Зачем моя жизнь должна быть прервана искусственно? Разве не было высшей справедливостью то, что человек жил когда-то в древности ровно столько, насколько он совершил в своей жизни добра или греха? Мой прадедушка умер от СПИДа. Он блудил, будоражил собственные рецепторы удовольствия - и платил за это годами жизни. Но прогресс сделал грех безопасным, не подозревая, что это повлечёт за собой разгул насилия, преступники будут довольствоваться своей безобразной жизнью гораздо дольше, уродуя жизнь и 'чистым' людям. Теперь моя жизнь в руках властей. Так же, как и бандиты, я ограничен в сроке жизни. В моём паспорте стоит дата рождения и дата смерти, между которыми расстояние в 40 лет. Я не совершил ничего, что добавило бы мне несколько лишних лет в метрике. Я всего лишь официант в одном из грязных кафешек нашего города, слишком большого, чтобы побыть наедине со своими страхами, и слишком маленького для того же. Телевизор постоянно уверяет меня, что наше государство - самое молодое в мире, а так как оно и самое маленькое, то прирост населения держится в строгой узде. Собственно, поэтому мне и предстоит жить ещё ровно пятнадцать лет, и за это время успеть сотворить преемника. Каждый гражданин нашего государства обязан оставить замену себе. Правда, только одну. В нашем государстве никто не знает, что такое 'брат' или 'сестра'. Правда, изредка случается, что счастливым родителям выдаётся сертификат на второго или даже третьего пупсёныша. Например, я, не оставив после смерти маленькой своей копии (а в этом я не сомневаюсь), оставлю каким-то неизвестным людям шанс на повторное зачатие. Но такие случаи единичны, а я, человек, не выполнивший своего гражданского долга, могу понести наказание за внесение дисбаланса в искусственный прирост населения. У меня нет медицинской справки, повествующей о том, что я не могу иметь детей по причине бла-бла-бла и так далее... Я боюсь не за себя, но за человека, который, будь на то моя воля, получил бы всю мою жизнь без остатка... он старше меня на год, и поэтому однажды мне придётся пережить его...
Сегодня опять он пришёл за полчаса до окончания моей смены, и вот сейчас улыбается мне из-за столика. И каждый вечер я повторяю, чтобы он не приходил, потому что о нас может узнать хозяин, а тогда неприятности гарантированы обоим.
Моего друга... да что уж там таить - и моего любовника - зовут Лекс. На первый взгляд он может показаться вам не слишком серьёзным, но это лишь кажущееся впечатление. Просто у него почти всегда такой вид - волосы торчком, выкрашенные в огненный, почти красный цвет, которые неожиданно удачно сочетаются с помятым деловым костюмом из чёрного атласа. Он носит красный галстук навыпуск, а ботинки на огромной платформе делают его на полголовы выше меня. Такой фриковский наряд вовсе не мешает ему учиться на адвоката в самом престижном вузе. Лекс богат, и это даёт ему право быть развязным и неосмотрительным.
Я осторожно улыбаюсь ему уголочком губ в ответ. И тут он делает подлость - поднимает руку и подзывает: 'Официант!' Я притворяюсь, что не слышу, пока не встречаюсь взглядом с хозяином. Его свирепое лицо, выглядывающее из кухни, будто говорит: 'Ну что ты встал, оболтус? Обслужи клиента!' Приходится делать постную мину и плестись к столику Лекса. Тот прячет хулиганскую ухмылку в кулаке с салфеткой. Эта ухмылочка не даёт мне покоя с первого дня знакомства с этим парнем. Он вечно ходит по краю. Что ты опять задумал, гадёныш?
-Слушаю вас.
Лекс невозмутимо листает меню, притворяясь, что не слышит меня. Ну и всыплю же я ему, как только окажемся один на один! Спустя несколько минут он захлопывает меню со словами:
- Ну и гадкая же у вас жратва!
Двумя пальцами он держит сушёного таракана, которого, видимо, отыскал меж пластиковых страниц, и пристально на него глядит, скашивая глаза. Я еле удерживаюсь от смеха.
- Принесите мне лучше тарелку кетчупа.
- Только кетчуп? - я пытаюсь говорить как можно более раздражённо, - может, к кетчупу принести хлеба?
- Нет, только кетчуп.
На кухне хозяин наблюдает за тем, как я вытряхиваю ярко-красную кашицу из бутылки в пластиковую тарелку.
- Это глупый сын верховного судьи... Скажи ему, что если заработает гастрит и подаст на нас иск, я в следующий раз подам ему к столу крысиного яду!
Я молча отношу тарелку.
