Аннотация: Описание путешествия на байдарке по Белому морю
Ниже следует текст, повествующий о попытке проплыть на байдарке от Архангельска вдоль Летнего берега Белого моря на запад и далее через Соловецкие острова до города Кемь. Это было в целом нудное и однообразное плавание, подробный рассказ о котором выглядел бы совсем уж скучно и неинтересно. Поэтому вместо описания как такового предлагаю вашему вниманию только отрывочные впечатления о некоторых эпизодах, заслуживающих упоминания.
У меня просьба к нетерпеливому читателю: если Вам окажется совсем невмоготу долго следовать вместе с нами по серым холодным волнам, бросьте это дело, но, пожалуйста, прочитайте главу Валяев. Это совершенно отдельный текст, и его главный герой по меньшей мере достоин того, чтобы Вы о нем знали.
Архангельск
Город Архангельск на местном наречии именуется АрхарА. Город этот особенный, вовсе не похожий на десяток областных центров средней России. Сохраняется в нем спокойное, неулыбчивое очарование, не изжитое десятлетиями большевистского правления. Нет, конечно, есть в нем и унылые районы стандартных коробок-новостроек, и безнадежные кварталы полусгнивших кривых деревянных бараков но зато исторический центр города, состоящий из отреставрированных рубленых домиков-теремков прошлого века, играет ажурной деревянной резьбой наличников и крылечек, радует глаз разнообразием бревенчатых форм и объемов. Яркая расцветка усиливает эти васнецовские и кустодиевские мотивы. Дополнительная особенность свежеструганные деревянные тротуары и характерные длинные скаты крыш, которые свисают почти на метр наружу стен и поддерживаются изящными резными укосинами, чтобы выдержать тяжесть зимнего снега. Деревянный мир, бревенчатое царство, традиционная архитектура Русского Севера.
Река Северная Двина в месте своего впадения в Белое море образует классическую дельту, с изобилием протоков и островов. Она не декоративное украшение города, как Москва-река в столице, а его органическая часть, стержень и ось. На катерах типа речных трамвайчиков, как на метро, люди ездят на работу и с работы, на рынок и в гости. Впрочем, у этого метро только одна линия, и называется она главный фарватер.
Однако самое главное в АрхарЕ, конечно же, грузовой морской порт, исходный пункт Северного Морского пути и вожделенное пристанище при возвращении из Ледовитого океана. Порт он везде. Там и сям вдоль русла Двины высятся портовые краны и корабельные мачты; причалы, пакгаузы и складские штабеля тянутся на многие километры. А одни только названия кораблей чего стОят Амгуема, Амдерма и так далее весь алфавит заполярной географии до Ямала включительно. Отзвуки ледяного скрежета и прнизывающего ветра чудятся в этих гулких железных бортах с облупившейся краской, в ржавых потеках по надстройкам, в истрепанной выцветшей материи на флагштоках, в заскорузлых промасленных бушлатах людей из того далекого и нескончаемого Заполярья, где природе незнакомы лето и хлорофилл, где каждый теплый луч на вес золота, и где человеку потеряться что снежинке во время вьюги.
Особое слово об Архангельском музее полярного мореплавания. Не самый большой по размерам, он приятно удивляет обилием разнобразных экспонатов. Внутренний интерьер выполнен в патриархальных поморских тонах, безупречно выдержан стиль и соблюдена эпоха. Экспонаты музея могут многое рассказать посетителю, особенно если в качестве экскурсовода его сопровождает шкипер-рулевой Вова, знаток истории мореплавания вообще и русского полярного в частности. Вот, например, Кинжал штурмана В.Альбанова, старенький тесак с зазубренными лезвиями. Однако при некотором воображении аж оторопь берет штурман Владимир ... Альбанов, покинув вместе с частью экипажа вмерзшую в лед шхуну Св. Анна под командованием Брусилова, преодолел сотни километров по плавучим льдам пешком и по открытой воде на самодельной байдаре, единственный остался в живых и чудом был спасен другим судном. Все эти месяцы был при нем кинжал, вот этот вот самый, который лежит сейчас под стеклом... А вон та ржавая профилированная поковка, кривая и гнутая ахтерштевень шхуны Св. великомученик Фока, с которой, после двух зимовок в районе Новой Земли, пытался достигнуть Полюса честолюбивый истерик Георгий Седов.
Выйдя из музея, мы новыми глазами оглядели и холодную ширь реки, и набережную, которая в 42-году была заставлена носилками с ранеными матросами геройского британского крейсера Джамайка, и весь этот приспособленный к студеному морю город, в храмах которого в разные годы служили молебен за упокой души Русанова и барона Толля, Брусилова и Седова, и тысяч других неизвестных замерзших, затертых льдами, умерших от голода и цинги.
Северодвинск - Ненокса
Город Северодвинск на расстоянии получасовой поездки на автобусе от Архангельска совсем другое измерение. До недавнего времени существовал исключительно в Зазеркальи ВПК, не будучи обозначен на географических картах. Ко времени нашего визита он уже приобрел статус открытого, однако человеческие привычки неистребимы, и при посадке в автобус Архангельск-Северодвинск многие пассажиры рефлекторно показывали контролеру вместе с билетом еще и паспорт с северодвинской пропиской, хотя ее уже никто не проверял.
Крупнейший на свете завод по строительству и ремонту атомных подводных лодок, численность рабочих до 70 тысяч человек. Весь город вынужденный придаток завода. Планировка приспособлена исключительно для того, чтобы маршировать в кирзовых сапогах. Ну, в лучшем случае, во флотских ботинках. Привокзальные кварталы ряды обшарпанных панельных пятиэтажек наихудшей породы, стоящие в вонючих лужах, кое-где аж поросших камышом. Говорят, на окраинах есть места и получше, но побывать там не довелось.
Из любой точки города отлично виден диких размеров главный корпус завода, расположенный на острове Ягры. Когда я в институте учился, мне говорили, что самое большое здание в мире по объему внутренних помещений это цех вертикальной сборки на космодроме Кейп Канаверал. Чушь! И в этом может убедиться любой посетитель Северодвинска, лишь мельком взглянув с любого расстояния на главный цех судостроительного завода. Очертания этого сооружения мы различали еще спустя два дня пути.
В 96 году завод дышал на ладан, народ ходил голодный и злой, лица кавказской национальности откровенно скучали на крошечном рынке. Рассказывали, что в радиусе нескольких километров от города были съедены все грибы и ягоды явление для Севера невероятное.
Еще западнее Северодвинска расположен полигон Нёнокса, предназначенный для испытаний разнообразных ракет морского базирования. Дважды в сутки туда ползает поезд из тепловоза и трех вагонов. Первые километры поезд идет еле-еле, делая остановки почти столь же частые, что и голубой экспресс московского метро. Потом пореже, пока, наконец, не добирается до небольшой деревни Солза. Далее КПП, колючая проволока, проверка документов и прочая шпионская муть. Не дожидаясь унижений, мы высадились в Солзе и пощупали, наконец, морской берег.
С моря дул холодный сырой ветер точно с северо-запада, делая наш выход практически невозможным. Серые суровые волны грохотали по песчаному пляжу, выбрасывая на берег бревна плавника и длинные запутанные бороды водорослей.
В ожидании погоды отправились на экскурсию по деревне Солза. Удивило то, что все встреченные обитатели деревни оказывались женщинами или детьми. Мужики на фронт ушли что ли?
Наконец, первого мужика мы встретили сидящим на ступенях магазина в ожидании прихода продавщицы. Видать, ждал он ее достаточно долго, потому что с подветренной стороны магазина успело скопиться устойчивое облако водочного перегара. Поговорили про природу, про погоду, потом про соседний ракетный полигон и систему его охраны.
Вы, ребят, поди, за Нёноксу пойдете? Так мористее берите. Там на полигоне у них часовые на вышках сидят, чурки. Прям на берегу. Запретная зона по морю от берега то ли полтора килОметра, то ли два... Как ближе подойдешь, так они могут и из пулемета по тебе. Устав караульный, или как яво там. Года два назад вроде случай был потопили мужичка-то нашего одного. А им что, чуркам-то? Они всё по уставу. За бдительное несение службы отпуск на родину...
Мы с Вовой крякнули и переглянулись.
Слышь, мужик, а что у вас в деревне одни бабы-то?
Дык ить эта... Мужики-то все на берегу сидят. Сига ждут. Говорят, к берегу сиг должен подойти.
А ты что же?
Дык ить они-то меня за водкой в магазин и послали. Я ж говорю: сига ждут. Сиг должен подойти.
Выражение сиг должен подойти нам очень полюбилось и оставалось рефреном в течение всего путешествия.
Изнывая от безделья, мы с Вовой вновь отправились на берег и попытались прогуляться вдоль прибоя в сторону полигона. Неожиданно в трехстах метрах впереди из прибрежного лесочка выскочили два маримана в черных бушлатах, и, прыгая по валунам обезьяньими скачками, заняли против нас оборону посреди пляжа. Один был с автоматом, второй с биноклем. И то и другое наставили в нашу сторону. Я тоже глянул на них в бинокль. Для полнейшей симметрии Вове не хватало автомата, и он удрученно пробормотал:
Ишь, зашхерились, чудовища... Пошли, Тёма, отсюда, ну их нах...
Остаток дня мы с Вовой провели, сидя на берегу в ожидании погоды и наблюдая, как два поморских ребенка мальчик и девочка лет девяти-десяти весело бегали по песку в одних трусиках и время от времени с удовольствием бултыхались в маленьком лиманчике, отделенном от моря узкой песчаной косой. Дети плескались, хохотали и фыркали. Мы с Вовой зябко кутались в свои штормовки и нахлобучивали капюшоны, защищаясь от холодного ветра.
На следующий день погода была признана удовлетворительной, и мы отплыли, на всякий случай обходя эту стратегическую Нёноксу морем на расстоянии километра три-четыре от берега, чтоб нас и из ДШК было не взять
Пертоминск
Через несколько дней однообразного плавания вдоль берега мы приблизились к Унской губе, обширному заливу Белого моря с узкой горловиной. Внутри залива, невдалеке от его горла расположен поселок Пертоминск. Название это почему-то вызывало у нас с Вовой отчетливую неприязнь. Вова выдвинул правдоподобную гипотезу, что название присвоено по фамилии какого-нибудь краснофлотца комиссара Пертомина, героически боровшегося за дело большевизма в Архангелогородской губернии. А после посещения казенно-военного города Северодвинск любые военно-комиссарские фамилии вызывали отвращение.
