Солодовников Владимир Иванович : другие произведения.

Осколки (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что это? - автобиографические записки? По большей части - да. Тогда почему от третьего лица? Нет ли у автора расщепления ядра личности? Ну - не знаю, не знаю... Просто зацепил меня искус: оставить Иноземцева, как персонажа, для будущих литературных опытов, где вымысла будет предостаточно... И в скором времени я, если на то будет Божья воля, помещу в этом разделе повесть ћРазгильдяиЋ.
  Осколки (окончание)
  
  
  Крик души
  
  А этот осколок, надобно сказать, не от зеркала - нет. Нетленный кусочек сердца, вырванный судьбой из груди Алексея - вот что это.
  Верил ли Алексей Иноземцев в судьбу или всякие там парапсихологические выдумки? И сейчас спроси, но со всей определённостью навряд ответит. Но вот как объяснить такой факт, что аккурат перед Наденькиной болезнью случился? Вышел Алексей на деревянное скрипучее крылечко тёщиного дома-засыпушки и увидел, что в половицу того крыльца нож воткнут. Нож с плексигласовой наборной рукояткой, длина лезвия, пожалуй что, сантиметров двадцать будет. Ну, как? Калитка с улицы закрыта, и крючок в петлю наброшен. Как же он здесь очутился? Это уж много позднее мудрые люди Алексею сказали: " А и не брал бы ты его - нож-то - в руки, пусть бы воткнут там и оставался, сам бы и исчез, как появился". Но это позднее скажут, а тогда Алексей Иванович нож тот в недоумении из половицы вытащил и в дом снёс, у жены ещё, вечно недовольной и злобной на Алексея, спросил: "Не ты ли нож в половице оставила воткнутым?" А и спрашивать бы не надо: а то Алексей Иванович сам не ведал, что не было на хозяйстве тёщиного дома такого ножа. Но он потому нож взял и жене показал, что был именно в полнейшем недоумении и удивлении от того, как этот нож мог на крыльце оказаться, если за пять-десять минут перед этим сам же на улицу выходил, а ножа не было. Случай этот совершенно вымело из памяти Алексея Иноземцева чередой последовавших за этим исключительно неприятных событий. Заболела дочь, любимица его, двухлетняя Наденька. Болезнь её начиналась медленно и исподволь, не проявляя себя ничем особенным, разве что стала Наденька уставать от игр детских и забав раньше, чем от тех же игр, скажем, с месяц назад. Да и позднее ни тебе лихорадки либо кашля какого не было ведь, как потом ни вспоминал Алексей Иванович. Только вот полюбились ей ни с того, ни с сего вдруг яйца, вкрутую сваренные. И ведь не одно-два припрашивала, а требовала и четыре, и пять, а то и шесть. И ела их с жадностью. А как не давать? Плачем ребенок исходит: дай, и всё тут! А хотя и к мужу злобная, но всё же заботливая к детям жена Алексея Иваныча, бухгалтер магазина "Универсам", Алевтина Николаевна Иноземцева, встревожилась не на шутку. Тревогой своей она обеспокоила и Алексея. И наоборот бы надо - не Алексей ли врачом был? И стал Алексей Иванович с большим вниманием к дочке относиться. Однако, спервоначалу не было никаких других признаков, а беспокойство куда более значительное пришло чуть позднее, когда у Нади появилась рвота, сначала раз в день, затем и чаще. Рвоту с едой, с неумеренным употреблением яиц куриных и связали. Даже на промывание желудка зондом в поликлинику детскую возили Наденьку. И в поликлинике дочь смотрели, самым тщательным образом прощупывали, выслушивали, но никаких отклонений так и не находили. Даже пошатывание при ходьбе в глаза поначалу не бросалось. Ну и пошатнётся - что с того? Бывало так: идёт-идёт вроде ровными шажками, а затем и поведёт малость в сторону. Но ведь и ребенок небольшой ещё - чего с детьми не случается? А ещё бывало, что пойдёт за игрушкой какой да и упадёт на бочок. Главное, что самой Надюшке это ведь смешным казалось: сядет на попку да и захохочет потешным заливчатым смехом от неожиданности своего падения. Так-то вот Надюшкой болезнь месяца два и овладевала, пока вдруг не проявила себя взрывом лихорадки и головной боли. Случилось это совсем уж как-то неожиданно, но то, что на данном этапе речь может идти о менингите, - не вызывало вопросов и у не опытного в клинике Алексея Ивановича. Длительность и бессимптомность течения болезни до манифестации её - вот что теперь тревожило его: есть, значит, и для менингита ещё своя причина. А что это? - опухоль? - туберкулез оболочек мозга? - спайки (сращения) от какой-то перенесённой травмы? Алексей стал вспоминать поэтапно хотя бы последний год Наденьки, перелистывая его день за днём. Он принимал во внимание и изменения в её поведении, падения во время игр. Весь год эдак вот перелистал, но ничего как будто и не вспомнил, но... А как же не было ничего? Квартиру когда Алексею Иванычу предложили в совсем уж старом фонде, а жена его, Алевтина Николаевна, после оживлённого обсуждения этой квартиры с мамой своей, Еленой Ивановной, категорически отвергла такое никчемное старое жилье...? Да, тогда тёща и предложила пристроить ещё комнатку к своему дому для самостоятельного проживания Иноземцевых. Строил родной брат тёщи, Василий Иванович, из кое-какого старья - досок старых, шпал, неведомо как привезённых откуда-то с железнодорожной станции. Алексей Иванович ему помогал, с ленцой, правда, вызванной недовольством от отказа жены въехать хоть и в старую, но всё же в отдельную квартиру, где жили бы в независимости от тёщи. С тёщей отношения у Алексея с каждым днём становились хуже. То же самое можно бы сказать и об отношениях с женой. Была тут прямая зависимость: чем хуже отношения, скажем, с тёщей, настолько они хуже становились и с женой. Вот с окончанием этой стройки и притащил дядя Вася газовую печь старую: газ, дескать, в эту комнату проводить буду, чтобы комфорт был отдельный. Печь небольшая, на две конфорки, неплотно к стенке приставленная, стояла на полу весьма неустойчиво по причине неравности ножек. С дверцей от духовки и задумала Надюшка играть, оттягивая дверцу к себе, а затем её отпуская. От громкого скрипа и хлопанья дверцы находила дочурка удовольствие. Как-то вот во время игры и упала на неё печь газовая: Надя на спину упала, а печь её придавила. Головку свою дочь ушибла, видимо, сильно, но поплакала малость, да потом это событие и забылось. Вот, может, это была травма, которая привела к болезни?
  Отвозил Наденьку Алексей на машине, выпрошенной в своей больнице, в менингитный центр. Одевал её в зимнее пальтишко в спешке, потому - плакала дочь навзрыд от боли в головке. А то вдруг плакать перестала, поморщилась как-то, глазками кверху поведя, да и проговорила сдавленно и с тоской, неизвестной раньше:
  - Папа, больно мне ...
  И слова эти навсегда отпечатались в памяти Алексея, изводя его порой, как мучительные приступы, многими частыми явственными повторами этой жалобы-стона в его уставшем мозгу: "Папа, больно мне... Папа, больно мне... Папа..."
  Гнойный менингит, безапелляционно установленный доцентом Кравцовой в менингитном центре, никто из её коллег не оспаривал - так велик был авторитет доцента, хотя попытки разобраться в сути у кое-кого и были. На консультации в центр Алексей Иванович привозил и профессора-фтизиатра и отвозил, с особыми предосторожностями, Надюшку на консультацию к знаменитому на весь город своими новаторскими идеями нейрохирургу Королёву, большому специалисту в опухолях головного мозга. Нет, не нашли ничего, невропатолог только один, сединами ранними убелённый, к исходу третьего месяца лечения Наденьки, как-то Алексею с сожалением заметил, когда они вдвоём остались:
  - Помяни моё слово, но месяца через два или же три, а попадёте вы к нейрохирургам, потому - опухоль небольшая где-то в мозгу у дочурки твоей да растёт.
  Слова этого преждевременно поседевшего доктора оказались пророческими: через несколько месяцев совсем затяжелевшая Надюшка была определена в нейрохирургическую клинику всё к тому же Королёву. Алексея Ивановича вызвали в клинику за согласием на операцию, но Алексей Иноземцев, которому уже всё было понятно, запил горькую на два дня и только на третьи сутки, женою отысканный, приехал всё же и молча, стараясь не дышать перегаром в лицо Королёва, письменно подтвердил своё согласие. Опухоль мозга, располагавшаяся рядом с жизненно-важными нервными центрами, диагностирована была с достоверностью на операции, и удалять её по причине больших размеров и инфильтративного роста было поздно. Из операционной Наденьку вывезли уже с аппаратом искусственной вентиляции лёгких. Она находилась без сознания ещё неделю, и Иноземцев, все эти дни находившийся при ней, тоскливо наблюдал за маленьким голым тельцем любимой дочери. Проведать внучку как-то раз сподобилась и Елена Ивановна, тёща Алексея. Она недолго постояла рядом с кроваткой внучки, равнодушно скользнула по лицу зятя.
  - Вот как похороним Наденьку, так и развестись вам с Алевтиной надлежит, - проговорила тёща, как отрезала, не думая о том, что ведь ещё и сын у Иноземцевых оставался, что и Алевтина ведь не сказала своего слова.
  Алексей, уставший и не спавший всю неделю, измучен был ожиданием то ли смерти дочки, то ли чего-то совершенно невероятного: что вот-вот она - Наденька - очнётся, водички попросит. Или, как когда-то, ещё в здоровьи пребывавшая, попросит: "Папа, мока чу", - что означало: "Молока хочу". Трижды за эту неделю ломался аппарат искусственной вентиляции, и Алексей Иванович заместо аппарата дышал в патрубок по пятнадцать и двадцать минут, пока поломанному аппарату не находили исправную замену. Как-то Алексей даже попросил руководителя клиники выполнить его дочке электроэнцефалографию и решить комиссионно вопрос о целесообразности держать тело девочки под аппаратом. Так и сделали, пришли к мнению, что мозг действительно мёртв, но снять Наденьку с аппарата при работающем сердце так и не решились.
  Развязка наступила в первых числах ноября - ночью - при случайном обходе дежурного врача, когда тот обнаружил вдруг отсутствие сердцебиений у Наденьки. Нейрохирург, в компании с вызванным реаниматологом, перед отключением аппарата для вентиляции лёгких попросил Алексея выйти из палаты. Только Алексей Иванович вышел, как его вновь в палату затащил дежурный нейрохирург и с виноватым видом, но возбуждённо и взахлеб заговорил:
  - Сколько лет работаю - такого не было в моей практике ни разу, чтобы аппарат от ребёнка отключили по причине остановки сердца, а оно... Представляешь, мы ведь и отошли, было, от девочки, как я увидел, как сердце у неё - и на глаз видно было - вновь заколотилось. Вот - смотри...
  Алексей Иноземцев, с усталым и совсем потерянным видом, пальцем показал на грудку Наденьки:
  - Уже не колотится...
   И точно: послушали доктора сердечко у ребёнка - нет, не стучит сердце.
  - Это душа её со мной проститься хотела, - совершенно серьёзно и тихо проговорил Алексей, повернулся круто и вышел вон.
  
