. | В целом ее литературный совет -- совет здорового и здравого человека. Она само воплощение хорошего вкуса. И вообще, собрание ее писем -- это настоящий дом сокровищ мнений о политике и об искусстве. Перевод весьма хромоного, но сам предмет настолько интересен, что мы можем себе позволить быть снисходительными. |
| Letters of George Sand. Translated and edited by Raphael Ledos de Beaufort. (Ward and Downey.) |
Fin de l'Odyssée de M. Morris
| English | Русский |
| Le second volume de M. Morris amène la grande épopée romantique grecque à son parfait achèvement, et bien qu'il ne puisse jamais y avoir une traduction définitive soit de l'Iliade, soit de l'Odyssée, parce que chaque siècle prendra certainement plaisir à rendre les deux poèmes à sa manière, et conformément à ses propres canons de goût, ce n'est pas trop dire que d'affirmer que la traduction de M. Morris sera toujours une œuvre vraiment classique parmi nos traductions classiques. | Второй том Морриса выводит в свет грандиозную греческую эпопею в совершенном исполнении. И хотя никогда невозможно иметь в адеквате перевод будь то "Илиады", будь то "Одиссеи", ибо каждый век находит удовольствие в том, чтобы изложить поэмы на свой манер в соотв со своими канонами вкуса, было был не слишком сказать, что перевод мр Морриса всегда будет классическим среди переводов классиков. |
| Sans doute elle n'est pas dépourvue de taches. | Конечно, и на нем обнаруживаются масляные пятна небрежности. |
| трудность передачи дргеческого мелоса | |
| Dans notre compte rendu du premier volume, nous nous sommes risqués à dire que M. William Morris était parfois beaucoup plus scandinave que grec, et le volume que nous avons maintenant sous les yeux ne modifie pas cette opinion. | В нашем отчете о первом томе мы сильно рискнули, высказав предположение, что Моррис больше скандинав, чем грек, но тот том, который мы держим сейчас в руках вполне подтвердил наши предположения. |
| De plus le mètre particulier, dont M. Morris a fait choix, bien qu'il soit admirablement adapté à l'expression de "l'harmonie homérique aux puissantes ailes" perd dans son écoulement, dans sa liberté, un peu de sa dignité, de son calme. | Более того особенности выбранного Моррисом для перевода метра, хотя и прекрасно подходят к тому, что называется "гомерическая гармония на мощных крыльях", совсем не катит по гладкости, свободе, развязанности оригинала, и даже его достоинству. |
| Ici, il faut reconnaître que nous sommes privés de quelque chose de réel, car il y a dans Homère une forte proportion de l'allure hautaine de Milton, et si la rapidité est une des qualités de l'hexamètre grec, la majesté est une autre de ses qualités distinctives entre les mains d'Homère. | Здесь нужно признать, что мы лишены этим переводом очень многого от реального Гомера, ибо тот мчится возвышенным аллюром Мильтона. Но если скорость это одно из качеств греческого гекзаметра, величественность другое из его достоинств, столь мощно заигравшее в руках Гомера. hautaine = "высокомерный, возвышенный" |
| Toutefois ce défaut, si nous pouvons appeler cela un défaut, paraît presque impossible à éviter: car pour certaines raisons métriques un mouvement majestueux dans le vers anglais est de toute nécessité un mouvement lent, et tout bien considéré, quand on a dit tout ce qu'on pouvait dire, combien l'ensemble de cette traduction est admirable! | Во всяком случае этот дефект перевода, если мы его назовем дефектом, кажется, совершенно невозможно избежать: потому что по вполне понятным метрическим свойствам величественная поступь английского стиха предполагает медленность. Все же рассмотрев все "за" и "против", мы должны признать перевод великолепным! |
| Si nous écartons ses nobles qualités comme poème, et ne l'examinons qu'au point de vue du lettré, comme elle va droit au but, comme elle est franche et directe! | Если мы отвлечемся от этих стиховых качеств, и рассмотрим перевод с точки зрения вклада в историю литературы, то он попадает прямо в цель, четко в десятку! |
| Elle est, à l'égard de l'original, d'une fidélité qu'on ne retrouve en aucune autre traduction en vers dans notre littérature, et pourtant cette fidélité n'est point celle d'un pédant en face de son texte: c'est plutôt la magnanime loyauté de poète à poète. | Он, если отэкзаменовать его с помощью оригинала, покажет, что в стихах этой верности не достигает ни один из имеющихся переводов. И однако это верность не педанта -- это скорее лояльность одной поэтической души к другой. loyauté = "верность" |
| архаизмы у Гомера и в переводе | |
| Lorsque parut le premier volume de M. Morris, nombre de critiques se plaignirent de ce qu'il employait de temps à autre des mots archaïques, des expressions peu usitées qui ôtaient à sa traduction sa simplicité homérique. | Когда появился первый том подрецензируемого, большинство критиков жаловалось, что он нет-нет да и тиснет в перевод какой-нибудь архаизм, которые совершенно отдаляют его от гомеровской простоты. |
| Toutefois ce n'est point là une critique heureuse, car si Homère est, sans contredit, simple dans sa clarté et sa largeur de visions, dans sa merveilleuse faculté de narration directe, dans sa robuste vitalité, dans la pureté et la précision de sa méthode, on ne saurait, en aucun cas, dire que son langage est simple. | Эта критика неправильная, ибо если Гомер без вариантов прост и ясности в изложении, в широте своего взгляда на вещи, во неотклоняемости от сути повествования, в осязаемой жизненности, в чистоте и точности метода, это ни в коем случае еще не значит, что его язык прост. |
| Qu'était-il pour ses contemporains? | Был ли он прост для своих современников? |
