В августе стояла жуткая жара, полуденный зной достигал немыслимой величины. Иной раз на город налетала песчаная буря, которая бушевала час-другой и умолкала, уходила прочь, сменяемая всё тем же невыносимым зноем. Город изнемогал от жары, улицы в дневные часы пустели, от разогретого и оплавленного асфальта исходили ядовитые запахи, вкупе с жарой доводившие редких прохожих до обмороков. Жирные чёрные мухи, обычно и в жару гудевшие у больничного пищеблока, и они сейчас, кажется, теряли сознание, падая на лету оземь. Вот в такую-то жару сподобились Алексей Иванович Иноземцев с коллегой своим из бактериологической лаборатории, Иваном Николаевичем Глазковым, отправиться в областную контору "Зооветснаб". Иноземцев перед своим походом предупредил секретаршу главного врача, а Иван Николаевич забыл и теперь переживал: если он неожиданно понадобится главврачу, то неприятностей - не миновать. Оно переждать бы хотя полуденное пекло, но встреча с начальником конторы была обговорена заранее: Ивану Николаевичу остро потребовались лабораторная посуда и реактивы для баклаборатории, а Иноземцеву приготовлены были наборы химреактивов для гистолаборатории и уникальная посуда для анатомического музея. А что делать, если медицинское снабжение в больницах совсем никудышное? Вот для животных - завсегда пожалуйста. На ветеринарной базе чего только нет! Начальником конторы "Зооветснаб" работал давний знакомый Глазкова, с которым тот вместе начинал когда-то трудовую деятельность в соседней, Кустанайской области. Глазков был и тогда бактериологом, но только в ветлаборатории.
- А как сюда попал да ещё и в больницу? Разницу чувствуешь между людьми и скотом? - полюбопытствовал у него Иноземцев.
- Знаешь, любопытной Варваре... - хохотнул Иван Николавич, а затем, после некоторого молчания, всё же проговорился, но неохотно. - За пьянку с серьёзными последствиями выгнали из областной ветлаборатории (о последствиях он ничего не сообщил, но, если с работы выгоняют, значит, серьёзные какие-то "последствия"). А место ведь та-ам! - класс, а не место. Да мы ещё в соседней, Кустанайской области чего только ни творили! Скажем, мяса надо... Проводим выборочный забой скота на выявление туберкулеза там либо... ящура какого. Скотинка - заведомо здоровая. А я на что? - или я не бактериолог? Проверю всё заранее, а там и - забой. Вот праздники устраивали! - скотину забитую ведь куда-то девать надо? И для шашлыков на природе хватало, и на продажу. А жить как? А вот ещё у меня приятель был, тоже Иваном звали, так он свиноводом подрядился в совхозе работать. Разнарядка и сейчас есть по республике... да и по стране: помимо всего прочего должно быть в совхозе поголовье свиней. Знамо дело: казахи - мусульмане, свиньи для них животные нечистые, а для нас - само то. Иван-свиновод работал в свинарнике один, вдали от посёлка. Трактористы-казахи корм для свиней привезут, остановятся метров за сто от свинарника, кликнут Ивана издали. Ну, Иван корм стаскает - это самая тяжёлая для него работа была и - кормит себе свиней. В конце года главный зоотехник, тоже казах, приедет, издали Ивана позовёт и спросит: "Сколько голов свиней у тебя?" "Сто", - скажет Иван. На следующий год - опять та же картина. "Сколько голов свиней?" У Ивана опять только сто. Ну, хорошо, значит, нет падежа. То, что и приплод ведь должен бы быть, никого не интересовало. А Иван торгует себе свининой по своим каналам! Года три поработал и "слинял", сейчас где-то в Белоруссии живёт в громадном доме собственном, машина, семья, дети. Вот бы как жить надо! А что до разницы между людьми и животными, то разницы никакой особой нет, а если и есть, то разница эта не в пользу людей будет.
Сам Глазков, судя по произношению шипящих, тоже из белорусов был, но Иноземцев его о национальности не спрашивал. Не принято было, потому - все люди братья. По больнице ходили слухи всякие, что пил Иван Николаевич "горькую" жуткими запоями по две-три недели, но человек он был спокойный и тихий, зла народу и в пьянстве своём никакого не учинял. Жена учительницей в школе работала, преподавала русский язык и литературу. Детей у них не было по причине женской болезни у супруги, и это обстоятельство очень их обоих тяготило. Однако жалела она Ивана Николаевича, вопрос о разводе, в связи с его пьянством, никогда не ставила, но тихо ему по-матерински выговаривала после его запоев: "Не пе-ей, Ваня, трезвый ты вон ведь какой деловой да умный. И что тебе в этой водке?" А когда был Иван Николаевич в жутком похмелье, то сама подносила ему по сто граммов для поправки здоровья, не говоря при этом ни слова, только с укоризной и с жалостью на Ивана посматривала. Была у Глазкова одна страсть - рыбалка. Сети никакие не ставил, ловил щук на донку. Предложил он поехать с ним на рыбалку и Алексею Иноземцеву:
- Поехали в субботу на рыбалку, щук наловим (в его говоре это звучало: шшук), уху на берегу сварим. Как? - поедешь?
- Поедем, коли доживём.
- Эх, не сообщил главному врачу о том, что ушёл в "Зооветснаб"! Если вдруг хватится - не миновать беды!
Из этой тоскливой жалобы Иноземцев сделал для себя вывод: трусоват малость Глазков. Что до его, Иноземцева, отношений с главным врачом, то они тоже поначалу непросто складывались. Была у Серика Даировича вредная привычка - материться и орать на провинившегося, по его мнению, сотрудника, а хотя бы и врача. Уже через неделю от начала своей деятельности в больнице Алексей это понял, когда на него, едва вошедшего в кабинет главврача по вызову, обрушился вдруг шквал отборного мата вперемешку с казахскими словечками. Серик Даирович орал, а изо рта летела во все стороны слюна - так он в "раж" вошел! Терпел такие оскорбления Иноземцев раза два-три, а потом, в ответ на очередной "приступ" главврача, и сам такой "матерок" закрутил, которому обучился у санитара Самоса да и того же Серика Даировича, что главврач от неожиданости такой - рот открыл да так и сел на подвернувшийся к месту стул, и замолчал надолго, а потом выдавил из себя, как выдохнул:
- Ну... даёшь! Круто!
С тех самых пор Серик Даирович Алексея Иноземцева по-особенному зауважал, а матом на него - ни-ни. Это не значило, конечно, что не получал Алексей Иванович выговоров, но если такое и случалось, то оставлял его у себя в кабинете Серик Даирович одного и извиняющимся тоном долго и занудливо объяснял, почему он никак не мог не "выдать" Иноземцеву выговор. Вот, например, случай был... Скончался в хирургическром отделении мужчина из отдалённой области, приехавший в Тургай на уборку хлеба. Заболел - поступил в отделение - умер. Формулы проще не придумать. Вскрытие Иноземцев провёл, а о родственниках умершего никаких данных нет, как нет на умершего и домашнего адреса. Так покойник в холодильной камере в морге и пролежал дней десять. А тут явился с поисками брат умершего, да брата своего в морге и отыскал. И не промолчал ведь, негодник, а устроил где-то у аэропорта местного подобие митинга. Из обкома партии реляция поступила: виновного в бездушии из больницы - уволить, невзирая на личность, должность и заслуги! Отвоевал Серик Даирович Иноземцева. Но сколько же сил у него это отняло! А вспомнить случай, когда на день Октябрьской революции Алексей Иванович по больнице должен был ночь дежурить?! Должен был, а всю ночь дежурить и за порядком следить - скучно! Вот Алексей с приятелями и закрылся на ночь у себя в патанатомии, в кабинете: пьянствовали, в картишки играли. А утром - на ковёр к Серику! Оказалось, что ночью в травматологическом отделении трое больных передрались, будучи пьяными, а одного из них и зарезали насмерть. Ох, и натерпелся страху Иноземцев от того случая. Крепко ему досталось! - отделался выговором с предупреждением. Такие вот отношения у главного врача сложились с Иноземцевым.
Глазков и Алексей Иванович, нагруженные товарами из "Зооветснаба", вернулись в больницу незадолго до окончания рабочего дня. Иноземцеву - лаборантка из его лаборатории, а Глазкову - секретарша главного врача - сообщили о немедленной явке в кабинет Серика Даировича, как только они появятся на работе. С устатку Алексей "тяпнул" у себя в отделении граммов сто пятьдесят из припрятанной бутылки армянского коньяку. Отправляясь по вызову в соседнее здание, Иноземцев мельком обратил внимание на небольшую толпу преимущественно черноволосых и смуглых из себя, о чём-то лепетавших по-своему и бурно жестикулирующих руками, мужчин, стоявших невдалеке от его отделения, но значения этому не придал и лёгкой походкой прошествовал больничным двором, далее - в больницу и, через приёмную, "на ясны очи" Серика Даировича. В кабинете его собрались все заведующие отделениями, с торца длинного стола чёрного дерева восседал Сам, посерёдке кабинета едва стоял на ногах уролог Юнусов. Увидев явившихся Глазкова и Иноземцева, Серик Даирович прекратил на время разбор "полёта" уролога, славившегося своими пьянками. Юнусову было уже под сорок, но он всё ходил в холостяках, жил один в двухкомнатной квартире, ни в чём себе не отказывал, в каждый свободный вечер в квартире собиралась компания исключительно из лиц мужского полу. Эти сведения о Юнусове как-то сообщила Алексею Иноземцеву молоденькая и интересная собой лаборантка из биохимической лаборатории Валентина Федорчук, хотя Алексей её об этом и не просил. Да Иноземцеву было откровенно наплевать, с кем этот Юнусов "гужевался". С одутловатым лицом, постоянно серым, с тяжёлым взглядом, с лысиной на макушке, замкнутый по характеру был он Иноземцеву более чем неприятен. Главную причину этого неприятия Алексей Иванович и объяснить себе не мог.
