Энску было чем гордиться, но гордился Энск чем попало, но только не тем, чем стоило бы.
В Энске была действительно серьёзная промышленность, и лучшая на весь свет генетика. Закладывать эти отрасли стали ещё когда в словах лишние буквы писали, и царей везде пропасть была, а когда стало понятно что вот-вот и прилетят на своих крыльях Советы, отрасли эти стали развиваться форсировано и от того неестественно и неправдоподобно быстро, ради успешной конфронтации.
Но главное, чем мог по праву гордиться Энск - политика и дипломатия. Свобода была дана людям полная, хотя и конституционная, и людей с детства учили пользоваться ей правильно, и не допускать несанкционированных форм проявления своей самости. Самое главным было то, что не было никаких гласных правил на этот счёт - запущенный однажды механизм саморегулирования не давал сбоев, во всяком случае, в статистически значимых количествах, и просто не было возможности задуматься, отчего всё именно так, а не как-то иначе, потому, что материи это были столь тонкие, что и я не надеюсь суметь описать
В Энске одних конфессий было порядка десяти штук, и церкви безостановочно состязались в умении завлекать прихожан на свою сторону. Считалось что если бы не окружившая город красная зараза, конфессий было бы ещё больше. Прихожане слонялись в положенное время от церкви до церкви, в зависимости от того, какая из церквей сегодня в фаворе, и в какую следует ходить именно сейчас. Уловить откуда люди брали эту информацию, тяжело - была пресса, но её никто особенно не читал, понимая её полную проплаченность и ангажированность. Впрочем, понималось это не в серьёз. Вообще сложность достигалась предельной запутанностью социальных отношений. Вот, например, если у человека, ну, скажем, какого-нибудь Ивана Ивановича Иванова не было своего мнения по вопросу, скажем, влияния коммунистических кружков на молодёжь, то его тут же окружали люди, которые начинали негодовать и злиться, как же так, сука, почему у тебя нет своего мнения по столь животрепещущему вопросу, о чём у тебя, гниды, вообще есть своё мнение? Если же у Ивана Ивановича Иванова было-таки своё мнение по поводу влияния тех же самых кружков а ту же самую молодёжь, то все делали кислые лица - да дались тебе эти кружки, да что ты с этими кружками снова, да насрать всем на твои сраные кружки. Сидят там одни пидорасы, и совращают молодёжь, как же - саркастически говорили во втором случае. Сидят там одни пидорасы и совращают молодёжь! - Гневно восклицали в первом случае.
Не было в Энске на самом деле никаких пидарасов, кроме тех, которые гадят в подъезде и мешают спать соседям пьянками. Были та одни только бикарасы - визжали что-то, пучась от гордости и не встречая серьёзного сопротивления со стороны общества, от чего и сравнивать их с Верленом и Рембо скучно и недостойно. Не водилось там вовсе никаких духовок и зубоскалов. Но общественность как-то сама себя убедила в том, что в Энске личность имеет право на свободу выбора в столь интимной сфере, как и на свободу писать об этом стихи и картины, вот только пускай эти твари ласкают афедроны друг друга где-нибудь вдали, в идеале в газовых камерах, готовых к включению. По этому даже означенные бикарасы, хоть и получали за хорошее поведения шматы мяса в виде социальных поощрений, внеочередных повышений по службе, назначений на кукольно-руководящие должности, на самом деле не могли себе позволить лишний раз моргнуть, или пёрнуть не вовремя, не говоря о более широких формах проявления данных им свобод, ибо каралось это полной анафемой со стороны общества, без всякой надежды на хотя бы самую суровую епитимию.
В общем, свобода была дана населению Энска не ради свободы, а с одной единственной целью - добиться предельной инфляции любой информации. Свобода была мнимая, линейная, и стоит пикнуть, или пункуть, не по делу, и ты уже белая ворона, муравей, случайно начавший выделять трупный фермент, и уже не способный убедить уносящих его к такой-то матери, что не верблюд.
Всё было сделано предельно грамотно - любая ложь либо не опиралась вообще ни на что, и светилась таким абсурдом, что любые попытки разоблачения вгоняли в тоску, либо опиралась на чистейшую правду.
Основной, хотя и неосознанной, концепцией было то, что человек воспринимает мир в двух качествах.
Во-первых человек никогда не уверен, что существует что-то кроме него самого. Просто потому что человек - единственная точка опоры для себя. Энск предлагал делать из этого такой вывод, что вот лично я, лично я - всегда прав. И хороший только я. Что я - центр вселенной и пуп земли. Что если я - не люблю коммунистов, то никто их любить не должен. Что все, кто богаче меня - зажравшиеся твари, а все кто беднее - убогие нищеброды. Что все, кто умнее меня - двинутые умники, а все кто глупее - идиоты законченные. Что если мой любимый писатель, скажем, Карамзин, то смотреть на всех. кто не любит его больше всего на свете следует с лёгким презрением.
