Солуянов Вадим Александрович : другие произведения.

Истории на ночь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вечера такие длинные и переживаются мною очень тяжело, но так сядешь за ноут и сочинишь что-нибудь. Глядишь и спать пора. Наконец-то кончен вечер.
  Рассказы
  
  
  Веревка.
  
  Стояла жуткая тьма. Настолько жуткая, что он не различал даже собственных пальцев, поднесенных к самым глазам. Он лишь помнил, что на них есть ссадины и шрамы, а еще рисунок на коже, что когда-то говорил ему - он почти даун, не хватает только маленьких завитков на мизинцах, а линия сплошная поперек ладони - уже есть.
  
  Но сколь жуткой она ни была, а ему виделось, что с каждым мгновением тьма становится все мрачнее и мрачнее. Как такое возможно? Ведь, чтобы увидеть различие, требуется одно сравнить с другим, и, если сразу нельзя разглядеть оба объекта, поскольку они разнесены во времени, то нужно запомнить хорошенько первый, чтоб потом соотнести его со вторым. В одном случае он не видел совсем ничего, в другом - абсолютно ничего.
  
  Но чудеса все-таки бывают. Неожиданно тьма начала, как ни парадоксально прозвучит, меркнуть, и слабый проблеск света пробился в его мрак. Слабый, дабы не дать ослепнуть в одночасье. С каждым мигом свет все крепчал и крепчал, переливаясь уже всеми цветами радуги в отвыкших смотреть глазах, знобил тонкими лучиками и белесой дымкой, что вилась вокруг них. Нежные облачка клубились в резких шрихах самого белого из всех цветов.
  
  Наконец-то он разглядел свои пальцы... и кисти, а потом и предплечья. Прямо под ними проглянула натянутая тугой жилкой веревка, свитая из непонятно каких волокон, но очень притягательная на вид. Он коснулся ее, она откликнулась, словно живая, и прикосновение было столь же приятным. Тогда он потянул.
  
  Сперва потихоньку, словно пробуя силы и ее податливость. Она чуть двинулась, но тут же вернулась на прежнее место. Тогда он потянул сильнее, и она пошла. Было в этом что-то невероятное, захватывающее. После стольких лет исканий он наконец-то занялся делом. И он стал тянуть.
  
  А она все вилась и вилась под его пальцами, продвигалась все дальше и дальше за него. Иногда возникала мысль оглянуться и посмотреть, как она там. Свивается ли кольцами за его спиной, или уходит в неведомую даль? Быть может даже, она вовсе не двигается, а двигается он, подтягивая себя по веревке к неведомой цели. Последняя мысль его совсем обескуражила, и он оглянулся.
  
  Хвост веревки плавно исчезал в беспросветной мгле, что начиналась сразу, как только блекли снопы света, расходящиеся конусом прямо где-то над его головой. Впрочем, то же самое можно было сказать и про ту ее часть, что приходила из никуда прямо перед ним. Поскольку ничего кроме себя и веревки он не различал в окружающем пространстве, то вполне логично было предположить оба варианта: как то, что он что-то притягивает к себе, так и то, что он притягивает себя к чему-то.
  
  Поразмыслив над этим немного, он решил, что большой разницы и нет, - все объемлет теория относительности, суть дела от этого не меняется. Он ли, или не он, а два объекта приближаются друг к другу, надо лишь тянуть. И он потянул дальше.
  
  Веревка была упругой, но совсем не скользкой. Он с интересом разглядывал ее крупные и мелкие волокна. Они были явно растительного происхождения, поскольку кое-где, не успевшие просохнуть, сохраняли легкий зеленоватый оттенок. Кое-где на них даже попадались признаки ветвления и побегов, словно их не добросовестно обработали прежде чем свить в тугой жгут.
  
  Даже цвет веревки несколько менялся. Сперва она шла охристо-серой, потом превратилась в медовую киноварь, а следом пошел льняной маслянистый путь, перемежающийся редкими прожилками зелени. Тянуть было то легко, то тяжеловато. Но он приноравливался.
  
  В конце концов, работа шла весело. Периодически он устраивал себе выходные и тянул по чуть-чуть. Потом, отдохнувши, налегал с новой силой. Бывали даже дни, когда он совсем отпускал веревку, поглаживал свои ладони друг об дружку, ласково глядел на них - труженицы. А уж после этого вновь касался заветной тетивы, натянутой из одной неизвестности впереди в другую, что маячила за его спиной. В целом, работа шла своим ходом неплохо.
  
  
  - Ты посмотри, как пашет! Прямо душа поет! Любо дорого поглядеть!
  - Мне все одно, лишь бы делом занят был и не отвлекался.
  - Какое там! Он - сама целеустремленность! Но... Все-таки, что-то здесь недоработано...
  - Ты о чем?
  - Надо бы сделать механизм самосмазывания. Ты же видишь, что со временем масло в подшипниках густеет, тянуть веревку становится тяжело. Масло менять приходится, а это лишние траты бесценного времени.
  - Ну и что? Они же ангелы, им за это платят!
  - Их можно было бы задействовать на другие задачи. Мало у нас проблем что ли?
  - Не-не-не. Ни в коем случае! Трудности у человека повышают самооценку. Это стимул для него, а не проблема. Главное не переборщить.
  - Самооценку?
  - Не парься, нам это не грозит. Меня другое беспокоит.
  - Ну?
  - Заметил ли он, что каждые десять километров веревка повторяется?
  - Ну нет. Конечно же нет! Мы же проводили тестирование! Человек способен уловить повтор не более чем на пятистах метрах, так что десять комов - это двадцатикратный резерв.
  - Не знаю, не знаю. Мне кажется, последнее время он все пристальнее и пристальнее в нее вглядывается.
  - Кажется - крестись! Все равно бухт длиннее десяти на складе, в принципе, не бывает.
  
  29 нояб. 19 г.
  
  ***
  
  Ветер, профиль, канитель.
  
  Дул ветер, и сквозь ажурную канитель листьев проглядывало холодное закатное небо, озаренное белесым закатным солнцем. Алюминиевые профили гнулись и скрипели, гипсокартон трескался, ломался и летел по ветру понадкушенными со всех сторон печеньками. Тополя шумели и травы пытались вторить им, но никто не слышал эти слабые стоны.
  
  Где-то высоко в небе летел самолет, оставляя за собой инверсионный след, за ним мчался поезд, озаглавленный тепловозом. Тепловоз давал короткий свисток и на мгновение превращался в груду звякающих и лающих железяк, называемых паровозом, белый ошметок пара образовывал клуб, подобный шапке мороженого, уносился в небо, и сразу все возвращалось на круги своя - снова тепловоз, снова тащит за собой двадцать с хвостиком вагонов. В проносящейся мимо деревне в три кола и два двора гавкали собаки, и корова разевала рот, но из-за стука колес ее "му-у" оставалось нераспознанным.
  
  Петр Кузьмич который раз заводил свой старенький "Вихрь-32" на реке, а тот не хотел заводиться. По мосту шел скорый, и закатное солнце мелькало в просветах между вагонами. Август выдался ветренный и холодный. Плащ-палатка не грела, но вполне укрывала от ветра и дождя. "Сегодня буду с рыбой, если буду". За темнеющей рощей, если глянуть правее гнущихся под ветром берез, уже загорались огоньки родной деревни.
  
  В десятом вагоне лежал пассажир на верхней полке и читал о том, как Будда выбирал смерть в качестве мерила, а Бхагаван Шри Раджниш - жизнь, а в остальном между ними разницы не было. Музыка. Тишину медитации нарушила музыка. Нарушила, но дала тему и настроение. "Как плыть по волнам вдохновенья"...
  - А вы из этого... как его, а...
  - Нижневартовска?
  - Да.
  - Нет, я из Сургута, - она широко улыбнулась, глядя испытующе огромными, озорными глазами.
  - И... как там, в Сургуте?
  - Хорошо. - снова улыбка. Короткая стрижка, рыжий остриженный бобриком затылок, глаза, широко поставленные. Крупная кость. Сургут - край суровых женщин. Суровых и необычайно нежных.
  - Эт хорошо, когда хорошо, - сложно, не хватает времени, они тикают, а я мертв. Выйти в коридор, как ни в чем не бывало, и ускользнуть.
  
