Не было бы счастья - да несчастье помогло. Вот ведь как случается в жизни. Думал, что уж гроба крышка, а оглянулся - родной домишко. Конечно же, про "оглянулся" - это уж немного чересчур сказано, но вот она - родная изба-то. Прошлым летом, когда я в атаку под командой генерала Граббе на басурманский аул Ахульго бежал, то и не гадал, что через год в родной избе Богу молиться буду. Как же я так мог думать, ежели пробыл на службе военной шесть лет всего? Без малого мне еще двадцать лет лямку солдатскую тянуть оставалось. И тянул бы я её, если бы не пуля абрека поганого. В ногу она меня шарахнула. Под самое колено, да еще и жилу какую-то кровоточащую порвала. Сколько же я в то утро кровушки потерял! Ведро! Не меньше. Думал, помру на чужбине. А оно, вон как вышло. Доктор жилу зашил, пулю вынул, в лазарете зиму меня продержал, а по весне домой отправил. В деревню родную. Не годный я стал к солдатской службе. Нога у меня сохнет. Я уж теперь и не знаю, злиться мне на горца того лютой ненавистью или благодарность ему с низким поклоном выразить? Не знаю, но если бы не пуля его, то мне бы матушки живой уж не повидать. Болела она ведь очень. Правильно говорится: что Господь не делает - всё к лучшему. Не получи я в бою том раны тяжкой и мать бы не у меня на руках умерла, а у другого кого-нибудь. И хоронили бы её люди чужие. Вот как могло получиться. Ведь после того, как меня на службу забрили, все братья мои один за другим в землю сырую полегли. Какая-то напасть на семью нашу случилась. Сегодня вот третий день, как на погост отвез я и матушку мою родную. Отмаялась. Один я теперь на белом свете остался. Ну, ничего, один так один, а жить надо! Изба у меня есть. Десять рублей серебряных, которыми ротный командир мне за службу отблагодарил, тоже под застрехой схоронены лежат. При случае медаль можно на грудь повесить, какую мне полковник в лазарете к рубахе пришпилил. Говорят, что пуля та прямо в поручика нашего летела, и я тут перед ней со своей ногой сунулся. Споткнулся поручик в лихой атаке да на карачки перед неприятелем встал, а тут пуля, и если б не моя нога .... Как всё в точности вышло - не помню, но после боя того, говорить люди стали, что я командира телом своим прикрыл. Вот он мне рубли за тело свое и пожаловал. От него не убудет, а я себе поутру завтра пойду лошадь покупать. Без лошади какое хозяйство?
- Слава тебе, Господи, - молвил я чуть слышно, осторожно встав на колени перед иконой в красном углу избы и вглядываясь в строгий лик Богородицы, - что живым меня оставил да с матушкой попрощаться по-человечески позволил. Слава тебе и спасибо сердечное.
И только я хотел крестом себя осенить, только пальцы щепотью сложенные ко лбу поднес, как вдруг кто-то часто застучал в моё окошко. Тревожно застучал, так тревожно, что я, охая и морщась от боли в колене, поднялся и на крыльцо похромал.
Возле моего крыльца стояла соседка Луша и, громко шмыгая носом, утирала рукавом сарафана мокрые глаза.
- Ты чего? - поспешил я к ней.
- Беда у меня, Феденька, - всхлипывая да вздыхая прерывисто, отвечала мне соседка. - Беда. Муж мой Степан пропал. Кормилец мой. Еще на прошлой неделе из Москвы вернуться он должен, а до сей поры вот: всё нет его и нет.
- Может, в Москве задержался, - попробовал я успокоить Лушу. - Москва-то, она, знаешь, какая большая. Там любому задержаться не мудрено. Был я там один раз. Приедет скоро Степка. Он у тебя - бедовый мужик.
- Я тоже так думала, - махнула ладошкой соседка, - но ко мне сейчас Никифор Кривой приезжал и сказал, что четвертого дня встретился он со Степаном в селе Черном. Никифор в Москву ехал, а Степан обратно. Домой, стало быть. Пряники ребятишкам в гостинец вез. Так от Черного меньше дня пути, а Степки уж третий день как нет. Кошки у меня на душе скребутся. Страшно мне! А ну и вправду с ним что случилось? Как же я тогда? У меня двое ребятишек и третьего к осени жду. Вот беда-то будет.
Сосед мой Степан Елкин занимался шелковым извозом по Стромынскому тракту. В местности нашей многие шелковую материю да парчу делать наловчились, так вот Степан вместе с товарищами готовую материю в Москву возил, а обратно нитки нужные да товары кое-какие по заказу доставлял. Извоз - дело прибыльное. И мужики им занимаются строгие. Не каждого они к своему делу подпустят. К ним просто так не сунешься. Степану-то это дело отец передал. Как сам не смог вожжи крепкой рукой держать, так сыну ремесло свое и пожаловал. Да, прибыльное дело материю в Москву возить. Прибыльное, но и опасное. Водятся в наших местах люди шалые да с кистенем разбойным дружные. И не было года, чтоб не находили в лесу возчика с пробитой головой. Неужто и Степан под шальную руку татя лесного угодил?
- Феденька, - поклонилась мне вдруг в ноги Луша, - сходил бы ты в село Черное да разузнал про Степана-то. Сходи. Ты же солдат.
- Да, какой я солдат! - замахал я руками. - На мне только рубаха солдатская да шапка. Хромых солдат не бывает. Да и лошадь я завтра хотел идти покупать. Без лошади в хозяйстве никуда. Понимаешь?
