Аннотация: Полубыль, полусказка о старых временах, о том, как переплетается легенда и реальность. О своих и чужих, о верности и предательстве, о причудливости человеческой мысли и мира вокруг.
Не понять ловким жителям гор, для которых каждая тропинка ведет либо вверх, либо вниз, для которых стремиться к небу, как дышать, а бездействовать, как падать, не понять им, живущим на краю пропасти и на пике победы, врастающим в скалы и перелетающим по утесам... Не понять жителям побережья, вечным соседям огромного древнего существа, дышащего, капризного, щедрого и прекрасного, им, которые умирают каждый раз, выходя в море, и воскресают, возвращаясь, им, постоянно внимающим жутким и чарующим песням из времени небытия... Не понять им монотонных и печальных напевов равнин, вмещающих тоску без конца и края, тоску неизбывной неизменности циклов жизни земли, песен ветра в верхушках деревьев, целовавшего незримые горы, неузнанное море...
Они жили на реках, носивших чужие старые имена. Имена, данные лесными людьми, отступившими, умершими, покоренными? Кто же помнил... Имена, потерявшие свой первоначальный смысл, ныне принадлежащие маленьким речным богиням, которым принадлежало все, упавшее в реку и пропавшее без следа.
Лесные люди ушли, пусть их еще и встречали где-то на западе, но лес остался. Лес постоянно был поблизости, постоянно подкрадывался к человеческому жилью на мохнатных лапах... еловых, медвежьих? Лес заманивал девушек сладкими ягодами, лес кружил и запутывал, ухал и перешептывался, пожирал людей вместе с костями. Люди сражались с лесом почти каждый день, строя дома и лодки из трупов поверженных его воинов, топили ими маленькие свои очаги в надежде отпугнуть темноту. Они не любили лес, а лес не любил их. Они предпочитали реки и озера, ленивых, заботливых своих матерей, щедро дарящих рыбу живым и сонную красоту мертвым. А еще они любили луга и поля, где было небо и солнце, где были грозы. Они мстительно наблюдали за тем, как небесный огонь поражает лес, разрывая его темноту, пусть и их деревни он съедал в одно мгновение. Поля были символом их победы. Там, на юге, где узнанные привычные земли обрывались в жаркую, полынную, колдовскую степь, земля была тучной и черной. Степь казалась несбыточной мечтой - вечно свободная от леса, она слишком смело выпивала воду и не давала укрытий. А они были трусливы и не могли, подставив лицо ветру ехать навстречу солнцу. Песни степняков были также протяжны и тоскливы, но они смело называли Небо своим отцом, и Небо простиралось над ними, безбрежнее моря, выше гор. А для них небо существовало только урывками и просветами. Чуть севернее, вверх по рекам, и земля становилась сварливой мачехой, дарила лишь изредка, норовя уничтожить всходы и посевы засухой ли, влагой ли...
Потом приходила зима, и ее осада длилась так долго, так тяжко... Полуугорелые они сидели в своих крошечных домах вместе с новорожденными козлятами, слушая, как вьюга переговаривается со скрипучим злорадным лесом. Реки переставали мягкими руками переносить лодки от селения к селению, волки, большие зимние звери, по ночам проходили между домами, вынюхивая теплую жизнь, пугая до смерти щуплых дворовых собак. Об этом никогда не говорили. Они боялись существ из леса больше, чем духов, и никогда не называли их по именам. Они придумывали свои, нестрашные, неправдивые названия для медведя, волка, рыси... И даже нельзя сказать, какими были их настоящие имена, потому что "медведь", "рысь" и "волк" это и есть прозвища... А настоящие имена, возможно доставшиеся им от лесных людей, забылись, как забывается страшный сон.
Смелее были их женщины, особенно вдовые старухи и молодые девицы. Девиц считали красивыми чужие и немного боялись свои, у них были косы цвета осенней травы, глаза цвета речной воды, ловкие и сильные руки, и как будто лес их пугал не настолько. Выходя замуж, они наливались, как яблоки, полнотой и цветом, колдовали для детей и мужей, теряли тот отстраненный речной холодок, что сидел в них с рождения. А старухи со страшными костлявыми руками, с пристальным взглядом, недалеко стояли от волков и жгучих зимних звезд. Мужчины же были либо мудрыми, либо сильными и как-то не случалось, чтобы одновременно.