  За окном мелькают крестами конструкции. Мост через речку. Неизвестную, одну из сотен тысяч речек на просторах реки Волги. Закат серебрит мертвяцкую рябь волн и по ней несутся синие призраки - тени вагонов. Фигурка в темном плаще который раз нервно дергается в застывшей посередине реки лодке. Не иначе, как мотор пытается завести.
  
  Тополя пригибаются все ниже под натиском ветра, сквозь ажурную игру листвы просеивается мелкой рябью закатное небо, дюралевые трубы вторят алюминиевым профилям, скрипят, лопаются и лупят по асфальту свинцовыми струями дождя, пролетевшего тысячи миль ради этой встречи: бац-бац-бац. Встреча состоялась. Листья, ветви - старые и молодые, кто полегче - летят по ветру, кто тяжел - рушатся камнем вниз, прохожие кидаются в стороны, автомобили вопят сигнализацией.
  
  Солнце все ниже и ниже, ветер все тише и тише. Неужели это наше солнышко виной всему? Похоже, что с наступлением ночи все утихомирятся и заснут, чтобы завтра с новыми силами ворваться в барабанные перепонки и хрусталики глаз: ветер, профиль, канитель.
  
  5 авг. 19 г.
  
  
  Дауншифтинг форева
  
  Оставалась одна неделя до отпуска, и этот факт не вносил ровным счетом ничего в его распорядок дня. По понедельникам он ездил на обед в Олдхаус. На 36-й улице, как обычно, была пробка, и, как обычно, он свернул на 6-е авеню а через квартал в мало кому известный проезд и выскочил как раз возле стоянки для посетителей. Сегодняшнее меню не выбивалось из давно заведенного графика, он заказал точно то же самое, что двумя неделями раньше: салат с базиликом "as a starter", мексиканское овощное рагу, а на десерт... врочем, сегодня он не хотел десерта. Сок авокадо с молоком и медом - это было то, что нужно, чтобы потушить мексиканский пожар в глотке.
  
  Сидя на тенистой террасе, пыхая сладким ароматом сигары, он наблюдал с высоты шестнадцатого этажа Черную бухту, мол и за ним уходящие до горизонта буруны Атлантического океана. Не смотря на грандиозный масштаб панорамы, мысль его была приземленной и крутилась вокруг сегодняшнего десерта. Почему он его не стал есть? Смузи с апельсином и манго выглядело, как всегда, аппетитно. Быть может, всему виной эта новая официантка, которая даже не сумела обновить пепельницу, как полагается? Худенькая розовощекая девица субтильного возраста. От одного воспоминания о ней его слегка передернуло. Фредерико, помнится, рекомендовал ему Ротонду, стоит подумать над этим. Олдхаус начал стареть. Сей каламбур слегка приподнял ему настроение, и Рудольф Хансен, бросив недокуренную сигару в хрустальное воплощение отельных бассейнов Флориды, зашагал к лифту.
  
  Сколько же лет он не видел Эрика? Десять? пятнадцать? Этот чертов кризис всех заставил затянуть пояса и вкалывать, как Сизиф в несчетных попытках вернуть свой камушек на вершину. Кому в это время нужны были траханные аквариумы с замкнутой экосистемой?! Как биолог он теперь не требовался никому, и, если бы не отчаянный шаг показать себя экспертом в химии, вряд ли бы он сейчас рассиживал в Олдхаусе на шестнадцатом этаже.
  
  Что так востребовано во время кризиса? Транквилизаторы, успокоительные, снотворное и прочая фармакология, уходящая корнями в исследования пейотля и ЛСД. Все это он опробовал, еще будучи студентом и продавая свое тело для опытов маньякам в белых халатах. Химия на биологическом факультете читалась в полном объеме химфака, он в равной мере знал как нерушимые связи биогеоценоза, так и гомологический ряд углеводородов.
  
  Скрипящий на поворотах автобус довез до конечной станции, где на пустующей платформе сиротливо пылал среди серых секвой алым цветом Мустанг 1966 года выпуска. Эрик выскочил из кабриолета, как пробка из бутылки шампанского Кристал, и метнулся в припрыжку навстречу. Было что-то индейское в этих ужимках и прыжках, что-то немного коробящее Рудольфа, привычного к лоснящимся свежевыбритым ланитам сослуживцев. Эрик представлял собой прямо-противоположность. Щеки, скулы, шея - все покрывала щетина недельной давности, но глаза, как всегда, горели серебристым огоньком, а улыбка расплылась шире щек. Рудольф не вынес муки, отпустил свой в наклейках американ-аиралайнз чемодан на колесиках и бросился навстречу. Жаркое рукопожатие, объятия, в которых Эрик пытается расцеловать его в обе щеки.
  
  - Брат! Ну, наконец-то! Вырвался!
  - Как видишь. Теперь я твой.
  - Вижу! Здорово!
  - Как вы тут?
  - А-а, потом. Давай уже в машину, все пучком! У тебя как?
  - Нормально, дела идут - контора пишет.
  - Эт хорошо, пусть пишет... А мы читать не будем, - Эрик хитро подмигнул, прыгая через дверку на сиденье Мустанга.
  - Где ты раздобыл это старье?
  - Тебе скажи, тоже захочется.
  - Не-е. Мне нравятся японцы.
  - Ну, никакого патриотизма!
  - Ох, грешен, грешен, батюшка.
  
  Эта безудержная, веселая перебранка, имеющая лишь один смысл - "черт подери, как я рад тебя видеть" - продолжалась всю дорогу до Бруни Бич, участка тихоокеанского побережья, названного то ли в честь русского архитектора, то ли в честь итальянского композитора. Какое это имело значение? Через пару километров Мустанг вынырнул из-за холма, и перед ними открылся вид на Тихий океан и горстка домиков, что носили то же гордое название - Бруни Бич, небольшое поселение безумцев, намеревавшихся спасти тихоокеанского белобокого дельфина. Бунгало Эрика стояло на отшибе, но, чтобы добраться до него, пришлось ехать по "центральной улице". Собственно, она была центральнее некуда, поскольку кроме нее других не наблюдалось. У первой же домишки на дорогу выступила стройная дива в зеленом комбезе и безапелляционно загородила дорогу. Эрик лихо притормозил в полуметре от нее.
  
  - Эр, кажется мы что-то нашли. Ты должен это видеть!
  - Прямо сейчас?! Лейн, я с братом, я его сто лет не видел! - казалось Эрик готов расплакаться.
  - Ладно, езжай. Но ты бы видел, что мы накопали!
  - Руд, прости меня, я на пять сек, - Эрик уже стоял на асфальте рядом с Лейн.
  - Да, все нормально. Я с тобой, - Рудольф распахнул дверку и свесил ноги в бежевых натуральной кожи полуботинках.
  - Идем, - скомандовала Лейн.
  
  Объемный бревенчатый дом на сваях освещался десятком разноцветных фонарей вдоль по веранде, словно вот-вот ожидался приход Санта-Клауса. На веранду вел наклонный помост с прибитыми деревянными планками. Увидев их, Рудольф тут же подумал о рабах, толкающих перед собой вагонетки с углем где-нибудь в шахтах Пенсильвании. Но внутри оказался освещенный с высокого потолка зал с огромным столом, почти бильярдным, но без бортиков, сквозь прогалы валявшихся на нем листов бумаги проглядывало зеленое сукно. Вдоль стен, змеящихся черной и белой проводкой, горели мониторами два десятка компьютеров. По пояс голые парни - Чак, Уил и Сэм - толпились у одного из них. На экране тремя извилистыми линиями: желтой, зеленой и красной рисовался график в реальном времени. В реальном потому, что числа под осью Х показывали текущую дату и время, которые с каждой минутой уплывали за край экрана.
  
  - Что там? - Спросил Эрик.
  
