Тандыр, с точки зрения русского человека, представляет собой печь, вывернутую наизнанку. То есть в центре установлен объемистый глубокий чугунный котел с крышкой, вокруг него разведен костер, который, в свою очередь, окружен по периметру круглой кирпичной стенкой с отверстиями для топки. Стенка имеет такую же высоту, как и котел (чуть больше метра), и ее верхняя кромка соединяется с верхней кромкой котла глиняным перекрытием со щелями для прохода дыма. По своей эстетической идее такая вывернутая печка сродни зданию Центра Помпиду во французской столице или ракетному двигателю с циклической камерой сгорания.
Наивное сооружение строится под открытым небом и служит для массового приготовления лавашей или самсы -- небольших кругленьких пирожков с мясом и луком, которые прилепляются в котел со внутренней стороны и достигают готовности за десять-пятнадцать минут.
Тандыр требует неослабевающей активности обслуживающего персонала и вряд ли способен привести в восторг европейских домохозяек, развращенных кухонным оборудованием "Сименс" и "Ровента". В тандыр нужно то кизяка подбросить, то огонь подправить, то прилепить несколько новых рядов самсы, похожей на медицинские банки на спине легочного больного, то извлечь самсу уже готовую, обжигающе-горячую. Со всеми этими делами, однако, не торопясь справляется уважаемый представитель коренной национальности, насквозь прожженный азиатским солнцем и прокопченный вонючим кизячным дымом. Ловко уворачиваясь от дымных струй, он попеременно виртуозно манипулирует то кочергой для регулирования горения, то особым сачком-совочком с длинной ручкой для извлечения готовой самсы из тандыра.
Утомительный беспощадный зной -- основное свойство окружающего. Его можно пощупать, увидеть и даже попробовать на язык. Но даже на среди этого зноя тандыр выделяется как источник особенно яростного, нестерпимого жара. В дрожащем мареве раскаленного воздуха контуры тандыра прихотливо ломаются и вибрируют, а черты лица уважаемого коренной национальности меняются до неузнаваемости как в спецэффектах чуждых нам заокеанских кинофильмов. В те моменты, когда уважаемый приоткрывает крышку тандыра, новый поток обжигающего воздуха устремляется в атмосферу, растворяя в себе лицо уважаемого до неопределенности беспокойного пятна. Ощущение некоторой нереальности картинки усиливается старой телогрейкой с торчащими клочьями ваты, которая надета на уважаемом поверх засаленного халата и старательно застегнута на обе сохранившиеся пуговицы.
Я сижу в десяти метрах от тандыра в спасительной тени абрикосовых деревьев, к которым приткнулись наши измученные звери. Непрерывно обливаясь надоедливым потом, я ленивой ехидной размышляю о том, когда же наконец придет на эту землю настоящий теплый сезон и уважаемый сможет разоблачиться и избавиться от клочковатой телогрейки, помогающей ему переносить некстати наступившие холода. Плюс сорок Цельсия.
Рот у меня забит самсой.
Рядом старательно чавкает Папашка. В правой руке Папашка одновременно держит две самсы -- одну нетронутую, а вторую надкусанную. Из надкусанной безвольно свисают наружу буро-зеленые пряди какой-то вареной травы, призванной улучшить вкус и увеличить объем продукта. Левой рукой Папашка периодически утирает пот со лба. Папашка пережевывает и проглатывает куски самсы с противоестественной быстротой, однако молниеносный полет его разума опережает даже стремительное движение челюстей, и мыслями своими он уже всецело погружен в проблему неизбежной послеобеденной жажды.
-- А может, по арбузику? Изуми-ительно ведь, изуми-ительно ведь было бы!.. -- Папашка беспокойно оглядывает противоположную сторону иссохшей пыльной земляной площадки, которая, судя по всему является финансовым, хозяйственным и культурным центром кишлака. На той стороне площадки лежит куча безалаберно наваленных дынь и арбузов, которыми заведует неподвижно сидящий седобородый дедушка.
Папашкино "изуми-ительно" неспешно тает в знойном воздухе, не в силах изменить окружающий пейзаж ни в малейшей степени. Впрочем, энтузиаст не сдается:
-- Изумительно, Диман, а?! -- давясь очередным куском, он обращается за поддержкой к ДВ.
ДВ занят приобретением новой порции обжигающе-горячей самсы. Он стоит возле уважаемого повелителя тандыра в позе безразличного ожидания, время от времени уныло заглядывает в тандыр, и каждый раз отворачивается с выражением страдания на лице, не в силах переносить тепловую радиацию.