- Потом сходишь за лошадью, не уйдет она от тебя никуда, - продолжала кланяться мне Луша. - А завтра поутру Никифор опять в Москву поедет, он тебя до Черного и довезет. Помоги мне, Феденька. Помоги. Я тоже перед тобой в долгу не останусь.
Никак я не мог соседке в помощи отказать. Не по-соседски это, бок о бок наши избы стоят, а потому рано утром сидел я на скрипучей телеге Никифора и смотрел на веселого жаворонка в небе голубом.
Никифор оказался мужиком неразговорчивым. Я попробовал с ним поговорить про красоты наши да грязь дорожную, но после двух безуспешных попыток, махнул на это дело рукой и поудобней устроившись на телеге, стал взирать на небо светлое. Смотреть и свое житье-бытье солдатское вспоминать. Хоть и тяжело было в походах солдатских, а все равно вспомнить о тяжестях тех, ничего приятнее нет. И чем тяжелее было, тем приятнее вспомнить. Вот и вспоминал я в свое удовольствие. Даже задремал, вспоминая. Задремать задремал, а вот уснуть, по-хорошему, не получилось. Никифор вдруг заговорил.
- Ведь говорил я ему, чтоб попутчика дождался, - больно ткнул меня кнутовищем в бок, внезапно заговоривший возчик.
- Кому? - встрепенулся я от боли.
- Да, Степке, - теперь одарив кнутом лошадиный круп, отвечал мне возчик. - Мы когда с ним утром расставались в Черном, я ему и говорю, что, дескать, не суйся один в Буянов лес. Да, только, он меня не послушал. Вот, дурень! А ведь всё из-за Нюрки решился он на рожон сунуться. Из-за неё, подлой.
- Из-за какой Нюрки?
- Ясное дело, из-за какой, - почесал левое ухо правой рукой Ниткифор, - из-за Семки Хохла бабы. Мы ведь с Хохлом в тот день в Москву-то поехали. А Нюрка, стало быть, дома одна осталась.
- Где осталась? - никак не мог я взять в толк рассказ внезапно разговорившегося возчика.
- Что же ты непонятливый-то такой, - сердито зыркнул на меня Никифор из-под густых сивых бровей, - а еще, солдат! Семка с Нюркой в деревне Дубки живут, а у Степки с Нюркой была эта.... Как там у вас благородных говорят? Эта... Любовь! Вот! Во как! По-вашему любовь, а по-нашему - путался он с ней, пока мужик её в избе отсутствовал. Нюрка баба из себя видная. Чернявая. Родом то они из Полтавской губернии. Родились там, значит. А потом, здешний корнет Ржевский у ихнего барина в карты их же и выиграл. Целую деревню. Правда, без земли. Пришлось их всех сюда гнать. У папаши-то корнета здесь рядышком три деревеньки имеется, а Дубки, стало быть, четвертой и стала. Хороши бабы в Полтавской губернии. Вот. Не чета нашим. Только, ты смотри, чтоб Лушке ни-ни.
Никифор опять замолчал и только часто усмехался, думая о чем-то, по всей видимости, весьма приятном для себя, а я о своем задумался.
- Ну, приеду я в Черное, - кружили в голове моей мрачные думы, словно орлы над крутым горным утесом. - Дальше чего? Как я там про Степана узнавать буду? А может и узнавать-то нечего? Может, он к милашке какой завернул, а Луша зря волнуется?
- Слышь, Никифор, - ткнул я кулаком возчика пониже спины. - Так может, Степка до сих пор у Нюрки той?
- Не, - потянулся Никифор, - У Нюрки его нет. Она вчера сама меня про Степку спрашивала. Дескать, чего это он к ней долго не заглядывает? И не одна она спрашивала. У Степана по тракту милашек, почесть в каждом селе. Жалуют они его. И видно есть за что.
Возчик вздохнул протяжно, легонько ударил кнутом лошадь и к моему удивлению сразу же вернулся к разговору.
- Против него любой мужик, как волк супротив медведя, - почесывая живот, продолжал он ведать мне про Степана. - Не зря же в народе говорят, что, как волка не корми, а все равно у медведя естество посурьезней будет. Вот так вот. Да. Жалуют бабы Степана. У него и в Черном Малашка была. Сидора Бортника - баба. Вот так у них и было: Сидор в лесу мед собирает, а Степка у Малашки егозит. До тех пор и было, пока не застал их Сидор на сеновале. Наблюдал я тогда, как он Степку оглоблей ухайдакал. С удовольствием наблюдал. С превеликим. Напополам оглобля. Вот после того Степка к Малашке и остыл малость. А еще в Медвежьих Озерах....
Что уж там было со Степаном в Медвежьих Озерах, я не узнал. Выехали мы на деревенскую околицу. И на околице той возница вновь онемел. Возле крайней избы телега остановилась.
Никифор, что-то бубня себе под нос, слез с телеги, неторопливо ослабил на лошади упряжь, потом сходил в сарай за избой и вернулся оттуда с корзиной овса. Следом за возчиком семенила сгорбленная старуха. Она сперва подошла к телеге, потом всплеснула руками, будто вспомнив что-то, поспешила к заросшему молодой крапивой входу в погреб. Из погреба старуха вышла с двумя большими крынками молока. Молоко хозяйка отдала сердито сопевшему Никифору. Потом, сбегав в избу, она добавили к молоку две пресные лепешки.
- Ешь, - подавая крынку, покрытую лепешкой мне, негромко молвил возчик, - а то еще долго нам путешествовать.
Отказаться от угощения у меня силы не было. Утром поесть не пришлось, да и проехали мы уже сегодня немало. Вон, солнышко-то уже почти над самой головой. Мы стали степенно вкушать молоко с лепешками, а хозяйка вертелась рядом. Ей, по всей видимости, очень хотелось поговорить, но начать разговор первой она не решалась.
