Аннотация: Этот рассказ в начальной редакции впервые показан на люди в соавторстве с моей дочерью Дарьей.
"ПОКАТИЛИСЬ ГЛАЗА СОБАЧЬИ..."
Поселок наш, крупную железнодорожную станцию, окружали живописные леса. Удаленные в равной степени от рек Керженца, Ветлуги и Унжи, леса наши можно называть и Керженскими, и Ветлужскими, и Унженскими, по праву иные называют эти места в поволжском левобережье самым западным окраешком тайги. В стародавние - теперь уж и так можно назвать - времена здесь, среди дремучих непроходимых лесов, селились старообрядцы, укрываясь от преследования властей. И в нынешних селениях еще многое таится неведомого из их жизни. В наших краях до 1957 или 1958 года множество было тюрем и лагерей Унженского управления, так и поселок назвали Унжлаг. В Унжлаге в те времена стояла пересыльная тюрьма, куда железнодорожными эшелонами доставляли заключенных со всего Союза, а затем уж их распределяли по лагпунктам, раскиданным по ходу одноколейной железной дороги, уходящей от поселка вглубь мрачных, вековых, лиственно-хвойных чащоб. Сам я на месте той тюрьмы - и в раннее свое детство - видал лишь полуразрушенные срубы из почерневших бревен, вскоре и развалины эти исчезли, а на месте этом силами заключенных-уголовников из ближней колонии разбили сквер, но деревья долго не принимались - место оказалось топкое и гнилое; веснами на большой этой территории разливалась глубоко и широко вода, и мы, ребятишки, связывая два-три бревна вместе, пацанами устраивали морские битвы на плотах. Конечный пункт железной колеи -Лапшанга, - деревня, знаменитая среди моих земляков своими брусничниками. Рядом с поселком, на 2-3 километра вглубь леса, протекает лесная речка, так себе и не речка, а речушка Мошна. Весной она разливается и выглядит, как настоящая река, а летом остаются по руслу одни ямины - мы их называли бочагами. Иные бочаги были большими, в них порой можно было отловить руками десяток-другой щурят или налимов. Делалось это до смешного просто: ногами вода взбаламучивалась донным илом, рыбехи в этой замутненной воде недолго терпели, а высовывали головенки из бочага - тут их и хватай, и выбрасывай на бережок, вот тебе и уха. По берегам речушки росли в изобилии кусты смородины, полно было черемухи и лесного ореха. Раньше, августами и ранними осенями, за Мошной, в молодых - полосами - посадках сосен и елей было потрясающее изобилие груздей; теперь, по прошествии более чем трех десятков лет, посадки те позарастали, а грузди почти повывелись. Родители переехали жить в поселок тотчас после войны, променяв на него вятские края. Кто-то отцу из его друзей-фронтовиков, с которыми он возвращался в одном эшелоне из покоренной Европы с закончившейся войны, наобещал золотые горы в этом поселке. И вот отец, из коренных вятичей, которые обычно, как следует из ряда исторических и этнографических исследований, упрямцы невообразимые, домоседы и к переездам не склонны, поверил фронтовому приятелю, уговорил жену, маму мою, да и стряхнулась семья с места - так стали они с послевоенного, сорок пятого года горьковчанами. С большим трудом, но мать с отцом все же устроились работать на железную дорогу. Мама устроилась путевым обходчиком. Летом и зимой, в жуткие морозы, днем и ночью, когда выдавались ее дежурства, надо было пройти железной дорогой километров пять в одну сторону и столько же в другую, каким-то своим, железнодорожным, молотком простукать и проверить целость железных рельсов. Как-то, а знакомо это мне из рассказов мамы, лопнул в мороз рельс где-то на перегоне, и вывалился порядочный по размерам кусок рельса; и не миновать бы беды, кабы не внимательность мамы: уложила она взрывные сигнальные петарды вдоль рельс, до отлома, и побежала с фонарем, отчаянно размахивая им, навстречу движущемуся поезду. Остановился поезд, не случилось крушение. Жизнь в те времена заставляла быть обязательным и ответственным. Железная дорога проходила через лес, вплотную подступавший к обочинам. Одно это было страшноватым - пройди-ка ночью, в полном одиночестве, сквозь лес, а хотя бы и по железной дороге. А время вот такое было: послевоенные голодные годы, подчас побеги уголовников из лагерей. Не для слабонервных была эта работа. В 47-м году и совсем стало худо: если летом можно было найти какую-то пищу, хотя бы и лебеду, грибы, ягоды, то зимой пришла беда - голод. К тому времени было в семье уже четверо детей. Младшим, Ивану и Тасечке, было соответственно 7 и 1,5 года. Если старшим - довоенным - детям было полегче, они могли выпросить что-нибудь из пищи у соседей или друзей, то младшим было худо. Я бы не поверил в то, что возможен голод в лесной зоне, где один только лес может прокормить человека, если бы я, не очевидец факта голода 47 года, мальчишечкой не постоял бы в длиннющих очередях за буханкой ржаного хлеба в начале шестидесятых - буханку серого хлеба по восемнадцать копеек за одну продавали только больным и инвалидам.