Как только она оказалась на столе, Лекс запустил в кетчуп своего таракана.
- У нас этот номер не пройдёт, - говорю я громко, а шёпотом добавляю, - ты что творишь? Выброси эту гадость.
- Это не гадость! - восторженно восклицает он, - это корабль, и он отправляется в плаванье!
Следующие мгновения я, вытаращив глаза, наблюдаю, как Лекс зачерпывает пригоршней густой кетчуп, накрывает им таракана и восклицает:
- Караул! Цунами!
Он что, опять кислоты налопался? Мой лоб покрывается липким потом. Я чувствую, как в нашу сторону одновременно устремилось около дюжины недоумевающих взглядов.
- Принести ещё чего-нибудь? - говорю я, и чувствую себя набитым дураком. Зачем я это спросил?
- Ничего не нужно! Хочу лишь тебя, - вещает безумный Лекс, и шлёпает рукой, измазанной в густой помидорной пасте, прямо чуть пониже моей спины. Светлые форменные брюки мгновенно впитывают багровые пятна, я непроизвольно вскрикиваю, некоторые посетители вскакивают с мест, второй официант роняет поднос. Лекс заливается смехом, будто выкинул презабавную шутку.
- Пьяный! - доносится откуда-то. Женщины шепчутся, двое здоровенных качков за стойкой буравят нас взглядом. Откуда ни возьмись возникает наш вышибала Остин и хватает Лекса за галстук.
- Нет, не трогай! - вырывается у меня. Остин замирает, продолжая сжимать горло несчастного Лекса, который болтается у него в руках, как увядший цветок.
- Знаешь его что ль? - подозрительно спрашивает громила.
- Н-нет, - голос звучит глухо, как будто рот мне набили ватой, - я просто не хочу, чтобы вы устраивали драку в помещении. Хозяин меня убьёт.
Я молча наблюдал, как Лекса выставили на улицу, предварительно облив отборной руганью. Он же ни разу не взглянул в мою сторону. Почему-то я чувствовал себя виноватым, хоть и заварил эту кашу он. Жрущие посетители восприняли всё как интересное зрелище под закуску. Они ещё долго гоготали и охали, до тех пор, пока не закончился мой рабочий день.
Это - последняя запись в моём дневнике. День, который я запомнил навсегда. Потому что он круто развернул мою жизнь. Он стал сценарием и для моей смерти.
- Сынок, послушай, что сказали по телевизору, - огорчённо воскликнула моя матушка, лишь только я переступил порог гостиной, - ветеранам прибавят по пять лет. И зачем только, я не пойму. Половина из них - инвалиды, организмы их протравлены ядами и болью. Здорового потомства они не дадут, так на кой чёрт им эти поблажки? Помогли бы лучше молодым.
Моя мать - тощенькая старушка сорока двух лет. Её срок скоро истечёт, потому она и злится, когда кому-то, на её взгляд недостойному, делают премии. Главный объект её сарказма - это президент, которому отпущено ровно сто лет мучить народ нашей несчастной страны.
- Этот жирный, раздувшийся на людской крови клещ не оставит в покое и наших внуков. Но только до тех пор, пока мы не вспорем ему брюхо, не выпустим ненасытные кишки.
Она даже состояла в политической партии, выступающей против 'Закона о пределе'. Я не одобрял её идеологического фанатизма. Когда она бегала по соседям, раздавая листовки, или устраивала пикеты на площади, мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. А если я пытался помешать ей, она ударялась в слёзы и причитала о том, что я, её 'единственный сыночек', ни в коем случае не должен уйти в сорок лет. Оказывается, она всегда боролась только за меня и моих будущих детей. Счастливая, я был рад, что она скоро умрёт. До самого своего конца она так и не узнает, что детей у меня быть не может, даже если бы я пережил всех старцев мира, взятых вместе.
А сейчас она сидела перед телевизором в резиновых шлёпанцах на босу ногу и молилась за спасение моих нерождённых детей. Тратила свою жизнь на то, чего не будет никогда. Лучше бы распространяла рекламу косметики, как все женщины её возраста, тогда бы, возможно, я смог поступить в институт и заработать несколько дополнительных лет жизни. Но я простой официант, я должен умереть.