  Рудольф ничего не понимал в этих новомодных компьютерах и даже побаивался их, от мерцания мониторов рябило в глазах так, что захотелось протереть. Он отвернулся и стар разглядывать помещение. Кое-где на стенах висели цветные распечатки того же извилистого графика, склеенные из нескольких листов бумаги, а возле входа - карта побережья мелкого масштаба. На одном из столов его внимание привлекла радиостанция, массивные головные телефоны с торчащим рычажком встроенного микрофона лежали рядом. УКВ, - подумал Рудольф, вспомнив, что их отец в свое время был увлеченным радиолюбителем, и в его мансардной комнатушке, заваленной проводами, лампами и прочей радиоэлектронной мелочовкой стояла станция попроще, но собранная отцом собственноручно.
  
  Две недели отпуска пронеслись, как десять лет, как ни парадоксально это прозвучит. Дня не было, чтобы Эрик не выходил в море то на катере на подводных крыльях, то на тяжелом баркасе, нашпигованным всякой электроникой. Рудольф сам неоднократно, напялив на себя прорезиненый костюм и акваланг, спускался на глубину, помогая расставлять датчики или снимать дельфинов, - стада до тысячи особей, кочующих вдоль побережья. Впрочем, тысячи были в прошлом, ныне стада насчитывали куда меньше. И дело было не в отлове этого хорошо приручаемого дельфина для всевозможных дельфинариев. То были крохи. Глядя на проплывающие мимо "торпеды", взлетающие и сальтирующие когда-то по пути кораблей, следующих на Японию и Новую Зеландию, возникало ощущение, что они не хотят больше жить. Рудольф ощутил это однажды, снимая очередные рекламные кадры для фильма "Спасем тихоокеанского дельфина!" Поднялся на поверхность, снял маску, перекрыл кислород, а вылезать не хотелось. Так и завис в воде, держась за поручни катера, пока Юла - веселый матрос-китаец не прокричал сверху: "сё? вылесать бутем или нет?"
  
  В последний день отпуска Эрик прибежал к нему с новостью, что у побережья появилось новое стадо. Рудольф только кисло улыбнулся и сказал, положив ладонь на плечо брата: "У меня сегодня последний день здесь, и мне хотелось бы все как-то переварить. Давай без меня. Ок?" Эрик, видимо, ничего не понял, но времени на раздумья не было, и он убежал.
  
  Рудольф дошел до бунгала старого хиппаря Стивена и, постучав, спросил: здесь хозяин? На что получил ответ: А кто спрашивает? - Тот, кому ты обещал литр настоящей текиллы, засранец. Стивена вынесло на воздух, как тенисный шар со дна бассейна.
  
  - Рудольф? Так это ты, старина. Что ж, текила ждет... текила ждет.
  - Ничего, что я без звонка? - тут он осекся, поскольку фраза восточного побережья здесь была явно не к месту. Вместо телефонов парни пользовались мобильными рациями.
  - Конечно, ничего. У нас и телефонов-то нет, в смысле - конторский вторая неделя как в ремонте, починили уже наверняка, но ехать всем в лом. Заходи.
  
  Хибара Стивена выглядела потрясающе опрятно. Тут же вспомнился кислотный тест Кена Кизи и пребывание "кислотников" в Ла-Хонде в полном анархическом бардаке. Уж не от тошноты ли того времени Стивен обзавелся порядком? Но его седенькая бородка и слегка вьющиеся волосы до плеч навеяли такое умиротворение, что все вопросы вдруг растворились, и разум утих, успокоенный слабым светом, льющимся сквозь прорехи недоприкрытых жалюзи окон. Посреди разбросанных на полу циновок приподнимался стол, на котором в тонком держателе в виде тощей руки с расстопыренными пальцами дымилась опиумная палочка, а на сосновой некрашенной столешне лежали карты, два презерватива в упаковке и тетрадь с венчавшей ее шариковой ручкой сверху. Заметив взгляд, Стивен тут же забрал тетрадь со стола и отправился вглубь строения со словами: идущий да обрящет, идущий да обрящет.
  
  - Рудольф! Наконец-то. Босс хочет новый анальгетик, в смысле транквилизатор. Маркениговый отдел уже разработал новую концепцию. Это потрясающе! Гаретт сегодня в обед проводит презентацию. Ты должен это видеть!
  - Какую концепцию? Мы что, открыли новый вид антидепрессантов?
  - Рудольф, не дури. Конечно же, нет. Сменим состав, добавим витамины, мизер минералов, основной состав тот же, но главное - концепция! Ты обязан посмотреть послушать Гаретта, и все поймешь.
  - Вы что, придумали новый рекламный трюк и хотите под это дело пустить старый антидепрессант?
  - Ну и что? Рудольф, это бизнес. Просто бизнес. Ты что, вчера родился?
  - Да пошел ты! Прав был Стивен - Дауншифтинг форева. Я увольняюсь.
  
  21 июл. 19 г.
  
  
  
  Топливо.
  
  Вальдемар Кинсли всегда был странным пареньком, с самого детства. Помнится, мама одевала его в школу, словно на встречу с восставшими из метрвых ветеранами Гражданской войны, или ожившими героями диснеевских мультиков, но он к концу уроков всегда умудрялся где-то перемазаться, измять и курточку, и брючки, а то и разодрать их вместе с задницей. При этом сам был тише воды, ниже травы. Мальчишки в классе пытались его задирать, но посмотрев в его "слепые" глаза загнанного в угол волчонка, отступали, махнув рукой - крезанутый. Все школьные перемены он проводил один, крутясь то возле байка инструктора по физре, то возле задрипанного фольсвагена нашего сторожа, который вечно копался в моторе перепачканный машинным маслом, или возле газонокосилки, что дядя Чарли оставлял посреди школьной лужайки, когда уходил на обед. Шел год за годом, и никто из нас не заметил, как Кинсли начал помогать всем понемногу. То дяде Чарли завести его агрегат, то сторожу отладить зажигание, даже инструктору по физре с его байком. Но пиком, конечно, был случай, когда к нашему директору прикатил чужой директор на кадилаке, и когда его водитель так и не мог завести "проклятую колымагу", пока в ней не покопался Кинсли.
  
  И, глядя на его независимость, на его дотошность в отношении всяческой техники, все ожидали от него, если не открытия конструкторского бюро "В.К. и компания", то своего кар-сервиса или на худой конец ремонтной мастерской по починке бытовой техники. Но не тут то было. Судьба, конечно, его помотала, как и всех, туда сюда, но к всеобщей неожиданности сделала в итоге программистом. И не просто программистом, а первым в нашем городке, человеком, работающем удаленно. До него мы даже и слова такого не слышали, но городок наш мал, компьютерных компаний в нем отродясь не бывало, а Кинсли работал. На какую-то компанию с западного побережья. И многие ему не просто завидовали, а сгорали от тихой ненависти. Помнится, день у меня не задался, я еле дождался вечера и вопреки всем моим традициям отправился в ближайшую по дороге забегаловку, а не в тренажерный зал, как обычно.
  
  По всей видимости, был "еще не вечер", но мой бывший одноклассник Джордж Маквей уже восседал за барной стойкой на высоком стуле, как на взмыленном скакуне. Тот под ним вихлялся налево и направо. Увидев меня, Джордж обрадовался так, что я испугался за него - вот-вот рухнет на пол. Но что-то его удержало. Вероятно, глубинные инстинкты неудачника, никогда не поволяющие пропасть окончательно. Джордж Маквей был лучшим математиком в школе, и, как и следовало ожидать, окончил с отличием колледж, защитив диплом по каким-то неведомым мне преобразованиям каких-то там неведомых чисел. Но, надо отдать ему должное, он очень любил свою мать и младших братьев с сестрой, а математикам в нашем захолустье делать нечего, а мать болеет, и на ее пенсию по причине потери кормильца всех не прокормить, а уж выучить - тем более. Так и стал Джордж Маквей старшим менеджером по закупкам в компании "Милк эн Баттэ", которая скупала у здешних фермеров не только масло и молоко, но и прочие сельскохозяйственные продукты.
  