В то же время человек всегда понимает что он - просто часть вселенной, равноправная, по меньшей мере, со всеми прочими людьми, и из этого в Энске делали вывод, что только социум знает, что кому хорошо, и что кому плохо, не в практическом, а в подлинном, моральном смысле. Надлежало сверяться - а какие хотеть обои, кем хотеть работать, какому именно хобби уделять время, и какой рукой самоудоволетворяться. Людям навязывались ненужные амбиции, потребности о которых те бы сами не задумывались, мнения и взгляды. Человек, родившийся в семье алкашей должен быть стать алкашом, а человек, родившийся у богатых, обязан был стать бездельником и повесой, и не ебёт. Редкие социальные мутации в виде поднимавшихся со дна гениев, быстро обрастали всеми недостатками новой социальной роли, и разбогатевший сын алкоголиков становился ещё более транжиристым и беспросветным повесой, нежели урождённый мажор.
Энский социум был устроен так, что бы, в идеале, хороший врач стал хотя бы музыкантом, а хороший музыкант стал грузчиком, а прирождённому грузчику доверили управлять производством кондомов. Процент врачей, что называется, от Бога, не должен был превышать определённые нормы, во избежание, как и процент урождённых педагогов, продавцов, до хоть бы и тех же проституток. Таким образом создавалось психологическое напряжение, от подсознательного, или, может быть, надсознательного, сам Фрейд ногу сломит, в общем - неосознанного, и несконвертированного в слова и символы, несоответствия своей природы занимаемому слоту, и эта психологическая энергия сублимировалась в тотальный культ, который не был культом потребления, и не был культом личности, и никак его обозначить невозможно, потому что у угля в топке паровоза нет, и быть не может слов, для обозначения таких вещей, как паровоз, топка, не говоря о конечной станции, движение к котрой обеспечивается горением. Людям нельзя было позволять остановиться и оглядеться, и спокойно спросить себя, чего же всё-таки я хочу? Это делалось не ради какого-то идеала, а просто ради сохранения, пусть в несколько другой форме всё той же, вековой животной сути, природных законов.
Границы вокруг города охранялись добровольцами, потому, что ставить настоящие кордоны было нельзя - они создадут ненужные ассоциации - надо что бы и свои и чужие видели что вот, просто город, ничего больше. Военные части были перенесены к границам как бы невзначай, между делом в первый год, когда в стране ещё была революция, и реагировали на сигнальные ракеты мощными десантами восполняемой живой силы - в основном, искусственно выращиваемой в кожевных мастерских.
Когда стало известно о попытке пробиться в город, на границы были оправлены женщины, дети, старики и инвалиды. Среди них были обученные убивать и умирать, но были и просто гражданские, либо решившие поострить домик на окраине города - либо из волонтёрских соображений посторожить границу от ненавистных коммуняг. Теперь красной армии, если она решит сунуться, придется сначала пробиться через обиженных и оскорблённых малых мира сего, беспощадно растоптав собственную психику их смертями и криками, что бы добраться до амбразур готовых к любой агрессии КГГ.
О, как же далеко я зашел вперёд! Психическая оборона Энска - дело целой недели, а в первые же часы, когда Алиса уже вышла к своим, а Кибальчиш ещё не пришёл в себя, на импровизированное поле боя приехало несколько дизельных автомобилей, тянущих за собой огромные прицепы. Из автомобилей вышли люди, в облачении чумных докторов, и принялись убирать трупы. Они были почти слепы, возможно, от масок, а возможно и нет, и передвигались по полю боя как-то судорожно, и, для стороннего наблюдателя, бессистемно, как насекомые. Когда кто-нибудь из них набредал, будто бы случайно, на мертвеца, он сначала проверял пульс, даже если это были излишним ввиду, к примеру, явной обезглавленности, и только потом неуклюже брал труп на руки, как порядочные люди берут возлюбленных, и нёс в прицеп. Когда кто-то набредал на труп кентавра, он, так же проверив пульс, начинал что-то неразборчиво кричать, и к нему спешили на помощь - но спешили не ближайшие, а ближайшие из приехавших с ним в одной машине. Над трупами детей собирались целой стаей, долго стояли, как будто не решаясь потревожить чужой вечный покой, а потом, вероятно осознав, что этот покой не нарушит уже ничто и никогда, брали тельца с четырёх сторон - каждый за одну конечность. Наконец, все тела были убраны, но люди в облачении чумных докторов, ещё долго блуждали по местности.
Подъехала шикарная повозка, запряжённая двумя существами, напоминающими помесь лошади и ящерицы, с рудиментарными, неработающими крылышками на спинках, и из неё выбрался Парфён Лаборский. Это полноватый, высокий мужчина, лет сорока, с короткой причёской и бакенбардами. Он огляделся и направился прямиком к тележке, которую недавно катил старик с зелёной бородой.