- Юнусов, ты пока присядь, а то, я боюсь, ты упадёшь сейчас. - Далее последовал длинный, заковыристый и мудрёный мат вперемешку с казахскими словами и прочей, довольно безобидной бранью длиною на десять минут, адресованный, насколько это было видно, прежде всего, - Глазкову. - ... Почему вы не предупредили о своём уходе моего секретаря? Глазков?
- Не было такой возможности, Серик Даирович, больше такого не повторится, обещаю Вам, - ответил, слегка запинаясь, Иван Николаевич.
- Иноземцев?
- А я доложил.
Главврач кнопкой на столе потребовал в кабинет секретаршу.
- Предупреждал Алексей Иванович, что уйдет в "Зооветснаб"? - строго спросил вошедшую Серик Даирович. - Да я и сам знаю, что предупреждал, потому Иноземцев - это Человек, не то - этот недотёпа и алкоголик Глазков.
- Да... предупреждал, но я... забыла я...
- Запиши: объявить строгий выговор бактериологу Глазкову и секретарю Гайнутдиновой. Глазкову - с последним предупреждением.
После эдакого краткого, но строгого приказания главврач вновь обратил свой взор на Юнусова. Тот попытался, было, встать, но это у него не получалось. В конце концов, Серик Даирович махнул на него рукой: сиди уж, мол, ладно.
Главный врач не поленился вкратце повторить опоздавшим суть произошедшего с урологом казуса.
- Я иду, па-амаешь, по коридору, а этот... этот... от стенки к стенке, от стенки к стенке. Ну ладно, я и сам небезгрешен, могу выпить джуз-грамм иной раз, когда и на работе. Если того обстановка требует - отчего не выпить? Я бы мимо и сейчас прошёл - не поверите? Даже несмотря на то, что он со мной не поздоровался. Думаю, а вдруг у Юнусова праздник какой - женится, он, например, или - напротив, несчастье у него. Так он, - вскинул вверх руки и, изменив голос на более высокий тон, вскричал Серик Даирович, - на меня налетел да ещё и облевал, скотина несравненная. Я его тогда и спрашиваю: "Выпил? Так домой иди!" "Нет, - говорит, - я не пил." А сам еле на ногах стоит и языком едва ворочает. Я вас для того всех собрал, чтобы ему доказать, что он пьяный. Так, - главврач обратился опять к приглашённой секретарше, - иди в приёмное отделение. Пусть принесут всё, что нужно для пробы Раппопорта, будем Юнусова на алкоголь проверять, а заодно и всех заведующих проверим, чтобы ему доказать: в больнице в рабочее время никого выпивших, кроме Юнусова, нет.
Склянки эти с реактивами принесли чрезвычайно быстро, а Иноземцев с дрожью в коленях сидел на стульчике, ёрзая и злобясь на себя: "Ну, на что я-то эти "джуз-грамм" выпил, подождал бы малость самую да после этой "конференции" и выпил - сколько душа пожелает. Так нет уж, не стерпе-елось, ка-ак же". Поначалу плошки эти с реактивами пошли по ряду заведующих, усевшихся вдоль стены, противоположной той, где сидел Алексей. Но вот они "пошли" и по другому ряду, вот они всё ближе и ближе... Иноземцев, как опоздавший, сидел последним в этом длинном ряду, у самой двери. И до того ему стыдно и неприятно было это действо, которое на глазах его творилось, хотелось, прямо, сквозь землю провалиться или уж, по крайности, - сбежать, благо дверь - рядом. Алексей сморщился, как от зубной боли, а Серик Даирович это приметил: он всё, чего и не надо бы, примечал, чёрт нерусский.
- Алексей Иванович, у Вас, никак, зуб болит? Болит?
Иноземцев даже подумал, что это он удачно так сморщился, как раз к месту, а интерес главврача к зубу Алексея возблагодарится тем, что Иноземцева отпустят тотчас, и он промычал:
- Ой, боли-ит...
- Ну сейчас, погоди малость.
Склянки всё ближе и ближе, вот они в руках у Лидии Васильевны, старой годами докторицы, заведующей инфекционным отделением, сидевшей рядышком с Иноземцевым; она дунула в трубочку - реактивы не изменились цветом, потому - не пила Лидия Васильевна на работе и даже дома алкоголь на дух не принимала.
- Стоп, хватит! Это ведь Юнусов над нами, подлец, издевается. Прекратите дышать в трубку, ибо и так всем видно, что в кабинете, окромя уролога, никого пьющих нету. Пусть теперь он дыхнёт, только попробует!
Юнусов и дыхнул, и все увидели, что он действительно пьяный. Ско-оти-ина! А Иноземцев перевёл дух с облегчением: его единственного из заведующих миновала проба Раппопорта.
- Иди вот теперь домой и проспись, осознав назавтра и с похмелья, что ты был сегодня пьяный, - приказным тоном сказал главный врач Юнусову.
И поделом ему! И пусть идёт! Юнусову выговор не объявили. А Серик Даирович остался в кабинете один с сияющими от радости глазами, он таки оказался прав: действительно, пьян был Юнусов!
Толпа черноволосых людей, видно сразу, что кавказцев, у патологоанатомического отделения прибыла числом, они спорили и жестикулировали совсем уж отчаянно и ещё более бурно, чем в первый раз, когда Иноземцев их приметил, отправляясь к Серику Даировичу. Рабочее время уже закончилось, и в мыслях Иноземцев был уже дома, рядом с не любящей его злобной женой. Он вошёл в отделение, где его поджидал несколько возбуждённый санитар, Иван Иванович.
- Чего такой возбуждённый? - спросил его Иноземцев.
- А чего спрашиваешь? - не видел толпу чеченов? Зарезали у них дружка, зарезанного к нам в морг и привезли. От следователя вот и постановление на вскрытие доставили, - Иван подал Иноземцеву бумагу из прокуратуры.
Алексей Иванович прочёл постановление, ничего особенного в нём не обнаружив. Таких постановлений разве мало он уже видел за свою практическую деятельность?
- Ну и постановление, ну и что? Они зарезали - мы вскроем. Вскрывать, небось, опять мне? - где штатные эксперты из бюро?
- Экспертов действительно нет. Да ты как же постановление читал? На тебя и выписано постановление, а штатные эксперты - не идиоты, в отличие от тебя, - заржал санитар.
- Ты хохочи, да меру знай, - строго указал ему на своё место Иноземцев. - В чём тут юмор? - пошли и вскроем.
Этот вопрос Иноземцева к санитару так и остался без ответа: в холл отделения, где стояли созерцающие друг друга Иноземцев и Иван Иванович, ввалились трое небритых и видом страшноватых чеченцев. Один из них, самый старший годами и, видимо, из них самый уважаемый, жёстко и с кавказским акцентом заговорил с Алексеем Ивановичем, не обращая внимания на Ивана.
- Ты вскрывать нашего таварыша хочешь? Вскроешь - я теба зарэжу.
Иноземцев поначалу подумал, что это - шутка. Но чеченец, слегка покачивая головой в каракулевой высокой шапке, не шутил, а вытащил из-за пазухи складной нож, не спеша, смотря при этом на врача и любуясь производимым на него эффектом, разложил нож и так же медленно приставил его к горлу Иноземцева. Близость ножа и... невиданная наглость чеченца совершенно парализовали волю Алексея, да так, что он и сказать на это не мог ничего.
- Сами разбэромся, кито убил - найдём и накажем. Понял? А ты пиши, што вскрыл, што хочешь пиши, но вскрывать нэ будэшь.
Прореагировал на слова чеченца Иван Самос.
- Всё сказал, "абрек"? А теперь меня слушай: ты сейчас уберёшь свой перочинный ножик, возьмёшь в руки свой скелет и уё..... из отделения. Вскрывать-не вскрывать... это ты с прокурором иди разбираться. Иди пока. А на будущее я тебе скажу: в морге нашем, пока я здесь работаю, - никогда не "блатуй", - спокойно, но так же жёстко ответил чеченцу Иван Иванович.
Так и стояли они супротив друг друга: здоровенный Иван с холодным, спокойным и металлическим взглядом и этот горячий, чёрный и небритый чеченец, вращающий для устрашения глазами и скрежещущий зубами. Только, знать, увидел чеченец во внешнем облике Ивана Ивановича нечто вместе с огромной внутренней силой, какую способен увидеть и зверь, и отвёл глаза, почуяв в Иване превосходство. Так укротителем в цирке, например, бывают побеждаемы дикие звери, которым тот смотрит в глаза: отвёл взгляд зверь - победил укротитель.
- Ну-ну, - попятился уже несколько робко чеченец, - отсюда не выходыте, пока мы нэ разбэромся. А пока нэ трогайтэ туруп... пожалуйста.
И чеченцы вышли, захлопнув за собой дверь и приперев её снаружи чем-то, может быть, ломом.
- Ха-ха-ха... Алексей Иванович, вот и остались мы в морге одни. Я думаю, что на всю ночь, потому что точно знаю - прокурор до завтрашнего утра из области выехал. А я и "пойла" никакого не взял с собой. За помощь в получении квартиры я тебя так и не поблагодарил.
Иван с новой женой и сыном теперь жили в двухкомнатной квартире, и вполне приличной, которую действительно помог им получить Иноземцев. И не было в действиях Иноземцева никакой благотворительности: просто очень захотелось освободить патологоанатомическое отделение от живущих в нём Самосов, а без квартиры они из морга ни в какую не хотели уходить. Оба "несчастных заложника" прошли в кабинет Алексея Ивановича.
- У меня ещё немного осталось в бутылке, да ведь этого на двоих, с учётом того, что сидеть нам - всю ночь, не хватит. Ладно, неси закусь, а там - видно будет.
Уже через полчаса бутылка и действительно опустела, и мужики загрустили. Решено было попытаться открыть сейф, где хранился спирт, но ключа у Иноземцева не было: ключ от сейфа унесли с собой лаборанты. Открыть пытались и гвоздём толстым, и ключ из имеющихся у них подобрать подходящий пытались, и отвёрткой открывали, но... всё бесполезно, только дверцу у сейфа всю поцарапали.
- Иван, ты же "уголовник" со стажем, как же сейф простенький открыть не можешь?
