Как красив русский лес весной. Качественно - ровно так же красив, как и летом, осенью, или зимой, да и, чего греха таить, так же как и любой другой лес, где они там ещё бывают, Англия там и что ещё есть. Если бы были единицы измерения красоты и специальная аппаратура, способная её фиксировать, показатели бы не особенно расходились. Но это качественно. Эстетически же - весенний русский лес явно символизирует светлую надежду на будущее - и знать не хочет того, что любые его надежды упираются в неизбежность осени. Величественно и без лишней суеты принимаются зеленеть листья, набухать почки, журчать ручьи, свергающие недолгую власть льда. Прилетают певчие птицы, то же трудясь над тем, что бы картина в целом была трогательной и располагала к написанию стихов про любовь, и не про любовь. Ах, зачем весна не бывает вечной - зачем вообще не бывает никакой вечности, кроме небытия, не ограниченного временем по определению?
Мысль о небытии была кстати, потому что жар был страшный, болели ожоги, а одежда еле-еле скрывала то, что будь она мальчишкой, считалось бы срамом, хотя почему сложилось именно так, а не наоборот - она не понимала, во всяком случае она на купающихся мальчишек смотрела не без удовольствия, если, конечно, они не были полны или дурны собой. Как он выбралась из избы, она не помнила. Как она заползла в лес, она не знала. Что теперь делать с пулей, застрявшей в ноге, она не понимала. Как жить дальше, было даже как-то неинтересно. Мысли в голове сновали какими-то неисповедимыми путями, и больше всего хотелось горячего чая, и что бы был непременно вторник. От мыслей о вторнике её стало рвать желчью, а она не могла даже поднять голову - так и лежала на боку. Над головой кружили чёрные то ли мушки, то ли вороны, их не было видно, потому что они прятались в темноте, которая возникает когда закрываешь глаза, и в ушах начинает раздаваться гудение.
Когда они вошли в избу, и отец отказался идти с ними, и они прострелили ногу сначала ему, а потом матери, а потом гостям, она кинулась к погребу, и пуля впилась ей в бедро, когда он уже открыла погреб. Потом она долго плакала, и крепко держала дверцу изнутри, а когда сверху сказали, что её подожгут, сначала не поняла, а потом накатила апатия, и она просто рухнула на пол - прямо скатилась кубарем с лесенки.
А вот что было потом...
Она всё-таки нашла в себе силы поползти дальше - прочь, хотя бы от рвоты, на которую слетелись какие-то насекомые. И тут её окликнули
- Ну, куда же ты.
Она посмотрела вверх, и увидела, как к ней бежит мальчик, которого она, вроде бы, где-то видела, но где, когда и его ли, да и она ли - было понятно не вполне. Мальчик нёс в руках какие-то штанишки и какую-то рубашку.
- Ты кто - вяло пробормотала она, когда он подошёл.
- Я Васька, сын лесника, ты что? Забыла?
- За..была.. - выговорила он в два присеста, при чём получилось у неё именно "былА".
- Бедненькая... Сейчас, сейчас, потерпи.
Он принялся переодевать её, а она даже не могла ему помочь, и было ей совсем-совсем всё равно.
- Тебя как зовут-то?
- Меня? - Тупо уточнила она.
- Ну да.
- Зовут - вдруг захихикала она, и потеряла сознание.
- Да - вздохнул Васька - будешь пока горелой, а там вспомнишь. Пойдём-ка.
Он взял её на руки, и понёс в домик лесника. Когда проходили белые, его там не было, а сам лесник умер ещё прошлой осенью, на старости лет решив переплыть бурную реку, которую и птица то перелетит, хотя бы до середины, не всякая. Лесник почувствовал, что скоро умрет, так ли, иначе ли, и решил умереть красиво, бросив вызов стихиям, и так и получилось.
Горелая не пришла в себя, когда Васька вытаскивал из неё пулю, промывал рану, и даже немного зашивал.
Васька, возвращаясь с обхода, увидел уже уходящий отряд, и сначала не знал что делать, потому что шёл отряд как раз мимо домика лесника, а потом увидел дым над деревней Звёздная, и побрёл туда. Людей там не было, зато всюду были лужи крови, и Васька несколько раз поскальзывался в них, и падал. Из горящей избы кто-то жалобно выл, и Васька побежал к ней. Изба горела неохотно, ей спешить было некуда, это вообще было не её дело - гореть, и отсыревшему от дождей помещению не очень хотелось отдуваться за чужое решение. Так что он смог без больших проблем попасть внутрь, и расчистить от грузов дверцу погреба. В погребе, видимо, хранилось что-то горючее, потому что там огня было заметно больше. В погребе скулила девочка, одежда на которой уже почти истлела. Девочка была не в себе, и выбраться не могла, пришлось поднимать её за плечи - лесенка была, конечно, шведская. На руках донёс её до леса, и ненадолго оставил одну, вернувшись в Звёздную, что бы найти подходящую одежду, и проверить, не осталось ли у дяди Юры каких лекарств, потому что сам дядя Юра явно ушёл с белыми, и лечить теперь уже в полной мере не мог.
Васька изготовил, как сумел, жаропонижающий укол - шприц был плохой, игла была толстая, но деваться некуда, и перевернув девочку на живот, ввёл внутримышечно желтоватый раствор. Через два часа девочка пришла в себя, и посмотрела на него - чуть более понимающим взглядом, чем прежде.
