Солуянов Вадим Александрович. Дочь колдуна. Часть Ii

Солуянов Вадим Александрович : другие произведения.

Дочь колдуна. Часть Ii

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Солуянов Вадим Александрович (sallee@mail.ru) Размещен: 05/02/2017, изменен: 01/05/2019. 95k. Статистика. Поэма: Сказки Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Продолжение истории о Кире и ее вечном спутнике гноме.

Дочь колдуна

Часть II.

В первой части меня здорово понесло на пространные комментарии; с одной стороны, повествование не всегда было достаточно связанным, были пробелы; с другой — хотелось немного рассказать о причинах, мыслях, связанных с первым опытом написания большой работы.

На этот раз рассказ идет достаточно непрерывный, поэтому комментариев не будет, как и не будет заглавий. Сам не знаю, где как назвать. Кратко лишь напомню, что в первой части Кира и гном попадают в завал лавины и оказываются гостями последней представительницы рода Шормов Андалурии. Запертые в пещерах, они таки находят выход с восточного склона и спускаются по нему на санках. Их падение со скалы в море заканчивается гибелью отца Киры — старого колдуна, с которого, предположительно, и началась вся история Удолья. Старой, выжившей из ума бабке из мира нашего удается вытащить гнома и Киру из погибели, обратить в птиц. Но ее попытка протащить таким образом их через границы миров заканчивается неудачей: птицы в итоге вновь оказываются в своем мире.

Напомню также, что повествование использует метод дзуйхицу (из под пера), является свободным потоком сознания и практически не подвергалось какой-либо литературной правке.

Все в Удолье встрепенулись,

уж решили, что весна:

ручейки повсюду вздулись,

отреклись от января.

Как они тогда надули

гномов, Шормов и меня!

Хорошо хоть дотянули

до усадьбы два крыла

(да не два, две пары крыльев)

из далекого мирка,

где среди тенет и пыли

у старухи задарма

можно выцыганить или

жаркий лепет ни о чем,

или хохот без причины,

или в спину кирпичом,

когда в буйстве разойдется.

Что там ей на ум прийдет!

То молчит, то встрепенется,

словно кто-то позовет.

У нее свои темницы,

свой неведомый простор,

но других миров границы

нерушимы по сих пор.

Не дано и мастерице

взять границы и пройти.

Колеса тугие спицы

грудью встанут на пути,

срежут колос, как серпами,

и уложат в закрома,

но однажды меж мирами

ляжет все-таки тропа.

Но не враз. Пока две птицы

обратились в птиц на миг.

Дотянули до столицы,

где воспрянувший родник

баламутил шумно воды

вдоль усадьбы колдуна.

где в уснувшие сугробы

сдуру резалась трава.

Но ударившись о землю,

а точнее в корку льда,

гном и Кира пух и перья

распустили средь двора

черно-бело-серой тучей

и остались голышом

под осинки смех скрипучий:

пышка-Кира, сушка-гном.

Кира, полыхнув облыжно,

голос сорвала на крик:

- Что ты пялишься, бесстыжий!

Гном глазами в дол поник,

прикрывая, как удастся.

все хозяйство-срамоту:

"да чтоб ему навек остаться

в дикой чаще одному!"

Кира лихо сиганула

через дворик на крыльцо -

только попою сверкнула,

дверь тягая за кольцо.

Гнома, прямо как нарочно,

что-то укололо в глаз.

Ну не это бы, то точно

он своих не поднял глаз!

Как же все переменилось

за неделю (или две?).

Гному только утро снилось.

Пробудился - ночь в окне.

Так недавно эти стены

говорили по ночам

об одной большой вселенной,

и, доверившись свечам,

гном листал тугие книги,

что не лезли в корешки,

что раскрыться норовили,

лишь ослабишь ремешки.

Те же книги, те же стены,

дом седой теперь молчит.

И от этой перемены

сердце яростно стучит.

Пустота и тени, тени

затаились в пустоте,

неприветливые сени,

тишина на чердаке.

Настья в коридорах сонных

бродит сонная сама,

все чего-то не находит,

все бормочет в нос слова.

Ахромей пропал в конюшне,

а племяшка - во дворе:

в доме пыльно, в доме душно,

словно призрак - тень в окне.

Ручейки в Удолье смолкли,

птиц настигла немота.

Гному вспоминались волки,

Кира. Кира, да не та.

Нет уж Киры простодушной,

нет улыбок, нет речей.

Кира сделалась послушной,

Кира смолкла, как ручей

на задах от огорода.

Тень лежит посредь лица.

Вчера Кира средь народа

рассказала про отца.

Не сказал никто ни слова,

тихо в комнаты ушел.

Гном взглянул на Киру снова,

словно на лице прочел:

впереди лежит дорога,

как и прежде, сквозь снега,

как и прежде, от порога

как и прежде, в никуда.

Одного лишь не сказала

Кира, когда за столом

вся родня ее стояла,

Ахромей да милый гном.

Не сказала, как с загривка

сорвался ее дымок,

как сама она, паршивка,

отцу вымерила срок.

Нынче у окна сидела,

за окном синела ель,

тут синица прилетела,

и почудилося ей,

что сидит она на ветке

и глядит в ее окно.

Неподвижна, словно в клетке

птица высохла давно.

А потом на снег упала,

Кира вскрикнула, бегом,

долго переобувала

сапоги, вбежавший гном,

что-то говорил, наверно,

но не слышала слова,

так и ускакала б, верно,

без второго сапога.

Но сапог вконец наделся,

выскочила на крыльцо,

просквозило болью сердце,

ветер холодом в лицо

дунул. Ноги столбенели.

Неумело, второпях

Кира добежала к ели,

две руки к груди прижав.

Опустилась на колени

на покрытый льдом сугроб.

А в тени высокой ели

только сумерки синели,

да насквозь промерзший столб,

дуба черного огрызок,

из сугроба шляпой вылез,

зеленел поверху мох.

Киры руки опустились

на коленки, и глаза

солоной слезой умылись.

Посмотрела в небеса,

не сказала ни словечка,

только ручейки текли

по щекам. И до крылечка

ноги сами довели.

Гном собрал свои пожитки:

пару сменного белья,

ножницы, иголки, нитки,

нож, топор, да для костра

трут с кресалом - без запинки

перечислил все в уме.

Оставалось "половинке"

доложить о черном дне.

Кира в женской половине

пропадала целый день.

То взбивала пух в перине,

то окошки, вот не лень,

протирала мокрой тряпкой.

Окна мерзлые теперь

затянуло льдяной коркой:

хоть дыши, ладонью грей.

Гном проверил снаряженье:

споги, мешок, кисет.

Промелькнуло наважденьем,

будто не было и нет

той девчонки, что недавно

шла с кисетом сквозь снега,

будто вместо пуха, перьев

разлетелась вся сама.

Кира шторы постирала,

выбить вынесла ковры,

Ахромея отослала

до соседки, до вдовы

воротить, что задолжала.

Ахромей в сенях стоял

и не знал, соображая,

то ль в Орильню, то ль кинжал.

Гном повторно все проверил,

не забыл про провиант.

И смотрел, смотрел на двери...

Был в том гном не виноват,

что колдун доской накрылся,

но приснился и ему

сон, где филин матерился,

рвя когтями злую тьму.

Кира воском натирала

конопатые полы.

Из камина куль собрала

накопившейся золы.

Бой устроила тенётам,

паутине, паукам.

Нет конца одним заботам,

есть конец одним лишь нам.

Гном ушел под утро в среду,

дверь тихонько притворив.

Кира, сна глоток отведав,

позабылась за двоих.

Гном ушел под утро в среду,

задержался на крыльце.

Второй раз за год отведал

грусть и боль в одном лице.

Не второй... ошибся старый,

тот в ушедшем был году.

Вот уж новый конокрадом

зачастил в табун к нему.

Шапку сдвинул на макушку,

оглядел простор: широк.

Где-то кукала кукушка,

за опушкой шел дымок

из трубы вдовы-соседки.

Ахромей вчера до ней

добежал ли? Сыч на ветке

молча мерз среди ветвей.

Гном погладил дверь ладонью,

та тотчас отозвалась

и занозою в мозоли

огрубевшие впилась.