| En fait, nous n'avons aucun moyen d'en juger, mais nous savons que les Athéniens du cinquième siècle avant J.C., trouvaient chez lui bien des endroits difficiles à comprendre, et quand la période de création eut fait place à celle de la critique, quand Alexandrie commença à prendre la place d'Athènes, comme centre de la culture dans le monde hellénique, il paraît qu'on ne cessa de publier des dictionnaires et des glossaires homériques. | В самом деле, у нас нет никаких возможностей судить об этом наверняка. Но мы-то знаем, что уже в V в до н э афиняне находили у него весьма трудные для понимания места. А когда творческая жилка у греков уступила критической, когда Александрия потеснила Афины в качестве культурного центра эллинистического мира, похоже, не переставали публиковать словари и глоссарии к гомеровским текстам. |
| D'ailleurs, Athénée nous parle d'un étonnant bas-bleu de Byzance, d'une précieuse de la Propontide, qui écrivit un long poème en hexamètres, intitulé Mnémosyne, plein d'ingénieux commentaires sur les passages difficiles d'Homère, et c'est un fait évident qu'au point de vue du langage, l'expression de "simplicité homérique" aurait bien étonné un Grec d'autrefois. | Между прочим, Афиней (170-230 н. э.) рассказывает нам удивительности о каком-то синем чулке, смешной драгоценной из Пропонтиды, которая написала длинную поэму в гекзаметрах, озаглавленную Mnémosyne и переполненную остроумными комментариями на заковыристости Гомера. Так что с точки зрения языка, выражение "гомеровская простота" тогдашних греков весьма бы позабавила. bas-bleu = "синий чулок" |
| Quant à la tendance qu'a M. Morris d'appuyer (??) sur le sens étymologique des mots, trait (??) commenté avec une sévérité assez superficielle dans un récent numéro du Macmillan's Magazine, cela nous paraît parfaitement d'accord non seulement avec l'esprit d'Homère, mais avec l'esprit de toute poésie primitive. | Что касается той тенденции, которую мистер Моррис пытается проводить в лексическом плане и которая излишне сурово критикуется Macmillan's Magazine, то она нам кажется не только продуктивной в отношении Гомера, но и в отношении всей примитивной поэзии. |
| Il est très vrai que la langue est sujette à dégénérer en un système de notation presque algébrique, et le bourgeois moderne de la cité, qui prend un billet pour Blackfriars-Bridge, ne songe naturellement pas aux moines dominicains qui avaient jadis un monastère au bord de la Tamise, et qui ont transmis leur nom à cet endroit. | Само собой, что язык весьма склонен трансформироваться в систему понятий, весьма смахивающую на алгебраическую. Наш буржуа, беря билет до Блэкфрайер-Бриджа (дословно: мост черных братьев) ни сном ни духом не думает о доминиканских монахах, чей монастырь когда-то располагался на берегах Темзы и чье имя перешло в название городка. |
| Mais il n'en était pas ainsi aux époques primitives. | Но в эпохи, называемые нами примитивными все обстояло не так. |
| On y avait alors une conscience très nette du sens réel des mots. | Тогда еще было ощущение реального смысла слов. |
| La poésie antique, en particulier, est pénétrée de ce sentiment, et on peut même dire qu'elle lui doit une bonne partie de son charme et de sa puissance poétique. | Античная поэзия, в частности, была насквозь пронзена этим духом, и, можно сказать, что именно ему она обязана своим шармом и поэтической мощью. |
| Ainsi donc ces vieux mots et ce sens ancien des mots, que nous trouvons dans l'Odyssée de M. Morris, peuvent se justifier amplement par des raisons historiques et, chose excellente, au point de vue de l'effet artistique. | Таким образом употребление старых слова в этом старинном духе, которое мы находим в "Одиссее" мр Морриса, может быть полностью оправдано как с точки зрения исторической, так и поэтического эффекта. |
| Pope s'efforça de mettre Homère dans la langue ordinaire de son temps, mais à quel résultat arriva-t-il? Nous ne le savons que trop. | Поп усилился положить Гомера в прокрустово ложе обыденного языка своего времени, и достигнутый им результат известен нам слишком хорошо. |
| Pour M. Morris, qui emploie ses archaïsmes avec le tact d'un véritable artiste, et à qui ils semblent venir d'une façon absolue, spontanément, il a réussi, par leur moyen, à donner à sa traduction cet air non pas de singularité, car Homère n'est jamais piquant, mais de romanesque primitif, cette beauté du monde naissant, que, nous autres modernes, nous trouvons si charmants et que les Grecs eux-mêmes sentaient si vivement. | Мистеру Моррису, который использует эти архаизмы с тактичностью подлинного артиста, то есть когда пышет ощущение, что они приходят спонтанно, сами собой и выражают мысль тем единственным способом, каким она только может быть выражена, удалось придать своему переводу вид, конечно, не особенности, ибо Гомер никогда не был пикантным, но примитивной романтики, этой красоты мира только что рождающегося, которые мы, люди модернячие, находим таким обворожительным, и который уже и греки чувствовали столь живо. |
| особенности гомеровской поэзии | |
| Quant à citer des passages d'un mérite particulier, la traduction de M. Morris n'est point un vêtement fait de haillons cousus ensemble, avec des lambeaux de pourpre, que les critiques prendraient comme spécimens. | Что касается цитирования отрывков из моррисова перевода, то тут дело швах, ибо его перевод отнюдь не похож на одежду, сшитую из разных кусков, ветоши вперемежку с пурпуром, что критики привыкли приводить как образцы стиля. haillon = "ветошь" |
| La valeur réelle en est dans la justesse, la cohésion absolue du tout, dans l'architecture grandiose du vers rapide et énergique, dans le fait que le but poursuivi est non seulement élevé, mais encore maintenu constamment. | Реальная ценность здесь в точности эпитета, в подогнанности целого, в грандиозной архитектуре, слепленной из быстрого и энергичного стиха, которой достигается поставленная цель. |