Тележку цепляют к одному из прицепов, и покидаю местность.
За эти наблюдал издалека, с высокого дерева, Гек. Когда Парфён и люди в облачении докторов уехали, он начал аккуратно спускаться, и несколько раз чуть не упал, потому что тело его ныло от побоев, а в голове царило отчуждение от мирского, и всё было ватным и чужим - и руки, и ноги, и боль, и мысли, и весь мир, и сам Гек, и то, что за словом "Гек" скрывалось.
Всё-таки кое-как спустился и вернулся к своим, и доложил что тележку забрал полицмейстер, потому что так оно и было.
Никита подумал, что действовать надо быстро, но непонятно как. Времени мало, времени всегда мало - ему мало меня и оно не пресытится тобой, и не успокоится покуда не пожрёт всех нас, и не насытится до тех пор, пока есть что употребить, пока последнее архэ во вселенной не прекратит свой загадочный путь, и значит, время есть огонь.
Мысли шатало и трясло, и всё время в голову лезла посторонняя лирика, и сосредоточиться на происходящем не получалось, болела проколотая рука, и на ней не слушались пальцы, а безымянный палец и вовсе не желал шевелиться, и пугало то, что почти не болит обрубок уха.
Никита заставил себя оглядеть отряд.
Мурзилка сидел, молча глядя в костёр, тавро на спине его время от времени вспыхивало жёлтым огоньком, искрилось, а потом затихало. Это один из истинных символов, слишком хорошо известных создателям Таро, что бы включать его в колоду, и спасти Мурзилку не может ничего, но хорошо, что смерть его будет безболезненной.
Алиса дремала в шалаше - повреждённая нога её распухла, кажется, пошло заражение крови.
Чук подошёл к Геку.
- Руку забрал?
- Я руку сразу забрал, толку-то. У нас нет оборудования. Гнить начнёт.
- Ничего, для превращения, думаю, сойдёт.
- Да с чего сойдёт, балда - говорит Гек, и тут же краснеет, понимая, что сказал это другу, совсем недавно потерявшему руку.
- Ну как с чего - Невозмутимо отвечает Чук, который вообще удивительно беспечен - только что рассказывал Вите какую-то байку о том как играли в футбол с Республикой ШКИД. - С того что деваться некуда. Носи при себе, а то мне и взять не во что - он крутит культёй, и впервые на его лице можно видеть надрыв и понять как тяжело ему даётся привычная веселость.
Митя и Витя спорят о чём-то с Октябрём, им повезло и от этого им немного неуютно среди раненных товарищей. Но они знают, что в следующих боях они пойдут впереди всех, это обязательство они берут на себя автоматически.
Кирилл бродит среди деревьев, невдалеке. Ему всё как с гуся вода.
Никита стряхнул с себя оцепенение, и почувствовал, как греет солнышко. Солнышко грело существенно слабее, чем болели травмы, но всё равно приятно, да и чему ещё радоваться? Подумалось что теперь к Инне точно не стоит клеится - даже если удастся отсюда выбраться, что само по себе не гарантированно ничем. Странно было думать в таких категориях о два знакомой женщине, не дававшей ему повода для романтических чувств, и странно было думать о ней сейчас, но мыли складывались именно таким образом.
Мурзилка поманил всех сесть перед собой. Все, кроме Алисы и Кирилла так и поступили.
- Итак, друзья, у нас большие, невосполнимые потери. Мы потеряли Дениску, и никогда не забудем его веснушек и весёлого смеха, мы потеряли Максимку, не сберегли нашего зарубежного друга, мы потеряли Кнопочку, прекрасную и трудолюбивую девочку, у которой в следующем месяце - день рождения. Это не они их убили, это мы их потеряли, но мы отомстим. Кроме того в плен взяты наши друзья и соратники Кибальчиш и Зоя. Время не ждёт - вот-вот начнут прочёсывать лес, и надо, по меньшей мере, спасти Кибальчиша.
- И Зою - сказал Октябрь.
- Боюсь, нет. - Видно было, что Мурзилке нелегко говорить жестокие слова - боюсь, Зою придется оставить. Во всяком случае, её спасение может быть не иначе как приятным дополнением, и приступать к нему стоит, только если представится возможность добиться этого без особенных усилий. Во-первых, Кибальчиш наверняка жив, а Зою могли и убить. Во-вторых, именно он хранитель великой военной тайны, без которой вся кровь пролилась напрасно, потому что прятал он по методике воина Кострикова, и найти искомое случайно теперь невозможно - только в точности зная где находится. Но главное - наше состояние. Мы просто не сумеем вытащить двоих.
- Давайте рискнём! - Воскликнул Митя.