Не было и дня, в который бы я не задумался о приближающемся пределе. Почему люди вокруг меня по большей части не задумывались о смерти, и жили так, будто за этой жизнью придёт следующая? Почему они считали меня угрюмым, пессимистичным типом, которому не терпится улечься в могилу? Совсем наоборот, я панически боялся смерти. Разум отказывался понимать, что счастье человечества, согласно президентским речам, зависит от вновь приходящих, в жертву которым отдают ещё жизнеспособных, но исчерпавших свой лимит граждан. Значит, моё опытное и умудрённое, но немного потрёпанное тело станет пропитанием для юных червей, которые будут за мой счёт учиться строить свою жизнь? Мир становится слишком сиюминутным и суетливым. Человечество так и не научится накапливать опыт. Да, многие выбивались из сил, чтобы оставить после себя хоть что-то. Чаще всего они задавались самой единственно важной для них целью - наплодить себе приемников. Пахали как мулы, чтобы добиться права родить второго или даже третьего. Правда, в основном это было привилегией богатых.
Богема практически исчезла, ведь не было времени для совершенствования художественного мастерства. Музыку генерировали компьютеры, и на сцене под неё отплясывали молодые куклы, голос которых также извергал электронный мозг.
Жизнь, и без того бессмысленная, превратилась в гонки вслепую. Каждый норовил спихнуть тебя с пути, чтобы самому выбиться вперёд.
Но, как ни странно, многим по нраву такое существование.
Страна очистилась от всякого рода меньшинств. Иностранцы не стремятся стать гражданами нашего милостивого государства. Гомосексуализм практически истреблён, а жалкие остатки его отпрысков в страхе скрывают свои 'дурные склонности'.
За мной пришли поздно вечером.
Матушка кричала на людей в форме, уверяя в моей гражданской нравственности. Она сама не знала, какая ахинея вырывалась из её рта.
Форменные люди промолчали, лишь зачитали обвинение и усадили меня в машину. Я не причитал, не плакал, а лишь испытывал досаду и неловкость перед матерью. Я ничего не сказал ей на прощание. Слишком много было в её глазах растерянности, слишком пусто было у меня внутри.
Несмотря на недоумение, я догадывался о том, кто стал моим обличителем. Наверняка, в тот день один из посетителей кафе всё-таки нажаловался в полицию. В нашем городе не бывает, чтобы благочестивые парни подшучивали, шлёпая друг друга по заднице.
По закону, я знал, высшая мера наказания за мужеложство, (что за вульгарное словечко!) - отъём десяти лет жизни плюс пятилетнее заключение. Хоть я и был уверен в минимальном сроке, всю дорогу я складывал и вычитал эти цифры из собственного срока. Получалось, что смерть я встречу в первый же день, как только выйду на свободу. Меня эта арифметика весьма забавляла - получалось, что за любовь к несчастному Лексу меня ждёт пожизненный срок, а далее - смертная казнь, ибо ни на один миг нахождения на свободе рассчитывать не приходилось.
Потом был суд. Судья оказался пожилым мужчиной с аккуратно подстриженными седыми волосами и в строгих очках. Он практически не отрывал от меня взгляда. Эти ядовито-зелёные глаза не сотрутся уже из моей памяти, столько в них было злобы и отвращения.
На месте обвинителя сидел мой начальник - хозяин кафе. Я не очень удивился при виде него. Однако заинтересовал тот факт, что за моей спиной, как выяснялось, уже несколько лет плелись подозрения, строились планы по разоблачению. Все окружающие догадывались, но не словом не обмолвились при мне. Для них слишком позорно говорить о таких вещах. Они хранили молчание, а я был уверен в своей безнаказанности. Так моя ли это вина?
Хозяин кафе говорил о том, что я всегда заигрывал с посетителями, и кары мне теперь не избежать. Со злорадством я слушал судью, который принялся отчитывать жалкого лавочника за то, что тот не заявил в полицию раньше, чем я стал распускать руки. Действительно, ещё около года назад я мог позволить себе подмигнуть какому-нибудь симпатичному школьнику, а под подносом оставить записочку с телефоном... Но то было ДО встречи с Лексом, и никогда - после...
Вскоре вызвали свидетеля, и я приготовился увидеть какую-нибудь соседку - матушкиного закадычного врага, или, на худой конец, бывшего классного руководителя (бывали же деньки, н-да...), однако появился совсем другой человек. Тонкая фигура в чёрном, ярко-красные волосы, неуверенные движения. Лекс. Я лишь мельком взглянул на него и тут же опустил глаза. Чтобы он не видел моей беззащитности, а главное - изумления. Потому что его я ожидал увидеть только с собой рядом, на месте осуждённого, или вообще никогда.
Непривычен был его внешний вид - огненные волосы аккуратно причёсаны, чёрный костюм, лакированные туфли. Так он ходил в институт, но не на встречи со мной. Сегодня он не на моей стороне. Увы, не на моей.
