Всадники всё так же блуждали вдоль границы, и КГГ так и не привыкли к ним. Все уже знали, что коммунисты пойманы, и пришло время вычислять врагов в своей среде - экстремистов и пособников, вводить цензуру и, может быть, даже комендантский час. В общем, в Энске началась охота на ведьм. Для начала закрыли коммунистические кружки, а всех, кто в них ходил, взяли на карандаш - один из участников такого кружка был убит, когда пытался причинить вред Парфёну. Шёпотом говорили, что нападавшие дети то же сплошь члены кружка, но так ли это уверены не были. Кого-то уволили с работы, кого-то посадили, кого-то просто побили с пьяных глаз, местного поэта, декламирующего "Большой суконный коммунист \ Во мне, как в коконе живёт" попросили больше так не говорить - бедняга оправдывался, что, дескать, он имел в виду, что враг внутри, что начать надо с себя, и его спросили, любит ли он кушать, потому что если любит, лучше писать пока какие-то другие вещи.
В общем, иммунная система Энска сама себя пугала, и сама себя пугалась, охотясь на здоровые клетки. Впрочем, какие же они здоровые, если не сумели вовремя заткнуться, или вовремя высказаться?
Было объявлено, что Энск не позволит безнаказанно проводить диверсии на своей территории, что Энские службы проявили себя с лучшей стороны, и что вот-вот настанет время реванша.
Пришла пора ходить гулять в индустриальных садах, которых в Энске было меньше чем в Союзе, и которые в Энске были, пожалуй, не такими красивыми и величественными, и не такими чуждыми как в Союзе, особенно под Орлом, и в нескольких городах Сибири, но уж какие есть, и собирать там слабые и беззащитные подасфальтники самых разных цветов и форм - разнообразием этого цветка брал Энск, что уж тут, но почти никто в индустриальных садах не гулял - моду всё прочнее входили прогулки по приграничной зоне, как уже говорилось, у детей и женщин, а так же у стариков и инвалидов. Кое-кто из детей прятал за пазухой оружие, кто-то из женщин держал под платьем ружьё, и среди стариков и инвалидов бывали вооружённые, да об этом уже говорилось. А закончить придется странно - разрыхляя мокрый, усталый песок, по широкой вене сплошных дорог прикатилось красное колесо, и упало ровно на границе Энска. Подходить боялись, и гадали, какой в этом знак, и у тех, кто был наблюдательнее и замечал, что с появлением колеса Красные Всадники повеселели, портилось настроение.
Никита очнулся в удивительно чистой комнате, или палате, или, может быть, даже камере - залитой ярким электрическим светом, тёплой и чистой. Жар прошёл, но травмы всё ещё болели, и всё-таки голова была удивительно ясной. Одежда его, выстиранная и зашитая, висела на стуле рядом с кроватью, а на подоконнике, за которым, впрочем, окно было только нарисовано, зато были небольшие щели для вентиляции, лежали папиросы неизвестной марки.
Тело тоже было отмыто, на рану был наложен бинт, а на перелом - шина.
Он, хромая, подошёл к папиросам и закурил, и, куря, вернулся к кровати, и принялся одеваться. Голова была готова думать, но думать было особенно не о чём - разве что, можно было предположить, что ещё не всё провалено, и, раз уж он живой, он ещё повоюет. Кто из детей выжил неизвестно, где Ловец неизвестно, и вообще - известно только что живой, но и это уже немало, и может стоить врагу многих и многих.
Ему вспомнилась Инна, и он позволил себе думать о ней, потому что было всё равно о чём думать, и сердце его забилось нежными нотами тоскливой привязанности, и стало грустно от того что он никогда не будет с ней, но ещё сильнее была радость от того, что из мясорубки бытия он выдернул эту встречу, которой у него никто никогда не отнимет - и важно ли, как сложится в любви, когда уже вот она, любовь, разве бывает она трагичной, даже если происходит трагедия? И он понял, почему революционеры не верили в любовь, и не смог повторить такого подвига.
