...Лесневский выронил журнал, на миг задремав, но тут же очнулся. Его вернул к действительности кошачий вопль - испуганное животное, на которое свалился пыльный номер “Юности” за 1988 год, недо-вольно отряхивалось, приходя в себя. Белые ночи ещё не вошли в полную силу, и мимолётная темнота на-крыла влажный майский лес. Птичьи голоса ненадолго замолкли, кузнечики ещё не появились (весна ока-залась поздняя), сверчок ушёл куда-то по своим делам, не вызывая обычного желания обработать пол дих-лофосом, поэтому тишина воцарилась необычайная. Она будто бы смешалась с негустой темнотой во что-то тёплое, доброе и пушистое, и это что-то сейчас медленно вползало в распахнутое окно. Влад бережно поднял журнал и положил его поверх других таких же журналов, которые уже давно не читал ни он, ни кто-либо из сотрудниц. Года два назад одна из женщин принесла из дому ворох пожелтевшей дореволюци-онной периодики, видимо, освобождая антресоли, и с тех пор этот хлам так и лежал на почётном месте в чулане для хранения приборов. Никому даже в голову не приходило выбросить их, ибо они хранили в себе, как ни банально это звучит, аромат ушедшей эпохи. “Мои шестидесятые, где свет в Политехническом...” Шестидесятые ушли в историю задолго до появления журналов, но было живо ещё большинство шестиде-сятников. Имена на титульном листе внушали трепет, почти что священный: Алексин, Казакова, Шклярев-ский, патриархи Розов и Искандер... Но не это заставляло Лесневского вновь и вновь доставать журнал из чулана. Он не любил перечитывать однажды прочитанное, разве что с целью уточнить интересный факт. Влад, не открывая ветхого издания, с каким-то особым чувством глядел на его обложку, выполненную в традиционной для тех лет романтической манере. Молодые люди, изображённые на ней, занимались не совсем обычным делом. Расположившись на люльке, похожей на те, что обычно используются строительными малярами для наружных работ (она была, судя по всему, подвешена прямо к небу), ребята увлечённо перекрашивали зиму то ли в весну, то ли в лето. Парень и две, кажется, девушки - точнее определить это не представлялось возможным, поскольку все три романтика были одеты в отечественные квазиджинсы из материала, напоминающего кровельное железо - увлечённо орудовали огромными кистями, причём двое из них - спиной к зрителю. Автор рисунка на обложке особое внимание уделил третьей участнице действа под названием... ну, скажем “Смена декораций”. Девушка стояла лицом к читателю, но смотрела не прямо на него, а вниз и чуть в сторону, то ли на проплывающие там облака, то ли на стремящихся домой птиц. Её фигура оставляла впечатление одновременно лёгкости, раскрепощённости и гибкой затаённой силы. Перегнувшись через леер, она, казалось, еле дотрагивалась до него, а кисть, которую незнакомка словно почти и не удерживала, была готова упорхнуть из её очень длинных и тонких, но вместе с тем сильных пальцев. Волосы её, свободно ниспадавшие на плечи, были странного цвета, черты лица простые, даже грубоватые, при всём этом ничто не могло лишить их какой-то особой элегантности. Даже кошмарные “варёные” брюки по моде тех лет, напоминавшие, скорее, часть снаряжения космонавта или водолаза. Взгляд юной художницы-монументалистки был хоть и отведён в сторону, но его легко было рассмотреть. Он был странно глубок и напрочь лишён наивности или того, что принято называть простотой, но вместе с тем не был грустен или печален. Напротив, в нём даже таилась то ли тень улыбки, то ли озорство, лишённое, впрочем, признаков кокетства. И ещё одну странность можно было заметить: девушка, хоть и была одета всего лишь в лёгкую майку, не казалась замёрзшей или озябшей - человек, страдающий от холода, не бывает столь непринуждён. Между тем, судя по всему, трёх романтиков должен был обдувать нешуточный ветер, о чём свидетельствовали и надутая, как парус, одежда двух других молодых людей, и развевающийся шейный платок одного из них, и волосы самой незнакомки, которые порыв этого ветра прижимал к её груди. И это не говоря уже про гнущиеся чуть ли не до земли ветви на “холодной” части пейзажа. “Она несёт с собой лето, - подумал Владислав, тут же усмехнувшись банальной наивности этой мысли. - Но кто-то же служил натурой для художника?.. Автор обложки А.Сальников, - механически прочёл он. - Идиот”, - было его последней мыслью на эту тему. Разумеется, имелся в виду не художник “Юности”. Лесневский вздохнул и пошёл задавать корм исхудавшей кошке.