'...делал недвусмысленные предложения...названивал по ночам...вёл разгульный образ жизни...' - какие ужасные слова. А я-то думал, что ему всё это нравилось.
Закончив речь, он поднял на меня безучастные зелёные глаза и тут же их отвёл, но пары мгновений хватило, чтобы я с ужасом понял. Судья - его отец. Как же я сразу не узнал сходства между двумя парами холодных изумрудов?.. Но теперь я обязан его простить. Во всём виноват отец-судья, не Лекс. Толстокожий корыстный хозяин кафе, глупые обжоры-присяжные, смахивающие на поросят, разлёгшихся под брюхом у свиноматки, но не Лекс.
Я всегда смеялся, глядя, как матушка воюет с ветряными мельницами, пытаясь бросить вызов государственным устоям с помощью своих жалких листовок. Мне было всё равно, умру я на год раньше или на год позже, потому как был готов умереть в любой момент. Я боялся смерти, но жизнь была не намного лучше.
Конечно, я получил наивысший срок.
Теперь я сидел в одиночной камере. На меня с недоумением смотрели охранники и сами пленники - пытаясь понять, что я за птица. Наверняка они приняли меня за хакера, так как именно они имели подобное тщедушное телосложение и носили очки. Но почему меня посадили в 'одиночку' - этот вопрос не давал им покоя, и они продолжали с любопытством меня рассматривать. И я тоже гадал, кого хочет уберечь охрана - меня от здоровенных татуированных обезьян, или зэков от подозрительного малого, который, в отличие от них, никогда не просил прощения, не писал мимо унитаза в знак протеста, да и вообще, не выказывал никаких эмоций.
Однако боль раздирала меня изнутри. Они не видели её, потому что от меня осталась одна оболочка. Внутри всё как будто поело ржавчиной. У моего тела не было лёгких, чтобы глубоко вздохнуть, не было сердца, чтобы оно сжималось или бешено стучало. Боль сожрала все внутренности. Тюремному врачу не нравилась моя бледность, и он постоянно осматривал меня. Лекарств не выписывал, что наводило на мысль, что доктор просто был извращенцем, и пользовался служебным положением.
Через несколько лет я избавился и от боли, за которой наступила пустота. Даже новость о смерти матери я воспринял как должное, как миску клейкой овсянки на ужин.
Когда вышел срок, я оказался на улице. В нашем доме теперь жили другие люди, во дворе играли их сопливые дети. И хоть я получил небольшой угол в задрипанной коммуналке, доживать там свои последние деньки совсем не хотелось. И я отправился бродить по городу. Лучше я сдохну в какой-нибудь подворотне.
Прошло всего пять лет, а как всё изменилось. Отнюдь не в лучшую сторону. Люди как будто растеряли свою беззаботность. В воздухе висело напряжение. Или это я, человек без чувств, не будучи способным приукрашивать действительность, наконец увидел мир таким, каков он есть? Им не нравилось жить, они жаждали умереть. Они были благодарны правительству за ничтожный срок, который оно позволило им прожить на земле, оставить в каменистой почве своё семя и с облегчением завянуть.
Я не благодарил никого, но и не осуждал. Я не знал, в какой конкретно день наступит мой предел. Знал лишь, что он может настигнуть меня через полгода, или же прямо завтра. А до того времени я решил повидать своего старого знакомого. Найти его оказалось на удивление простым делом.
Стоило лишь проникнуть в двери клуба 'Сладкая палочка', который славился в определённых кругах доступностью молодых тел и ширева. Я бывал здесь однажды, но того раза хватило надолго, чтобы я испытывал рвотный рефлекс при одном виде дамских трусиков. Но не буду ударяться в воспоминания...
Ступив в клубы дыма, я сразу увидел его. Лекс сидел на своём излюбленном месте - за столиком неподалёку от барной стойки. В руке у него был стакан 'белой лошади' - я это понял по особому янтарному оттенку напитка и по обожженным, раскрасневшимся губам Лекса. Вот и все признаки, по которым я смог узнать своего бывшего любовника. Были, конечно, другие детали, но теперь они утратили всё своё очарование и потускнели. Некогда пламенные волосы выцвели, изумруды глаз помутнели. На его костлявом плече покоились руки какой-то девицы, и глаза у неё были, как у проститутки. Возможно, это она и была.
- Лекс, - сказал я. Он поднял голову. Стал молча рассматривать меня.
- Ааа, это ты... - он широко улыбнулся. Улыбке не хватало блеска. Девица тоже уставилась на меня, недовольно, будто я потревожил её безмятежный сон.