  - Как ты поживаешь? - спросил я, присаживаясь на соседний табурет.
  - Мотаюсь по всему штату, осточертело уже до чертиков! - Ничего не изменилось с нашей последней встречи в сентябре прошлого года.
  - Закупки? - я заказал, уже без прежнего энтузиазма, двойную порцию виски. Настроение Джордж умел портить, чего уж там.
  - Да! Буть они не ладны! - он залпом опрокинул в себя полстакана бесцветной жидкости.
  - Что ты пьешь?
  - Водку! Русская водка как нельзя больше аккомпанирует тому, чем я сейчас занимаюсь!
  - Кстати, ты что-нибудь слышал о Кинсли? - мне захотелось перевести разговор на другую тему. - Вы вроде были с ним близки в старших классах...
  - Кинсли?! - Джордж попытался заграбастать со стойки очередной стакан одним махом, но просчитался, и рука дала резвый полукруг впустую за пару дюймов до него. Переоцени он силы, и стакан лежал бы сейчас на боку, омывая стойку вонючей жидкостью. - Кинсли?! Понятия не имею! Он разве начал выходить из дома?! Вот уж, как говорится, в тихом омуте...
  
  Я залил в глотку, как в топку, свой виски и не стал ждать продолжения, - "Извини, дела. Должен идти."
  
  - Давай. - Джордж говорил уже не мне, а своему стакану. - Кинсли... Вчера он починил сеялку у Венди Илмора, взял плату бензином. На кой черт бензин программисту..?
  
  Во дворе дома Кинсли стоял мини-трактор, который младший из отпрысков Кинсли собрал на собственные деньги из запчастей, что можно прикупить в лавке "Троппольд и сыновья", в лавке местного чудака, у которого и сыновей никогда не было, хотя фамилия, и правда, была Троппольд. Младший из отпрысков звался Вальдемаром. С чего и почему его родителям вздумалось так его обозвать? Помнится, отец его сильно выпивал, и как-то по пьяной склоке, когда сын пытался защитить мать, он воскликнул с горечью - никогда не скажу, в честь кого назвал тебя! Так Вальдемар узнал, что имя ему дал отец, но в честь кого осталось тайной. Когда его вызвали из армии по причине близкой смерти отца, тот уже не различал белого света, лежал высохшим трупом на больничной койке. Сосед по палате бросал косые взгляды на парня в униформе, что пытался достучаться до сознания трупа, поглаживая его костлявую руку в своих двух и проливая неуемные слезы по пухлым молодым щечкам. Нынче Вальдемар был единственным обитателем дома Кинсли. Если не считать вислоухова пса по кличке Алерт.
  
  - Алерт, ты видишь, что у нас тут есть? Это, милый мой, бензин, это тебе не шишли-мышли. Топливо!
  
  Пес понимающе вилял хвостом, принюхиваясь к прошибающим до мозга костей запахам. Хозяин аккуратно залил в бак содержимое двух небольших канистр, повозился с зажиганием и запустил двигатель. Тот заурчал, как соседский кот, которого гладит по животику молодая соседкина дочка.
  
  - Слышишь? Слышишь, как он? Круто! - Вальдемар сел перед трактором на пенек от старой груши, и Алерт тут же уткнулся ему носом в руку, в ожидании, что его почешут. Он пристраивался и одним боком и другим и тыкался вновь и вновь, но хозяин ушел куда-то в себя. Далеко, не достать.
  
  Хорошая машина. Работает ровно, слышно как слаженно чвакают клапаны, как гудит шестеренками редуктор, передавая крутящий момент на генератор. Эх, зря бензин пропадает! Взять бы, да и вспахать пять лет не паханный огород? Трактор - универсал, при желании можно потом и пробороновать.., засеять горохом, а потом еще раз пройтись. У него была даже насадка для рытья траншей. А, может, прорыть траншеи по всему периметру и залечь в глухую оборону? Тут он в легкую улыбнулся своим мыслям, погладил по загривку пса. Тот вновь окрылился надеждой, поднялся и уткнулся мордой хозяину в живот. Много чего можно сделать, только зачем? Что плохого в том, чтобы просто сидеть и слушать, как замечательно урчит мотор, поглощая потихоньку литр за литром топливо? смотреть, как поблескивают в лучах заходящего солнца рессоры и новенькие, черные покрышки на колесах? Он их поменял в прошлом году. С тех пор трактор так и оставался стоять под навесом на прорезиненных дорожках.
  
  Где-то в половине десятого начались сбои. Топливо кончалось, и, чтобы не испытывать ни свои нервы, ни нервы четырехколесного брата, Вальдемар Кинсли заглушил мотор.
  
  - Ну что, Алерт? на сегодня представление окончено. Топливо, понимаешь ли... кирдык.
  
  Алерт рассерженно махнул хвостом, словно говоря, что не стоило так вот, в пустую...
  
  - Да брось ты! - словно услышав его, прошептал в сгущающихся сумерках Вальдемар Кинсли. - Тебе что, жалко что ли? Нет? Ну тогда пошли домой. Давай, беги вперед! Я сейчас.
  
  21 окт. 19 г.
  
  
  
  Формула
  
  Мы не виделись уже, наверное, лет десять, если не больше. Я приехал к маме, а он на квартиру, что все никак не мог продать после переезда в столицу. У меня - отпуск, у него - тоже. Мы были знакомы со школьных лет, вместе ходили в художку и в секцию самбо, вместе проводили вечера и выходные, лазили по гаражам, ходили на этюды, драли яблоки в заброшенных садах, которые, впрочем, охранялись, так что мы делали все быстро и с оглядкой по сторонам.
  
  Помню как-то за карандашный рисунок черепа ему поставили пять, а мне - четыре. Я обиделся, поскольку считал, что мой рисунок лучше... Учитель - мастер... Он сказал мне тогда, что друг мой выложился по полной - потому пять, а я мог бы сделать больше - потому четыре. У нас всегда была конкуренция. Я играл на гитаре (едва-едва), он - купил гитару; он пошел в секцию самбо, я - следом; я любил одну девчонку из класса, и он ту же самую; он влюбился затем в другую, и я вслед за ним в нее же.
  
  Просто две параллельные стези. Но. Помню, сидели мы у него в квартире, и был еще кто-то из их двора, мальчишка. В руках его была гитара, и он пел нам песню о десантниках, тогда все мальчишки мечтали стать десантниками. Пел, пел да застрял - забыл слова. Я тогда, помня концовки предыдущих строк, предложил в рифму: а в небе высоком плывут журавли. "Ты его слушай, он тебе насочиняет - воскликнул он. А мальчишка кивнул - Точно - и продолжил петь с плывущими журавлями - так оно и было в песне.
  
  В эту нашу встречу мы сидели у него в полупустой квартире. Я рассматривал картины, что он еще не успел вывезти (за ними и приехал). Очень странная техника. Словно из двадцатых годов. Ломаные, рубленные линии, сдвинутые по ним плоскости - разбитые зеркала, где в каждом осколке может вдруг отразиться что-то не то, что в соседнем. Храмы, купола, лица - все вперемежку. А мне все вспоминались его кони.
  
  Родом он из деревни и еще помнил, как они с пацанами ходили в ночное - сторожить лошадей - сидели у костра. Кони у него получались, как живые, чтобы он не делал: карандашный рисунок, трафарет, акварелька... маслом мы тогда не писали. У меня челюсть отваливалась, и я нервно теребил едва намечающиеся усики, а тот словно не замечал. И в этих конях я видел такую силищу, которую мне не то что превзойти - повторить не суждено никогда.
  
  - Ты всегда был талантливее меня, - признался он, когда я сказал, что сочинил песню.
  
  Так мы и сидели, ходили курить на балкон, смотрели как его совсем еще маленький сынишка играет машинками на полу... Цивилизация, просвещение, интеллигенция - красивые все слова, как они всем нравятся... Я стоял на балконе, затягиваясь сигаретой, смотрел на двор, что когда-то был враждебным, поскольку мой тесно с ним соседствовал, вспоминал как какой-то мелкий отобрал у меня ветку тополя, которые мы собирали на шалаш, из-за того, что она лежала на их дворе. А я ничего не смог сделать, только с горечью поглядел вослед. Интеллигенция.
  
  Не знаю, кто виноват, но тогда, именно на этом балконе, я и увидел человека-формулу. Человек ведь не может быть ей, а становится. Что-то однажды жахает его по башке в раннем ли детстве или в более зрелые годы, как штемпель по конверту, и человек превращается в формулу - чего не подай на вход, преобразование будет неизменным, и результат тоже. Живой человек, у которого прямо в руках целый мир, живой и прекрасный, будет повторят вновь и вновь то, что цивилизованно, просвещенно, интеллигентно, обнаруживать всякий раз свою неспособность и горевать о том, что бездарь.
  