Коммунизм - возвращение человека в рай, откуда Орфей ушёл когда-то за Эвредикой. Тем, у кого нет своей Евы, кто не нашёл свою Еву, её заменит партия. Мужчина отказал от рая ради любви к женщине, и отправился за ней в юдоль суеты, умирания и надежд, нужных лишь, что бы обрушиться, но когда они встретятся взглядами - что бы не случилось потом в их земной жизни, знайте, они вернулись обратно домой, поэтому их так тянет слиться в единое животное о двух спинах, потому что они - одно изначально, и ради этого возвращения всё и было задумано пустым холодным и безжизненным космосом. В этот момент время навсегда прекращает своё течение, и всё дальнейшее - лишь фикция и инерция. И функция мужчины - следовать за женщиной, и тем, кому повезло найти свою Еву уже не нужны Родина, Бог, и всё прочее, но всем остальным - не нашедшим любви, или не понявшим что любовь не теряют, или обманувшимся в своём поиске, им нужно что-то другое, что бы было за что сражаться, и о чём петь, так получалось у Никиты, и красивее получалось у него, и выходил он в своём понимании за пределы слов, и некому было сказать ему - так это или не так.
Открылась дверь, и вошёл Парфён собственной персоной.
- Здраствуйте, здраствуйте. Надо сказать, хорошо пошумели, указали нам на бреши в безопасности, спасибо. Вы, конечно, не скажете, какой была ваша цель?
- Что скрывать - спокойно ответил Никита - я всё равно вас убью. Мы отвлекали внимание, а другие должны были захватить вас.
- Это из-за мальчишки?
- Я полагаю да. Я не уверен о ком вы, но вряд ли вы о другом мальчишке.
- Вы хотите остановить наш реванш?
- Да.
- И забрать тело Гели?
- Естественно.
- Вы бы очень помогли мальчишке, если бы сказали, где схрон с тем, что есть у вас. Кстати, дипломат вашего человека мы нашли.
Никита подумал, что не следил за дипломатом с той поры, как они ушли от той семьи... Он просто не обратил внимания, был ли дипломат с ними...
- Этого я вам не скажу.
- Этого вы не знаете.
- Ну почему же - Никита посмотрел в глаза Парфёну.
- Потому что он вам не сказал. И никому не сказал. Но он заговорит.
Никита пожал плечами.
- Насколько я разобрался, Геля всё равно будет сама делать выбор.
- Выбор - вещь обусловленная. Не так трудно незаметно выделить кого-то в глазах человека. А Геля в человеческом теле - обычная девочка.
- Ладно. Спасибо за беседу, но я себя чувствую странно. Давайте уже перейдём к той части, где меня пытают. Это как-то логичнее, да и тянуть незачем.
- А её не будет - отрезал Парфён. - С вами поступят иначе. Детей этих - их не переубедить, они воплощение Революции, но вы... Вы умеете анализировать и принимать решения. Мы покажем вам город и устрой. Мы хотим, что бы вы увидели, с чем сражаетесь.
- Что с детьми?
- С детьми? С детьми очень мало хорошего. Вы им сейчас не поможете. Я могу пообещать приостановить пытки, всё равно потом вы встанете на нашу сторону. Ну, не приостановить, но существенно ослабить. Кроме мальчишки - слишком важная информация, и нам она нужна.
- Какой-то подвох?
- Да. Вы увидите наш мир, и возненавидите тех, кто проливает его кровь. Конечно, вы будете под усиленной охраной, но всё-таки определённая свобода перемещений вам гарантированна. А для нас это будет мощный агитационный момент. Раскаявшийся коммунист будет требовать смести Советы с лица земли.
- Где Кирилл?
- Страж Старого Мира? Он у нас, конечно, тоже. Не задавайте мне вопросов о нём и о детях, мне неприятно, когда я не могу вам ответить.
- Я всё равно убью вас.