-- Диман, по арбузику!! -- голос Папашки приобретает истерические интонации.
ДВ, наконец, отвлекается от тандыра и некоторой время задумчиво смотрит сквозь Папашку. Непосильный груз раздумий отражается в его взгляде. Папашка катализирует процесс принятия решения еще раз:
-- По арбузику, а?!
Даже уважаемый, оказавшийся под защитой тандыра в десяти метрах от эпицентра эмоционального напора, не выдерживает. Ненадолго отчетливо проступая сквозь дрожащее марево, он весело скалится и показывает ДВ на противоположную сторону площади:
-- Во! Во! Арбуз -- чмок! -- он зажмуривается в гримасе сладкого наслаждения.
-- Давай. Скажи вон тому дебилу, чтобы сгонял. -- ДВ неопределенно махает рукой в мою сторону.
"Тот дебил" это похоже, я. Привлечь Папашку на сторону справедливости.
-- Папаш, он совсем перегрелся.
Папашка одобрительно кивает головой и судорожно глотает очередной кусок, освобождаясь для произнесения новой реплики.
-- Диман, снимаю тебя с пробега к чертовой матери.
-- Ага... Снимать будешь сам знаешь что...
Папашка, примериваясь к откусыванию куска от последней оставшейся самсы, одаривает меня максимально теплым и дружелюбным взглядом, молниеносно создавая между нами атмосферу сообщности и сопричастности.
-- Тём! -- обращается он ко мне тоном надежного заговорщика. Взглядом и голосом дает понять, что именно меня он считает единственным верным товарищем, которому тупой и ограниченный ДВ и в подметки не годится. Пра-авильно, самый простой способ расположить к себе человека -- это совместная гадость против кого-то третьего. Корысть и лень неопытный наблюдатель распознает не сразу. Чувствуется, Папашке сильно неохота тащиться за арбузом.
Посмотрим на него со снисходительным пониманием.
Папашка расплывается в виноватой ухмылке, явно довольный моей понятливостью. Изо рта вываливаются мясные и луковые крошки, некоторые из которых он умудряется ловко поймать на лету. Уместно будет укорить:
-- О-оччень красиво...
-- Да, Тём... -- не обращая внимания на замечание по поводу этикета, он утвердительно кивает головой в ответ на мою догадку про арбуз, -- может, правда? Блин, а то я весь в этой самсе... А? Сходишь?
Заискивая заглядывает в глаза и демонстрирует пальцы, блестящие от бараньего жира. Молниеносно вспомнить, кто ходил за арбузом в прошлый раз... Результаты неутешительные. Похоже, что в прошлый раз ходил как раз сам Папашка. Имеет моральное право претендовать на отдых. А ДВ, волк, опять отсиживается за спинами лидеров...
Попробуем придать физиономии скептически-снисходительное выражение. Партнер должен осознать, насколько трудно выполнить его просьбу.
-- Он постарается, -- цитирую фильм про Мухтара, и делаю попытку приподняться на ноги.
Напоследок укусить ДВ:
-- Диман! На твою долю арбуза брать?
-- А? -- звук вырывается из знойного марева.
-- На! Арбуза брать тебе?
-- Бери, бери конечно...
"Девяносто!" -- как только я встал, обе ноги сдержанным стоном напомнили, что сегодня мы уже проехали девяносто километров. Ну девяносто -- это не сто девяносто, могли бы и потерпеть. В полнейшей расслабленности, едва не заваливаясь назад, делаю несколько пробных шагов деревянными ногами и выхожу из пределов спасительной тени, глядя вниз. Выбеленная жарой земля бьет в глаза отраженным солнечным светом, и лишь несколько секунд спустя я начинаю различать, где площадь покрыта сохранившимися заплатами выгоревшего асфальта, где она занесена мелкими барханчиками тонкой серой пыли, а где проступают твердокаменные островки высохшей земли со следами ослиных копыт, отпечатавшимися три месяца назад во время последнего в этих местах дождя. Иду вразвалку, стараясь поменьше сгибать ноги в коленях и почти не отрывать подошву от земли. Неудивительно, что невыразимо ленивый, беззаботный и умиротворяющий стиль регги родился именно на жаркой земле Ямайки... Мысленно прокладываю себе курс через площадь в обход барханчиков, придерживаясь полос твердой земли. После часов, проведенных в велосипедном седле, перемещение пешком кажется убийственно медленным, и даже сделав несколько старательных шагов, я все еще слышу за спиной Папашкино чавканье. Столько же движений педалями унесли бы меня далеко за пределы площади.