| Il est impossible, malgré cela, de résister à la tentation de citer la traduction donnée par M. Morris du fameux passage du vingt-troisième livre, où Odysseus esquive le piège, tendu par Pénélope, que son espérance même du retour certain de son mari rend sceptique, alors qu'il est là, devant elle. | Невозможно однако, в полном противоречии с только что высказанным мнением не попытаться процитировать из данного Моррисом перевода знаменитого пассажа из 23 книги, где Одиссей избегает западни, расставленной Пенелопой. Когда его верная жена, вроде бы уверенная в его возращении, вдруг обуялась сомнение именно в тот момент, когда вот он живой и целехонький, стоит перед ней, будто таким и был. piège = "западня, ловушка, капкан; сети; перен козни; подвох" |
| Pour le dire en passant, c'est un exemple de la merveilleuse connaissance psychologique du cœur humain que possédait Homère. On y voit que c'est le songeur lui-même qui est le plus surpris quand son rêve devient réalité. | Чтобы рассказать об этом мимоходом, нужно великолепное знание психологии человеческого сердца, которым в совершенстве владел Гомер. В этой сцене воспроизведен эффект очумелости мечтателя, когда он оказывается вдруг лицом к лицу со своей осуществленной мечтой. |
| Ces douze derniers livres de l'Odyssée n'ont point le merveilleux du roman, de l'aventure et de la couleur que nous trouvons dans la première partie de l'épopée. | Двенадцать последних книг "Одиссеи" -- это уже не роман о чудесном, о приключениях, роман, насыщенный живописными подробностями, каковым эпопея о странствиях была в первой своей части. |
| Il n'y a rien que nous puissions comparer avec l'exquise idylle de Nausicaa, ou avec l'humour titanique de l'épisode qui se passe dans la caverne du Cyclope. | Здесь нет ничего похожего на то, что может сравниться с изысканной идиллией Навзикаи, или с титанским юмором эпизода, того в циклоповой пещере. |
| Pénélope n'a point l'aspect mystérieux de Circé, et le chant des sirènes semblera peut-être plus mélodieux que le sifflement des flèches lancées par Odysseus debout sur le seuil de son palais. | В Пенелопе не наблюдается загадочности Цирцеи, и пение сирен покажется более мелодичным, чем свист стрел, швыряемых Одиссеем на порог своего дворца. flèche = "стрела" |
| Mais ces derniers livres n'ont point d'égaux pour la pure intensité de passion, pour la concentration de l'intérêt intellectuel, pour la maestria de construction dramatique. | Но эти последние книги не имеют равных себе во всей эпопеи по интенсивности страсти, по концентрации интеллектуального напряжения, по мастерству драматической конструкции. maestria = "мастерство; лёгкость в исполнении " |
| En vérité, ils montrent très clairement de quelle manière l'épopée donna naissance au drame dans le développement de l'art grec. | Они отчетливо показывают, до какой степени эпопея послужила прародительницей искусству греческой драмы. |
| Le plan tout entier du récit, le retour du héros sous un déguisement, la scène où il se fait reconnaître par son fils, la vengeance terrible qu'il tire de ses ennemis, et la scène où il est enfin reconnu par sa femme, nous rappellent l'intrigue de mainte pièce grecque, et nous expliquent ce qu'entendait le grand poète athénien, en disant que ses drames n'étaient que des miettes de la table d'Homère. | Общий план рассказа, возвращение героя переодетым, сцена, где он дает себя узнать своему сыну, страшная месть, которую он навлекает на своих врагов, и наконец сцена узнавания своей женой -- все это четко напоминает нам интригу типичной греческой пьесы. Вчитываясь в то, что разворачивает перед нами великий античный поэт, мы приходим к осознанию того, что греческая драма не более чем крошки с гомеровского стола. |
| En traduisant, en vers anglais, ce splendide poème, M. Morris a rendu à notre littérature un service qu'on ne saurait estimer trop haut, et on a plaisir à penser que même si les classiques venaient à être entièrement exclus de nos systèmes d'éducation, le jeune Anglais serait encore en état de connaître quelque chose des charmants récits d'Homère, de saisir un écho de sa grandiose mélodie et d'errer avec le prudent Odysseus "autour des rives de la vieille légende". | Переводя в английский стих эту великолепную поэму, Моррис оказал громадную услугу нашей литературе, которую трудно переоценить. Приятно думать, что если мановением какой-нибудь палочки злого волшебника вдруг все классики исчезнуть из нашей системы образования, юный англичанин будет все равно в состоянии познакомиться с хорошестями гомеровского рассказа, схватить за жабры эхо грандиозной мелодичности и поплутать с хитроумным Одиссеем по берегам старой легенды. |
| фрагменты из рецензии на перевод Вергилия Ч. Боуэном | |
| La traduction, par Sir Charles Bowen, des Églogues et des six premiers livres de l'Énéide n'est guère l'œuvre d'un poète, mais malgré tout, c'est une traduction fort agréable, car on y trouve réunies la belle sincérité et l'érudition d'un savant, et le style plein de grâce d'un lettré, deux qualités indispensables à quiconque entreprend de rendre en anglais les pastorales pittoresques de la vie provinciale italienne, ou la majesté et le fini de l'épopée de la Rome impériale | Перевод этим сэром эклог и первых 6 песен "Энеиды" это никакая не поэзия, но несмотря на это вещица приятная для чтения, поскольку в ней корешуются писательское простодушие и полная грацией эрудиция ученого. Два свойства необходимые всякому, кто взвалит себе на плечи труд передать в английском забавы милых пастушков италийской пасторали или величие имперской эпопеи Рима. lettré = "эрудит" |