- Нет. Нет, нет, нет. Не убьёте. Во-первых, тогда реванш начнётся раньше времени. Да, армия будет малочисленна и навоюет немного, но, поверьте, СССР ослабнет, и существенно, и будет погибать в страшных мучениях, потому что придут другие страны, делить завоевания вашей власти, и наследие Царей, что бы добро не пропадало. Сегодня же я назначил себе в приемники отъявленного отморозка, понимаете? Я планирую шаги, и начну наступление в нужный момент, а этот... этот готов начать прямо сейчас, и ни выживет ни Энск, ни СССР. Во-вторых.. У вас сейчас просто нет способа меня убить, и выбраться отсюда живьём. Я хочу, что бы у вас была надежда, я знаю, что человека нельзя загонять в угол, что сломанный человек - самый страшный враг, так что я вас ломать не собираюсь, пусть вам будет за что цепляться. Цепляйтесь, это заложено природой.
- Мы уходим от природных законов.
- Да сколько угодно. То, что вы уходите - реализация одного из них. Но дело даже не в этом. Вы уходите, но вы ещё не ушли.
Никита вспомнил Прокопенко и кивнул. Строить из себя большее, чем являешься и брать больше, чем можешь нести бесполезно и вредно.
- Так что нас с вами ждёт экскурсия - заключил Парфён, и в комнату вошли охранники.
Никита оттолкнул здоровой, левой рукой одного из охранников, и попытался той же рукой его же и ударить под дых, но руку перехватили и слегка взяли на излом.
- Ну что же вы... Какая однобокость... А потом жалуетесь, что вас бьют. Верно говорит ваш - интеллигенция - говно нации. Вы же интеллигент, Никита, вы никакой не воин. Я таких насквозь вижу. Вы попробуйте, попробуйте, посмотрите, что вам предлагают, изучите городок немного. - Парфён двинулся к двери, но в самом проёме обернулся. - Кстати, я знаю, о чём вы думали, перед тем как я пришел. О любимой девушке вы думали, в весьма литературных выражениях. Это всё запахи - я подумал, что вам будет приятно вспомнить любимую, прежде чем приступить к планомерному, вдумчивому и взрослому предательству своих былых идеалов. Не бойтесь и не злитесь - человек растёт, и меняется - и какие-то идеалы неизбежно остаются в прошлом, так что тут нет предательства на самом деле. Просто мы сделаем вас капельку взрослее, и вы увидите, что в Энске живётся совсем неплохо, и вовсе незачем делать Энских женщин вдовами в таких количествах - у нас, знаете ли, от этого бюджет страдает, а у вас только репутация падает. Всё равно законы истории на нашей стороне. И не волнуйтесь - это решение вы примете сами, тут мы на вас давить не будем. Я имею в виду никаких запахов и прочих методов убеждения через контекст, рефлексы и подсознание. Ну а если вы не переубедитесь... полагаю, смерти вы не боитесь?
- Правильно полагаете.
- Дайте нам шанс. - Улыбнулся Парфён, и вышел. Охранник отпустил руку, и Никита осел на кровать.
По нарисованному окну полз паучок - искал своё место в сложном и огромном мире.
Между тем Зоя была жива. Сердце у неё действительно отказало было, но удалось вернуть её к жизни. Жизнью, впрочем, её состояние назвать было трудно - её тело было превращено в омерзительную, болезненную кучу кровоточащей плоти. Руки были сломаны в нескольких местах, на правой руке сначала отрубали пальцы - по фаланге за раз, потом ножовкой отпилили запятьте. Ноги были перекручены таким образом, что превратились в два нефункциональных отростка. Правый глаз был выколот, губы отрезаны. С неё сняли скальп, и выбили зубы. Половые губы искололи раскалённым железом, потом исполосовали язык. Какой-то непонятно нитью, которая ощущалась как колючая проволока, хотя была тонкой, но действительно шипастой, вышили на коже ругательства и проклятия. Прокололи щёки насквозь, и ободрали горло, что бы всегда-всегда болело. И это не считая обычных побоев.
Её ни о чём не спрашивали - просто мучили и истязали, насиловали и били, и она понимала, что является инструментом для чужой пытки, и это понимание делало всё ещё невыносимее, но реальность не спешила покидать её - всё как-то выносилось, и каждый удар был как первый.