В тот день матери не было: она ушла по ближайшим селам собирать милостыню. Старая полуслепая бабушка Наталья Семеновна, Ванчик и Тасечка лежат на остывающей печи. Бабка дает Тасечке "соску" - мешочек из тряпочки (рямушки) с жеваной ржаной "кукорочкой", а Ванчику плохо, он совсем слаб, он понял, что лежать не двигаясь легче, в груди не бухает так часто и гулко и дышать свободнее. Бабушка для "успокою" гладит по головке высохшей, морщинистой и узловатой рукой внучку, приговаривая негромко, со слезой в голосе: "Баско ли тебе? Соси-соси, ты просужа, ты просужа. Ницё-о... Матка вот явицця - гостинця приташшит..." Бабка и сама по жизни настрадалась вволю: мужа только год один после свадьбы и знала, ушел ее Андрей на войну первую мировую да так и сгинул... но внуков уж больно жалко, неизмеримо жальче себя. Сквозь замерзшие окна едва пробивается свет. Дом наш - казарма, какие давали для жилья железнодорожным рабочим в полосе отчуждения (земля на 25 метров по сторонам от железной дороги отдана была для пользования Министерству путей сообщения) - таких вдоль железной дороги и нынче немало. Комната в доме одна, еще кухня, она же прихожая, с русской печью, с лежанкой поверх печи, как и положено. В комнате пусто: сколоченный отцом стол, две лавки да старая табуретка. В сенях раздались шаги, вошел отец. Он небольшого роста, а по характеру - типичный вятский мужичок: немногословный, обманчиво мирный и будто забитый, трезвый - работящий, в пьяном угаре - невменяемый зверь, меры в питье не знал, но и, к слову сказать, пьянки были нечастыми - не на что было пить, но детям да матери и это оставляло глубокий след, дети кучкой всегда жались к матери, с отцом вступали в контакт лишь по глубокой надобности. В пьяных загулах отца мать жестоко бывала им бита - упаси Господь слово какое поперек вымолвить! - но после таких отцовских пьянок скоро все входило в свою привычную неспешную колею. Если семья была вся в сборе, то и так бывало: в углу отец, бессловесно выполняющий нехитрую работенку - дратву сучит или варом ее, дратву, измазывает для прочности и непромокаемости - дратва нужна для подшивания прохудившихся валенок; мать - если не на службе - как проворная тень человека, покорная своей женской участи, тоже молчаливая при отце, так она то стирает, то обеды готовит нехитрые, то скотинку бегает обихоживать. Много позднее я вспоминал те времена и говорил маме: "Тебе, мама, за твой труд - памятник бы при жизни и из самого дорогого металла поставить." "Какой мне памятник? - вы бы только жили в счастье и достатке!" Дети при отце также все больше помалкивали, изредка раздавался приглушенный смех - как детям да без смеха? - но отец, Иван Алексеевич, цыкал на них коротко и сердито: "Но там! - не талагайтё-о!" - и тогда вновь тишина воцарялась в доме. Изредка, правды ради стоит заметить, что и отец как-то бывал веселым, тогда в семье случались минуты (а то как не часы ли?) - как праздник какой великий наставал - так было шумно и весело. А сейчас отец вошел на кухню как-то суетливо, сунул за пазуху единственное оставшееся на хозяйстве вышитое "вафельное" полотенце и также суетливо и поспешно, стыдливо, почти что воровато - вот так вернее, не глядя на детей, вышел прочь. Вернулся он скоро, словно нехотя вытащил из кармана сероватую тусклую, без всякого аромата, лепешку, помедлил и начал как бы украдкой есть. Ванчик смотрел с печи на отца молча. Измученные голодом и отчаяньем взгляды его и отца на миг встретились, отец отвел глаза, но ел и... плакал. Он понимал много больше, чем ребенок, он понимал, что нужно сохранить перед работой силы, чтобы не упасть, чтобы выжить самому и поднять семью. Но почему он не поел, не заходя в дом, чтобы никто не видел его, для Ивана на долгие годы осталось загадкой, много позднее умом он отца понял, но простить так никогда и не смог.