Чертыхнулся гном с любовью,

выдернул из кожи шип,

молвил только, - Бог с тобою,

понял только, что прилип

словно банный лист на место,

неудобно и назвать.

Как восторженное тесто

норовит к рукам пристать,

так и он залип всем сердцем.

Ну да ладно, проживем.

Зиму, лист и тесто с перцем

как-нибудь пережуем.

Гном ступил на лед скользючий

с невысокого крыльца.

Наступил, и мысль, тучей

одинокой из конца

до конца его сознанья,

пролетела налегке:

вот он падает, стенанья,

Кира ахает в тоске...

Помотал башкой седою,

сплюнул с горечью в сугроб

и дорогой столбовою

зашагал, желая, чтоб

ад кромешный расступился,

дал дорогу молодцу.

Даже вспомнил, как женился,

как невесту вел к венцу.

Он ли вел ее? Невеста,

видит Бог, его вела.

Снова вспомнил гном про тесто

и про банные дела.

Что там будет - неизвестно,

пусть все будет хорошо.

И вот с этого-то места

гном решил спытать еще.

Ахромей был эльф в осадке.

Почему? - не знаю я.

Видно, когда долго в кадке

копится дождей вода,

в ней в итоге то осядет,

чего больше в той воде.

Ну... вначале, а как грянет -

все всплывет, как на суде.

Эльфы были в его роде

от корняжных от корней,

жили, радуясь природе,

только бабка, сто чертей,

подвела его немного -

не эльфийкою была,

род от каверзного гнома

свой она в глуши вела.

До глуши дошел подьячий

в описаньи диких мест,

увидал ее горячий

взор, забыл про анапест.

Все стихи свалялись в кучу,

куче грезилась гроза.

Эльф подумал, - будет лучше,

если скажет все сама.

И она не обманула,

стрела - дура, меч - судьба,

в келью к эльфу прошмыгнула

и осталась до утра.

Ахромей не знал дотошно

всей судьбы перепетий,

но одно уж было точно:

эльф он только в четверти.

Да, конечно, кроме бабки,

был отец его хитер.

Так гном ушло строил глазки,

что сестриц эльфийских хор

западал без исключенья

на веселые глаза.

Вот и вышло Ахромею

выбрать долю конюха.

Эльфы издревле кичились

чистородностью кровей.

Так кичились - ополчились,

и ушел эльф Ахромей.

Гном столкнулся с Ахромеем

у соседкиных ворот.

Тот аршина два отмерив,

плавно сделал поворот,

словно захотел проверить

два аршина или нет.

Вновь позволил не поверить,

прошагал еще след в след.

Два аршина, хоть ты тресни.

Два аршина - шага два.

Как поется в старой песне:

- Ой, нога моя, нога,

ты попала, ты пропала,

в заводное колесо.

Заводное колесо

колдуном заведено...

Гном невольно загляделся

на двуногий маятник.

Обнаружил эльф - зарделся,

как шкодливый ученик.

Подошел, пожали руки.

- Ты смотри, как утоптал!

Голос тоненький старухи

от калитки долетал.

Появилась и старуха

в домотканном зипуне:

нос курносый, оба уха,

что лопух на лопухе.

Заостренный подбородок,

шея - тонкий стебелек.

кольца кружевных оборок

ниспадали до сапог.

Будь не гном...

да среди ночи...

гном упал бы в обморок.

Когда пили чай на кухне

гном, старуха, Ахромей,

гном в окно смотрел и "ух ты" -

Кира вышла из сеней

подышать на свежий воздух.

День морозный, пар валит:

по двору лихая поступь

нагуляет аппетит.

Может быть, и не лихая,

может, гном все сочинил

под дымок горячий чая -

пил, покуда не остыл.

Сараватья говорила

про забытые долги,

потерпеть еще просила

вкрай хоть до конца зимы.

Ахромей кивал башкою,

пил из блюдца горький чай.

Гном хотел уж извиниться -

навязался... невзначай...

Сараватья знала дело -

глянет так, считай - насквозь:

- Гном. Слоняешься без дела?

А если б дело завелось?

Видел дом? Чего расскажешь

про него? Видал беду?

Ой, не надо про покрасишь,

красить я сама могу.

Повело под осень крышу.

Надо выправить конек.

И еще чего. Ты слышишь?

Эй, ты тут ли, паренек?

Гном, и вправду, был далече,

"паренек" его привлек:

вспомнил гном - отец под вечер

величал так: не "сынок",

а "парнишка, подойди ка".

Гном обычно подходил,

но, услышав суть вердикта,

нос и взор свой воротил.

Нет, отец не был занудой,

но по возрасту его

выходило так, как будто

должен сыну кой-чего:

указать на недочеты,

объяснить явлений суть.

Руки ныли от работы,

а язык - не обессудь.

Гном угукнул и прилежно

поднял блюдце в пятерне.

Сараватья тихо, нежно

предложила, - А ко мне

поселиться не желаешь?

Дом поправишь - я тебе

все, чего не пожелаешь.

Кира в дом вошла в окне.

Гном замялся, да не тужно,

только хмыкнул из усов.

- От тебя одно лишь нужно -

долг вернуть. А я готов.

Сараватья одобрела,

принесла с хурмой пирог.

Если взялся гном за дело,

значит в деле будет толк.

Снова Настья учудила:

опрокинула ведро.

Кира "только все помыла,

ну а ей да хоть бы что!"

Вышла Кира на крылечко

остудить немного пыл,

не увидела уздечку,

ту, что Ахромей забыл,

отправляясь к Сараватье.

Надо знать куда кладешь!

А уздечка сорвалась и

на дороге, не пройдешь,

разлеглась петлей широкой

и ведь знает, где лежит:

за пенек за невысокий

зацепилась и молчит.

Кира сделала два шага,

третий шаг последним стал.

Со всего ее замаха

снег в лицо облабызал,

рук не выставила клуша,

руки грела - ведь мороз.

И не больно, а вот душу

обожгло до самых слез.

Так обидно стало Кире!

Ну за что мне? ну за что?!

Словно все в удольном мире

ополчилось на нее.

Ахромей запропастился -

это ему повезло.

Гном ушел, а ночью снился

ей отец, ну ничего...

Как-нибудь пообживется,

все наладиться должно.

И губа у ней трясется,

и пылает все лицо,

но уже сухие руки

пообтерли льдинки, снег,

отряхнули полы куртки.

Так гляди, вернется смех.

Поглядела на дорогу:

за опушкой вьется дым

над старухиной избушкой

толстым облаком седым.

Печь топили, все поленья

извели. Должна дрова

натаскать. Без сожаленья

с пня уздечку сорвала

и закинула подальше

в сторону, где чай пил гном,

задержалась на мгновенье

и ушла обратно в дом.

Три недели пролетели

с той поры, как смылся гном.

Кира, лежа на постели,

дочитала первый том

руководства по вязанью

нитей шелковых судьбы.

Позабыла наказанье?

Не забыла. Но увы

время движется, и надо

чем-нибудь себя занять.

Кира после променада

до соседки стала звать

гнома только по фамилии,

а фамилия - Салье.

Где такую раздобыли?

не уложится в уме.

Гном чинил часы у бабки,

когда Кира к ним зашла, -

улыбнулся, и в припадке

Кира что-то наврала

про забытые когда-то

бабкой чётки у окна.

Удивились гном и бабка:

- А чего не принесла?

Кира краской полыхнула:

- Может вам и не нужны,

я так только заглянула,

чтоб спросить. И тишины

не нарушил гном с бабулей,

только ходики пошли.

Словно на людях разули

и по грязи провели.

Кира после материлась,

чертыхалась и клялась:

- Чтоб еще хоть раз явилась?

Не дождешься! Вот карась!

Обустроился шикарно

под бабулькиным крылом!

Эта бабка так вульгарна -

не отмоешь с кипятком!

Настья проходила мимо

не претвореной двери,

чуть белье не уронила

на немытые полы:

так доступно выражалась

Кира в ярости своей,

показалось, что сражалась

с целой дюжиной чертей.

Гном сидел на раскладушке,

потому что так любил,

как веселые лягушки:

где болото, там и пир,

там и сон, когда настанет,

там и утро, коль придет.