Подход к этому Пертоминску выдался тяжелый и беспросветный. Полдня мы угрюмо выгребали против волн, ветра и непрерывного холодного дождя. Это был, пожалуй, единственный день за все путешествие, когда мы гребли, будучи облаченными во все положенные одежды тельняшка, на нее свитер, не него штормовка, а поверх всего якобы непромокаемый плащ-балахон из прорезиненной ткани, пошитый в свое время заботливыми женскими руками. На самом деле брызги с лопастей весел летят куда угодно, злобными бодрящими струйками пробираются в рукава и за шиворот, как ни нахлобучивай капюшон, как ни затягивай воротник и запястья. Напарегонки с ними устремляются надоедливые дождевые капли. В конце концов, это донимает кого угодно, даже мертвого достанет. Можно, конечно, целый час уговаривать себя Какая тебе разница? Ну, льет и льет..., можно убеждать себя, что все эти потоки воды в сером тумане вовсе не мешают грести, и что совершенно необязательно видеть залитый солнечным светом берег для того, чтобы равномерно шлепать веслами по воде. Однако уговаривать себя два часа подряд уже сложнее, а через четыре часа таких уговоров озвереет кто угодно, сорвет с головы капюшон и выбросит весло в неласковое море, отчаянно матерясь. Да и постоянные волны в морду тоже настроения не улучшают. Галера совершенно теряет податливость и сговорчивость, становится тупой, ленивой и упрямой. Ты ее туда она обратно, ты, напрягаясь, баламутишь воду а она с безразличным сарказмом, откатывается с очередной волной обратно. Нет, все-таки эти античные отцы не так глупо придумали с Сизифом, не так глупо...
Последней каплей, переполнившей, стала длинная отмель на входе в Унскую губу. Отмель выдавалась в море чуть ли не на километр, и обогнуть ее казалось совершенно невозможным. Волны открытого моря неистовствовали на ее оконечности, наглухо закрывая нам все возможные курсы.
Мы вылезли посреди отмели и потащились к берегу пешком по мелководью. Лодка, как ленивое и своенравное животное, тащилась за нами, ведомая за швартовый шкерт. Она кривлялась и вихлялась на бессильно шипящих бурунах, в которые выродились на мелководье взрослые солидные волны. Сверху продолжал сыпать дождь, волны заливались в сапоги, все мокрое насквозь, холодное и противное. Шкипер-рулевой, однако, даже в этой обстановке не потерял бодрости духа и принялся прямо на ходу собирать мидий, гнездившихся на косматых камнях, разбросанных по отмели. Пока мы добрели до берега, образовался целый котелок ракушек, вымазанных в песке и иле.
Берег, впрочем, встретил нас тоже неласково. Как выяснилось, каждая травинка, каждый листик прибрежных кустов служил крышей от дождя для целого семейства пертоминских комаров. При малейшем уменьшении ветра или дождя семьи эти с поразительным проворством выходили на охоту. Безжалостные насекомые.
Мы с Вовой спрятались в палатку с твердым намерением вычеркнуть этот день из своей жизни. Как выяснилось преждевременно. К вечеру дождь кончился, и после сушки у костра мы предприняли пешеходную экскурсию в Пертоминск, расположенный в трех километрах от берега, на внутренней стороне Унской губы. Из разговоров с местным населением выяснилось, что никакого комиссара Пертомина никогда не было в помине, а название дано по имени расшивы Пертомина, одного из двух судов, на которых триста лет назад Петр Первый обходил Онежский полуостров. Возле горла Унской губы расшивы попали в шторм, одну из них выбросило на берег и разбило волнами. В память о чудесном спасении Петра в глубине Унской губы впоследствии был поставлен монастырь, развалины которого сохранились до сих пор.
Слушая эту историю, шкипер-рулевой Вова исполнился такого изумления и благоговения, что нижняя челюсть его отвисла и оставалась в этом положении и после окончания рассказа.
Ты, милой, рот-то зокрой! подсказала ему сердобольная местная бабушка, А то ить комар-то золетит! Комар-то у нас тут ужас какой злой! От порошлый год один тут у нас рот-то открыл, да воздохнул так комаром-то ему все горло и забило! Поперхнулси комаром, да ить и помер! Молодой исшо был, нестарый, во...
В заключение рецепт приготовления мидий. В поганую погоду высадиться на мидиевой банке, отодорать от камней моллюсков покрупнее и сложить их в пакет. Промыть в воде от песка. Вскипятить котел воды и высыпать мидий в кипяток. Подождать, пока они там сдохнут (признак этого открытые створки раковин). Слить кипяток, запастись терпением, сесть и методично выковыривать дряблые розовые ошметки из раковин в отдельную посуду (это и есть мидии). Далее сварить давно уже надоевшие макароны и на последней стадии всыпать в них только что убиенных морских зверьков. Готово.
К чему это я? К тому, что тушенка все равно лучше.
Самый длинный день
Переход
Вова, обладающий странной способностью ощущать погоду даже сквозь сон, проснулся в беспокойстве примерно в четверть-четвертого утра, вскочил, как ужаленный осой, и уже спустя полминуты начал безжалостно расталкивать меня, приговаривая в лихорадочном возбуждении:
Стихло! Стихло!.. Блин, да просыпайся ты, кабан, стихло вроде совсем!.. У#бывать нужно отсюда по-быстрому, пока погоду не просрали!
Я, кажется, еще во сне проникся раздражением к этому неуемному энтузиазму, и только затем проснулся. Некоторое время я все с тем же раздражением тупо смотрел на бородатую Вовину физиономию... Лихорадочный взгляд и злорадная усмешка в сером неверном свете полурассвета... Потом прислушался к происходящему за стенами палатки...
Да, действительно!
Ветра не было.
Старательно играя роль до конца, я, скорее из чувства долга, чем повинуясь искреннему побуждению, начал ворчать что-то типа Ни поспать, ни посрать, ни пожрать..., но затем все-таки вылез из своего спального мешка и на четвереньках выполз их нашей крошечной палатки.
Совершенно тихо. Спокойный шелест мелких волн на отмели и гнусавый звон неутомимого комариного облака над палаткой. Приглушенные размытые тона белой ночи погружаются в реденький предрассветный туман. Небесных светил не наблюдается. Угрюмый черно-зеленый контур хвойных верхушек прибрежного леса, серая беспокойная поверхность моря и неопределенная полупрозрачная пелена над ней, в которой теряется линия горизонта.
Тёма! Тишина-то какая, а!? Давай, давай, по-бырому, собираем все манатки и у#бываем отсюда, пока ветер не поднялся! А то щас как солнышко взойдет, да как ветерок поднимется, и опять мы в капкане...
Этот энтузиазм не переставая продолжал раздражать меня, уже вполне проснувшегося. Я протяжно зевнул, похлопал себя по открытому рту, издавая на выдохе подобие индейского боевого клича, и строго спросил Вову:
А пожрать?
Вова страдальчески скривился. Энтузиазм деятельного шкипера-рулевого вступил в опасное соприкосновение с низменными плотскими инстинктами безмозглого матроса.
Что ж ты, кабан, не успел проснуться сразу о жратве?! Потерпеть не можешь? Давай щас по-бырому соберемся, выйдем, косу эту дурацкую обогнем...
Ну и?
Там дальше остановимся, сварим что-нибудь... Или уж пересечем губу, и остановимся на том берегу, и там сварим...
Или прямо до Соловков дойдем, и уж там сварим так сварим! Да что там Соловки прямо до Кандалакши! Подумаешь, пятьсот километров, фигня какая...
Ой, ну Тёма! Вова скривился еще больше Время, время нельзя терять золотое... Ты же вчера только жрал вечером...
Изобразить крайнее изумление. Вот так, да. Даже нахмурить брови, якобы припоминая...
Я?! Жрал?! Вчера вечером?! Ты меня с кем-то путаешь... Чаёк пустой похлебали и спать легли...
А плов-то! А?! Вкуснейший плов из мидий?! Вове уже совершенно ясно, что он обречен сейчас разводить костер и терять час-полтора золотого времени на кормежку матроса. Теперь, потеряв надежду выйти незамедлительно, он с удовольствием включается в мою игру: Ты же вчера сожрал всех здешних мидий, проглот!
Мидий?... Ах, ми-и-идий... На этих твоих мидиях, мил человек, далеко не уедешь! Вон, до середины губы дочапаешь и каюк...
Теперь уже Вовина очередь изображать удивление и негодование.
Хе-хе! Какой такой каюк? Вкуснейшие питательные мидии... он как-то злорадно скалит зубы.
Беседа начинает мне надоедать, и приходится пускать в ход запрещенное и безотказное оружие:
Ну, для бездельника-рулевого, который весь день как пассажир сидит-покуривает, они, может, и питательные! А для простого матроса, который пашет с веслом с утра до вечера, мидии твои поганые тьфу! на один зубок...
Капитан-рулевой счел, что любые оправдания и уверения ниже его командирского достоинства и выругался в адрес бесправного матроса:
От сука!
После этого мы, вполне довольные друг другом, принялись в лихорадочном темпе разжигать костер, собирать дрова, доставать макароны и тушенку, сворачивать палатку и паковать вещи.
Спустя полтора часа мы по отливу отчалили от берега и осторожненько пошли вокруг каменистой отмели, которой оканчивается мыс Красногорский Рог. Туман все еще держался над морем, и я старательно высматривал впереди по курсу камни-чемоданы, едва различимые под поверхностью воды при рассеянном освещении. Наконец, надоедливая отмель кончилась, и мы вышли в устье Унской губы. Противоположный берег неясной зыбкой полосой темнел в тумане на расстоянии 7-8 километров километров впереди. Небо невыразительно серое, и на его фоне пока еще видны периодические вспышки маяка Яренгский Рог на противоположном берегу губы. Слабый молочный свет сквозь облака никак не в силах наполнить грядущий день полноценными красками.
