Шёл последний из вступительных экзаменов на лечебный факультет медицинского института - химия...
***
Химию Алексей Иноземцев знал прекрасно. Ещё бы ему химию не знать! В девятом классе средней политехнической школы, которую он в этом, 1968-м году, закончил в небольшом рабочем посёлке, затерянном среди керженских лесов, случился с ним пренеприятный казус. Гонял Лёшка в хоккей на льду пруда с приятелями, и "залепили" ему в глаз шайбой. Глаз в районной больнице сохранили, но ушиб глаза и подвывих хрусталика надолго вывели Лёшку из учебного процесса в школе. Явился домой он уже к концу зимних каникул, провалявшись на больничной койке два месяца. Учительница по химии, Людмила Ивановна Беляева, ни в какую не хотела аттестовать Алексея Иноземцева. Он и так к ней, и эдак, но ... "Нет, - говорит, - не могу аттестовать, потому - даже и отметок у тебя за вторую четверть нет, а в первой четверти ты ведь едва на тройку предмет мой тянул". По правде сказать, он и по другим предметам, от лености своей и озорства, учился не блестяще. Но чтобы вот до такой стадии дело дошло, что и не аттестуют даже, - такого не ожидал Лёшка Иноземцев. До конца каникул оставалось меньше недели, и он упросил-таки преподавателя: "Отвечу, - говорит, - по всем параграфам, как минимум - на четвёрку. "Ну, - отвечает Людмила Ивановна, - ежели на четвёрку ответишь все темы - аттестую, так и быть". День учил Алёша, другой... Поначалу по причине завсегдашней его лени не получалось у него ничего, но затем стало проясняться в его мозгу понемногу: и что такое валентность, и о периодической системе Д. И. Менделеева в голове уложилось. И как открылось ему! Структуру химических соединений, формулы химические зримо стал Алексей осязать, да так, что хоть ночью его буди, спрашивай чего из курса химии - без запинки ответит. На испытании, что ему устроила Людмила Ивановна, ответил он блестяще. Учительница только глазами хлопала. "Как же ты, - говорит, - Лёша, раньше-то плохо так учился, если такие сложные истины слёту можешь усваивать? Пятёрку, - говорит, - тебе поставлю ведь".
Так и началось у Алексея Иноземцева восхождение в ликвидации неграмотности. Что химия? - по всем предметам стал он успевать. Звали дружки гулять - а погулять-то хотелось, хотя и на коньках по звонкому льду пролететь либо на лыжах по лесу пробежаться - не шёл Лёша, покуда уроки не выучит. Сверх программы школьной "Физику" Лансберга освоил, вперёд класса далеко ушёл, задачи перерешал, так хоть из девятого класса в институт. Но закончил он десятилетку с блеском. Медаль не получил: тянули книзу долги за прошлые классы. Да Алексей за медаль не переживал. Теперь он твёрдо знал: главное - знания...
И нужно бы всего ничего для поступления в институт: четвёрочку бы за химию получить, и всё, он - студент! Радость-то какая для матери его была бы: сын из такой семьи большой, где детей только шестеро, и - на тебе! - врач. Это ведь соседка их, завистливая Шурка Заботиха, со злости от эдакого ошеломительного успеха Лёшки прямо лопнет либо в колодец, откуда все окрестные жители воду набирают в связи с особой её вкусностью и кристальной чистотой, заместо ведра улетит. Алексей Иноземцев сидел за передним столом, аккурат перед экзаменатором, и живо представил себе эту картину, как, значит, Шурка Заботиха, превредная эта баба, летит вниз глубочайшего колодца с растопыренными толстыми ляжками и орёт: "Всё равно не поверю, что Лёшка Иноземцев да врачом станет!". Картина эта до того показалась ему потешной, что он разулыбался весело, потерявшись мыслями на далёкой своей родине. А экзаменатор, имеющий смешную фамилию - Четвёркин (это ж надо такому совпадению случиться, что и Лёшке бы четвёрочку бы, и фамилия у экзаменатора - вполне соответствующая Лёшкиной мечте), бывший, как это потом узнал Иноземцев, заведующим кафедрой неорганической химии института, строгий высокий мужчина с кустистыми смоляными бровями, едко сделал ему замечание:
-Готов, так иди да отвечай, а не лыбься, не девку на танцплощадке зажимаешь. Иди, тебе говорю, - совсем уже сурово, хотя и негромко, закончил фразу преподаватель.
От такого грубого окрика Алексей, злого слова и от матери своей сроду не слыхавший, словно осатанел: мысли его вспять пошли, наслоились друг на друга, как пирог слоёный. Формула - ведро с колодцем - валентность-ковалентность - баба Заботиха... Это ничего, силой воли он мысли свои собрать смог бы, уж извернулся бы хоть как да через силу, но случилась - и совсем уж некстати - эта оказия: села отвечать за соседний стол к другому преподавателю девчонка-тараторка. И до того она громко и часто тараторила, что мысли у Алексея, и без того спутанные, вовсе в разные стороны разлетелись. Краем глаза он взглянул на неё зло и с отчаянием и подумал про себя:
- Ишь, зараза уродливая, частит, как прорвало её. Будто сотню лет ей говорить не давали, заговори-ила... как же...
Как ему удалось собраться - не передать; позднее, забегая в рассказе вперёд, Лёшке сноха его, врач по профессии, рыхлая говорливая еврейка, скажет со всею на то убедительностью и непререкаемостью: "Господь помог, значит - угоден ты ему", - с чем Иноземцев не посмел спорить. Отвечал Лёша на билет, а к концу ответа экзаменатор даже милостиво уже на Алексея посматривал, даже подмаргивал ему согласно и доброжательно. Ответил и - как от сердца отлегло. Только не совсем, видать, мозги его знатно разработались. Вышел уже из аудитории, где экзамен принимали, и вспышкой ему озарило всё настолько, что хоть обратно беги к преподавателю и прощения проси. В задаче последней, где требовалось записать нитробензол, он заместо нитрогруппы к бензольному кольцу аминогруппу "присобачил". От обиды на себя и на эту девчонку, от невозможности исправить то, что уже случилось, внутренности у Алексея противно будто опустились вниз.