А мать - Анна Андреевна - тем временем едва тащилась со своими салазками по укатанной дороге мимо последних домов ближайшей к поселку деревни, впереди метрах в ста от нее с поклажей такой же - картошка да сухари, где обмененные на нехитрые пожитки, а где пожалованные милостью деревенских жителей, - тащился мужик. Тихо. Лишь полозья слегка поскрипывают по снегу, уж и смеркаться начало. Тут-то и увязалась за матерью небольшая собачонка - щенок еще совсем, так и трусит рядом, а матери ничто, вроде и веселее вдвоем с животинкой. Белого окраса щенок, ни единого темного пятнышка, лишь черный нос и глаза - вот и всего темного, ушки торчком, хвост колечком. И откуда она вывернулась? - и не вспомнить матери. Вдали показались первые огоньки Унжлага, мама притомилась и присела на угол своих санок, вытащила сухарик, позвала щенка: "Жучка, Жучка..." - собачонка подбежала и осторожно, чтобы невзначай не укуснуть зубками руку женщины, прихватила сухарик с ее ладони, сжевала и преданно заглянула ей в глаза. Остаток пути был Анне Андреевне не в тягость - мысли о голодных детях и близкий уже дом прогнали усталость. Старшие сыновья были дома, помогли матери втащить поклажу, и собачонка незаметно меж их ногами протиснулась в дом. С того дня и стала она полноправным членом большой нашей семьи. Наутро отец пропилил дыру в нижней доске скрипучего, некрашенного крыльца - на четыре ступеньки крылечко, с перильцами, - пространство под крыльцом соединялось с подполом дома, и Жучке на подстилке из старого тряпья было там и уютно, и не холодно. Жучка скоро перезнакомилась со всеми членами семьи, охотно играла с мальчиками, отзывалась на свою кличку, одно в ней было отмечено особое качество - еду какую-никакую она принимала лишь от матери, если кто-то из мальчишек и бросал ей лакомую косточку - понюхает, но не возьмет, пока мать не прикажет: "Возьми, Жучка!" Ко всем из семьи собачка относилась ровно, но хозяйкой своей считала только мать, и делала она это демонстративно, подчеркнуто, чтобы все о том знали. Все нехитрые команды и дрессировку Жучка воспринимала и заучивала с одного раза, и запоминала их накрепко. Собачка росла и становилась матерой собакой: грудь расширилась, лапы окрепли, стал заметнее и рельефнее выступать загривок, прежними оставались лишь густая белая шерсть, торчащие острые уши и хвост-завиток. Меж тем менялся и характер Жучки: она стала осознавать себя стражем дома, постороннему человеку войти в дом было невозможно, при виде чужого человека, подходящего к калитке, она становилась злобной до невменяемости, порой не обращала внимания на увещевания отца или мальчишек, лишь одного даже негромкого окрика матери хватало ей, чтобы тут же стать спокойной и даже доброжелательной, но внимания и бдительности Жучка не теряла. Достаточно было одного неосторожно-резкого движения чужака, и это могло тому дорого стоить. Однажды Жучка в ответ на резкое и, как ей показалось, угрожающее для матери движение рукой незнакомого ей (Жучке) мужика, метра за два