| La traduction de Sir Charles Bowen ne rend guère ce qui fait la qualité propre du style de Virgile, et çà et là par une inversion maladroite, elle nous rappelle qu'elle est une traduction. Néanmoins, à tout prendre, elle est extrêmement agréable à lire et si elle ne reflète pas parfaitement Virgile, du moins elle nous apporte bien des souvenirs charmants de lui. | Этот перевод почти не передает особенностей вергилиева стиля, а неудачная инверсия постоянно тыкает читателю в морду, что он имеет дело именно с переводом. Тем не менее в целом перевод весьма приятен в чтении и если он не отражает Вергилия, то по крайней мере, для знакомого с подлинноком, он навевает приятные воспоминания об этом поэте. |
| другие переводчики Вергилия | |
| Dryden était un véritable poète, mais pour une raison ou une autre, il n'a point réussi à saisir le vrai esprit virgilien. Ses propres qualités devinrent des défauts lorsqu'il assuma la tâche de traducteur. Il est trop robuste, trop viril, trop fort. Il ne saisit point l'étrange et subtile douceur de Virgile et ne garde que de faibles traces de sa mélodie exquise. | Драйден был настоящим поэтом, но по той или иной причине его постиг полный крах при переводе Вергилия. Он пытался научить римлянина изъяснятся своим собственным драйденовским стилем, а это для переводчика последнее дело. Драйден слишком мужиковат, слишком напорист, слишком вульгарен. И конечно не ему было ухватить удивительную тонкость Вергилия, что еще сильнее подчеркивают попытки ухватить мелодичность стиха римлянина. |
| D'autre part, le Professeur Conington fut un admirable et laborieux érudit, mais il était dépourvu de tact littéraire et de flair artistique au point de croire que la majesté de Virgile pouvait être rendue par la manière carillonnante de Marmion, et bien qu'Énée tienne beaucoup plus du chevalier médiéval que du coureur de brousse, il s'en faut de beaucoup que la traduction de M. Morris lui-même soit parfaite. Certes, quand on la compare à la mauvaise ballade du Professeur Conington, c'est de l'or à côté du cuivre. | Другой переводчик профессор Конингтон представлял собой тип замечательного и очень скрупулезного эрудита, но он настолько был лишен литературного такта и всяких покушений на артистичность, что было бы глупостью предполагать, что ничем, кроме абсолютного провала, не могут закончиться его попытки передать величественность Вергилия колокольной трескотней средневековых жестов. Хотя очень многое роднит Энея с средневековым рыцарем, намного больше, чем современного ковбоя, однако даже сам Моррис не очень преуспел на этом пути, пусть его перевод это золото по сравнению с потным кожаном баллад Конингтона. carillonnante = "имеющее отношение к колокольному трезвону" brousse = "сельская местность, провинция" s'en falloir = "недоставать" |
| художественные особенности Вергилия и моррисового перевода | |
| Si on la regarde simplement comme un poème, elle offre de nobles et durables traits de beauté, de mélodie et de force; mais elle ne nous fait guère comprendre comment l'Énéide est l'épopée littéraire d'un siècle littéraire. Elle tient plus d'Homère que de Virgile, et le lecteur ordinaire ne se douterait guère, d'après le rythme égal et entraînant de ses vers, à l'allure si vive, que Virgile était un artiste ayant conscience de lui-même, le poète-lauréat d'une cour cultivée. | Если "Энеиду" рассматривать просто как поэму, он обладает всеми благородными чертами образца жанра, мелодией и поэтической силой, но при чтении моррисова перевода совсем не видно, что "Энеида" -- литературная эпопея литературной эпохи. Перевод более отдает Гомером, чем Вергилием. Так что читателю, ловко скользящему по тихим волнам равномерного ритма и восхищающемуся живым аллюром стихов, кажется, будто Вергилий был не более, чем профессиональным поэтом, этаким придворным воспевателем добродетелей при просвещенном дворе |
| Elle est de même pleine de modernismes bien tournés, de charmants échos littéraires, de tableaux agréables et délicats. De même que Lord Tennyson aime l'Angleterre, Virgile aimait Rome: les grands spectacles de l'histoire et la pourpre de l'empire sont également chers aux deux poètes, mais ni l'un ni l'autre n'a la grandiose simplicité, ou la large humanité des chanteurs primitifs, et comme héros, Énée est manqué non moins qu'Arthur. | Перевод также напичкан под завязку модернизмами, аллюзиями современной нам литературной эпохи. Получается, что Вергилий любил Рим на манер любви Теннисона к Британской империи: захватывающий спектакль переживаемой истории, пурпур империи -- все это дорого этим поэтам. Но где, скажите мне, у того и другого мощная человечность примитивных певцов. Эней в таком плане еще меньше герой, чем аристократизированный Артур. |
| принципиальные трудности передачи латстиха в англязыке | |
| Le mètre qu'a choisi M. Charles Bowen est une forme de l'hexamètre anglais, avec le dissyllabe final contracté en un pied d'une seule syllabe. Certes il est marqué par l'accent, et non par la quantité, et bien qu'il lui manque cet élément de force soutenue que constitue la terminaison dissyllabique du vers latin, et qu'il ait, dès lors, une tendance à former des couplets, la facilité à rimer qui résulte de ce changement n'est pas un mince avantage. Il semble que la rime soit absolument nécessaire à tout mètre anglais qui cherche à obtenir la rapidité du mouvement, et il n'y a pas dans notre langue assez de doubles rimes pour permettre de conserver ce pied final de deux syllabes. | Метр, который выбрал Боуэн -- это форма английского гекзаметра, стягивающего двухсложник в одну стопу. Такой размер определяется ударением, но не количеством слогов. Хотя у подобного размера нет той силы, которая есть у единой двухсложной стопы, свойственной латинскому стиху, и, вследствие отсутствия которой английский размер переходит в куплеты, он имеет свои преимущества. Кажется, что рифмовка, которая абсолютно необходима для поддержания цельности всякого английского стиха, позволяет достаточно хорошо передать парными рифмами ту плавность, которую латинскому стиху сообщают концовки двухсложной стопы. terminaison = "конец; окончание тж грам" |
Разные эссе
| English | Русский |