Со стороны моря дул несильный ветерок, который вроде и не мешал нам, но и не помогал. После полутора суток простоя мы, можно сказать, соскучились по хорошей гребле на гладкой воде, поэтому без особого напряжения разогнали лодку до приличной скорости. Безопасная мертвая зыбь, сохранившаяся со вчерашнего дня, мерно приподнимала и опускала лодку, не препятствуя нашему крейсерскому движению и даже привнося в него некоторое разнообразие.
Примерно через час лодка наша на среднем ходу триумфально миновала маяк Яренгский Рог, как когда-то чайный клипер Фермопилы проносился в морской пене мимо маяка острова Уайт. Над морем уже совершенно рассвело, где-то между прозрачных облаков проблескивало взошедшее солнце, и только над прибрежным лесом еще тянулись тающие языки тумана. Не переставая грести, мы как по команде Нале-во! повернули шеи к близкому берегу и с интересом разглядывали его. Мыс Яренгский Рог медленно поворачивался перед глазами из-за непрерывного перемещения точки наблюдения, и представал перед нами чередой ракурсов,плавно сменяющих друг друга. Над лесом возвышалась красно-белая круглая тумба маяка, а ниже, возле самой воды, виднелись серые покосившиеся дощатые сарайчики и черно-белые створные знаки поселка Унский. В семь часов утра никаких признаков жизни в этом форпосте цивилизации заметно не было. Некая незримая граница отделяет теплый уютный быт прибрежных избушек от гребли в беспокойной байдарке, под веером холодных соленых брызг с лопастей весла.
За мысом Яренгский Рог открывается широкий слабо выраженный залив, ограниченный самим Яренгским Рогом и мысом Лопшеньгский, расстояние между которыми составляет примерно 50 километров. Как и на всем протяжении Онежского полуострова, берег здесь плоский и низкий, поэтому, сидя в лодке, увидеть все побережье залива сразу невозможно. Далекий мыс Лопшеньгский скрывался уже где за линией горизонта. Как всегда в таких случаях, возник вопрос то ли безопасно идти вдоль берега, повторяя его дугу и удлинняя свой путь, то ли пойти напрямую, держа курс на крайнюю справа видимую точку суши. После короткого совещания темпераментный капитан и фаталист-матрос приняли обычной решение:
Значит, ломанемся напрямую?
Выходит что так...
Может, поссать вылезем на берег? Пока он недалеко?
А ну его...
Ну, смотри! КККабан... Вова сделал подряд два акцентированных гребка слева, пропустив паузой гребок справа, и лодка повернулась носом точно на самую крайнюю правую видимую точку берега. Расстояние до этой узкой темной полосы определить было пока невозможно.
Между тем полностью и совершенно наступивший день вступил в права, расправил крылья и наполнил просторы. Против ожидания, ветер так и не усилился, волнение моря оставалось мягким и беззлобным, а вчерашняя мертвая зыбь постепенно сходила на нет, лишенная источника своей жизненной силы. Солнечные блики, вблизи светлые, вдали тускло-серые, плясали по всей видимой поверхности моря, спокойного и приветливого, без пенной белизны хищных барашков. Кое-где над горизонтом виднелись облака, белые и легкие как после тети Аси, не опасные и не тревожные вовсе. Берег, дотоле однообразно-серо-зеленый, обрел под солнечными лучами полноценные краски и глубину перспективы. Отчетливая ярко-желтая полоса прибрежных дюн, нежно-зелененький пояс лиственной поросли вдоль опушек, а над ним суровая темная линия хвойных верхушек.
На этом беззаботном фоне мы, не ощущая усталости, час за часом монотонно шлепали веслами, радуясь окружающим просторам, хорошей (тьфу-тьфу!) погоде и темпу продвижения. Время от времени Вова, не в силах молчать под натиском эстетических впечатлений, обнажал восторженную душу возгласом Машенька, хорошо-то как! Последующий стандартный диалог Я не Машенька Но все равно ж хорошо... безжалостно водворял восторженную душу обратно, дабы экспедиция, не дай Бог, не лишилась шкипера-рулевого. Альтернативное развлечение периодически затягивать песенку Не плачь из репертуара всероссийской безутешной страдалицы Т.Булановой. Как ни странно, именно эта песенка своим ритмом лучше всего соответствует размеренному темпу гребков на ровном крейсерском ходу. Впрочем, редко когда нам удавалось продвинуться дальше припева тут Вова обычно начинал имитировать рыдания и крокодиловы слезы, раздиравшие и душившие его. Тонкие душевные струны натягивались невыносимо под тяжестью сопереживаний беспросветной женской доле. В результате капитан-рулевой сбивался с ритма, ход лодки замедлялся, а в адрес Булановой допускались нецензурные высказывания. Справедливости ради добавлю, что хотя бы на два куплета у нас просто не хватило бы дыхалки. Спору нет греблю в лодке по несильной волне не сравнишь с въезжанием на велосипеде по Памирскому тракту, но и на засыпание на стуле перед компьютером это тоже не очень-то похоже.
Для пристойного суточного пробега нужны вовсе не удаль, лихость и бесшабашная отвага, а тупое, равномерное и однообразное повторение одних и тех же движений по двадцать тысяч раз в день. А лучше по сорок тысяч. После трех-четырех часов непрерывной гребли наше размеренное шлепанье веслами по воде приобретало уже характер какой-то мировой доминанты, неотъемлемой части окружающего, его сути и первоосновы. Казалось, эти ритмичные шлепки возникли когда-то в один из дней творенья, задолго до того, как сам я появился на свет, и уже потом вокруг этих шлепков образовалось и это море с переливчатыми бликами волн, и облака на горизонте, и постепенно удаляющийся берег. Только само небо, пожалуй, возникло еще раньше плеска весел, и чтобы понять это, достаточно просто запрокинуть голову вверх и вглядеться ввысь, не отрываясь, хотя бы секунд пять... А мерный причмокивающий ритм наших гребков, кажется, так и останется после моей кончины как бесстрастно тикающие вселенские часы в ньютоновской небесной механике.
Тем временем усилия наши не пропадали даром. Постепенно за крайней точкой видимой суши появлялись, рождаясь на стыке воды и неба, все новые продолжения суши, которые, согласно карте, в конце концов должны были закончиться мысом Лопшеньгский, далеко выдающимся в море. Сам процесс появления на горизонте чего-то нового видимого зыбок и трудноуловим, как граница сна и сумерек, и невозможно четко отделить Да нету там ничего от Да вот же оно!. Сначала появляется некое ощущение, что во-он там, за хорошо различимым крайним мысом, сейчас появится новый. И ощущение это даже не назовешь зрительным, ты вглядываешься в это место до рези в глазах и, разумеется, не видишь ничего определенного, только сине-серые полосы последнего дальнего моря и прозрачная воздушная голубизна над ними. Никакой земли. Но ощущение не проходит. Ты переводишь взгляд в сторону открытого моря и обратно на мыс, пытаясь разглядеть нюансы как в детской игре Найди пять отличий, дружок... Нет, ну нет ведь никаких отличий в оттенках и тонах, которые ты смог бы достоверно назвать и зафиксировать. И тем не менее ощущение возникающей земли не пропадает, особенно если окидывать поверхность целиком широким взглядом, не размениваясь на детали. И точно! Минут через десять однообразной гребли уже можно уверенно сказать, что во-он там, за мысом, небо над морем все-таки темнее чем везде, и похоже, что в этом небе не отражается светлое море, в котором, в свою очередь, отражается небо, и так без конца... Еще несколько минут остается пребывать в неведении и предвкушении то ли новая земля вот-вот появится, то ли набегает далекая темная туча и, наконец, за уже хорошо знакомым мысом появляется тончайшая смутная полоска, расширяя границы видимого берега на несколько градусов вправо.
И каждый раз после этого шкипер-рулевой Вова, стараясь сократить путь и максимально срезать, разворачивал лодку на эти несколько градусов, все дальше отворачивая от берега залива в сторону моря.
До поры до времени мы не особенно-то задумывались об этих разворотах и не обращали внимания, просто гребли себе и гребли. Сидя в лодке, трудно определить расстояние до низкого плоского берега, если на нем нет узнаваемых ориентиров. Отдельные деревья и хвойные верхушки на берегу мы перестали различать уже достаточно давно но это могло означать и три километра, и пять, и семь... Просто неровная темно-зеленая полоса.
Что нас наконец насторожило и озадачило так это вид прибрежной деревни Яреньга, обозначенной и на нашей карте. Когда пришло время (часов в 10 утра), я начал шарить вдоль берега пытливым взором, выискивая среди монолита мрачной хвои светлые стены поморских изб, выбеленные соленым ветром и многолетней зимней стужей. Не тут-то было! Вместо россыпи отдельных домиков под низкими крышами мне, да и то не сразу, удалось разглядеть лишь сероватое пятно на границе тайги и моря. Опа! Я даже прекратил грести, предоставив шкиперу-рулевому в одиночку корячиться с нашей галерой, и принялся рассматривать гипотетическую Яреньгу с помощью бинокля. Призматический оптический прибор рассеял последние сомнения: верно, Яреньга, домики, крыши... Но далеко-то как, а! Сколько ж до берега-то? Десять километров? Двенадцать?