-...поезд номер... ...ть... ...ть ...ург - Москваюностьибыл... орму... ...ятый путь. - Эти слова, точнее, донёсшиеся как из-под земли нечленораздельные их обрывки, заставили Лесневского очнуться в очередной раз в самолётном кресле опустевшего вагона. По перрону уже спешили два дежурных милиционера, и полусонный путешественник проворно выскочил в дверь, смешавшись с толпой пассажиров другого подошедшего поезда, дабы избежать лишних вопросов стражей порядка (с его паспортом за кольцевую дорогу лучше было не соваться).
Редакцию Влад нашёл быстро. Собственно говоря, в поисках нужды не было - Тверская, она же улица Горького, оставалась всё такой же вальяжно-суетливой, как и дюжину лет назад (кто испытывает недоумение, слыша подобный странный эпитет, пусть пройдётся, только неторопливо, от гостиницы “Метрополь” до Белорусского вокзала). Помещение, где продолжал влачить жалкое существование некогда популярный на всю страну журнал, скорее приятно поразило Лесневского, чем огорчило. Всё было так, как могло быть и тогда. Только ленивый охранник в камуфляже мельком поглядел на обшарпанный серый дипломат нашего героя, почти правильно угадав в нём провинциала-графомана с кучей любовной чепухи или публицистической дребедени а ля Нуйкин в папке. Тихо. Полусумрак. И ни малейшего следа евроремонта. Лесневский после некоторого колебания толкнул дверь с табличкой “ОТДЕЛ ПИСЕМ” и спросил разрешения войти. Навстречу ему поднялся седеющий джентльмен (именно это слово приходило на ум при виде представительного человека средних лет, исполненного сдержанности и достоинства). При взгляде на вошедшего усталое лицо сотрудника как-то разгладилось и подобрело, что удивило Лесневского, рассчитывавшего на куда более сдержанный приём.
- Самойлов. Рейнгольд Морицевич. Зам. главного редактора, - отрекомендовался хозяин кабинета и протянул руку. - Нет, просто однофамилец, не родственник, добавил он, видя вопросительное выражение в глазах гостя. - А вас... как?
- Лесневский. Вла...дислав Чеславович. - Он всегда затруднялся, когда надо было представляться. Довольно громоздкое имя-отчество, совершенно напрасно наталкивающее на мысль о польском происхождении, редко кем воспринималось с первого раза, а всевозможные легкомысленные сокращения вызывали, простите за каламбур, отвращение. - Я, собственно, с не совсем обычной просьбой, - промямлил он, чувствуя себя теперь уже окончательным идиотом. Не подумайте, никакой писанины у меня нет...