Иван Иванович жутко выматерился и с разбегу пнул в дверцу сейфа, что-то там щёлкнуло, и дверца слегка приоткрылась. Иван поддел гвоздём дверцу - "пожалте" Вам!
- А ты говорил, что я не могу ничего. Учись, студент!
- Как думаешь, Иван, на сколько их, чеченцев то есть, раскручивать? Труп вскрывать, я так полагаю, всё равно они не дадут. Так хоть пользу из этой ситуации надо извлечь, тем более, что покойника они будут отправлять в Чечню, а прокурору откуда знать - вскрыт покойник или нет? Если, конечно, ты не трепанёшь, - со смехом закончил мысль Иноземцев.
- Давай подождём часа два, а как стемнеет немного - чеченцы грустить начнут, пришлют на переговоры парламентёра. Мы помнёмся слегка и согласимся на самую крупную сумму, какую только можно из них выжать. Годится?
- Подождём, - согласился с Иваном Алексей.
- Ты мне скажи, Алексей Иваныч, как ты до жизни такой дошёл, что Ларису, любовницу у главного врача, отбил? - разливая по стаканам разбавленный спирт, со смехом спросил у Иноземцева санитар.
- А ты почём знаешь?
- Да она прошлую ноченьку в отделении у нас ночевала. Ты не знал, что она выпивать горазда? Приплелась в отделение едва жива. Ну и трепалась языком. Я её под душем купал, чтобы хоть протрезвела малость. Утром ушла к себе в прачечную.
- Как это ты купал? Голую?
- А то какую? Голую.
- Так ты её и...
- Ну, а я не мужик, что ли? Знамо дело. Да ты не ревнуешь ли? - хихикнул Иван как-то по-бабьи, что совсем не вязалось с его могучей фигурой и богатым лагерно-тюремным прошлым.
Так Алексей узнал, что его "молочными братьями", оказывается, были и Самос, и главный врач, Серик Даирович. Ну, и Лариса Борисовна, прямо она... Солоха какая-то! Да ведь при тщательном рассмотрении поведения и интриг этой Ларочки у Иноземцева куда как много эдаких "братьев" окажется. Ну и пусть! Между прочим, женщины лёгкого поведения или просто - доступные женщины (да, так правильнее) - всё более и более нравились Алексею. С ними не надо миндальничать, угодничать, да просто - лгать. Спроси её: "Хочешь?" А в ответ: "А как же!" С чем бы это было связано в жизни Алексея Иноземцева? - может быть, с тем, что любовь его студенческая, а точнее - ещё с "тягла" абитуриентского, закончилась так грустно для него - ничем? И он, в отместку судьбе, так лёгок на подъем при виде таких женщин, как Лариса Борисовна, например, и живёт из принципа: "А-а, гори всё синим пламенем?" Да ведь и женатый он, не пора бы остепениться?
- Сволочь ты, Иван, - беззлобно проговорил Алексей. - Но вот ведь какая петрушка получается: и ты, и я, и Серик Даирович - мы ведь теперь ровно "братья молочные", вот кто мы. Надо бы главного врача этим-то событием обрадовать.
Ещё выпили да и посмеялись. А через полчаса входная дверь в отделение распахнулась, и с учтивым видом в кабинет вальяжно вошёл красивый, средних лет чеченец, представившийся Султаном. Он и руку подал Ивану и Алексею Иноземцеву, а наглости в нём никакой не присутствовало. Султан этот был мужчиной деловым, не скандалил, мата от него никакого не было. Он брезгливо покосился на "пойло" в стаканах, из которых пили Алексей и Иван, повернулся к сопровождавшему его молодому парню, тоже черноволосому и красивому, тот понял его взгляд, вышел и через десять минут внёс в кабинет к Иноземцеву несколько бутылок с коньяком и коробку с конфетами.
- Пейте, ребята. А что будем делать с нашим товарищем? Через час сюда доставят гробы, деревянный и цинковый, наши старики проведут свой ритуал, без вашего участия, естественно. Посмотреть издали на повреждения у мёртвого, если это вам так уж надо, посмотрите. И это всё! Это вам, - он небрежно и с лёгким презрением бросил на стол пачку с "трояками" в банковской упаковке.
И вот это лёгкое презрение, с которым Султан бросил деньги на стол, не ускользнуло от внимания Иноземцева. И в следующих своих встречах с Султаном он замечал его, это презрение, хотя они с учтивым чеченцем и подружились, если это можно называть дружбой. Позднее Иноземцев задавался мыслью о проживавших в Казахстане представителях этой национальности и отметил чёткую организованность их. Султан был, как это понял Алексей, кем-то вроде казначея, держателя кассы и организатора, жил он в областном центре, впоследствии не раз и не два обращался по печальным случаям к Алексею, и тот ему, как правило, в помощи не отказывал; из "печальных" случаев преобладали автотравмы со смертельным исходом: любили горцы быструю езду. Кто-то скажет: вот ведь когда начал закон преступать Иноземцев! А ну-ка встань сам под нож, когда холодная сталь защекочет смертью у кадычка! - ссышь? - то-то. И никогда Алексей Иноземцев не видел, чтобы хоть один чеченец работал физически. По преимуществу, они брали подряды на строительство дорог, небольших зданий, особенно в сельской местности, подальше от городских властей и посторонних, излишне любопытных глаз, и делали свои дела. А работали на них "бомжи", "бичи" да и просто пьяницы, которые "вкалывали" за глоток водки. Вот если бы к организованности чеченцев да ещё бы интеллект и душевную щедрость, какая Богом дадена большинству славян, так цены бы им не было. А те из них, что грабежами и убийствами занимаются, так звери - они и есть звери! Но нужно бы заметить к разговору о чеченцах, что и они очень разные бывают, иным к тому времени, о котором речь идёт, совсем небезразличны были душевные волнения. Да вот хотя бы из знакомых Алексея Иноземцева ещё по студенческим годам... Увлёкся как-то один студент из старшего курса студенткой неописуемой красоты, была она по национальности чеченкой. А парень - типичный славянин украинских кровей и тоже красив. И случилась промеж них любовь, об этой паре весь институт знал. Не положено по чеченским традициям того, чтобы иноплеменец да ещё и не их, не мусульманской веры брал в жёны чеченку. И уж разговаривали с ним, и били его, но... всё выдержали ребята. Так ведь увидел такую пламенную любовь глава рода чеченского, откуда происходила девушка эта, не решился влюблённых разлучить, поженились они. Да... вот и поди да разберись в душах человеческих, а хотя бы и в чеченских. А парень, кстати, родным братом был той самой "зеленоглазке", по которой до сей поры стонало сердце у Алексея.
На рыбалку выехали в субботу поутру. Алексей зашёл за Иваном Николаевичем на его квартиру. Позавтракали с ним на пару молча, тишину соблюдали, остерегаясь разбудить супругу Ивана Николаевича. Глазков даже однажды, когда Иноземцев неуклюже задел боком за стопку тарелок на кухне, прошептал: "тс-с-с" - и палец к губам приложил. Из чего Алексей Иванович сделал вывод: уважает, любит и побаивается Глазков жены. Все снасти были у Глазкова в машине - стареньком "Москвиче", заехали лишь на его дачу, захватив там большой чугунный котелок с треногой для варки ухи да ещё зелень, крупы немного, специи. А у Иноземцева ничего с собой не было, кроме хлеба и бутылки водки. Ехали долго по грунтовой дороге, петлявшей по ровной голой степи, - ни взгорков, ни балок. По пути ещё встречались, ближе к городу, пшеничные поля, а дальше - всё: дикая природа. Через год уж будет десять лет, как живёт Иноземцев в Казахстане. И он не переставал удивляться разнообразию природы этой республики. Та же степь казалась ему поначалу тусклой, безликой и пустой. А весной это ж чудо какое-то несравненное! В начале мая - впервые - побывал однажды он в степи и был поражён несказанно: повсюду до далёкого, размытого маревом, горизонта разноцветным ковром, насколько взгляда хватало, цвели тюльпаны. И всё это неописуемое торжество природы, праздничный весенний пир - не иначе, да в контрасте с ярко-голубым до пронзительности, будто только умытым небом вызвало в нём восторг души, и только одного этого мига хватило бы ему, чтобы влюбиться уж в степь без измены и навсегда. О других уголках Казахстана что сказать? Горы на юге, озёра необычайной красоты, да взять хоть и на севере - Боровое в Кокчетавской области, Балкашино в ныне Астанинской: поросшие соснами и елями невысокие холмы и самонастоящие горы вызывали восхищение - ну чем не Швейцария?! Выжженная, пустая, сиротливая до тоскливости степь и в летнюю жару после неожиданного, не частого в казахстанское лето мощного дождя как вздохнёт в облегчении, от разогретой и увлажнённой земли потянет незабываемым, чудным, густым полынно-земным ароматом, и вздрогнет воздух от радостной разноголосицы жаворонков. Степь бывает и пугающе грозной, когда при ясном и ничего страшного не обещающем небе вдруг затянется серостью горизонт и внезапно завоет, засвищет ураганный ветер, понесёт песчаные вихри: от такой степи подальше бы, не приведи Господь! - застанет такой ветер в степи одинокого путника, хорошо если не надолго задувает, но редко бывает так-то вот и сутками сечёт песок, порой ничего от него не видать, так что и днём наступает тьма кромешняя - это и есть казахстанский "дождь". Иноземцев изредка, в нетерпеливом ожидании реки, спрашивал у Ивана Глазкова: да когда же она будет-то - река? Потому - не было никаких её признаков ни вблизи, ни вдали, а ехали уж битых два часа. А Глазков только усмехался:
- Увидишь, увидишь... Это, брат, всем речкам - речка!
- А название у неё есть?
- А не знаю названия... речка и речка, по степи петляет себе.
А вот уклон некрутой, а под ним и речка, заросшая по берегам густым высоким непролазным кустарником. У реки трава зеленее, здесь ощущалась влажность, но сверху припекало уже нещадно, несмотря на утренний час. И что же за река? Ширина метров двадцать.Там, где рыбаки расположились с удочками для ловли мелочи - живца на щук, глубина была - дна не достать у берега. Да-да, так и было: Алексей от жары решил, было, искупаться, так за берег держался, а дна не достал - так он обрывист. Метрах в ста по течению - перекат, там, на мелкоте, играли средненькие и покрупнее рыбы, выпёрхивая из воды блестящие чещуёй бока.