Так, покуда гром не грянет,

гном с насеста не сойдет.

Гром не грянул, но ненастье

затянуло конуру.

Кира забрела на счастье.

К Сараватье, не к нему.

Гном испортил все свиданье,

что-то лишнее сболтнул.

Тут не жизнь, а наказанье.

Он прилег, вздохнул, уснул.

Канул месяц, как не видел

Киру гном, она - его.

День, случалось, стоя, сидя

наблюдал в свое окно

дом на том краю опушки.

Ни в окне, ни на крыльце

не мелькнула. У старушки

тут возникло дельице:

два комода переставить.

Дуб в три пальца толщиной

были стенки, гном заставить,

что один и что другой

не сумел сойти с насеста,

точно корни дали в пол.

Только с другом, как известно,

и гора - пологий холм.

Гном и рад бы повозиться,

да уж повод как хорош!

С Ахромеем задружиться,

как не кинь - удача сплошь.

И пошел за Ахромеем

в дом напротив, не спеша.

Все придумывал, пьянея,

объяснения слова.

Думал, что столкнутся сразу,

спросит: Здесь ли Ахромей?

Ахромей же, вот зараза!

словно ждал среди сеней.

Гнома так перекосило,

чуть не вслух сказал: вот гад!

Ну, едриттавая сила!

Может повернуть назад?

Да зайти чуток попозже?

Но такой кордебалет

не вполне для гнома все же,

все ж ему не двадцать лет.

Крякнул только и о деле

рассказал, пожав ладонь.

Ахромей спросил: Не те ли,

что при входе рассупонь?

Гном ответил: Рассупони

у старушки не встречал.

Мебеля у ней, что горы,

и комоды - пара скал.

Ахромей пожал плечами:

без вопроса, подсоблю.

Я тут бегал за свечами,

до конюшни отнесу?

Гном пожал плечами так же:

относи, и я с тобой.

По дороге, мол, расскажешь,

как у вас тут пир-горой.

Ахромей махнул рукою:

да какой там леший пир!

Кира, осерчав с тобою,

обозлилась на весь мир.

Не дает прохода Настье:

квас не сладок, хлеб не тот.

Настья выгадала счастье -

отыскала черный ход.

Ходит им теперь до кухни

и обратно до себя.

Только б разъяренной мухе

не попасться на глаза.

Ну а ты как у старухи?

Вижу, некогда присесть?

От досады весь не в духе

гном ответил: Мед и сельдь.

Гном не покривил душою,

рассказав про сельдь и мёд.

Сельдь и мёд, и все такое,

не старуха - рифмоплёт

в пекарских-варских заклятьях

Дня не усомнился гном:

Сараватья, даром в платьях,

одной сути с колдуном.

Не моргнул бы он и глазом,

окажись они роднёй.

Одного не понял сразу:

на кой ляд он сдался той,

что движением мизинца

обращает реку вспять?

А у каждого гостинца

от судьбы - подвохов пять.

На топчан валясь усталый,

вспоминал гном про долги:

что за радость бабке старой

старый зад содрать с печи

и отправиться к соседу

за понюшкой табака?

Разузнать решился в среду,

а уж вот она - среда.

Сараватья не темнила,

а взглянула, как с икон:

колдуна она любила -

свет забыла, только он

ни о чем не догадался,

не додумался, стервец.

Уже маялась признаться,

только он уж под венец

улизнул с заезжей кралей -

та вильнула лишь хвостом.

Вот деньки когда настали!

Что еще услышать гном

пожелает? Я ведь, милый,

не всегда такой была.

Только, видно, для могилы

Бог соборовал меня:

так крестами озаглавил,

что забыла кем была.

Колдовать была не в праве.

Удержаться не смогла.

Гном в расспросы не пускался,

на попятную пошел.

Вечер долгим обещался

быть. Дубовый стол,

скатерть белая, цветочком

кружевнина по краям.

Чай допит, только клубочком

с самовара вьется пар.

И еще подлив заварки,

словно чарки - до краев,

кипятком наполнил чашки

старый гном, а с образов

все еще слезой горели

Сараватьины глаза,

и слова в тиши звенели,

словно капли, не слова:

Я тогда... нет, гном, помилуй...

дальше слова не скажу.

Хорошо как быть любимой!

Да не просто, а тому,

в ком сама души не чаешь.

Все читает по губам,

и сама его читаешь,

доверяя не словам -

своему сердцебиенью.

Сердце, гном, оно - родник.

Удостоился спасенья,

кто душой к нему приник.

Как, бредя в жару степями,

путник жадно влагу пьет,

припади к нему губами,

и родник не подведет.

И сама когда любима

тем, тобою кто любим,

на двоих живая сила,

на двоих родник один.

Меж собой переплетаясь,

струйки весело текут.

Так, ласкаясь и играясь,

вместе к морю прибегут.

А когда любви ни капли,

или капля, да одна,

Немощны сухие клятвы,

заклинаний всех слова.

Нет той силы первородной,

что саму себя родив,

растекается свободной,

всех свободой напоив.

Холод мертвенный, могильный,

все тепло - не от души.

И цепляешься бессильно

за сухие камыши,

между тем все тихо тиной

обрастает, и душа,

как болото, зарастает

сухостоем камыша.

Так то, гном, оно бывает.

А бывает, что родник

и один не зарастает,

хоть один и невелик.

Знать, на то Господня воля.

Все в Удолье может быть.

Ведь на то оно Удолье!

И не нам о нем тужить.

Гном сидел и слушал бабку,

слушал, не перебивал.

Может, потерял он хватку,

может спорить подустал?

Был всего-то гном моложе

лет на двадцать, двадцать пять.

Только все одно - не гоже

стариков перебивать.

Что он думал, попивая

с Сараватьей горький чай?

Мол, судьба у ней такая?

Мол не шибко-то встречал,

чтоб сердца стучали вместе,

как единое одно.

Все ж встречал когда-то...

в песне,

но не помнит и её.

Все слова звучали верно,

только было одно Но.

Выражалось оно скверно,

лезло в двери и в окно.

Глянешь в окна, как в тумане,

зашагаешь сам не свой -

слышишь - отворили ставни

в доме за твоей спиной.

Повернешь обратно к дому,

напрямую до двери,

слышишь - щелкнули проворно

в дверной скважине ключи.

Нужно жить между домами,

и друг к другу не входить.

Как с бабулькиными снами

это можно уложить?

Дом для гнома не свобода

и не видимость ее.

Дом - то место, где у Бога,

кроме гнома, ничего

не осталось на растопку

жаркой кузницы его.

Нам тужить ли об Удолье? -

Сараватья изрекла.

Как тужить в таком раздолье?!

Но с уходом колдуна

край, что был, пожалуй, раем

гномам, эльфам, колдунам,

что-то стал неузнаваем,

расползался, как по швам.

Вот февраль промчался, следом

просвистел ветрами март.

У камина гном под пледом

замерзал. Апрель зачах

беспрерывными дождями.

В запотевшее окно

гном глядел: ночами, днями

на дворе - черным-черно.

Свет просеивался сеткой

мелкой, тошной черноты.

Лес боролся каждой веткой,

к небу выпустив листы.

Но и молодая зелень

разбавлялась тут и там

цветом желтым, точно темень

прокралась уже к корням.

Май пришел, дожди умолкли,

в куче грязно-серых туч,

как больного чих сквозь сопли,

пробивался солнца луч.

Май ушел, забрал все тучи.

Солнце грело, но чуть-чуть.

Облака стеной кипучей

в небе плыли вместо туч.

Гном ходил гулять к Орильне:

по высоким берегам

тени бледные бродили

удольчан не удольчан?

Долго, сидя над обрывом,

в голубую даль глядел:

где-то вдалеке прорывы

все же были среди стен.

Так и повстречались с Кирой

у Орильны у реки.

Миру косточки промыли,

словно оба старики.

Говорили о погоде,

о природе, о дожде.

И Орильна в среднем роде

отражала их в воде.

Так и повелось встречаться

гному с Кирой у реки.

В день второй, могло так статься,

и друг дружку б не нашли.

Гном спешил к тому же часу,

Сараватья - к своему:

к развалюхе-тарантасу

с двух сторон по колесу

гном пообещал приладить,

обещался да забыл.