  Всё произошло именно так, как и было задумано Еленой Ивановной. На девятый день от смерти Наденьки, к вечеру дня поминок, Алексея на порог тёщиного дома не пустили. Он был изгнан самым позорным образом. Это если бы пришлось близким либо приятелям каким объяснять, что произошло, да почему его семья развалилась - и хотелось бы сказать, что сам вот ушёл от жены, потому что... А тут и не соврёшь, потому - выгнали! Домой в тот холодный ноябрьский день Алексей возвращался едва жив - так был пьян. Выпивал он и раньше, бывало - напивался. А в тот вечер взялся только за калитку тёщиного дома, да - тут как тут - вышел младший брат жены, хотя и годами Алексея моложе, но здоровенный малый. Про таких говорят: косая сажень в плечах. Вышел он, тело зятя своего не спеша развернул на сто восемьдесят градусов, слегка руками оттолкнул и ногой пнул крепко. Метра три-четыре Алексей летел по воздуху, пока его не остановил сугроб. Хорошо ещё - сугроб был! Так и ушёл он с белым пятном-отпечатком на стареньком задрипанном пальтишке, аккурат - на заднем месте. В городе этом близких родных у него не было, а с приятелями хорошо водку пить вместе - пьянь на ночлег кому нужна? Эту и ещё с десяток последующих ночей он проспал в неуютном холодном своём кабинете патологоанатомического отделения, а затем, проведав (и опять неудачно) свою семью в доме тёщи, Елены Ивановны, окончательно понял: надо искать частное жилье.
  Для такого случая - поиска частной квартиры - Иноземцев даже в питье умерился: настолько важной для него оказалась эта проблема. После долгих поисков он отыскал-таки старенький покосившийся домик, обнесённый деревянной и такой же старой, давно требующей ремонта, изгородью в районе города, называемом его аборигенами - Нахаловкой. Домики здесь были построены в свое время "нахально", в обход сопротивления городских властей, кое из чего. Хозяйкой в доме оказалась маленького роста старушка; была она горбата; лицо её поначалу показалось Алексею насупленным и строгим, даже суровым - вот как. Но по происшествии какого-то небольшого времени он увидел, что это совсем не так. Даже, напротив, была старушка, тётя Поля, доброй и улыбчивой. А уж куда разговорчива оказалась - страх! И чего только она не рассказывала Алексею Ивановичу! И о старой своей любви к Ивану, законно когда-то бывшему ей мужем, а теперь приходившему к ней от новой своей жены на свидания, и о семье дочери Нелли, которой ужасно не везло с мужьями, но прижившей двух совершенно замечательных детей - мальчика и девочку...
  Замечая за Алексеем излишнюю увлечённость пьянством, тётя Поля не осталась к этому безучастной и нередко проводила душещипательные с ним разговоры.
  - Ты вот брось пить хоть ненадолго да и увидишь жизнь другую. А что тебе та жена? Как увидит, что ты пить перестал - сама к тебе прибежит. А что? - парень ты видный, с образованием однако же. Ты вот на меня глянь, - со смехом говорила, растягивая слова и ударяя по-волжски на "о", тётя Поля. - Я вона - горбатая и махонькая. А тоже любить хочу. Мне ведь седьмой десяток лет, а люблю, как, ровно, девка восемнадцатилетняя. Иван мой, муж бывший, ведь не случайно от своей жены ко мне бегает: с женой у него совсем "невстаниха", а со мной он - пацан, право слово: пацан. Да ведь и моложе он меня аж на целых шесть лет.
  А Иноземцев тосковал. Неделями сна не было. И до того он измучился этой бессоницей, тоской, памятью о сынишке, о дочери умершей, ненужностью своей, что, не имея особой возможности по будням, он пить стал всё больше в выходные, да ещё добавляя к водке таблетку пипольфена. Метод этот он придумал сам, чисто эмпирически. Выпьет, бывало, бутылку водки с таблеткой пипольфена и проспит всю ночь. Наутро он чувствовал себя хоть ненамного, но отдохнувшим. Особенно мучили озноб и неприятные тонические судороги в мышцах спины. Когда сознание совсем уж туманила тоска, он отправлялся в один из выходных дней на кладбище: посидит молча на могилке у Наденьки, поплачет и - легче ему. А слёзы его не видел никто, потому - могилка у Наденьки на самом краю кладбища, и народу - никого. Как-то в один из дней замучило его похмелье, но не хватало, как назло, даже на бутылку пива: колотило так, что и двумя руками стакан с водой поднять был не в состоянии. И тёти Поли, как назло, нет, а то бы и перезанять деньжат можно было. Походил-походил он в трясучем своём состоянии, да и отправился опять на кладбище, благо день недели - воскресенье. Ну, на автобус у него копейки нашлись. Как обычно - погрустил на могилке, домой отправился. За кладбищем, на дороге, к нему ведущей, он с изумлением увидел вдруг множество монет, раскиданных преимущественно по обочинам. И метров пятьдесят - никак не меньше - дорога и обочины этими монетами были только что не усыпаны: так их было много. Был бы он какой денежный человек, непьющий, к тому же, так разве стал бы Алексей Иноземцев денежки эти собирать? Потихоньку, чтобы посторонний какой человек либо женщина случайная не увидели Алексея за этим занятием, собрал Иноземцев те деньги, набралось их и на бутылку водки, и на лёгкий закусь: сырок плавленый, булка студенческая, пачка сигарет "Прима". В радостном виде от экой большой удачи в вескресный день вернулся Алексей Иноземцев в комнатку свою в покосившемся, будто "пришибленном" домишке тёти Поли. И её не было: это - до полного счастья! Первый глоток тёплой водки был явно не в "масть" - Алексея едва не вырвало. Зато после плавленого сырка с куском мягкой булки и вторая, и третья, и... пошли хорошо. На свежие дрожжи хмель лавиной нарастал, закружив Алексея Иноземцева в приятной круговерти, и все печали медленно, но верно уходили от него прочь. Вот та причина, та приятность, которые Иноземцев уважал в алкоголе. И комплекс неполноценности, и ушаты - не капли! - рабства, малодушия и покорности, унаследованные из сельского - с рождения - семейного быта, в котором он был воспитан, оставляли его, становился он смел и, пожалуй, даже агрессивен. Те черты юродивости, вертлявости и шутовства, так и вообще характерные для простых русских людей, так ненавидимые трезвым Иноземцевым, пьяному ему казались верхом образованности и юмора. И уж точно ему казалось, что этот юмор - юмор висельника или скомороха - при трезвом-то рассмотрении - всем окружающим приятен; зато на трезвую голову Иноземцеву, если он вспоминал что из своих пьяных вчерашних выкрутасов, становилось ужасно стыдно, до того стыдно, что - хоть в петлю лезь. А ведь и появлялись же мысли о петле, бывало такое. Остатками непропитого сознания Алексей иной раз думал о том, что чем больше и дальше он пьёт, тем ближе он к трагическому своему концу, что скатывается всё ниже и ниже. Вот и половина библиотеки, которую он собирал с первого курса института, продана, из рубах если одна в приличном состоянии осталась - хорошо и это. Носков ведь одна пара осталась, да и те дырявые. Не далее как три дня тому назад по причине отсутствия пива, этого вонючего, разбавленного пойла, в ларьке, что стоял по пути на работу, Иноземцев впервые пил мутный, сомнительного качества самогон с грязными "бомжами" под виадуком. Самогон этот они пили вчетвером из горлышка и по очереди. Алексей видел, как собутыльники слюнявыми немытыми ртами охватывали горлышко грязной бутылки, выпивая свою долю, но жуткое похмелье впервые в его жизни победило рвотные позывы от эдакой грязи. Даже кучи дерьма рядом с его туфлями, насранные теми же, наверное, "бомжами", а то и просто прохожими, которым приспичило именно здесь испражняться, не смущали образованный, но страдающий от похмелья ум Иноземцева.
  На этот раз, после выпитой водки, у Алексея, сидящего в узенькой своей комнатке на колченогом стульчике, что-то произошло в затуманенном алкогольными парами сознании, сдвиг какой-то в пространстве и времени. Он буквально поплыл в этом искривлённом замкнутом пространстве, а окружающие его предметы и вещи расплывались и становились не более чем дымкой или сизым туманом, растворяя постепенно стены комнатки. И привиделась Иноземцеву совсем уж невероятная картина: из этих лохмотьев тумана стала концентрироваться фигура ангела в белом одеянии и с ликом его дочурки Наденьки; вот ангел плавно и торжественно поднял руку и тихим, проникновенным и одновременно печальным голосом произнёс:
  - За все не прожитые мною дни ты отплачешь и отстрадаешь столько, сколько поднял ты слёз с кладбищенской тропы, не отольёшь ты вином непрожитую мою жизнь.
  И исчез ангел, растворился, а все предметы окружающие вновь встали на свои места и приобрели чёткие очертания. Кто-то скажет, усмехнувшись с пониманием, что ангел в белых одеяниях - из белой горячки тот ангел, вот что. А хотя бы и так, но испуганный и встрепенувшийся разум Иноземцева сотворил невероятное. Он вдруг, разом, увидел себя как бы издалека, всю свою жизнь целиком разглядел от пеленок и до сего момента исключительно ясно и отчетливо. Нельзя сказать, что он вот так вот и стал сразу абсолютно непьющим и ненавидящим алкоголь трезвенником - нет. Но рухнула эта тяга, стена страха перед водкой и превлекательностью её - одновременно, он стал медленно, но неудержимо выздоравливать. И этот медленный, литический тип выздоровления через пару-тройку лет закончился действительно полным неприятием пьянства.
  Я встретил Алексея Ивановича Иноземцева, уже поседевшего, внешне спокойного и уравновешенного человека, по случаю. Оба мы жили в небольшом и уютном городке, отличавшемся скучностью и несуетливостью бытия. Мы подружились, имея сходность многих взглядов на жизнь, и он с грустью как-то поведал мне историю своей жизни, в том числе и события двадцатилетней давности, приведённые выше.
  - А что же, на этом и закончились твои злоключения? - поинтересовался я у него.
  - Тебе известна ведь, наверное, библейская история о бедном Иове, которого Господь лишил семьи, богатства, молодости, испытывая таким образом его праведность? Мне-то до праведника... ох, далеко! Но... оставил я тот город, бросив всё и решив начать новую жизнь. Устроился на другом месте, в этом городке, окунувшись с головой в работу, книги. Но через три года мне сообщили о трагической гибели сына. Мне и сообщили об этом поздно, когда уж его без меня похоронили, - не бывшая жена, а совсем уж дальние родственники, жившие в том городе, откуда я уехал. Велико тогда было искушение - снова начать пьянствовать. Хочешь - верь, хочешь - нет, но мне - трезвому абсолютно - вновь тогда было то же самое видение ангела в белых одеждах, только он уже не сказал ни слова, а головой слегка покачал и крылом меня осенил. Такая вот история.
  
  
  О женской натуре промолвить ли слово?
  