- Ты чего Ефросиния мечешься вокруг нас, словно муха над сахарной головой? - поинтересовался возчик, когда половина лепешки была съедена.
- Да вот на солдатика смотрю, - радостно отозвалась старуха и для чего-то потрогала пальцами мою рубаху. - У меня ведь тоже средний сынок в солдатах. Такой же вот красивый.
- Ты своего с этим не равняй, - вдруг строго погрозил пальцем хозяйке Никифор, - не с того он поля ягода. Твоему до этого, как воробью до кочета. Это не просто солдат, а по поручению он.
- По какому? - сложила на морщинистые ладошки на груди старушка.
- От генерала по поручению, - подняв указательный палец вверх, ответил хозяйке возчик. - От самого главного генерала. Всех разбойников в Буяновом лесу извести под корень наказал ему самый главный из всех генералов. Только ты никому про то не говори. Тайна это великая. Поняла?
Старушка, часто хлопая реденькими ресницами, присела на пенек, а я здорово поперхнулся лепешкой. Это надо же такое выдумать. Ну и Никифор! Это же надо такое придумать! Мне хотелось поругать бесстыжего обманщика, но ругать его было не перед кем. Хозяйка, посидев лишь мгновение на пеньке, куда-то убежала. Никифор продолжал сосредоточенно жевать лепешку. И жевал он её с таким серьезным видом, что у меня язык не поворачивался упрекнуть его в какой-нибудь шутке. Разве такие сурьезные мужики могут шутить? Да, никогда в жизни.
Откушав молока с лепешкой, мы немного полежали под тенистым кустом, дождались еще двух попутных телег и поехали. Проезжать по Буянову лесу в одиночку Никифор опасался, потому и дожидались мы попутчиков. Да и попутчики были нам тоже рады. Буянов лес, он для всех Буянов. Там, чем больше народа, тем и лучше.
Вот он Буянов лес. С виду лес, как лес. Ничего особенного: то ельник по обочине дороги, то орешник, то лужа глубокая средь дороги, то корень сосновый. Кусты как кусты, дорога, как дорога, но много нехорошего про лес сей в народе говорят. И не зря, видно, говорят. Вон как возчики насторожились. Словно филины пуганные нахохлились и лишь по сторонам головами вертят. А в лесу пока тихо, только птицы кое-где поют, да лосиха иногда голос с лесной полянки подаст. Это всё ничего, пусть трубит в свое удовольствие, лишь бы посвиста разбойного здесь не услышать. Против посвиста того, всё остальное: тишь, гладь да божья благодать.
Долго по таинственному лесу путешествовали, так что у меня здоровая нога онемела, а больная ныть стала болью тупой. Засиделся я малость в напряжении великом. Еле-еле я до лесной опушки дотерпел, а уж там спрыгнул с телеги, да прихрамывая и охая, рядом захромал. Да только не долго я хромал. Самую малость. Никифор сердито погрозил мне кулаком и велел опять сесть в телегу.
- Мост через реку сейчас будет, - внимательно всматриваясь в придорожные кусты, прохрипел возчик. - Самое опасное место. Тати часто перед мостом в засаде сидят. В речных кустах.
Однако счастье сегодня было на нашей стороне и никакой беды возле моста нас не поджидало. Спокойно мы мост проехали и все возчики, как один, после моста облегченно вздохнули.
В селе Черном остановились мы возле постоялой избы. Возчики кинули жребий кому сегодня надобно копейку хозяину за постой дать, и самому несчастливому пришлось этой копейкой пожертвовать. А уж овес для лошадей каждый покупал за свои деньги. Я, памятую об угощении в деревне перед Буяновым лесом, нащупал в поясе половину копейки и отдал её Никифор. Возчик монетку взял без разговоров, и быстро сходив куда-то, принес два кувшина молока и чуть подгорелые лепешки.
- Нам солдатам надо немножко, - вспомнилась мне вдруг присказка товарища моего военного, Матвея Ефремыча, - было б молочко с лепешкой, винца зеленого бочка, податлива вдовушка да темная ночка.
Молочка с лепешкой я откушал, а остального, кроме, разве что, ночки темной, в селе Черном не предвиделось мне. Да и не надо мне сейчас ничего, кроме спокойствия душевного. Было б оно, так я бы и без молока сегодня обошелся, но на душе у меня лютовала непогода. Такая непогода, что страшнее уж некуда. Так всегда бывает, когда тебя докука гложет, и как дальше быть, знать не знаешь, и ведать не ведаешь.
- Вот приехал я в Черное, а дальше что? - вздыхал я печально, сидя на подгнившем бревне. - У кого здесь про Степана спросить?
- А к старосте здешнему пойди, - будто прочитал мои мысли Никифор, неторопливо осматривавший колеса своей телеги. - К Фоме Никитичу. Он здесь всё про всех знает. Может, и про Степана чего тебе скажет? Пойдем, провожу тебя.
Староста жил в центре села. Как раз напротив храма. Перекрестились мы Никифором на церковные купола да на кресты святые и на богатое крыльцо избы старосты осторожно вступили.
Встретил нас Фома Никитич серьезно. Без улыбки. Долго он всматривался мне в глаза, потом вздохнул протяжно и велел присесть к столу. Я присел с радостью. Натрудил я сегодня ногу в этой поездке, крепко натрудил, потому она мне никак и не хотела покоя давать. Ныла так, что хуже уж вроде и быть не могло.
Староста сел напротив и продолжал меня внимательно рассматривать. Рассматривал он меня долго и молча, а, насмотревшись вдоволь, вздохнул еще раз и молвил с легкой усмешкой.