Дом стоял на краю деревни, подальше от реки, поближе к лесу. Он еще пытался сохранять былой крепкий вид, распахивал побелевшие рукава с небесными резными кругами, но сквозь покосившееся крыльцо уже прорастала трава , и зеленый мох прорастал среди мха сухого, которым были законопачены щели между бревнами. Старик был похож на этот дом, еще гнулись его ловкие жилистые пальцы резчика, еще плели сети, но остальные части его тела уже деревенели, как будто заранее уходя в землю. Он пережил двух своих братьев, пережил их звонких жен, их бедных детишек. Рядом с ним осталась только его старуха - сухая, скрюченная, выбеленная, как коряга. Зато глаза у нее были голубые-голубые, а зубы - как у молодой. Жила с ними еще старая, умная, как собака, коза, да под крышей ласточки. А еще девочка, которую звали Льдинкой.
Старик нашел Льдинку в сугробе, на окраине леса. Маленький, теплый младенчик лежал среди снега, завернутый в шкуру, один-одинешенек. Но не плакал, а только сучил голыми ручонками, пытаясь схватить снежинки. Откуда девочка там взялась, кто ее там кормил, кто согревал... Когда девочка подросла, в деревне решили, что она из лесных людей. Волосы у нее были светлые-светлые, как снег, без желтизны сухой травы, без бледности пожухших листьев, без рыжины закатного солнца. Тельце - не по человечески тонкое и маленькое. А глаза - узкие и белые, пробирающие до костей. Поначалу мужики хотели бросить ее в лесу, но потом сжалились - Льдинка никому не мешала, старикам была в радость, а заместо нее лесные люди никакого ребенка не забрали. Ну и ладно. Осталась, выросла, на козьем молоке вскормленная. Дети сперва дразнили Льдинку, обижали ее, натирали вонючим чесноком, отчего бледная кожа покрывалась пятнами, как ожогами. Но, когда она подросла, то стала ловкой и сильной, как зверек, плавала, как рыба, могла залезть на любое дерево, а главное - не боялась леса. Как будто с рождения Льдинка знала имена всех трав и грибов, приметы, неведомые даже тем, кто отваживался ходить на охоту. А после того, как она одной хворостиной в лес прогнала зимнего голодного волка, дети повинились и стали во всем ее слушаться.
Выйдя первый раз в поле, отнести взрослым еду, она страшно испугалась. Что-то огромное и золотое, жаркое и светящееся ударило ей в глаза, ослепило и оглушило. Льдинка убежала, заперлась в темный погреб и плакала. А когда вышла, сказала, что никогда не будет работать в поле. Все посмеялись, но так и вышло. Маленькая девочка стала пасти коз по вечерам, животные ее слушались, темнота не пугала, комары не садились на холодную кожу. Она сидела в сумерках, играла на дудочке, мерно, протяжно, словно ветер в трубе - у-у! у-у! Совы вторили ей. Зимой вдруг увидели, что Льдинка сплела из ивовой лозы сетки и с ними ходит по снегу, не проваливаясь. Той же зимой она силки научилась ставить, лучше любого мальчишки, и старики сыто перезимовали - зайцев, птицу ели. А сколько грибов, ягод, трав они заготовили, насушили - Льдинка никогда не возвращалась с пустыми руками из леса. Когда день начал расти, девушки пошли к богам, несли пироги круглые, как солнце, продолговатые, как ладьи. Тогда Льдинку взяла в ученицы травница-повитуха, только кто кого больше учил непонятно... Странная была девочка, но и к ней потихоньку привыкли, гладили по голове, своя все-таки. И она к ним привыкла, запомнила, что мужики кисло пахнут брагой, сильные, находчивые, но трусоватые, а женщины пахнут тестом, в душе всегда ласковые, а на деле не всегда.