  Был октябрь, ближе к ноябрю; стояло то время, когда небо пронзительно синее и бездонное, и на нём - ни единого облачка. Суббота, три пополудни. Мы с Алексеем Ивановичем Иноземцевым посиживаем на видавшем виды ребристом диванчике в местном парке. В парке, старинном и загадочном, притихшем и умиротворённом в это благодатное время, - зеленущие ели и сосны по краям аллей; среди елей выступают золотыми красавицами невысокие, недавно, года три тому, высаженные берёзки и липы, эти только-только начали сбрасывать свой золотой наряд; листья медленно планируют и опускаются на гравийную аллейку, добавляя тем самым толщины к уже созданному золотому ковру. Едва видимые (а скорее - только угадываемые) сквозь ветви деревьев в глубине парка очертания памятника из чёрного мрамора Великому борцу Ивану Поддубному придают ещё больше торжественности и покоя всей обстановке. Воздух бездвижен, гулок и прозрачен; в его безмятежности цоканье каблучков девушек, грациозно вышагивающих по аллеям парка, даже смягчённое жёлтыми опавшими листьями, барабанной дробью отдаётся в ушах. Хотелось вместе с природою - покоя, но - вот странное дело! - дробь от этих каблучков не мешала ничуть, а была даже приятна. Я по выражению лица Иноземцева почувствовал это, разглядев некоторую жадность во взгляде его на проходивших мимо девушек, по лёгонькому подрагиванию ноздрей: будто принюхивается это Алексей - вид кобеля, ну, право слово - кобеля, вынюхивающего текущую сучку. Ведь намедни был у меня с ним разговор о женщинах, так он вскользь заметил, что коварнее существ (он так и сказал - "существ") в мире не знает. Только по внешнему виду, по едва земетным волнениям черт его лица, по изменениям даже диаметра зрачков глаз его мне всё понятно стало: кривил душою Алексей Иванович, небезразличен ему противоположный пол. А и было на кого посмотреть! Это в каком ещё большом-то городе можно было запросто увидеть эдакую диву: сама блондинка с распущенными волосами, с чудной красивой головкой на грациозно вытянутой шее, а брови вразлет - чёрные, глазищи - синь небес; ножки стройны и длинны, а растут будто бы из подмышек? - а здесь, в этом небольшом южном городке, - нате вам! Девушки здесь - одна другой краше, породистые, нигде такого обилия красавиц не видал (простите меня, Сормово и Саратов, Вологда и Самара!). Видимо, и Иноземцев понял, что я "раскусил" его сердцевинку, а тогда он расхохотался, и до того весело и задорно, что странным мне это поначалу показалось. Алексей Иванович редко смеялся, а если и смеялся, то смех у него был какой-то глуховатый и короткий, так что сразу и не поймёшь, бывало: смеётся он или, допустим, кашляет. Смеялся бы как-нибудь : "хо-хо... либо ха-ха..., - а то ведь: "кхе-кхе-кхе...". Пойди да и разберись - смеётся он или кашляет? А сейчас он именно задорно и весело хохотал - в этом я странность в привычном поведении Иноземцева и обнаружил.
  - Верно! Всё верно! Я, не поверишь, много коварства и женских измен перетерпел, порой злобой и негодованием искипал буквально на какую-то там представительницу прекрасного пола, но проходило время, и я всё им прощал, потому - кто бы ещё так, кроме женщин, жизни научил? Любовь у меня была только одна, да она и есть! - почему же была? Однако влюблялся я неисчислимое количество раз, но только это - не любовь, наверное, а влюблённость. Самое главное - чтобы обстановка была подходящая, а так... меня к любовному трепету могла привести любая, даже неожиданная, на первый взгляд, мелочь: лёгкое прикосновение руки, например, или даже шуршание одежды, взгляд ли тёплый... А уж чувство женщины в её глазах прочесть - это проще простого, как мне кажется. В глазах всё написано. А возраст для влюблённости - не помеха. Надо только с нежностью, лаской и уважением к женщине относиться. Чепуха это всё, что у каждой женщины есть какие-то особенные эрогенные зоны, приятно раздражая которые, только и можно победить её. Да пусть это и так! Но вот возьми-ка даже начинающую стареть женщину: да каждая её морщинка на лице - это и есть эрогенная зона. Прикоснись пальцами нежно и разгладь иную морщинку на лице женщины, смахни её с лица лёгким поцелуем, и ты увидишь Чудо, ты ощутишь в женщине появление нового, особенного и тонкого аромата. Это и есть аромат победы!
  - Ну, Алексей Иванович... Ты, прямо, как тот "Парфюмер" у Патрика Зюскинда... Гренуэй, кажется? По аромату расчувствовать победу над женщиной, ощутить её желание! Хватил ты, батенька...
  Иноземцев слегка разгорячился, он пытался подыскать более ёмкие выражения и сравнения, которыми мог бы подтвердть свою теорию, но не находил таковых, а из-за этого ещё больше горячился и даже сердился на себя. Наконец, он почуял тщетность своих усилий и смягчился:
  - Да ладно... А не закурить ли нам для начала?
  Мы затянулись сигаретным дымом; Иноземцев курил исключительно "Ростов", а я предпочитал что-нибудь импортное, нередко меняя сорт сигарет, за что Алексей Иванович меня поругивал: и кашель от смены сигарет часто появляется, а сама смена сигарет риск заболеть раком лёгких только увеличивает. Вот он меня как успокаивал! Так мы молча сидели и курили, поглядывая на проходивших мимо нас женщин; при виде особенно хорошенькой Иноземцев мне подмигивал; и мы улыбались друг другу понимающе. Я первым прервал наше молчание вопросом из любопытства (есть у меня такой грех - любопытство; я уж и ругал себя, пытаясь осаживать и удерживать готовые сорваться вопросы к собеседникам, но всё тщетно, потому: привычка - вторая натура!):
  - Ну не можешь ведь ты, например, одобрять и прощать в женщинах совсем уж дурные поступки? Вот мне, помнится, на одной приличной и солидной конференции врачей у лектора, тоже женщины, очень к тому же заслуженной и увенчаной многими научными званиями, соскочило с пальца дорогое золотое кольцо с камнем. Есть такие привычки у людей: волнуются они, скажем, и что-то говорят ли, спорят ли, а механически при этом и по давней привычке кто руками размахивает, кто слова-паразиты в речь вставляет, а эта профессор всегда, по-видимому, кольцом своим игралась. Покатилось это самое кольцо между рядами кресел, все за ним наблюдали, а прихватила колечко молодая совсем врач - мне она знакомая была очень даже хорошо. По окончании лекции профессор, видевшая - кто её кольцо поднял, - к молодому этому врачу подошла и говорит: "Вот спасибо Вам за то, что Вы колечко мое поймали и с полу подняли; я им так дорожу, так дорожу - это ещё мне подарок от мамы моей умершей фамильная реликвия. Дайте мне его. И ещё раз - спасибо!" "Какое кольцо? О чём Вы, профессор?" - с недоумением вопрошала профессора та молодая докторица. Так ведь и не отдала! Нет, говорит, не видела я того Вашего кольца, да и всё тут! Как тебе, Алексей Иванович, эдакая клептомания? Нет, я таких бы женщин на площади сжигал, как во времена инквизиции ведьмиц сжигали!
  - Если у мужчин есть дурные поступки, то отчего у женщин им не быть?! Да ведь нашёлся бы и для той женщины-клептоманки адвокат, который бы смог доказать её невиновность. В конце концов, клептомания - это болезнь! К чему сравнивать болезнь и проявления женского характера? Нет, мне так определённо с женщинами везло, всегда-то они меня жизни учили. В школе нашей поселковой, которую я заканчивал, преподавали несколько старых учителей, оставшихся после освобождения из сталинских лагерей, каких рядом с нашим посёлком было немало - это ведь и поселок наш Унжлагом назывался! Из них я двух-трёх женщин запомнил. Где-то у них ведь и квартиры в городах крупных были когда-то, но их, скорее всего, конфисковали после заключения в лагеря. Куда им было ехать из посёлка, если у них ничего на старом месте не осталось? Русский язык и литературу в пятом и шестом классах преподавала у нас ... не помню уж, как и звали её, к стыду своему... Кличка только у неё промеж нас была смешная - Слоня. Это потому, что была она грузная очень. А мне очень теперь стыдно, что мы называли её так - Слоня. Да теперь уж поздно каяться: нет в живых её давно. Как же строга она была! И перетерпела, наверное, всяких оскорблений за время своего заточения в пространстве за колючей проволокой. Она ещё до революции в женской гимназии в Петербурге преподавала. Но вот, в строгости к ученикам бывшая, она совершенно преображалась, когда стихи нам, ученикам, читала свои любимые или отрывки из любимой прозы. Грузная и старая, с лицом, морщинами изборождённым, настрадавшаяся за свою жизнь, она всем лицом тогда улыбалась, а морщины на лице в эти мгновения - куда и девались! Я, когда слушал её в эти минуты, ощущал себя в раю... мне, по крайней мере, так казалось. А там - откуда мне знать было? - какой он, рай? Это сколько мудрого и нового порассказали бы нам мертвецы, имей они возможность вернуться к нам с того света! Единожды она меня, учительница эта, похвалила: "Светлая голова у Вас, Иноземцев". Всех учеников она, картавя потешно, на "Вы" называла. Дорого бы я заплатил, чтобы ещё хоть разик мудрые её речи услышать. Её душа - определённо в раю! А в школьной библиотеке работала у нас некая Шелехова, старая она была, курила "Беломор" взатяжку и много, руки у неё тряслись от Паркинсоновой болезни. Я специально иной раз в библиотеку приходил, чтобы увидеть её руки, сам не знаю - что меня в них заинтересовало? Ужасно эта Шелехова мне была интересна, но сколько бы я раз ни приходил, а за всё время слышал от неё не более двух слов. Она много в лагерях отсидела; слышал я, что муж у неё прописан в "Тихом Доне" у Шолохова, вроде бы чекистом служил, но расстреляли его ещё в тридцатых годах. У неё, Шелеховой, дочь была, нам в этой же школе преподавала математику. Лицом, как две капли воды, на мать свою похожа, даже привычка та же - курила исключительно "Беломор". И тоже строга была. Что же та библиотекарша да и Слоня испытали такого в лагерях, что лишнего словца сказать боялись на воле? А скажу я, что в тех женщинах, о которых я рассказал, великая была ответственность перед Богом и людьми. Это в нас уже, новых поколениях, поселились безразличие, холодность и эгоизм.
  И опять меня любопытство попутало, что я Иноземцева о первой его супруге спросил. Это оттого всё, что его непротивленческое всепрощающее мировоззрение меня раздражало.
  - Ты вот и развёлся с первой своей супругой - не от избытка же к ней уважения?
  Иноземцев помолчал малость, вновь затянулся сигаретой напоследок и, выбросив окурок, наконец, заговорил:
  - А вот ей я больше всего благодарен. Я ей всё давно простил, даже одобряю, несмотря и на то, что подозрения имею о ... - тут он осёкся, почувствовав, что зашёл слишком далеко (правильно это: тёмные и очень уж интимные вопросы надобно взаперти держать). - Я перед разводом официальным квартиру в том, приволжском городе получил, но пожить в ней толком так и не успел. Да квартира - двухкомнатная - была коммунальной: кухня, ванная и туалет - общие. Супруга моя, видать, давно была в мысли о разводе, а подходящий кандидат на моё место у неё был. Она меня из этой квартиры задумала "выселить", в дверь одной комнаты свой замок вставила, а я пьянствовал тогда уже очень крепко. Кто-то - дверь в квартиру свою я часто открытой оставлял - сунул в замочную скважину какую-то бумажку, а, может, ещё чего: соседи по коммунальной квартире в желании были избавиться от пьяницы-сожителя; я не думаю, что между ними и супругой моей договор был. Алевтина пришла как-то, а дверь не открывается, она и вызвала милиционеров из рядом расположенного опорного пункта. Милиционеры растолкали меня - я пьяным на диване в первой комнате валялся - да и привели в опорный пункт, что-то там написали - я не помню что... На следующее утро мне надо было идти в райотдел милиции по повестке, которую мне вручили в опорном пункте. Я и пришёл, по такому случаю, в костюмчике и галстуке, а паспорт свой забыл. В большой комнате районного отдела милиции стояли и сидели до пяти-шести милиционеров, в сторонке от них была клетка обрешёченная, за решёткой "томились" задержанные мужчины за истекшие сутки, которых прихватили милиционеры с вокзалов, из скверов и притонов всяких. Завели меня в "клетку", а капитан по фамилии Агафонов - хорошо я его запомнил - мне и говорит: "Ты, козёл, когда же на развод заявление подашь и квартиру освободишь от вонючего своего присутствия? Ты что же - не понял ещё ничего? Я тебя из этой временной "клетки" в подвал помещу, на три дня только: ты у меня выйдешь из подвала не Алексеем Ивановичем - Алёнушкой. Там, в подвале, такие жлобы сидят, страждущие секса, что тебя, паразита, вмиг женщиной сделают. Этого ты хочешь?" Я, понятное дело, этого не хотел. В "клетке", за решёткой, куда меня определили, стояли человек десять-пятнадцать "бомжей", "бичей", хулиганов и откровенных бандитов, некоторые из них были совсем грязные, небритые, в наколках. Один, самый отъявленный, взял меня двумя пальцами за узел галстука и, проговорив: "Фраерка привели. Да интеллигентного какого, чистенького", - плюнул мне в лицо. И сколько было там временно-посаженных, все мне в лицо плевали, а капитан Агафонов в компании рядовых милиционеров и сержанта здоровенного видели это и хохотали взахлёб и до истерики: так им это смешно показалось. Вот супруга моя, Алевтина, зашла в комнату со своим заявлением на моё недостойное поведение. Капитан Агафонов то заявление от неё принял и предложил ей посмотреть на цирк в "клетке". Алевтина не отказалась: смотрела со всеми вместе и тоже смеялась. Тот же Агафонов прибавил звук у радиоприёмника, стоявшего на столике в "ментовке": передавали музыкальную инструментальную пьесу "Маленький цветок". И вот звуки этой чудесной музыки громко раздавались в этой большой комнате с "клеткой", капитан пытался вальсировать с моей супругой, прихватывая её за талию и вихляясь толстым бабьим задом, милиционеры все хохотали истерично и притопывали ногами, а бандюги и "бомжи" вонючие в "клетке" тоже хохотали и плевали мне в лицо. Да меня выпустили вскорости, а заявление на развод я уже на следующий день подал. Решил: от греха подальше! Я с тех пор ту музыкальную пьесу ещё больше прежнего полюбил, обожаю просто. Алевтина моя была - да и есть, наверное, только уж не моя! - выдумщицей большой. Я ещё когда с ней вместе в тёщином доме жил, так заметил, что вечером Алевтина раздевается с особым "шармом" аккурат у окна, выходящего на улицу, медленно она раздевалась и с сексуальным каким-то шиком. Потом уж я приметил, что в те минуты, когда Алевтина раздевалась, под окнами дома прохаживался молодой - наших с Алевтиной лет - парнище, Лепешев Борька; смотрел он в наши окна с великим вожделением. Мы вместе с Алевтиной уже не жили - это после смерти Наденьки было, - как я вечерком зашёл в тёщин дом с сынишкой пообщаться, меня впустили. Мы играли с сыном в шахматы, а мне покурить захотелось - спасу нет. Я и решил на улицу выйти. Темненько уж было на улице. Я дверь из коридора на улицу открываю, а впритык к двери - и руки по швам - стоит Борька Лепешев: глаза расширены, сверкают в темени, как у кобеля какого, дышит тяжело и ноздри раздувает. Я Борьку и спрашиваю, будучи, между прочим, в некотором перепуге от его странного вида: "Что же ты в дверях стоишь и в дом не проходишь?" Он мне на это ничего не ответил, но и в дом не вошёл. Я покурил да и вновь к сынишке вернулся. Вдруг в комнату вваливаются здоровенные и подпитые трое парней - брат Алевтины, этот Борька и ещё один, неизвестный мне. А брат Алевтины, Сергей, кричит: "Ты это Борьке предлагал секс с моей сестрою? Мерзавец!!" Крепко они меня тогда отлупили!
  - Ну а за что?!
  - А было бы за что - так убили бы, - засмеялся Иноземцев. - Месяца через два Алевтина мне на работу позвонила утром да и сообщила новость: повесился Борька Лепешев у себя дома - дом у него по соседству был. Сел Борька на унитаз и приспособился эдак-то на ремне своём повеситься, да к тому же и обосрался. Вот ведь чудак! Это было единственный раз, когда мне смерть чужая даже потешной показалась: зачем такие дебилы живут на свете и добрым людям жизнь отравляют? Помнится, я даже посмеялся от забавности такой смерти, а Алевтина от моего смеха обиделась крепко.
  - Может быть, она, супруга твоя, мстила тебе да ещё и за дело?
  - А как же? - мстила! И за дело, наверное. Вот за эту науку я ей и благодарен! Женщины - многолики! А одну замечательную женщину я до сих пор за образец почитаю, хотя и прошло уже много лет. Заведовала она кафедрой госпитальной терапии, а в нашей группе и практические занятия вела. Сама из себя красавица писаная, а только слышал я - среди студентов всё тайное становилось явным, - что в юности ещё Галину Михайловну - так её звали - прооперировали по поводу опухоли яичников и изуродовали все её женские органы самым гадким образом, так что женщиной она была только снаружи. Жуткой строгости человек была, а девчонок особенно не любила. Как сейчас помню, что Галина Михайловна о чувствах врача говорила... Вот, говорила, все пять органов чувств у врача должны быть уложены - в сердце: способен врач прочувствовать сердцем состояние больного или иного страждущего человека - живое у него сердце, это, значит, врач от Бога. Вот, помню, как у постели больного с ревматическим пороком я слушал внимательно его сердце последним по очереди из студентов нашей группы и задержался по времени. А Галина Михайловна говорит по-латински: "Satis!", - а когда я снял фонендоскоп, то опять мне сказала: "Вы знаете, что означает "Satis"? "Знаю, - отвечаю. - Это значит - довольно! "Верно! Вот я и говорю Вам уже битый час: "Довольно", - а Вы внимания не обращаете. Странный Вы - Иноземцев!" А вот ещё один случай: Галина Михайловна терпеть не могла, что студенты приходят на её занятия не по форме одетыми, то есть в халате, но без колпачка. А тут я и Когтев, приятель мой из одной, тринадцатой группы, притащились на занятия с ночного дежурства в аэропорту, где работали грузчиками, без колпачков. Галина Михайловна поначалу сделала вид, что не заметила этого непорядка, но видно было, что глаза скосила, и ждала, видать, подходящего момента. Очень она любила вот эдак-то неожиданно студентов строгостью своей огорошивать. Посмотрели мы все вновь поступившего больного с кошмарным совершенно отёком шеи и одутловатостью лица. Видно сразу было, что отёк был больше справа, но все студенты с подхалимажем ли, а то и просто по незнанию, ждали, что же им скажет Галина Михайловна, на что она-то им намекнёт. Галина Михайловна "намекнула" на спонтанный пневмоторакс - самопроизвольный разрыв ткани лёгкого и поступление воздуха в плевральную полость и подкожно-жировую клетчатку. Сама Галина Михайловна спровоцировала студентов на ошибочное мнение нарочно - это видно было и невооружённым глазом. Я сразу "смикитил", что это именно так. Все ответили: да, спонтанный пневмоторакс. Галина Михайловна тут и говорит: "А теперь пусть Иноземцев отдувается, пусть он-то скажет: что с больным?" "А чего с больным? - рак верхушки правого лёгкого у больного, вколоченный в первое ребро, а по-научному - рак "пен коста"". "Да-а-а?! Ну, иди, бери больного и вези его на каталке в рентген-кабинет. Если ты (заметил, что она перешла на "ты"? - это уже был знак уважения!) угадал, то прощу тебе все, и сегодняшний в том числе, случаи "бесколпачного" посещения моих лекций и практических занятий в клинике! Вези!"
  - Угадал? - в нетерпении спросил я Алексея Ивановича.
  - Угадал, - засмеялся Иноземцев. - С тех пор у Галины Михайловны я стал в чести. Только я после того случая всегда колпачок надевать стал, ни разу больше на её занятиях "не в форме" не бывал. Как-то, уже на последнем курсе мединститута, я попытался отпроситься у неё на несколько дней - мне надо было поехать в другой город, где у своей матери гостила с сыном супруга моя, - так Галина Михайловна мне сказала: "Поезжай хоть на неделю, Алёша, конечно, - поезжай, раз надо". Так и сказала: "Алёша". Никогда я Галину Михайловну, учителя своего, не забуду. Женщины - многолики! Вообще, на мой взгляд, настоящий мужчина оцениваться должен именно своим отношением к женщине. Очень я сожалею, что эту истину слишком поздно усвоил. Кабы знать пораньше - не натворил бы я множества глупостей в своей жизни.
  - Ну а вот ты говорил о своём знании психологии женщин... Это ведь и побед над женщинами у тебя превеликое множество, наверное, было, а?
  - Да ладно... Какие там победы! - языком да глазами "побеждаем". Мы, мужики, любим о своих победах над женщинами поболтать для поднятия собственного престижу! Как только женщины прознавали, что я в морге работаю, так носы сморщивали в пренебрежении и тянули: "Фи-и-и... патологоанатом!" Да я пропах на всю жизнь формалином и трупами этими, не вытравить этот запах никаким одеколоном! Кому из женщин это уж больно понравится?
  Я-то, грешным делом, тоже не дурак прихвастнуть иной раз победами над женщинами. А что делать? - мужики есть мужики!
  Мы поднялись с диванчика, чтобы отправиться домой, но Алексей Иванович, уже простившись со мной, - ему было в другую сторону идти - проговорил:
  - Есть ещё одна женщина, которую я люблю, да это особая любовь. И женщина эта - моя мама. Имя её одно для меня - свято, да о ней рассказывать - повесть огромная будет!
  - Так расскажешь мне о ней когда-нибудь? Ловлю на слове. Обещаешь, Алексей Иванович?
  Иноземцев, помолчав, тихонько мне ответил:
  - Обещаю...
  