- Так вот, значит, какой ты, солдат. Наслышаны мы про тебя. Наслышаны. Значит, решил ты всех лесных разбойников извести. Значит, по генеральскому поручению. Герой, значит. Ну, ну.
- Ни по какому я не по поручению, - тут же воспротивился я этакому навету, - я сам по себе!
- Вот, как! - отчего-то радостно хлопнул ладонью по столу Фома Никитич. - Сам по себе! И генерал ему не указ! Вот так солдат! Вот так лихой! Один решил, значит, всех людишек лесных на чистую воду вывести! Без генерала! Илья Муромец ты, да и только!
- Не нужны мне ваши людишки, - продолжал настаивать я на своем. - Мне Степан Елкин нужен. Он и никто более.
- А это кто такой? - сосредоточенно нахмурил брови староста.
- Да ты знаешь его, Фома Никитич, - пришел мне на помощь, таившийся в темном углу Никифор. - Брови у него лохматые, на переносице сросшиеся и нос чуточку кривой. Ну, ты же помнишь, как этого Степана Сидор Бортник оглоблей угостил. Ты же их и разнимал.
- А ты кто такой? - гневно глянул на Никифора староста. - Чего здесь?!
- Так, земляк я его, - с радостной улыбкой на лице вышел поближе к столу Никифор и низко поклонился строгому хозяину избы. - Его Лушка попросила здесь в Черном про Степана поспрошать, а я, стало быть, ему помогаю. Ты ничего про Степана не знаешь?
- Егорка! Сенька! - вместо ответа на вопрос возчика, благим матом да во все горло заорал Фома Никитич.
На его крик в избу вбежали два лохматых парня, весьма похожих друг на друга.
- Не иначе, братья, - подумалось мне.
Дальше подумать у меня не получилось, потому как, немного не по себе на душе моей стало. От крика старосты душа моя встрепенулась.
- А ну, проводите гостя дорогого с порога! - кричал Фома Никитич, тыкая в сторону Никифора пальцем. - Как следует проводите, чтоб навсегда запомнил! Навсегда, чтоб!
Когда лохматые братья вынесли растерявшегося Трифона, староста опять меня своим взором одарил. Одарил, и промолвил чуть слышно, прошипел, словно змеюка подколодная.
- Значит, решили вы с генералом так? А нас вы спросили? Вам-то что. Вы расшевелите муравейник да к царю на доклад, а нам здесь жить. Ты понял меня, солдат? Нам здесь жить! И как жить, мы сами решать будем. Ты понял меня, солдат?
Меня с порога выпроваживал Фома Никитич лично. Своею собственной крепкой рукой. Еле-еле я после руки той на ногах удержался. Еле-еле.
На улице около постоялой избы горел костер. Вечерело. Около огня стояли телеги. Лошадей из них выпрягли и пустили на луг погулять, а чтоб они, гуляя, не забывали своего истинного предназначения, их всех стреножили. Гулять - гуляй, но гуляй, как положено тебе хозяином и, чтоб не более того.
Телегу Никифора я увидел издалека. Вот она, загруженная товаром наполовину, и возчик здесь же лежит и о чем-то часто вздыхает. Ко мне спиной он лежит. Я тронул Никифора за плечо. Он испуганно обернулся, и я обомлел. На лице возчика живого места не было. Славно над лицом Никифора потрудились чьи-то кулаки, а может и не только кулаки.
- Вот ведь, ироды, - прохрипел возчик, с трудом сплевывая кровавую слюну. - Вот ведь как отделали. Псы. Вот ведь. Ты, это, солдат....
Никифор сделал мне знак рукой, чтобы я наклонился к нему. Я тут же наклонился.
- Уходить нам поутру с тобой надо, - прошептал избитый страдалец. - Сказали, что если нас с тобой при завтрашнем солнышке увидят, то всё.... Хана нам. Сказали, чтоб ноги моей не было здесь. И твоей тоже. А как же теперь? Мне же еще по тракту не единожды проехать придется. А они говорят, чтоб ноги моей.... Как же мне теперь быть-то? Уходить нам с тобой надо поутру. Уходить.
- А как же Степан? - спросил я возчика тоже шепотом. - Я ведь Луше обещал.
- Какой Степан?! - вдруг заорал он во весь голос. - Ты, чего, не понимаешь?! Жизнь - она ведь дороже любого Степана! А Лушка себе другого найдет! Помяни моё слово - найдет! Лушку он пожалел! Дурак!
Тут Никифор махнул рукой, охнул болезненно и отвернулся от меня. Было уже темно. И я тоже решил спать. Утро вечера мудренее. Улегся я на телеге, укрылся холстиной, прикрыл глаза и задумался. Сперва о себе, потом о Степане, и уж только после него о Луше. Когда меня в солдаты забрили, она ведь еще девчонкой была, а теперь, вон уж, третьего ждет. Тяжело ей будет с тремя-то. Конечно, тяжело. А я на что? Помогу, если что. Вот лошадь куплю и помогу. И уж в полудреме привиделось мне, как идем мы с Лушей по околице нашей деревне и ласково улыбаемся друг другу. Так ласково, что у меня в груди защемило, и в глаз ненужная влага навернулась. Отчего бы это всё? От счастья, наверное? И захотелось мне вдруг обнять Лушу и покрепче к своей груди прижать, но тут какая-то тварина лохматая ухватила меня за ногу. Я уж палку покрепче стал искать, чтоб гадине этой укорот дать, но найти ничего не смог и проснулся.
Меня трясла за ногу баба в линялом платке. Настойчиво трясла.