Еще несколько шагов -- и я вдруг начинаю ощущать свое одиночество и единственность посреди этой раскаленной ровной безлюдной площадки. Лишь палящее солнце сверху и небольшое пятно дружественной тени под ногами составляют мне компанию, все остальное отодвигается вдаль. Мумифицированный арбузный дедушка, кажется, ничуть не приблизился. Если рассматривать его как цель моего беспримерного перехода, то остается только ужасаться тщетности собственных усилий. Я не дойду до него никогда. Впрочем, отложим дедушку куда-нибудь в будущую жизнь, обратимся в буддизм и попытаемся полностью слиться с моментом. Каждый миг самодостаточен, в том числе и вот этот. Прямо вот этот. Вот сейчас. И только суетность не позволяет мне раствориться в текущем настоящем до полного прояснения рассудка. Предстоящий арбуз отодвинут в неопределенное будущее, Папашка вместе с самсой и чавканьем -- в полузабытое, утратившее реальность прошлое. Щурясь еще больше, оглядываюсь, чтобы достигнуть точного соответствия с окружающим. Солнце на раскаленном небе... Дрожащая горячая аура вокруг тандыра, его уважаемого оператора и унылого ДВ... Шелест пыльных абрикосовых листьев... Тяжелая полосатая выпуклость арбузов... Взгляд обременен неустранимым сверкающим пятном посередине -- остаточной инерцией сетчатки глаз после увиденного солнца. Черные очки надеть надо было... А с другой стороны, не стоит разговаривать с почтенным дедушкой, надев черные очки. Какой-то в этом оттенок превосходства и неуважения. Без очков прямой каонтакт установится легче. Но пока на дедушку даже смотреть не стоит, ни в очках, ни без. Предстоящая торговля за арбуз диктует свои правила, дедушка не должен чувствовать моего пристального интереса к полупрозрачному сочному сахарному розовому...
Площадь постепенно подходит к концу, и после еще нескольких отвлекающих взглядов по сторонам уместно обратить наше внимание на арбузного дедушку. Дедушка представляет собою иллюстрацию "Ходжа Насреддин в старости". Серо-синий стеганый халат с засаленными полами подпоясан куском грязной материи непередаваемого цвета, голова повязана такой же скрученной тряпкой. Ничто не шевелится в его фигуре, мимика лица отсутствует, и даже полуприкрытые тяжелыми веками глаза неподвижны. Запыленные морщины образуют окаменевшую сетку на лице черно-коричневого цвета, грубые натруженные руки с навечно въевшейся грязью устало сложены на коленях, легонько развевается на ветру живописная седая борода.
Поразим аборигена полиглотством:
-- Салям, ата ! Почем арбузик? -- я наклоняюсь и легонько похлопываю по полосатому боку.
"Девяносто!", напомнили ноги при наклоне.
Дедушка с неожиданным проворством вскакивает и протягивает мне руку. Рисунок сетки морщин у него на лице быстро меняется, переходя в приветливую улыбку. Торчат оставшиеся зубы. Удивительное превращение для дедушки, не пошевелившегося, кажется, ни разу за те полчаса, пока мы сидели и пожирали самсу на противоположной стороне площади.. Ящерица может провести полдня, застыв в неподвижной позе, а потом в неуловимое мгновение вскочить и стремглав броситься за добычей.
-- Салям. -- Я со средней силой пожимаю жесткую пыльную руку. Дедушка выжидающе смотрит на меня, как кажется, с оттенком подобострастия.
А может, дедушка глухой?
-- Арбуз почем? -- еще раз выразительно похлопываю.
Дедушка улыбается еще более радушно и, как мне кажется, несколько растерянно. Произносит несколько незнакомых гортанных слов и вопросительно поддергивает подбородком. Ну, понятно... Дедушке, видать, не довелось послужить в Красной Армии -- главной и единственной языковой школе для мужчин коренной национальности... Видать, уклонился... Или басмачил во имя Аллаха. О пользе всеобщей воинской обязанности...
Дедушка повторяет те же гортанные слова, вглядывается в мое лицо, и после некоторой паузы сдержанно обозначает руками свое отчаяние.
Н-да, сейчас знание тюркских числительных не повредило бы...
