Он не мог двигаться быстро, видимо, в случае запланированного развития событий, его должны были доставить на место, или это просто был идиотский план с самого начала, а больше вариантов он не видел. Еле как выбрался на дорогу. Новое тело, в основном, слушалось, когда он забывал что он - Дождиков с новым телом, а когда вдруг вспоминал, лапки начинали заплетаться, он падал на бок, и долго не мог разобраться с сигналами, поступающими от нервной системы. Видел он теперь как-то странно - не различал половину цветов, и даже не мог сообразить каких именно, просто чувствовал что раньше цвета были другие. Солнце явно раньше не было ярко-алым, а было каким-то другим, но представить себе - каким оно могло быть раньше, он уже не мог. Зато слышал он даже слишком хорошо - тысячи доселе неведомых звуков - всю странную симфонию вселенной - не только клёкот птиц, и поступь муравьев, он теперь слышал как неспешно растут травы, как томно собираются в небе облака, как перестаёт биться сердце у умирающей вдалеке птицы, как перемещаются в глубине всего молекулы. Все эти звуки совершенно не смешивались, хотя игнорировали друг друга и по ритму, и по тональности, и даже не приходилось особенно сосредотачиваться на одном из них, всё было слышно сразу - и слышно великолепно. Теперь он чувствовал какие-то совсем уже дикие вещи - но в них надо было разбираться, например, что если срубить вот это дерево, на другом конце земли кто-то загрустит, и не поймёт от чего загрустил, или что если замереть на несколько секунд, ветер сдует шляпу с головы какого-нибудь Француза. Он видел тончайшие паутинки взаимодействия вещей, но они были так сложны, что распутывать их был трудно, а практического применения они не сулили.
Питаться ему было не надо - по хорошему, он должен был поддерживать жизнь в прикованных, и жить через их боль. Теперь же, когда он убил их, он просто слабел - но знал, что силы хватит на несколько дней пути, или на несколько часов боя.
Главное было - сродниться с процессом, не думать, а просто идти, не соображать, а просто видеть всё то, что он видит теперь, не отвлекаться на себя. Специально этого добиться не получалось - если усиленно думать о вещах посторонних, выходит тоже плохо - в какой-то момент ноги опять перестают слушаться, и вести вперёд. А случайно получалось, но ненадолго.
Ему казалось странным, что не было жалко своего человеческого тела, что его не пугает и не огорчает ужасная метаморфоза, которой он подвергся - как будто пиджак сменил, честное слово. Но - не пугало, не печалило. Вообще было понятно, что от него самого осталось не всё - например, чудила память. Он помнил несколько эпизодов из детства. Вот он бежит к колодцу за водой, но спотыкается, и падает разбивая лоб в кровь, и долго лежит, растянувшись, разглядывая идущую перед лицом колонну муравьёв. Муравьи тащат какого-то жучка-паучка, уже дохлого, а следом - травинку. А он смотрит, и пытается понять, как они видят мир, как у них всё устроено. Совсем не хочется сейчас вставать и куда-то идти - он заворожен и очарован жизнью, устроенной по совсем иным канонам, чем привычная ему. Вставать всё-таки приходится, и он подходит к колодцу - и тут память озорничает - зачем нужны эти колодцы тепершнему Дождикову непонятно. Что он делает с эти колодцем, зачем ему к этому колодцу? Может, они молятся колодцам, или хранят в них что-то полезное? Не вспомнить. Да и этот Дождиков, лежащий и смотрящий на муравьёв - точно ли тот же самый, который о нём вспоминает? Никакого родства не чувствуется - совсем другой человек. В то же время - ясно что это он.
Он выползает на дорогу, и тут на него нападают. Кто это? Это белые - их восемь человек, они стреляют в него из таких штук, из которых обычно стреляют, как-то они называются, потому что у человека всё как-нибудь да называется. Смешно - они видят, что не могут причинить ему вред, но всё равно стреляют. Они что-то кричат, и приходится напрячь все силы, что бы понять хотя бы примерный смысл этих звуков.
Вот один упоминает Борисова, что тот успел прислать какое-то слово, звучит примерно "голубь" - вот так, а что значит - непонятно, где сообщил что последний видел ребёнка, а не лес. Остальные, кажется, просто матерятся, и один из них даже попадает ему в глаз, это достаточно болезненно. Он знает, что надо делать - но не вполне понимает, как. Усилием воли раздвигает крылья на спине, под ними оказывается что-то, вроде дула пулемёта, только как бы кожаного, или, вернее, мясного - откровенно фаллическая получается картинка. Это образование сейчас заряжено на четыре выстрела. Но этого должно хватить. Белые маневрируют, не останавливаются, и целиться тяжело, но это и не обязательно - он стреляет в первый раз. Из дула вылетает комок зелёной слизи, и попадает в одного из белых, и сбивает его с ног. Слизь оказывается не вполне слизью, а просто желеобразным существом, которое тут же запускает свои щупальца в дыхательное горло врага, а когда тот перестаёт дышать, кидается к другом, ближайшему, белому. Тот несколько раз стреляет, но какой в этом смысл? Существо взбирается по его ноге к лицу, и повторяет процедуру, а на третьего его уже не хватает - на полпути существо дохнет, превращаясь в обычную слизь. Просто плёнка, которой оно покрыто, и которая выполняет функцию мозга, быстро испаряется на воздухе. Дождиков стреляет второй раз, на этот раз промахивается, и существу приходится самому настигать первую жертву, а на вторую его уже не хватает. Оставшиеся белые разбегаются. Он не преследует - не следует тратить время, надо спешить - он должен добраться до Четырёх Вокзалов.
Он замечает, что, отвлёкшись на истребление врага, упустил из виду какие-то детали своей жизни, и теперь их уже не получается найти в памяти. Кажется, вот-вот ему что-то вспомнится, но всё не вспоминается, не вспоминается, хотя прямо вертится на языке, и он почти уверен, что это связанно, то ли с деревьями, то ли с собаками, хотя кто такие деревья и что такое собаки, понятно не вполне, и если бы не это ощущение, что вот-вот всё вспомнится, можно было бы и не беспокоиться, но оно есть, и от него не избавиться.
Лапки тянутся к голове, но замирают на полпути. Оказывается, у него человеческие кисти, только пальцев три, а не пять, и они толстенькие таки, совсем без ногтей, и самые верхние фаланги раза в полтора крупнее остальных. Он осматривает свои руки, обнюхивает их, пробует лизнуть. Пальцы слушаются не очень хорошо, они, видимо, рудиментарные, они не приспособлены для манипуляций, просто ещё не отмерли. Они все в какой-то пыльце. Он отчуждённо наблюдает за появляющимся в глубине души отчаянием - что вы сделали со мной? Во что вы меня превратили? Но это чувство - оно совсем-совсем чужое, тоска отмирающих жабр, не способных понять, что и без них жизнь как-то продолжится, и нечего ныть. Это чувство даже незачем подавлять, оно не мешает.
Он закрывает глаза, что бы почувствовать в какой стороне Вокзалы, и сразу находит их - там, вдалеке, и начинает своё движение. Из леса он выбирается на дорогу, и теперь идти становится легче, вот только далеко впереди идёт колонна, и кто-то оттуда видит его.