- Ты что ли Степана ищешь? - прошептала она, когда заметила, что я уже не сплю.
Я ей кивнул утвердительно, а она в ответ поманила меня куда-то во тьму. За темным углом избы незнакомка схватила меня за рукав и молвила чуть слышно.
- Я знаю, где тебе про Степана узнать.
- Где?
- К Совихе надо идти, - опять куда-то повела меня нежданная помощница.
Скоро мы с ней оказались на краю села. С неба бледно светила луна. Женщина подвела меня к избушке, вросшей почти по самые окна в землю, и осторожно постучала о ставень одно из этих окон. Сперва было всё тихо, а потом неожиданно громко заскрипела дверь, так громко, что у меня легкий морозец по коже пробежал. От этакой скрипучей неожиданности я смутился не только до мороза, но и до дрожи в здоровом колене. На войне со мною этаких смущений не бывало, под пулями вражескими коленами не дрожал, а тут, на тебе.
На полуразвалившееся крыльцо вышла старуха с горящей свечой в руке. Вида та старуха была премерзкого. Ведьма настоящая. Кожа морщинистая, пятнами кое-где, нос крючком, бородавка с толстым волосом посреди на подбородке, на весь рот два зуба. И самое страшное - это огромные глаза на безбровом лице. Глаза цвета рыжей древесной гнили.
От взгляда на старуху колено мое затрепетало пуще прежнего. А моя проводница толкает меня под локоть и шепчет:
- Ты ей копеечку дай, а то ведь она и слова не скажет. Гордая очень.
Я торопливо зашарил пальцами на поясе. У меня там несколько монетки всегда на случай всякий спрятаны. И вот одна из них перекочевала из пояса в грязную руку старухи. Старуха чуть кивнула мне драными седыми лохмами и жестом велела следовать за собой. Я пошел. В избушке старухиной было тесно и пахло давно уже прокисшей капустой и еще чем-то не особо приятным. Когда я переступил порог во тьме около ног моих кто-то несколько раз пробежал. Кто это был я разобрать не смог, да, и если честно сказать, не до этого мне было. Я себя мысленно самыми последними словами ругал. Ну, чего я к этой старухе сунулся? Да еще ночью. Хоть и жутко мне было в темной избе, но убежать отсюда я не решился. Очень хотелось мне Луше уважение сделать и просьбу её исполнить. Пуще всех страхов хотелось.
- Чего тебе? - проскрипела старуха, приглашая меня к покрытому козлиной шкурой столу.
- Мне бы про Степана узнать, - стал я стремительно хватать быка за рога. - Жена его просила, Луша. Возчик он. Был он на днях в вашем селе, а потом пропал. Ты не знаешь, где он теперь?
- Степан, говоришь, - прошамкала беззубым ртом колдунья. - Не знаю такого, но если еще одаришь меня грошиком, то могу погадать о судьбинушке его на косточках филина седого. Вернее гаданья нет. Это уж ты, солдатик, на слово мне поверь. Поверь, уж.
И еще одна монетка покинула пояс мой. Старуха достала из-под стола две горсти мелких костей и стала их бросать на стол. Бросит, соберет и опять бросит. Раз пять так бросала и потом подмигнула мне и говорит:
- Радуйся солдат. Жив твой Степан. Но ты ему помочь должен. В яму его глубокую разбойники посадили. Помирает он там смертью голодной. Крепко страдает, касатик. Поспеши солдат. Вызволи мученика из ямы разбойной. Поторопись.
- А где яма-то та? - решился я отважно переспросить колдунью.
- Яма-то? - неторопливо почесала ведьма пальцами волосатую бородавку. - Далеко яма та. И торопиться тебе надо, а то помрет ведь Степан. И баба его вдовой горемычной останется. Вдовой плохо быть. По себе знаю. Спасай Степана, мил человек, ой, спасай. Пойдем, я тебе тропочку заветную покажу.
Старуха проворно вскочила, схватила меня за руку и вывела из избы. Потом мы с ней долго шли по высокой траве. Перешли реку по хлипким мосткам, а дальше колдунья велела мне одному идти. Показала тропу звериную, велела никуда с неё не сворачивать и исчезла во тьме, будто не было её никогда. Я пошел.
Было темно, хоть глаз коли, и потому шел я осторожно и на ощупь. На звериной тропе и днем-то не особо разбежишься, а уж ночью и подавно еле-еле плетешься. Правда, побежать мне все-таки пришлось. Шел я, шел и вдруг треск сзади. Страшный треск! Такой страшный, что я не только про усталость, но и про колено больное забыл. До тех пор забыл, пока в болотную жижу по грудь не провалился. Но и в жиже болотной бывает, что нет худа без добра. С одной стороны вроде трясина, а с другой стороны никакой зверь сюда не сунется. Отдышаться можно. Отдышался я малость и стал выбираться, а то ведь трясина порой хуже самого лютого зверя оказаться может. В ней главное долго не засиживаться. С трясиной мне на этот раз повезло: прямо над головой у меня торчали корни, вывороченного бурей, дерева. И вот, уцепившись за эти корни, я из трясинного плена выбрался. Да и если честно вам сказать, то назвал я эту болотную лужу трясиной, только ради красного словца. С настоящей трясиной лучше никогда не связываться.
Из болота-то я выбрался, а вот шапку вместе с тропой нужной потерял. Пришлось идти наугад.