Дедушка, убедившись в смехотворном уровне моих языковых познаний, пытается перейти на язык жестов. Недолго подумав, он с трудом сжимает руку в высохший коричневый кулак и показывает его мне, а потом еще раз показывает мне тот же кулак и делает движение другой рукой, будто бы пытаясь рассечь кулак пополам. Вопросительно смотрит на меня. Три желто-коричневых зуба. Ну и что я должен понять в этой знаковой системе? Сохранилась она здесь со времен завоевателя Тимура или изобретена дедушкой секунду назад? Может, он предлагает разрезать арбуз пополам? Абсурд... Вырезать кусочек на пробу? Вряд ли, это ведь не азербайджанец на московском рынке, а вполне достойный узбек. Ему и в голову не приходит, что можно продавать недозрелые арбузы.
Врожденная догадливость, помноженная на высшее техническое, безвольно признала свое поражение. Несколько секунд я хмурю брови и изображаю работу мысли, а потом имитирую отчаяние и растерянность, подчеркнуто недоуменно пожимая плечами.
-- Не понимаю, ата....
Откуда-то появляются два тощих загорелых бритоголовых пацана лет восьми, и останавливаются в двух метрах от меня, тупо уставившись на большого белого человека. Показывают пальцем и непрерывно скалятся. На переводчиков никак не тянут.
Я пытаюсь взять инициативу в свои руки. Лезу в сумку на животе и, порывшись, достаю потными руками скомканную пятирублевую бумажку. Цена явно недостаточная. Борюсь с тяжестью в душе по поводу собственной наглости и затем демонстрирую бумажку дедушке. Какова реакция на такую наглость?
Дедушка несколько секунд разглядывает бумажку, затем наконец определяет ее денежное достоинство и делает шаг назад. Выражение лица -- "Свят, свят, помилуй мя и сбереги". Потом укоризненно качает головой, и рисунок коричневых морщин снова меняется на выражение детской хитрости. Вздохнув, дедушка с кряхтением садится на землю, и, испытующе взглянув на меня снизу вверх, делает в придорожной пыли три отпечатка своей растопыренной пятерни.
Ага! Дедушка хочет пятнадцать!
-- Пятнадцать?!
-- Ага...Питнасс...
Ну, дедушка загну-у-ул. Нет таких цен. Странно, но здесь, под палящим солнцем мне удается с легкостью переходить в то эмоциональное состояние, которое позволяет участвовать в ритуале рыночной торговли и даже добиваться на этом поприще успехов. По крайней мере, Папашка искренне считает, что именно у меня контакты с аборигенами получаются лучше всего. А может, лукавит Папашка, тонкий ловец душ человеческих... Сыграть азербайджанца, напустить на себя маску базарной жадности, сродни вхождению шамана в транс. Деланное возмущение:
-- Да ты что, ата! Мы от самого Ташкента едем, и все нас бесплатно арбузами угощают! Постыдись Аллаха! -- на самом деле мы едем от Фрунзе, но вероятность того, что дедушка когда-то в жизни слышал о существовании города Ташкент, выше, чем насчет Фрунзе. Демонстрирую дедушке ироническую ухмылку. Потом сажусь на корточки напротив дедушки -- "Девяносто!" -- и оставляю в пыли отпечаток пятерни и еще отпечаток трех пальцев. Восемь. Консенсус будет достигнут на десяти.
Вспоминается О'Генри. "Я давал 10 долларов, он просил 300. Мы сторговались на двадцати пяти..."
Дедушка с искренним сожалением разглядывает белого человека, сидящего на корточках. Белый человек не научился садиться на землю по-турецки, нелегко придется ему в жизни.... Поразмыслив, дедушка стирает в пыли три пальца из своих пятнадцати.
Два юных дегенерата с неослабевающим интересом следят за нашими манипуляциями.
-- Ну, ата, значит, десять! Десять?! -- я показываю дедушке две пятерни.
Дедушка после некоторого раздумья кивает головой, стирает в пыли еще два пальца и снова улыбается. Высокие договаривающиеся стороны достигли полного взаимопонимания по всем обсуждавшимся вопросам.
Теперь встать. "Девяносто!". Охххх...
Протягиваю дедушке две бумажки. Их траектория внимательно отслеживается пытливыми глазами юных дегенератов. Дедушка прячет бумажки куда-то в складки халата, и широким жестом предлагает выбрать любой арбуз. Без раздумий беру первый попавшийся, здесь можно быть уверенным абсолютно в каждом.