молниеносно прыгнула и вцепилась тому зубами в кисть руки, оторвать собаку от жертвы стоило большого труда. Зная о таких собачьих способностях, не только посторонние, но и иные члены семьи рядом с матерью вели себя осторожно, не делая резких движений, и даже говорили тише, с опаской поглядывая на присутствующую здесь Жучку. Весной Анна Андреевна стала брать собаку с собой на дежурства - обходы и проверку железнодорожного полотна. Вот где Жучка почувствовала настоящую жизнь! Все ее здесь влекло к себе: и окружающий лес с его манящими запахами, и простор, и свобода. Жучка то и дело сновала от матери по обочине вниз к кустам и деревьям начинающегося леса и вновь стремглав летела к хозяйке. Лес пугал и манил ее, она сторожко вскидывала морду и вглядывалась в чащу навстречу массе звуков и неясных ей шорохов, жадно внюхивалась в пьянящие лесные ароматы. Лес только пробуждался от холодной зимы, шумел голыми еще кронами деревьев в ожидании грядущего тепла и новой жизни. Анна Андреевна сдерживала радостное возбуждение собаки и, похлопывая ладонью по ноге, призывала Жучку степенно трусить рядом с хозяйкой. Многое из этой трогательной дружбы матери с Жучкой мне известно лишь из рассказов матери или братьев; я появился на свет, когда Жучка была уже далеко как взрослой собакой. Что находила в этой дружбе моя мама? - теплый преданный кусок живой лохматой плоти? - только ли? Быть может, она находила в общении с преданной ей, беспрекословно подчиняющейся собакой то, что она не находила и найти не могла в семье и в общении с другими, посторонними людьми? В короткие минуты отдыха, присев где-нибудь на обочине, она жалобно, с причитаниями и слезами, выговаривалась Жучке о беспросветной, полной тихого ужаса жизни, о далеком и сиротском детстве, о недобром муже... А кому еще, посудите, смогла бы она, мама моя, пожаловаться? - детям, еще мало смыслившим в этом тусклом существовании? - матери-старухе? Да бабка по слепоте своей и простоте вятской, природной, могла бы и ляпнуть нечто с недоума, не углядев присутствия отца, а тогда - прямо беда: скандал с побоями! А Жучка - что? - посмотрит на мать своими жалостливыми, преданными и будто все понимающими глазами, выслушает молча, поскулит иной раз тихохонько и тоскливо да и положит морду свою хозяйке на колени. Нет, Жучка мать никому не предаст. А я вот и не помню, к примеру, Жучкиных щенят, но они, конечно же, у нее были. Мать мне рассказывала, что щенков ее от всех пометов нещадно топили, но тоску и боль по утраченным щенкам Жучка испытывала лишь однажды, в первый раз, тогда она тосковала и, как мне говорили, даже всхлипывала и по-своему, по-собачьи, плакала по погибшим по вине людей детям. Но затем она замкнулась, и всякий раз, когда отец забирал весь помет из 3-4 и более щенят, равнодушно за сим наблюдала и тут же забывала о щенках - так надо, стало быть, хозяевам. Меня, мальчишку, поражали рассказы о Жучке, она и сейчас, много лет спустя, для меня - легенда и чудесная сказка, но и драма из детства...