Начинало светать, но легче мне от этого не становилось. Идти было весьма тяжко. Сперва я пробирался через цепкий кустарник, потом попал в горелый ельник, а дальше был глубокий овраг. Из оврага я выбирался по темно-зеленому ковру. Ковер, из подернутого утренней росой мха, в лучах утреннего солнышка был на редкость красив, но идти по нему - сплошная мука. Да и ладно бы можно было прямо идти, так нет же, мне приходилось то и дело обходить вывернутые с корнем деревья да глубокие черные ямы. То вниз приходилось спускаться, а потом опять вверх ползти. Ноги почти по колено проваливались в сырую растительность, и каждый мой шаг отдавался резкой болью в раненом колене. Больно мне, не больно, а идти надо. Надо мне выбраться из этого дремучего леса к людям. Не выберусь - сгину здесь навсегда. Про судьбу Степана я уж вроде и не вспоминал. Не до него было. Надо сперва самому из чащи выбраться, а уж потом и о других думать.
Когда я, наконец, выбрался из оврага, солнце уже светило мне прямо на макушку. Я думал тогда, что нет хуже муки, чем по глубокому мху из оврага выбираться, но оказалось, здорово я ошибался. Ошибку свою я понял, оказавшись в густых зарослях дикой малины. И продирался я сквозь заросли те, оставляя на колючих стеблях малинника изрядные куски своей солдатской рубахи.
Вовсе выбившись из сил, я присел отдохнуть. Нашел заросли пореже, примял их немного ногой и присел. Только присел, только ногу больную вытянул, вдруг слышу - тележный скрип. Неужто люди рядом? И мигом вся усталость от меня улетучилась. Рванулся я по малиннику словно, проснувшийся после зимней спячки медведь. И не устоял колючий куст перед моим напором. Вырвался я из зарослей малинника в заросли ольхи. Здесь идти было значительно легче. И дорога рядом. Вон уж видно, как три подводы по ней ползут.
Я уж руку поднял и приготовился, чтоб закричать, и чтоб возчикам с добрыми намерениями показаться, но не успел желания своего выполнить. Разбойный свист мигом все намерения мои похоронил. Страшный свист, такой страшный, что мигом спрятался я в густую придорожную траву. Хоть и страшно мне было, но любопытство - оно как чирей неудобном месте, никому покоя не дает. И я стал из густой травы на дорогу выглядывать. А там настоящая битва разыгралась. С десяток лохматых разбойников на возчиков напали. Возчики попробовали отбиться, да где там. Разве против татей лесных устоишь. Хитрые они. Свистун на одной стороне дороги сидит, а нападают злодеи с другой. Мигом путешественники пали в дорожную грязь, с пробитыми головами. Только один вывернулся. Вывернулся и побежал - прочь от побоища. А один тать за ним вдогонку. И всё бы оно ничего, но бежал расторопный возчик прямо на меня. Вот ведь как повернулось! Чего делать? А беглец уж рядом, и разбойник его нагоняет. Не знаю, что было бы, не окажись у меня под рукой крепкий сосновый сук. Судьба видно была суку этому - возле меня оказаться. И та же судьбинушка меня на ноги подняла. Пропустил я возчика мимо себя, а разбойника по всем правилам штыкового боя палкой сосновой в брюхо пырнул. Крепок был тот сосновый сук, да и я в штыковом бою всегда ловок был. Меня даже унтер Карасев не единожды в пример другим ставил.
Хряпнуло что-то в животе у разбойника, захрипел он страшно и повалился на меня, а я от него в кусты, да следом за убегающим возчиком великого деру дал. Не знаю, догонял ли нас кто, но бежали мы по лесу долго и как-то оказались на дне оврага. Только здесь решились мы отдохнуть, а, отдышавшись, малость и познакомились.
- Митрий, я, - представился мне запыхавшийся мужик. - Везли мы лопаты железные на ярмарку в Суздаль. Ходовой товар. Тремя подводами ехали. Только днем. В Черном переночевали. Думали, что днем не тронут, а оно вон как получилось. А я ведь корову продал, чтоб лопат в Москве подешевле купить, да в Суздале их с наваром продать. Дернул же меня сатана. Теперь же: ни коровы, ни лопат, ни лошади. Как жить буду? У меня ведь семеро по лавкам сидят. Ох-ох-ох....
А потом наступил мой черед в знакомстве, и я рассказал Митрию о своем деле.
- Степан Елкин, говоришь, - усмехнулся он. - Знаю такого. Часто с ним по тракту встречался. Подлый человек.
- Кто? - не понял я сразу Митрия.
- Да, Степан твой. До денег он больно жадный. За половину копейки мать родную продаст. У нас в Москве поговаривали, что он здорово на руку не чист. Хитрый, что змей из райской кущи. И здесь, в Буяновом лесу тоже интерес неправедный имеет.
- Всё равно жалко мужика, - вздохнул я, поднимаясь с одетого в мшистую шубу пня.
- Знамо дело, - кивнул Митрий, и мы пошли плутать по лесу дальше.
Скоро нам повезло, и мы вышли к болоту. Конечно, повезло не в том, что мы вышли к болоту, к болоту выйти радости мало, но у нашего болота нашлись человеческие следы. По всей видимости, мои. И вот шагая по этим следам, мы вышли к реке. А уж от реки и до села Черного было рукой подать.
Когда мы пришли в село, было еще светло. На околице я увидел молодую женщину с ребенком, и мне стало очень стыдно, что не отыскал томящегося в яме Степана. Что же теперь будет-то? Как же Луша-то теперь без него? А может быть, еще что-то можно исправить? Я подошел к женщине и спросил её о Совихе. Избушка колдуньи была рядом. Конечно, мне бы самому её не отыскать, но свет не без добрых людей.
Старуха копалась в огороде. Я окликнул её. Совиха обернулась и застыла, словно камень-валун при дороге, но скоро опомнилась да крепко ухватила меня за рукав.