Я доложил шкиперу о своих наблюдениях, снова взялся за весло и слился с бытом галеры, однако с этого момента начали меня преследовать неуверенность и душевное беспокойство. Все-таки не рожден я моряком, не-а... Помнится, в детстве, перед школой, я в первый раз попал в пионерский лагерь, в самый младший отряд, и сразу угодил на День Нептуна. Праздник проходил на берегу лагерного пруда, небольшого и неглубокого. Наш младшенький отряд поставили ближе всех к пруду, чтобы детишкам было лучше видно. Я уже умел тогда держаться на воде и в принципе мог этот прудик и переплыть Но когда появились черти из свиты Нептуна, здоровые шестнадцатилетние лбы, перемазанные кокой-то гадостью, и начали, как мне казалось, без разбора швырять зрителей в прудик, у меня душа ушла в пятки. Где ж было мне, маленькому дошкольнику, догадаться, что чертей интересуют только девки из старших отрядов и молоденькие вожатые? Сильно испугавшись, я замер на вздохе, и так, оцепенев от ужаса, простоял сколько-то минут, с трепещущей диафрагмой, едва дыша. А потом, когда черти уже исчезли, вспомнил про то, что надо дышать, выдохнул как с горки съехал, и почувствовал удивительную усталость, и боль в груди, и облегчение как след былого страха.. К чему это я? А к тому, что каждый раз после того, когда мы с Вовой пересекали большие пространства открытой воды, или играли в салки со штормовыми волнами я, выходя на берег, выдыхал, наконец, облегченно как по окончании того самого Дня Нептуна. Так что не рожден я моряком.
Вова, почувствовав мое настроение, остановил линкор, и мы устроили краткое совещание. То ли продолжать держать на мыс Лопшеньгский, то ли испуганно торопиться к берегу, то ли взять некий компромиссный курс. Оба участника совещания высказались единодушно: любой курс кроме как кратчайшего на мыс идиотизм. Начальные знания из курса геометрии оказались убедительнее совокупности невнятных страхов.
Однако с этих пор в нашей гребле все-таки появилась некая новая нетвердая нота, и мы чаще обычного бросали оценивающие взгляды то на далекий берег, то на изменчивую гладь морского горизонта. Расстояние до берега теперь казалось безнадежным, и приходилось успокаивать себя нехитрым рассуждением о том, что по сути дела нет разницы где тонуть в километре от берега, или в десяти километрах. При температуре воды 6-7 градусов эффект, видимо, одинаковый. Вместе с тем мы уже новыми глазами разглядывали облака разных форм и размеров, разбросанные над гладью моря, боясь найти в их оттенках и конфигурации признаки надвигающегося шторма, от которого никак не успеешь спастись. Помнится, в 94-м году в узком проливе между островами Кишкин и Плоская Луда на Кемском берегу мы наблюдали, как идеальная погода минут за двадцать превратилась в шторм со злобными пеннными валами и пронизывающим косым дождем. Тогда мы успели выскочить на берег, и вовремя еще через несколько минут высадка была бы невозможна в какофонии стоячих отбойных волн между скалами. И теперь мы с замиранием сердца изучали полосы темной воды под облаками, свидетельствующие о волнении моря там. Впрочем, барашков так и не было видно.
А иногда, не прерывая гребли, я пытался измерить мысленным взором водную толщу под нами, почувствовать ее холодное спокойствие, совершенно равнодушное к смешным надеждам двух ничтожных теплокровных, вот уже пять часов старательно елозивших по ее поверхности...
Вскоре от беспокойных мыслей меня начал отвлекать какой-то далекий механический рев за спиной. Мы несколько раз пытались разглядеть источник звука, пока, наконец, из-за мыса Яреньгский Рог не появилась визжащая оранжевая точка, которую хорошо слышно и за 15-20 километров. Бинокль помог определить: подушка! Так местные жители именуют судно на воздушной подушке, которое два раза в неделю с пронзительным ревом носится вдоль всего берега от Архангельска до острова Жижгин, и является в этих местах единственным средством регулярного сообщения в летнее время. Подушка ходит вдоль берега с завидной быстротой, распугивая своим диким завыванием обитателей прибрежных зарослей и рыбок на мелководье. Полагаю, экипаж этого транспортного средства полностью сформирован из глухонемых. Кстати, сомнительное удовольствие прокатиться на Подушке влетает в копеечку в 96-м году стоимость билета на подушку от Пертоминска до Архангельска была сравнима со стоимостью плацкартного билета от Архангельска до Москвы и лишь немного уступала сумме месячной пенсии.
Подушка повизжала и затем затихла минут на двадцать в районе Яреньги видимо, остановка. Потом завизжала и заревела с новой силой, и крохотная оранжевая точка поползла вдоль берега в сторону Лопшеньги.
...Когда вдалеке у горизонта на поверхности воды мы заметили яркую белую точку, первая мысль была кусок пенопласта болтается в волнах... Нет, стоит неподвижно... По мере приближения предмет приобрел некоторую продолговатось. Может, бочка белого цвета?
Как я уже упоминал, сидя в лодке невозможно определить расстояние до удаленного предмета, и лишь спустя еще полчаса стало, наконец, ясно, что этот белый предмет сверкающая на солнце металлическая крыша какого-то ангара или сарая, самая высокая точка в деревне Лопшеньга. Вслед за ней из-за линии морского горизонта мучительно медленно появилась темная полоса далекого леса, затем едва различимые створные знаки и крыши домиков. Каждый миллиметр роста вверх давался сотнями нелегких гребков двух изрядно замученных людей, старавшихся улизнуть от настигавшей их усталости.
Улизнуть не вышло. Организм не обманешь. До тех пор, пока мы, вытягивая шеи и напрягая глаза, старались открыть для себя подробности вознкающей панорамы, руки с веслом еще как-то повиновались, влекомые общим лихорадочным возбуждением неизвестности. Но когда, наконец, вся деревня вместе с мысом Лопшеньгский прорисовались вдали, организм попимо моей воли определил расстояние еще километров пятнадцать и встал. Все! И припомнил мне и подъем в 4 часа утра, и безостановочную греблю в течение 7 часов без еды, и тревожную оторванность от берега, и преступную халатность (не вылезли помочиться у мыса Яреньгский Рог). У Вовы, полагаю, было то же самое. Как отрезало. Мы встали, и молча раскачивались на волнах в 15 км от берега, недоумевая, как это еще пять минут назад умудрялись обеспечивать нашей галере вполне сносный ход.
Неприятной особенность плавания на байдарке по морю является невозможность остановиться на отдых в любой момент по своему желанию. Хочешьне хочешь, кровь из носа, но надо добраться до берега. Да только как до него доберешься-то, если деревня Лопшеньга все еще выглядит смутнй полоской, и труждноразличимые домики сливаются один с другим, вибрируя в морской рефракции на пределе челвоеческого зрения? А любимое весло в руках уже настолько надоело, что кажется, еще раз взглянешь на него и стошнит. Последующие часа два я помню смутно, как скорбный путь страданий. Уж чего только не придумывали мы с Вовой в своих наивных попытках обмануть природу-матушку: и шоколадку жевали в надежде на гипотетический прилив сил, и разглядывали берег в бинокль, создавая иллюзию его приближения, и вглядывались внутрь себя, придирчиво перебирая имеющиеся мысли и сортируя какую из них выкинуть за борт, а какая еще поможет совершить десяток-другой гребков в сторону берега. Я даже не помню, чтобы у меня что-то устало или болело просто не греблось, как у паралитика, и все. Стремительностью своей и живостью движений мы в тот момент, пожалуй, могли бы соперничать разве что с солдатами последнего взвода армии Урфина Джюса теми, на кого не хватило живительного порошка.
Следует отметить, что Создатель устроил человеческую психику весьма мудро, и по мере ухудшения общего состояния порог чувствительность повышается, а способность к тонким эмоциям и сложным переживаниям улетучиваются в никуда. В результате человеку вовсе не жалко себя, когда ему совсем плохо, и он ни о чем не тревожится, когда очень устал. В таком тупом однообразии, не порождающем воспоминаний на будущее и не оставляющем следа в душе, мы и провели последние километры нашего бесконечного перехода. Единственное впечатление от них все та же белая крыша ангара, которая, казалось, застыла на месте, не увеличиваясь в размерах и отказываясь сделать хотя бы пол-шага нам навстречу.
Мы даже не смогли отследить момент, когда вошли в прибрежное мелководье, и лишь когда я решительным гребком убрал с курса первый увиденный камень-чемодан, чтало вдруг ясно, что все. Кончилось! Еще минута-другая-третья, и берег...
Как мы вылезали из олдки это для конкурса любительских кинокомедий. Как высовывали наружу одеревеневшие ноги негнущиеся ноги, помогая себе рками, как пытались заставить их двигаться...
А что мы сделали потом? Что сделали потом два человека, девять часов мотавшиеся по волнам Белого моря под фонтанами холодных соленых брызг, под бодрящими струйками воды, непреодолимо затекающими с весла под манжеты гандона-непромокайки и бррр! за шиворот? А?
Рафинированных барышень, тонких ценительниц прекрасного и обитательниц возвышенных сфер я, пожалуй, оставлю без ответа на этот вопрос и адресую сразу к началу следующей главы.
Ну, а приземленным реалистам не без удовольствия сообщу, что, едва ступив ногами на морское дно и еще стоя по голень в воде рядом с нашим линкором, мы с Вовой дали два таких фонтана, что ого-го! Изменилась аж структура прибрежных волн Сторонники норвежского Гринписа, окажись они там в этот момент, были бы не на шутку взволнованы экологической обстановкой в регионе. Брандспойты, гидравлические пушки, огнетушители-пеногоны... Продолжительность и интенсивность не знают аналогов.
Лопшеньга
Сколько в одном месте убудет, столько в другом прибудет, и наоборот заметил еще наш великий соотечественник Михайло Васильич Ломоносов (кстати, уроженец архангелогородских мест). Оттого пенный, фонтанный и долгоструйный финал предыдущей главы сопровождался одновременно сильной застарелой жаждой, одолевавшей мореплавателей изнутри. После окончательной высадки на берег мы посидели немножко на песке, с удовольствием ощупывая руками сушу, а потом я отправился в сторону деревни в поисках колодца. Вова, который к этому моменту уже скептически оценивал свои способности к прямохождению, остался разжигать костер. Необходимые дрова он рассчитывал собрать, ползая по холодному пляжу на четвереньках, с не совсем еще разгибающимися коленками.
Поморская деревня Лопшеньга при ближайшем рассмотрении странным образом напомнила мне туркменский кишлак Уч-Аджи, затерянный посреди Каракумов. Везде песок. Видимо, предки нынешних обитателей деревни строили Лопшеньгу на прибрежных дюнах, поросших травой и кустарником, и таком виде простояла она сто или даже двести лет, вплоть до наступления эпохи гусеничных тракторов и дизельных грузовиков с шинами большого диаметра. Эти самодвижущиеся механизмы немилосердно содрали поверхностный слой почвы, песок пришел в движение, и если бы не холодный и влажный климат, здесь выросли бы настоящие барханы.