В самый длинный день в году, когда все выходили в поле, украшенные цветами и праздновали силу солнца, Льдинка оставалась дома, сидела в темном углу за прялкой, и ни слова не говорила. Как-то хмельные ее подружки хотели ворваться, схватить, тащить праздновать вместе со всеми, но верная коза поддела самую шебутную рогами, и девицы, потешаясь над ней, забыли о прежней затее.
А еще как-то девушки пошли за ягодами, яркие платья среди темных деревьев. Заблудились, до темной ночи бродили в лесу. А у болота встретился им лесной хозяин - огромный, волосатый, поднялся, заревел... Тут Льдинка, без огня, с одной гнилушкой - кинула хозяину зайца, поклонилась в ноги. Отпустил... Льдинку до конца лета девушки потом целовали, медовыми лепешками кормили, венки для нее плели, "хорошо", - говорили, - "что она - такая - своя".
И был голодный год, рыбы было мало, а солнце свое звонкое пшеничное золото сжигало на корню. Нужно было, по обычаю, отправиться к мертвым. Мертвые жили в лесу, подальше от деревни, в отдельной избе. Туда их относили, оплакивали, оставляли самые нужные, самые любимые вещи. Раз в году отправляли людей почистить, починить избу снаружи, окурить пахучими травами и полынью. Ни слова нельзя было говорить этим работникам, ни вскрика, даже если им казалось, что внутри избы кто-то ходит, кряхтит, скребет когтями... Никто не ходил к мертвым в неурочный час, но только они могли заступиться за живых. По обычаю отправляли гонцом самого старого старика или старуху, кому недолго уже осталось. А в этот раз Льдинка за приемного отца заступилась, вместо него в лес пошла. Зло ее люди провожали, шептали, что она - тварь лесная, солнце прогневала. Льдинка не оборачивалась, насупилась, глаза белые, зыркнула один раз - все замолчали. Так и ушла в лес. Три дня не было, никто уже не ждал, старушка только плакала. А потом смотрят - не клок тумана, не полудница, - выходит из лесу Льдинка. Когда спросили у нее, что видела, сказала, что видела зарю утреннюю, зарю вечернюю и зарю полуночную. Потом добавила, что и мертвых видела. Стали спрашивать, как там, как, кто? Сестра-то, бабка-то, муж-то, ребеночек неродившийся? Все, сказала, там, все, кто не в воде, и хорошо всем, и присматривают, и ждут. Следующим утром полил дождь, дети выбежали, плясали под дождем... А Льдинка дикого кота в лесу прикормила, с ней пришел, с козой ссорился...
Девицей Льдинку считали некрасивой - худая была, маленькая, бедра - узкие, глаза - белые. Да и сама она ни на кого не заглядывалась, ни о ком не гадала. С девицами не пела, жила охотой - могла и крупного зверя убить, тогда парней звала, чтобы отнесли, еду на всю деревню сделали. Вроде бы самая слабенькая, хилая была, а как-то умела все сделать - после смерти стариков жила одна, за домом следила. Снова дом без стыда смотрел на своих соседей, только солнечные круги покрылись мхом. А пела она по ночам на ивовом стволе над рекой, под которым были у нее расставлены сети, протяжные песни пела без слов.
Бабы сначала пускать Льдинку родам помогать не хотели, считали, что дышит она холодом - ребенка застудит, заморозит. А потом заметили, что если Льдинка ребенка приняла - значит здоровым будет. И лечить она хорошо лечила, человека и скотину, погоду предсказывала. А к странностям ее привыкли, как будто так и надо было, как будто от того она и умела так много, что жила не по-людски...
К мертвым стали посылать Льдинку часто - с гостинцами, с просьбами, с новостями. Она ходила, не боялась, шалаш из еловых веток поставила рядом с избой, траву вокруг выкосила, валежника сухого запасла. И с живыми, и с мертвыми жила мирно, все ее любили.