  
  Прихоти Судьбы
  
  1.
  - Ты не свободен будешь? А то проедемся к заливу, посидим на берегу, воздухом морским подышим, а? - буднично и тускло предложил Иноземцеву невысокий и изрядно похудевший за последнее время, годами - скорее пожилой, хирург Праксин Пал Палыч.
  В другое время этим предложением Алексей Иванович был бы до крайности изумлён да и отказался бы, пожалуй, сославшись на занятость, но с месяц назад он исследовал биопсию из желудка Пал Палыча и дал заключение совершенно однозначное: рак. И теперь, зная о близком и неминуемо-печальном исходе болезни Пал Палыча Праксина, он с готовностью принял предложение хирурга. Биопсия та особого практического значения, как оказалось, уже не имела. Получив заключение о природе заболевания от Иноземцева, онколог Скопинцев, бывший, к тому же, давним и большим приятелем Пал Палыча, результат гистологического исследования от своего друга скрыл, но попросил его обследоваться дополнительно у рентгенолога да и другие анализы сдать. Ретгенограмму органов грудной полости хирурга Праксина Иноземцев случайно увидел на столе у врача-рентгенолога, к которому зашёл для выяснения каких-то и не важных совсем подробностей случая смерти одного из больных, предложенного начмедом больницы для разбора на предстоящей клинико-анатомической конференции: просто шёл мимо рентгенологического кабинета, вспомнил и заглянул. Врачи накоротке поговорили об интересующем Иноземцева случае, а Алексей Иванович между делом случайно эту рентгенограмму и увидел, он и на свет её посмотрел, не обратив ещё внимания на фамилию больного на ярлычке рентгенограммы:
  - О-о... Метастазы никак? Так ведь, Степан Александрович?
  Степан Александрович Шумейко взял из рук Алексея рентгенограмму, повертел её рассеянно в руках и нерешительно и скучным голосом сказал:
  - Только без передачи... Ты знаешь, это ведь Праксина рентгенограмма. Метастазы у него в лёгких.
  Шумейко мог бы и не говорить так: "Только без передачи", - потому что за свою более чем четвертьвековую практику в качестве патологоанатома Иноземцев чего только не насмотрелся, за каждый год - многие тысячи биопсий, а в них ра-аков эти-их ...многие десятки и сотни будет! Это привыкли все, что в суете больничной помимо рабочих вопросов - полно всяких кляуз, склок, разбирательств, и нередко можно было ещё услышать: "Я тебе тако-ое о нём (о ней) скажу! - только ты этого никому не рассказывай". Ну и не говорил бы вообще. Поэтому-то Алексей Иванович и пропустил мимо ушей стандартное замечание рентгенолога. Но и действительно, случай с доктором Праксиным не был обычным и повседневным, речь шла о коллеге из их коллектива, да ещё и о прекрасном хирурге.
  - Ну да-а...?! Ну, то, что у него в желудке, - рак, я знаю, сам смотрел биопсию. Ты когда его видел в последний раз?
  - Несколько дней тому назад.
  - Как он выглядит?
  - Похудел немного, но, в общем, всё так же энергичен и весел. Ты ведь знаешь, что он так и сыпет анекдотами. И мне он тогда рассказал парочку свежих анекдотов. Внешне он - всё такой же.
  - Доработался до того, что с метастазами в первый раз обратился? Были же у него какие-то жалобы? Не на ровном же месте и не враз у него эдакий рачище в желудке вырос? - спросил Алексей.
  - Когда ему было обследоваться и лечиться? Самый больной человек кто? - врач! Да ещё и Пал Палыч такой: от скромности и уничижительности к своей натуре он лишний раз и не обратился бы к своим же коллегам для обследования. Да он, кстати, и обращался ещё года два тому назад к эндоскописту. А тот, как пузырь, в своей тщеславности и незаменимости что-то ему "отмочил" насчёт того, что зонды у его аппаратов слабые, что ему некогда... Врачей в больнице много, да все в основном молодые и неопытные, вот и вызывали Праксина в хирургическое отделение едва не каждую ночь, и так - всю жизнь! Ему по молодости ещё сколько раз предлагали в краевом хирургическом центре работу! Так и проработал в нашей районной больнице незаметным внешне, но полезным - всем! У нас ведь как? Кто умеет - на том и едут все, кому не лень! Заездили мужика!
  Алексей Иноземцев знал Праксина уже более пятнадцати лет, с тех самых пор, как обосновался здесь, в этом уютном городке на берегу морского залива, переехав, по своим причинам, из крупного приволжского города. Сказать, что они были дружны, было бы явным преувеличением. Правильно было бы назвать эти отношения ровными и коллегиальными, хотя были и стычки, и споры, и откровенное непонимание позиции друг друга. В прошлом году и совсем уж оказались напряженными их отношения из-за серьёзной ошибки одного молодого хирурга из отделения, которым руководил Пал Палыч Праксин. Алексей хорошо помнил этот случай. В тот день, тотчас же после патологоанатомического вскрытия шестнадцатилетнего мальчишки, умершего в хирургическом отделении, ему позвонила взволнованная жена, Ирина, попросившая Иноземцева срочно приехать домой и побыть рядом с дочерью, Анютой, болевшей коклюшем. Ирине нужно было срочно бежать по каким-то рабочим делам. И Алексей Иванович заспешил, а тут пришли тот молодой хирург, Андрей Андреевич, вместе с Праксиным и затеяли совсем не ко времени дискуссию. Суть дела была в том, что молодой этот врач замещал заведующего в течение двух недель, в его отсутствие он прооперировал шестнадцатилетнего мальчика. У мальчишки был острый гнойный аппендицит; операция по удалению аппендикса как будто закончилась вполне благополучно; через семь дней его выписали из отделения. А через два дня тот же мальчик с гнойным перитонитом и признаками септического шока в экстренном порядке поступил в отделение вновь. К сожалению, повторное оперативное вмешательство даже и выполнить не успели: мальчишка умер. На вскрытии в брюшной полости Иноземцев обнаружил инородное тело - большую хирургическую салфетку, оставленную Андреем Андреевичем в ходе операции по удалению аппендикса. И вот после вскрытия, на котором только Праксин да Андрей и присутствовали, хирурги пришли дискутировать ещё и в кабинет Алексея Иноземцева. Алексей Иванович уже и свидетельство о смерти родственникам выдал (пока весьма "обтекаемое"). Родственники очень просили его сообщить подробности смерти мальчика, но Иноземцев предложил им приехать позднее, хотя бы через неделю, когда будут готовы гистологические препараты для микроскопии, а потом, дескать, у патологоанатома будет более убедительное и - точно - аргументированное мнение. Естественно, что об инородном теле, оставленном во время хирургической операции, Иноземцев пока ничего не сказал. По правде, Алексей Иванович и не был готов к тому, чтобы сообщить им об этом, хотя, следуя букве нового закона, вышедшего совсем недавно, он обязан был довести до сведения родственников истинное положение вещей. Да в спешке и впопыхах, взволнованный и просьбой жены, и болезнью дочери, Иноземцев, даже если бы и захотел доложиться родственникам, всё равно бы не сделал этого. И вот в такой совсем неподходящий момент врачи пришли "говорить" с патологоанатомом. Суть дискуссии, затеянной, собственно, именно Праксиным, заключалась в том, что инородные тела, оставляемые на операции, всегда были не такой уж и редкостью, всякое, мол, бывает в работе хирургов.
  - Послушай, случаи эти - не редкость. Описаны и совсем уж неожиданные находки - оставляли и ножницы, и пинцеты, даже часы хирурги оставляли в "брюхе"... Всё зависит от того, в каких условиях операция проходит. Такое иной раз бывает, когда, например, закровит фонтаном сосуд какой, так всё забудешь в этой спешке, если счёт в жизни больного на секунды идёт.
  Иноземцев уже переодевался, пытаясь этим переодеванием демонстративно показать хирургам, что он уже уходит, что ему совсем недосуг дискутировать: снял халат, пиджак надел. Но тут, "заведённый" репликой Праксина, сел на подвернувшийся стул и с еле сдерживаемым раздражением тоже заговорил:
  - А какая такая ситуация была в той стандартной операции аппендэктомии? Тоже сосуд фонтаном закровил? Салфетки бы считать надо, а этот ваш Андрей Андреевич на операции мух считал! Или медсестер щупал! И вообще - некогда мне тут с вами антимонии разводить! Нашкодили - так и отвечайте сами, а моё дело маленькое: что нашёл - то и пиши.
  По внешнему виду Пал Палыча видно было, что он возбудился до крайности, лицо его пятнами красными покрылось, он заходил быстрыми шагами по кабинету, не находя или подыскивая таким образом ещё более убедительные для патологоанатома аргументы, но всё не находил их, а затем остановился резко, жестом показал Андрею убираться из кабинета:
  - Выйди... ты! Уходи, потом поговорим. - Андрей Андреевич вышел, а Праксин продолжил свой разговор уже наедине с Иноземцевым, но уже более спокойным и просительным тоном. - Алексей Иванович, оперировал врач молодой, у него уже есть серьёзное предупреждение от главного врача, минимально, что теперь главврач ему "вкатает" - это в поликлинику упечёт или, ещё хуже того, вообще уволит. А если ещё родственники в суд подадут? - об этом и думать не хочется. Ну, пусть даже не "посадят" Андрея, но всё равно это уже навсегда надломит его, а парень он неплохой, талантливый. Кто после меня в отделении работать будет? Лучше будет, если мы его сейчас на учёбу куда-нибудь пошлём. Он ведь и так расстроен ужасно, всякую уверенность потеряет - пропал тогда в нём хирург навсегда! Давай "замнём" это злосчастное инородное тело, а?
  - Ты обо мне подумал? - устало и вяло бросил в ответ Алексей.
  - Ну придумай что-нибудь. Напиши, что не замечен был на операции гнойный очаг рядом с отростком, отросток удалили, а очаг тот гнойный и не заметили... вот абдоминальный сепсис и развился.
  - Извини, не могу.
  - Ну иди... иди, "стучи" начмеду, главному врачу, родственникам умершего пацана "настучи", прокурору... "Стучи", может, тебе от этого легче станет!
  Праксин совсем уж разошёлся и в возбуждённом состоянии и в неожиданно злобном виде, чего раньше не замечал в нём Иноземцев, вдруг с ненавистью прошипел:
  - Гнида ты, а не патологоанатом, - развернулся и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что и стены задрожали.
  Случай тот Алексей Иванович не "замял", но построил разговор с родственниками таким образом, что никакого "дела" на Андрея Андреевича не завели, а потихоньку как-то поговорил ещё с начмедом. Начмед - средних лет, очень миловидная внешне женщина, исключительной грамотности, жутко строгая - как курочка-наседка для своих докторов: отругать могла самыми распоследними словами, даже иной раз и матом "пройтись" по виновнику того или иного безобразия, но и защищала же она всех до последнего "издыхания", понимая, как трудно её докторам в этой тяжкой безденежной работе, изматывающей нервы до предела. Уж на каких "оборотах" она разговаривала с главным врачом, какими аргументами его убеждала? - того никто и не узнает, потому - показухой начмед не занималась никогда: сделает своё дело да и... промолчит, как будто так и надо. Андрей Андреевич остался работать в хирургическом отделении: таков был результат её нелегких переговоров с главным врачом. Вот с того самого времени отношения Иноземцева и Праксина были, мягко выражаясь, только что - коллегиальными. Проходя мимо друг друга, здоровались принуждённо, лишь кивком головы отмечая, что, дескать, "да - заметил, вижу тебя". Но и руки друг другу при этих встречах не подавали больше никогда.
  