"Девчонка эта, замухрышка никудышная, попутала, - подумал он, едва не заплакав от эдакой досады. - Влепят мне трояк, как пить дать - влепят. А тройки мало, с тройкой не наберу проходной балл".
До объявления результатов экзамена оставалось по Лёшкиным подсчетам часа полтора - никак не меньше, так как ещё с десяток абитуриентов ждали своей очереди на ответ по своим билетам. И поплёлся он в расстроенных чувствах по аллеям медгородка, где расположились так желанные ему кафедры, лаборатории. Уж как бы он учился, как бы старался, лишь бы поступить ему в этот институт! Около вивария, в котором надрывались лаем собаки, он встретил молодого вихрастого парня в заляпанном разноцветными пятнами медицинском халате. Парень этот курил. Алексей, в жизни своей не куривший, прошёл, было, мимо, как ни с того ни с сего (и не хотелось ведь, как чёрт попутал!) попросил у него сигарету. Парень без слов, как взрослому, Лёшке сигарету подал и прикурить дал, а потом спросил у него:
- Ты на каком курсе будешь? Или ещё поступаешь только?
- Да вот, думаю поступить к вам. Как у вас тут? - профессора толковые есть? - и вообще... - Лёша покрутил кистью руки неопределённо, что означало.... А что означало - он и сам толком не знал, но стоял перед парнем приосанившись: впервые к нему, как к ровне какой, такой крупный (в глазах Лёши, конечно) научный сотрудник мединститута обращается.
- Да ничего так, жить... вообще можно.
- А Вы здесь кем служите?
- А при собаках я лабораторных.
- А-а-а... - разочарованно протянул Алексей, принюхавшись к неприятному запаху, исходившему от парня, и отошёл в сторону, на лужайку, вздыхая разочарованно.
Участие ему бы желательно было, но не собачника же. На собачников он и в родном посёлке нагляделся - не редкость, наезжали. Он присел на лужайку и затянулся, наконец, сигаретным дымом, до этой затяжки он из первой в его жизни сигареты дым в лёгкие не втягивал. Повернулось у Алексея сознание "набекрень", затошнило до самой крайней степени, что ни стоять, ни сидеть - лежать невмоготу стало. Ноги, руки - ватные. Сердце так вдруг зачастило (стук слабый, но до того частый!), что испугался он необычайно. И совсем уж ему плохо стало, как голос девичий и участливый ему организм, никотином ослабленный, усладил:
- Плохо тебе, да? Воды бы тебе, это от курения ведь никак, а?
А голосок приятный до того, что проник и в затуманенные никотиновым зельем мозги. Лёша голову слабо приподнял, пытаясь разглядеть обладательницу сия ангельского голоска, но лицо девушки то двоилось, а то и вовсе расплывалось сизым туманом, как ни пытался он сфокусировать зрение. Наконец, ему это удалось, и он увидел ту самую девчонку, что так коварно помешала ответить на экзамене по любимому и коронному его предмету - химии. Нарисуй вот тут и сейчас, при таких-то обстоятельствах, самую раскрасавицу - и она была бы Алексею пренеприятна. А эта... эта... ещё тут угодничать будет, дряннушка безобразная. Он вмиг почувствовал себя значительно лучше и настолько, что сам попытался встать, но пошатнулся, и девчонка заботливо придержала его за локоть. Лёшка встал и оттолкнул её руку.
- Сам, - процедил он сквозь зубы. - Помогать ещё удумала.
- Тебя как зовут? - спросила девушка.
- Лёша. Алексей Иноземцев.
- А меня - Танечка. Таня, - поправилась девушка. - Таня Чумаченко.
- А чего ты так тараторила, что экзамен мне сдать помешала? Прямо ты - "скважина" какая-то.
Так и оставил Алёша девушку в одиночестве и в недоумении от его грубости и бескультурья.
На объявлении результатов экзамена по химии столпились все абитуриенты, что отвечали в этот день. Когда Алексей услышал свою фамилию и результат - четвёрка! - он от радости даже подпрыгнул слегка и в ладошки зааплодировал. Рядом опять та девчонка, и она радовалась своей оценке. Теперь он смотрел на неё уже милостивее и даже разглядел её основательно: носик аккуратный с чуть вздернутым задорно кончиком, на переносье веснушки смешные, а глаза зеленущие, посмотришь в такие глазищи - ухохочешься, до того весело в них бесенята прыгают. И чего Лёшка на нее сердился? - хорошая девушка.
Через три дня назначено было зачисление на первый курс успешно сдавших все экзамены. В новой шёлковой рубашке, во фланелевых темно-зелёных штанах, что мать ему купила в районном центре, в магазине уценённых товаров за восемь рублей, выглядел Иноземцев ничуть не хуже других. Штаны, правда, несколько подкачали: стрелку не держали, а ведь нагладил их утюгом сам Алексей с мыльным раствором, так были они после глажки с десяток минут всего отутюжены, а теперь обвисли до неприличия. Да это - ладно, сойдёт. Рядом стоявшие абитуриетны обсуждали живо: какой балл проходной для парней, какой - для иногородних, какой - для местных, казахстанских... А Алексей, хотя и приезжий издалека, знал: его балл самый, что ни на есть, проходной. Ему и волноваться бы незачем, но... волновался. И не напрасно, потому - не было в списках, вывешенных на доске объявлений, его фамилии. На каждом листке по тридцать фамилий, никак не меньше, а листков много. Но как ни читал Алексей списки: и спереди назад, и сзади наперёд - нет Алексея Иноземцева. Пришлось идти в учебную часть. Там всё и объяснилось. Лист один с поступившими не вывесили. А на этом невывешенном листе вот она - его фамилия. Алексей Иноземцев - студент первого курса лечебного факультета.
Истины Йонаса
Йонас Самос. И отец у него был Йонас. А все в больнице звали его Иваном Ивановичем.