  Наглости. Нам всем нужно побольше наглости, чтобы не дать превратить себя в формулы.
  
  10 нояб. 19 г.
  
  
  
  Шабаш.
  
  Эпиграф:
  По небу ангелы летят, в канаве дьяволы ползут,
  И те, и эти говорят:
  «Ты нам не враг, ты нам не друг».
  Ни там, ни тут.
  "Агата Кристи".
  
  Близилась полночь, Луна на небе сверкала золотым в алом подтеке по боку, а звезды вкруг нее перемигивались вразнобой, словно мошкара суетилась возле китайского фонаря. Ветерок бежал над озером, а за ним бежала рябь, разрезая Луну на тысячу лунных лоскутов, трепетавших, точно как вымпелы на старой башне Замка. То сливались, то разъезжались гармоникой. Как стих ветер, тот час и полная луна легла, колыхаясь, точным отражением своей небесной сестрицы. Травы и сосны пахнули накопленным за день теплом, теплом и влагой, и по травам потек густой туман, поднимаясь все выше и выше, накрывая кусты лещины и можжевельника, растущих по опушке леса.
  
  Все стрекотали цикады и сверчки, плескался карп в ночном озере, но трижды прогукал филин, и все смолкло. Протаял туман на вершине холма с крутым обрывом, толстые корни и мелкие корешки, торчащие из глины, заизвивались белыми змеями и змейками под бледным лучом ночного светила и отбросили тени на обнаженные почвы замысловатым узором, то проявляя древнюю руну, то косматую рожу демона, а то мелкую канитель деревенской бабской накидки. Широкая поляна на вершине холма озарилась светом, и посреди вспыхнуло само по себе костровище, полное черных, жирных углей. Угли защелкали, запуляли в воздух схороненной в них влагой, накаляясь все жарче, взметая пламень все выше и выше в темень небес.
  
  Пробила полночь, и, точно мухи на лопнувший волдырь, слетелись к костру ведьмы, одна страшнее другой. Косматые седые гривы адских скакунов, кривые желтые ногти джинов, губы-змеи, вспоротые торчащими к верху клыками, горящие во тьме глаза черных пантер: пали на землю и обернулись хороводом молодиц в пышных нарядах: маки по подолам, зелень лозы по талиям да алые розы по срезам, обнажающим наполовину пышные груди, колышущиеся, вздымающиеся от запарки дальнего перелета. Тут как тут взялся рогатый черт и заиграл на волынке, а хихикающая кикимора схватила флейту и понеслась на одной волне с чертом, прискакали из чащи зайцы, трепеща всеми сердцами и застучали нервно лапками: там-там, там-там-там, там-там, там-там-там.
  
  - Все в сборе? - проскрипела Старшая. Платье ее было разодрано четырехлистником и обнажало жирные, лощеные ляжки в томном шоколадном загаре.
  - Все, Ваше Очарование, но я не вижу Абель, - робко промолвила молодая ведьмочка, совсем дитя. Наряд ее мало чем отличался от наряда простородной сельчанки.
  
  Пропет был сто третий псалом «Благослови, душе моя, Господа», прославляющий премудрость Творца. Отец Иеаким обходит храм, кадя кадилом, всматриваясь в лица прихожан и не видя среди них лица Амфилафия, которого назначил он певцом в прошлое воскресение. Ходит он вдоль и поперек и не находит. Вернулся к алтарю и шепчет диякону Феофилу: ты не видел Амфилафия, не могу отыскать его? - Нет, - отвечает Феофил, - не видел, похоже нет его в церкви.
  
  Этот стог сена - всем стогам стог! Чего только в нем не намешалось: и лютик, и фиалка, и кориандр, и цикорий, и ромашка полевая, да и обыкновенная трава, которая, как начнет чуть подсыхать, так и извергает из себя небесные ароматы, скопленные под ласковым летним солнышком, а особенно заметны они по ночам, когда и воздух чист и свеж. Абель распласталась на верхушке стога, закинув руки за голову, а Амфилафий сидел рядышком по-турецки поджав под себя ноги и говорил, говорил, а она в ответ только смеялась.
  
  - А правда, вот почему, как только находишь что-нибудь, так тут же и узнаешь, что нельзя? А, может, потому и нашел, что велено было откуда-то свыше? Разве мы знаем? Вот говорит иегумен - слушай прежде сердце свое, а я и слушаю. И что оно мне говорит? Говорит, что только рядом с тобой, моя ненаглядная, и будет счастие мое. Или вот отец Иеаким. Он говорит: постом да воздержанием изнуряйте тело свое, а апостол Павел говорил: радуйтесь, ибо ваше есть Царствие Небесное. А как же тут радоваться? Да разве ж это радость?
  
  Тут Абель перевернулась на живот и, уперев свои ладошки в щеки промолвила:
  - Фиг его знает. Но есть один францисканец, - Уильям Окхэм, если тебе интересно, - так он говорит "Не следует множить сущее без необходимости". Хм, когда-нибудь это назовут лезвием Оккама. Амфилафий в ответ закашлялся и все уводил да уводил взор от взыбленной к небу округлости ведьмочки.
  
  - Бритва Оккама.
  - Можно и так сказать.
  - А что ты делала вчера?
  - Гадала на лягушачьей лапке и гусиной печенке.
  - И что нагадала?
  - Нагадала, что мы с тобой сегодня встретимся, и я не попаду на свой шабаш.
  - Так ты пропустила шабаш? Прости, я же не знал об этом.
  - Ты здесь не при чем. Кстати, и ты пропустил всенощную.
  - Черт, - Амфилафий от упоминания нечести отчаянно закрестился, - пропустил...
  - Вот видишь.
  - Что с нами происходит? Это вообще правильно?
  - Люди называют это любовью. Вот, что происходит. И я знаю, что это правильно.
  - Боюсь, что отец Иеаким об этом не ведает.
  - Забудь о нем, я же забыла об Авильде.
  - Авильда, это ваша Старшая?
  - Ага.
  - И что она сделает, если узнает про нас?
  - Не волнуйся, ничего она не сделает, кишка тонка.
  - А ты не слишком многое о себе думаешь?
  - Нет, совсем нет. Я видела, что ты меня защитишь.
  - Я?
  - Да, ты. Я это видела. - Тут она села, откинула назад рыжие кудри и пристально посмотрела в его глаза.
  Он смотрел и смотрел в ее глаза тоже и видел, как вздымаются волны, как горят города и села, как сжигают ведьм, как всадники в белых балахонах с крестами на груди сеют смерть во имя Христа-Господа, как и он горит на кострах инквизиции, как его ноги обувают в испанские сапоги, его члены расчленяют, привязанные к четверкам лошадей, как его череп медленно продавливает гаррота.
  - Абель, я не смогу вынести все это. Видит Бог, я не смогу.
  - Тебе и не придется, потому что у тебя есть я.
  
  В предутреннем воздухе взвился рой комаров, и лягушки радостно застонали на болотах. Филин пропел трижды в своей чаще. Костер полыхнул и полетел с опушки леса вслед за стаей ведьм. Отец Иеаким в поисках Амфилафия вышел с сотоварищи и с факелами на окраину поля. Черная смола, пропитавшая ветошь, плавилась и полыхала в ночи. Капельки ее упали на засохшие травинки, что остались нетронутыми косой жнеца.
  
  Пышащий жаром поток под вереницей обольстительных наездниц метлы влетел в поле. С двух сторон обогнули они, пламена священные и пламена извращенные, стоящий посреди поля стог и пошли уже единой стеной огня в наступление. Тут и раздался звон веселого колокольчика Абель и голубое пламя объяло одинокий стог, и пламя иное отшатнулось от него, чадя своим смердящим угаром.
  
  10 авг. 19 г.
  
  
  
  Переехал.
  
  Эпиграф (из личной переписки в ВК):
  - Столько жил... Чего это ты вдруг?
  - Хозяева совсем совесть потеряли. Много хотят.
  