- Это язи балуются, - объяснил Глазков.
Всякая бывала у Иноземцева в жизни рыбалка, но такой ещё он не видывал: щуки ловились с охотою, будто так и просили: а возьми меня - нет, не тебя - я лучше, я крупнее. Забыть ли ту огромную щуку, которую порезали кусками в ведёрный котёл для ухи? - ровно ведро и уложилось. День пролетел как миг один. Уже в потёмках ели уху прямо из котла, выхлебывая "сурпу" деревянными ложками. До сна в палатке разговоры разговаривали, но темы всё были пустяшными, они не оставили ничего в памяти Алексея. Да и сам Глазков оказался, при ближайшем рассмотрении, личностью скучной и мелкой - сама безликость, и Иноземцев по прошествии нескольких лет и вовсе забыл бы об его существовании, кабы не память о такой замечательной рыбалке. Ночь опустилась на степь и эту речку, настала зыбкая тишина, изредка прерываемая хрюканьем и повизгиванием из зарослей кустарника по берегам - резвились дикие кабаны.
3.
Маленький биплан Ан-2 из санавиации надрывно гудел, самолет то вскидывало вверх, то опускало вниз, если он попадал в воздушные ямы. В салоне самолёта сидели в стареньких и потёртых креслицах трое врачей, направляющихся в самый отдалённый район области: эпидемиолог - худой и высокий Ирсенов, гинеколог Нуртазина и Алексей Иванович Иноземцев. Нуртазина только летела по своим, личным, как она сказала, делам, временно отстранённая от работы в гинекологическом отделении. Иноземцев с Ирсеновым летели в командировку: в одном из селений того района была зафиксирована вспышка брюшного тифа, был и смертельный случай. Алексею Ивановичу предстояло выполнить патологоанатомическое вскрытие и провести забор материала для бактериологического исследования, а эпидемиологу - провести своё расследование обстоятельств возникновения этого инфекционного заболевания и наладить противоэпидемические мероприятия.
Среди женщин-казашек Алексею Иноземцеву разбитные, да ещё курящие и пьющие, встречались исключительно редко. И среди студенток в период его учебы, и в последующей жизни его и работе встречались всё больше скромные, целомудренные и бесхитростные казашки. Из разбитных в больнице Иноземцеву знакомы были его лаборантка Алма, с крашенными в ярко-рыжий цвет пышными волосами, ростом махонькая, но до чрезвычайности сообразительная, и эта вот докторица - Ляззат Нуртазина. Знавший о Нуртазиной много чего недостойного (звания врача), Алексей Иванович сейчас пытался помалкивать всё же из учтивости, не навязываться к ней с разговорами. Но если Ирсенов молчал из своей извечной и характерной черты - неразговорчивости, то Ляззат говорила без умолку. Даже болтанка в маленьком самолётике на неё не действовала успокаивающе. Она начала сама рассказывать о том, что за случай произошёл с ней в больнице, из-за которого её, казашку, главный врач, тоже казах, временно отстранил от исполнения врачебных обязанностей. Она могла бы и не рассказывать, потому что Иноземцев всю эту историю знал не понаслышке: матку с придатками совсем молоденькой женщине в связи с перфорацией (прободением) кюреткой во время выскабливания по поводу предполагаемой беременности удалили, а операционный материал, во время операции удалённый, исследовал Иноземцев; он и заключение делал. Да ведь это ещё не всё: доктор Нуртазина через рукотворную дыру в матке вытащила петлю тонкой кишки, изорвав её в клочья, - пришлось той женщине удалять и значительную часть кишечника.
- Баба молодая на аборт поступила, - она так и сказала: "баба", - я её, как обычно, выскоблила. Что там с ней случилось, я не знаю. Ну, кишку повредила, да, - матку "перфорнула". Можно подумать, что я первая и последняя! Ха-ха-ха... Поду-умаешь, матка... Тьфу одна да и только!
Алексей Иноземцев за время работы в этой больнице насмотрелся всякого, но такого откровенного хамства ещё не ведал.
- А зачем?
- Что - зачем? - переспросила Алексея Нуртазина.
- Кишку зачем тащила?
- Так уж получилось.
- Ну, вытащила бы сантиметров пятнадцать да и отступилась, увидев, что это - кишка. Но ты ведь полтора метра тонкой кишки вытащила через перфорацию в матке да ещё и кишку в трёх местах порвала. Теперь и матку отрезали, и полкишечника. Хорошо ещё, если больная вообще выживет. Так ведь и беременности не было! - зачем тебе надо было со "скребком" в матку лезть? Оно ведь и выскоблить матку можно было, даже - должно , но это для тех гинекологов сказано, у которых руки не из жопы растут.
- Это ты со своим микроскопом и языком поганым лезешь везде. Если бы не твой сраный язык, так всё бы обошлось, - злобно и с пеной у рта зашипела вдруг Нуртазина. - Ты хотя бы знаешь, что о тебе по больнице врачи говорят? Когда бы тебя, говна, в больнице не было - у всех врачей всё нормально бы было. Понял? Тоже мне: без году неделя, как врач, а туда же - в контролёры. Контролёр хренов! - уже совсем злобно, не пытаясь даже скрыть свою ненависть, повысив до неприличия голос, рычала она на Алексея.
Иноземцев молчал и ждал только одного: скорее бы на посадку - до того ему гадко было и неприятно сидеть рядом с Нуртазиной, да тут ещё от болтанки этой он совсем уж "осоловел". А лететь ещё предстояло минут десять-пятнадцать. Одно удивляло Иноземцева: Ирсенов абсолютно всё слышал, хотя бы он оборвал излияния гинеколога. Так нет, он даже посматривал в сторону патологоанатома недоброжелательно, а гинекологу подмаргивал и головой кивал согласно: сразу видно, что внутренне он был солидарен с Нуртазиной. Ляззат вдруг захлюпала носом, но слёз не было - показуха это, а не расстройство.
- Сигарету дай, - обратилась она к Ирсенову, но тот отродясь не курил. - Дай! - требовательно обратилась она к Иноземцеву.
И тут Алексея Ивановича как прорвало:
- Ну, есть у меня сигарета. Нельзя здесь курить. Но даже если можно - всё равно не дам. Ты думаешь, что я не догадываюсь, чего ты от меня хочешь? Знаю я и то - зачем ты полетела с нами, нет у тебя другой причины для этого полёта. Ты бы с куриными своими мозгами хотя бы "смикитила": не так разговаривать с патологоанатомом на эту тему надо. Да это и всё равно - как бы ты заговорила. Мне с тобой на одном гектаре-то испражняться стыдно.
И не выдержала, наконец, она такого "напряга": зарыдала совсем откровенно. Впервые женские слёзы были так приятны Иноземцеву. Он с великим облегчением испытал совершенно жуткую и прыгающую посадку Ан-2 на дрянное неровное поле, от которой в другое время его бы вывернуло наизнанку.
Ирсенова и Иноземцева встретили на санитарной машине в районном центре. Пока ехали через село, Алексей Иванович с любопытством посматривал по сторонам из окна автомобиля. Село было запущено, и не было такого здания ли, уголка ли в нём, что могло бы порадовать его. По сторонам от дороги копошились чумазые дети, которые, завидев "скорую", все разом обращали свои взоры на неё, прыгали и размахивали руками. От районного центра до селения, бывшего целью поездки, езды было - с час. И в продолжение этого времени не встретилось ни одного культурного растения, видны были редкие и желтоватые какие-то кустики полыни, а все остальное - пустая степь, кочковатая и в трещинах буроватая земля да песок. Вид селения, конечной цели "путешествия", был весьма удручающ: с десяток - не более - саманных приземистых строений, колодец среди них. Через много лет Иноземцев пытался вспомнить: а были ли в тех домишках окна? Да, окна как будто были, рамы, может быть, тоже были, но стёкол в них - точно, не было. Рядом с одним из таких домишек поставлена была милицейская машина - жёлтый "уазик", к нему же "присоседилась" и "скорая" с врачами из области. Алексей Иванович и Ирсенов вошли в дом, передняя (прихожая? коридор?) была пуста, в том смысле, что абсолютно пуста - от людей и какой-либо мебели; человек десять-пятнадцать стариков в каких-то несуразных и довольно грязных одеждах сидели на широкой подстилке из толстого и тоже грязного, неопределённого цвета войлока во второй, просторной комнате; один из стариков читал коран, через какой-то промежуток чтение прерывалось, и все старики несколько раз протяжно пели: "Алла-а, алла-а...". Ирсенов постоял рядом с этой кучкой стариков и вышел на улицу, а Иноземцев прошёл в третью, последнюю из этой анфилады комнату, где стоял один грубо сколоченный длинный стол. На столе - ничем не прикрытый молодой ещё мужчина, умерший, судя по трупным явлениям, с сутки тому назад. Да ведь жара стоит, а мух - великие миллиарды, они роями вьются и гудят с мощью того самолётика, на котором только что прилетел Алексей, - поди разберись с временем наступления смерти. Живот у покойника вздут, как барабан, а ближе к пахам - совсем позеленел. И кошмарный невыносимый запах!
Иноземцев уже и закончил почти вскрытие, которое проводил тут же, в помещении, на том столе, где и лежал покойник, как в оконном проёме показался бюст худого, молча плачущего мужчины в милицейской форме. Он, понятное дело, увидел всю эту и для врача неприятную картину вскрытого и окровавленного мёртвого тела и взвыл жутким голосом, схватившись за голову руками и прикрывая глаза, и рвал на себе волосы. Но вот он замолчал, всё так же держась руками за голову, и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, потом повернулся спиной к дому и, сгорбившись, иной раз коротко завывая, поплёлся шаткой походкой к единственному в селении колодцу, рядом с которым и уселся на землю. От жары и духоты, этого спёртого неприятного запаха Иноземцеву совсем стало худо, он даже едва в обморок не упал, но вовремя склонил вниз голову и устоял; пот лил с него ручьями. Всё в помещении было залеплено гудящими жирными чёрными мухами, они даже Иноземцева облепили, и у него сил не осталось отмахиваться от них. Наконец, он с горем пополам зашил-таки мертвеца. Хлорной извести у него не было, должны были, по идее, явиться дезинфекторы.