***
Русских в больнице было много, но преобладали представители местного - казахского -населения. И главный врач был казах. Нужно отдать ему должное: если среди присутствующих казахов был хотя бы один да русский, то и Серик Даирович говорил исключительно по-русски. Но говорил он колоритно, с местным акцентом. Врачи в больнице за глаза его передразнивали беззлобно. А ему хоть и в глаза скажи - Серик Даирович не обидится. Это к чему? - ведь осколок не главврача, а Ивана Ивановича? Ну да, так и есть, но эдакое предисловие объясняет, что это была больница, как и другие больницы, где также был главный врач. Были ординаторы, медсёстры, было и патологоанатомическое отделение, как в других больницах. Было, да не такое, потому - работал в этом патологоанатомическом отделении санитаром Йонас Самос, Иван Иванович, литовец по национальности. Личностью он был для больницы почти что легендарной. Здоровенный - под два метра ростом, седой, глаза светло-голубые, нос прямой. В молодости Иван, пожалуй, мог оказать впечатление на противоположный пол. Даже сейчас в нём сохранялись черты былой красоты, но больше было в облике санитара угрозы. Страх вызывал. А может, и нарочно он страх на окружающих нагонял. Бывают такие "артисты". Кулаки как сожмёт, бывалоча, так верьте - не верьте: футбольные мячи, а не кулаки. Алексей Иванович Иноземцев попал в эту больницу по распределению. В первый день своей работы в отделении увидел такого громилу и в глубине души испугался за себя: этот и отлупить ни за что ни про что сможет.
- Работать, значит, сюда приехали? А звать?
- Алексей Иванович буду.
- Ну-ну, поработай. Работал тут до тебя один, такой же вот молоденький, долго не выдержал, сбежал, даже трудовую книжку в отделе кадров оставил. Не надо мне, говорит, никакого того трудового стажу, который я в этой больнице отработал. Ищут его, так до сих пор не знают - где он.
Алексей внутренне пружиной сжался, так как, судя по внешнему виду Ивана, можно от него всего ожидать: ""Замочил" бывшего патологоанатома, а теперь ищут. Найдешь его, как же".
- У него, доктора того, и семья ведь была?
- А как же, жена... И жену не найдут. Ищут.
"Кошмар, - подумал Иноземцев, - куда я попал?"
- А остановились где? Жить, то есть? - спросил у него санитар.
- Да вчера приехал вечером, так главный врач на ночь определил к себе в приёмную. Сегодня решат, где мне жить.
- А то здесь и живите пока. Мы вот семьей живём.
- ??
- Да, с женой, с мальчонкой вот.
Только сейчас Алексей Иванович разглядел, что вдоль большого зала морфологического корпуса на верёвках развешены были детское бельё и пелёнки. И вонь стояла та ещё. Иван Иванович перехватил любопытный взгляд Алексея и сказал:
- Это сынишка у меня ссытся по ночам, так приходится вот развешивать простыни и пелёнки.
- Сколько же Вашему сынишке лет?
- Семь будет в сентябре. Только навряд пойдёт он в школу - заикается очень.
"Ещё бы не заикаться пацану, от одного вида "папочки" напугается", - подумал опять Алексей Иванович.
По всему заметно было, что санитар ещё и пил крепко. Перегаром от Ивана разило за два метра, что разделяли его и Алексея.
- Ну что ж, поработаем, - как можно увереннее и угрожающе процедил сквозь зубы Алексей: по жизни он тоже "артистом" слыл.
А что делать? - лучше наступать, сделать вид бывалого мужика и спортсмена. Хотя трудно это, потому что габариты Ивана и Алексея Иноземцева были несопоставимы.
Иван Самос провёл Алексея Ивановича по отделению, показал всё. А показывать особенно нечего было, всё надо делать заново: и столы секционные добывать, и ремонт капитальный делать, потому - канализация работает едва-едва, вода поступает с перебоями, холодильной камеры нет. Да много чего тут делать надо, а хотя бы и лаборантов готовить надо, без гистологической лаборатории не обойтись.
- Это вот жена моя, Антонина, - представил Иван Алексею Ивановичу молодую ещё женщину с распущенными, обесцвеченными пергидролью волосами.
Всё в ней, этой женщине, было запущено до крайности, одежда мятая и грязная. На продолговатом лице её, под левым глазом, "светил" багровый "фингал", да и сам глаз - с кровоизлиянием - распухший какой-то, отчего женщина даже прикашивала немного. Нос с небольшой горбинкой, заметно сворочен набок, на спинке с засохшей ссадиной; сама Антонина фигурой вроде бы неплоха, да ведь и сутулится же. Вот если бы она выпрямилась да отмылась, волосы бы причесала по-человечески, так и хороша была бы, пожалуй. Неподбитый глаз был голубой, значит, и другой должен бы голубым быть, а сейчас - не разобрать, потому - глаз кровью затёк. Иноземцев (и опять с любопытством, ему в этом странном отделении всё любопытно было) глянул на жену Ивана, а потом перевёл вопросительно взгляд на санитара. Тот кивнул объясняюще: да, мол, я это её, заслужила.
Познакомившись с обстановкой, Алексей Иванович отправился докладывать главврачу о своих впечатлениях и что, по его мнению, нужно было сделать в отделении в ближайшем и отдалённом будущем. Серик Даирович с радостью соглашался со всеми его доводами (главврач на всё был согласный, лишь бы Алексей Иванович-то не сбежал, без патологоанатома в больнице никак не обойтись). После доклада Иноземцев отправился устраивать свои жилищные проблемы. Понятно, что по звонку главного. Одно примечательное место было в беседе главного врача и патологоанатома, когда Серик Даирович уже в конце разговора заметил мимолётом, будто невзначай:
- С санитаром, с этим "зэком", близко не контачь. Ты представь... Я пришёл как-то с проверкой в отделение, в первый раз и пришёл. Я-то в морг не большой любитель ходить, неприятно мне это. А в тот раз в морг вода не поступала. Санитар ко мне подступил, за ворот меня схватил ещё. Вот ведь негодяй! И с топором, с топором на меня, на главного врача! Нет, ты вообрази себе такую картину! Совсем безо всякого уважения к должности! Посадить его хотел. Но из почтения к его возрасту - простил. Только я больше к вам в морг не ходок. Если тебе, Алексей Иванович, чего надо будет, так ты лучше сам приходи. Добро?