- Да я знаю, - подхватил джентльмен, лукаво улыбаясь. Это был типичный шестидесятник, и теперь, присмотревшись, Влад готов дать ему все шестьдесят лет, а не сорок, как поначалу. - Не удивляйтесь, я не телепат. Вы, видимо, от смущения забыли, что у вас в руках? - Лесневский, последний раз красневший лет пятнадцать назад, залился густым юношеским румянцем. Он действительно забыл, что, выйдя из метро, достал из портфеля тот самый номер журнала, чтобы уточнить адрес редакции, да так и не положил его обратно. Казалось, юность возвращалась к нему по всем статьям - он был гораздо рассеяннее лет пятнадцать назад, а смущение и застенчивость и вообще его не посещали никогда. Правда, близкие в детстве и отрочестве пытались приписать ему это, пытаясь хоть как-то объяснить несвойственное обычно подросткам и юношам стремление к уединению. Тем временем замглавред продолжал:
- Я, как увидел этот номер, всё сразу и вспомнил. Сейчас вот смеёмся, а тогда, в восемьдесят восьмом, было не до шуток. Не то, чтобы письма посыпались пачками, но всё же... И один вопрос-рекордсмен - кто да что. Тираж, сами знаете, какой был. (“Три сто”, - механически про себя произнёс Лесневский). - Вот-вот, - утвердительно кивнул однофамилец великого композитора и тёзка поэта-фронтовика. Плюс библиотеки и знакомые . Уже и скрываться пришлось кое-кому, да куда там. В центре Москвы-то. Да и работать надо, а людей не прогонишь. Это сейчас катавасия пошла, охрану заставили нанять. Вот нужны мы Адуеву и иже... Ну, да это к делу не относится. А у вас стихи или проза? Ах, да, вы же сказали. Неужели ничего не захватили? Редкость. А вы откуда?
- Еловая Гора, город такой есть на Финском заливе. Там синхрофазотрон ещё, слышали, наверное.
Тишину, наступившую после этих слов, невозможно было сравнить ни с чем, казалось, сама шумливая Тверская в изумлении застыла, и теперь надменные “форды”, “линкольны” и “селены” проносились по ней совсем беззвучно, а каблучки грациозно-изысканных столичных гетер погружались в невидимую вату, не издавая обычного цокота. Влад, приятно удивлённый неожиданно тёплым приёмом, отнёс подобную приветливость на счёт того, что давние заботы и неприятности со временем вызывают только улыбку, а возникшую паузу приписал традиционным предрассудкам, касающимся ядерной физики вообще и ускорителя в Еловой Горе в частности. Он даже пожалел, что не захватил с собой ироническую новеллу из жизни экспедиционников, написанную в студенческие годы. Тем временем Самойлов несколько пришёл в себя и вяло пошутил:
- С Еловой... Горы? Смотрите, Маша, то-то он весь светится. - Лесневский только при этих словах заметил в дальнем углу за шкафами невзрачную референтку, которая за всё время нахождения его в отделе писем не издала ни звука.
- Неужели, Рейнгольд Морицевич, вы верите в эти обывательские сплетни? Ну, москвичи, не ожидал. Да лысина вашего уважаемого мэра светится больше, чем этот пресловутый ускоритель. Но я, надеюсь, не слишком вас разозлил своим визитом?
- Ради бога, последний раз к нам с этим приходили лет десять назад. Особенно много было почему-то матросов. А мы как раз тогда “Сто дней до приказа” печатали. Один, помню, главный корабельный почти до истерики дошёл, покажи, мол, ему... - При этих словах Лесневскому стало не по себе.
- Ну... И как? - упавшим голосом произнёс он.
- Валерьянкой отпоили и проводили, не “скорую” же вызывать. Тоталитаризм кончился. Между прочим, вам повезло. Она здесь. А то всё по командировкам.
- А я уже хотел художника Сальникова разыскивать.
- А, да, хороший был оформитель. Сейчас какой-то дворец расписывает то ли в Мельбурне, то ли в Веллингтоне. Но что же я вас мучаю... Тэффи! - крикнул он через коридор, высунувшись в дверь. - Знакомьтесь, Татьяна Анатольевна Трофимова-Дудергофская. Прозвище получила за остроумие и некоторую язвительность. Кусливость, так сказать. Тэффи, ну где ты там?! К тебе тут парень с Еловой Горы! - Самойлов, повернувшись в Лесневскому, который ощущал себя словно в фантасмагорическом сне, весело пояснил:
- Она лет пятнадцать назад, когда принесла свой первый рассказ ещё школьницей, рассмешила всю редакцию бабкиным ведьминым пророчеством о принце с Еловой Горы. Тогда ведь вашего ускорителя ещё и в проекте не было.