| Writers of poetical prose are rarely good poets. They may crowd their page with gorgeous epithet and resplendent phrase, may pile Pelions of adjectives upon Ossas of descriptions, may abandon themselves to highly coloured diction and rich luxuriance of imagery, but if their verse lacks the true rhythmical life of verse, if their method is devoid of the self-restraint of the real artist, all their efforts are of very little avail. 'Asiatic' prose is possibly useful for journalistic purposes, but 'Asiatic' poetry is not to be encouraged | Те кто упражняется в т. н. лирической прозе весьма редко хорошие поэты. Они могут нашпиговывать свои страницы вычурными эпитетами и блескучими фразами, могут громоздить Пелион прилагательных на Оссу описаний, могут отдаваться красочным славословиям и роскошным миражам воображения, но если ихний стих не оснащен подлинной ритмической жизнью стиха, если их метод лишен самоограниченности реального артиста, все их усилия весьма низкого качеста. "Азианическая проза" весьма полезна для журналистов, но "азианическая поэзия" не очень вдохновляет |
| ... | |
| But, says Mr. Sharp, every one is far too literary; even Rossetti is too literary. What we want is simplicity and directness of utterance; these should be the dominant characteristics of poetry. Well, is that quite so certain? Are simplicity and directness of utterance absolute essentials for poetry? I think not. They may be admirable for the drama, admirable for all those imitative forms of literature that claim to mirror life in its externals and its accidents, admirable for quiet narrative, admirable in their place; but their place is not everywhere. Poetry has many modes of music; she does not blow through one pipe alone. Directness of utterance is good, but so is the subtle recasting of thought into a new and delightful form. Simplicity is good, but complexity, mystery, strangeness, symbolism, obscurity even, these have their value. Indeed, properly speaking, there is no such thing as Style; there are merely styles, that is all | Но говорит тот же самый мистер, каждый поэт в наше время слишком литературен. А мы нуждаемся в простоте и прямоте высказывания; они должны быть доминантой нашей поэзии. Да, неужели? Так ли уж простота и прямота высказывания существенны для поэзии? Я так не думаю. Они, возможно, замечательны для драмы, замечательны для всех этих подражательных литформ, которые требуют от литературы отражать жизнь с ее внешней стороны, замечательны для спокойного повествования, словом, замечательны, в своем месте; но им не везде есть место. Поэзия лезет во все щели, ей недостаточно дудеть в одну дуду. Прямо высказывания -- это хорошо, но так же хорошо переодевание мысли в новые и восхитительные одежды. Простота -- это хорошо, но сложность, загадка, странности всякие, символизм, даже темность -- все эти так же имеют свою ценность. В самом деле, собственно говоря, нет такой вещи как Стиль, есть просто стили и баста |
| ... | |
| When the result is beautiful the method is justified, and no shrill insistence upon a supposed necessity for absolute modernity of form can prevail against the value of work that has the incomparable excellence of style. Certainly, Mr. Morris's work possesses this excellence. His fine harmonies and rich cadences create in the reader that spirit by which alone can its own spirit be interpreted, awake in him something of the temper of romance and, by taking him out of his own age, place him in a truer and more vital relation to the great masterpieces of all time. It is a bad thing for an age to be always looking in art for its own reflection. It is well that, now and then, we are given work that is nobly imaginative in its method and purely artistic in its aim. | Когда результатом усилий художника родилось прекрасное, любой метод оправдан, и никакое крикливое требование считаться с позывами времени, не может быть доводом против работы, отмеченной красотой стиля. Безусловно произведение мр Морриса отмечано это красотой. Тонкая гармония и разнообразие ритмов будят в читателе тот романтический дух, только с помощью которого и можно вникнуть в дух создателя, и который вырывая читателя из лап его собственного века, дают истинное представление о шедевре на все времена. Глупое занятие современников всегда искать в создании художника отражения "требований дня". Замечательно, что время от времени нам сниспосылается нечто оригинальное по методу и чисто художественное по цели. |
| ... | |
| It is always a pleasure to come across an American poet who is not national, and who tries to give expression to the literature that he loves rather than to the land in which he lives. The Muses care so little for geography! | Всегда испытываешь удовольствие, встречая американского поэта, который не национален и стремится выразить в литературе то, что он любит, чем любовь к стране, в которой он живет. Музы так беззаботны к географии! |
| ... | |
| It is, of course, easy to see how much Art lost by having a new mission forced upon her. The creation of a formal tradition upon classical lines is never without its danger, and it is sad to find the provincial towns of France, once so varied and individual in artistic expression, writing to Paris for designs and advice | Легко видеть, как много потеряло Искусство, когда на него возложили какую-то миссию. Создание формальных традиций из классических образцов никогда не проходит бесследно: печально видеть, что провинциальные французские городки, некогда столь различные и индивидуальные в своем облике, теперь шлют гонцов в Париж за советом и планом |
| ... | |