- Эй, мужик! - окликнул Алексей одиноко сидящего у колодца милиционера, тот встрепенулся и глянул в сторону Иноземцева. - Принеси мне ведро с водой, чтоб покойника обмыть.
Тот, ни слова не говоря, притащил к окну ведро с водой. Иноземцеву за всё это время, в течение которого проходило вскрытие, никто не сказал ни слова. Алексей даже засомневался - а того ли покойника он вскрыл? - так ведь других вроде бы и нет? Когда он выходил из дома, проходя опять мимо сидящих стариков, те, как и в первый раз, не обратили на него ни малейшего внимания, продолжая по-своему, по-мусульмански, молиться. Вышел, а ни машины санитарной, ни эпидемиолога нигде вокруг не было. "Бросил меня здесь одного, вот б....!" - выругался в сердцах Иноземцев, имея в виду эпидемиолога. Вскрытие покойника с предполагаемым брюшным тифом само по себе было проведено с нарушением всяких норм. Вспышка инфекции, а всем всё - по фигу! Люди сидят рядом с трупом, кругом - мухи, колодец - один, а из него всё так же будут пить люди. Алексей огляделся в растерянности вокруг, озирая бедноту, какой в жизни ещё не видел, а потом подошел к сидящему у колодца мужчине.
- Ты кто будешь? - спросил его Иноземцев.
- Брат я.
- Чей брат? - умершего?
- Да. У меня, кроме него, больше никого из близких родных не осталось.
- В райцентр довезёшь?
- Поехали, довезу. Если бензина хватит.
За всю дорогу до районной больницы, что они "прошкандыляли" по ухабам на видавшем виды милицейском "уазике", брат умершего, Еркен, всё говорил и говорил без умолку; этот понос из слов, видимо, приносил ему облегчение после того шока, который он испытал при виде вскрытого тела умершего, единственного брата. Иноземцев не мешал ему, устало откинувшись на спинку кресла, хотя слова Еркена совершенно не откладывались в его сознании. Бензина хватило ровно на столько, чтобы доехать до больницы: доехали, и мотор заглох.
- Ну ладно, Еркен, не убивайся уж так сильно. С обеспечением водой надо бы вопрос решить, попроси жителей хотя бы руки мыть, что ли.
- Тебе спасибо.
- За что?
- За сочувствие.
Вот так - спасибо за сочувствие! Много позднее, когда Иноземцев прочёл "Чевенгур" А. Платонова, он обратил внимание на фразу: "Больной обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга", - он тогда же вспомнил Еркена и улыбнулся грустно-грустно.
Проходя грязными коридорами районной больницы к кабинету главного врача, можно было заметить, что все редко встречаемые представители медперсонала блукали по коридорам бесцельно, лениво и вяло, как сонные; и здесь мух было много, но и они летали вяло, иной раз засыпая на лету, а тогда "клевали носом" и проваливались вниз. "Эти", как с возмущением Иноземцев назвал про себя эпидемиолога Ирсенова, главного врача райбольницы и ещё двух-трёх местных докторов, сидели в чистеньком кабинете и "жрали" коньяк, закусывая его жирным бараньим мясом. Измазанными салом физиономиями они воззрились на вошедшего Иноземцева. Ирсенов, видимо, уже натрепался собутыльникам о том, что патологоанатом, который "там" ковыряется в покойнике - говно, а не человек, и теперь все они смотрели на Алексея, как на врага народа.
- И чего же ты меня там бросил? - обратился Иноземцев к областному эпидемиологу, напрочь игнорируя остальных.
- Так приехал же, ничего с тобой не случилось, - развязно и пьяно ответил ему Ирсенов.
- В том ауле ни дезрастворов нет, ни воды чистой и надёжной, людей надо обследовать, а ты здесь коньяк "жрёшь". У меня хлорки с собой не было, чтобы помещение засыпать. Да и не моя это работа. Люди же в доме! - Алексей только что не ревел от отчаяния.
- Плюнь на всё... не бери в голову - бери в жопу. Садись и ты, дорогой, садись. Выпей с нами, - наливая в пустой фужер для Иноземцева коньяк, "пропел" главный врач районной больницы.
- Сами "жрите", а я улетаю домой. Я свои дела выполнил, - ответил им Иноземцев и вышел прочь от этого угара.
Пешком добравшись до пустынного лётного поля с обычным грунтовым покрытием, Алексей вошёл в единственное небольшое деревянное строение, окрашенное снаружи в зелёный цвет. Домик этот служил и кассой, и авиадиспетчерской. У окна за столом сидела русская полноватая простоволосая женщина и что-то вычитывала из толстой потёртой старой книги, она подняла глаза на вошедшего Алексея.
- Здравствуйте! Я - врач, прилетел в ваш район по санавиации из областного центра по служебным делам. Как мне теперь назад улететь?
- А никак не улетите, потому - небо закрыто.
- Как это "закрыто" небо? - удивился Иноземцев.
- Так космонавтов ждут, вот как они приземлятся - так и небо откроют. А пока, до особого распоряжения, ни один самолёт не должен летать.
Небо "открыли" через четыре часа, и всё это время Иноземцев сидел в "аэровокзале", изнемогая от духоты и жажды, а пить тёплую воду из помятого алюминиевого чайника, что был у добрейшей и словоохотливой женщины-авиадиспетчера, он побрезговал, памятуя о вспышке брюшного тифа. Такой же Ан-2, на каком он прилетел и сюда, приземлился на лётном поле по просьбе авиадиспетчера. Разговор перед этим по рации между лётчиками самолета и женщиной из диспетчерской Алексея Ивановича позабавил.
- Вася, захвати от меня пассажира, врача.
- А кой ... его к тебе принёс?
- В командировку прилетел сюда.
- Ладно, пусть ждёт, сейчас захватим.
Никаких билетов, никаких лишних вопросов. Просто так: "Вася, захвати...", "Ладно..." И самолёт приземлился, Алексея Иноземцева захватили по пути добрые лётчики, и он благополучно прилетел домой.
"Трубный" случай
Вчера весь день хлестал дождь, отчего не справляющаяся с обильными потоками воды канализация "протрубила капитуляцию": на выходе из больничного городка разлилась большущая лужа, глубокая и грязная, величина этой лужи с продолжением ливня увеличивалась на глазах и приобрела размеры громадности: пешком выйти из пределов больницы было невозможно. Для того, чтобы выйти, надо было искать, в обход лужи, лазейку в кирпичной изгороди, окружающей городок. За два часа до окончания рабочего дня ливень ещё продолжался. Иноземцеву позвонил его, ставший закадычным, приятель, Николай Федосеевич Лукьянов:
- Иваныч, мы с Сашкой Енукидзе сейчас придём к тебе. Готовься наводить "резкость". Картишки приготовь.
- Какие картишки, какая "резкость"? - меня сегодня в партию принимать будут. Через час.
Наводить "резкость" - это, на языке приятелей, значило - употребить водки, в крайнем случае - злоупотребить. Александр Михайлович Енукидзе по отцу был грузин, но на грузина ни внешне, ни по характеру совершенно был не похож: душа-парень, открытый и бесхитростный, в нём не было даже капли лукавства. В редкие вечера, когда работа не захлёстывала их, приятели встречались у Ахмеда, хорошего знакомого Сашки, содержавшего неприличную снаружи забегаловку на городском рынке. В самой дальней (из внутренних помещений) комнате-подсобке этой шашлычной ли, пивнушки ли, в одном из углов стояли четыре пенёчка-стульчика, окружавшие дощатый невысокий столик. Вот за этим столиком, вдали от любопытных глаз, и проводили иные вечера доктора-приятели. Пиво им подавалось неразбавленное, а то и вообще импортное, водка - самого лучшего розливу, а для закуски - свежайшее горячее мясо как-нибудь по-кавказски. Понятное дело - не только спиртное интересовало приятелей, а и особая атмосфера этого уголочка, и возможность поговорить по душам, пооткровенничать.
...Приятели не прислушались к аргументам Иноземцева и всё-таки приволоклись, промочившись до нитки, пока бежали от лечебного корпуса до патологоанатомического отделения.
- Ну чего вы припёрлись? Я не шучу - сегодня у меня должен быть приём в партию, будет заседание партбюро, там вопрос о моём членстве будет решён, как сказал главный врач, положительно.
Не далее как пару дней назад Иноземцев, уже и документы на вступление в компартию собравший, и характеристики в горкоме подписавший, всё-таки передумал. Об отказе от вступления в партию он заявил секретарю парторганизации больницы в присутствии главного врача, Серика Даировича. Парторг, седая строптивая женщина, работавшая в больнице главной медсестрой, убеждала Алексея в неправоте решения:
- Партия без тебя обойдётся - это точно! Но посуди сам - сколько благ тебе сулит членство в партии! Кого из коммунистов хотя бы и за то же пьянство или б...... с работы выгнали? А беспартийный - ничто, у него прав - никаких. Машины, путёвки в санатории и на курорты в первую очередь кому? - правильно, членам компартии. Ты же в аспирантуру хочешь? А у нас шефы в Карагандинском мединституте, заочно поступай - тебе самому ничего и писать не надо, мы тебе всё организуем. Решайся, дурак, - рассердилась не на шутку секретарь парторганизации.
- Алексей Иванович, а чего ты боишься? Ты думаешь, что я на тебя зло держу из-за того, что ты, двери попутав, в прачечную намедни спать ушёл? Поду-умаешь - делов-то! Да баб и кроме Ларисы - миллион! - добавил к сказанному парторгом Серик Даирович без тени обиды на Иноземцева.
- Да я чувствую неуверенность в том, что беспорочно справлюсь с таким высоким званием - званием коммуниста. Очень я в этом великую неуверенность имею.