Наконец я доплелся до колодца, восстановил в организме гидравлический баланс и тут заметил вывеску Магазин в пределах прямой видимости. Надо отметить, что такая вывеска всегда оказывает на усталого путешественника однозначное и совершенно магическое действие город на три дня на разграбление!. Похоже, что усталость и связанная с нею отмороженность головы снимают в человеке кучу благоприобретенных барьеров, и превалирующим содержанием личности становится алчность и жадность в смысле пожрать и выпить, а некий голос, взвесив на внутренних весах, начинает нашептывать: Столько корячился теперь можно и оттянуться. Имеешь право. Эффект этот весьма заметен уже после девяти часов непрерывного сидения на веслах, и я просто в ужас прихожу, когда пытаюсь представить себе всю меру того неистовства, с которым монгольские воины врывались на улицы Рязани после многодневной утомительной осады.
Лихости монгольских всадников на низеньких мохнатеньких лошадаках я мог бы только позавидовать, пока загребал мокрыми сапогами сыпучий песок по пути к магазину. Одновременно я пытался, для самоуспокоения, придумать себе какие-нибудь неотложные причины, которые побуждают меня идти в атаку на магазин в то время, как исстрадавшийся от жажды капитан-рулевой одиноко ждет меня на берегу. Оглядывает, бедолага, окрестности, тщетно пытаясь отыскать где-нибудь мою фигуру с булькающей вожделенной флягой.
Экспедиция не испытывала нужды ни в чем. Так и не изобретя себе успокоительных причин, я ввалился в магазин.
Ну, что сказать... Не застой, конечно, не застой. Не тот застой, когда ассортимент в сельпо поселка Нёлгомозеро состоял из спичек, соли, прессованного киселя-порошка и растворимого супчика Ленинградский.
Нет, в 96-м году магазин поморской деревни Лопшеньга смотрелся сполне удовлетворительно, и у чужестранца с приставшей к берегу галеры даже разбежались глаза. Всего и сразу! И таблеток от жадности, только побольше, побольше! Наконец, остановил свой выбор на шоколадках и сгущенке.
Встал в очередь. Затем нарисовалась еще одна болезненная фонтазия Кока-Кола (и такая наличествовала в магазине). От усталости ослабил бдительность и впал в эйфорию, позволил себе и Кока-Колу включить в список своих необузданных желаний. А между тем персонажи в очереди сплошь тетки и бабки, а перечень покупок макароны, хлеб, соль и крупа, снова макароны, мука, снова макароны... Улавливаете? Некоторое разнообразие внес дяденька, приобретший Пшеничную производства Архангельского ЛВЗ. Дяденька, видать, из тех, которые сига ждут. Сиг должен подойти. Покупка Пшеничной вызвала среди теток всплеск привычного и усталого негодования, отрепетированного до совершенства ежедневным повторением. Дяденька уже отбыл, а тетки все продолжали производить рутинный пересчет стоимости Пшеничной в макароны и крупу, не давая собственному негодованию угаснуть слишком быстро. Единственными цензурными словами в этом обсуждении были имена числительные.
Сзади меня в очередь встала некая поморская дама молодых лет со своим маленьким поморенышем. Поморенышу было лет, наверное, пять-шесть. Я его и не разглядел-то толком, да и маму его тоже. Но зато долго и нудно пришлось мне спиной выслушивать их бесконечный и безнадежный диалог. Маленький помореныш все время хныкал, всхлипывал и подвывал, выпрашивая купить ему конфет, а мама ему остервенело возражала зоткнись ты со своими конфетоми, спиногрыз..., и дальше все присутствующие в магазине в который раз выслушивали историю про этого козла, у которого не зорплата, а хер собачий, да и ту не плотят уже сколько-то там месяцов, и я что лошадь что ля с вами оглоедоми и мамку в могилу сведешь, а с этём козлом ничого не делоется от водки его проклятой. И так несколько циклов повторения, для лучшего запоминания и усвоения публикой. Тетки проникались этим пафосом, и в самых кульминационных местах принимались причитать и поддакивать, и в утешение озлобленной солистке пытались изложить истории про своего собственного козла, и его хер собачий, и своих оглоедов. Заразительная вещь. Даже мне временами тоже хотелось что-нибудь ввернуть.
А маленький помореныш все хныкал и хнакал, ни на что особенно не надеясь, а просто не в силах перенести зрелища конфет, которые ему не достанутся. Отмечу, что просил он вовсе не Марс или Сникерс, которые также присутствовали на витрине, а каких-то тошных карамелек Вологодской кондитерской фабрики, годных, на мой взгляд, только как сырьё для самогона в суровую годину. Сникерсы были ребенку знакомы только как отвлеченное понятие. Как мне трепанги.
Эхх... Много раз в жизни делал я для себя вывод, что не стоит насильно лезть куда-то со своим уставом, и учить жить, и делать то, чего тебя не просят. Но тут вот расслабился как-то, и все эти многогранные контрасты между магазинным изобилием, девятичасовой греблей, непрерывным надрывным хныканьем и остервенелой руганью ввергли меня в некую прострацию. Мальчик был примерно такой же по возрасту, как мой старший на тот момент, ассоциация не давала покоя. Господь не создал детей для страдания. Если взрослому вдруг тошно, почти всегда можно ему сказать Сам виноват, и это в какой-то степени будет соответствовать истине. И наверняка этот взрослый, покопавшись и припомнив, найдет в своей жизни что-нибудь такое, за что он и расплачивается сейчас прямо здесь, на земле, не дожидаясь высшего суда. Однако для ребенка, еще не успевшего за свою жизнь по-крупному нагадить, такое состояние необъяснимо и противоестественно, и наверное поэтому невозможно слушать безнадежные детские всхлипы спокойно и отврешенно, стоя в стороне. Поэтому неизбежно возникло у меня решение с оттенком восторга от собсвенной щедрости.
Отметим, что внешне я выглядел еще похуже тех, которые сига ждут (сиг должен подойти). Штормовка в высохших соляных разводах стоявла коробом. Не пойми какие штаны с прогоревшими дырками, сапоги резиновые... Ну и рожа, естественно - без слёз не взглянешь. Так что на фоне жителей Лопшеньги я не особенно выделялся, и тетки из очереди сочли меня не то чтобы своим, но, видимо, примерно таким же как свои, только похуже.
Когда до меня дошла, наконец, очередь, я начал скромно:
Две сгущенки...
Продавщица посмотрела на меня с некоторым недоумением. Потом, видимо, ей пришло в голову, что пришлый мариман от застарелой белой горячки начал путать слова Пшеничная и Сгущенка. Она переспросила:
Сгущонки? и для выразительности продемонстрировала мне банку, дабы я смог связать образ банки с этим словом.
Да-да, сгущенки...
Бруммм! Брумм! Две банки.
Ещо что?
Две шоколадки Альпен Гольд...
Удивление усилилось. Я бы даже сказал, усилилось до неприличия..
Кокой гольд? Этих штоли?
Ага... Вот! На этом-то ага нас, москвичей, и ловят! ... и еще один Марс и один Сникерс...
Тут уже удивление продавщицы перехлестнуло возможности ее мимики, она с негодованием оглядела меня с головы до ног, а затем сделала широкий жест в сторону очереди, как бы молчаливо призывая теток возмутиться вместе с ней. Вроде как ну? Каков голубчик? Шоколадки ему еще! У людей на макороны-то не хватает! Ладно бы уж Пшеничной взял что ли....
В этот момент на моем месте, пожалуй остановился бы и самый тупой. Но нет, город на три дня на разграбление!
И еще бутылку Кока-Колы...
Ну, тут уже пришла моя очередь усомниться в том, насколько правильно слова и предметы соответствуют друг другу у продавщицы в голове. По крайней мере слову Кока-Кола соответствовала не двухлитровая бутыль с красной этикеткой стоявшая не верхней полке стеллажа, а, видимо, какие-то образы из давнего фильма про империализм, который демонстрировался в красной избе Лопшеньгски в годы развитого социализма. Продавщица растерянно охнула, на лице отобразилась работа мысли. Пытаясь ускорить этот процесс, я указал на Кока-Колу рукой, но и после этого взгляд северной женщины не сразу вычленил этот предмет из окружающей обстановки. Стало ясно, что единственная на сто километров вокруг Кока-Кола стоит тут не как товар, а как давнишняя деталь интерьера, на которой уже и не останавливается привычный глаз.
Самый умный штоли? прошипело нечто откуда-то из очереди. Стена молчаливого негодования ощущалась спиной.
Дальше больше. Продавщица не смогла дотянуться до Кока-Колы на верхней полке, и самому умному пришлось перелезать через прилавок своими сапожищами, доставать самому себе покрытую коркой слежавшейся пыли Кока-Колу, потом обратно. Потом долгий мучительный расчет под издевательские междометия и ненавидящие взгляды. Аттракцион необыкновенной щедрости, который еще пять минут назад рисовал я сам себе радужными красками, казался теперь неуместным и фальшивым. В голове успело даже проскочить Сейчас дам ребенку Сникерс, и они подумают, что это я специально, чтобы ненавидели поменьше.
Присел, вложил оба батончика поморенышу в ладошку. А.В.Соломатин и дети. Ребенок отшатнулся, батончики выпали на пол.
Держи, держи, это тебе. сказал маленькому ребенку здоровенный соленый дядя с грязной небритой красной рожей и нездешним выговором, и еще раз вложил незнакомые конфеты в ладошку. Мама попыталась отодвинуть ребенка от этого дяди, как от опасной заразы. Никаких тебе что надо сказать дяденьке? спасибо...
Дальнейшее пребывание в магазине становилось просто невозможно. Вредно для здоровья такая концентрация неприязни в атмосфере. Проталкивался обратно через миазмы негодования и волны отчуждения. Нахмуренные брови, поджатые губы...