Всё это время она ни разу не теряла сознание - за этим тщательно следили, и чётко понимала что происходит - что-то такое подмешивали ей в питание, подававшееся через трубки. Ещё несколько трубок через животик добирались до кишечника.
Потом у неё остановилось сердце.
Когда её возвращали к жизни - из-за притока каких-то веществ в мозг, у неё случилось видение, во всяком случае, она была уверенна, что это не сон и не галлюцинация - она видела себя, чертящую красную звезду на дне какого-то котлована. Та, которая чертила, улыбалась.
И вот, она пришла в себя, и первое что она увидела - спящий Кибальчиш. Его почти не тронули - несколько синяков, исполосованная кожа. Зое было как-то непонятно страшно, и обидно и досадно и невыносимо, и кто его знает как ещё - от того что он так легко отделался, в то время как она пережила непереживаемое, и, судя по всему, ничего ещё не кончилось. И вместе с тем она понимала их хитрость - это так специально, что бы он, увидев ее, тоже подумал об этом и быстрее сломался. Ненависть набухла в её душе безысходной, обречённой почкой, и она беззвучно заплакала.
Кибальчиш открыл глаза и не сразу понял, что такое перед ним. Когда понял что это человеческое тело, изуродованное ремеслом палачей, долго не мог понять кто это, а когда понял - закричал, как умирающий пёс, и задёргался, но крепления держали его ослабшее тело.
И всё-таки он промолчал и в этот раз.
Парфён был спокоен - всё равно пытки бы продолжились, потому что до последнего испытания испытуемому верить нельзя - может обмануть, и последнее испытание юного Кибальчиша было уже близко.
Зою унесли, а тот, кого Кибальчиш называл Дяденькой, сказал
- Мы не соврали, она и правда умерла, но вернули к жизни, и, не правда ли, эффектное возвращение? А ты уже успокоился за неё, глупенький. У всех у вас всё ещё впереди. Ты ещё всех заложишь - перезаложишь. Ты будешь ползать на коленях, и целовать помещиковы подошвы, ты даже не посмеешь помыслить о смерти, надеяться на смерть, маленький - такую судьбу вы себе избрали.
Впрочем, в остальном Парфён не соврал - остальных детей не мучили - не от того, что он обещал Никите, конечно, просто их берегли, на случай если Кибальчиш всё-таки соврёт, и придется пытать его снова. Собственно, поэтому Парфён и дал Никите слово, что детей не будут особенно мучить. Как всякий хороший политик, слова он старался не нарушать напрямую.
Имени и рода его никто не знал, и знать не хотел, а только называли его Амуром. Он сам так и устроил - и никто не возразил из естественной брезгливости. Шептались, что предки его были знакомы с Де Садом, и что кое-какие наброски, из тех, что так и не были расписаны, из 120 Дней Содома - реальные забавы и шалости этих людей, хотя это, наверное, сплетни беспочвенные - в роду его все были русскими, и откуда им было знать скандального француза? Шептались что он - плод инцеста, а иные говорили что наоборот - благополучный был, наивный и мечтательный мальчик, пока однажды не попал к плохим людям, от которых и понабрался всякого, а потом психанул, и пошёл делиться своими знаниями с белым светом. С ним заговаривали редко - и те, кто заговаривали, не знали что он Амур, и не знали его дурной славы, потому что это всё была информация секретная, только для служебных людей годная.
Амур был хорош собой, и прельщал дочерей человеческих, но сам питал страсть к юнцам, и редкий юнец мог потом рассказать, как с ним обошлись, потому, что сладострастие Амура не знало пределов, и в ход шли и острые и тупые предметы, и везло ли тем, кто умирал, или тем, кто выживал, с искалеченными телом и психикой - не разобраться.
В деньгах нужды не знал никогда - и через это не был пойман, путешествуя и по стране и по Европам, и не резвясь дважды в одном месте, и жертв выбирал правильно и с умом, как будто бы злой, но мудрый ангел погибели и унижения нашёптывал ему, сидя за плечом, советы, которые исполнялись неукоснительно.