- Ты, касатик? - волновалась возле меня старуха. - Пришел? А поизносился-то как! И без шапки. Ты чего пришел-то? Чего?
- Мне бы еще про Степана узнать, - поклонился я Совихе. - Заплутал я ночью, с тропы сбился и не нашел его. Ты бы мне поподробней рассказала, где та яма. А?
- Как же, как же, - засуетилась колдунья. - Конечно же, расскажу. И провожу даже. Ты только отдохни чуть-чуть и пойдем. Ты же на ногах еле стоишь. Отдохни.
Старуха провела меня в избу и уложила на крытую соломой лежанку. Я действительно очень устал и потому уснул, едва коснувшись головой прошлогодней соломы.
Проснулся я не лету. Именно, на лету. Подхватили меня с лежанки чьи-то сильные руки и понесли. Куда понесли? Тьма кругом. Опомнился я, вроде как, в часовне. Посреди часовни стоял гроб с покойником. Меня бросили перед гробом на колени, и чей-то сердитый голос приказал мне сверху:
- Любуйся, тварь, на дело рук своих. Любуйся напоследок.
Лежащего в гробу покойника я уже где-то видел. Живым видел. Но где? Недавно совсем видел. Точно, видел. Я даже зажмурился, чтобы вспомнить.
- Не можешь смотреть, гадина подколодная, - опять сердился надо мной всё тот же злой голос. - А когда брюхо брату моему суком сосновым распорол, тогда ты не пожмурился?! Сатана! А теперь никакой генерал тебе ироду не поможет. Отжил ты.
И тут я вспомнил. Так это же, Егор! Тот самый Егор, который по приказу Фомы Никитича, Никифора с порога хором здешнего старосты "как следует" провожали! Так что ж - это я его суком сосновым в брюхо пырнул. Вот так - так. Я думал татя бью, а он селянином местным оказался. Вот незадача-то. Вот так сподобил меня Господь.
Почувствовав крепкий удар ногой пониже спины, я решил все-таки посмотреть на того, кто был сверху. А сверху с нескрываемой злобой глядели на меня глаза Сеньки.
Сенька ухватил меня за воротник и легко приподнял. Без меры силушки у парня было. Такой меня двумя пальцами придушит и не моргнет. Отжил я, выходит? И помереть бы мне, наверное, суждено было в тот час, но тут я вспомнил заветы унтера Карасева. Царство ему небесное. Не уберегся он, несмотря на всю премудрость свою военную, от пули неприятельской. Сам не уберегся, но другим жизнь продолжает спасать.
- Никогда солдат сдаваться не должен, - говорил унтер, обучая нас биться голыми руками. - Если оружия у тебя нет, а руки на что? Ткни супостата пальцем указательным под кадык порезче и дело с концом.
Пригодилась мне сегодня наука солдатская. Ой, как пригодилась. Если бы не она.... Ткнул я Сеньку пальцем под кадык. Изо всех сил ткнул и за порог. Выбежал на улицу, а за мной - топот.
- Ну, - думаю, - не убежать.
А тут возок с ворохом шкур выделанных стоит. Я прыг туда и притаился. А на улице такой шум да гам поднялся, что только за грудь держись. Бегают все, кричат!
- Лови солдата! - вторит её причитаниям мужской голос. - Это солдат всё!
Она голосит, мужик орет благим матом, а я про себя молитву творю и прошу, чтоб никто ночью этой не додумался в этом возке шкуры пошевелить. Молюсь, а сам осторожненько в шкуры поглубже и зарываюсь, зарываюсь.
Долго той ночью на селе тревога была. И только перед рассветом успокоились все малость. И мне полегче стало, так полегче, что уснул я крепким сном. И снились страшные видения, дескать, поймали черти лохматые и тащат в лапах своих мерзких к краю преисподней. Тащат и трясут. Еще черти скрипели зубами. Страшно мне было в том сне. Страшно и обидно, но я смирился и с чертями в перепалку не решился вступить. Покорился, стало быть.
На этот раз проснулся я от тишины. Было тихо. Только где-то рядом неторопливо кудахтали куры, и натужно скрипел колодезный журавель. Я осторожно выполз из возка и подался в придорожный бурьян. Возчик, поивший из просторного деревянного корыта лошадь, меня не заметил. Я немного пересидел в бурьяне и решил оглядеться. Огляделся я и изумился не шутку. Мать честная! Да это же моя деревня. Вот ведь как проспал я! Уж солнце заходило. И заходило оно как раз за крышу моей избы.
Я вылез из бурьяна. Не пристало мне еще в родной деревне от кого-то скрываться. И тут я увидел Лушу. Она с пустыми ведрами на коромысле к колодцу. Соседка тоже увидела меня и, вздрогнув, замерла истуканом. Я подошел к Луше, поклонился и, не глядя в глаза ей, сказал:
- Не взыщи соседушка, но не смог я Степана найти. Ты уж прости меня. Если тебе чего по дому помочь надо, так ты заходи, я с превеликим удовольствием.
Луша ничего мне не ответила, а только лицо её сделалось пунцовым.
- Переживает, - решил я и поплелся к своей избе.
Пришел. Сел у стола. Голову рукой подпер и задумался. Над своей жизнью задумался. Егора в гробу вспомнил. Как же мне теперь дальше жить? Я ведь человека убил. Если б на войне это случилось, то оно бы и ничего, а так - грех великий. И до того мне тошно стало, что не заметил я, как соседка переступила мой порог.