Выбрался на свежий воздух в таком настроении, будто мне на голову насрали. На обратном пути к берегу впал я в размышлял о том, стоило ли вообще покупать этому ребенку Сникерсы, или гуманнее оставить его в неведении относительно вкуса заморской шоколадки. Ведь она наверняка останется ему недоступной, пока у этого козла не зарплата, а хер собачий..., и будет ребенку лишь дополнительным поводом для расстройства и нытья, а его маме еще одним источником озлобления и причиной нудных уговоров. Нужна ли человеку вся доступная информация о мире? Вопрос актуален как для области журналистской этики, так и для матроса в прибрежном магазине.
Вернувшись на берег, я застал Вову у костра в обществе приятного на вид гражданина, как оказалось директора местной школы. Вова уже набрал где-то воды, и начал варить обед. Тем не менее принесенная Кока-Кола была встречена просто на Ура! и произвела неизгладимое впечатление. Опять-таки, уже второй раз в своих описаниях, я вынужден расточать комплименты буржуазной прохладительной корпорации бутылка, проделав нелегкий путь из Ленинграда в Архангельск и далее из Архангельска в Лопшеньгу, а затем простояв неизвестно сколько месяцев в местном магазине, ничуть не утратила потребительских свойств.
Школьный директор неспешно обрисовывал Вове социально-экономическую ситуацию в Лопшеньге, пользуясь исключительно цензурными словами. Работы нет, леспромхоз встал, главный источник живых денег у населения пенсии, дети в школу не ходят. Ну, а насчет зарплаты я уже к тому моменту усвоил хер собачий.
Поглядев на Кока-Колу, директор школы спросил:
Сами-то откуда?
Из Москвы...
А, москвичи, значит... Дармоеды? Захребетники... он поднялся и, не прощаясь, побрел вдоль холодного песчаного плажа под шелест набугавших волн. Директор разумного, доброго и вечного.
Между прочим, Самый Длинный День на этом не кончился. Оставаться в этой деревне, жители которой встречают выходцев их столицы нашей Родины с таким трепетным пиететом, вовсе не хотелось. И после перерыва на еду мы еще умудрились прочапать вдоль берега километров 10-12 и обогнуть наконец вожделенный мыс Лопшеньгский, пока не остановились на ночь в пустой прибрежной рыбацкой избе. Изба эта примечательна тем, что была обозначена даже на нашей карте десятикилометрового масштаба, причем под собственным именем. На зеленом фоне крошечный черный прямоугольник и надпись изба Кулачиха. Дает представление о пустынности тех мест.
Изба произвела неблагоприятное впечатление. Темно внутри и неуютно, аромат гнилых тряпок. Удивил стол, покрытый вместо скатерти аэронавигационной картой района Белого и Баренцева морей. Стены изнутри украшены вырезанными изображениями, вполне характерными для мест длительного обитания одиноких мужчин. Не знаю уж, что тому виной то ли чересчур смелая примитивистская манера неизвестных поморских художников, то ли наша с Вовой эстетическая недоразвитость но никакого благотворного влияния настенная живопись на нас не оказала. На мой взгляд, она страдала чрезмерным схематизмом. Впрочем, похоже, что и автор сознавал этот недостаток, потому что снабдил отдельные фрагменты изображений пояснительными надписями, почти всегда одинаковыми.
Засыпая, я поразился длине этого дня. Протяженности его, разнообразности и переменчивости. В голове не укладывалось, что еще сегодня утром мы проснулись в 65 километрах отсюда, под Пертоминском, и этот день до сих пор не кончился. Как будто утро было в какой-то другой предыдущей жизни, или известно мне по рассказам родителей, или досталось как синкретическое знание в наследство от кого-то давно умершего.
Прятки
Высадались на берег посреди дня. Прекрасная солнечная погода, все видно вокруг до горизонта, море синее, небо голубое. Настроение прекрасное... Нет, все-таки не совсем прекрасное мелкая злая волна с утра била в правую скулу, идти было трудновато, хоть Вова и пытался обмануть судьбу, удерживая лодку в пяти метрах от берега. Надеялся, что волны уже теряют свою силу на мелководье.
Итак, высадались. От береговой линии до опушки леса почти полукилометровым светло-желтым поясом пролегают песчаные дюны, голые и сыпучие. Из болотистого леса вытекает маленький ручеек и журчит через дюны к морю. Около места впадения ручейка в море образовалась маленькая кругленькая рощица, размером со стадион Локомотив. Лес для лилипутов. Все как в настоящем лесу, только маленькое. Маленькие елочки укрывают своим тенистым сводом заросли черничного кустарничка, заполнившего маленькие берега маленькой речки. Идиллия и пастораль. Пока Вова возился с лодкой и разжигал костер, я отправился вглубь идиллии и пасторали с целью набрать черники на компот (да-с, баловались иногда в минуты хорошего настроения). Собирать чернику сами знаете какое дело. В общественную кружку обычно меньше, чем себе в рот. Поэтому я самозабвенно и умиротворенно бродил в этом игрушечном лесу полчаса, если не больше, пожирая чернику, разглядывая букашек, прислушиваясь к журчанию ручейка и просто греясь на солнышке в прогалинах между елочками, самые высокие из которых были в два человеческих роста.
Быбравшись, наконец, наружу, я почти сразу же наткнулся на Вову, который стоял в позе напряженного ожидания и смотрел на меня как-то необычно.
Тё-ё-ёма!... произнес он таким тоном, каким, наверное, охранники в последний раз будят приговоренного к смертной казни, Ну, как там?
Нормально... Черники вот собрал тебе... я безмятежно разглядывал Вову, не понимая, к чему он клонит.
Мишку-то видел?
Нет, ну вот зачем так шутить-то с человеком в погожий день? Зачем ему настроение портить?!
Какого такого мишку, Володенька?
Пошли! в Вовином голосе появились интонации человека, обладающего превосходством тайного знания.
Мы прошлись немного по дюнам вдоль опушки лилипутского леса, и Вова показал мне дорожку свежих медвежьих следов, прекрасно различимых на песке. Ширина следа сантиметров десять. Мишка был небольшой, и топал он ТУДА, то есть В лесочек.
Ну и что? Мало ли тут кто ходит... Место дикое...
--
Э-ээ, мил человек, Вова надо мной откровенно потешался, все еще только начинается! Пошли дальше...
И в течение следующих пяти-десяти минут под Вовиным предводительством мы не спеша обошли весь лилпутский лес вдоль опушки, завершив полный круг. На волнистом песке многообразие следов, птичьих, заячьих, Вовиных и моих. Одного только нет медвежьих, выходящих ИЗ леса. ОТТУДА.
Вова вопросительно глянул на меня.
ОН ТАМ... выдвинул, наконец, я гениальную догадку.
--
Какой сообразительный мальшик! одобрил меня Вова, Вы там друг за другом полчаса бродили, чуть не жопой толкались. Неужто ты никого не слышал?
--
Не-а... я в растерянности глядел на следы. Небольшие такие, аккуратненькие, свеженькие. Картину портили только глубокие длинные борозды, оставшиеся на песке от медвежьих когтей.
Капитулировать перед невидимой опасностью мы, конечно, не собирались, и остались варить суп и компот на берегу прямо возле опушки. Обед проходил в обстановке лихорадочного веселья и преувеличенной бодрости, прерываемый лишь частыми нервными взглядами в сторону леса.
После обеда мы еще раз обошли лесочек по опушке. Результаты поразительные появились две новых дорожки следов, ОТТУДА и снова ТУДА. Мишка, видимо, прогуливался в нерешительности.
А ну его к бесу, Тёма, подытожил мишкины эволюции шкипер-рулевой, кто знает, что у него в башке... Поехали отсюда, пожалуй...
Валяев
Ухтнаволок.
Ближе к вечеру мы вошли в безымянный пролив между материком и островом Жижгин, и погода превратилась из хорошей в просто идеальную. Водная поверхность в проливе, отделенная от открытого моря трехкилометровой полоской острова, приобрела почти зеркальную гладкость. Прозрачная толща воды приветливо переливалась под ласковыми лучами вечернего солнца, открывая взору и мелкие камушки на дне, и ребристые песчаные волны между ними, и здоровенные, бородатые, обросшие косматыми водорослями камни-чемоданы размером в несколько метров, верхушки которых едва торчали из-под воды. Легкий ветерок подгонял нашу байдарку, превращая процесс гребли из нудной обязанности в удовольствие. Прямо по курсу, в той неуловимой дали, где морская поверхность переходит в прозрачное северное небо, постепенно начала проявляться узенькая полоска чуть темнее воды остров Большой Анзерский, самый восточный из архипелега Соловецких островов. А слева тянулся, постепенно загибаясь к югу, пологий невыразительный берег, поросший жиденьким хвойным лесом. Сидя в байдарке на воде, очень трудно оценить реальную конфигурацию береговой линии, поэтому мы пребывали в неведении достигли ли мы уже траверза мыса Ухтнаволок, или же проскочили его. Да и карта у нас была без слез не взглянешь десятикилометрового масштаба.
А мыс Ухтнаволок между тем был для нас ключевым пунктом маршрута. Смелая задумка наша заключалась в том, чтобы от этого мыса резко повернуть в сторону моря и, преодолев почти тридцатикилометровый пролив Восточная Соловецкая Салма, достигнуть острова Большой Анзерский в Соловецком архипелаге.
Наконец на берегу появилась какая-то изба, и рядом с ней сарай и триангуляционный знак. По опыту мы знали, что на таких знаках обычно где-то есть табличка с географическим названием того места, где он стоит. Решили для достоверности высадиться на берег и посмотреть. Вова направил галеру по кратчайшему пути к избушке, и вскоре мы уткнулись в отмель. Я вылез из лодки, и конфигурация берега сразу переменилась. С высоты человеческого роста стало видно, что все прибрежное пространство представляет собой плоский лабиринт мелководий и извилистых песчаных кос, в котором мы, разумеется, выбрали самое неудачное с точки зрения высадки место. Для полноты картины я, схватив весло, влез на ближайший камень-чемодан и оттуда, размахивая руками, разъяснил Вове расположение отмелей. Вова покивал головой и пустился по заливу в одиночку в длинный обходной путь к избе. А я отправился к ней по мелководью пешком, с веслом наперевес. Такая примета и привычка пока лодка на воде, весло из рук не выпускать. Считается, что если весло из рук выпустить, то оно уплывет куда-нибудь бесследно и потеряется в волнах. А без весел и посреди моря галера наша так, раскладной гроб брезентовый...