| However, Mr. Henley is not to be judged by samples. Indeed, the most attractive thing in the book is no single poem that is in it, but the strong humane personality that stands behind both flawless and faulty work alike, and looks out through many masks, some of them beautiful, and some grotesque, and not a few misshapen. In the case with most of our modern poets, when we have analysed them down to an adjective, we can go no further, or we care to go no further | стихи мр Х. нельзя судить по образцам. В самом деле, наиболее притягательная вещь в книге стихов не отдельные произведения, но сильная человеческая индивидуальность, прячься она за безупречной или шероховатой работой без разницы. Она выглядывает из множества масок, прекрасных или гротескных и не всегда удачных. У большинства современных поэтов, которых мы разглагаем на эпитеты, невозможно заглянуть что за ними, да мы и не стараемся |
| ... | |
| the faults are deliberate, and the result of much study; the beauties have the air of fascinating impromptus | недостатки результат обдуманной работы, красоты восхитительно пахнут impromptus |
| ... | |
| Mr. William Sharp takes himself very seriously and has written a preface to his Romantic Ballads and Poems of Phantasy, which is, on the whole, the most interesting part of his volume | Мр Ш. принимает себя слишком всерьез и он написал предисловие к своим "Р. поэмам и фантазиям", которое и есть самое интересное место во всей изданной книге |
| .. | |
| If English Poetry is in danger-and, according to Mr. Sharp, the poor nymph is in a very critical state-what she has to fear is not the fascination of dainty metre or delicate form, but the predominance of the intellectual spirit over the spirit of beauty | если английская поэзия находится в опасности -- а судя по мр Ш. бедная нимфа пребывает в критическом состоянии -- то чего следует опасаться, так это не утонченности метра или там деликатности формы, а доминирования интеллектуализма над чувством прекрасного |
| ... | |
| if this Renaissance is to be a vital, living thing, it must have its linguistic side | если ренессанс это нечто живое и жизненное он должен иметь свою лингвистическую составляющую |
| ... | |
| What strikes one on reading over Mr. Sladen's collection is the depressing provinciality of mood and manner in almost every writer. Page follows page, and we find nothing but echoes without music, reflections without beauty | Что поражает всякого при чтении коллекции мр. С. это депрессивная провинциальность настроения и манер в почти каждом авторе. Страница идет за старницей и мы не находим ничего, кроме эха без музыки, отражений без красоты |
| ... | |
| What are the best books to give as Christmas presents to good girls who are always pretty, or to pretty girls who are occasionally good? People are so fond of giving away what they do not want themselves, that charity is largely on the increase. But with this kind of charity I have not much sympathy. If one gives away a book, it should be a charming book-so charming, that one regrets having given it, and would not take it back | какие книги лучше всего дарить на Рождество хорошим девушкам, которые всегда милы, или милым девушкам, которые по временам бывают хорошими? Люди так настроены дарить то, чего они не хотели бы иметь сами, что благотворительность возрастает до чудовищных размеров. Люди так настроены дарить то, чего они не хотели бы иметь сами, что благотворительность возрастает до чудовищных размеров. Но к подобной благотворительности я не чувствую никакой симпатии. Если кто-то дарит книгу, это должна быть хорошая книга, настолько хорошая, чтобы ее жалко было дарить и хотелось бы забрать свой подарок |
| ... | |
| Action takes place in the sunlight, but the soul works in the dark. There is something curiously interesting in the marked tendency of modern poetry to become obscure. Many critics, writing with their eyes fixed on the masterpieces of past literature, have ascribed this tendency to wilfulness and to affectation. Its origin is rather to be found in the complexity of the new problems, and in the fact that self-consciousness is not yet adequate to explain the contents of the Ego | Действие происходит при свет дня, душа же шарится в потемках. Любопытно было бы понять явно обозначившуюся тенденцию современной поэзии быть темной. Многие критики, читая современную поэзию глазами прошлой, приписывают эту тенденцию произволу и пижонству. Ее источником скорее может быт обнаружен в сложности новых проблем, и в том факте, что самосознания еще недостаточно для объяснения Ego |
| The unity of the individual is being expressed through its inconsistencies and its contradictions. In a strange twilight man is seeking for himself, and when he has found his own image, he cannot understand it. Objective forms of art, such as sculpture and the drama, sufficed one for the perfect presentation of life; they can no longer so suffice | Единство индивидуальности выражается через ее непостоянство и внутренние противоречия. Человек ищет себя в старанном мерцающем свете и когда он находит свой собственный образ, он не может понять его. Объективных форм искусства, как скульптура или драма, достаточно чтобы представить нам жизнь в ее совершенных форм, но их недостаточно для представления души современного человека |
| ... | |
| The invention of the love-letters of a curious and unknown personality was a clever idea. It is a fine, delicate piece of fiction, an imaginative attempt to complete a real romance | Изобретение любовных писем, якобы написанных неизвестным лицом к знаменитости -- это очень умная идея. Это жанр изысканной прозы, творческая попытка сотворить реальный роман |
| ... | |