  ...И вот теперь это предложение проехаться к берегу залива. Алексей Иноземцев с готовностью принял предложение хирурга. Стоял октябрь, для южного этого городка - время обычно самое приятное, но тут, как назло, зарядили дожди. И добро бы - прошёл ливень, да и ладно. А тут целую неделю дождь сеял и сеял, изредка и на очень короткое время прекращаясь и опять возобновляя свою мокрую занудливость. Истины ради стоило бы заметить, что солнце иной раз проглядывало сквозь низко опущенные серо-свинцовые тучи, но тут же скрывалось в растерянности ли от своей беспомощности, в стыдливости ли какой. Эта мокреть промочила стены домов, и они, обычно весёлые в светлые солнечные дни, теперь все выглядели угрюмыми, даже высокие здания от унылости и серости казались ниже, опущенными и пришибленными. У Иноземцева такая погода вызывала гнетущее его психическое недомогание и приступы необъяснимой тоски, и уж один в эдакую погоду, да ещё и на берег залива, он бы не отправился никогда - это точно совершенно. Пал Палыч, запахнув полы плаща и подняв воротник, первым вышел из отделения и указал Иноземцеву на стоявший неподалеку старенький "Москвич":
  - Пошли... Эх, прокачу! - деланно-весело промолвил он.
  "Знает- не знает... догадывается - не догадывается...", - кукушкой куковали мысли в сознании Иноземцева, думающего сейчас о Праксине. Хотя, при серьёзном рассмотрении, такому опытному врачу, каким, без сомнения, был Пал Палыч, свести воедино все малые и большие симптомы болезни не представляло особой сложности. Язва желудка в анамнезе, похудание, извращения вкуса (Палыч ещё с год назад приятелю своему, Скопинцеву, пожаловался: "Жрать это мясо не могу, раньше хотел, а сейчас - не могу", - на что Скопинцев должен бы отреагировать, должен бы обратить внимание: не у кого-нибудь, а у друга его эдакие извращения вкуса наступили), а теперь ещё и боль в груди, и кашель у некурящего Праксина, и шишки-лимфоузлы в надключичье выступили. "Конечно, - знает, конечно, - догадывается", - решил про себя Иноземцев окончательно. Тем более, наверное, жутко жить ему, врачу от Бога, знать и ждать своего конца, наблюдая за появлением всё новых, всё более угрожающих признаков болезни, неминуемо ведущей к смерти.
  Песчаный и из мелких ракушек пляж был пустынен, и Праксин с Иноземцевым одинокими уселись на узенькую деревянную скамеечку в трёх шагах от грязно-серых волн залива, сегодня, несмотря на мелкоту его, бушующих, как в настоящем море. Здесь, на заливе, иссиня-свинцовые тучи и совсем уж неслись низко над водою, временами казалось, что они вот-вот заденут своими рваными мокрыми лохмотьями волны, и от этой картины Иноземцеву захотелось скрыться, закрыть и спрятать голову, прикрывшись хотя бы плащом, до того налетела, накатила на него тоска.
  После недолгого молчания Пал Палыч, не ощущавший той психической тяжести от окружающей его обстановки, заговорил приглушённым и негромким голосом:
  - Всю жизнь здесь прожил, милее места, чем вот этот залив, для меня нет. Мне, когда тяжело на сердце, здесь вот посидеть и... легче мне сразу становится. Я ведь школьником ещё мечтал врачом стать, построил в мыслях своих Город-Мечту, Мечту-Сад. Думал: всю жизнь свою людям отдам, великим учёным стану. В семнадцать лет поступил в институт. Работал и жил как? - работа да семья, больше ничего не было. Так и получается: больница-дом. Вот сколько лет уж проработал, а мечта так и осталась мечтою. Причины тому разные: и внутренние, и внешние. Да ты, поди, и сам знаешь. - Он замолчал надолго, а потом продолжил свою мысль. - Вся жизнь в больнице прошла. Веришь - нет, но лет пять тому назад довелось мне побывать в Москве, в Большом театре. И ведь балет был - всем балетам балет - "Лебединое озеро", любимейшая моя вещь. Только увидел я разодетую богему столичную и в зашоренности своей испугался и ровно съёжился весь, до того я, из заброшенного и никому не нужного провинциального городка приехавший, среди них лишним и заплутавшим показался. Ну... как прыщ на здоровом теле. Ведь вся жизнь - среди "суден" да "уток" прошла, для меня запах мочи роднее духов французских, коими те разодетые театралы столичные надушились. И ушёл я с первого акта моего любимого балета. А так мечтал хоть раз в жизни в Большом театре побывать! А дня через два я ещё поехал в Сергиев Посад - Троица была - на службе в Лавре Троице-Сергиевой постоять. К Лавре-то всё на машинах импортных подъезжали опять же разодетые женщины, мужики крутые, они свободно на службу проходили. На территорию Лавры - вход свободен. А в храм, где служба шла, меня не пустили даже. Служка какой-то на входе в храм стоял, здоровенный из себя, так и не пустил. А кто я для него? - запылённый, серый из себя и в туфлишках стоптанных? Очень мне это обидным показалось. Только я на Бога не обиделся, нет. Бог здесь ни при чём. Церковь и Бог - это не одно и то же. С тех самых пор я церковь и в нашем городке посещаю редко, в будни только... и по утрам, когда народу в церкви - никого. Я две свечки поставлю: одну - за упокой тех больных, что я "похоронил", а другую - за здравие тех больных, которые живут и жить будут. И ухожу сразу.
  Праксин замолчал вновь и сидел, слегка сгорбившись, отсутствующим взглядом остановившись на набегающих одна за другой пенисто-грязных рассерженных волнах. Иноземцеву даже показалось, что Пал Палыч теперь уж не здесь, а где-то там, в Городе-Мечте потерялся своими мыслями. Но вот, наконец, Праксин заговорил:
  - Ты извини меня, Алексей, за тот случай. Ты, в общем, прав, наверное, был. Я это сгоряча... Прости... А чего ты здесь живёшь? Я ведь вижу - не к твоему характеру наш городок.
  - Это так! Для меня куда милее средняя полоса. Лес - он тоже как море. Я как вспомню родные мне места - озеро недалеко, лес, речка по лесу узенькая змейкой вьётся... И как ножом меня по сердцу ностальгия режет, так мне больно вспоминать о родине. Облака какие с севера плывут - мне и на них завидно: они там побывали. А что до мечты... И я тоже ведь мечту свою в юности лелеял, да так бережно, что и самому себе о том не позволял лишний раз вспоминать, чтобы не затереть её как-нибудь в частых-то воспоминаниях. Всё хотел образование литературное получить, да написать бы что-то новое из нынешней жизни православных старообрядцев. Я понимаю, что это наивно, но как только прочитал в своё время книгу Мельникова-Печерского о старообрядцах, так загорелся - спасу нет! Родина моя малая аккурат рядом с деревней Каменным Вражком была, о которой Мельников-Печерский упоминает, теперь эта деревня Каменным Оврагом называется. А старообрядцев в ней никого уж нет. Они в других местах живут. Это ведь веками люди жили и веру свою в крепости сохранили. Мне бы и пожить среди них, да бережно посмотреть на быт их, на обряды, не трогая ничего, не прикасаясь к их святыням. И сам не знаю - чего мне тогда взбрело в голову?! Да всё пьянство это гадкое помешало, вот и осталась мечта - мечтою! Пить меньше надо! И всё в жизни бы получилось! А в детстве у меня ещё казус был, я о том неприятном случае и сам-то вспоминать часто боюсь, до того гадко всё тогда получилось... Пончики с повидлом горячие и хрустящие в школе у нас на большой перемене продавали. И так мне всегда этих пончиков хотелось, с такой завистью я на жующих мальчишек и девчонок смотрел, которые имели такую возможность - каждый день пончики эти есть, что... Иной раз мать и давала копеек пять, десять, я душу тогда и отводил. Но каждый день на пончики денег мне мама дать не могла - откуда средства такие в громадной семье, где детей только одних - шестеро было? И как-то раз я украл три рубля из отцовой пенсии - он тогда уже больным был и пенсию по инвалидности получал... Мать с отцом хватились той трёшки... а я не признавался поначалу. Так испугался.... И всю-то жизнь я о той трёшнице помню, так мне плохо иной раз от этого становится! Я на последнем курсе института заболел тяжело, пневмония у меня была. К вечеру прямо - горел весь. И как-то раз... в горячечном своём беспамятстве..... привиделась мне мать в стареньком цветастом ситцевом платье, простоволосая. И я, да и мать тянем друг к дружке руки, а дотянуться не можем, хотим пойти навстречу, а ноги не идут. Улыбка у матери только вымученная такая. "Что же ты, - говорит, - Лёшенька, мамку-то свою обманул, три рубля без спросу взял считанные? Ты их украл?" "Прости меня, мама, отдам я тебе три рубля, стану вот доктором, с первой получки и отдам..." Но вот мать отдаляется от меня всё дальше и дальше, а платье её цветастое становится серым, темнеет ещё и... почернело. А мама всё дальше, руки только ко мне так и тянет, так и тянет, а сама уж и совсем далеко, вот и исчезла вовсе... Испугался я тогда, очнувшись от такого жуткого видения ли, сна ли, в церковь после выздоровления сходил втайне - тогда не жаловали тех студентов, которые церковь посещали, - да свечку и поставил. Да грех тот с кражей трёх рублей никогда не замолить. О той трёшнице, что я украл, только я да мать моя и знали. Я даже в церкви как-то хотел священнику покаяться или исповедаться, но и ему не готов был об этом тяжком грехе рассказать. Тебе вот - поведал...
  Некоторое время оба сидели молча, только Иноземцев искоса глянул на Праксина, сидевшего в профиль к нему, но и так разглядел, что Пал Палыч оценил доверие Иноземцева. Для обоих это означало ещё и примирение, бесповоротное и окончательное. Что до неожиданной зависти к облакам с севера (если это случайно у Иноземцева, конечно, получилось - а не было, как будто, оснований для подозрений его в позёрстве или мании величия - так возникает вопрос: что могло через громадную временную разницу породнить в эту минуту Великого Лермонтова и никому неведомого врача из провинциального захолустья, Алексея Иноземцева? - "тоска, развалина страстей"?
  - А чего же не едешь на родину, раз так тоскуешь?
  - А могилы на родине моей одни остались. Нет, я там, если приеду, тотчас и сам умру.
  Неожиданно вырвавшееся из-за туч солнце золотом осветило на миг один, на один только миг, лицо хирурга Праксина и глаза его, и Иноземцев разглядел в заблестевших и широко раскрытых глазах Пал Палыча его Мечту, даже очертания Города-Мечты, которую тот построил в своём сознании ещё школьником и студентом. Снова затянулось молчание, и вдруг, неожиданно для Алексея, Праксин тихонько и с хрипотцой запел:
  Под небом голубым есть
   город золотой
  С прозрачными воротами
   и яркою звездой.
  А в городе том сад,
   всё травы да цветы,
  Гуляют там животные
   невиданной красы...
  
  
  
  Три недели спустя Алексей Иноземцев рылся в бумагах в своём кабинете, ненужные бумаги - выкидывая, нужные - складывая в шкаф. Он собирался ехать на цикл усовершенствования в Академии последипломного обучения в Санкт-Петербурге, завтра и отъезжать. В дверь его кабинета постучали негромко, он открыл. В дверях стояла небольшого роста женщина в чёрном, она молча подала Иноземцеву запечатанный конверт с лаконичной надписью: "Для Иноземцева", - и сказала только:
  - Умер вчера вечером мой Пал Палыч, вот - перед смертью очень просил передать.
  И женщина ушла не попрощавшись. Алексей Иванович вскрыл конверт и достал лист бумаги, на котором было написано: "Ещё раз - прости. Спасибо за доброту, доверие и сочувствие. Прощай. Твой - Праксин."
  
  Под небом голубым есть
   город золотой
  С прозрачными воротами
   и яркою звездой.
  А в городе том сад...
  