Сараватья при параде:

черный бархат платья, пыл

двух рубиновых сережек,

а застежки - изумруд,

ишачка вела до дрожек,

ну а дрожки там, не тут.

У сарая, как свалили

без колес, так и лежат.

Гном услышал: верно пилы

во дворе с тоской визжат.

Глянул любопытства ради

из окна, остолбенел.

Как-то через час приладил.

Под убойным градом стрел

руки двигались проворней.

Сараватья все слова

извлекала из уборной,

что не знамо где нашла

в своем ангельском созданьи

бабки милой до ушей.

Гном и помнить о свиданьи

позабыл, а та взашей

уже гнала лоботряса,

тунеядца и вруна.

Но только крылья тарантаса

приподнялись, тут рука

опустилась бабки старой,

и седого ишачка

уже запрягали парой:

гном усталый и она.

У Орильны было тихо.

Гном печальный молча брел.

Но началом славно лихо:

увидал у Трех сестер,

как прозвали удольчане

три березки у реки,

встреч ему, как он печальны,

Кира с Настьей вместе шли.

Кира встала спозаранку,

нарядилась у окна.

Как собралась на гулянку!

Погляделась в зеркала:

ладно ль складки уложила?

а оборки не торчат?

Платье выглядело мило

цвета сереньких зайчат.

Довела до совершенства,

в вырез брошку заколов:

изумрудное блаженство

в обрамленьи легком снов

серебра в руках умельца.

Кира думала пока:

летний шарфик?

Полотенце -

долетело с потолка.

Кира даже поглядела:

кто там есть на потолке,

признаваться не хотела,

что она сама себе

говорила без умолка.

В платье толку ноль, когда

предстоит еще уборка,

кстати - чистка потолка.

За окном возок проехал,

блеск луны совсем потух,

где-то вдруг прокукарекал,

как ошпаренный, петух.

Кира даже подскочила

у раскрытого окна.

А потом наряд сменила

Кира.

В горницу ушла.

***

Посреди ее постели

платье в зайчиках лежит:

просачась сквозь лапы ели,

солнца луч в стекле дрожит.

Шевелит его неловко

утра летнего каприз -

ветерок, гуляет створка,

луч отбрасывая вниз.

Подзеркальник: нитки, шпульки,

посредине - малахит

незатейливой шкатулки,

и на ней огнем горит

изумруда глаз зеленый.

Отраженный в зеркалах,

пляшет водрослью плетеной

на столе и на стенах.

Утро встало над Удольем

покрывалом серых туч,

но посланцем сердобольным

вдруг пробился солнца луч.

Плечи туч раздвинул смело,

расшвырял по сторонам,

позади открылось небо,

синь лупила по глазам,

истомленным ожиданьем

летних солнечных деньков,

ожиданьем и желаньем

видеть мир таким, каков

должен быть на самом деле.

Сараватья собралась.

Перемерила все платья,

в черный бархат облеклась.

Гному взбучку учинила.

Тот коляску починил.

Вот за что его любила -

оболдуй, но сердца пыл

восполняет все с лихвою.

Гном - к Орильне, а она

покачала головою

и коляску погнала

вдоль реки на север милый,

где когда-то родилась,

где потом осталась сирой

и у нимфы прижилась.

Дочь ее атэрианка,

и Атэрией зовут,

оказалась хулиганкой,

не девица - баламут.

С Сараватьей же сдружилась,

будто та была сестрой.

Жизнь тогда юлой кружилась

с бедолажной головой.

Вместе лазили к болотам

и пугали мертвецов,

вместе заплутавшим гномам

нагоняли страшных снов.

Но вначале соблазняли

блеском пухленьких ланит,

серебристыми очами.

рыжей прядкой, что манит,

как магнитные породы,

если гном эльфийский нож.

Уговор у них был, чтобы

он в любви признался. Все ж

были в гномах исключенья,

может быть на сотню раз.

И такие приключенья

вспоминались ей сейчас,

Сараватье, что признаться

не решилась бы во всех.

Стала бабка улыбаться,

каяться... и наливаться,

как вином бродящим мех,

из последних сил из всех

затряслась, и брызнул смех.

Кира в час урочный точно

завершила все дела.

Наряжаться стало тошно,

да и что за ерунда -

до Орильны прогуляться,

не на бал на маскарад.

Настья стала набиваться

проводить туда-назад.

Кира резко возразила:

Если хочешь, то одна.

(Вот нужда еще - верзила

провожала чтоб меня!)

Настья тут же потускнела,

плечи свесились, лицо -

словно яблоко горело,

стало редькою смурно.

Поводила только взглядом

влево-вправо и назад

и неторопливым шагом

до себя, на первый взгляд,

побрела - само унынье.

Но унынье - не о ней.

Кира только половину

прошагала до сеней,

а она уже обратно,

набрала с собой белья:

вроде давеча стирала,

полоскать не отнесла.

Кире некуда деваться,

взяли шайку с двух сторон.

Вот, решила прогуляться!

Не хватало, чтобы он

заявился на постирку, -

Кира всю дорогу шла

и унылую улыбку

на лице своем несла.

У Орильны было пусто.

Отчего? Погожий день

проявлял вовсю искусство

быть приятным. И не лень

в день такой бродить по дому!

гнома не было нигде.

Обе по колено в воду

влезли. На мостке

нужно было нагибаться,

а спина итак гудит.

Вот еще б не разуваться,

да на дне песок лежит.

Лижет ноги рябь речная,

окуней косяк прошел.

Настья, лихо полоская,

тараторила: прочел

Ахромей вчера полкнижки -

ничего не поняла.

В ней какие-то мальчишки

навязались по дрова.

А потом колдун огромный

появился и схватил

одного, наверно, гнома,

а тот палец откусил.

Очень странно. И откуда

взялся эдакий колдун?

Кира сладко так зевнула,

с ней и ветерок зевнул:

сдул соломенную шляпу

и погнал вниз по реке.

Сотворил же Бог растяпу! -

Это Кира о себе

от досады так сказала

и помчалась шляпе вслед.

Настья, как дополоскала,

тоже, только шляпы нет.

Унесло. Так, что и следа

не осталось на реке.

В это время гном с разбега

подлетел как раз к воде.

Как на небо луна и солнце

приходят вместе в день иной,

так и в Удолье у колодца

гном с нимфой встретился лесной.

Вода на дне едва дрожала,

прохладу источая ввысь.

Река подземная бежала

недалеко. В него лились,

процеженные через сито

песчаной почвы ручейки.

Дальнейшее уже сокрыто,

лишь гном да нимфа берегли

ушедшее в воспоминанье.

Но, верно, сила той воды

переплела в одно желанье

их, столь несхожие, свои.

Атэрия в тени стояла

высокой ели, рядом с ней

молчал колодец. Ожидала

свою сестру среди ветвей.

Дорога шла по краю леса,

и, сколько видел ее глаз,

ни пешего ни на колесах

не появлялось уже час.

Над травами струился воздух,

да сокол реял в вышине.

Казалось вся природа роздых

устроить выбрала себе

в такой погожий да пригожий

солнцем упитанный денек.

Казалось, окажись прохожий,

и он бы на часок прилег.

Атэрия уже сквозь дрему

услышала шум колеса

и стук копыт. Обратно к дому

вернулась, наконец, сестра.

Вот только дом переменился,

засохла под землей река,

иссяк колодец, и свалился

высокий шест у журавля.

Ах, эти б только перемены!

не столь печально было б все.

Но ладно! Час для этой темы

еще придет. Пока ее

ничто не заслонит от муки

обнять любимую сестру.

Тут Сараватья, вскинув руки,

придала скорость ишачку.

Так бы промчалась мимо ели,

где уже час ее ждала

Атэрия, но сила в теле

атэрианки не спала.

Одним движением дорогу

загородила пеленой.

И ишачок, как будто в воду,

в нее уткнулся головой.

Та отпружинила и только.

Коляска, дав под зад пинка,

бабку подкинула легонько,

и Сараватья с кувырка

с сестрой столкнулась носом к носу.

Ой, не для старой был полет!

Хотя, какие уж вопросы?

когда в улыбке тает рот.