А потом рекой принесло лодку, а в лодке парня. Раненый был, почти мертвый, хотели его дальше пустить - пусть вода свое берет, кому ж нужны чужие покойники. Но зашевелился, глаза открыл - чудные, черные. Отнесли его Льдинке, двенадцать дней она его выхаживала, поила горькими отварами, пела колдовские песни. На тринадцатый парень поднялся здоровый. Был он яркий, как всполох, редко такие бывают на реке, а все же случается. Глаза - угли, космы тоже, душа лихая, нараспашку. Много смеялся, сердился много - кулаком по столу бил, щепки летели. Выше по течению реки семья на семью пошла, вот его и ранили. Девки все по нему сохнуть начали, всем улыбался, со всеми плясал, только думал об одной некрасивой белоглазой Льдинке. Как будто нарочно они были разные - он - черный, она - белая, он - огромный, она - мелкая, он - громкий, она - тихая. А вот песни у них были одни. Душу рвущие песни недостижимости неба, скупости солнца, замкнутости среди бескрайней пустоты. Только Льдинка когда пела, земли касалась, из земли вырастала, как дерево, водой орошаемое, солнцем согретое, ветром обласканное. А у парня, которого Углем прозвали, душа, как огонь взметалась, и сгорал он от этого огня. И сердце Льдинки дрогнуло, оттаяло.
Люди сначала косо смотрели - быстро привыкли, что Льдинка всегда одна будет, боялись, что силы ее пропадут. Но так Уголь всем нравился, что всей деревней благословили их. Даже девицам не было обидно - Льдинка-то страшная, какая она соперница. Так что все счастливы были. Бабки Льдинку стали вместо матери наставлять, подарков все наготовили - ниток цветных и лент, рубашек расшитых, перламутровых речных ракушек, горшков и оберегов. Стали ждать лета, чтобы свадьбу праздновать. За ужином собирались семьи, смеялись, радовались за молодых, как за своих родных. Вспоминали, как Льдинка всем помогала, а как еще поможет! Благодарили полевых богов, что девочку им послали, которая лес приручила.
Перед свадьбой в самый длинный день молодые должны были принести на праздник хлеб, замешанный на яйце о двух желтках. В деревне -то никто не просил Льдинку туда идти, знали уже, уважали даже ее привычки. А вот Уголь от обычаев отступать не хотел. Она не спорила, забилась в темный угол, думала, что раз так - забудет его навсегда. Никогда не могла Льдинка объяснить, почему не хотела никогда ходить на этот праздник, но боялась, так боялась. Так просидела она в углу ночь, а на утро бросилась со слезами искать... На все согласилась, а Уголь-то даже не заметил ни слез ее, ни страха, никогда он их не видел - так ослепительно огонь в нем горел. Ночью хлеб замешивали - смеялись, только руки у Льдинки дрожали.
Все в поле собрались, поют вроде радостно, а в глубине песни, как на дне реки холодный ключ - неизбывная печаль. На всех венки, юбки цветные, хлебом пахнет празднично. Уголь в красной рубахе с парнями колья кидает, кто дальше. Льдинка вышла, замерла в тени. Но жених с подружками схватили ее, повлекли, в поле, в свет, в самый центр хороводного солнца. И тут она упала, руками от света загородилась - кожа на них зардела, как от ожогов. Остановился танец, замолкли песни, замер, как вкопанный, Уголь. Льдинка поднялась, с трудом убежала - в кусты, в лес.
Уголь кричал, топал ногами - нечисть, нечисть у вас здесь среди людей живет, подсунули! И люди огнем его загорались, думали, и правда, если священное летнее солнце кого-то так карает, значит нечисть и есть... Те, что помудрее, снова вспомнили, что добра от Льдинки было много, а худа - вовсе не было. Только где ж им было сравниться с пламенеющим Углем. А он не жил с ней, не знал ее, и любовь его была как огненный жар - жадная, быстрая, внезапная, и такая же ненависть. Слушали его люди, слушали, и слова горячие постепенно выживали их собственные мысли. Так решили Льдинку прогнать. Хлынули к избе ее, кричали, чуть не убить угрожали. Она вышла - белая и маленькая, сказала, что сама уйдет, как только соберет все необходимое. На бывших друзей смотрела с презрением, а Угля прокляла, не словами - взглядом белых глаз. И что-то в ней появилось такое страшное, что-то кроме ожогов на руках и лице, что люди замерли, стали по домам расходиться. Уголь пытался остановить их, зажечь заново, но только посмотрели на него хмуро и велели возвращаться в родные края. Не понимали еще, но чувствовали, что поступили плохо, а только ничего уже было не вернуть. Лесная девушка, стоящая на высоком крыльце, стала чужой.