- Ты подумай пока... через два дня - партбюро. Придёшь - примем на сто процентов, - сказала в окончание беседы парторг.
Такой вот разговор состоялся два дня назад, а сегодня - заседание партбюро. Иноземцев и хотел, и не хотел, и... Одним словом, "немножко хочу, немножко боюсь". Сегодня, и уже через час - партбюро, а "эти" припёрлись.
- Ну, раз уж тебе - невпротык, как в партию захотелось, - хрен с тобой, вступай, но один только часик беспартийным приятелем с нами посидеть сможешь? Сможешь? - тогда наливай для наведения "резкости", - предложил Лукьянов.
А как откажешь? Так-то вот они сидели, выпивали, вроде бы, и помалу, в покер перекидывались на "интерес". И так это становилось всё интереснее и интереснее, что к исходу условленного часа уже сам Иноземцев в азарте от выигрыша лихо завершил сомнения в необходимости вступления в партию короткой фразой:
-А и на ... бы мне та партия?!
Эдакое эпохальное решение друзья решили непременно "обмыть" в забегаловке у Ахмеда, что и было выполнено исключительно успешно, благо - дождь закончился, а лужа на выходе из больницы обмелела и позволила выйти из больничного городка к городскому рынку вброд. И они вышли, даже не замочив трусов.
Но это было вчера... Вчера весь день хлестал дождь, а сегодня светит солнце. Вчера Иноземцев понадобился Лукьянову, а сегодня именно Лукьянов был остро нужен Иноземцеву. Если копнуть глубже, то именно Лукьянову бы нужен был Алексей Иванович, а Николая Федосеевича никто не мог найти. Иноземцев и сам звонил в отделение реанимации, и Ивана Ивановича Самоса, санитара своего, направлял на поиски Лукьянова. Но... тщетно. А труп не ждал! Иноземцев, когда глянул на историю болезни умершей женщины, и сам "обмер" от нехорошего предчувствия. Принимал больную в отделение Николай Федосеевич в восемь утра, в двенадцать дня - ровно в полдень - она умерла. В истории болезни только одна коротенькая запись с указанием пульса, давления... да мелочи всё. Как будто - у больной был единожды жидкий стул; перед поступлением в больницу она принимала душ, почувствовала острую боль внизу живота, слабость и упала в обморок. Так и было записано в истории болезни. Диагноз при поступлении в больницу - "острое отравление". И до самой смерти - ни единой записи, даже заключительного клинического диагноза нет. Иноземцев нутром почуял крупные неприятности. Он желал бы вдвоём с Лукьяновым хотя бы вскрытие провести, мало ли чего... Но его нигде нет. Алексей Иванович решил, не дожидаясь врачей, проводить вскрытие. Только брюшную полость вскрыл, как ему всё стало ясно до слёз: прервавшаяся трубная (внематочная) беременность с массивным внутрибрюшным кровотечением, смерть от геморрагического шока. Иноземцев с изумлением уставился в "находку" ("патологоанатом ищет то, что находит"), и в таком "столбняке" его застали доктора из инфекционного отделения во главе с заведующей, "старицей" Лидией Васильевной, пришедшие поинтересоваться результатами вскрытия. Спасти Лукьянова, или хотя бы смазать его ошибки, было уже невозможно. А если бы была такая возможность? - помог бы Иноземцев Лукьянову, дружку своему? - скрыл бы истинные причины смерти больной? Это вопросы на засыпку. И спустя многие годы эти вопросы нет-нет да и задавал себе Иноземцев. Задавал и... не находил ответа.
С Николаем Федосеевичем Иноземцев увиделся мельком, перед самым заседанием лечебно-контрольной комиссии, проводить которую взялся сам главный врач, комиссию собрали исключительно оперативно - уже через час после патологоанатомического вскрытия. В этом проявила особое усердие заведующая инфекционным отделением, Лидия Васильевна, тотчас после вскрытия доложившая его результаты начмеду, Сауле Динмухамедовне. А уж она - куда-а там! Она уж не остановится, она доведёт до конца давнюю свою мечту - снять с заведования Лукьянова и назначить на его место Кушбасова, любимчика своего. Всё так и случилось: на Николая Федосеевича орали все заведующие, угодничая перед начмедом и главным врачом, выливая на виновника ушаты грязи. На Лукьянова больно было смотреть. Серик Даирович обратился к патологоанатому:
- А ты чего молчишь, Алексей Иванович? Мы должны отобразить Ваше мнение в заключении лечебно-контрольной комиссии. Говори!
- Я воздерживаюсь. Мне не всё ясно.
- Что тебе не ясно? Мы все знаем, что Лукьянов - твой приятель. А то ты не знаешь: дружба - дружбой, а служба - службой! - на повышенных тонах вторила главному врачу начмед.
- Кричать на меня не надо, но мне действительно - нечего сказать.
Через два месяца Алексей Иванович Иноземцев, отработав положенные три года, оставлял эту казахстанскую больницу, этот город, а вместе с ними и - Казахстан. Семья его уже с месяц как выехала в крупный приволжский город, где намеревался в будущем работать и Алексей Иноземцев. Перед отъездом его уговаривал остаться главный врач, часа полтора уговаривал в облздраве его заведующий, Виктор Васильевич Устинов. С последним разговор получился совсем уж напряженный и нелицеприятный. Виктор Васильевич даже вспылил на Алексея:
- Зачем тебе туда ехать? Аспирантура нужна? - мы тебе здесь всё устроим. Я лично из фонда облздравотдела изыщу средства на оборудование и реактивы. Работай только. С тёщей жить будешь? С твоими привычками и характером ты с ней не уживёшься. А квартиру отдельную - когда ещё получишь! До этого времени с тобой чего только не произойдёт! Да ведь и выпиваешь ты крепко. Оставайся, а?
До посадки в самолёт оставалось всего ничего - минут двадцать, не больше. А Лукьянова не было. Придёт или не придёт проводить? Николай пришёл-таки, когда уже заканчивалась посадка. С того самого "трубного" случая они встречались раза два, да и то мельком: Николай всячески избегал встреч. Он и сейчас выглядел бледным и утомлённым. Алексей пытался поймать его прямой взгляд, но ему всё никак это не удавалось. Вот, наконец, его глаза, в них Иноземцев прочёл: "Иной раз вспомню, друзьями не будем никогда".
Прощай, Казахстан!
Что есть карьера?
1.
Приволжский этот город встретил Иноземцева неприветливо. В аэровокзале, куда он отправился получить свой чемодан, была толчея из людей, спешащих в разные концы, но скорее всего, что на юг. Стояло лето, здесь - на этой сторонушке - пасмурно и дождливо, и люди надеялись у южных морей прихватить тепла и загара. Никто не обращал на него внимания, да ему это и не надо было, но из этого людского невнимания он остро почувствовал себе на будущее (как формула жизни ему нарисовалась): никому он в этом громадном городе не будет нужен, народу много - людей нет, здесь каждый сам за себя. Упадёшь - затопчут, и никто этого не заметит. Жена его не встретила, а он и не ждал иного. Прихватив свой чемодан, Алексей на такси отправился к новому своему жилищу.
В тёщином доме царила суета. Как оказалось, домашние готовились к свадьбе младшего брата жены Иноземцева, Сергея. Здесь и невеста была, она - маленькая ростом, но фигурой хороша, лицо круглое и кукольное, на розовых налитых щёчках - ямочки, а глаза искристые и хитрющие. По всему видно было, что она сейчас - гвоздь программы в этом доме. Подсказать бы Сергею, что перед такими жёнами на всю жизнь надобно "половичком" стелиться. Да его дело... Алексей - тоже не ахти какой учитель, и у самого-то в семье неразбериха.
- Люся, - представилась невеста Алексею Ивановичу и ладошку "лодочкой" ему подала для знакомства.
- Алексей, - в свою очередь представился он.
Эти знаки внимания были единственными при первом появлении Иноземцева в доме, где предстояло жить (сколько жить?). От Алевтины, супруги Иноземцева, было лишь короткое замечание вместо "здравствуй":
- Я своё кольцо обручальное Люсе отдала - оно ей впору, - а себе новое куплю. У тебя нет возражений? - спросила она Алексея, но тут же мимо и прошла, не нуждаясь вовсе в ответе и мнении супруга на этот счёт.
- Нет возражений, - ответил Алексей в пустоту.
Невеста примеряла подвенечное платье, а тёща, Алевтина и Сергей кругами ходили вкруг неё, прихлопывали руками и цокали языками в восхищении. Сынишка Иноземцевых с соседскими ребятишками гонял на пустыре у дома полусдувшийся резиновый мяч. Алексей не стал звать его, а подошёл, никем не замечаемый, к столу, уставленному закусками и напитками, налил себе полный стакан водки и выпил. С устатку от перелёта и по причине разницы во времени с Казахстаном его потянуло в сон, и он уснул, прикорнув на диванчике в маленькой полутёмной и пустой комнатке, всё также никому не нужный.
На поиски работы Иноземцев отправился уже на следующий день, тяготясь неожиданно свалившимися на него свободой и волнением (а будет ли ему работа по специальности?). Однако, куда бы он ни обращался, там его выслушивали то внимательно, то равнодушно, то тут же прерывали возгласом "нет", едва услышав о причине его обращения: "Нет ли где места для врача-патологоанатома?" Главный специалист города - совсем старая женщина по фамилии Жемчужникова - выслушала его внимательно, расспросив о таких подробностях его образования и даже частной жизни, что Иноземцев к середине разговора совсем, было, уверился: раз так подробно спрашивает, то точно - найдёт место! Привычка у неё была такая - выспрашивать у собеседника, а точнее - выуживать любые, даже мельчайшие подробности из его жизни. И что за глупое любопытство! Ведь толку от этого любопытства её собеседнику - никакого. Так и вышло. После более чем получасового разговора она ответила любезно и мило, но отрицательно: "Нет места в городе для Вас". Совсем уж отчаявшийся Иноземцев напоследок бросил фразу:
- Да хоть санитаром в морг - неужто и санитаром нет места? - и вспомнил давний разговор с бывшим своим санитаром, Самосом, когда тот говорил, что работы лучше санитарской не знает.