В землянке, сразу возле входа

горел таинственный люрид.

Давно открытая порода,

а сколько тайн в себе хранит!

Когда бы знали цену гномы

кристаллов, что сокрыты в ней!

Но кто им скажет? может, Шормы?

Спят Шормы средь чужих полей.

Атэрия одна владела

искусством камнем управлять,

да еще мама,.. Изорэма,

но та ушла столетий пять

тому назад в миры иные,

а мама через день уйдет.

Уже пропеты позывные,

уже заполнил дикий мед

широкий чан в глубинах леса,

земли последний поцелуй.

Теперь Атэрия - принцесса

прохладных, вездесущих струй

ручьев и рек, озер недвижных

и водопадов скоростных.

Среди лесов, полей гречишных,

гор - бастионов ледяных.

Неладно было в ее царстве,

о том с сестрой поговорить

хотела после, только вкратце

хотя бы стоит объяснить

Атэрии свои проблемы.

А, впрочем, почему ее?

Разводом древней диадемы

в Удолье ширилось пятно.

У Сараватьи все спокойно,

пока еще, но канет год,

покойно станет. И невольно

Атэрии коснулся лед

тех вымерших пустынь предгорий,

когда две птицы на сосне

без всяких этих аллегорий

Удолье сдвинули к весне.

Ушел колдун, что был тем камнем,

затычкой, что держала мир,

и вот вода бежит из ванной,

пока несильно, есть у кир

и гномов дар один бесценный,

несовершенный, слабый дар.

Но что он сможет, когда тленной

настанет осени пожар!

Сидели долго с Сараватьей,

считай, до самого утра.

И уже начало светать, и

ложиться им давно пора.

Атэрия взяла за руки

сестру, спросила: Как она?

А он? Ну что, родятся внуки

у остолопа колдуна?

В глуши лесной, что подходила

вплотную к мраморной стене,

ладонью камень уложила

скала, и здесь, в ее руке,

в ее ладони крылась чаша,

сама же чашею была.

По сторонам рядами башен,

как стражами, окружена.

А головой люрид на каждой,

горит сиреневой звездой.

И лес вокруг мерцает влажной,

росой напитанной, листвой.

Течет с ладони лак медвяный,

уж чаша до краев полна.

Под стук размерный деревянный

цепочка нимф по дну ручья

восходит к чаше, напевая

одну из самых древних од.

Поют: "Вот к чаше подойду я,

оставлю славный свой народ."

Но доходя до середины

пути, отходят от ручья.

"Оставь, забудь меня, любимый!

Я к чаше подойду одна."

Расходятся толпой нестройной,

и лишь одна идет вперед.

Струится с башен свет спокойный,

не умолкая, хор поет:

"В росе медвяной утону я

и стайкой бабочек взлечу."

и добавляет "аллилуйя,

да быть, Архена, по сему!".

Когда-то ритуал был строгий,

единственной подмогой был

для той одной, что мир знакомый

сменить бралась на новый мир.

С тех пор, как Шормы откопали

люрид, волшебный минерал,

Бояться нимфы перестали,

отныне древний ритуал

стал данью канувшей эпохе.

Не ахи-охи, даже смех,

хотя негромкий и неловкий,

здесь разносился среди тех,

кто, в путь последний провожая,

не сильно сердцем горевал.

"Настанет час - сама такая

взлечу пушинкой среди скал."

Атэрия взошла к Архене,

и Сараватья, и в затор,

как школьники на перемене,

рванул наверх уже весь хор.

Но после долгих обниманий

ушли на прежние места.

Люрид способней к пониманью,

когда под ним всего одна.

Архена скинула одежды,

взашла нагая на помост,

вдохнула грудью всей надежду,

и тело опустила в рос

медвяных, жарких омовенье.

Вначале тело, с головой

уже потом. Ушла Архена,

и бабочек веселый рой

взлетел и вспыхнул под стеной,

над чашей прежней, но пустой.

Атэрия и Сараватья

сидели вечером вдвоем,

сперва чайком тоску собратья

глушили, а потом вином.

Собратья-сестры по несчастью:

осиротели обе враз.

Одна впервые, Сараватью

коснулось горе второй раз.

Но что за горе, что за горе?

Неужто в море навсегда

Архена гибла на просторе

среди обломков корабля?

Но две сестры, поддавшись силе

тоски, увязли словно в ней,

и подносили, подносили

бокал в мерцании свечей.

Атэрия припоминала,

как мама блинчики пекла,

а Сараватья признавала,

как рано из дому ушла.

Отец тогда ушел из дома,

а через год ушла она.

Как ни длинна дорога гнома.

как ни сладка и солона,

но час приходит увяданья,

и в тот еще рассветный час

Архены, гном ее страданья

с собой забрал. Легко сейчас

судить его. Чем старше годы,

тем очевидней путь иной.

Отец ее из той породы,

из той... А, собственно, какой?

Его всегда влекли предгорья,

а горы снились по ночам.

И, верно, чувствуя, что вскоре

придет конец всему, скучал

все больше с каждым днем и часом,

и под конец не утерпел.

Архена месячным припасом

его снабдила, но пострел

уже шагал по косогору,

мырлыча что-нибудь под нос.

Атэрия сказала: гному

увидеть гор не довелось.

Нам через месяц доложили:

нашелся посох и мешок

у ручейка, где нимфы жили:

Атира и Семиерок.

Тебе сказать мы не решились,

ведь ты с ним так была близка.

У Сараватьи округлились

от изумления глаза.

И, осушив бокал до донца,

взглянула горько на сестру:

давай-ка спать, поди уж солнце

во сне десятом зрит луну.

Наутро сестры не сказали

две пары слов, ломался слог.

И по дороге все молчали.

Атэрии путь на восток

лежал, а Сараватье

назад до дома своего.

Люрид от посоха объятий

светил не больше, чем стекло.

Гном три дня сидел без дела.

Солнце грело хорошо.

Слазил на чердак, примерно

оценил: вот тут бревно

чуть подгнило, и стропила

треснули и там, и сям,

оттого и подкосило.

Гном решил: поправлю сам.

Кое-где замены ригель

требовал, а где - прогон,

скобы в паре мест потыркал

и полез через фронтон

поглазеть на саму кровлю:

черепицей дом покрыт.

Зацвела, покрылась солью,

тут не кровля, а гранит.

Приподнять такую смог бы

разве взрослый великан,

только что-то гном в Удолье

до сих пор не видел сам

и мальчишки великана.

Крышу надобно снимать,

Дело ясно без стакана -

тут хозяйку надо ждать.

Бабка только укатила,

не известно сколько там

прогостит. А вот светило

ровно на небе горит,

и дождем совсем не пахнет,

коль запахло б, гном узнал.

Как он чуял где-то чахнет

мох на склонах дальних скал.

Впереди еще все лето,

нет нужды кобылу гнать,

а вот если дождь, то смело

можно вещи собирать,

в путь-дорогу снаряженье,

дом прольет - считай конец.

Гном почуял облегченье:

он не лодырь - молодец.

Сидя на покатой крыше,

на соседский двор глядел:

Ахромей из старой лыжи

мыслил делать самострел,

Кира вышла на крылечко

и обратно в дом зашла.

На суку сосны уздечка

чья-то дом себе нашла.

Ахромей читал Настюне

о супружестве трактат.

Та, откинувшись на стуле

и качаясь строчкам в такт,

размышляла о предмете...

Интересен был предмет.

До сих пор на белом свете

привлекал ее лишь свет.

Что за чудо? Где берется?

Отчего вдруг в хрустале

заискрится и взорвется

всеми красками. В огне,

в переливах: желто-синий,

фиолетовый, ржаной.

И от этих пестрых линий,

что творится с головой!

Было что-то здесь неладно,

но засаленный трактат

в голове звучал так складно,

так забавно, что не в такт

невозможно не качаться.

И, похоже, в голове

стало все переливаться,

как в натертом хрустале.

Ахромей сидел, не горбясь,

как на холке скакуна,

на топчане, и, топорщась,

незнакомые слова

с губ его лились потоком.

А свободною рукой,

уподобившись пророкам,

палец возносил прямой

в тех местах, когда и голос

настоятельно звучал.