Историю эту впоследствии Иван Иванович со смехом сам рассказывал, и выглядела она куда живописнее и интригующе, чем о том же обсказал Серик Даирович. Алексей даже живо вообразил себе картину, как это, значит, кривоногий и неуклюжий Серик Даирович убегает с воплями и оглядкою по территории больничного городка от здоровенного подпитого Ивана, размахивающего топором. А потом подумал, что если б догнал Иван главного врача, так и порешил бы ведь! А вот не посадил Ивана главный врач. Уважал, наверное, он Самоса, что ли.
К вечеру, устроившись в двухместном номере какой-то ведомственной гостиницы, Алексей решился наведаться к себе в отделение. А чем ещё заняться свободным вечером в этом скучном казахском городе? Тем более, если знакомых в городе у него ещё не было, а жена с сынишкой приедут, лишь когда квартиру Алексей получит. От гостиницы он прошёл через центр города, довольно многолюдный, и вышел к окраине, где и располагалась больница. В отделении в смеси со специфическими для моргов запахами витали ароматы от жарившегося мяса: семья Самосов готовилась к ужину. Шок - вот то состояние, которое испытывал Алексей Иноземцев при виде расположившихся на жильё людей среди помещений морга, где проводились вскрытия, и хранились мертвецы. А вот Иван Иванович и жена его, не говоря уже об озорном и глупом мальчишке, видать, не испытывали никаких неудобств, шумно и весело болтали о том о сём, Антонина резала на столике хлеб, поставила одну глубокую тарелку с отбитым краем и ложки с вилками. Увидев Иноземцева, Иван искренне обрадовался.
- Мужской компании прибыло, сейчас обмоем нового доктора, - бездумно скаламбурил санитар (в морге кого обычно обмывают?).
К тому времени Алексей Иванович был уже в выпивке не новичок, не отказался он и сейчас. Перед жарким подана была окрошка в большом эмалированном блюде, но для Алексея сделали исключение - ему окрошку налили в отдельную и единственную, ту самую, с отбитым краем, глубокую тарелку. Члены семьи Самосов ели все до того неаккуратно, "швыркая" и хлюпая ртами при проглатывании окрошки, обильно сдобренной сметаной, что стало с Алексеем нехорошо; усилием воли вкупе с любопытством к этой необычной семье он преодолел временные душевные неудобства и тоже ел. Неудобство и действительно оказалось временным: после полстакана водки всё Алексею Ивановичу стало "по барабану". Даже вид активно жующего мальчишки, в перерывах между хлюпаньем немытым своим ртом ещё и успевавшим в носу поковырять и сопли поддёрнуть, уже не вызывал у Алексея дурноты и тошноты. А Иван, между тем, начал излагать свои истины, которые лишь поначалу Иноземцеву показались обыкновенным трёпом, так типичным для большинства пьяных мужиков. Вслушиваясь в речь Самоса, Алексей Иванович всё с большим интересом вникал в его истории.
- Ты вот, наверное, как и большинство молодых, да ещё и русских специалистов, доверчив к людям будешь? А так и есть - я это ведь сразу в тебе приметил. И боязлив будешь, никак? Ты вот на меня смотри больше. Я к любому человеку, с кем в первый раз сталкиваюсь, отношусь всегда одинаково и думаю при этом только об одном: какую пакость и зло от него ожидать можно. И не верь никому, даже - себе. Тогда и тебя уважать будут.
- Слушаю я тебя (Алексей Иванович тоже перешел на "ты", намереваясь и в будущем, несмотря на разницу в годах, придерживаться этого правила) и удивляюсь очень даже изумлённо. Как это ты, санитаром работая, грамотно все свои мысли излагаешь? И какой твой пожилой возраст, что ты имеешь на это законное право? - несколько дурачась под Платонова, не зная, впрочем, об этом сходстве (немного чего у Платонова тогда было издано), спросил Ивана Иноземцев.
Иван Иванович замедлил движение руки с зажатой в ней бутылкой водки при этих словах Иноземцева и даже поставил бутылку на место - так его вопросы доктора слегка огорошили. Он насупил брови и немигаючи, прищуренными голубыми глазами посмотрел на Алексея, отчего Иноземцеву не по себе стало вдруг, и холодок неконтролируемого страха вновь закрался в глубину груди. Молчание Самоса длилось слишком долго, Иноземцев даже замер в ожидании какой-нибудь выходки от Ивана Ивановича, но санитар, наконец, заговорил:
- В сороковом году мне было двадцать два, сейчас - тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Так сколько мне? - посчитай-ка сам, коли ты грамотный такой. Моя жизнь настоящая там, в Литве, и закончилась, когда энкаведэшники меня из литовской, ещё буржуазной, тюрьмы вызволяли. Вызволяли, я сказал? - да не вызволили. Я возрастом и тебя, пожалуй, помоложе тогда был, когда с контрабандой кокаина из Литвы в Германию ходил через все границы. Мы бандой ходили, а я был самый молодой. В Германии был на митинге, где Гитлер выступал. Мне всё понятно было, хотя немецкий язык знал не особенно хорошо. Личность Гитлера и его выступление без всяких там бумажек, чёткое и ясное, меня потрясли - до того он убедительным казался. И не только мне, а и всем, кто на митинге был. А людей там было - море. Ты бы видел лица и глаза тех людей: все не мигая на вождя смотрели и беззвучно слова его в исступлении повторяли. Об одном до сих пор мечтаю: ещё бы хотя один раз его увидеть и услышать - такой он убедительный и сильный человек. Вот за таким человеком я на край света пошёл бы. Да пусть он трижды неправ был, но это - человек! Не человек - глыба! А эта твоя коммунистическая сволочь, что тогдашняя, что нынешняя, - сволочь и есть. - Иван сплюнул в сердцах при упоминании "коммунистической сволочи".
Иноземцеву и самому не очень уютно было жить: денег бы побольше, свободы, правды тоже, но от октябрятских времен и до нынешнего, ещё пока комсомольского возраста он и не задумывался о правоте либо неправоте коммунистов, стоящих у власти в родном Советском Союзе. Нет, по правде сказать, Алексей бездумно оправдывал все действия власти, потому - приучили его. Скажем, ввод войск в Прагу, например, или другие какие "вводы" - воспринимал Алексей Иванович нормально и спокойно. Ну и что? - да хоть и по Бродвею наши танки пролязгают - так, стало быть, надо. А всё равно ощущалась в обществе и воздухе даже самом "вонца" застойная. Опять же - принюхаешься и... ничего, дышать можно.
