"Скорая" не приехала. С того конца провода посоветовали вызвать милицию, дескать, они должны написать какую-то бумажку. Старик набрал названный номер, сообщил свои имя и адрес, сел и стал ждать. Старенькие часы в простеньком деревянном корпусе тихо тикали - и это был единственный звук в комнате; выцветший циферблат, светящиеся цифры - когда-то очень давно он привез этот трофей с ТОЙ войны, лично вывинтив его из подбитого немецкого танка, и сам изготовил деревянный корпус. Старик застыл сидя на стуле, облокотясь рукой на стол и уставившись невидящим взглядом в точку на стене. Иногда его выводили из этого состояния свет фар и шум машины за окном, но машины проезжали по узкой улочке, не останавливаясь перед старым домом.
Майор милиции с крупным одутловатым лицом пришел только в половине одиннадцатого. Он задержался не надолго, просмотрел документы, сделал пару записей в блокноте и написал несколько строк на листочке со штампом. Уходя, он сказал старику, что с утра вызовет участкового врача и та напишет заключение.
Хлопнула дверь и старик снова остался один на один со старухой. С шумом подтащив стул к диванчику он тяжело сел и, откинув простыню, долго смотрел на ее лицо. Видел ли он за пожелтевшей кожей и сеткой морщин лицо той юной девушки, какой была она тридцать с лишним лет тому назад? Или он видел лицо их сына, который унаследовал черты матери? Над диваном висели старые фотографии: вот он сам в довоенной еще гимнастерке, вот он уже с погонами и двумя нашивками за ранения, вот она, молодая, улыбающаяся, держит маленького сына, а вот их сын после выпуска из училища - те же погоны, что у отца, та же улыбка, что у матери. Поздний брак, единственный ребенок.
Старик снова вздохнул, с трудом поднялся и пошел на кухню. Там он наполнил водой таз, взял мыло и ножом разрезал надвое чистое полотенце. Снял рубаху и аккуратно повесил на стул. Клеенку со стола бросил на пол у диванчика, сам сел рядом и начал отстегивать протез. Истертые пряжки и ремни сегодня почему-то долго не поддавались. К горлу подступила горечь, на глазах выступили слезы, но старик не заплакал. Он не плакал, когда ему отрезали раздробленную ногу. Он не плакал, когда после госпиталя начинал привыкать ходить на деревянном протезе. Он не плакал даже от чувства бессилия, когда раз за разом в очередном кабинете получал отказ - а сколько их было, тех отказов! И даже когда два офицера с черными повязками на рукавах привезли из Богом забытого Герата цинковый ящик с телом единственного сына, он все равно не плакал. Мать - да, она выла в голос и просила открыть ей тот ящик, чтобы последний раз взглянуть на сыночка.
- Ну почему, - кричала она, обнимая гроб, - нет в нем хоть окошечка, хоть щелочки, чтобы я могла посмотреть на свою кровиночку!
Старик знал, почему сына привезли в закрытом гробу. Он сам, гвардии майор танковых войск в отставке, трижды горел в танке - дважды на ТОЙ войне и один раз после, там же, где гусеницы горящей же самоходки проехали ему по ноге, когда он вывалился из люка своей машины на дымящийся и плавящийся асфальт. Его сын тоже стал танкистом. Его танк сгорел полностью, а вместе с ним и все фотографии сына, которые он так и не успел отослать домой. Единственная фотография сына в форме осталась та, что висит над диваном, снятая в день выпуска.
С большим трудом старик сумел спустить тело жены с дивана на расстеленную клеенку. С еще большим трудом ему удалось снять с нее кофту и старенькое ситцевое платье. За окном начало светать, когда старик начал обмывать тело покойницы, окуная свернутое полотенце в мыльную воду и переползая по полу. От головы к ногам, мягким махровым полотенцем. Он вымыл ей голову и даже попытался уложить длинные и мягкие волосы - она всегда гордилась своей косой, моя милая - в привычную прическу. С нижней полки шкафа достал ее "смертное" белье. Да, не чаяла она пережить своего мужа, ее сорочка лежала под пакетом с его вещами и, доставая ее, он достал и этот пакет. Бездумно развернул. Кальсоны, майка, носки, рубашка, костюм висит на плечиках. Коробка с наградами: три ордена Славы, Красная Звезда, два Отечественной войны, за оборону Москвы, за Днепр, за Будапешт (во второй раз таких уже не давали,- подумал он), за взятие Вены, юбилейные. В уставших, испещренных шрамами от ожогов руках тяжелая коробка задрожала.
* * *
Молодая участковая пришла к старику около девяти утра. Маршрут для нее был хорошо известен, в последний год она приходила к его жене почти регулярно - у старой женщины было больное сердце. Эти старики ей всегда нравились, и, наверное, это было взаимно, поскольку ей ни разу не удалось уйти без того, чтобы ее не напоили чаем с вареньем. Врач поднялась по скрипучим ступенькам на второй этаж, рука непроизвольно дернулась к кнопке звонка. В последний момент она передумала и тихонько постучала в дверь. Было тихо, только из-за соседской двери слышались звуки радио. Дверь оказалась открыта. В единственной комнатке на расстеленной по полу клеенке лежали рядом два тела. Косой солнечный луч освещал комнату и в этом свете серебром светились волосы старой женщины и золотом блестели награды ее мужа, для которых едва хватало места на груди.
Они так и легли рядом с сыном в могилу на краю старого Арского кладбища Казани. Совсем недавно я был там, но могил не нашел. Там теперь строят новую дорогу и мост, а на месте могил - только ржавая арматура и следы тракторных гусениц, которые так похожи на танковые.