- Фи-и... санитаром! Да Вы врач или кто?
Уходя от Жемчужниковой, бестолковой престарелой бабы, Алексей Иванович думал о ней с ожесточением и злостью:
"Ну куда смотрят медицинские "верхи" в эдаком громадном городе? Неужто нельзя найти специалиста с именем да помоложе и поактивнее? Ведь ничего уж из своей-то специальности не помнит, но лишь бы должность какую, а хотя бы и нештатную".
И, спустя некоторое время, работая в должности патологоанатома, он всё удивлялся этому: официально ни в какой больнице не работала, не служила, но принимала городских патологоанатомов с годовыми отчётами у себя в захламлённой и провонявшей валерьянкой и котами квартире. Так ведь не только себя, бывало, запутает, но и врачу какому до крайней степени голову заморочит. Ну совсем, прости Господи, дура!
Работа нашлась рядом с домом тёщи, по тёщиному же звонку к давней её приятельнице, а уж та позвонила заведующей районным отделом здравоохранения. Заведующая приняла Иноземцева у себя в кабинете, говорила минут пять, позвонила главному врачу больницы, где предстояло трудиться в будущем Алексею Ивановичу. На работу его приняли временно: заведующая отделением в той больнице серьёзно болела и на работу после операции, ей произведённой, не выходила уже давно. Приняли его на месяц, но главный врач намёками объяснил, что, возможно, и постоянно. В детали Алексея из руководства больницы никто не посвятил, но исполняющий обязанности заведующего патологоанатомическим отделением, Лазарь Моисеевич Гуревич, пояснил в первый же день, да ещё с усмешечкой, совершенно к тому нелепой и кощунственной:
- У "завы" нашей рак прямой кишки самой распоследней стадии, она уже жёлтая, как лимон, от метастазов в печень. Нет, не выйдет она на работу. Ты не знаешь разве, что рак прямой кишки для патологоанатомов - болезнь профессиональная? - хохотнул он.
- Нет, я этого не знаю, - озадаченно и простодушно ответил ему Иноземцев.
Откуда же было знать Алексею Ивановичу, что Лазарь и вообще, не зная сути вопроса, свои же глупые выдумки выдаёт за научные закономерности? Три месяца проработал Иноземцев, за это время ему трижды продлевали срок временной работы, а дня за четыре до своей смерти позвонила Виктория Павловна, пока ещё заведующая отделением. Звонила она из дома.
- Алексей Иванович? Я наслышана о том, что Вы вполне ко двору в нашей больнице. Работайте спокойно, а мне уже не придётся выйти на работу. Нет-нет, не перебивайте. Библиотеку, которая осталась в моём кабинете, я дарю Вам. Успехов! Прощайте...
Такой вот был разговор; собственно, говорила она, Виктория Павловна. И говорила, надо сказать, совершенно спокойным голосом.
"Устал человек от жизни, вот и успокоился, скоро и... на постоянное место "жительства"", - подумал о ней Иноземцев.
О телефонном звонке Виктории Павловны, не видя в этом ничего предосудительного, Алексей Иванович проговорился Лазарю Моисеевичу. Что тут с ним началось! Сказать по правде, так он и в течение всех трёх месяцев, что Иноземцев работал в отделении, нет-нет да и начинал разговор о том, кто будет заведовать отделением после смерти Виктории Павловны, но тут, после её звонка Иноземцеву (которого она наяву не видела ни разу), Лазарь Моисеевич прореагировал бурно и не забыл помянуть бранными злыми уколами ни Викторию, ни самого Иноземцева.
- Ты скажи мне, а кто же это тебя устроил в эту больницу работать? Ведь это больница для "блатных", здесь все работают люди либо известные, либо дети известных врачей. Главный хирург города - в нашей больнице работает, хоккеисты из знаменитой нашей команды - лечатся у нас только. Кто ты такой, что у нас смог устроиться? Да можешь и не говорить, потому что я знаю - устроила тебя сама заведующая райздравом. Значит, это тебя готовят на заведование!
На все эти упрёки Иноземцев ничего не смог ответить, лицо только у него загорелось от стыда ли (но с какой стати стыд?), от противности ли того, что стоит вот он рядом с эдакой тварью, грязью поливающей коллегу за глаза, да ещё и умирающую. Лазарь и вообще о работе говорил мало, скорее всего, что она его и не интересовала особенно: работу выполнят подчиненные, а ему другая роль по жизни дадена! Зато он частенько вставлял в разговор (ни к селу ни к городу!) замечания о своих связях и знакомствах с "большими" людьми.
- А что до моего рода, так сестра заведует таким же отделением в другой больнице, у неё высшая категория, а таких умных, как она, нет и на кафедре местного института; племянник у меня, сын сестры-врача, тоже патологоанатом.
- Мой род скромнее, а "больших" людей среди моих знакомых, к сожалению, нет. На будущее прошу учесть: карьера меня абсолютно не интересует. Повторять больше не буду, потому - не считаю нужным, - ничего умнее не найдя в ответ, сказал Алексей Иванович.
- Знаю-знаю, ходят по больнице слухи о твоей персоне! Говорят, что ты намечен райздравом на место Виктории. Да и обо мне слухи ты распускаешь: так мне "свои" люди в больнице шепнули.
Что можно было ответить? Иноземцеву опять вспомнился Иван Самос; тот, хотя и с большими недостатками был мужик, но разговаривать тоже бы не стал с таким собеседником. Но, в отличие от покорного и простодушного Алексея, он молча бы "звезданул" Лазаря в лоб, да и всех дел. Иноземцев смолчал и в лоб Лазарю не "звезданул". Разговор этот всё же заставил Алексея Ивановича более пристально оглядеться вокруг - что за люди окружают его? Из врачей в отделении трудилась ещё Татьяна Александровна, уже пожилая и убелённая сединами, успевшая и войну пройти. И о ней уже успели "шепнуть", но теперь - Иноземцеву, всезнающие лаборантки: "Выгнали Татьяну Александровну с заведования за развратность поведения и махинации со спиртом". День этот не успел увянуть, как уже Татьяна Александровна, улучив свободную минутку, в свою очередь успела "предупредить" Алексея Ивановича:
- Вы, Алексей Иванович, будьте бдительнее, Лазарю Моисеевичу не доверяйте: он и родного отца продаст ни за грош ради карьеры. Что до Вас, скажу - пьёте Вы, Алексей Иванович, - она пристально глянула в глаза Алексею Ивановичу и договорила, - утром вот ведь у старшего лаборанта похмелились? Разве нет? А старший наш лаборант - любовница всё того же Лазаря.
"М-мда-а... - думал Иноземцев, - "попал", это я ещё не раз вспомню благословенный Казахстан. Одна надежда: кроме услышанного за один день, других "новостей" больше не будет".
Он ошибся. До конца рабочего дня ещё старший лаборант, вездесущая Эммочка, успела ему шепнуть:
- Алексей Иванович, Вы ничего за лаборанткой Зиночкой не замечаете?
- Нет, Эмма Яковлевна, ничего... абсолютно!
- Ну ка-ак же это Вы, - с укоризной протянула она. - Это ведь она с Николаем Александровичем, мужем Виктории Павловны, роман имеет!
- Да и ... с ней! Пусть имеет, мне-то до этого какое дело?! - уже совсем раздражённо, повысив голос, произнёс Иноземцев.
Наконец, на этой "новости" тот рабочий день и закончился. И слава Богу!
Прощание с телом умершей Виктории Павловны состоялось в её, теперь уже бывшей, квартире; никто, за исключением приёмного сына Виктории Павловны, высокого и худенького юноши, не плакал. Николай Александрович тоже молчал, к гробу подходил изредка, посмотрит с мгновение на пожелтевшее лицо мёртвой жены да и отойдет. Иноземцев в жизни с Викторией Павловной не встречался, голос её только однажды и слышал по телефону; он подошёл к гробу и в душе искренне простился с Доктором. Лазарь Моисеевич, Алексей Иноземцев и ещё два мужика сзади несли крышку гроба до стоящего поодаль автобуса, по дороге Лазарь надоел Алексею беспрестанным пришёптыванием:
- Ну кого же, кого она оставила своим преемником?!
Иноземцев, хотя и моложе был Лазаря (и значительно!), не удержался и осадил его резкой негромкой фразой:
- Давай уже её похороним, а там...
Музыки не было; Николай Александрович, сам из музыкантов, объяснил это тем, что хорошей музыки на прощание не сыграют, а плохую - не надо: так, дескать, и Виктория Павловна перед смертью его просила. Лазарь Моисеевич и у разверстой могилы, в которую опускали гроб с телом умершей Виктории Павловны, не преминул что-то прошептать, ни к кому, собственно, не обращая свой шёпот (разве что к Богу? - или к Сатане?). По тому, как то краснело, то бледнело его лицо, можно было понять, что он крепко переживает смерть своей "любимой" заведующей.
Уже на следующий после похорон день, часам к двенадцати, Лазарь влетел в кабинет Иноземцева весь взъерошенный, с лицом, покрытым красными пятнами:
- Иди, тебя там - у главного врача - спрашивают. Назнача-ать, наверное, будут!
За эти месяцы работы, а в особенности - за последние дни, Иноземцев устал от Лазаря неимоверно, на слова его не прореагировал, посчитав, что тот и соврать может, и решил потому дождаться официального, хотя бы и телефонного, приглашения к главному врачу. Звонок прозвучал почти тотчас, но не от "главного", а от начмеда, Андрея Николаевича Авцына. Явившись на приём к нему, он услышал из его уст распоряжение главного врача:
- Решено назначить тебя временно исполняющим обязанности заведующего отделением, - он помолчал с минуту, не глядя на Иноземцева, и сказал ещё. - Скорее всего, через день-другой тебя назначат постоянно. Ты же будь повнимательнее там, слухи про тебя ходят, что... как бы это поточнее выразиться, не обижая тебя?... ну, выпиваешь, что ли... Не надо на работе пить. Всё понял? Только что у главного врача был Лазарь Моисеевич и предложил свои услуги на этом посту, взамен же, говорит, буду информировать Вас о всех делишках в вверенном Вам учреждении. Ты же знаешь, наверное, что у Лазаря знакомых - море, вплоть до начальника КГБ области! По-моему, так и ... бы с ним, пусть бы заведовал. Только главный врач рассудил по-другому: "Кабы, - говорит, - такого говна, как ты есть, Лазарь Моисеевич, да ни разу бы в жизни и не нюхать, так был бы я самым счастливым человеком на Земле!"