- Так тебя, значит, в буржуазной Литве в тюрьму посадили? Освобождали-то вот ведь коммуни-исты, - язвительно заметил Иноземцев.
Тут Иван Самос такой "матерок" загнул, что Алексею, к мату терпимому и привычному, не по себе стало. Мудрёность, многоэтажность и заворотливость такого мата Алексею даже поначалу накрепко запомнить захотелось, чтобы иной раз щегольнуть перед приятелями, но, здраво поразмыслив о том, что в будущей его совместной работе с Иваном санитар и не такое ещё "загнёт", Алексей легко пропустил мимо ушей этот "образчик" русской словесности.
- Освобожда-али, как же... Меня за контрабанду посадили "свои". Воздух той камеры литовской мне милее такой вот... свободы вашей коммунистической. Они освободя-ят - жди! Всех заключённых через свой фильтр пропустили, а мне капитан-энкаведэшник предложил, меня выслушав: "А по "нашему" делу в Германию сходишь? Вот сходишь - будешь свободен, как птица". А я ему отвечаю: "А не пошёл бы ты на ... (далее: ненормативная лексика, которую Алексей также счёл возможным пропустить мимо ушей)". На это мне капитан спокойно ответил, один раз перед ответом несильно зуб выбив кулаком: "А в таком разе пойдёшь, как есть ты - враг Советской власти, к белым медведям на - Магадан". Вот я спервоначалу по пятьдесят восьмой без суда и следствия и загулял по лагерям. Только умные и сильные люди и в лагере не пропадают - не-ет! - помахал перед лицом Иноземцева пальцем Иван Иванович. - Врачом в одном из лагерей был литовец по происхождению. А в лазарете кто лечился? Правильно, доходяги и туберкулезные, настоящие которые, встречались. Только за кусок из пайки или из посылки с воли мазок от истинно туберкулёзного больного завсегда можно было на здорового переписать. Вот здоровые и "лечились" в лазарете, "закосив" от лесоповала. Так вот жить надо! Врач тот меня к себе взял, определив санитаром. Я вот с тех самых пор работу санитара очень даже уважаю: ответственности вроде никакой нет, а на кусок хлеба с маслом, к примеру, заработать можно. Я и в лагерях нехерово жил, - откинувшись на спинку стула и самодовольно погладив себя по животу, проговорил, как проворковал, Иван.
- Это сколько ж ты отсидел? - а самому Алексею уже приглянулись прямота и откровенность Ивана, безо всякого там выпячивания хитрости и притворства - этого в нём даже в душевном сокрытии не ощущалось, хотя... конечно, согласиться с ним он не мог, не осилился бы, звучали его истины и откровения уж больно непривычно для ушей Иноземцева.
- А под самую завязку, а потом ещё два срока: один за подозрение в подготовке побега (а я не бегал и не собирался бежать), другой - за подозрение в коллективной расправе над начальником отряда в одном из воркутинских лагерей, пилой того начальника поперёк и распилили блатари. А я ни при чём был. Так вот я и прокантовал до шестьдесят третьего года, но в основном - "придурком"; хотя и по пятьдесят восьмой поначалу кантовался, но и паханами обласкан был. Это я к тому говорю, что настоящий мужик везде проживёт. У меня в лагере, не поверишь, баб молоденьких было больше, чем на воле. А на воле, это когда мы ещё с кокаином в Германию ходили, крепко "дурили". Идём, бывало, с деньгами, так всякий хутор в Литве мимо не пропускали, который по пути попадался. После нашей банды в хуторе - как Мамай прошёл. Боже мой, чего мы только не вытворяли! - хохотнул Иван Иванович. - А в лагере за кусок хлеба и шматок сала можно было любую медсестричку, работавшую по распределению либо по найму, на ночь взять. Они, бедненькие и вечно голодные, ещё и благодарили потом, дуры. А эту... - пренебрежительно махнул рукой Иван в сторону Антонины, - я застал служанкой у моей бывшей жены. После освобождения замучившая меня тоска по родине со скоростью курьерского поезда погнала в Литву. Приехал в родной Каунас, жену нашёл, а сына не застал: он ходил штурманом по морю на рыбацком сейнере. Смотрю: жена старая, тусклая какая-то, а я по воле соскучился, мне погулять надо. Тут и подвернулась эта... - опять показал на Антонину санитар, - что служанкой у моей дражайшей супруги служила. Жена как-то ушла по своим делам, а я об это время, значится, с Тонькой... Жена возвернулась да нас в любопытной ситуации и застукала. Ситуация та никакого сомнения супруге не оставляла. А я так даже рад этому. Что меня связывало с женой? Сын? - так я его в жизни не видел, потому - родился он без меня. С женой я до заключения жил с месяц - не больше. Собрал я чемоданишко, забрал Тоньку и... в Казахстан: здесь у меня последнее место отсидки было, под Карагандой.
Иван за разговорами своими про водку не забывал: наливал да наливал в гранёные стаканы. Алексей Иванович уже "хорошенький" был, а санитару всё нипочём. За окрошкой последовало жаркое, на которое Иноземцев поглядел с подозрением: после этого рассказа от Самоса всего можно было ожидать, он и из "клиента", что в комнате по соседству, кусок помясистее отрежет - не сморгнёт, не засмущается. Впрочем, Иноземцев вскользь об этом подумал, с равнодушием. Он устал: от обилия сегодняшних впечатлений, от странной и подозрительной семьи Самосов, которые жили всей семьёй в морге, от выпитой водки. Он хотел в чистую постель, приняв перед сном - по возможности - душ. Уже встав из-за стола и изрядно пошатываясь, Иноземцев, с трудом подыскивая слова и путаясь в падежах, спросил Ивана Ивановича:
- А з-з-зде... здесь живём к-кто?... почему?...
- Живём, потому - жить негде. И таким образом хотим квартиры добиться, как для незаконно репрессированного политического заключённого.
Конец фразы, а, может быть, и всю её, Иноземцев уже не слышал: он свалился на первый попавшийся диванчик. Грязи и исходящей от диванчика вони он совершенно не заметил и уснул тотчас, не раздевшись и не приняв душ.