Настья накрутила волос

на мизинчик, тот торчал

из волос вишневой пипкой -

без улыбки как смотреть?

Захотелось прямо вилкой,

как масленочек, поддеть.

Ахромей читал протяжно,

не гундосил, не спешил,

как на сеновале влажном

важно сено ворошил.

Застывал, лишь на мгновенье,

и опять давай читать.

Настья даже от волненья

перестала стул качать.

Ахромей трактат захлопнул

и устало так вздохнул.

Не колдун тут ножкой топнул -

рухнул под Настюхой стул.

Настья всем на удивленье

ковыляла до реки.

От последнего от чтенья

раны были велики:

бок саднило, шея ныла,

ягодицу жгло огнем.

Ахромея бы убила!

если б дело было в нем.

Стул в горячке обласкала,

выбираясь из руин.

Хорошо хоть не видала

Кира. Ахромей один,

наблюдатель за полетом,

лицезрел ее конфуз.

Бедный окатился потом,

красный, прямо как арбуз,

стал в единое мгновенье.

Нет бы руку ей подать!

Изошелся от смущенья -

некуда глаза девать:

панорама Настьи-плюшки

враскоряку, кверху дном

пробивала, как из пушки,

ахромеев бастион.

Плелся эльф теперь понурый,

Настье подставлял плечо.

Та, конечно, не будь дурой,

опиралась на него

всем своим дородным весом.

Кира чуть поодаль шла,

любовалась дальним лесом,

плесом - местом, где река

разбегалась берегами

широка и глубока,

зеленела островками,

волновалась, но слегка.

День и в полдень не был жарок,

к вечеру совсем остыл.

Куцый выводок гагарок

что-то на реке забыл.

Кира не припоминала,

чтобы где-то кроме скал

моря южного встречала

этих птиц. И кто встречал

птиц морских вдали от моря?

Что за горе привело

их в срединное Удолье?

Что там на море не то?

Что-то, вечер, ты не весел,

может вечереть устал?

Гном сидел на старом месте,

гальку по воде пускал.

Гном пускал речную гальку

в путь галопом по воде

и мальков проворных стайку

наблюдал. В сковороде

гладкой глади выпекались

без комков его блины,

нитью тонкой разбегались

по поверхности круги.

Вечер звуками наполнен,

как горохом медный таз.

Ветерком запев исполнен,

и подхвачен в тот же час

плеском рыб на мелководье:

всплеск и всплеск, и тут же всплеск.

Гном подумал: на исходе

грянет хором древний лес.

Древний лес остался верен

тишине. Последний луч

приласкал верхушки елей,

в дальний отправляясь путь,

озарил зарею лица:

Кира, Настья, Ахромей

ковыляли, будто птицы

вперевалку до сеней,

где забыли на пороге

с земляникой туесок.

Торопились по дороге

ухватить еще часок

от зари вечерней нежной,

на прибрежном на песке

гладью ровной, безмятежной

насладиться в тишине.

Тишины не доставало,

настьин рот не замолкал:

от мгновенья, как светало,

до того, как стул упал,

весь свой день обрисовала

в красках, сочно, как смогла.

Даже ногу показала,

уж в разводах синяка.

Гном не знал, куда деваться,

Ахромей, губу поджав,

краской начал наливаться.

Кира, плечиком пожав,

их оставила, неспешно

зашагала вдоль реки.

Одинокий гном опешил:

кинуть Настью не с руки.

Ахромей промолвил что-то,

в оправданье или так,

Настья, выпь среди болота,

позабыла про синяк.

Ахромею учинила

добросовестный разнос.

Гном из адского горнила

ноги с радостью унес.

Древний тополь на утесе сторожил,

все глядел в глубоки воды старожил.

Загляделся до забвенья и упал,

на волнах до водопада поскакал.

Пробивался он годами средь камней

до границы водопада - тут видней,

что таится за границей, под стеной.

Свесился наполовину сам не свой.

Впереди лежит долина широка,

сквозь леса бежит бурливая река.

И вдали вишневым отсветом горит,

заплетая из притоков лабиринт.

Чижик-пыжик на сучек его присел,

древний тополь оглянуться не успел,

полетел корнями кверху, вниз башкой.

Мелкой щепкой на каменьях изошел.

Осенило, как искра из глаз пошла:

где-то там девчонка Кира ждет меня.

И поплыл от водопада налегке:

все, что было, обломило на реке.

С Кирой дотемна бродили между тел

обезглавленных деревьев, гном хотел

рассказать ей про стропила, про леса,

и леса вокруг торчали из песка.

Почерневшие колоды до корней,

ни листвы нет, ни разлапистых ветвей.

От друзей вдали увязли навсегда

среди мелкого колючего песка.

Ничего не говорили, молча шли,

под конец себе скамеечку нашли.

Стройный ствол был некогда силен,

пышной кроной возвышался среди крон.

И сидели, и глазели на зарю.

Гном погладил ствол, и тот в ответ ему

теплым боком отозвался в тишине,

прошумел седою кроной в голове.

Кира руку положила, и рука

руку гнома, не покатый ствол нашла.

Подскочила, как ужалена змеей:

Хватит гном, пора уже домой.

Тополь к ночи потихоньку остывал

и о Кире улетевшей вспоминал.

Воды пели колыбельную ему

про Удолье, сумасшедшую страну.

Настья утром мне явилась,

вижу, плакала она:

раскраснелась, замутились

ее светлые глаза:

- Что ж ты так меня не любишь?

Что одни несчастья шлешь?

Почему же не погубишь?

не воткнешь холодный нож?

Разве я родилась только,

чтобы публику смешить?

Ты скажи, скажи: и сколько

мне такой на свете жить?

Неуклюжая корова,

что ни делаю - конфуз.

Благодарна, что здорова!

Видно, в хвори не гожусь?

Синяками обеспечил?

Ничего - пройдет синяк.

Слава Богу, век не вечен!

потерплю. Какой пустяк!

И еще... С чего решаешь,

что мне дорог Ахромей?

Ничего то ты не знаешь.

Может, мне другой милей?

Я сидел, молчал, как будто

бабы вздорной слыша речь.

Гладил корпус ноутбука,

только сердце стало жечь:

- Нет, Настюня. Вот неправда!

Я об этом бы узнал!

Не тупая я кувалда,

чтоб лупить, куда попал!

И с чего ты вдруг решила,

что чего-то я решал?

Ты бы лучше не спешила,

далеко еще финал.

Ты сама пока не знаешь,

про желания свои,

а огульно наезжаешь.

Несудима не суди...

я и сам еще не знаю,

что там ждет нас впереди.

Если так на сердце тошно,

хочешь в мир цветов зашлю?

Там принцессой станешь точно.

Настья вытерла слезу

и ответила: Пожалуй...

нет. Пожалуй, не хочу.

Прилепился день к закату -

красным сделался закат,

до небес летят раскаты

Дом-горы тяжелых врат,

обагренных киноварью

в небе меркнущей зари.

По ущелиям канальи

змеи-тени поползли.

Здесь, на северных отрогах,

круглый год не тает лед.

Если в ад была дорога,

то от этих от ворот

вглубь горы она шагала.

Здесь Андалурии тень

на пороге гостью ждала,

таял за порогом день.

У Атэрии от леса

закружилась голова:

хоть была она принцесса

всяких мест, где есть вода,

но у Дом-горы забыла

про покой и про уют,

пред лицом мелькнули рыла:

Шормы алчные снуют

вновь дорогами Удолья,

вновь колеблется земля,

снова тени, крики, колья,

копья, латами звеня,

на конях и пешедралом,

толпами, по одному:

мало, - шепчут, - мало, мало.

И Атэрию ко сну

потянуло от бессилья.

Сквозь дремоту и тоску

Нимфа сделала усилье

и люрид зажгла во тьму

безысходного виденья.

Стал виднее мира свет.

Вырвалась без сожаленья

из тенет минувших лет.

Как к воротам подходила,

еще ярче свет зажгла.

Статная Андалурия

улыбнулась от огня:

- Вижу, камень наш послужит

не один десяток лет.

Нимфа навострила уши:

показалось или нет?

Прозвучало, будто камень

до последних сил иссяк.

- Не держи кулак в кармане.

