Сидит неподвижно, словно не слышит. Он часто так делает, а я переспрашиваю...
-Так сколько говоришь?
Худощавый юноша потягивается в кресле, протягивает тонкую кисть к чашке с кофе, прищуриваясь по-кошачьи лениво, втягивает в себя запах...
-Две тысячи восемьдесят один.
Осторожно делает глоток.
- А выглядишь на двадцать.
Мне забавно, наши разговоры совершенно безумны по содержанию, пример странного сумасшествия. Но так приятно говорить чушь.... в моем случае - слушать. Шут.
-Если бы я выглядел на свои годы, ты бы тут не сидела.
Взъерошенные палевые волосы переливаются на солнце, хочется их растрепать еще больше. Смотрит лукаво шоколадными глазами, откинувшись на спинку. Красив. Но шут.
- Ну почему же, "мой бедный Маркус" звучит неплохо. Твой череп был бы приятным собеседником.
Смеется.
Его комната похожа на кабинет, еще больше похожа на самого хозяина. Непонятный темно-коричневый диван с мягкой обшивкой, шкафчик для одежды - хотя большая ее часть раскидана по комнате в произвольном порядке, много книг и всяких стопочек на полках темного дерева, колоритные металлические часы в виде ромбика - круг в объятиях четырех драконов, стол, в углу, возле окна. На столе, рядом с печатной машинкой начала 20-го века лежит современный ноут, с краю пепельница-черепаха бесконечно стремится к полу. Два огромных кресла и алая книга на полу между ними на поставке. Говорит, что это раритет и отказывается показывать, мол, скоро рассыплется. Впрочем, я не знаю что на ее страницах, и знать не хочу. И множество вещиц неясного, но, несомненно, таинственного, предназначения. Странная комната всех оттенков шоколада с единственным красным вкраплением.
-Когда я говорю о своем прошлом, ты мне не веришь, не так ли?- Задумчиво крутит в руках чашку. Не смотри так, пожалуйста...
-Знаешь, выбор небольшой - либо у тебя такое вот своеобразное чувство юмора, либо ты сам веришь, в то, что говоришь. Во втором случае - ты болен, причем серьезно, твоя личность - иллюзия, соединение ложной памяти, жутких сновидений и придуманной реальности. Но... ты мне нравишься, и я не хочу, чтобы ты был иллюзией. Значит, ты шутишь.- И снова его грустная улыбка.
- Мне действительно не двадцать... Двадцать четыре. Рисую иллюстрации к книгам, иногда - комиксы и анимацию. Переехал сюда пару лет назад и завертелось. Свободный художник, как видишь. Есть пара близких друзей и куча приятелей, родители в другом городе, немного своего барахла. Холост, судимостей не имею,- Марк шутливо козырнул.
- Поздно уже, ты проводишь меня?
-Конечно, Мила.
Быть рядом с ним легче, чем дышать.
Она ушла раньше. 35 встреч, 113 звонков, 451 сообщение, более миллиарда слов... На 36-е свидание я пришел с букетом белых лилий. Медь волос оттеняла тонкое лицо, на руках блестели топазы, девушка была бледнее нежных цветов. В лилиях жизни было больше. Череда нелепых случайностей, и на одно прелестное существо в нашем мире меньше. Действительно несчастный случай, я проверял. Ничего не остается, как сидеть на полу в обнимку с ромом и надираться, попутно размышляя о бессмысленности бытия. Крылатики на часах скоро начнут подмигивать, и им, в общем-то, все равно, что мне больно. Как и десятки раз до этого. Две тысячи лет, она не первая и не последняя. Но как же тяжело их всех терять! Еще несколько лет, и я покинул бы ее сам - лишние вопросы к моему физическому состоянию ни к чему. Всё было бы мягко и безболезненно, опыт есть. Но она ушла раньше. Любовь, привязанность, симпатия необходима, иначе я превращусь в обычную сверхъестественную тварь, перестану быть человеком, сорвусь. Такой опыт тоже есть. Но Господи, как же это больно... Вечное одиночество в поисках чужого дыхания, потери, сминающие душу до состояния ревущего комка, и сонная память на бумажных листках. Что ж...
Моя книга памяти укрыта алым. Я беру карандаш и начинаю создавать новый портрет.
В тот день в парке было довольно мило. Теплое вечернее солнце, травка, тянущаяся сквозь подсохшую весеннюю грязь, нежная зелень на деревьях и свежий ветерок. Ну и, конечно, неубранный зимний мусор, слегка нетрезвая компания недалеко, толпа народа рядом со сладкой ватой, детишки, теребящие замотанную мамашу на предмет новых игрушек, периодически проезжающий дребезжащий паровозик. Все прелести теплого весеннего вечера. Но мне было пора уходить.
-Девушка, подождите! Стойте!
Меня догнал симпатичный парень и вручил в руки свернутый листок. Странный он, я нахмурилась. Что прицепился, сидела тихо на скамеечке, никого не трогала, только собралась уходить - и тут "Стойте, подождите". Юноша улыбался.
- Посмотрите, вам понравится.
Вроде не маньяк. Но кто его знает. Мой одногодка на вид, темноглазый и светловолосый, хорошая фигурка упакована в стильные вещи, симпатичное лицо и море обаяния. В общем, красавчик. Ну что ж, я развернула листок и резко выдохнула. С бумаги смотрела я. Не совсем конечно, точнее чем в реальности. Никаких масок для знакомых и врагов, никаких ухищрений чтобы меня поняли так, как мне нужно, никакой лжи. Моя суть. Думаю, что так не рисуют тех, кому хотят причинить зло. По-моему я долго молчала.
- Спасибо, чудесный рисунок.
- Если у вас есть время, тут недалеко кафе. Я приглашаю. Они варят вкуснейший кофе и угощают фирменными пироженными. Не пожалеете!
Юноша посмотрел так, что все сомнения отпали. Хм, очаровашка.
-Пойдемте. А портрет я повешу у себя дома, вы не против?
-Конечно, я буду только рад. Мое имя Марк, друзья называют Маркусом. Как вас зовут?
- Людмила, можно Мила.
Вот так мы и познакомились. А кофе был действительно вкусный.
Сангина крошится в руках, мажет по бумаге. Хрупкий инструмент, даже слишком. В книге памяти сотни страниц, сотни лиц все еще живы, потому что жив я. За две тысячи лет их было много... тех, кто должен быть живым, дышать, любить, улыбаться, страдать, засыпать и просыпаться от настойчивого солнца. Но они умирали. Не смотря на то, что я их любил. Они умирали, а я рисовал их черты. Они живы пока я помню. Иногда мне снятся кошмары - что я забыл кого-то... Но не могу понять кого, ведь я же забыл... Значит человек умер насовсем. Утром просыпаюсь в холодном поту.
Бывает, что бумага истончается и становится очень хрупкой. Я беру карандаш и рисую заново. Но даже бумага не такая хрупкая вещь, как человеческая жизнь.