Утром Иноземцев проснулся от грохота и криков. Он только присел на диванчике, с трудом вспоминая, почему это он здесь оказался, как, едва не задев его головы, мимо просвистел крупный кусок кирпича.
- Что такое?! - подумал Алексей с изумлением и увидел вдруг всю панораму битвы, разразившейся между Иваном и его супругой Антониной.
Антонина швыряла куски кирпича в мужа метров с десяти, Иван Иванович подбирал эти куски и метал их обратно - в Антонину. Оба, видать, ещё совсем не протрезвели от выпитого вчера (может, и не ложились вовсе) и "мазали" самым позорным образом. Но, при тщательном рассмотрении, Иван всё же был точнее: теперь и правый глаз Антонины затёк кровью, а губы были разбиты жутко и выглядели багровыми кровоточащими ошмётками. Судя по всему, Иван Иванович Самос продолжал изложение своих истин, но иными средствами.
- Поработаем? - вопросительно, негромко (и уж точно - совсем неуверенно, куда как неувереннее вчерашнего) и для себя произнёс Иноземцев.
Начинался новый рабочий день.
Будни врачебной практики
1.
- Как думаешь? - утонет или доплывёт до того берега? - показывая пальцем на мужика, плывущего посередине широченного и длинного водоёма, заинтересованно спросил у Алексея Иноземцева Николай Федосеевич Лукьянов, заведующий отделением реанимации и анестезиологии в местной больнице.
Слегка подвыпивший и разомлевший от жары Иноземцев глянул на плывущего мужика и сплюнул:
- Нет, не доплывёт, ему ведь плыть ещё метров триста, а ручонками вона - едва машет, да и пьян же он, скотина. Нет, не доплывёт.
Май, но жара стояла градусов эдак - под сорок, никак не меньше. А вода в водоёме, образовавшемся на месте котлована, вырытого когда-то для добычи бокситов, ещё не прогрелась и холодна. Бокситов в этом месте, видимо, не нашли, а если и нашли, то немного. Водоём вот остался на радость городским жителям: в жаркие летние дни купалось в нём великое множество народу. Но сейчас, в начале мая, хотя и жара стояла, вода ещё холодна. Купаться полез один пьяный, молодой и здоровый с виду мужик, решивший показать всю свою дурь компании из таких же "поддатых" молодых мужиков и девах. Вот мужик доплыл до середины, задержался на одном месте, ушёл под воду, вновь всплыл, замахав беспорядочно и призывно руками, и, наконец, утонул безвозвратно. На помощь утонувшему в водоём плюхнулся ещё один отчаянный парень из той же компании, его удерживала подруга, но он вырвался из её объятий и поплыл на спасение своего утопшего товарища. Оставшаяся на берегу девушка в глубокой тоске и печали заламывала руки и бегала туда-сюда по берегу. Остальные из компании вяло обсуждали возможный результат второго заплыва, не обращая внимания на суетившуюся в рыданиях и беспокойстве девицу. Второй мужик по примеру первого также доплыл до середины, покрутился немного на одном месте и, хотя и с трудом, но финишировал-таки на противоположном берегу в одиночку, проявив сильную волю к жизни. Члены компании, что оставались на берегу и наблюдали за заплывом, зааплодировали, обрадованные успехом второго пловца, а подружка удачливо доплывшего и плакала, и смеялась от радости.
- Сегодня к тебе на вскрытие привезут того, что не выдержал жары и утонул.
- Да нет, сегодня навряд ли его выловят, не всплывёт. А на дно кто полезет? Завтра к утру всплывёт, тогда и привезут, - ответил Иноземцев Лукьянову. - Пошли, и так опоздали: обед с полчаса, как закончился.
Приятели пошагали в больницу к своим рабочим местам. Лукьянов - в реанимационное отделение, Иноземцев - в патанатомию. Лукьянов не случайно заметил Алексею о предстоящей работе с утопленником: патологоанатом Алексей Иванович Иноземцев "пожетонно", когда судебномедицинские эксперты были в разъездах по области, проводил также вскрытия и случаев с насильственной смертью. "Пожетонно" - это значит, что за каждое вскрытие платили по "таксе", а "такса" - четыре рубля восемьдесят копеек. Деньги на семьдесят седьмой год немалые. Алексей работал в этой больнице уже почти два года и... привык. Многоточие - это потому, что, к изумлению своему, он всё же именно "привык". Обеденные перерывы врачи, по крайней мере - мужского полу, скажем так, чаще проводили в рядом расположенном ресторанчике с замечательным названием "Береке", что означало в переводе с казахского - "Берёзка". Обед с выпивкой - это нормальное явление. Правда, нынешним увлечением среди докторов было "Советское Шампанское", полусладкое. А его хоть и бутулку на "рыло" выпей - сильно пьян не будешь.