- Мы рискуем не собой, на карту поставлена страна и все завоевания Советов. Далее - на задний план отступают и запланированные диверсии, потому что главное - Геля. Именно по той же причине - уничтожить четыре цели мы уже не сможем. Мы должны, если не забрать то, что есть в Энске, то хотя бы сберечь то, что есть у нас.
- Да послушай себя! - Взорвался Митя. Витя положил ему руку на плечо, пытаясь успокоить, но рука была сброшена, а речь продолжена - Что ты говоришь? Зоя наш товарищ! Она... Она, наконец, девочка!
- Ребята, я всё понимаю...
- Дайте сказать - вмешался Никита - Дайте сказать, дети. Боюсь, он правильно говорит. Я не успел близко познакомится с вами, но я видел, что никто из вас не проявил себя в бою плохо. Это смелость. подобающая взрослому, а не ребёнку. Но есть смелость, подобающая умному взрослому - и Мурзилка ей обладает. Это смелость признать поражение, и не тратить силы там, где они будут потрачены заведомо впустую. Мы действительно не можем рисковать понапрасну. Это больно, но это надо признать.
- Это подло больше, чем больно. - Сказал Митя - Ребята, ну что вы молчите?
- Да, это подло. Это, как говорили наши предки, большой грех. И я знаю, что такого требовать нельзя, но знаю и то, что буду требовать. Вы знаете про Павлика Морозова?
- Да, знаем - ответили пионеры. Сейчас он не походили на пионеров, пионерская одежда оставалась только на Мите и Вите, остальные были в рванье, да собственно, все были в рванье и крови, а в, несколько длинноватых, волосах Октября виднелась засохшая рвота.
- То, что он сделал - подлость?
Дети подумали.
- Нет...
- Подлость, дети, страшная подлость. Просто часто бывает так, что приходится выбирать между двумя подлостями. Собственно, в основном так и бывает, так устроена жизнь - и наше дело это изменить, но для этого придётся очень испачкаться, что бы на нас кончилась грязь старого мира. Я не знаю, сумел бы я поступить так же, как он, и не могу сказать, что не осуждаю его поступка, несмотря ни на что, но он сделал свой выбор - предал родителей. Предать родителей или предать страну, понимаете? Не спешите с выводами - поверьте, это одинаково подло, потому что из родителей страна и состоит. Но всё равно его поступок правильный, в известном смысле. Понимаете?
- Нет - раздались тихие голоса.
- Мы предадим Зою, и будем об этом жалеть, потому что иначе мы предадим вообще всё, и все мучения напрасны. Мурзилка, у меня совсем не работает голова, и я не знаю города. Ты говорил, что знаешь что делать?
- Да. Итак, конспирация провалилась... Нет, сначала ещё пару слов. Дело в том, что будь у нас оружие - хотя бы три-четыре гроба на колёсиках - можно было бы сунуться. Но что бы достать оружие, нам нужна Зоя, а что бы спасти Зою нам нужно оружие. В общем, тут всё вращается вокруг уничтоженного врагом старика с зелёной бородой. Простите, ребята, я знаю, как многие из вас относятся к Зое.
- К тому же - мрачно заговорил Гек - она, наверное, мертва. Кибальчиш-то точно жив... Ты это правильно сказал.
- Жёсткие, но нужные слова. Нам нужно пробраться в город, и взять Парфёна. Это единственный шанс. Он точно знает, где держат Кибальчиша. Если их держат вместе, опять же, постараемся вывести обоих. Но пока будем исходить из того, что спасаем одного. Надо разделиться. Кирилл пускай устроит показательную диверсию - скажем, в том же Институте Этикета, он ближе всего к нам, и там есть, где закрепиться. С Кириллом будет шанс и уйти. Если диверсия отвлечёт на себя достаточное внимание служб, мы сможем, возможно, захватить Парфёна и убедить отвести нас к Кибальчишу, во всяком случае, без него нам делать нечего.
- А с одеждами что? - Спросил Никита.
- Всё просто. Скоро сюда ломанут гражданские, возможно даже раньше военных. У них заберём одежду. До этого будем бдить, и, в случае необходимости, сниматься и уходить - встречи с военными мы не переживём.
Вихри враждебных эгрегоров вроде как веют и реют над нами, рвут и врут, мельтешат и меняют всё на своё усмотрение, хотя, по правде говоря, доподлинно неизвестно - существуют ли они? Или они относятся к тем явлениям, для которых нет вопроса быть или не быть, и которым хорошо и не существуя? Во всяком случае, во внутренних отчётах Энска, если бы их кто-нибудь читал, если бы их кто-нибудь писал, эти механизмы иначе как эгрегоры назвать было бы тяжело - уже вечером первого дня многие горожане ощутили, несмотря на загадочную стычку на краю города, которая вроде бы должна отпугивать, острую потребность сходить и то ли посмотреть своими глазами на поле настоящего боя, то ли просто побродить по округе и поискать там грибов. Большинство разумно отмахивалось от этой идеи, но единицы всё-таки отправились. Несколько дней, и отдыхать на окраине города станет модно - тогда-то эти самые женщины и дети, и старики и инвалиды и отправятся защищать границы своими телами, как было ранее заявлено.