На триангуляционном знаке никакой надписи не оказалоь, зато на самой избушке над дверным косяком была прибита доска с выжженой надписью Ухтнаволок. Егерь Валяев. Некоторое время я разглядывал эту доску, а затем откуда-то то ли изнутри, то ли из-под земли раздался глухой собачий лай. Дверь отворилась, и собачий лай превратился в оглушительный и бешеный. На пороге стоял здоровый бородатый мужик лет под пятьдесят и смотрел на меня весьма настороженно. Обеими ногами он поочередно лягался назад, пытаясь преградить путь наружу двум захлебнувшимся в лае псам.
--
Здравствуте... я попытался придать своему лицу максимально доброжелательное выражение. Видимо, это не очень-то удалось, потому что мужик (очевидно, анонсированный егерь Валяев) произнес свое ответное Здрасьте как прелюдию к мордобитию. Потом все-таки цыкнул на собак, и они, мгновенно затихнув, исчезли в сумраке избы.
--
Это Ухтнаволок? я не нашел ничего умнее, как задать этот вопрос, глядя на доску с одноименной надписью. Чтобы скрасить впечатление от своего идиотизма, я сделал широкий жест по сторонам, как бы подчеркивая, что вопрос мой относится ко всем окружающим просторам.
--
Ухтнаволок... опасливо подтвердил мужик.
В принципе, можно было уже поворачиваться и уходить, особенно учитывая очевидную недружелюбность собеседника. Все что нужно, я уже узнал. Однако я как-то почувствовал, что Валяеву, пожалуй, нужно от меня больше, чем мне от него. Когда я сделал движение, как бы собираясь уходить, он едва заметно удивился и посмотрел на меня внимательно, вроде бы чего-то ожидая. Внешний образ артист Петренко в роли Григория Распутина. Вдруг в лице его что-то изменилось в лучшую сторону, и маска осторожности уступила место спокойному выражению лица человека, всю жизнь прожившего в согласии с УК РСФСР. Отгадка оказалась неожиданной он увидел Вову, который, приближаясь, в одиночку лавировал между отмелями на нездешнем своем каноэ.
Так это тоже твой парень?
Ну да. Двое нас. Из Архангельска идем.
А.. Ффуу, а я-то уж подумал... Из Архангельска, говоришь? Ничего себе... Ну, так в дом пошли что ли...
И хоть сквозила еще в его словах некая натянутость, в целом лед недоверия исчез. Через пять минут мы с Вовой уже сидели за столом в полутемной избе с единственным маленьким подслеповатым окошком. Обитаемым в ней выглядел только один угол, остальное нагромождение рухляди и зияющие дыры в провалившемся полу.
--
Как, ребята, по пятьдесят грамм?
Мы с Вовой настороженно переглянулись. Знаем мы эти здешние пятьдесят грамм. Сейчас извлечет литровую бутыль самогона, а потом еще, и еще... и из экспедиции придется вычеркнуть дня два... Впрочем, отступать не в наших правилах.
Ну, давай...
Однако оказалось именно пятьдесят грамм, а не сто пятьдесят, и не самогона, а клюквенной настойки, максимум 30 градусов. И самое странное, что не последовало никакого продолжения и вопросов нет ли у вас самих водки-то?. Более того, сам-то он и не участвовал вовсе.
Вскоре из разговора выяснилось, что егерь Валяев живет один и является единственным постоянным обитателем окрестных мест на десятки километров вокруг. Временами охотится на медведей, заполонивших в последние годы Онежский полуостров. Тут мы ловко ввернули насчет ценности медвежьего жира и целебности медвежьей желчи. Валяев одобрительно кивнул головой и поставил на стол тщательно закрытую майонезную банку.
Вот он, жир-то. Им-то я всех и лечу. Возьмете?
Да ну, куда нам... Тащиться с ним еще неизвестно сколько... Протухнет...
Ну, как хотите. Только он не протухнет.
Консервы что ли? попытался пошутить я.
Нет. Я этот жир зарядил. Валяев внимательно посмотрел на нас.
В смысле?
После некоторой паузы, собравшись с мыслями, и как бы даже с извиняющейся интонацией, он решился:
Ну... Поработал я немного с этим жиром... Зарядил его... Энергией... Уж не знаю как ее назвать... Что-то вроде экстрасенса... и он снова испытующе посмотрел на нас, пытаясь уловить тональность обратного эффекта.
--
Экстрасенса. Энергией. Понятно... эхом отозвался я, стараясь избежать интонации не волнуйтесь, больной, не волнуйтесь.
Оставшуюся часть вечера и половину ночи мы выслушивали историю жизни егеря Валяева, проступавшую из мозаики отдельных фрагментов, и пытались вникнуть изнутри в картину мира, такую, каким ее видит обыкновенный архангелогородский экстрасенс и егерь.
Экстрасенс
Жил человек себе, жил, ничем особо не примечательный. Работал как все, выпивал как все, мотался по стране, искал где лучше и глубже. Пока вдруг на четвертом десятке лет не прорезался в нем этот дар ВИДЕТЬ. Видеть вокруг себя и внутри других то, чего не видит больше никто. Видеть такое, чему он не знал названия, а иногда и такое, чему названия вовсе нет. Самым простым и понятным из увиденного были внутренние органы окружающих людей. Светлые, серые и темные на ощупь пятна разных размеров и форм, холодные и теплые на глаз. Именно так светлые на ощупь и теплые на глаз. Он не знал, как какой из них называется, но мог сказать какой из них здоров, а какой нет. Еще чуть-чуть, и он понял, что если постараться, сконцентрироваться и напрячься, можно одними только голыми руками за несколько сеансов изменить цвет органа с серого на почти белый, или с черного на серый. И человек начнет чувствовать себя лучше.
Он перестал работать, потому что любая работа отвлекала от оттенков серого и черного. Он бросил пить, полностью, совершенно, потому что любая, даже небольшая, доза водки надолго сбивала прицел и настрой, превращая несколько дней в бесцельно прожитые. Он выучил анатомию, чтобы вместо у вас болит вот тут разговаривать с страждущими на языке профессиональной медицины. У него получалось все лучше, потянулись больные, появилась клиентура и деньги. Широкий и прямой путь доктора Воф-Ху расстилался перед Валяевым, и ничто не омрачало перспектив. Они были бы просто блестящими, если бы он видел одни только органы.
Он же, на свое несчастье и беспокойство, видел больше.
В этом месте своего рассказа Валяев сделал еще одну паузу, совершенно очевидно решая для себя, стоит ли продолжать. Похоже, мы произвели благоприятное впечатление, потому что вердикт был вынесен положительный. После паузы мы узнали, что Валяев видел
ФОРМЫ.
Так он их называл. Это слово для обозначения увиденного он придумал сам. Первое время ему даже было непонятно, откуда исходит беспокойство, и только со временем он удостоверился, что в состоянии максимальной сосредоточенности он начинает различать в пространстве какие-то небольшие объекты замыслованой конфигурации, существующие параллельно с видимым миром. Еще немного и он был совершенно уверен, что увиденные им Формы несут в себе нечто чрезвычайно важное и разумное, но непостижимое. Это еще раз перевернуло его жизнь. Стало ясно, что невозможно разглядеть Формы подробнее, если оставаться жить в областном российском городе, где ходят автобусы и трамваи, где толпятся тысячи людей и дымят промышленные предприятия. Дразня своей недоступностью, Формы безжалостно погнали Валяева на Север, в Архангельск, а потом и дальше вглубь лесов, до самого края земли. Земля кончилась мысом Ухтнаволок, последней северо-западной точкой Онежского полуострова. Он поселился в избушке и поступил работать егерем. Он, не державший ружье в руках ни разу в жизни и никогда не стоявший на лыжах. Пациенты его, бывшие и новые, потянулись в Архангельск, и он несколько раз в год добирался туда из Ухтнаволока и проводил сеансы в специально снятом номере гостиницы.
А тем временем Формы стали проступать все отчетливее, их конфигурация стала более определенной. Теперь при желании Валяев мог различать их в любое время, а не только в редкие моменты максимальной состредоточенности. Формы становились все разнообразнее, и Валяев смог изучить их поподробнее. После нескольких лет жизни на Ухтнаволоке он понял, что существует и обратная связь иногда Формы слушались его, и повинуясь его воле, эволюционировали и меняли положение в пространстве.
И тут его наконец осенило! Прорезалось, прорвалось! Он понял! То, что несут в себе формы, находится на их внутренней поверхности. ИХ НУЖНО ПРОСТО РАЗВЕРНУТЬ. Мысленным усилием. ВНУТРИ ФОРМ ЧТО-ТО НАПИСАНО.
Однако развернуть Формы мысленным усилием ему не удавалось.
С тех пор это стало основным содержанием его жизни. Он предпринимал все новые и новые попытки, сосредотачиваясь и вглядываясь в параллельное пространство все пристальнее. Он помнил о Формах все время и днем и ночью, на охоте и на рыбной ловле, в Ухтнаволоке и в Архангельске, коротая долгие зимние вечера в одиночку или беседуя со случайными праздными мореходами-байдарочниками. Он жадно искал везде, где только можно, крупицы знаний на эту тему. Еще когда он жил среди людей, он скопил солидную библиотеку разнообразной околонаучной литературы про биоэнергетику и экстрасенсорику. Его пациенты, приезжавшие в Архангельск, уже заранее знали, что лучший подарок Валяеву новая книга про биоэнергетику. Валяев набросывался на новые книги, перечитывал их еще и еще раз, выискивая хотя бы краткое упоминание о Формах, хотя бы намек на их существование. Тщетно. Книги рассказывали по большей части о вещах и явлениях привычных и понятных даже для средненького экстрасенса. В конце концов книги эти находили свое пристанище в углу Валяевской избы, он показал нам их лежащие стопками в несколько рядов на полу, как кирпичи, вдоль всей стены, и прикрытые мешковиной. Несколько сотен штук. Вот здесь, на мысу Ухтнаволок, на берегу недоброго Белого моря, в старой избе с прохудившейся крышей... Без сомнения, они не лежали мертвым грузом, Валяев их старательно штудировал. Об этом можно было судить по околонаучным иностранным словам и сложным словосочетаниям, которые он иногда применял в своей речи, в целом простой и незамысловатой. После каждого такого слова он делал мгновенную паузу, как бы оценивая по нашей реакции, правильно ли он применил книжное слово, или нет, верно ли он понял в книге его значение. В этом смысле два московских морехода с высшим образованием были для него подлинной находкой. А иногда, в особо сложных случаях, он приостанавливался в своей речи и даже сам себя переспрашивал: как это? гносеологический, да? или правильно я говорю, априорно ?