Любимой его забавой, однако, было даже не членовредительство, а тонкая психологическая игра - совратить мальчика, влюблённого в девушку, и наблюдать потом за самоедством юноши, осознавшего, что он сделал - и мальчика подбирал он такого, что бы сама мысль об измене любимой была для него равносильна смерти, не говоря о такой измене - и, если всё было сделано правильно, мальчика вскоре находили повешенным или утопившимся - и в этом пути к самоубийству Амур видел особенную радость для себя. Не часто удавалось ему пировать таким образом, но доводилось не раз и не два. А совращать он умел. Может и правда есть на свете гипноз и магнетизм, может, везло ему, слово жертв подсказывал неведомый ангел разврата и сладострастия, только не бывало такого, что бы Амур заприметил женщину ли, мужчину ли, и не получил своего, хотя бы в самых невинных, по его меркам, традиционно-сексуальных формах.
Когда он появился в Энске - вопрос открытый, да и как он оказался на службе достоверно неизвестно, только пришелся он там как нельзя к месту, а что поверх жалования брал людьми, не признавая Энских клонов - дело житейское, для ценного специалиста не жалко двух-трёх человек в год - страдал он несколько от такой диеты, но выбраться живым из новой Советской страны надежды серьёзной у него не было. Здесь же его берегли, холили, лелеяли - что ж не жить?
Вот такой человек и вошёл в комнатку, где сидел, закрыв глаза, прикованный Кибальчиш. Его недавно нарядили в его пионерский костюм, который был по такому случаю чисто выстиран, аккуратно заштопан, и досконально выглажен.
- Просыпайся - ласково позвал Амур - просыпайся, какой ты у нас красивый-красивый.
- Что вы ещё придумали - одними губами прошелестел мальчик.
Амур отстегнул Кибальчиша, не давая ему упасть - руки и ноги сильно затекли, и совсем не слушались пионера, и нежно посмотрел в глаза.
- Что вы... что - чуть громче, на пределы своих теперешних сил заговорил Кибальчиш.
Амур сел у его ног на колени, и, снизу протянув руки, стал расстёгивать рубашку - медленно-медленно, пуговица за пуговицей, всё так же неотрывно нежно глядя в глаза. Кибальчиш вспотел. Ему стало не по себе, он почувствовал себя в некоторой информационной невесомости.
Когда рубашка была расстёгнута целиком, Кибальчиш закрыл глаза, и от того острее почувствовал прикосновения языка и губ к животу, не видел он и того, как язык скользнул вверх, куда-то к его груди, и остановился сначала на левом соске, потом на правом, и тогда Кибальчиш почувствовал ладонь на своём паху, и что ещё страшнее - реакцию со стороны паха.
- Перестаньте - отрывисто бросил он - прекратите, хватит - всё ещё шёпотом.
- Ну что ты, малыш, что ты - шатал ему на ухо Амур - зачем ты сопротивляешься, тебе же приятно?
Руки уже слушались, но теперь их сковало странное оцепенение.
- Ну нет же... Нет же... Ну нет же - бормотал он, и чувствовал, что голос становится каким-то капризным.
- Всё будет хорошо, что ты - отвечал ему голос.
Кибальчиш открыл испуганные глаза - и на щёки хлынули слёзы.
- Ну нет - приторно-ласково сказал Амур - это мы уберём - и начал слизывать слёзы.
Проклятые руки никак не поднимались для удара - не хватало сил, или не хватало воли? Просто ударить, в висок или в горло - один удар, и всё будет кончено, и не важно, что они сделают потом - никаких пыток больше не страшно, потому что это, по меньшей мере, уместно, это, по меньшей мере, в тему, но руки не поднимались, они были тяжёлыми, и вдруг по спине прошла дрожь, как бывает от сквозняка и он вздрогнул, а Амур немного отстранился, улыбнулся, и коснулся языком его губ.
- Ты же такой красивый, нежный мальчик - говорил он - такое солнышко.
И Часть Кибальчиша поддалась этой нежности, и он с удивлением посмотрел на эту часть своего существа, разомлевшую от этой ласки после пережитых ужасов, и, наверняка, накануне новых ужасов, а другая часть всё требовала поднять руку и ударить - и будь что будет, всё равно живым не выпустят, и кем из них был он сам - а может он был контрастом между ними, и всё это никак не укладывалось в его голове.