На то в Энске был Институт Этикета - ненавязчиво, штришками проходись по информационному пространству, творил новую выгодную моду, и делали это специалисты мастерски и высокопроффесионально. Ввиду опасной близости к границе в самом Институте Этикета была удвоена охрана.
Вообще, на самом деле, Энский социум решил бы задачу и без Института Этикета - среагировал бы, как единый организм, на возникшую угрозу, но так выходило проще и рациональнее, да и некому было думать с Институтом, или без - социум не думает, а просто делает то, что делает, как течёт вода, как распространяются звуковые волны, как делятся клетки, как обрывается жизнь, и никто не знает - ведомо ли ей самой когда она прервётся, или она в таком же недоумении, как и её временный владелец, хотя получается, что как раз жизнь владеет человеком, а не человек обладает жизнью - раз она без него может обойтись, а он без неё - никак. Институт был просто органом, с помощью которого удобнее всего рассылать сигналы по нервной системе, и направлять людей туда, где от них больше пользы. Власть страховалась, создавая о себе правильное впечатление - Юрий Дознатный просил горожан не ходить до выяснения обстоятельств на окраину, и кто-то его слушал, но мало кто воспринимал всерьёз. Впрочем, это была защита от своей же реакции на свои же действия, не более того - саморегуляция цвела и пахла, и отлично обходилась без всяких операторов, хотя и не возражала если находился кто-то, претендующий на звание владыки Энского социума, потому что, во-первых, самовлюблённостью не отличалась, ввиду отсутствия психологии и эмоций, а во-вторых, любой такой выскочка всё равно был частью социума, и перед единым целым был ровно в тех же правах, что и все прочие, что бы кто о себе не думал.
В общем, тут всё достаточно непросто.
Дочурка Леночка рисовала, лёжа на животе, какие-то волнистые линии, видимо, не придумав заранее, что именно он будет рисовать, а сынок Лёнечка смотрел на неё, сидя на стуле, и, скорее всего, обдумывал какую-нибудь невинную детскую пакость. Вот сейчас отец отвернётся, что бы взять трубку, а Олеся отвлечется, что бы строго напомнить супругу, что курить при детях недопустимо, и он что-нибудь выкинет эдакое - отберёт у сестры рисунок, или уронит на неё чай, благо остывший, и придется опять перестирывать. Ох уж эти мужчины, взрослеют ли они когда-нибудь вообще? Взрослеют ли люди вообще, впрочем, сформулировала она честнее, одни витают в облаках с мечтами о прекрасном, друге не могут понять что в присутствии детей надо вести себя не так, как в их отсутствии. Отец вообще человек приходящий - вот он отец, а через минуту он уже работник, и думает о работе, а ещё через минуту зайдёт друг семьи Гоша, и отец станет другом Гоши, а мать - мать она и есть мать.
О равноправии Олеся не задумывалась, потому что ей всего хватало, она было по-Чеховски счастлива своей семьёй - редкий случай, когда человек в Энске занимал место отведённое природой и складом ума. Если бы он о равноправии задумалась, что же - она осталась бы там, где была - не потому что место женщины на кухне, вовсе нет, потому что место Олеси на кухне. Во-первых ей нравилось вести хозяйство, хотя трудно в это поверить, во-вторых Петя, при всех свои неоспоримых достоинствах был заточен подо что угодно, кроме хозяйства. Представить его готовящим что-что сложнее омлета было невозможно, не говоря о заправлении кроватей, приборке или шитье.
Петя был вообще человеком неусидчивым, ещё до того, как Энск обособился, пытался участвовать в каких-то аферах с коммунистами и с анархистами, и чуть было не потерял весь семейный капитал, Олеся отговорила - жену он слушал всегда, хотя и не всегда слушался. Ну да этого и не требовалось - слушаться всегда.
Итак, Олеся погрозила пальцем сынишке, и отобрала трубку у мужа. Петя поглядел на неё как-то обиженно, забрал трубку, и пошёл курить на двор.