А ещё через два дня Алексей Иванович узнал три новости, две из них - совсем дурные, а третья - добрая: во-первых, он, Иноземцев, назначен заведующим; во-вторых, ординатором к нему переведён из другой больницы племянник Лазаря Моисеевича; и, в-третьих, сам Лазарь покинул больницу, перейдя трудиться в областное бюро судебно-медицинской экспертизы. Моисеич решил отметить свой уход застольем в отделении. Присутствовали все, за исключением нового ординатора, его племянника. Пили много, но, при тщательном рассмотрении, Лазарь пил куда как меньше, изредка и на короткое время выходя куда-то из отделения по своим нуждам. Он всё тихохонько перекидывался фразами с лаборантами: то с лаборанткой Эммочкой, то с Зоей. Последняя, довольно полная, если не сказать - жирная, после этих перешёптываний тесно приблизилась к стулу, за которым сидел Иноземцев, и своими заигрываниями пыталась соблазнить нового заведующего. Ей, в конце концов, это удалось. И это был ещё один камешек в общей архитектуре грехопадения Алексея Иноземцева.
2.
У кого-то из нынешних коллег Алексея Ивановича Иноземцева могли, конечно, возникнуть сомнения в его начитанности. Однако, когда Дмитрий Валентинович Каледин в лоб спросил Иноземцева: "А ты читал вот эссе Виля Липатова о хороших и плохих карьеристах?", - в ответ ему Алексей с уверенностью ответил: "Да, эссе Липатова о карьеристах я читал", - хотя о других произведениях того же автора он бы не смог ответить так же уверенно. С Дмитрием Калединым Алексей сошёлся ближе, чем с другими докторами из больницы, и изредка встречался с ним. Каледин закончил аспирантуру где-то, кажется, на Урале; темой его диссертации было изучение свойств крови; и он достиг в этом вопросе, насколько мог судить о том Иноземцев, больших результатов. Алексею Ивановичу особенно понравилось выступление Дмитрия Валентиновича на одной из больничных конференций: логичность, убедительный и спокойный голос, который лился, как песня... К удивлению и негодованию Иноземцева, доклад тот слушали с вниманием десятка полтора врачей, а остальные откровенно "спали". Только заметил Алексей, что "спаньё" это - показушное, вот что! Так получалось, что... завидовали Дмитрию Каледину крепко! Да и было за что! Как-то, уже после рождения дочурки Наденьки, Алексей Иванович поинтересовался у Каледина:
- Дмитрий Валентинович, не пойму я - почему у моей дочурки кровь третьей группы да ещё и резус-отрицательная? И у меня, и у супруги моей кровь второй группы и резус-положительная. Почему у дочери-то...?
В ответ, правда, Дмитрий посмеялся глуховато да и сказал:
- Не бери в голову и близко к сердцу, всякое бывает, - чем ещё более озадачил Иноземцева; да разговор этот потом так и забылся в скоротечности и напряженности последующих событий.
...На этот раз Дмитрий Валентинович заскочил к Иноземцеву в отделение уже вечером, в отделении никого, кроме Алексея, уже не было. Да и Алексею приспичило: в это время болела серьёзно дочь, лечилась она в менингитном центре и была, по сути, при смерти. А телефона в доме у тёщи, Елены Ивановны, не было; надобно было хотя изредка узнавать, как там дела у дочурки Наденьки. В таком возбуждённом состоянии Иноземцев Дмитрия ещё не видал ни разу: глаза его горели и были беспокойны, склеры покраснели, движения порывисты и бестолковы.
- Так в чём дело, Дмитрий Валентинович? Что случилось?
- Читал ты, я спрашиваю, эссе Липатова о хороших и плохих карьеристах?
- Да, это эссе я у него читал.
-Я для больницы прекрасный токсикологический центр подготовил, оборудование доставал, штаты готовил, сам прошёл подготовку... Мне ведь было обещано: "Будешь, Дмитрий Валентинович, заведовать токсоцентром!" Я, как дурак, уж в какой раз поверил этим б...... Сделаю, говорю! Ведь третье отделение подготовил, сдал главному врачу, жду поздравлений с назначением. А он, б...., вместо поздравлений, мне место ординатора в этом же отделении предложил. Вроде бы извинился, правда. "Мне, - говорит, - из облздрава другую "фигу-уру" прислали на место "зава".
Каледин вдруг зарыдал! Иноземцев впервые в жизни своей видел рыдающим в голос здорового, молодого, сильного и умного мужчину! А успокоить его не хватало сил, и Алексей решил: пусть выплачет Дмитрий свою обиду сам и до конца. Да и плакать Каледин в этой больнице ни перед кем, кроме Алексея, не стал бы, это Иноземцев знал наверняка: Дмитрий уже давненько в этой больнице колотился, знал людей, знал - кому довериться, а кому нет. Как-то даже состоялся разговор с ним на эту тему. Тогда Алексей Иванович с горечью признался Дмитрию Валентиновичу, что у настоящего патологоанатома нет и быть не может друзей в больнице: если какой-либо лечащий врач - друг патологоанатома, то имеет право на поблажки за свои промахи в диагностике и лечении больных. А Иноземцев никого не жалел! И друзей в больнице он потому не заводил, вспоминая с обидой и горечью дружбу с Николаем Федосеевичем Лукьяновым из казахстанской больницы. А с Калединым у Иноземцева было нечто вроде дружбы, но Дмитрий ничего у Иноземцева не просил никогда, потому - не было ошибок у Каледина. Да, это был тот редкий случай, когда у врача-лечебника Иноземцев ни разу не встретил ни единой ошибки! Дмитрий Валентинович всё рыдал, а, рыдая, пытался высказаться, но только заикался:
- Я... хо...хо..ро...ший карь...ерист? Не могу... не могу я... больше!
Наконец, Дмитрий откинулся на спинку стула, слегка запрокинув голову, и задержал дыхание, стиснув при этом зубы. Потом глубоко вздохнул:
- Всё... всё... Дай мне выпить!
Выпить у Алексея Ивановича всегда было, всегда - это в течение последнего года почти ежедневно. На почве пьянства у него были уже серьезные разговоры и с главным врачом, и с начмедом. С полгода назад его даже понижали в должности до ординатора сроком на три месяца, но то наказание Иноземцева не проняло: ему на всё было наплевать. И что за причина? - одиночество ли? - непорядки ли в семье? А когда напивался до "чёртиков", так оставался ночевать и у себя в кабинете. Бывало! Алексей Иванович ещё вспомнит эти рыдания настоящего Врача, Дмитрия Валентиновича Каледина, но будет это через полгода: Иноземцев точно так же, как сейчас Каледин, будет плакать, но по своему, по житейскому поводу. И тогда Алексею Ивановичу Иноземцеву вновь назначенный заведующий отделением, племянник всё того же Лазаря Моисеевича, с нескрываемым злорадством, полным удовлетворения голосом жёстко скажет:
- Пить меньше надо. Это не горе в тебе плачет, а вино.
Откуда в русском языке появилась эта поговорка: "вино в тебе плачет"? Может быть, из немецкого языка это? Wein - вино, weinen - плакать. Корни в словах - идеально одинаковы!
Долго беседовали Дмитрий Каледин и Алексей Иноземцев в тот вечер. Успокоившийся и слегка захмелевший Каледин рассказывал Иноземцеву о жизни, о том, как жена его, замечательная русская женщина, училась заочно в химико-фармацевтическом институте и уезжала на сессию в Пермь. А он пребывал здесь, дома, без денег. И по утрам, благо тепло было, ходил на берег Волги, на пляж, чтобы собирать пустые бутылки из-под пива и вина. Он уходил за бутылками ещё затемно, чтобы "бичи" какие не перебили ему "барыш". Каледины воспитали двух прекрасных сыновей-погодков, оба учились сейчас в МФТИ. А в "физтехе" дураков не держали!
- Дмитрий Валентинович, я, конечно, понимаю Вашу обиду: три отделения организовал - и для кого? Для каких-нибудь "оглоедов" и бездельников! Но Вы посмотрите хотя бы на Петра Петровича Охапкина. Слышали, что он отчебучил опять?
Петр Петрович Охапкин заведовал одним из терапевтических отделений больницы, к тому же он был и секретарём партийной организации. Личностью он был препротивнейшей, а по больнице его (потихоньку и "за глаза") иначе, как дурачок-Охапкин, и не звали. Любил он задницу начальству "полизать", очевидцы его учёбы в институте (однокашники) о нём рассказывали, что эдакой угодливостью и наушничеством Охапкин занимался с первого курса, а за то - был всегда в профкоме и парткоме института! Как-то он выпросил у Иноземцева две книги из личной его медицинской библиотеки, что находилась в кабинете у Алексея. Одна из этих книг очень уж была редкой. Попросил ведь на один только день, а через день сам Иноземцев, предчувствующий обман, зашёл к Охапкину в отделение: тот "внаглую", при ординаторах своего отделения, ответил:
-Так потерял я книги твои. Хотя... одну вот могу найти. Отдать? - да и похихикал ещё, мерзавец.
- Не надо мне ничего отдавать. Подавись, "волчара"! - ответил ему тогда Иноземцев и с тем ушёл.
Дня два тому назад тот же Охапкин пришел к Алексею Ивановичу и (опять нагло!) испросил у него двухтомник по нормальной анатомии, объяснив свою просьбу тем, что дочь у главного врача учится на первом курсе мединститута, и очень ей нужно такое именно руководство. Иноземцев глаза на него вытаращил, но книги отдал... молча. Раз дочери главного врача надо - отчего не отдать?