Доставай, видать и так.

Не слетела с губ улыбка:

- Что ты, нимфа, разве я

враг тебе? - и стала зыбко

таять в хладной темноте.

Вслед Атэрия шагнула,

озарился темный свод.

Вглубь дорога уходила,

слышался подземных вод

рокот, тихо и глубоко.

Тут Атэрия сама

замерцала одинока,

как последняя звезда.

Атира и Семиерок облюбовали бугорок

для игр винных и невинных,

проказ затейливых, старинных,

и Сараватьин поскрип дрог

явился им совсем не в срок.

Гуляй-трава стелилась гладко,

им было чем себя занять:

друг дружку нежить и ласкать,

и тормошить смешной загадкой,

и искоса глядеть украдкой,

как пышет жар от влажных щек,

как руки крадучись волнами

любви поддерживают пламя.

Две нимфы заплелись в клубок:

Атира и Семиерок.

Ручей звенел неподалеку,

и сколь хватало силы глаз

лишь Сараватьин тарантас

да ясный сокол там, высоко,

пошли в свидетели порока.

Поправив платье, Сараватья

любви не оценила жар,

лишь хладный шелест пробежал

в ее членах. Но занятья

не прервала. То не проклятье,

любовь любая - лишь любовь.

И, дрожки повернув к ручью,

она решила - обожду.

Как воды призрачно текут,

как годы наши.

То в тихом омуте запруд

стоят, не дышат,

то ниспадают с вышины

и бьются, бьются.

Среди снегов и тишины

с рекой сольются.

У Сараватьи замер дух

от вод мерцанья.

Сердце пробухало: бух-бух,

за два мгновенья.

Доверив, внемля тишине,

отдала руки

густой-густой гуляй-траве,

а сердце - муке.

Вот здесь последние часы

текли у гнома.

Судьба решила, что весы

стоят не прямо.

Уравновесила воровка их

пустые чашки.

Ногой ударила под дых

со всей оттяжкой.

Не знала Сараватья, как

уходят гномы.

В лесах, завалах, теремах

легко и скромно.

Быть может не была б такой

ее кручина.

Но колыхалась под рукой

травы перина.

Но набегали облака

на ясно солнце,

и тени рваные клока

глодали сердце.

Вот явились две девицы

Сараватье на поклон.

Разрумяненные лица,

веселы, в глазах огонь.

То ль от неги покраснели,

то ль смущенье дало цвет.

Сараватья на неделе

видела таким рассвет:

в розовых веселых кучках

распушистых облачков.

Задал кучкам ветер взбучку,

разметал в один покров

нежной пелены неровной.

Свозь нее и солнца свет

пробивался, словно сонмы

с неба пущенных ракет.

Сараватья собиралась

расспросить нимф об отце,

а теперь засомневалась,

и на каждом на лице

виделась ей отрешенность

от ее архивных дел.

Но ждала старуху новость:

среди этих юных тел

мысль жила стройна и гибка,

словно ветки ивняка.

Над травой запела скрипка -

то Атира повлекла

вслед тропой за гномом-батей:

здесь он шел, а тут пал ниц.

Ох, не спрятать Сараватье

больше слезы от девиц.

Обе сразу присмирели,

посмотрели - боль в глазах.

Так легко они умели

жить в весельи и в слезах.

Подошли по обе плечи,

две свечи незримых сил.

Сараватью словно вечер

тихий, летний окружил.

И стояли, и шептали

незнакомые слова.

А вокруг стелились дали,

шепот нежный ручейка

вторил нимфам соучастно.

Сараватью повело.

Нет. Пила она напрасно

незнакомое вино.

Оттряхнулась головою,

отшатнулась от девиц.

Как пронесся над травою

с моря утреннего бриз.

Поклонилась девкам, хитро

поглядела - хороши!

Тут Семиерок с Атирой

рассмеялись от души.

И пока катились дрожки,

размышляла по пути:

вот они пути-дорожки -

двух похожих не найти.

Сараватья возвратилась,

когда лежа гном читал:

в потолок закинул рожу

и восторженно мечтал

(книгу так и не раскрыли):

видел гном на чердаке,

как пенькой высокий ригель

он обвяжет налегке.

Как пойдет по шатким доскам,

по неструганным лесам,

как увидит вновь в полоску

жизнь, полоску сделав сам.

Вдалеке заржала лошадь,

и ишак раззявил рот

среди ночи, как на площадь

звал в отчаяньи народ.

Гном стряхнул с себя усталость.

Вниз... вперед... и... поворот,

Сараватья уж заждалась

у затвореных ворот.

Над крыльцом едва горела

киросинка - желтый глаз.

Отказало гному тело,

и засов в скобе завяз.

Повозился, разозлился,

пнул засов в сердцах ногой.

Только тут и устыдился,

а скоба с гнилой доской

из ворот взвилась под небо.

Гном лишь головой мотнул:

не нога его болела,

зубы от сведенных скул.

Сараватья только краем

ухватила сжатый рот,

только хлопнула - к сараю

дрожки, сделав оборот

в черной ночи, улетели

и остались без колес.

Ишачок в дрожащем теле

еле-еле зад унес

от распростанных оглоблей,

рот открыл, и у столба

приютившись, тихой болью

застонал: иа, иа.

Сараватья не взглянула:

- Отведи его в сарай. -

Точно холодом дохнула

и добила, - ну, давай.

Гном опешил от развязки:

что за черт ее кусил?

Пух и перья от коляски!

Эко сколько в бабке сил!

Сараватья не сводила

с фонаря тяжелых глаз.

Гном пожал плечами: сила

за тобой на этот раз.

Ишака отвел, вернулся,

постоял под фонарем.

Куст сирени колыхнулся

быстрой тенью. За окном

кухни, озаренной светом

стеариновых свечей

бабки силуэт при этом

извивался, как ручей.

В дом вошел: на кухне тихо,

лишь сверчок поет в углу.

То ли бабка, то ли лихо

расстилает тишину?

Подошел к дверям, в проеме

встал немой, разинув рот:

как карасик в водоеме!

уминая бутерброд,

пьет старуха чай из блюдца,

беззаботна и мила,

а в печи вовсю пекутся

золотые кренделя.

Гном облазил кропотливо

каждый ход и водосток,

но не знал ни он, ни Кира,

что не только на восток

выходила сеть протяжных,

перепутанных пещер.

За стеною чуть не каждой

крылся город Ремингер.

Грановитые палаты

в самом центре Дом-горы,

столь просторны, сколь богаты,

сверху до низу полны

света, что люрид бесценный

изрыгал по воле чар,

и над всеми безразмерный

возвышался тронный зал.

До него вели ступени:

тысяча, а, может, две;

и под куполом горели

две расщелины в скале.

Перекрестьем озаряли

в глубине высокий трон.

Здесь колени преклоняли

и в последний свой поклон

провожали Савонара -

короля не короля.

После Табурга опала

на всех Табургов легла.

Тот Последний был последний,

сгинул в море среди волн.

И под рокот одобрений

Савонар взошел на трон.

Но венчать его не стали,

порешили, что хорош.

Пусть теперь, как в волчьей стае

будет не король, а вождь.

Так вождем и величали,

Савонар не возражал.

Стаю потчивал ночами,

в стол дубовый нож вонзал.

Но в хмельном ночном угаре,

озирая всех кругом,

представлял себя во славе

полноценным королем.

А когда земля восстала,

когда нужен стал король,

Савонара уж не стало,

отыграл хмельную роль.

Роль всеобщего любимца,

балагура, вожака.

И такого проходимца

вспоминали в час, когда

гибли сотнями в объятьях

обезумевшей земли,

когда стоны и проклятья

под землей рекой текли.

Как возмездье не коснулось

хрупких нимф и колдунов?

Все Удолье содрогнулось,

но лишь Шормовских волков

шерсть развеяло клоками

по утесам по камням.

Тот, кто выжил, не руками,

а зубами выдрал сам

жизнь согбенную калеки.

Ремингер осиротел.

И текли под камнем реки,

и люрид немного тлел,

вырывая из объятий

тьмы пустынные ходы,

тронный зал аристократий

помнил шумные пиры.

Между тем Андарулия

средь пещер одна жила

и почти забыла имя

короля не короля.