  
  2.
  Они шли втроём по мокрым от осеннего дождя улицам Петербурга. Один из них - это уже знакомый нам Алексей Иноземцев, двое других - женщины, учившиеся сейчас вместе с Алексеем Ивановичем на одном цикле: одна - Инна Борисовна Осипова из Сибири, другая - Эльвира Шранке из Львова. С первой из женщин Иноземцев был знаком и ранее: они когда-то уже встречались на аналогичных курсах в институте усовершенствования врачей, лет эдак десять тому назад. С Эльвирой Шранке у Иноземцева оказался - и совсем неожиданно - общий знакомый, Михаил Иосифович Кантиус, с которым Алексей учился ещё студентом в Казахстане на одном факультете. Мишка, правда, на два курса был старше. После окончания института Кантиус ещё несколько лет работал на кафедре патанатомии, а затем с женой и маленькой дочуркой они переехали во Львов. Михаил Иосифович чудесным был парнем, непоседой и болтуном, правда, но ведь весело и смешно болтал, никого при этом не обижая. Анекдотов он знал - миллион! Никак не меньше. Так, бывало, и сыпал ими, так и сыпал. Интересно с ним было работать. На кафедре патанатомии Мишка лучше всех знал микрофотографию. В маленькой и душной фотолаборатории частенько в темноте теснились молодые врачи-интерны вместе с хорошенькой аспиранткой Светланой Кадыровой, а Михаил "травил" им анекдоты. Только, скорее всего, это и не анекдоты были, а истории из Мишкиной жизни, имевшие место быть в действительности. Он эдакое рассказывал из области взаимоотношений обоих полов, что Алексея Иноземцева, в ту бытность - довольно скромного и застенчивого молоденького врача-интерна, - то в жар бросало, а то - в холод. Алексей Иванович как сейчас помнил забавный рассказ Михаила Иосифовича о его поездке в Германию к одной из многочисленных своих подружек. Он жил в Берлине в семье той девушки и как-то готовил им пельмени. Ну, пельмени и пельмени, ну - готовил, но ведь надо было так рассказать эту, в сущности, простенькую историю, что все присутствующие животики надрывали от смеха! Такой вот был в то время Мишка Кантиус, весельчак и балагур, бабник и азартный картёжник. Из Львова семья Михаила Иосифовича переехала в Соединенные Штаты Америки. Незадолго до своего отъезда он прибежал на пять-десять минут в отделение, где работала Эльвира Шранке, и примерял при всех врачах мужские колготки. Он вертелся перед всеми, спрашивая: идёт ли ему этот последний "писк" моды, - а все хохотали от одного вида длинных, волосатых, кривых и худых Мишкиных ног в этих самых колготках, и Мишка смеялся вместе со всеми, но лицо его, хотя и смеющееся, было чертовски грустно, а в глазах стояли слёзы от тоски перед предстоящим расставанием с Родиной (так, по крайней мере, говорила Эльвира; этой достойной женщине можно было верить: если она так говорила - так было на самом деле), а Михаил Иосифович Кантиус в те минуты всё говорил и говорил без умолку...
  В этот приезд у Алексея Иноземцева была и ещё одна совсем уж чудесная встреча... Ну как можно расценить такой случай, как встречу в первый же день по приезде в Петербург, на перекрестье Литейного и Невского проспектов, со своим бывшим преподавателем из казахстанского ВУЗа, когда-то - ассистентом кафедры патанатомии, Виктором Яковлевичем Добродеевым? Теперь он жил и работал в Питере.
  В Петербурге многое изменилось с тех, теперь, казалось, давних, советских врёмен: масса новых и шикарных магазинов, ресторанов, сияющих в вечерние и ночные часы неоновыми рекламными огнями. По Невскому шли всё больше нарядные и богатые люди; но даже и те, что были, судя по одежде, состоятельными, отличались сосредоточенными и деловыми лицами, куда-то спешили и в это, уже позднее, вечернее время. В освещённых подземных переходах нищих стало больше: среди них Алексею Ивановичу запомнился один, без ног и с орденами на груди; он был небрит, худ, но молод и, знать, инвалидом вернулся с Чеченской войны. Безногий этот мужчина, когда Иноземцев подошёл к нему, чтобы подать милостыню, равнодушным взглядом затравленного и смертельно уставшего волка - не человека - царапнул по лицу его и не отвел глаза. Алексей от стыда перед нищим - за чужих людей с высокими чинами, которые послали на бойню этого молодого парня, а от инвалида отвернулись с брезгливостью, - подал всё, что мог, и тут же почти бегом скрылся от прожигающего совесть взгляда. Алексей как-то подумал о том, что ему в нынешнем Питере не нравится, и пришёл к мнению: нищие и "бомжи". Всё остальное было так же хорошо, как и раньше, в далёкие теперь восьмидесятые, даже лучше. Но почему-то было грустно. Врачей вот на цикл приехало меньше - десять-двенадцать - не более. Раньше аудитория была полна, съезжались из всех уголков страны.
  - Всё, шабаш, я устала от ходьбы: протопали ведь пешком от Заневского до Дворцовой площади, - заявила Эльвира. - Я есть хочу и посидеть где-нибудь, вытянув ноги. Зайдем в "Макдональдс"?
  - Мнение дам для меня - закон. По мне - куда прикажете, туда и зайдем. Могу только заметить, что в "Макдональдсе" полно американцев, вид этих неопрятно жующих и жирных существ мне отвратителен, - заметил Алексей Иванович. - Не знал бы, что американцы, так сказал бы: чуваши из самой захудалой чувашской деревеньки. Да ещё и отрыгивают, нимало никого не стесняясь. Тьфу на них!
  - А здесь рядом, на Невском, есть отличная блинная. Блинов хочу-у-у, - протянула, как пропела, белокурая Инночка.
  "Годы на ней совсем не отражаются: всё так же хороша, а на лице - ни единой морщиночки", - подумал об Осиповой Иноземцев.
  Решились на блинную; в уютном и чистеньком этом заведении народу было немного. Втроём они уселись за столик, а неутомимая в споре Эльвира опять начала свою "песню": в Америке медики живут отлично, а мы все - нищие. Примером для неё был Михаил Иосифович Кантиус, который писал ей во Львов душещипательные письма.
  - Он кто сейчас в Америке - Майкл? - спросил у Шранке Иноземцев.
  - Да какая разница: как его зовут в Америке? Главное, что он материально живёт отлично, что уважают его как Личность и как Врача. А мы - что в Украине, что в России - нищие и несчастные люди. Осточертело считать копейки: хватит-нет до получки? Начальство так и заставляет нас брать взятки. Так ведь кто даст патологоанатому? - я бы взяла! У меня приятель во Львове, тоже патологоанатом, сунулся, было, в похоронный бизнес, так "грохнули" его через месяц от начала "предпринимательства" с контрольным выстрелом в голову: убийц до сих пор, и уже год, как ищут. И не найдут! - уверена. Да и народ врачами недоволен, моду ещё взяли: мелкая какая ошибка врачей - писать в газету жалобу. Да и ещё хуже бывает - иски стали врачам через суд предъявлять. А что изменилось? - я спрашиваю вас: что изменилось с тех, советских времён? Раньше ведь не жаловались.
  - Копать глубже надо: а как нас учили? - подала голос Инна Борисовна. - Процентов тридцать учебного времени в мединституте отдавалось на изучение марксизма-ленинизма, этой долбаной истории КПСС, политэкономии социализма и капитализма. Вы вспомните, как просиживали в кабинетах марксизма-ленинизма и конспектировали труды Ленина-Маркса-Энгельса. Жутко вспомнить. Это бы время да на изучение медицины. Как нас учили - такая в стране и медицина! Ну не может быть медицина бесплатной: здоровье дорогого стоит. Вся наша техника в больницах до сих пор - руки и голова врача. Где они - компьютерные томографы, телепатология, о которых пресса и телевидение уши прожужжали? В крупных образцово-показательных центрах есть, а у нас, в районных больницах, и не видывали. Хорошо, что зарплату - нищенскую - вовремя выдавать стали.
  - С обеими согласен, но вы хотя бы потише разговаривайте: на нас уже посетители внимание обращают. Эльвирочка, ты, право слово, как на митинге. Да и ты, Инна, тоже хороша! Потише. Ты только, Инна Борисовна, о медицине не так круто! Медицина и здравоохранение - разные вещи. Медицина - наша общая "религия": что для нас, что - для "них", немцев, японцев... Или американцев каких-никаких... А вот здравоохранение - это особая Система, и для каждой страны она своя. Мы, в нашей стране, свою Систему заслужили: к чему шли - к тому и пришли. Я вот недавно, дома у себя, через интернет рассылку получил, а в рассылке той - перепечатка письма бывшего советского, а теперь - американского врача.
  - Хорошо тебе: дома компьютер, интерне-ет, - сложенными в колечко полными и красивыми губами протянула Эльвира; всем это её замечание показалось смешным, особенно то, как это она сказала; и все расхохотались. - Поели? Пошли "до ветру", доспорим на чистом воздухе.
  Замечание Эльвиры Шранке о компьютере и потому - предполагаемой "состоятельности" Иноземцева - было несправедливым, и об этом Алексей Иванович не преминул сказать:
  - Компьютер купил на взятую в банке ссуду, так ведь выплачивать мне за него - пять лет! А что делать? И мне нужно, да и дочь ведь растёт: им, молоденьким пока, в будущем без компьютеров и интернета совсем не прожить. Зато у меня нет ни автомобиля, ни загородной виллы. Да ладно, нашли о чём говорить! Действительно, пойдём на воздух.
  Они направились к Дворцовой площади, перейдя которую, оказались на набережной Невы. В тёмных водах реки отражалось множество огней большого города; вид был до того великолепен, что о грустном говорить не хотелось. Но неуёмная Шранке вновь затронула тему, о которой они только что спорили в блинной:
  - Что ты там, Алексей Иванович, "талдычил" о письме американского врача? Мне это важно, потому что я намерена в скором времени "отчалить" из благословенной Украины на свою историческую Родину - в Израиль.
  - Тебе хорошо - у тебя есть историческая Родина... А у нас с тобой, Алексей Иванович, есть историческая Родина? Мы в России останемся... Да, Алёша? - Инна Борисовна взяла под руку Иноземцева и прижалась красивой головкой к его плечу, заглянув ему в глаза и подмигнув игриво. Да и кому мы там нужны - в этой "загранице"? Даже если бы и захотели уехать?
  - Ах, да... письмо американского врача... Ну о чём он может "талдычить"? - о жизни в Америке. Получил образование где-то на Украине, слинял в Америку. Говорит, что он просто-ой такой был советский врач, папа - полковник КГБ был, дядя - академик Академии медицинских наук. Что пишет? Обучение в Америке построено так, что из студента-медика делают врача-профессионала, вкладывая в это громадные деньги. И мы все правы: хорошая медицина больших денег стоит, а бесплатного ничего нет. Пишет, что переучивался долго, вкалывал до кровавых мозолей на ногах и руках. Хорошим врач в Америке становится годам к сорока: к этому возрасту он обычно получает самостоятельную практику. А в России, да и у вас на Украине, - посмотрел Иноземцев на Эльвиру, - молодые доктора, едва получившие диплом, экспериментируют на людях. Он так и пишет: не лечат, а экспериментируют; так, как в России, уже нигде в мире не лечат. Шикарное техническое оснащение госпиталей и больниц в Штатах, просто рукам и голове врач особенно не доверяет. А зачем, если умные автоматы за врача большинство анализов выполнят и предполагаемый диагноз на "тарелочке с голубой каёмочкой" выдадут? И он прав, конечно! - о чём спорить? Если честно: меня наше здравоохранение бесит. Врачи, в массе своей, - замечательные и просто золотые "головы", а на деле - ничего толкового действительно не получается. Это из анекдота... Японец один спрашивает у русского:
  "Почему у вас, русских, всё через "зопу", ничего толком не получается?"
  "Сам не пойму: пил - не получалось, пить бросил - всё равно ничего толком не получается".
  "А ты работать пробовал?", - спросил его японец.
  "Нет, работать не пробовал".
  "А ты попробуй!" Такой вот анекдот. Приятель мой, тоже врач, меня спрашивает как-то: "Ты почему о нашем здравоохранении ни одного хорошего слова не говоришь, будто у нас и Героев нет среди медиков? А чего говорить о хорошем и отличном? - это норма должна быть в медицине. О лакированной нашей медицине уже и Герман сказал, и Амосов промыслил... Героев действительно много. А вот что-то я не очень много слышал и читал написанного об изнанке, о невидимой для простого обывателя стороне нашего здравоохранения. А надо бы сказать! - это куда мы идем?!
  - Какой ты умный, Алёша, как "вутка" Давай я к тебе сегодня в комнату в общежитии приду и убаюкаю тебя, а? А то ты приходи, меня убаюкай, у нас комната - пустая, я одна в комнате, - проворковала Инна Борисовна.
  При этих словах Алексей засмеялся, вспомнив вдруг свою давнюю смешливую подружку из студенческой группы, Галочку Малкову. Она тоже, бывало, вот так в точности говорила: "Вумный, как вутка".
  - Если бы ты лет десять тому назад мне такое предложила... А могла бы и не предлагать, а намекнула бы только, я прилетел бы тотчас: убаюкивать красивых дам - моей страстью было когда-то. Но прошли годы - я однолюб, Инночка. Семья для меня - дело святое!
  - Ах, какая жалость! Мне так хотелось с тобой один и тот же сон увидеть! - поскучнела глазами и голосом Инна Борисовна.
  А что делать?!
  
  
  3.
  
  До конца цикла на кафедре патанатомии оставался день один, ничего, по сути, не значащий день, когда преподаватели кафедры, её заведующий, профессор Белянин, и курсанты собираются по традиции, сложившейся многими годами, вместе и обсуждают итоги учёбы, обмениваются своим мнением по наболевшим вопросам, по тем проблемам, которые складываются в практике патологоанатомов на местах, по стране в целом, да много чего обсуждается. Вечером, накануне этого дня, Алексей Иноземцев, проходя мимо охранников в бордовых пиджаках на входе в общежитие Академии, лицом к лицу столкнулся с толстым и вальяжным лысоватым мужчиной, лицо которого ему показалось очень уж знакомым. Как видно, и Иноземцев также был тому мужчине знаком. Они остановились, а уже через пару минут всё вспомнили и в радости от неожиданной встречи жали руки и похлопывали друг друга по плечам. Располневший сверх меры мужчина оказался Когтевым Василием Анатольевичем, с которым Иноземцев учился когда-то в медицинском институте, мало того - в одной, тринадцатой группе. Много чего с ним было связано занятного...
  
  ...В автобусе, уже шесть часов подряд "пилившем" по голой и выжженной казахстанской степи, до сих пор всё никак не угомонятся вчерашние абитуриенты, а ныне - студенты первого курса мединститута. Они отправляются сегодня на сельхозработы, на уборку пшеницы в один из совхозов. Рядом с Алёшей Иноземцевым присоседился Давид Вайсбейн, кудрявый и небольшого росточка брюнет, время от времени поправляющий крупные очки в роговой оправе, он весел и толкает локтем Лёшку, разомлевшего от жары и смущения перед своими новыми товарищами, а особенно во-он... перед той девчонкой с зелёными глазами и смешными веснушками на переносье, что пересмеивается с двумя парнями. Эту "зеленоглазку", как про себя окрестил девчонку Иноземцев, зовут Таней Чумаченко. Он пристально и ревниво наблюдал за ней и теми парнями, что заигрывали с ней шутливо. Уши у Иноземцева хотя и не очень большие, но он, казалось, и их вытягивал в сторону весёлого "трио", а в ответ на удачно отпущенную шутку кем-либо из парней Иноземцев завистливо морщился.
  - Додик, а кто это вон с той девочкой болтает?
  - С той? С Танькой Чумаченко? Да это Кригер Сашка и Когтев Василий. А ты что - втюрился в Таньку и ревнуешь теперь? Ха-ха-ха... Да плюнь ты. Тоже мне красавица! Ты глянь вокруг попристальней. Вон в том углу, например, Красноруцкая Ольга... Отец у неё в обкоме партии работает. О-о-о! - это личность, вот с ней бы закрутить, - уже с откровенной завистью и мечтательно протянул Давид.
  Додька был жутким пронырой, весельчаком и всезнайкой, он про всех всё знал. Ну откуда? - только ведь в институт поступили, а он обо всех всё знает! С Кригером и Васькой Когтевым Лёша познакомился вскоре поближе, поселили их в общежитии совхозном вместе, в одной просторной грязноватой комнате, где койки в числе семи-восьми поставлены были тесно одна к другой. Алексей оказался в одной бригаде с Додиком, Когтевым, Кригером и теми девчонками, о которых упомянуто выше. Алексей Иноземцев всё замечал, как Саша Кригер привязывался к Тане Чумаченко, и ревновал ужасно. Когтев заметил это, да ещё Давид ему ляпнул о влюблённости Лёшки Иноземцева. И вот теперь Васька подтрунивал над нерешительностью и застенчивостью Лёшки. Как-то раз Когтев и сказал Иноземцеву:
  - Ты вот всё мнёшься и как телок ходишь вокруг да около Танечки Чумаченко, а Сашка Кригер уж два дня тому как переспал с ней в бурте с пшеницей, - сказал да и засмеялся заливисто и обидно для Лёшки Иноземцева.
  Как всколыхнуло что-то в Алексее, со злобой и ненавистью он набросился на Василия, их с трудом растащили парни из комнаты. Кригера при этом инциденте не было, а то Алексей и на него бы набросился. Только это напрасно бы было: Сашка Кригер его куда как сильнее был и возрастом старше. А ещё через пару недель Иноземцев захворал, залихорадило его и пожелтел он. Гепатитом вирусным Алексей переболел уже - с чего это он опять пожелтел? Так его и эдак крутили в местной амбулатории, решили - пусть домой, в город возвращается. По приезде домой сноха его, врач-рентгенолог по специальности, определила сразу: дискинезия желчных путей. Иноземцеву это ни о чём не говорило, но молочная диета и покой всё поставили на своё место: желтизна пропала, и стал Алексей здоров...
  