Итак, книги не приводили к разгадке тайны Форм. Тогда Валяев решил поспрашивать у людей, которые казались ему поумнее его. Он поехал в Москву, в какую-то Академию биоэнергетики и нетрадиционной медицины в надежде получить ответ на свои вопросы и поддержку своих усилий в познании Форм. Московские экстрасенсы его оттестировали, пришли в восторг, выдали сертификаты и свидетельства с десятками печатей, но ситуацию насчет Форм не смогли прояснить никак. Лишь однажды в неформальной беседе Валяеву глухо намекнули, что вроде бы только несколько человек в мире видели что-то похожее на Формы, но обсуждать это нежелательно.
И вновь Валяев остался с Формами один на один в своих попытках развернуть их нематериальную поверхность усилием сосредоточенного разума и постичь изображение, заключенное внутри. Он почемуто был уверен, что сможет понять смысл изображений, и даже не задумывался, что там картинки или буквы, и если буквы, то какие. Он сможет понять из значение независимо от алфавита и языка. Он бы понял их, даже если бы был неграмотным.
Прослушав такое, я осторожненько задал ему вопрос о вере. Мне казалось, что человек, который вот уже не первый год играет с Формами в странные игры, обязательно должен иметь совершенно определенный взгляд на веру да или нет. Против ожидания, он высказался как-то расплывчато и неопределенно, как коммунист, напившийся на Пасху в кругу семьи. Типа да, конечно, Он есть у каждого в душе, и у каждого он свой, и так далее и тому подобное. Понятие сверхличностного Всевышнего непостижимым образом сочеталось в голове Валяева с образом безличного энергетического Космоса, и вроде бы даже они перетекали из одного в другое. С другой стороны, рассказывая о своем разводе с женой, он искренне горевал о том, что она забрала у него из избушки все иконы.
Мы с Вовой не удержались и попытались извлечь личную выгоду из общения с экстрасенсом-целителем. Однако не вышло. Насчет нашего самочувствия Валяев коротко ответил Вам моя помощь не требуется. А на вопрос Сможем ли мы дойти до Соловков? заявил, что видит только в пространстве, пусть и глубже остальных. А во времени нет, не видит.
Общаясь с таким человеком, волей-неволей задаешься вопросом: А не псих ли он?. С точки зрения житейской логики ответ очевидный конечно, псих, кто же еще. И потихонечку начинаешь присматриваться попристальнее и поподробнее что в нем еще не так, что еще выпирает или выпадает, и подсознательно подгоняешь детали под заранее нарисованную картину. Ну, а если заранее нарисованную картину отбросить и отвергнуть, и попытаться посмотреть на человека непредвзято? Тем более что сам человек периодически повторяет Только вы не считайте меня психом. Впрочем, это, пожалуй не довод степень рефлексии у этих маньяков может быть сколь угодно глубокой, глубже нашей.
Итак, что же? Может быть, движения чуть быстрее, чем положено человеку его возраста, может быть, чуть живее обычного взгляд внимательных темных глаз. Но таких людей тысячи, десятки тысяч с живыми движениями и быстрым взглядом. Однако никто из них не видит Формы. Что еще? Пожалуй, еще какое-то необоснованное беспокойство в его руках, которые не могли долго находиться в неподвижности. Совершали движения ненужные и несколько суетливые. Или они только казались нам таковыми после целого дня гребли, когда любое движение руками воспринимается как преступление против организма. И еще одна странная манера вытаскивать из костра горящие палки и тушить их, с остервенением погружая в песок. Мастер психоанализа в этом месте развернулся бы на пару страниц, ну а я выскажусь коротенько. По-моему, костер это нечто ритуально-положительное в человеческом сознании, это память о драгоценности, которая передается генетически. Любой ребенок, даже самый маленький, с удовольствием глядит на костер, с удовольствием подбрасывает туда палочки, искренне радуется, когда пламя разгорается из маленького робкого язычка и, наоборот, ощущает потерянность и непоправимость потухшего костра. Ребенку не надо ничего объяснять, природная тяга к конструктивной деятельности побуждает его поддерживать костер. А егерь-экстрасенс Валяев с беспокойными руками делал наоборот. Отсутствие тяги к конструктивной деятельности. Странно.
Егерь
Валяев был весьма необычен и в качестве егеря. Главный парадокс он был не местным. Не имел корней и традиций. Все остальные егеря смыслом своей работы считали поймать браконьера на запрещенном лове и стребовать с него на месте водки. Которую, возможно там же вместе и браконьером и распить. Да и что еще можно сделать с этим браконьером, если он, например, муж твоей двоюродной сестры, и ты его знаешь уже двадцать лет, и поймал ты его на лове только из-за того, что твоя двоюродная сестра проболталась по глупости твоей же жене?
Валяев, с точки зрения местных, был егерь-идиот, не понимавший выгоды. Он был егерь-зверь, упертый, непреклонный, неподкупный и безжалостный. Ему было бесполезно предлагать водку, потому что водка мешала ему видеть Формы. Ему было бесполезно предлагать рыбу, потому что он легко мог ее наловить себе сам. Ему было бесполезно предлагать деньги, потому что книгами его снабжали пациенты, а больше ему от внешнего мира не нужно было ничего. Он выслеживал браконьеров не по принципу одна баба сказала, а по следам или, может быть, даже применяя свое внутреннее зрение. Он, ни секунды не сомневаясь, выходил в одиночку против двоих или троих. С ружьем навскидку он как из-под земли появлялся перед браконьерами в самый неподходящий момент, заставал их врасплох так, чтобы они не могли ни сбежать, ни вскинуть ружья в ответ. Он штрафовал их нещадно, потому что ни в чем не был лично заинтересован.
Валяев купил где-то в Архангельске пару уникальных собак аляскинских лаек, которых привезли из-за океана после падения железного занавеса. Собаки были совершенно в беломорских местах невиданные. Таких зверей я и в Москве-то, пожалуй, не видел никогда. Из далекого детства вспомнилась картинка с обложки сказок Киплинга про эскимосов. Та же длинная густая шерсть, стоящая воротником вокруг шеи, умная-умная морда, длинные темные полосы вокруг глаз и сами глаза пронзительно-синие и прозрачные. Как будто кто-то другой, спокойный и проницательный, смотрит на тебя сквозь эту собаку.
Все мужское население окрестных деревень Валяева ненавидело и желало ему скорейшей смерти. Однако претворить свое желание в действительность мужикам было откровенно слабО куда же им, малодушным алкоголикам, тягаться с побратимом Форм.
Однако с разгаром перестройки покупательная способность поморского населения резко пошла на убыль, и Валяев начал штрафовать с разбором. Ему приходилось проявлять понимание и входить в положение. Когда несчастный браконьер начинал плакаться про денег откуда взять и мал-мала-меньше, сердце Валяева мягчало и он милостиво остпускал мужичонку домой, сокрушаясь о бедственном положении коренных жителей. А уже через пару дней мог вновь наблюдать того же браконьера, теперь уже пьяного в дымину на сэкономленные от штрафа деньги. Тем временем мал-мала-меньше уже не могли выйти из избы с сентября по май, потому что у них просто не было обуви. Тогда Валяев во второй раз поменял тактику. Он перестал брать штрафы и начал брать взятки деньгами и рыбой. Деньги он затем разносил по обалдевшим от радости женам браконьеров (на ботинки детишкам), а рыбу отвозил в школьную столовую деревни Летняя Золотица. Тридцать километров без дороги.
После этого местное население разделилось в своем отношении к Валяеву. Измученные жизнью жены и матери прониклись к нему симпатией, именовали кормильцем и набивали оскомину словами благодарности. Мужики ненавидели пуще прежнего.
Этим-то и объясняется та его необычайная настороженность, с которой он встретил меня на пороге своей избы.
Прямая речь в тумане
На следующее утро нас ждало жесточайшее разочарование. Вместо замечательной вчерашней погоды на мыс Ухтнаволок и Восточную Соловецкую Салму опустился вязкий плотный туман. Он растекался по опушкам и мелководным заливам, убаюкивающий и тягучий как сгущенка. Ничего не видно буквально в ста метрах. Ни о каком выходе в море не могло быть и речи.
Как только мы вылезли из палатки, самая большая лайка села возле нас в пяти метрах и молча наблюдала за каждым движением, не отрывая глаз. Не лаяла, не скулила, не махала хвостом. Просто сидела и смотрела, постоянно поворачивая морду и переключая внимание на ближайшего к ней из нас двоих. Не очень приятно.
Мы с Вовой решились на акт подхалимажа по отношению к собаке. Вытащили из котла кусочек тушенки, охладили его на ветру (вспомнили ведь, что звери горячее не едят), и я бросил его лайке. Ловко, попал точно между передних лап. Что же вы думаете? Она проследила траекторию взглядом, но даже не наклонила морду, чтобы понюхать! Не говоря уже о том, чтобы мясной кусок жадно проглотить.
Когда мы рассказали об этом Валяеву, он отнесся как к должному, и даже не успехнулся самодовольно:
--
Так что ж вы хотите? Я с ней сместе уже двадцать три медведя завалил! Мы с ней как в связке. Как по горам ходят альпинисты? Она больше ни из чьих рук никогда в жизни еду не возьмет! Серьезная собака, понимает...