Чем бы не был он сам - этому было непонятно, как вести себя, единственное, что можно было сделать, единственное, что было бы уместно - проснуться, отогнать наваждение, но и это не было сном, и когда язык Амура, не на миг не прекращая контакта с телом Кибальчиша, замер в нескольких сантиметрах он напрягшегося низа, уже выпущенного на воздух сильными руками сластолюбца, пионер закричал, заревел, заорал, завопил что есть мочи, хотя что-то в нём дрогнуло, и замерло, ожидая предстоящего, предвосхищая сладость дальнейшего, требовало не мешать происходящему, и желало окунуться в мир новых ощущений, потому что те, которые испытывались сейчас были достаточно приятными, а ещё одна часть его брезгливо смотрела на эту, ожидающую, .
- Хватит! Хватит! Прекратите! Я всё скажу! Всё скажу! Леса! В лесах! Я всё скажу! Всё скажу! Хватит! Хватит!
Амур с явной неохотой отстранился от него.
- Хватит - уже причитал Кибальчиш, захлёбываясь от слёз - Не надо.. Хватит я... Хватит, не надо.
Через час к нему вошёл Парфён. Пионер рассказывал, не поднимая глаз, срываясь на рыдания, и было видно, что человек кончился, что больше нет никого в этой оболочке, что юная психика всё-таки не выдержала и сломалась - где была сталь, теперь был студень, и Парфён мог есть его ложками, а мог выдавливать в нём произвольные изображения - просто для смеха.
- Индустриальные Леса под Орлом - говорил пионер, и излагал все нужные шифры и действия, иногда затихая, иногда всхлипывая, иногда снова срываясь в рыдание.
Человек, по имени Адмирал, и его немногочисленное войско - всего пять человек, направлялись, в обход основных трасс, в город Орёл. Войти на территорию Союза было не то что бы легко, но, во всяком случае, методика была давно и надёжно отточена.
Сначала они вошли в Приэнск, и нашли подходящую, заправленную машину, стоящую во дворе жилого дома, неподалёку от северной стены Завода. Одеты они были под взрослых советских люмпенов, поэтому идеальной мимикрией было сесть на лавочку неподалёку и тихонечко обсуждать дела насущные. Два раза подходили милиционеры, спрашивали документы и почему не на работе. Им предъявлялись паспорта и пропуска в Третий Металлургический Цех на ночную смену.
Ждать пришлось долго - только вечером к машине подошёл хозяин - щуплый человечек в очках и синей, клетчатой рубашке.
Адмирал и Потапов двинулись к нему, и подоспели как раз к моменту, когда он открыл дверцу, и наполовину залез в машину. Потапов схватил юношу за горло, и выдернул из машины, а Адмирал ударом кулака в шею добил жертву. Кто-то в доме закричал, но машина уже отъезжала, везя пятерых Энских воинов.
Адмирал знал Приэнск хорошо, поэтому выехал из города кротчайшим путём, хотя, получалось, что до Орла в итоге ехать существенно дальше - придётся делать многокилометровый крюк.
Через день в машине кончилось топливо.
Случилось эта на трассе в поле, за день пути до Орла. Трасса была невостребованная, неухоженная, до неё ещё не добралась красная зараза.
Простояли недолго, вскоре остановилась проезжавшая мимо машина. Водитель, удивительно похожий на прошлого, вышел и спросил
- Помочь, ребята?
Адмирал молча выстрелил ему в лицо. Труп затолкали на водительское сидение бесполезной Приэнской машины, положили ему на колени динамитную шашку, подожгли фитиль.
Взрыв прогремел, когда отъехали на два километра.
В положенный срок добрались до Орла. Осапов купил в магазине школьную тетрадь в клеточку, вырвал лист, и сделал бумажного голубя. Адмирал написал на его крыле несколько цифр, и голубь полетел сообщать Парфёну, что в ближайшее время станет известно обманул Кибальчиш, или нет.