  
  Так тяжело менять квартиру: вроде уже сроднился с ней, продавцы в соседних магазинах почти родные, знаешь наизусть всех неблагополучных, и в какое время они покидают свои ночлежки, и по каким тропкам ходят. Знаешь, каким путем идти в ливень так, чтобы не промочить ног в летящих по тротуарам потоках, где зимой дворники посыпают песком тропинки и чистят их, а где лучше не ходить. Соседи опять же. Начинать с начала всегда тяжело. Повсюду это так. Навещали друзья из Мюнхена, Барселоны, Торонто - везде жить можно, везде свои ньансы, а перезжать всегда нелегко.
  
  Впрочем, проходит месяц другой третий, и все забывается. Вот он сидит и думает об этом среди "чемоданов и узлов". Что его держит здесь? Соседские собаки, радостно виляющие хвостом при встрече? стайки голубей, облюбовавших "его" балкон? Стрижи, носящиеся восьмеркой перед ним, когда он выходит на тот самый балкон покурить? Может быть люди? Люди всюду разные, и всюду одинаковые. В основном хорошие. Всюду попадутся и плохие, но это уж, как повезет. Где бы он ни жил, всюду люди, слава Богу. И то, что его больше нет у прежних, скомпенсируется тем, что он появится у других, и тем, что они появятся у него.
  
  Кто-то, быть может, обидится на такие слова. Но ведь не обижается он, когда судьба уводит человека из его жизни, или человек уходит из жизни совсем. Все в этом мире шатко, временно; не стоит на это обижаться, все мы лишь временные попутчики на пути, и у каждого, как ни крути, жизнь своя. Своя не в том плане, что каждый ей вертит, как пожелает. Разве вы в состоянии править жизнью близких, курсом валют, степенью безумия правителей, стихийными бедствиями, погодой, кирпичем, забытым стрителями на краю крыши? И в то же самое время каждая жизнь течет своим потоком, развивается своим сценарием, который, если (пусть, чего только не предположить) и писан самим человеком, то уж точно не в его нынешней ипостаси.
  
  А ипостась его занималась вечными двигателями. Все, вероятно, помнят эту историю, когда в инете сразу на многих сайтах появилась статья, как переделать свой мобиль так, чтобы уже никогда не тратить ни копейки на этот гребанный бензин или электричество. И все компоненты продавались в строительных и хозяйственных магазинах; немножко умения управлять собственными руками, немножко терпения при отладке, и - вечный двигатель под капотом. И помнится еще, что поначалу статья эта воспринята была всеми как фейк. Но нашлись ведь безумцы, которые взяли да и попробовали. Следом появились уже другие статьи. Тут бы всем и перейти на Perpetuum Mobile, но дело все-таки требовало рук и ума. А у него получилось.
  
  Переделал свой старенький Опель, потом помог соседу с Нексией. Занимался до этого ремонтом, а тут вдруг стал производителем двигателей. Два спаренных гаража скрывали за воротами токарный и фрезерный станки, купленные когда-то за бесценок, - списали с завода. Чего он только на них не вытачивал; помнится, даже делал ствол на заказ, но, слава... или нет Богу, заказчик не дожил до окончания работ, а он тогда полюбовался полюбовался на свое творение да и закинул его в пруд за городом, от греха подальше. Руки были на месте, на голову никогда не жаловался, и дела его пошли в гору.
  
  Кто же был тот благодетель, автор первых статей? Так порой он сидел под конец трудового дня перед воротами в своем Куево-Кукуево и думал о нем, дымя сигаретой. Подозревали то одного, то другого. Объявлялись и самозванцы, но потому, как много их появилось, ясно было, что врут. По всему миру мастера переделывали не только авто, появились и разработки домашних электрогенераторов. Ученые попытались подвести под изобретение теоретическую основу, но знаний, видимо, не хватало. Кто-то назвал все профанацией, кто-то разводил руками, но эффекта не отрицал. Тем временем фирмы с мощной производственной базой продолжали выпускать бензино- и электромобили, а мастера переделывать их в Перпетуум-мобили.
  
  Сделать свой автомобиль (или переделать) в России всегда было проблемой. Если все по закону, то денег не хватит, но гаишники не часто заглядывают под капот, да и заглянут, что скажут? Не украл же. А в его районе менты были все знакомые, особо не злобствовали. Не ровен час пойдет в тайгу на охоту и не вернется. Но с этим "перпетуумом" все обернулось иначе. Роскомнадзор начал блочить сайты со статьями один за другим. Двигатель признали экологически опасным. Объясняли тем, что ученым не удалось объяснить физику его действия. Все переделанные авто подлежали конфискации - вышел такой закон в экстренном порядке.
  
  А тем временем в Канаде - спрос на умельцев, освоивших новое производство. Частные малые предприятия запросы шлют правительству. Посидел он тогда, подумал да и написал в иммиграционную службу Канады: так мол и так, занимаюсь "перпетуум мобиле" уже третий год, пределанных авто за это время - 36 штук, все бы до сих пор на ходу были, если бы не конфисковали... А те в ответ приглашение. Знал он немного немецкий, немного английский - приходилось, французского не знал, но ведь в этой работе нужен не язык. Собрался он, все распродал, сидит на чемоданах и думает: тяжело переезжать с квартиры на квартиру, а какого - из страны в страну?
  
  Вспомнил он Высоцкого, Булата Окуджаву, которых уважал с детства. Вспомнил Андрея Тарковского и Григория Горина, и Эльдара Рязанова. Вспомнил и Яна Андерсона, и Дебби Харри, и всю четверку Битлз, и много кого еще. Разве всё, что он любит, связано с Россией? Нет, все это связано с другой страной. С той страной, что, может, и названия не имеет, а, может, и имеет. Может именно она, эта неведомая, откуда приходят все эти замечательные люди, и называется Родиной, куда все мы однажды вернемся.
  
  20 июля 19 г.
  
  
  
  Подлинная природа. (Предновогодняя фантазия.)
  
  Но если вы ограничите своё действие тем,
  что можете делать именно сейчас, в эту минуту,
  тогда вы сможете полностью проявить свою подлинную природу,
  которая и есть всеобщая природа Будды.
  
  Сюнрю Судзуки "Сознание Дзен, сознание начинающего"
  
  
  Сегодня предстояла уборка. Ну, это не сложно, бывали дни когда я ее делал из под палки, но в целом мне нравится процесс, в результате которого в чистого превращается нечистый. В этот момент мысли я по новому взглянул на мифы об аде и его тружениках... Ну да черт с ними, пора и мне за работу.
  
  Я обыкновенно начинаю с кухни, а именно, с ее подоконника. На него потом можно все переставить со стола, газовой плиты и прочих поверхностей, пока они находятся под властью моей тряпки. Кстати о тряпках.
  
  Прямо на днях я приобрел новую, аккуратно запакованную в пластиковый пакет. Нет, конечно, я не стал бы сразу же возлагать на нее такую ответственную работу как чистка, напр., подоконника. Для начала она должна послужить вытиралкой для вилок и ложек, оберткой вокруг разгоряченной ручки чайника, прокладкой под булькающими кастрюльками... И лишь потом, спустя довольно длительный срок, быть может, даже пообщавшись пару раз со стиральной машиной, ей можно будет доверить уборку.
  
  Я надорвал упаковку, вынул тряпочку, развернул, после чего аккуратно сложил ее вдвое, потом еще вдвое так, что в результате получился идеальный квадрат, оранжевый и ворсистый. Замечательно! Рядом с ним лежала еще пара таких же ворсистых квадратов: зелененький и желтый. Ну.., уже не совсем желтый. Последний явно оттрубил немало дней на моей кухне и вполне годился теперь для самых ответственных поручений. Его я и намочил под струей горячей воды, бьющей из водопроводного крана, как из рога изобилия. Намочил, выжал и еще раз намочил. Квадратик размяк, потеплел и уютно приник к моей ладони.
  
  Подоконник. Подоконник это пластиковое чудо науки. Идеально ровная белоснежная поверхность, полукруглые фаски и пластиковые же заглушки по бокам. По поверхности разливается нежный свет, льющийся из окна. А за окном - давно рассвело, где-то вовсю полыхает солнышко, но с моей стороны дома его не узреть, окна выходят на запад. За окнами, объятые осенним пожаром, горят всеми красками тополя и клены. Однако, подоконники.
  