Льдинка со своим котом ушла на рассвете, сначала не знали куда, потом поняли - к мертвым, только уже не в шалаш - в избу. Стала там хозяйкой. Уголь дом ее поджег, за это мужики избили его веслами, связали, отвезли в родную деревню. Летом и осенью жил весело, все забыл, только не пел больше никогда. А зимой стая волков напала на него и в лес уволокла. Детям в деревне сказали, что Льдинка от солнца в поле растаяла, очень они плакали. Взрослые тоже жалели, мрачные собирались по вечерам за стол, но вслух ни о чем не говорили. Жалели о мясе, о мехе, о сытых зимах, о нестрашном лесе, о целебных травах и спокойных родах. А больше жалели, что поступили так с девочкой, которая помогала им, как родным. Что чужой сделали ту, которая их считала своими.
Мертвых стали носить только до поляны. Хозяйка избы заботилась о них после этого. Больше не называли ее Льдинкой, а только изредка и шепотом поминали "Хозяйку мертвых" и "Лесную женщину". Если приходили люди, она оставалась в избе, с мертвыми. С тех пор, как она ушла, люди снова стали боятся леса, даже еще больше. В каждом клочке тумана ее видели, боялись отчего-то, что если встретит в лесу - отомстит, растерзает. Дети стали друг другу рассказывать, что Хозяйка детей похищает и жарит в печи, что летает ночами в огромной ступе над деревней. А она жила одна, как привыкла. Животных прикармливала. Так что если дети и пропадали, желая посмотреть хоть одним глазочком на страшную ведьму - то из-за них. Плакать не плакала никогда. Пела, и песни ее стали веселее, чем прежде, но что-то в них было страшное и дремучее, как ворчание медведя.
Прошло много лет, люди уже и сами не помнили, почему боятся Хозяйки. И когда снова случилась засуха от злого солнца, вспомнили, что когда-то послали, вроде, девочку к мертвым просить помощи. Выбрали сиротку, дали ей еды, куклу обережную, и в лес отправили. Дойдя до избы, она увидела белую, словно костяную Хозяйку, с нечеловеческими жуткими глазами и седыми волосами до земли. Долго прожила Льдинка, дольше всех, кто с ней играл в детстве, до глубокой темной старости. Девочку она пригласила к себе в избу, обласкала, как родная мать. Три дня у себя держала, учила ее людей врачевать. С мертвыми говорить ей не давала. Потом велела возвращаться, сказать людям, что мертвые опять за живых заступятся, что у них все в порядке, что любят и помнят. Но только обязательно велела сказать, что Хозяйка мертвых - ужасная ведьма, людоедка, что если бы не оберег - не выжила бы девочка, что и так с трудом убежала. Чтобы люди сами сюда не ходили, чтобы сиротку не вздумали посылать. Чтобы ничего в девочке не появилось чужого. От того и учила ее Хозяйка только знанию реки - целительству, а знания леса скрыла. Но девочка продолжала к ней ходить в тайне от других, и так ей нравилась эта страшная белая старуха с загадочными речами.
Когда Хозяйка умерла, никто не узнал об этом, кроме ее ученицы. Да и она сама не была уверена. Просто старуха пропала без следа, а рядом с ее избой девочка нашла ростки березы, которой не было нигде поблизости. Через несколько лет там выросла молодая роща со стволами белыми-белыми, как нигде больше. Когда ветер пролетал над ней, березы шумели, как будто пели что-то. О долгой, ленивой, тревожной жизни равнины, о полуспящем лесе, о холодных медленных реках, о сказках без начала, без конца...