-- Рахмат, ата.
-- Кош килниздер...
Поворачиваюсь и оглядываю выжженную площадь еще раз. С противоположной стороны приветливо машет рукой Папашка, весьма довольный результатами моей миссии. Показываю ему арбуз, жестом предлагая помочь донести. Папашка изображает полнейшее непонимание, недоумение и неспособность. Затем прикладывает руку к уху, якобы пытаясь расслышать мой угасающий призыв. "Перестань идиотничать!" -- я хочу крикнуть это ему погромче, но кажется неуместным нарушать криком умиротворенный расплавленный зной. Вместо этого укоризненно качаю головой, перехватываю арбуз поудобнее. Мягкая податливая пыль под ногами.
Оборачиваюсь, нарушая динамическую инерцию арбуза. Дедушка, приятно ухмыляясь, протягивает мне еще одного тяжелого зелено-полосатого собрата, сравнимого по размерам с только что купленным. Куда нам второй?
-- Не, ата, не надо! Мне один! -- я похлопываю ладонью по своей ноше, ощущая прохладную гладкость.
-- Эгей! -- дедушка запальчиво машет рукой.
-- Не, не!
Дедушка смеется еще сильнее, и произносит фразу на родном наречии, обращаясь к двум юным дебилам, застывшим с открытыми ртами. Детишки начинают хохотать сильнее прежнего, потом наперегонки услужливо бросаются к дедушке и выхватывают у него тонкими загорелыми ручонками второй арбуз. Не очень понимаю... Неужели?
Детишки, тем временем, напрягаясь и сопя, объединенными усилиями тащат арбуз в мою сторону. Четыре грязные руки, переплетаясь вокруг арбуза, не дают ему упасть и расколоться. Четвероногое двухголовое с арбузом старательно приближается, болезненно тянутся детские сухожилия. Две цепочки маленьких следов в пыли -- одна босая, а вторая в сандалиях. Не в силах поверить в этот аттракцион необычайной щедрости, я еще раз вопросительно смотрю на дедушку.
-- Это мне? -- для убедительности показываю на себе.
-- Га! Га! -- дедушка энергично кивает, не прекращая смеяться. Белая борода ходит вверх-вниз.
Дети разглядывают меня снизу вверх, потом более смелый решается поговорить с белым человеком:
-- На! Тебе!
Не будет зазорным поблагодарить и детей, дотащивших эту тяжесть. Заодно послушают живого носителя языка межнационального общения.
-- Спасибо, ребята! Спасибо!
Теперь поразить подрастающее поколение физической мощью белого человека. Стараясь не изменяться в лице и демонстрировать легкость движений, плавно обхватываю принесенный арбуз свободной рукой и поднимаю его к груди. Освободившись от груза, дети вновь обретают способность весело смеяться и наперегонки убегают под защиту дедушки. Черные жесткие стриженые затылки.
Изобразить максимально приятное выражение лица. Насколько это возможно с двумя арбузами в руках, вежливо кланяюсь дедушке. Еще раз:
-- Рахмат, ата!
Дедушка успокаивает движениями ладоней. Вроде "Кушай на здоровье!". Дети продолжают привычно скалиться.
Тяжелые, заразы! Обратный путь через площадь представляется теперь грубым фактом реальности без малейшей возможности слинять в возвышенное. Поворачиваюсь, и -- о, браво! -- навстречу мне, пересекая площадь тяжелой трусцой, спешит на помощь Папашка. На бегу он успевает, радостно хохоча, жестами благодарить дедушку, выражением лица показывать мне свою готовность принять половину моей ноши и призывает меня разделить с ним восхищение щедростью восточного человека.
Подскакивает :
-- Давай! -- аккуратно принимает арбуз, умиленно прижимает его к груди. -- Ну дедушка молодчик!.. Спасибо!!... Тём, я ж говорил, за арбузами надо только тебя посылать...
-- Учите языки...
Дедушка вновь неподвижно застыл, сидя в тени абрикосовых деревьев над зелено-полосатой горкой арбузов. Неожиданно прерванный процесс мумификации постепенно входит в привычное русло. Детишки продолжают издалека с интересом рассматривать двоих белых людей.
Пыль над площадью плавает в сухом знойном воздухе. Дрожит в мареве уважаемый при тандыре. Ближайшая звезда нещадно палит в выгоревшем небе.