| There is a great deal to be said in favour of reading a novel backwards. The last page is, as a rule, the most interesting, and when one begins with the catastrophe or the dénoûment one feels on pleasant terms of equality with the author. It is like going behind the scenes of a theatre. One is no longer taken in, and the hairbreadth escapes of the hero and the wild agonies of the heroine leave one absolutely unmoved. One knows the jealously-guarded secret, and one can afford to smile at the quite unnecessary anxiety that the puppets of fiction always consider it their duty to display | Многое можно сказать в пользу чтения романов задом наперед. Последняя страница, как правило, самая интересная, и когда начинаешь с катастрофы или развязки, чувствуешь, что ты находишься с автором в равных условиях. Это все равно что пройти за кулисы в театре. Тебя уже ничто не застанет врасплох и счастливое ускользание героя в последний момент или дикая агония героини оставять тебя совершенно равнодушным. Ты знаешь тщательно хранимый секрет и можешь лишь улыбаться над необязательными заботами кукол, которые считают своим долгом выставлять их на показ |
| ... | |
| In The Vicar of Wakefield he seeks simply to please his readers, and desires not to prove a theory; he looks on life rather as a picture to be painted than as a problem to be solved; his aim is to create men and women more than to vivisect them | В "Вексвященнике" Голдсмит просто желает повеселить читателя, а не доказывать теории. Он смотрит на жизнь скорее как на картину, которую хочется нарисовать, чем на проблему, которую нужно решить. Его цель скорее создать образы людей, чем вивисектировать их |
| ... | |
| life remains eternally unchanged; it is art which, by presenting it to us under various forms, enables us to realise its many-sided mysteries, and to catch the quality of its most fiery-coloured moments. The originality, I mean, which we ask from the artist, is originality of treatment, not of subject. It is only the unimaginative who ever invents. The true artist is known by the use he makes of what he annexes, and he annexes everything | жизнь всегда одинакова; это искусство, представляя ее под разными личинами, дает нам понять, что там прячется много тайн и оценить вкус множества по-разному раскрашенных моментов. Оригинальность, которую мы ждем от артиста -- это оригинальность взгляда, а не предмета. Только люди без воображения что-то изобретают. Подлинный артист познается по тому, что он делает из подручного материала, а таковым для него может быть что угодно |
| ... | |
| Most people know that in the concoction of a modern novel crime is a more important ingredient than culture | Все знают что в изготовлении современного романа, преступление более важный элемент, чем культура concoction = "изготовление пищи, стряпание" |
| ... | |
| Antiquarian books, as a rule, are extremely dull reading. They give us facts without form, science without style, and learning without life | Книги по истории литературы -- исключительно скучное занятие. Они нас снабжают фактами без формы, знанием без стиля и наукой без жизни |
| ... | |
| A philosophic politician once remarked that the best possible form of government is an absolute monarchy tempered by street ballads. Without at all agreeing with this aphorism we still cannot but regret that the new democracy does not use poetry as a means for the expression of political opinion | один политолог как-то заметил, что самое лучшее государственное устройства -- абсолютная монархия, умеряемая уличными балладами. Вовсе не присоединяясь к этому мнению, мы не можем не сожалеть однако о том, что нынешняя демократия не использует поэзию для выражения политических мнений |
| ... | |
| We saw that the essence of the drama is disinterested presentation, and that the characters must not be merely mouthpieces for splendid poetry but must be living subjects for terror and for pity | Мы поняли, что суть драмы -- беспристрастная презентация и что характеры должны быть не просто громкоговорители для прекрасной поэзии, но живыми субъктами, которые могли бы ужасать или вызывать жалость |
| ... | |
| after the Comédie Humaine one begins to believe that the only real people are the people who have never existed. Lucien de Rubempré, le Père Goriot, Ursule Mirouët, Marguerite Claës, the Baron Hulot, Madame Marneffe, le Cousin Pons, De Marsay-all bring with them a kind of contagious illusion of life. They have a fierce vitality about them: their existence is fervent and fiery-coloured; we not merely feel for them but we see them-they dominate our fancy and defy scepticism. A steady course of Balzac reduces our living friends to shadows, and our acquaintances to the shadows of shades. Who would care to go out to an evening party to meet Tomkins, the friend of one's boyhood, when one can sit at home with Lucien de Rubempré? | после Comédie Humaine можно подумать, что единственные реальные люди, это люди, которые никогда не существовали. Персонажи Бальзака заражают нас непреодолимой иллюзией жизни. Вокруг них царит насыщенная атмосфера пылкой жизненности; их существование яростно, мы не только чувствуем их, мы их видим -- они доминируют над нашим воображением и посрамляют скептицизм. Пройдя курс лечения Бальзаком видишь, что наши друзья -- это тени, а знакомые тени теней. Кому будет охота идти на праздник в гости к Томкинсу, нашему другу детства, когда можно остаться дома с Lucien de Rubempré? |
| ... | |
| Eloquence is a beautiful thing but rhetoric ruins many a critic, and Mr. Symonds is essentially rhetorical | Элоквенция прекрасная вещь, но риторика руинирует критики, а этот мистер риторик по своей сущности |
| ... | |
| We cannot tell, and Shakespeare himself does not tell us, why Iago is evil, why Regan and Goneril have hard hearts, or why Sir Andrew Aguecheek is a fool. It is sufficient that they are what they are, and that nature gives warrant for their existence. If a character in a play is lifelike, if we recognise it as true to nature, we have no right to insist on the author explaining its genesis to us | мы не можем сказать, и Шекспир сам никогда не говорит нам, почему Яго -- это зло, почему у Реганы и Гонерильи каменные сердца, или почему сэр Огюйчик -- дурак. Достаточно того, что они есть те, кто они есть, и что натура выдала ордер на их судествование. Если драматический персонаж жизненен, если мы признаем его соответвествие жизни, нам нет смысла настаивать на авторском объяснении его генезиса |