У порога прозектуры (да просто - морга) Алексея Ивановича в нетерпении ожидал санитар, Иван Иванович Самос. Рядом с санитаром стояли его новая (следующая) жена, потасканная и годами немолодая баба, сухая и длинная, как жердь, в эдакую жару - в зелёной шерстяной кофте и цветастом платочке, завязанном на затылке, и сынишка Ивана, совсем глупый мальчишка, беспрестанно сосущий указательный палец правой руки, отчего палец за уже многие годы (это пацану сейчас - девятый год ведь, а он всё палец сосет) стал не толще... С чем бы сравнить? - с соломинкой, что ли? Ну, в две соломинки толщиной, такое сравнение - в аккурат будет. Прежняя жена Ивана - Антонина - уже три месяца, почитай, как усопшая. Иван при жизни лупил её немилосердно, да и было за что. Пила наравне с Иваном, тому не нравилось это, а выпьет она - сладу с Антониной никакого не было: так была агрессивна. Это бы ещё куда ни шло, потому - Иван и сам не ангел, кулаками-то помахать горазд был. Нет, это Ивану Ивановичу - ничто, это он простить бы смог. Да ведь вот незадача: Антонина ещё моду взяла погуливать от мужа. "Гульнёт" всласть с каким "бомжом" да и похвастается перед Иваном своим "подвигом" - а кроме "бомжа" кому она больно и нужна-то была? - в последний год она и сама выглядела не лучше "бомжа" какого: так была замызгана, искособочена и грязна. И это бы Иван простил от доброты своей к людям. А не простил ей Иван Иванович воровства. Как-то Антонина упросила Алексея Ивановича взять её санитаркой хотя бы на полставочки; но на ставку взял её сердобольный Иноземцев, не ведая её коварства, которое открылось Алексею Ивановичу во всей своей неприглядности на заседании городского суда по делу о... На вскрытие доставлена была погибшая молодая женщина, выпрыгнувшая с пятого этажа гостиницы. Самое удивительное состояло в том, что решилась на свой безрассудный поступок она в день своей свадьбы. Молоденькая и исключительной крастоты казашка выходила замуж также за казаха, нженера-строителя в одной из городских строительных организаций. И парень он был неплох (Алексей знавал его). Жили они уже и до свадьбы вместе, что редкостью было в казахском быту, а жили, в ожидании квартиры, - в гостинице, где снимали номер на пятом этаже. Вот со свадьбы, что проходила в местном кафе, чета молодых и прикатила в свой номер, чтобы отдохнуть от свадебных беспокойств. Что уж там у них вышло? - но догола раздетая новобрачная открыла окно, встала на подоконник и с криком: "Нет, ни за что!", - сиганула вниз. Любое самоубийство Иноземцев не оправдывал, но у этой хоть какой-то повод предполагался, самоубийства без всякой на то видимой даже причины и в большом количестве будут ещё только лет через пятнадцать, а в семидесятых самоубийства случались относительно редко. На вскрытии, помимо типичных повреждений, характерных для падения с высоты, не было ничего особенного, за исключением двух округлой формы кровоподтёков, по одному на каждой молочной железе, величиной по пятаку. Перед вскрытием Алексей Иванович заметил на правой руке погибшей женщины два кольца, но в акте их не указал из лености, решив, что отдаст Иван кольца родственникам безвременно и трагически усопшей, да и дело с концом. Иван Иванович на что пьяница был, но воровать - ни-ни. А потом, в текучке повседневных дел, Иноземцев и забыл про те кольца. Вопрос о них всплыл на суде. Судьи - все казахи. Иноземцев был вызван в суд в качестве эксперта. Вопрос поначалу крутился около тех злосчастных кровоподтёков на груди погибшей. Алексей Иванович весьма осторожно высказался о причине их появления: могли, дескать, и от поцелуя взасос...
- А от горлышка бутылки не могли они, кровоподтёки то есть, образоваться? - спросил Алексея седоватый коренастый судья; он явно к чему-то клонил, но к чему - Алексей поначалу в толк взять не мог.
- Да ведь равномерной окраски кровоподтёки... Разве что - от закупоренной бутылки... Ну... в принципе, да... и от бутылки тоже могли.
Родственники погибшей женщины судье, вероятно, заплатили больше, чем родственники несчастного и незадачливого мужа, и дело медленно, но уверенно шло к тому, что подсудимому вклепают срок "за доведение до самоубийства". Тут и озадачил Иноземцева следующий вопрос судьи:
- А кольца где?
Что-то залепетал внезапно вспотевший и ничего ещё не понимающий Иноземцев, но ответы его, скорее всего, судей не очень и убедили. Взбешённый, иначе не скажешь, прилетел Алексей Иванович в отделение, где его встретили спокойно "чирикавшие" за бутылкой водки Иван Иванович и его супруга, весёленькая, с вечно подбитыми опухшими глазами Антонина.
- О-о-о, Алексей Иванович, без Вас водка скучает, где же Вы бродите? - радостно встретила его Антонина.
- Иди ты на ...(далее: "матерок" из богатейшего лексикона Ивана Ивановича) со своей водкой. Где кольца, что ты у несчастной "попрыгуньи" стащила? - заорал на неё Иноземцев.
- Ка... какие кольца, - вмиг покраснела и затрепетала Антонина.
Вот ведь, сука, ещё краснеть не разучилась.
- Отвечай, б...., раз тебя уважаемый Алексей Иванович спрашивает, - гаркнул на неё и Иван Иванович Самос и ладонью по столу хлопнул.
Антонина враз замолчала и пугливо скосила опухшие от "фингалов" глаза на сжимающиеся в кулаки руки мужа. Она туго размышляла над тем, что безопаснее - сознаться в том, что "слямзила" кольца, или соврать, что не брала и не видела. Второе, как она поняла, было опаснее: Иван всё равно правду из неё выбьет, а если соврать - крепче отлупит. Нет, лучше сознаться... Или соврать...?
- А кому те сраные кольца, кроме как мне, нужны были, если мне за них не больше, чем на бутылку за каждое дали? - подбоченясь, агрессивно начала свою "атаку" Антонина на Алексея Ивановича и Ивана. - Ну и взяла! - дак что?! - театрально развела она руками и даже присела в реверансе, безобразно при этом пукнув.
Иноземцев вдруг с ужасом взглянул на Ивана Ивановича. С ужасом и с тоской. Он понял из сурового облика санитара, что скоро, а точнее - очень скоро, произойдёт неминуемо трагедия.
"И зачем я только сказал про эти кольца? Да и чёрт бы с ними", - испуганно и устало подумал Иноземцев. Он подошёл к столу, налил до краёв водки в гранёный стакан и выпил, не закусывая.
- Ну, ладно, всё! - успокоились. Всё! Чёрт с ними, с кольцами!
В этот же день Алексей Иванович Иноземцев уехал в командировку по районам области, вернулся он через неделю. Антонину уже похоронили. Вскрытие проводил кто-то из экспертов. Алексей Иванович спросил у Ивана:
- С Антониной что?
- Опилась! - что?! Знамо дело - пить меньше надо, - ответил Иван Иванович спокойно, глянул на Иноземцева прямо и без смущения и взгляд не отвёл.
Ну, опилась - так опилась. Царствие ей небесное, пусть ей земля будет пухом. Иноземцев Ивану - не судья.
...Итак, в сегодняшний день Иван с нетерпением ожидал "уважаемого" Алексея Ивановича...
- Тебя деньги ждут, а ты бродишь неизвестно где. Вскрытие у нас. Женщина из родильного отделения умерла, так родственники торопят. Холодильник уж неделю как не фурычит. Жара ведь стоит - протухнет тело.