Времена наступали гадкие. Мало того что вокруг Энска происходило невесть что - какие-то красные захватили страну, и, если верить прессе, только что не ели людей живьём, а все остальные непотребства творили как нечто само собой разумеющееся. Но пресса вообще описывала красных как триффидов, и поверить в них было непросто, хотя что-то - там, совсем недалеко, явно происходило. Сегодня утром откуда-то издалека доносились звуки боя, а потом приходили КГГ, вежливо спрашивая - не проходили ли мимо дома подозрительные люди - дети и взрослые. Петя ответил, что не проходили, потому что не проходили. КГГ сказал, что раз дом находится ближе всего к лесной зоне и к границе, то есть опасность и так далее, и попросил всячески и прочее, а Петя спросил как же дать знать КГГ что что-то не то происходит - телефонную связь Энск осилить не мог, а бежать до рынды достаточно неблизко. КГГ посоветовал что-нибудь придумать, потому что дело серьёзное и всё такое прочее. Отряды КГГ и кентавры и несколько волонтёров прочёсывают границу, но враг хитёр, и может проскочить - его, конечно, всё равно потом обезвредят, но он успеет причинить ущерб.
В общем, всякие незначительные вещи упорно обращали на себя внимание. Олесю поражал этот парадокс - что может быть важнее семьи, детей, благополучия мужа и исправной половой жизни, свежего мяса и чистых детских одежд, уроков сольфеджо для дочурки и уроков бокса, раз уж есть такая склонность, хотя и страшно, для сынишки? А маме - Светлане Павловне - нужна спокойная старость, и нет ничего важнее в мире, но отчего-то всё время какие-то незначительные вещи лезут, перебивая друг друга, напирают и пытаются забрать всё внимание себе, наверное, именно от того, что мелочи - комплектуют, выходит, компенсируют свою незначительность, и не дают человеку спокойно жить и просто делать своё дело.
Возвращается Петя, кладёт недокуренную, но потушенную трубку на стол.
Стол накрыт, и время пойти, помочь спуститься маме, Олеся грозит сыну пальцем, усаживает дочурку за столик, и направляется к двери, за которой зал, где есть дверь, ведущая в комнату, где ночует мама, когда в дверь стучат. Это, наверное, Гоша, как чествовала.
Дверь открывает Петя.
Октябрь сбил Петю с ног, и, наступив ему на голову, кинулся в комнату - дальше всех от него была женщина, поэтому он кинулся к ней, зажал ей рот ладонью, приставил к горлу палец. Палец стал твёрдым, и несколько острым, так что при желании он сможет перерезать горло.
За ним ворвался Витя, и подхватил девочку, потому что теперь она была дальше всего от входа, затем Митя, и схватил мальчика. Ребёнок попытался отстраниться и Витя не глядя, дал ему подзатыльник. Потом вошёл Гек, и за воротник потащил Петю от двери, потом Никита, и помог Геку, потом вошли остальные.
Витя кинул Геку серп, и острие плотно прижалось к горлу отца, намекая на то, что в данной ситуации лучше слушать что говорят, и избегать смоедеятельности.
Музилка недовольно огляделся.
- Раскулачивание, товарищи - весело объявил Кирилл. - Вот и до вас добралась революция.
- Что вы - начала Оксана, но Октябрь тряхнул её за плечо, и она прикусила язык.
- Оксаночка - выговорил Петя - Оксаночка, спокойно, всё будет хорошо...
Он заметил Алису, и подумал что, наверное, по меньшей мере, женщинам ничего не грозит как женщинам, хотя, конечно, с этими террористами не знаешь чего ждать.
- Ребята, давайте быстрее - устало сказал побледневший Никита. Он чувствовал себя нехорошо, и удерживался в сознании только благодаря лекарствам из жёлтого чемоданчика.
Мурзилка поставил дипломат на пол:
- В доме ещё кто-нибудь есть?
- Не надо... Не надо... - Заверещала Оксана.
- Если ты будешь кричать, мы застрелим ребёнка - сказал спокойно Мурзилка. Никита подумал, что вот этот юноша даже слишком готов испачкаться в любой грязи во имя Революции - может быть, детям стоило бы быть готовыми к таким вещам немного меньше.
- Не надо... - Прошептала Оксана, и даже перестала плакать от напряжения.
Зато, наконец, заплакали дети. Заметно больше плакал мальчик.
- Как зовут - устало и без интонаций спросил Никита.
Никто ему не ответил. Тогда он навёл винтовку на Петю.
- Как зовут.
- Петя... - Сдавленным шёпотом ответил распростёртый на полу человек.
- Ещё.
- Что?
- Ещё как зовут?
- Всё... - Искренне не понял Петя - Только Петей зовут.
- Остальных, говорю, как зовут.
- А... Дети - дети это Лёня и Лена... А жена...
- Мы слышали. Оксаночка. Оксаночка, вы простите нас, наверное... - Никита поискал глазами жёлтый чемоданчик и увидел его в руках Алисы. Тогда он отдал винтовку Мите, и двинулся к Алисе, продолжая говорить - Но до вечера вам придётся нас потерпеть. Еда в доме, я вижу есть. Мы очень голодные, Оксаночка. А потом... Мурзилка...
- А потом мы заберём немного ваших шмоток - сказал Мурзилка. - Воронцов, возьмите и мне, там мазь. Мне надо натереть клеймо. Так вот, Оксаночка - во-первых, ещё кто в доме?