  
  - Ты как здесь? На цикле будешь? Когда приехал? Где ты сейчас? Кто ты? - засыпал вопросами Василия Анатольевича Иноземцев.
  - Гинеколог я, забыл, что ли? Свой кабинет у меня. Частник я теперь. Живу-у...как у Христа за пазухой! Да пойдём в кабак, что ли... посидим со встречей!
  - Ну, пошли. Подожди только, схожу в комнату и переоденусь.
  На такси приятели давние подъехали к ресторану на Невском и, хотя и с трудом, но им нашли-таки место за угловым столиком в ресторанном зале. Заказывал Когтев. На вопрос Василия, что будет пить Иноземцев, тот попросил минеральную воду. Василий Анатольевич от удивления едва со стула не упал.
  - Ты что? - очумел? И давно ты не пьёшь?
  - Да уж, давно. Проблемы у меня с алкоголем возникли, вот и бросил.
  - Ну за встречу-то... по одной, а?
  - Нет, извини. Теперь это для меня - принцип. Давай поедим, ты пей, а я свою еду залью минералочкой. Меня такой расклад вполне устраивает.
  - Ну, как знаешь, - несколько обиженно и разочарованно протянул Когтев.
  Но через пятнадцать-двадцать минут, после того, как Василий "дёрнул" и первую, и вторую, глазки у него, как и раньше, загорелись хитростью и озорством. Годы на нём, имея в виду характер, ничуть не отразились. Всё такой же ухарь и... подленький. С подлецой, вот так. Разговор вёлся поначалу о нынешних делах, затем как-то незаметно перекинулся на студенческие годы.
  - Ты помнишь любовь свою, Чумаченко?
  - Помню, как же, - Насторожился Алексей.
  - Она ведь нынче здесь, в Питере. На одном со мной цикле по гинекологии. И разведённая к тому же. А ты женат ведь? Алевтина - твоя жена, если мне не изменяет память?
  - Нет, ты ошибся. Жену мою зовут Ириной. Не было Алевтины. Нет, и не было никогда. Ошибся ты, запамятовал.
  - Да-а? А мне, помнится, что, вроде бы, Алевтина была... Да времени-то прошло! - тридцать почти лет! Забыл!
  Приятели замолчали, занимаясь едой и напитками (каждый - своим), а на Иноземцева опять нахлынули воспоминания, и ел он, как автомат, как робот.
  
  ...В конце первого семестра на первом курсе Сашка Кригер попал в больницу, в неврологическое отделение, что-то там у него с нервами случилось. В перерыве между лекциями к Иноземцеву подошла Вера Емелина, вместе с которой он был на сельхозработах. Она и предложила ему пойти с группой студентов в больницу, чтобы навестить Кригера. Алексей не отказался. После занятий группой из шести-семи студентов они отправились в клинику. Вместе с ними была, понятное дело, и Таня Чумаченко. По пути в клинику она всё тараторила и убеждала, между прочим, всех идущих, и Иноземцева в том числе, что с Кригером не так всё просто, что он и заговариваться стал, что и агрессивный он, дескать. Из её слов и поведения Алексей понял, что ей захотелось каким-то образом "откреститься" от Сашки Кригера. В больнице к ним, в фойе на первом этаже, спустился Сашка. Был он бледен, но разговорчив, только всё приставал к Тане и пытался ухватиться за её нос пальцами. Татьяна уворачивалась недовольно, при этом глазами показывая другим студентам: "Глядите, вот он какой стал, он и действительно - ненормальный!"
  И этот, и последующий год Иноземцев страдал. Он всё не мог никак решиться и объясниться с Таней Чумаченко, а на лекциях (Чумаченко училась в параллельной группе) он всякую свободную минуту посматривал на неё, даже так всё время усаживаясь, чтобы она его не видела, а он бы её видел - непременно. Наконец, зимой, на третьем уже курсе, аккурат - перед сессией, Алексей не выдержал "напряга" такого и, будучи на следующем - позади - ряду, сразу за Танечкой, он настолько громко, чтобы она-то услышала, проговорил, обращаясь будто к соседу своему, одногруппнику Антону Петренко:
  - Гляди, Антон, впереди нас девочка какая классная сидит. Знаешь, как её зовут?
  - А то - не знаю! Таней её зовут. Таней Чумаченко. Она - хоро-ошенькая!
  И тут Татьяна обернулась и глянула весьма доброжелательно и с лёгкой улыбкой, адресованной - это Иноземцев точно разглядел - ему. Вот уж у него, Алексея, сердечко-то забилось! Наконец-то она обратила на него внимание! Буквально на следующий день, в автобусе, по пути в институт, Иноземцев разглядел и Таню. На остановке он вышел вслед за ней и так шёл, не пытаясь догнать девушку, с бьющимся от волнения сердцем, любуясь её фигуркой. Неожиданно Татьяна замедлила шаги и остановилась вовсе, а затем обернулась, дожидаясь Иноземцева. И всё! С тех пор они уже встречались всё чаще и чаще, а Алексей хоть страх свой перед ней оставил. По окончании третьего курса, на каникулах, Чумаченко уехала в студенческий строительный отряд, а Алексей увильнул от стройотряда, потому - матери в родном посёлке надобно было помочь с сенокосом и заготовкой дров. Отца у Алексея не было уже в то время: он умер, когда Алёша ещё в десятом классе учился. После каникул и увидел Иноземцев, что Таня Чумаченко постоянно находится в компании с горбоносым парнем, высоченным и усатым осетином с другого потока. Опять же Когтев и "напел" Алексею, что Татьяна вроде бы даже замуж за него собирается. Может быть, и так оно было. Да, наверное, так. Только зимой уже девушка подошла после окончания занятий к Алексею и просительно предложила проводить её. Тут гордыня и помешала! С полным презрения взглядом, страдающий от любви и ревности, Иноземцев свысока произнес:
  - Некогда мне, и вообще... мне в другую сторону, - да и повернулся спиной к ней демонстративно...
  
  
  - Чего задумался? Ешь, пей, гуляй, радуйся жизни! Время-то какое настало! - деньги есть, баб - море. Чего тебе ещё надо? Только ты в своей патанатомии и не зарабатываешь, наверное, ни хрена?
  - Да... нет... по-разному бывает. Бывает, что и деньги заводятся. Но в основном - нет их или мало. Я в больнице работаю, на зарплате.
  - Хочешь Татьяну увидеть? Завтра приходи в главный корпус Академии, что на Салтыкова-Щедрина, у нас в час - лекция. Там и встретишься.
  - Да у меня поезд в три дня, надо будет собраться, подарки дочери и жене прикупить. Не знаю... Как получится, - а у самого Алексея Иноземцева сердце забилось, как тогда, тридцать лет назад, и заныло сладкой истомой...
  
  ...На одной из лекций, на пятом курсе, Васька Когтев, постоянно подшучивавший над Иноземцевым, в глупости своей, как школьник, написал записку, будто от имени Алексея, Танечке Чумаченко. Что уж он там написал? - то неведомо было Алексею. Только вдруг ему передали записку, на которой было подписано: "Иноземцеву - от Чумаченко". Алексей развернул в волнении и недоумении записку, в которой было одно слово: "Подлец!" А ещё через месяц Иноземцев узнал, что Таня Чумаченко вышла замуж за парня из её же группы. По окончании института Алексей Иноземцев Татьяну ни разу не видел, но помнил всегда. Больше он никого так и не любил, как эту девушку, "зеленоглазку". И на всю жизнь глаза её зеленущие и веснушки смешные нет-нет да и вставали в памяти...
  
  
  - А что же ты всё-таки написал тогда? - полюбопытствовал Иноземцев у Когтева.
  - Что написал? - не понял вопроса Василий Анатольевич.
  - Ну, тогда, на лекции. Помнишь? Ты ещё записку Тане Чумаченко написал, будто от моего имени. Вспомнил?
  - А-а... - Когтев деланно засмеялся. - Да плюнь ты на неё, у неё этих парней и тогда, окромя тебя, полным-полно было. Да и я... тоже...
  - И ты? Что - тоже?
  - Да ладно тебе, нашёл что вспоминать.
  - И всё же?
  - Ну... написал в шутку, чтобы приходила туда-то и туда-то для... сексуального контакта... Что-то ещё. Подписал - в шутку ведь! - "Алексей Иноземцев". Да не бери в голову. Она ведь уже тогда замуж собиралась, они с тем парнем уже и заявление в ЗАГС подали.
  - Ну, ладно. Посидели и будет. Пора и отдыхать, завтра - последний день у меня на учёбе.
  
  На следующий день Иноземцев, получив "корочки" об успешном окончании цикла усовершенствования врачей в Академии, за час до начала лекции для гинекологов уже встал за колонной, стараясь быть незамеченным для проходивших в лекционный зал. И сердце у него, и немолодого уже человека, неистово колотилось, как тогда у студента Алёши Иноземцева. И он увидел Её. Собственно, если бы он не знал, что сейчас Она пройдёт, Алексей ни за что бы не узнал в этой рыхлой, грузной женщине с ярко накрашенными губами, в очках, с напудренным лицом ту Танечку Чумаченко. Он не подошел к Ней. И виной тому - не годы, не внешность. Конечно, годы никого не красят. Нет, он уже жалел о том, что остался вот тут, чтобы увидеть Её. А так... увидел сейчас и растаял образ зеленоглазой девушки, который он бережно хранил в своей памяти все эти годы, зеленоглазой девчонки-тараторки по имени Таня.
  
  На перроне небольшого южного, по российским меркам, городка Алексея Иноземцева встречали жена и дочь Анюта. Алексей выскочил из вагона и, всё убыстряя и убыстряя шаги, в распахнутом плаще, кинулся к ним навстречу. Он обнял своих девочек, целовал ямочки на щеках Ирины, тёрся подбородком о пушистые волосы на голове Анюты и шептал им:
  - Девочки мои... Как же я соскучился...
  - Папа, да ведь месяц только не виделись...
  - Не-а! Ни-че-го ты не понимаешь, - Алексей Иванович Иноземцев покрепче прижал к себе дочурку и засмеялся счастливым смехом.
  
  
  Finis coronat opus (Конец - делу венец)
  
  Записки об Алексее Иноземцеве я показал своему давнему знакомому, врачу в прошлом: лет пять или шесть тому назад он бросил медицинское ремесло, променяв его на занятия бизнесом. На мой вопрос: "Как ты расцениваешь судьбу Алексея Иноземцева?", - он ответил коротко и без раздумий:
  - Торчок и пьянь! Пить меньше надо, - а потом ещё (для смеха или для пущей убедительности?) повторил по-немецки. - Man muss weniger trinken.
  Я почесал затылок и отчасти с ним согласился. А действительно, кто он - Алексей Иноземцев? Назвать положительным героем нельзя, но не совсем уж он и отрицательный. Пользу ведь людям, как никак, приносит, нет - не бесполезный. Он - как все. Вот и получается, что он - "среднестатистический", и сам - "средний". Задался я вопросами: какие такие внутренние и внешние причины (факторы) и в какой степени каждые из них из несомненно способного и талантливого романтичного мальчика Алёши Иноземцева привели к появлению "среднего" человека - Алексея Ивановича Иноземцева? И как, часто имея дело со смертью, сохранить ему было живое человеческое Лицо? Скажу без кокетства: и сам, не отягощённый высоким интеллектом, я лишь попытался на эти вопросы ответить, но безуспешно. Моего интеллекта хватило лишь на то, чтобы такие вопросы сформулировать. А ответы... Да и не ... бы с ними? - с ответами? Кстати, фразы, подобные последней, изредка звучащие из уст и самого Иноземцева, не так уж, на мой взгляд, и безобидны: они отражают собой болезненный синдром, поразивший многих, ёмкое название которому - "пофигизм" - придумано не мною. Так мне представляется, что синдром этот, основные проявления которого суть безответственность и безразличие, являются результатом воздействия некой Системы, многими десятилетиями думавшей за нас и принимавшей за нас решения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"