В комнату впорхнула Тэффи, на ходу отпустившая шпильку в адрес Машиных суперкаблуков имени четвёртой пятилетки. Трофимова была, конечно, в строгом деловом костюме, а не в майке и джинсах, но сомнений у Лесневского уже не осталось, впрочем, их и не было. Ироническая улыбка незаметно покинуло Танино лицо, и ничему уже не удивлявшийся Лесневский успел заметить тот самый взгляд, не смазанный плохой цветной печатью. Тэффи опять рассеянно улыбнулась. Двое шагнули навстречу друг другу, ничего не видя вокруг себя. Больше ничего не видя. Взгляды и руки их встретились, как говорят в плохих мелодрамах.
Маша слабо вскрикнула... Приехавшая ровно через пять минут скорая застала мизансцену, достойную кисти Репина или резца Родена.
... Принуждённый всегда служить Её Величеству Правде, автор с негодованием отвергает возможные упрёки в излишней мелодраматичности чересчур примитивного сюжета, поскольку известно, что самые причудливые изгибы оного создаёт сама жизнь, творя свою прозу. И, только руководимый побуждением придерживаться реальных событий, нисколько не приукрашивая их, автор обязан добавить ещё несколько слов, хотя, видит бог, велик был соблазн закончить повествование на звенящей романтической ноте, бросив героев в объятия если не друг друга, то вечного покоя и устроив им уютное ложе под пышным кустом базилика. Но... ... Таню Трофимову, озорства ради подписывавшую свои критические статьи тяжеловесным псевдонимом Дудергофская - фамилией прабабки дворянского рода, - но всем редакционным коллективом именовавшаяся не иначе, как Тэффи, похоронили на Ваганьковском. Похлопотали влиятельные, но, тем не менее, порядочные родственники, ревностно следившие за литературными успехами Танюшки, порвавшей с ними лет пятнадцать назад в порыве презрения ко всевозможным формам протекции (как известно, без неё в столице не хоронят). С Лесневским вышла заминка. Она случилась тогда, когда врач “скорой” увидел ещё советский паспорт новопреставленного, украшенный многочисленными лиловыми штампами о прописке, то бледными, то жирно расплывшимися. Последний из них был поставлен администрацией посёлка Усть-Нера Якутской АССР. Нахмурившийся эскулап брезгливо взглянул на скромный редакционный телефон, разбитый и склеенный в нескольких местах, достал мобильник и вызвал милицию (как известно, даже морги Москвы крайне неохотно берут на хранение трупы бездомных бродяг). Ещё более хмурый представитель власти в ответ на робкое напоминание Самойлова, что, возможно, у покойного могли оставаться родные, довольно грубо посоветовал тому заниматься высоким искусством и не вмешиваться не в свои дела. Добавив с издёвкой, что и сто первый километр пока никто не отменял (мысленно вздрогнувший Рейнгольд Морицевич подумал, а не обладает ли этот юный хам с тремя лычками даром ясновидения, ведь именно туда, в Егорьевский район, высылали в далёком шестьдесят первом за тунеядство увлечённого верлибрами па-ренька со знаменитой фамилией). Сержант всё-таки позвонил для консультации какому-то чиновнику прямо в мэрию, получив ответ, угрюмо буркнул что-то насчёт бензина. Удручённые литсотрудники, приглашённые для подписания какого-то протокола, поспешили тотчас разойтись, не сказав друг другу ни слова. Лесневского же, точнее, “труп лица без определённого места жительства, не числящегося в розыске”, свезли под Яхрому на ближайший могильник для падшего скота и бродячих животных, намеченный к скорой ликвидации для строительства там элитарного коттеджного городка. Рабочий спецавтохозяйства, заканчивавший сверхурочную работу уже в глубоких сумерках, внезапно вздрогнул, наезжая на труп огромного волка необычайно светлого, почти белого цвета, принятого им издали за обыкновенную собаку. Не подёрнувшиеся плёнкой глаза ярко горели, оживлённые лучами восходившей полной луны, а оскаленная жуткая морда с неестественно белыми клыками, казалось, застыла в широкой улыбке.