- Не порть мне идиллию, - нежно проворковал Иноземцев, скосив глаза на проходившую мимо заведующую прачечной, молодую и стройную Ларису Борисовну. - Лари-иса-а, - пропел он, - а обещанное "интервью"?
Иноземцев ещё не знал, что Лариса была любовницей главного врача больницы Серика Даировича, а если б даже и знал, так всё равно бы к ней привязался - так она была хороша и привлекательна своей стройностью и свежестью. Лариса до сей поры Алексею повода не давала, так что с "интервью" - это Иноземцев приврал, ничего она ему не обещала, отличаясь беспримерной холодностью. Но тут Лариса вдруг плавно повернула голову на своей лебединой шейке и подмигнула игриво один раз, а потом - ещё коротко два раза подряд. "Всё понял", - "смикитил" в мыслях Иноземцев.
Результаты вскрытия умершей родильницы Иноземцева поразили: явные признаки гемолиза (разрушение эритроцитов). Он ещё раз тщательно просмотрел историю родов. Роды закончились рождением здорового карапуза весом в четыре с половиной кило, но дальше - родильница закровила изрядно. Так... переливание одногруппной консервированной крови, плазмы... Но давление упало внезапно и сразу почти после переливания... Четыре часа реаниматологи бились над полумёртвым, по существу, телом. Ну, да - шок, а дальше - смерть. Надо бы глянуть на флаконы из-под крови и плазмы, что ей переливали. Иноземцев отправился в родильное отделение и потихоньку порасспросил докторов о подробностях этого случая. Флаконы использованные, как ему объяснили, хранились в отделении реанимации. Алексей Иванович отправился туда. Дежурный врач-реаниматолог оказался, насколько мог о нём судить Иноземцев, туповатым, и флаконы отдал безраздумно, даже не спросив у патологоанатома о причине такого к ним интереса. Алексею, не такому уж и опытному ещё врачу, и с одного взгляда на флакон с остатками крови всё стало понятно: муть, хлопья и лохмотья какие-то. Жуть! - дерьма там только не хватало. Куда же врачи смотрели? Бактериальное загрязнение!
- Вот этот вот флакончик я забираю для дела. Расписку дать? - спросил Иноземцев у реаниматолога.
- А на хрена мне расписка? Надо - так и бери.
С флаконом этим Иноземцев явился к начмеду, Сауле Динмухамедовне. Сухая и скуластая, только с виду простая, она спокойно выслушала Иноземцева, не прерывая его.
- Ну, хорошо, флакон оставь. Пока иди, разберёмся. Подожди! А в свидетельстве о смерти что писать будешь? - пристально и с усмешкой в глазах глянула на него начмед. - Ты пока посиди-ка да подумай, а я в реанимацию позвоню.
- Алло, дайте трубку Николаю Федосеевичу. Николай Федосеевич, а кто проводил переливание крови и плазмы родильнице, которая сегодня умерла? А-а-а... Кушбасов? Ну, ладно. Нет, ничего не случилось. - И положила трубку. - Придумал, Алексей Иванович? Я тебя спрашиваю.
"Придумал-придумал. Всё мне ясно до слёз, ибо Кушбасов - какой-то родственник горкомовского, что ли, работника. А умершая - тоже чья-то родственница. И что мне, бедному патологоанатому, делать?", - туго ворочал извилинами Иноземцев, но решение он, видимо, всё же принял: "с паршивой овцы - хоть шерсти клок".
- А как Вы считаете, Сауле Динмухамедовна?
- Как ты решишь - так и будет, - металлическим голосом произнесла она, но угроза какая-то в этом "железе" чувствовалась: решения она ожидала только одного, того, что её бы удовлетворило.
- А на .... мне решать? Я пойду-ка сейчас к Серику Даировичу: как он скажет - так и будет! - бесшабашно и по-ухарски заявил Иноземцев.
Как она изменилась вдруг, как глазки у неё подобрели и заблестели любовью к патологоанатому! Потому Серик Даирович оказался близок родственникам умершей родильницы, вроде как из одного с ними родового джуза, а Кушбасов - тоже не из последних. Вот ведь задачка-то для Главного и его заместителя! Да это их проблемы.
- Ах, Алексей Вы наш Иванович, да Вы не переживайте. Я сама всё утрясу. Сама и к главврачу схожу, Вы идите к себе, через полчасика я к Вам прилечу, - зачастила начмед.
Она и пришла через полчаса. И не одна: два тяжело нагруженных целлофановых пакета нёс Кушбасов. Начмед строго взглянула на реаниматолога и глазами ему "сделала". Он понял, угодливо изогнул спинку, пакетики поставил у стола в кабинете Иноземцева и задом, с явным подобострастием выполз вон.
- Алексей Иванович, никакого бактериального шока не было, никакого гемолиза не было. Смерть от кровопотери - тоже плохо, но... пусть уж так! Флаконы изъяли, точнее... с главврачом станции переливания крови разбираться будем. Мы всё решим. Устраивает Вас такой поворот?
- Алексей Иванович, там начмед принесла пакеты? Принесла? Вот хорошо! Ну, спасибо тебе. Пока, дорогой.
Алексей Иноземцев остался в кабинете один и с тоской почему-то вспомнил детство, школу, вспомнил, как написал, обуреваемый романтикой и любовью к людям, в своём выпускном школьном сочинении эпиграф из стихов Ярослава Смелякова: "Не облатками жёлтыми путь наш усеян, а облаками. Не больничным пройдем коридором, а Млечным Путём". Он посидел ещё молча, тяжело вздохнул, затем пошуршал принесёнными пакетами, вытащил бутылки армянского коньяку, копчёную колбасу и ещё какую-то, не встречающуюся в обычных магазинах, снедь, откупорил бутылку.
Когда к нему в кабинет приплыла лебёдушкой Лариса Борисовна, чтобы дать ему "интервью", Иноземцев был уже изрядно пьян, он сидел за столом и размазывал в одну однородную смесь и слёзы, и сопли. Потом они уже вместе с Ларисой пили, занимались любовью, снова пили и опять любили, и... так до утра.
Да и не ... бы с ними? - с этой долбаной страной и с этой медициной!
Продолжение следует...