Казалось, что Лекс с трудом вспоминает, кто я. Видимо, причиной тому была уже не первая 'лошадь', а может и что-то покрепче.
- Выйдем, Лекс. Я так давно тебя не видел. Хочу поговорить.
Он моргнул. Потом легонько отстранил от себя девушку.
- Детка, подожди меня здесь, - он чмокнул её в ярко-розовые губы, - никуда не уходи, лады?
Та нехотя кивнула и полыхнула глазами в мою сторону. 'Какого чёрта уводишь моего клиента?' - ясно читалось в них.
Мы вышли в сырую ноябрьскую ночь. Ветер немного остудил мозг этого нарика, так, что он мало-помалу стал понимать, что вокруг происходит.
- Это мой последний год, - сообщил я.
- По-видимому, мой тоже, - угрюмо отвечал он. Увидев изумление, написанное на моём лице, он добавил, - СПИД.
Вот как. Интересно, а у меня.
Лекс будто прочитал мои мысли.
- Ты чист. Иначе он тебя уже съел бы за годы в тюрьме.
Я промолчал. Вещи куда более страшные чем СПИД терзают мои душу и тело. Лекс продолжил:
- Я подцепил его у Клары, - он кивнул в сторону клуба, - теперь мы вместе выпутываемся.
- Вы не лечитесь, - сказал я. Это было очевидно.
- Мм... а зачем? Скоро меня поимеют господа 'беспредельщики'.
Он зашёлся хохотом, довольный своей шуткой. Что может быть забавнее, чем насмешка над службой предела. Воистину, чёрный юмор. Но я не смеялся. Я обдумывал новую мысль, которая явилась только что. Я крутил её и так, и эдак, не зная, как подступиться.
- Пойдём ко мне, - наконец вырвалось из моих уст.
Тень былой озорной улыбки скользнула по его губам.
- Ага, пойдём!
Юноша заметно повеселел. По дороге он рассказывал о всяких глупостях, которые случались с ним и нашими друзьями, пока я отсутствовал. Видимо, он уже напрочь забыл о своей Кларе, которая дожидалась его в баре.
Вскоре, пройдя мокрый двор, хлопающий нам увядшими листьями, взобравшись по тёмным лестницам на девятый этаж, и, с трудом выпутавшись из мокрого развешенного в коридоре белья, мы оказались в тесной пустой комнатушке.
- Извини, у меня тут пока есть только один стул.
- Посижу на подоконнике, - успокоил Лекс,- А я, представь, всё ещё живу у отца. Как в плену, ей-богу.
Он сокрушённо вздохнул.
- Скольких ещё бедолаг твой отец засадил за эти пять лет? - не удержался от ехидства я. Он впился в меня взглядом, - конечно, я догадался, что судья - твой отец. Он спас тебя от обвинений хозяина кафе, того самого кафе, где я работал, а ты прохлаждался. Он спас тебя, разрушив жизнь мне. Народ требовал жертву, и ею по случайности оказался я...
Глаза его мерцали в темноте. Наступила тишина. И в этом молчании мы оба услышали, как к подъезду подкатила машина. Он глянул через плечо вниз и хихикнул.
- Служба предела. Не к добру мы их сегодня помянули, интересно, за кем... - он не успел договорить, потому что в это время я беззвучно поднялся в темноте, схватил стул, на котором до того сидел, и со всей мочи запустил им в голову дьяволёнку, кривляющемуся на моём подоконнике.
Стеклянный дождь брызнул вниз с девятого этажа, и в его сверкающих каплях на землю упало бездыханное тело. Из виска торчала обломанная ножка стула с железным наконечником.
В мою дверь уже колотило несколько пар казённых кулаков, когда я вспрыгнул на подоконник, и, помедлив мгновение, скользнул следом за Лексом.
Ворвавшиеся в комнатушку полицейские увидели лишь обтрёпанную занавеску, прощально махающую нам в след. По комнате кружили сухие листья.
А теперь, по закону жанра, чтобы оправдать эти строчки, я должен сказать, что чудом остался в живых, либо попусту всё наврал. Ни то, ни другое, дорогие мои. Я умер. Я боялся умирать, но сам себя убил, не в силах дожидаться, пока кто-нибудь сделает это за меня. Теперь я совсем растерян. Последняя вспышка ярости вновь оживила мой дух. Я могу сидеть в своей комнате и писать, положив на колени 'седушку' от сломанного стула. Я могу бродить по городу, заглядывать в клубы, как делал это раньше, при жизни. Но что же дальше?!... Неужели я испортил себе и загробную жизнь тоже?.. Нет... Я должен поставить точку.