Она тихо подошла сзади. Горшок с теплой кашей. Я посмотрел на неё. Сперва на кашу, а потом на соседку. Луша мне улыбалась. Ласково улыбалась. Потом провела своей ладошкой мне по щеке. Оборвалось у меня что-то внутри. Комок к горлу подкатил, в глазах потеплело, а рука сама собой взяла соседку за талию и ...
- Так! - раздался внезапно сзади злобный окрик. - Муж только за порог, а солдат уж к бабе его лезет. Больно прыток ты, милок. Сейчас я твою прыткость укорочу.
Я обернулся и увидел злые глаза Степана под мохнатыми сросшимися бровями. Луши уж рядом не было. Я вскочил из-за стола, чтоб схватиться с названным гостем, но Степан опередил меня и ловким ударом в скулу свалил на пол. Я попробовал подняться. Не тут-то было! Сосед подскочил ко мне и больно ударил ногой в бок. Я вновь упал, а он принялся колошматить меня ногами, приговаривая:
- Кто тебя звал сюда, солдат?! Что ты нам всем жить мешаешь?!
- Степан, - взмолился я из последних сил. - За что ты меня так? Прости, ради Бога! Прости! Мы же соседи.
Степан склонился надо мной, ухватил меня за воротник и еле слышно процедил сквозь зубы:
- За что, говоришь?
- За что?
- А за то, что мешаешься ты у меня под ногами. Понимаешь? Жить ты мне мешаешь. Когда брат твой старший Еремей утонул, Ефим от живота загнулся, а Николку лесиной задавило, так я с обществом нашим деревенским сговорился, что мать твою Матрену содержать буду, а как помрет она, так изба её мне отойдет. Ты думаешь, просто мне было сговориться? Я мужикам зелена вина больше ведра споил, пока они мне на это согласие дали. Я винцо нынче не дешево. И Прохору Петровичу, старосте нашему, сапоги новые я же подарил. Сам в худых хожу, а ему подарил. На мази у меня дело было и тут ты, голубь, явился. С медалью. Вот он, дескать, я. Вот каков! Ну, думаю, найду и на тебя управу. Бабе своей приказал, чтоб Черное тебя послала, потом Малашку подослал и та тебя к Совихе свела. А старая ведьма с меня алтын содрала. Но дело свое сделала. В лесу я тебя ждал. Ты ж опять вывернулся. А теперь солдат - всё! Сейчас я тебе глотку перережу, на телегу брошу, сеном прикрою и в Буянов лес. Ты там здорово наследил и никто не удивится, что убили темной ночью в лесу солдата, генералом присланного. Молись в последний раз, солдатик. Молись.
- Погоди, Степан, - прохрипел вдруг еще кто-то. - Мне его отдай.
Степан вздрогнул, обернулся и быстро вскочил на ноги. А я встать не успел, и надо мною склонилось уже другое лицо. Это был черновский староста Фома Никитич.
- За что же ты сынов моих порешил, сатана? - прошипел староста, ухватил меня за рубаху, мгновенно поставил на ноги и прижал к стенке. - За что же ты опозорил меня так? Герой! Поиздеваться решил надо мной. Одного суком сосновым проткнул, а другого пальцем. Вот, дескать, герой я, каков! Я понимаю, что ты лихость свою показывал перед генералом да людьми. Вот, дескать, смотрите люди на удаль мою! А мне ты зачем в душу нагадил? Но вы с генералом тем просчитались. Не на того напали. Я тебе сейчас, как кутенку шею сверну! Голыми руками.
Фома Никитич схватил меня за шею и стал душить. А пальцы у него словно из железа были. Дышать нечем. В глазах круги. Всё! И тут! Шум, гром. Хватка на моей шее ослабла, и я понял, не суждено мне сегодня помереть. Передо мною стоял наш уездный начальник и улыбался.
- Так вот ты какой, солдат? - по-доброму тряс он меня за плечи. - А ко мне час назад от губернатора гонец прискакал. С сообщением, что, оказывается, сам государь император в наши леса тайного агента послал. Под видом хромого солдата. Чтобы никто не догадался, значит. Что же ты ко мне-то сразу не пришел?
И тут начальник обернулся на Степана и Фомой Никитичем, которые, склонив головы, смиренно стояли здесь же, возле печки.
- А ну брысь отсюда, мужики! Чтоб духу вашего не было! Не до гостей ему сейчас. Нам с солдатом про тайное дело поговорить надо.
Когда мужики, толкаясь в дверях, убежали, начальник опять глянул мне прямо в глаза.
- Значит, разбойников решили всех извести? Дело правильное! Спасу от них нет! И где же это придумали? В Петербурге и в Москве? Вот ведь ловко-то как! Опытного солдата против татей послать. И неужто ты один всех одолеешь?
Я тер ладонью саднящую шею и никак не мог рассказать начальнику про глупую шутку Никифора. Начальник же, заметив, что я ему хочу что-то сказать, прижал палец к губам и, осторожно осмотревшись по сторонам, прошептал.
- Я понимаю, что дело тайное. Я людей тебе с десяток дам, а сам, будто не знаю ничего. Ты понял меня, солдат? Будто не знаю ничего. И знать не хочу. Но только если когда придется, то и ты перед генералом словечко за меня замолви. При случае. Когда придется. Договорились? А теперь, пойдем.
Около моего крыльца стояли солдаты. Увидев меня, они вытянусь и если бы не запрещающий жест начальника, то вся огласилась бы вся деревенская окрестность громовым солдатским: "Здравия желаем!".
Ночевали солдаты у меня в избе. Луша, вдруг ни с того, ни с сего, принесла нам два штофа с вином. И у меня штоф был. Хорошо мы переночевали, душевно, а утром мы пошли в Буянов лес. Но это уже другая история.