- Мама.
- Старая, наверное. Сейчас вы пойдёте к ней, у вас будет минута, что бы её успокоить, что бы с сердцем чего не случилось, потом к вам войдёт кто-нибудь из нас, с оружием. Воронцов, пойдёмте в зал, и ты, Алиса. Намажешь клеймо, мне не дотянутся?
- Конечно - ответила девочка, украдкой посмотрев на Витю. Витя немного покраснел.
В зале Мурзилка лёг на живот, на какой-то стол, сбросив с него печатную машинку и кипу бумаг. Алиса стала натирать мазью его спину.
- Как нога? - Спросил Мурзилка, морщась - мазь очень щипала.
- Болит. Ничего.
-Да, шумно получилось. Воронцов, а может зря мы с ними цацкаемся? Может их убить? А то мало ли?
- Нам пока некуда спешить - ответил Никита - если бы надо было срочно, тогда, конечно, а так - незачем. И так дискредитировали общее дело, нашумели. В общем, пока незачем. Запрём потом где-нибудь, они не успеют поднять тревогу. Если захотят. Могут и не захотеть - решить что пересидеть безопаснее.
- Захотят - не захотят... Тут это не работает. Они могут не поднять тревогу, а.. Ну, например, обмолвится соседу, а сосед скажет другому, а тот поднимет тревогу. Тут все работают на режим, не зная об этом. Поэтому если, пока мы подбирались к дому, нас кто-то видел хоть краем глаза, то нас уже сейчас атакуют прямо здесь.
Алиса закончила намазывать клеймо, и, задрав штанину, стала намазывать ногу. Потом мотнула головой, и с тюбиком вернулась к остальным.
- Витя, помоги.
Витя передал ребёнка Чуку - девочка заворожено уставилась на культю, и стал растирать Алисе ногу, и растирал явно дольше, чем это было необходимо для лечения. Он чувствовал, что травма серьёзная, и девочка в лучшем случае останется без ноги, если переживёт то, что происходит, и стремился успеть поделиться скопившейся к ней нежностью. Ещё он пытался угадать - до того как она прижала его ладонь к своей щеке там, у шалашика после боя - была ли в нём уже эта нежность?
- В общем, - говорил тем временем Мурзилка - вы правы, наверное, хотя... Если они выживут, они потом расскажут... Испортят репутацию.
- Мне их не жалко, но в этом пока нет необходимости. - Отрезал устало Никита, и закрыл глаза.
- Пойдёмте к остальным.
Оксану отпустили к маме, а потом за ней последовали - о, удача - Алиса, потому что еле волочила больную ногу, и в случае чего от неё было бы мало пользы, и Витя - на случай если что-то пойдёт не так.
Между тем в дверь постучали.
- Только попробуй - шепнул Никита на ухо Пете и повёл его к двери. Вернулся он уже с Петей и Гошей. Гоша была растерян.
Он оказался местным коммунистом, и двух его слов хватило, что бы понять чего стоят местные коммунисты, и стоили они, выходило, мало.
- Вот вы говорите вы коммунист - завёлся Мурзилка - хорошо. Вы знаете, что Энск готовит реванш?
- Да, конечно. Мы написали несколько писем с просьбой отменить хотя бы запуск Голема.
- Чего?
- Голема. Это новое изобретение... Статуя... Ходит и убивает.
- Подробнее можно?
- Ну, я не знаю. Писали, что Голем принесёт победу.
- Значит ещё и Голем... Что вы ещё делали?
- Ну, мы устраивали стачку... Поколотили несколько полицмейстеров. Готовили ограбление банка.
- Зачем банк-то?
- Деньги.
- Так.
- Два раза грабили магазины возле городской управы.
- Зачем?
- Что бы напугать.
- Напугали?
- Да, конечно.
- А потом?
- Ну что...
- Да я уже вижу что потом. Потом вы пропили награбленное, или ещё как-нибудь так потратили - бесцельно и бесполезно, и ваши преступления остались просто преступлениями, не принеся пользы. Воронцов, вы тут в гуманиста играете. Почему я не должен убивать эту мразь?
- Мне всё равно, убивай кого хочешь... Кого считаешь нужным.
- Воронцов, вы что, пытаетесь сознание потерять.
- Да, я пытаюсь.
- Не надо, Воронцов. Так, ты, каналья, вот тебя я ненавижу больше всех. Любой бунт захлёбывается именно из-за таких, как ты, тут меня сам Ленин не переубедит, для таких как ты любая буза - просто предлог безнаказанно грабить, убивать и изнасиловать дочь местного помещика, мэра или, не знаю...