- Что застыл? Составь кампанию.

Иль желанье есть ко сну?

Нету! Я тебя, каналью,

сердцем чую за версту!

Помни это, я не просто

свои годы прожила!

Что, собрался до погоста?

Тьмою веет от тебя!

"Сараватья... Вот зараза!

У старухи чуткий нюх."

Гном и кашлянул два раза,

и ногою о каблук

каблуком другим постукал -

не нашлись слова в ответ.

Подошел. Ждала старуха.

Сел за стол, чего бы нет?

Посмотрел на бабку строго -

бабка прыснула навзрыд:

ну создаст же Бог такого!

Гном, весь в чае, сделал вид,

что обида не в почете,

но гороховым шутом

гнома вы не назовете,

не такая душка гном!

Сарватья расплескала

и из кружки жаркий чай -

так руками замахала:

что ты, дескать, не серчай!

Через всхлип проговорила:

- Хватит! Не смеши меня!

Ну чего воротишь рыло?

Я же это не со зла.

Кабы знал ты, гном, какие

к нам приперлись времена,

что там мысли? свое имя

позабыл бы навсегда.

Гном не знал о переменах,

но с весны почуял он:

в дом тепло пришло на смену,

да зима не вышла вон.

Затаилась рядом, близко,

сердце чуяло беду.

Пусть ногам пока не склизко,

а шагаешь, как по льду.

Вроде солнце в небе ясно,

всюду темень по углам.

Словно все уже согласно

мир отдать глухим снегам.

- Кира видела намедни

на реке гагарок, - тут

гном промолвил. - Знать не бредни -

птицы от моря бегут.

Надо бы его проведать.

Не слетаешь? тут и дня

много: съездить пообедать

и обратно до плетня.

Взял бы Киру и смотался?

Гнома обожгло огнем.

Раньше б он посомневался,

только где он? этот гном,

что, сомнениями мучим,

на надежду уповал.

От надежды тонкий лучик

жалко в небе угасал.

- Ахромея позову я,

с ним надежней и быстрей.

Сараватья, брови хмуря,

спать ушла. И гном за ней.

Собрались все перед крыльцом,

вокруг стояла тишь.

Старуха с мраморным лицом

сказала: Что грустишь?

Вон Ахромею не с руки

бросать свои дела.

Проехались бы вдоль реки,

размяли удила.

Улыбка тенью проползла

по кириным губам,

сказала Кира: Я б могла,

пусть гном решает сам.

Тот вскинул взор

и взор горел, как тысяча свечей.

И спохватилась Кира: Вздор!

Пусть едет Ахромей.

Тот вскользь на гнома поглядел

и Настье дал совет:

в отвар добавишь чистотел

и отнесешь в обед,

Который день в усадьбе скот,

как при смерти лежит,

который день не ест, не пьет.

в ознобе весь дрожит.

Кивнула Настья головой:

все сделаю, езжай.

- Достань еще из кладовой

подсохший каравай.

В отвар немного накроши,

ржаной полезен хлеб.

Еще бы цвет гуляй-травы,

да под рукою нет.

Кивнула Настья, Ахромей

на ишака залез.

Остались бабы у сеней,

а мужики сквозь лес

по тропке прямиком к реке

и дальше вдоль реки

помчались. Вроде налегке,

а думы нелегки.

И через час, а, может, два

ишак под ними пал.

Вздымались все еще бока,

с ноздрей клубился пар.

Переглянулись и на бег

пустились мужики

назад. А над дорогой снег

уж был на полпути

до встречи с матушкой-землей,

оделся в иней лес.

туман клубился над травой,

и зверь в лесах исчез.

Сказала Сараватья: Ты

иди до Дом-горы,

но не от нашей заходи,

а с северной гряды.

Там между скал сокрыта дверь

в подземный Ремингер.

Андалурию знаешь. Верь,

что даже из пещер

на зов на твой она придет.

И Киру попроси:

с тобою вместе пусть зовет.

Ну все, теперь иди.

Не шелохнулся: что ж ты нас

одних пускаешь в путь.

Не тот для расставаний час,

все вместе как-нибудь

дойдем с тобой до Дом-горы,

не время ожидать.

И Сараватья до поры

не стала возражать:

Иди, тепелее одевай

попутчицу свою.

У старой мельницы встречай,

сама туда дойду.

Гном заикнулся: как же так?

Но время подошло,

и, бросив беспокойный взгляд

в белевшее стекло,

во двор спустился и пошел,

переходя на бег.

И сер валился, и тяжел

клоками мокрый снег.

За день подтаяло слегка,

но знал гном: через час

заледенеет коркой льда

все, что летит сейчас.

И когда вышли из сеней,

сверкал повсюду лед.

Племяшка, Настья, Ахромей

их ждали у ворот.

Так, значит, все-таки к своим? -

спросил с улыбкой гном.

К своим, и вам совет двоим,

чтоб не жалеть потом, -

тут Ахромей наморщил лоб,

и обнялись друзья.

И Кира, не отбиться чтоб,

девчонок обняла.

Одни пошли в эльфийский лес,

другие - к Дом-горе.

Пока поселок не исчез

в седой вечерней мгле,

назад бросали грустный взгляд

и дальше молча шли.

Свинцовый догорел закат,

и сумерки легли.

Дойдя до склона Дом-горы,

свернули вдоль ручья

и вышли вскоре на зады

усадьбы, что ничья

стояла, сколько помнил гном.

На северном конце

виднелись мельница и дом

все враз в одном лице.

В черневших окнах гном нигде

не увидал огня.

Ох, бабка старая, ты где? -

спросил гном у себя.

Над океаном среди волн свинцовых

летит, расправив крылья, ураган:

неистовый, седой, суровый.

И волны мечутся, и стонет океан.

Летит вперед, торопится, не рыщет:

цель далека, но цель его одна.

Случайных жертв он для себя не ищет,

нужна ему далекая страна.

И вот уж льды сменяют волн метанье,

как шапки белые на скатерти лежат

Удолья острова, и все желанья

в одно сливаются, и льды под ним гудят.

А впереди:

Андалурия с нимфой видят всходы

зимы, пробившей землю и гранит:

колючей изморозью схваченные своды,

в последнем стоне вспыхнувший люрид.

Среди гуляй-травы Семиерока,

Атира подо льдами мирно спят,

обняв друг дружку крепко и глубоко,

как будто задушить себя хотят.

На старой мельнице лежит в кровати Кира,

а рядом гном на краешек присел.

Искрится иней на губах ее красиво

и на его губах, ведь он заледенел.

В поселке в новом платье Сараватья,

вся при параде: брошки, кружева,

окну открытому раскинула объятья,

величественна, строга и бела.

Ворвался. Раскидал снегов охапки

ни для чего, размяться, полыхнуть.

И деловито, планомерно, без оглядки

очистил от домов широкий путь.

На юг, на север, на восток и запад

пронесся, никого не позабыл.

Остался от Удолья только запах.

И тот вот был, а вот и след простыл.

Лишь там, где на широкое крылечко

под вечер выходила налегке

девчонка Кира, новая уздечка

висеть осталась на одной сосне.

Послесловие

Ах, Настья,

знала б ты свои несчастья,

не приходила вовсе бы ко мне:

минуты краткие отдала воле власти

мгновений жить и наслаждаться в тишине

спокойных дней, в мерцании неясном,

в зловещих снах и в горькой суете.

Нет у тебя другого в мире счастья,

как жить на этой красочной земле.

Боюсь, опять меня ты уничтожишь

своим горящим вглядом от бровей.

Но я то что? настолько же ничтожен,

насколько зябнущий на ветке воробей.

Я ли придумал жизнь тебе такую?

Иль жизнь твоя сама такой сплелась?

Одно скажу: тебя мне дорогую

уж не забыть вовеки. Припеклась

на сердце кровоточащем болячкой;

зудит болячка, да не отодрать.

Но знаешь, вслед за долгой спячкой,

однажды утро выглянет опять.

10 янв. - 5 фев. 2017 г. https://vk.com/sallee

Оставить комментарий
Размещен: 05/02/2017, изменен: 01/05/2019. 95k. Статистика.
Поэма: Сказки

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"