  Не знаю, кто придумал делать их шершавыми, но легкости оттирания это явно не способствует. Первый же проход мокрой тряпки выявил истинное положение дел. След за ней говорил сам за себя: без какого-нибудь пемолюкса тут не обойтись. Тем не менее, тряпочка прекрасно справлялась со своими обязанностями. Воды набирала много, отжималась легко, а, будучи насухо выжатой, впитывала в себя влагу с подоконника так шустро, что тот за секунды становился сухим. Она - молодчина!
  
  После нескольких проходов - пары влажных и пары сухих - с подоконником было покончено. Теперь он единственный горделиво блистал посреди всей шатии-братии, непроглядной серости. Настала пора его чем-нибудь нагрузить. Я обернулся и взглянул на кухонный стол. На нем горел монитором мой старенький ноут, издавая при этом голосом Джо Дассена душещипательные звуки. Ноут требовал чистки, как и все прочие, тут присутствующие. Так что я с болью в голосе сказал Джо "извини уж" и закрыл крышку. Тряпочку, однако, помыл особо тщательно, выжимая остатки пемолюкса.
  
  На крышке обнаружились странные пятна, которых я прежде не замечал. Вероятно, когда-то закрывал, взявшись грязными пальцами..? Да, неважно. После трех усердных потираний пятна улетучились, как и не было их. Крышка ноута засверкала светом, слегка матовым, на серенькой пластиковой поверхности... - на Подоконник! (Ой, чего это я его с заглавной..?)
  
  Следом пошли всякие игрушки, мелочовки, начисто предварительно протертые. Внешний диск на один терабайт, подарок племянника. Он уже почти под завязку был забит анимэ, но еще чуть-чуть места оставалось. Хороший диск, работает исправно уже столько лет! Ох, этот диск... Этот диск - он, конечно же, баловень судьбы! Где он только не бывал! Хотел бы я оказаться тогда на его месте... - диск хранил железобетонное молчание, скрывая навек секреты своего давнего путешествия. Жаль. Мог бы и рассказать.
  
  Бутылек с жижей для сигареты, совсем пустой, но не хочу выбрасывать, чтобы не забыть названия. Надо еще такую приобресть, отличная жижа! Мышонок Рэд.., ну это давняя история. Его тряпкой протирать не стану. Он у меня капризный, сам тряпочный и подобных "ласк" терпеть ненавидит. Ну-у.., тут я молча обернулся к газовой плите и пристально уставился на нее... Блин, сколько же я тебя не мыл? Недели две? Или три?
  
  Газовая плита столь же пристально взирала на меня: сколько же он меня не мыл? Месяц? А может, два? Ну-ну, зачем же так сразу! Я не такой разгильдяй, каким ты меня сейчас выставляешь! Две недели! Вспомнил! Тогда как раз должны были прийти хозяева получать плату за квартиру, вот я и убрался в срочном порядке. Ну, если тебе что-то не понравилось, то уж не серчай, сейчас все восполню с лихвой!
  
  Тряпочкой тут уже было не обойтись. Сняв предварительно решетку, я полил сверху немного водичкой, дабы увлажнить поверхности, а затем обильно осыпал пемолюксом. Достал ради такого дела новенькую губку с шершавой поверхностью (на одной из сторон) отдраивать застарелые пятна. Видишь!? Все ради тебя! Плита томно молчала в ожидании долгожданной процедуры.
  
  Тут зазвонил сотовый. Я наскоро вытер руки о новенький оранжевый квадратик и "снял трубку".
  
  - Да, привет! - (звонила Варя!).
  - Привет. Чо делаешь?
  - Газовую плиту мою.
  - Ага, то есть убираешься. Много еще осталось?
  - Ды, как сказать.., - я обозрел не оприходованные еще поверхности, включая холодильник и мойку, не говоря уже про зал, ванную, полы... - Прилично.
  - Ну вот, а я хотела тебя вытащить куда-нибудь.
  - Блин... А, да, фиг с ней, с уборкой!
  - Уверен? Я выезжаю!?
  - Ага, жду, жду.
  
  Плита глянула на меня с полным презрением. Ну, это ты зря! Не оставлю же я тебя в пемолюксе! А ну ка, закрой глаза, сейчас будет щипать. Я намочил слегка губку и пошел драить застарелые пятна: накипи - не уследил за супом, масла - брызгало вовсю, когда на полном огне обжаривал мясо, бледные потеки - вода натекла с помытой кастрюльки.
  
  Раздался звонок, на этот раз в домофоне. "Открываю" - выдохнул я, а сам пулей помчался в туалет, поскольку лишь в этот миг понял, насколько "мене туды надо". Дела делались быстро, как в армии. Помнится, отправляя нас в полковой сортир, сержант привычно орал: и чтобы "бистро", как ворОны, на лету, мать вашу! Отпер дверь как раз, когда она только начала подниматься на площадку. Вошла.
  
  Легкое осеннее пальто в крапинку - говорит мне, как оно устало за все эти годы, серый шарфик повязан поверх - весело ему, щеки дышат холодом и розовеют на зависть всем, запах. Запах то ли духов, то ли поздней осени на улицах нашего захолустного городка. На ногах миниатюрные ботики... на руках тонкие кожаные перчатки... В руке - тяжелый пакет, из которого торчат два запечатанных горлышка. Ок. Дальше рассказывать не стоит, надо сосредотачиваться на том, что именно сейчас делаешь. В эту самую минуту.
  
  30 нояб. 19 г.
  
  
  
  Поезд в никуда.
  
  "- Как больно, милая, как странно,
  Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
  Как больно, милая, как странно
  Раздваиваться под пилой."
  А. Кочетков.
  
  Теперь, говорят, при посадке достаточно паспорта, а когда-нибудь и он станет не нужен. Я стоял третьим после гражданина с огромным чемоданом на клесиках, семейством из двух женщин с горой сумок и мальцом лет девяти, а также девушкой, у которой всей поклажи было - крохотный рюкзачок за плечом. Я достал из сумки распечатанный на принтере "билет" и удостоверился, что место мое двадцатое. "Какое же это по счету купе?" Если учесть, что в каждом по четыре места, то получалось пятое. Тут как раз подошла моя очередь. Паспорт я уже держал в руках, на готове, оставалось лишь протянуть его проводнице. Молодая белокурая девчонка в серенькой железнодорожной форме быстро сверила меня со своим списком в электронном девайсе и подтвердила: двадцатое место, проходите. И я полез в вагон.
  
  Надо сказать, что железнодорожный вокзал всегда вызывал во мне такое щемящее и одновременно сладкое чувство. То ли всему причиной запахи, которые его окружают, то ли эти гудки тепловозов и голос из громкоговорителя: "Внимание! Будьте осторожны! По второму пути проследует состав." Как правило, я уезжал по ночам, а в ночном воздухе запахи особенно сильны. Поднимаясь в вагон по ступеням, я получил новую их порцию. Что тут шибало в нос таким ароматом? Быть может, сами железяки, мотаемые километрами по полям, селам, городам, впитавшие все их дымы и испарения, перемешавшие их в себе и, как искусный парфюмер, состряпавшие из них квинтэссенцию пути, крепкий парфюм On the road без принадлежности к полу и возрасту? Кто разберет?
  
  Коридор вагона был застелен мягким ковриком, что меня поразило: как же давно я никуда не ездил, что даже забыл о купейных вагонах с ковриками?! Взгляд мой, тем не менее, следил за цифрами возле раздвижных дверей: два, три, четыре - рядом были указаны места. Заглянув в дверь пятого купе, я обнаружил незастеленные койки и девушку, сидящую на одной из них. Это была та самая с рюкзачком через плечо.
  
  - У меня двадцатое, - констатировал я.
  - Это наверху, - ткнула она пальцем, как мне показалось, недовольно.
  - Я знаю, - ответил я, забросил свой рюкзак на койку и начал копаться в нем в поисках шорт и тапочек.
  
  Она тем временем пробормотала что-то на счет долгой стоянки и выскочила в коридор. Вероятно, ушла на платформу подышать ночным воздухом. Я, пока никого более не было, задвинул дверку и переоделся.
  