У Жучки с рождения был замечательный хвост, но я помню ее с хвостом-обрубком, как у зайца. Жучка по молодости и неопытности иной раз убегала от матери с железной дороги в лес, но однажды поезд разделил мать, стоящую по одну сторону пути, и собаку, оставшуюся по другую сторону. Опытная собака подождала бы, пока поезд пройдет - да и всех дел, но Жучка страшно разволновалась и попыталась проскочить под вагонами не очень быстро идущего поезда, она успела проскочить, но хвост отрезало колесами железнодорожного вагона. Так и осталась Жучка без хвоста. А вот случай, которому я был свидетель, приключившийся в тот год, когда Жучка была уж на близком исходе собачьей своей жизни... Сенокосные места нам выделяли за пару километров от нашей казармы, по ходу железной дороги, по обе ее стороны, по пятьсот погонных метров с той и с другой стороны мы и выкашивали, траву на сено для коровенки заготавливали. А по одной стороне болотина была, в которой и в сухой сезон вода стояла, по закраинам ее, на некрутом изгорке, изобилие было крупной сочной земляники, но меня, пацаненка, старшие братья как-то из озорства, а мне - в обиду, чтоб не мешался под ногами, усадили на высоконькую толстую ветку черемухи - ягод всяких в то лето было очень уж много. Сиди, говорят, черемуху объедай. Вот я сидел, сверху вниз на братьев поглядывал, занудно скулил от обиды, как заметил громадную гадюку под ногами одного из братьев. Змея уж и голову подняла, изготовившись ухватиться ядовитым зубом в мягкую человечью плоть. Как собака успела змею разглядеть? За пару метров взлетела в прыжке и вцепилась зубами в змеиное тело, но неумело - собаки не специалисты на змей охотиться. Да этого и не надо было, отбросила Жучка змею подальше, а там ее уж братья и добили прутьями. Я помню свой испуг от одного вида змеи - крик так в горле и замер, после того случая я даже заикался какое-то время - страху-то натерпелся.
Но уж совсем необычную историю поведала мне мама еще в детстве. И нужно было видеть ее лицо, она и тогда, много времени спустя после той истории, не могла говорить спокойно, не волнуясь... В ту зиму стояли большие морозы, Анна Андреевна с рабочей сумкой и инструментами вышла на обход железнодорожного пути в свое ночное дежурство. Зимой рано темнеет, и без Жучки идти среди леса было бы жутковато. На обратном уже пути, не доходя до поселка километра три, собака почуяла что-то необычное. Она приостановилась и настороженно вглядывалась в мрачную стену леса. Лишь убывающая луна слабо освещала его сквозь измороженный, колкий воздух, и нерезкие тени от близко подступающих деревьев отбрасывались в сторону железной дороги и блуждали по обочине. Жучка приглушенно зарычала и рванулась в сторону внезапно всколыхнувшихся мохнатых приснеженных еловых лап над самыми сугробами у ближайших деревьев. Волки!! Мать оцепенела от испуга, а Жучка же смело рванулась к ним. Сколько их было - волков? Анна Андреевна и не думала их считать - до того ли было? Спустя минуты скованности и ужаса, она дико закричала, стала размахивать керосиновым фонарем. Но страх за себя и свое бессилие перед дикими животными заставили ее поспешить прочь. А Жучка и волки слились в единый рычащий и воющий клубок. Не помня себя, мать добежала до своей рабочей будки уже в поселке и лишь там, сидя на скамье, пришла в себя. На следующий день, едва рассвело, Анна Андреевна с отцом и другими рабочими пришла на место битвы собаки и волков. Жучки нигде рядом не было, мать звала ее, но тщетно. На месте драки животных снег был разворошен, с пятнами крови и клоками серой и белой шерсти, а от места схватки в лес тянулся кровавый след, и снег был по следу примят. Люди прошли по лесу недолго, но сугробы глубоки, да и страшновато было. Так все и ушли. Мать шла домой и молча украдкой смахивала слезы, ей было до смерти жалко собаку, себя, свет дневной был не мил. Днем ли, в домашних хлопотах, или ночью, свободной от дежурства, мама не забывала изредка выбегать из избы и выглядывать во двор: а не появилась ли собака? На третьи сутки ребята играли во дворе и у хлева в копне сена нашли Жучку. Она была вся перемазана кровью, брюхо у нее было разворочено, и из краев раны видны были кишки. Изодранная шерсть на собаке заледенела. Ребята ласково звали ее, а Жучка слегка и как-то очень уж устало приоткрыла глаза, не заскулила, лишь задрожала мелко-мелко. Но она была жива! Недели две собака была между жизнью и смертью, выхаживали ее всей семьей, даже говорили шепотом, когда проходили мимо Жучки, лежащей в комнате у теплой печки. Рану на ее брюхе мать прихватила суровыми нитками и стянула ее края, а затем, промыв рану марганцовкой, перевязала ее чистой тряпкой. "Моцё-ой бы ей тепленькой на брюховицю-то!" - суетилась тут же и бабка. Что сталось с волками, никто, понятно, не знал, а Жучка разве расскажет? Но одно то, что волки оставили собаку жить, а не растерзали ее, говорит о многом. В глазах семьи, да что там семьи - всех соседей, Жучка выглядела настоящим героем. Раны у нее затянулись, и потихоньку она стала вставать, а затем и выходить на волю. Поправилась собака и вновь вышла с матерью на службу.