- Фараона - Подсказал Кирилл, увлечённо дорисовывающий в рисунок Леночки корявые кораблики. Гроза революционеров, убивший, наверное, больше человек чем кто-либо когда-либо, самый загадочный и страшный субъект на всём белом свете рисовал увлечённо, от усердия высунув язык, его глаза блестели озорными огнями, и у Никиты возникло серьезное опасение что вот именно сейчас Ловец заявит что он больше не воин, а художник-примитивист (если он понимает, что он примитивист) и кубист, и абстракционист, и никакие слова и инструкции, заложенные Конструктором Красного Цвета в память Никиты, не переубедят его, потому что Ловец прекратит им подчинятся так же легко, как утративший интерес к футболу футболист может взять мяч в руку, просто потому что ему стало всё равно, чем закончится матч.
- Во-во - согласился не видящий опасности Мурзилка - таким как ты нельзя давать идеалы, они для вас предлог бодаться с теми, у кого другие идеалы - не потому что вы считаете, что вы правы, а потому что ты, мразь, не веришь не в какие идеалы, а просто хочешь кого-нибудь топтать. Воронцов, он меня разозлил.
Лёня громко всхлипнул, и Мурзилка посмотрел на него с такой ненавистью, что никакие метафоры не передадут.
- Он может знать - Сказал Никита - где искать Парфёна. Мы же не знаем, или что, здоровые будут по всему городу рыскать, пока мы будем тянуть одеяло на Институт?
- Ну? Давай, пригодись нам.
- Конечно. Только он под охраной.
- Чук и Гек пойдут оба - сказал Октябрь - тогда они превратятся.
- Конечно. Значит, ночью мы выходим отсюда, и ты ведёшь нас к Парфёну. Если ты до этого момента меня разозлишь, нам придется искать другие способы. Сиди и молчи.
Гоша кивнул.
- Давайте этих запрём и поспим - сказал Никита - Петя, успокаивайте детей. Погреб в доме есть?
- Есть. Но он тёмный.
- Петя, мы устали и нам нужен отдых. Мы можем либо запереть вас в погребе, либо отправить туда, где ещё темнее. Только там, Петя, на самом деле нет темноты, и вас там тоже не будет.
- Дети, идите сюда - Сказал Петя.
Детей отпустили, и они кинулись на руки отцу.
- А мама? - Спросил плачущий Лёня. Что ни говори, а в этой семье брюки должны носить женщины, потому что Лена уже давно успокоилась, возможно, от того что жила куда как меньше, и в меньшей степени успела привыкнуть жить, и мысль о смерти не так пугала её, и от этого не приходила к ней.
- Да, приведите кто-нибудь тех - махнул рукой Никита.
Семью и Гошу заперли в подвале, предварительно проверив, нет ли оттуда запасных выходов, а сверху на дверь, ведущую в подвал, сдвинули тяжёлый шкаф. Мурзилка поискал что-то, сбрасывая со столов бумаги на пол, и нашёл листок в клеточку. Он что-то на нём написал, и сделал бумажного голубя. Голубь повертел головой, и непонимающе посмотрел на Мурзилку.
- Лети, лети, голубок, через запада на восток - и так далее, всё заклинание Мурзикла произнёс на одном дыхании, велев Голубю, во что бы то ни стало, найти какого-то неизвестного повествователю персонажа, и передать ему, что нужен срочный ремонт старика.
- Мало надежды - пояснил он, но чем шут не чертит. Часовые?
- Не надо. - Сказал Никита, и повернулся к Кириллу - Кирилл?
- Да.
- Тебе не нужен сон?
- Нет.
- Ты дежуришь.
- Хорошо.
Никита чувствовал что ведёт себя странно, но предавать значения мыслям о том что Кирилл может перестать подчиняться отчего-то не получалось, даже возник какой-то азарт проверить. Кирилл взял другой лист бумаги и принялся рисовать лошадь. Ну, он знал, что это лошадь, хотя для стороннего наблюдателя она выглядела набором шариков. Лошарик. Ему не нужно было отвлекаться от рисования, что бы дежурить - он прямо сейчас слышал, чувствовал и обонял всё, что происходит в радиусе пятисот метров.
Никита упал на кровать и снова некстати вспомнил Инну. От одной мысли о ней - всё более бессмысленной и безнадёжной - стало как-то светлее и чище, и он позволил себе упасть в фантазии на тему того, что могло бы быть, встреть он её раньше, чем её жених, да не будь проклятого Энска. Выходило приятно - и он на какое-то время всем своим разумом переместился в выдуманный мирок, а потом заснул, и ему снились обычные иррациональные сны, не связанные ни с чем.
Дети легли на большой кровати, принадлежащей по замыслу Оксане и Пете, и Витя, как бы невзначай приобнял Алису тем платоническим детским объятием, на которое способен только влюблённый пионер, и от мысли о том, что в его руках раненная подруга чувствует себя хоть немного в безопасности ему тоже стало как-то чутко-спокойно.