- Тебе лучше?
- Немного...
- Пить хочешь?
- Немного.
Пить ей было явно тяжело, и после неё на стакане остались следы крови.
- Нельзя - сказала она - тратить время...
- Что?
- Время... Тратить.. Нельзя... Они знаешь их куда погнали? Они, кажется, их погнали к вокзалам...
- Ну и что? То есть, я имею в виду, что мы с тобой сделаем?
- Надо помочь... Нашим... Не деревенским, а нашим, которые вокзалы удерживают...
- Ну кому ты сейчас поможешь? - Растроганно спросил Васька.
- Полежу.. И пойду...
- Я тебя не отпущу.
Она улыбнулась, и Ваське захотелось поцеловать её. Он медленно приблизился к её лицу, и заглянул в мутные глаза. Момент, прямо скажем, был не очень удачный.
- Ты чего? - Спросила он.
- Ничего. - Он кинулся как хищник - моментально их губы сомкнулись, и он даже испугался что сейчас она скажем - совсем дурак, нашёл время, но от этого только продлевал поцелуй, которого, конечно, делать не следовало - всё у неё во рту кровоточило, и ей, наверное, сейчас не было приятно. Вдруг он заподозрил, что она в своём состоянии вообще не понимала что происходит, и отпрянул.
- А... - Сказал девочка - вот ты что... Ты хороший, конечно. Но нет же, ты чего.
Она закрыла лаза, и задремала. Васька облизал от крови губы, и пошёл готовить лекарства - умел он немного, и понимал, что своими умениями не поможет, но делать было больше нечего.
За следующие два часа он невыносимо вымотался, и уснул, прямо сидя за столом, но прежде чем уснуть, впал в некую прострацию, вдруг замечтавшись о том, как всё у него могло бы нежно и красиво быть с этой девочкой, как они бы разделись, не думая не о чём на свете, и о том, как её пальцы касались бы его, и о том, как она бы потом задремала, и с этими нежными и приятными мыслями он и уснул.
Разбудила его не то горелая, решившая зачем-то погулять по двору, не то головная боль и жуткий стоматит, возникший в одну ночь - язык был шершавый, и очень болел, и он вдруг понял что вчера весь измазался чужой кровью, и попытался встать со стула, но только упал на пол.
Она вошла к нему и сказала
- Я не могу пить. Я просто боюсь пить, я не знаю. Ты тоже заболел?
- Похоже на то.
- Это они специально нас заражали.
- Как?
- Не знаю, наверное, пули смазали.
- А...
- Ты видел, как они гнали наших?
- Видел... Ты откуда знаешь?
- Не знаю. Наверное, их девать больше некуда, только гнать. Я сейчас очень злая внутри, мне хочется на кого-нибудь кинуться.
- А почему ты не заболела? Так не заболела?
- Не знаю. Может, и ты не совсем заболеешь?
- Не знаю. Я ещё там падал в лужи, не только ты...
- А что я?
- Мы целовались когда...
- Целовались? Понятно, значит, правда целовались. А мне лучше. То есть - в целом всё тоже, жар, слабость, но как-то, как будто к этому привыкнуть можно, и всё равно жить, понимаешь?
- Нет.
- Я должна идти туда, куда их погнали. Я должна хоть кого-нибудь из них убить, понимаешь? Они пришли и уничтожили мой дом, убили всех, кого я знаю и люблю. Мы с тобой всё равно умрём, как считаешь?
- Похоже.
- Пойдёшь со мной?
- Да.
- Бедненький, ты простишь меня?
- За что тебя-то.
Они снова поцеловались, только теперь лежал он, и, конечно, в таком состоянии ни к чему это привести не могло.
Васька смог подняться через час, собирал лекарства в мешок. Сначала он поставил укол горелой, потом дал шприц ей, и приспустил штаны.
- Ты чего? Я никогда...
- Учись. Я не смогу сам.
- Всё равно куда?
- Всё равно.
- Может, лучше ляжешь?
Он лёг на живот. Она стащила с него штаны почти целиком, и, кажется, слишком долго ощупывала ягодицы, выбирая место для укола. Он всё думал о том, что организм из-за болезни никак себя не ведёт, и это было обидно.
- Ты что там, любуешься - не выдержал он.
- На что там - я просто боюсь, я никогда укол не ставила. Ну и да, немного любуюсь.
- Просто воткни иглу, и всё.
- Сейчас.
Игла вошла. Было больно.
- Больно?
- Терпимо. - Соврал он, а сам подумал, что бывают же у людей тяжёлые руки.
- Ну, прости.
- Терпимо.
Он одел штаны. Они посидели в домике ещё с час, решая как искать вокзалы. Горелая вела себя так, как будто к месту её ведёт инстинкт, и Васька решил махнуть рукой - какая разница, в таком состоянии ещё надо дойти. Злости на белых он не чувствовал, вообще основным чувством его сейчас было отупение, через которое пробивалось восхищение девочкой, и готовность, а может - потребность идти за ней. Всё лучше, чем сидеть одному возле истреблённой деревни.
Вышли из дома, и пошли, и Васька не знал, что горелая ведёт его в правильном направлении.