| ... | |
| Mr. Symonds had regarded the past rather as a picture to be painted than as a problem to be solved. The art of the picturesque chronicler is completed by something like the science of the true historian, the critical spirit begins to manifest itself, and life is not treated as a mere spectacle, but the laws of its evolution and progress are investigated also | Мистер рассматривает прошлое скорее как картину, которую интересно нарисовать, чем как проблему, которую надо решить. Искусство живописного хроникер должно заканчиваться чем-то наподобие знания подлинного историка. Критический дух начинает выказывать себя, и жизнь более трактуется не как спектакль, а как законы ее эволюции, а прогресс подвергается скальпелю исследователя |
| ... | |
| Mr. Quilter rollicks through art with the recklessness of the tourist and describes its beauties with the enthusiasm of the auctioneer. Mr. Quilter is the apostle of the middle classes, and we are glad to welcome his gospel. After listening so long to the Don Quixote of art, to listen once to Sancho Panza is both salutary and refreshing | Мистер скользит по искусству как на роликовых коньках и описывает его красоты с энтузиазмом рекламного агента. Мистер настоящий апостол среднего класса, и мы рады послушать его евангелие. Когда долго слушаешь об искусстве д. Кихота, болтовня С. Пансо становится как здоровой, так и освежающей |
| ... | |
| Sometimes, we admit, we would like a little more fineness of discrimination, a little more delicacy of perception. Sincerity of utterance is valuable in a critic, but sanity of judgment is more valuable still | иногда мы предпочли бы меньшей тонкости в анализе, и большей в суждениях. Искренность высказывания очень ценна в критике, но здравость суждений все же ценна более |
| ... | |
| Satire, always as sterile as it is shameful and as impotent as it is insolent... | Сатира всегда стериальна, когда она безобидна, и бессильна, когда она оскорбляет |
| ... | |
| La passion, elle-même, gagne à être vue dans un milieu pittoresque | Страсти много выигрывают, когда они выступают в живописных декорациях |
| ... | |
| La distance dans le temps, à la différence de la distance dans l'espace, rend les objets plus grands et plus nets. Les choses ordinaires de la vie contemporaine sont enveloppées d'un brouillard de familiarité qui obscurcit souvent leur signification | Дистранция во времени, помноженная на дистанцию в пространстве делают предметы более выпуклыми. Современная обыденность окутана туманом знакомости, которая часто затемняет ее значение |
| ... | |
| si la rapidité est une des qualités de l'hexamètre grec, la majesté est une autre de ses qualités distinctives entre les mains d'Homère. Toutefois ce défaut paraît presque impossible à éviter: car pour certaines raisons métriques un mouvement majestueux dans le vers anglais est de toute nécessité un mouvement lent | если плавность есть одно из свойст греческого гекзаметра, то величественность -- другое, четко просматриваевое в руках Гомера. Перевод грека на англязык всегда будет страдать одним неизбежным недостатком: ибо исходя из определенных метрических резонов величественность в английском стихе всегда сопряжена с медлительностью |
| ... | |
| On aura beau barbouiller un mur de cave, on ne fera jamais comprendre à un homme le mystère des Sibylles de Michel-Ange, et il n'est point nécessaire d'écrire un seul drame en vers blanc pour être en état d'apprécier la beauté d'Hamlet. Il faut qu'un critique d'art ait un tempérament susceptible de recevoir les impressions de beauté, et une intuition suffisante pour reconnaître un style, quand il le rencontre, et la vérité, lorsqu'elle lui est montrée, mais s'il lui manque ces qualités, il pourra faire de l'aquarelle à tort et à travers, sans arriver à se les donner, car si toutes choses restent cachées au critique incompétent, de même rien ne sera révélé au mauvais peintre | Можно измазать все заборы на своей улице и даже не приблизиться к пониманию "Сивилл" Микеланджело, и вовсе не обязательно написать хотя бы одну драму белым стихом, чтобы наслаждаться красотой "Гамлета". Для критика важно быть чувствительным впечатлениям прекрасного, и обладать интуицией распознавания стиля, когда его встречаешь, и правды, когда ее обнажают. А если этого нет, то он может ляпать акварель за акварелью, так и не научившись видеть как художник. Ибо если у критика нет глаза на вещи, то став плохим художником, он их не обнаружит |
| ... | |
| Le défunt Professeur de la Sorbonne pouvait babiller d'une manière charmante sur la culture et possédait toute l'attrayante insincérité d'un faiseur de phrases accompli | Этот профессор умеет болтать в приятной манере о культуре и обладает привлекательной неискренностью производителя гладких фраз |
| ... | |
| il lui a fallu vivre ses romans, avant de pouvoir les écrire | прежде чем написать свои романы, ей нужно было их пережить |
| ... | |
| poetry may be said to need far more self-restraint than prose. Its conditions are more exquisite. It produces its effects by more subtle means. It must not be allowed to degenerate into mere rhetoric or mere eloquence. It is, in one sense, the most self-conscious of all the arts, as it is never a means to an end but always an end in itself | поэзия, можно сказать нуждается в большем самоограничении, чем проза. Ее сфера более изысканна. Она прозводит эффект более тонкими средствами. Она не должна дебилизироваться до пошлой риторики или пустого красноречия. Она в некотором смысле самое рефлективное из всех искусств, ибо она никогда не средство для достижения какой-либо цели, но цель в себе |
К началу страницы