Жизнь не может быть вечной, к Жучке судьба была благосклонна в одном: она умерла от старости. Но вот как это было... Закончилась эра паровозов, железную дорогу электрифицировали - изуродовали ближайший к дороге лес, выкорчевав старые, много чего помнящие деревья, да так выкорчевали, что на много метров в стороны и грибы не росли. Да чего там лес вспоминать, если пришел прогресс! С дальнего от поселка полустанка и рабочих из казарм отселили - не стало в них надобности. Осталась на полустанке в одной из казарм лишь старая тетка Анфиса, которая всю жизнь свою проработала на железной дороге, теперь она ждала, как ей подыщут подходящее жилье среди людей в поселке, а пока жила она среди леса совсем одна. Вот и попросила она мою мать удружить ей: "Отдай мне на время свою Жучку, нам с ней вдвоем и повеселее будет, да и мне не будет так страшно". Матери и Жучку жалко, да и Анфису. Но привела она к Анфисе собаку - а Жучка старая была уже собака - и приказала ей: "Служи, Жучка, сторожи дом", - и стала Жучка служить. Недели две всего она и прожила у той тетки, все ждала свою хозяйку, нет-нет да и глянет в ту сторону, где дом. И дойти бы можно - дорога ей куда как хорошо известная смолоду, но сказано ей... Две недели так собака служила, но не ела ничего, все ждала. Только, видать, почуяла близкую смерть и тогда с трудом вскарабкалась по обочине на бровку, что шла рядом с рельсами, и медленно поплелась прочь от полустанка к родному ей дому. Когда слабость уж совсем сковывала ее, тогда она останавливалась, переводила дух и вновь тяжело шла. Вот уж вдалеке и дома ближние видать, а домишко ее родной - с самого краю, у водонапорной башни из белого силикатного кирпича, но силы оставляли ее, изо рта пошла пена, ее всю скорчило судорогами, она скатилась с бровки и насыпи вниз, из последних сил стала карабкаться вновь и вновь на откос и опять скатывалась, но сил на это у нее уже не доставало. И тогда Жучка, с перерывами на отдых, поползла рядом с насыпью, понизу откоса, а перерывы на отдых были все длиннее и длиннее, глаза ей застилал туман. Но Жучка совершила этот последний в своей собачьей жизни подвиг: она доползла уже к утру к так хорошо знакомому ей старенькому скрипучему крылечку (на четыре ступеньки крылечко, с перильцами), слегка поскулила, но никто этого едва слышного поскуливания не услышал, тогда она положила свою голову на нижнюю приступку крыльца и так умерла. А поутру мать вышла из дому и увидела Жучку уже мертвой. Собака так и лежала, положив голову на нижнюю ступеньку, с открытыми остекленевшими глазами. И что-то невысказанное было в этих собачьих глазах: то ли последнее "прости" за невыполненное поручение, то ли укор хозяйке за предательство.
Прошло много лет... Старая бабка Наталья Семеновна и отец умерли, на отце сказались фронтовые раны, мать на старости уехала жить к дочери на Кубань, детей жизнь разбросала по разным уголкам страны. В доме том жили другие люди. И как-то один, едва знакомый человек из родного поселка, встреченный мною где-то случайно, сообщил мне, что в один год яблоня, что росла с незапамятных времен, матерью посаженная, под окнами нашего дома, и никогда не цветшая, вдруг буйно зацвела весной, а осенью обсыпала крупными багровыми плодами; в тот же год береза в углу огорода посохла. И в тот же самый год бывший дом наш сгорел...
Из многих людей, что видел и встречал я в жизни, иных я едва помню, иных не помню вовсе и не силюсь вспоминать, а вот собака Жучка из детства накрепко осталась в моей памяти.