  Но времени до отхода и правда оставалось прилично, не менее, как минут двадцать. Я посомневался лишь секунду, а затем скинул тапочки, напялил вновь кроссовки, достал электронку из рюкзака и пошел на свежий воздух, подышать никотином. В поездке-то курить уже не доведется.
  
  Она стояла недалеко от дверей. В руке держала сотовый, но только держала. Взгляд ее блуждал по перрону, по лицам отъезжающих и провожатых. Пара привокзальных ментов объявилась из-за крытого входа в подземный переход и, как назло, остановилась шагах в десяти от меня. "Вот, принесла нелегкая", - подумал я, но, плюнув, достал электронку и пустил смачный клуб пара в ночной воздух. Пар собрался в маленькое облачко и поплыл в направлении к фонарю, что желтым, всевидящим оком зависал прямо над ментами. Они обратили на него ноль внимания.
  
  А вот девушка, напротив, стронулась со своего "настоенного" места и пошла курсировать туда-сюда, искоса бросая на меня любопытные взгляды. Любопытство и впрямь было оправдано. Мужчина преклонного возраста, с сединой на висках, в коротко остриженной бороде, в хвостике, спускающемся до середины спины, в который были собраны волосы, дымил вейпом и пялился в свой сотовый, ловко тыкая в него пальцем. Он уже переоделся для поездки, и на нем была майка с надписью на английском "The Best of Belgium" и камуфляжные, зелено-сиреневые шорты до белых, волосатых коленок.
  
  Объявили пять минут, проводница попросила всех подняться в вагон. Я оказался от дверей дальше, поэтому и в купе появился после нее. Новых попутчиков так и не появилось. Она поначалу достала из рюкзачка наушники и, воткнув в телефон и уши, принялась слушать то ли музыку, то ли аудиокнигу, кто знает. Я тем временем залез на вторую полку, убрал в рюкзак электронную сигарету и достал книгу, также электронную, включил и начал читать с того места, где Ошо говорит, что дерево, прежде чем подняться кроной в облака, должно отрастить глубоко вниз корни.
  
  Тут моя попутчица вынула гарнитуру из ушей и, глядя вверх с неловкой улыбкой, воскликнула: "С ума сойти! Извините! Но у вас и книжка электронная!" Я с любопытством свесился с верхней полки.
  
  - А что тут необычного? Электронная сигарета куда приятнее и безвреднее, чем обычная, чего уж говорить о книжке, которая места не занимает, а вмещает в себя целую библиотеку.
  - Это да, но вашем возрасте... странно выглядит.
  - Ага, то есть вы из тех девушек, которые внешнему виду придают куда большее значение?
  - А вот и ошибаетесь. - кажется, она не на шутку обиделась. - Если я моложе вас, то уже можно и думать обо мне, что угодно?
  - Простите. Я вовсе не хотел вас обидеть. Но я лишь констатировал предположение, исходя из ваших же слов.
  - А вы кто, если не секрет? - Спросила она, забыв про обиду.
  - Я - программист.
  - Ни фига себе! Тогда понятно, почему у вас все электронное! - она откинулась на стенку купе, чтобы легче было разговаривать с пассажиром с верхней полки.
  - Может познакомимся, - предложил я. Чтение Ошо в данный момент показалось мне куда менее интересным занятием, чем беседа с молодой женщиной. - Меня зовут Вадим, а вас как?
  - Очень приятно, - мило улыбнулась она, - но я вас так не смогу называть. Как вас по отчеству?
  - Александрович, - ответствовал я.
  - Очень приятно, Вадим Александрович. А я - Катя.
  - Очень приятно, - повторил я, как попугай, - а по отчеству как, если не секрет?
  - Сергеевна.
  - Удивительно!
  - Почему?
  - Да, не важно. Так, чем же вы занимаетесь, Катерина Сергеевна?
  - Изучаю историю на пятом курсе, а сейчас еду к друзьям в Саратов.
  - И я туда же, только домой. И как там поживает история? Надеюсь, с ней все хорошо?
  - А чего ей будет?
  - Ну, как говорится, каждая новая метла по новому метет. Так что, все может случиться. Поговаривают, что с приходом к власти Романовых история ох как сильно изменилась.
  - Ой, да ну ее! Надоела за четыре года. Может лучше расскажете о программировании? - предложила она, и тем меня еще более заинтересовала.
  - Нет уж. Знаете такой анекдот? Вчера бухал с программистами. Когда речь заходила о женщинах, все было понятно.
  - Нет, не слышала, но анекдот забавный. - Она ради приличия улыбнулась.
  - Давайте, лучше вернемся к истории. Вот как вы себе представляете историю человечества, прогресс? Вы вообще верите в него?
  - Конечно, верю! Неужели вы сомневаетесь?!
  - Сомневаюсь.
  - Чушь какая. Вот посмотрите. В прошлом веке, в его начале, никто и подумать не мог, что мы сможем общаться со всем миром, не выходя из квартиры.
  - Это да, но разве тогда какое-нибудь НКВД прослушивало телефонные звонки? Разве блокировало их, когда вы хотели позвонить своему другу - оппозиционеру и страстному ненавистнику советской власти?
  - Хорошо, давайте взглянем с другой стороны. Например, сколько сейчас открывается возможностей перед бизнесом. Можно даже не арендовать офис или магазин, все доступно через интернет.
  - Катя, вы уж меня извините, но раньше, где-нибудь в средние века, я мог заняться виноделием, открыть лавочку, и мне не пришлось бы отстегивать государству бабло в виде всяких акцизов, да и разрешений мне никаких на то не потребовалось бы.
  - Но к вам мог заявиться лорд и забрать вашу лавчонку без объяснения причин! Просто потому, что он так захотел!
  - Да, а сейчас придут налоговая инспекция, служба пожарной безопасности, эпидемстанция или, как ее там, и вас ликвидируют с той же легкостью, но да, - с объяснением причины, а через неделю ваше производство скупит за бесценок мэр вашего городка или еще какой-нибудь воротила, которому приглянулось ваше производство. Ну, или встало поперек собственной глотки. Вы же сами и продадите, поскольку выхода другого не останется.
  - Хорошо! - воскликнула она. - А как вам нравится право первой ночи?!
  
  Тут, словно вторя нашим взволнованным голосам, вагон заскрежетал колесами, и я понял, что сейчас мы все умрем. Состав шел, взбираясь по склону горы, рельсы пролегали как раз между двумя ее отвесными стенами, в которых когда-то давным давно взрывами тротила, кирками да лопатами пробили это ущелье для железной дороги. Вагоны накренились, зависли в омертвевшем неведении будущего. Я сквозь замершее время услышал, как в соседнем купе заплакал ребенок, увидел, как моя попутчица со страшной догадкой в расширенных зрачках уставилась в окно, словно за ним хотела еще разгядеть свое уже тусклое будущее.
  
  - К черту правило первой ночи! - Воскликнул я. - Сейчас все то же самое делается без всяких правил!
  
  Вагон наконец-то решил в какую сторону упасть, и я увидел сквозь окно, как белая известковая стена медленно, но неуклонно, летит навстречу.
  
  Когда нас вынимали из вагона, раскладывали по каталкам и несли к машинам скорой помощи, мы орали.
  
  - Да вы поймите, что ничего ровным счетом не меняется!
  - Меняется, и еще как меняется!
  - Все, что вы считаете прогрессом, тут же компенсируется падением! Любая новая свобода - новой тюрьмой!
  - Неправда! Раньше женщины ходили в платьях до пят и стеснялись показать коленки, они были чисты и праведны!
  
  Наши полюса неожиданным образом вдруг поменялись местами. Я сперва опешил, но потом, в неведомом мне восторге принялся защищать настоящее.
  
  - Да! Они ходили в платьях, но при этом боялись с ужасом своих грешных мыслей, тех, что посещают всякую девушку, входящую в половозрелую жизнь!
  - Ничего они не боялись! Они шли в монастыри, они становились невестами Христа! Они отрекались от замужества.
  - Да, они делали это, влекомые страхом своей страсти. Сейчас люди ходят в миниюбках, и ни кому в голову не придет, что это развратно или плохо. Это красиво! Женская фигура - одна из красивейших форм на свете!
  
  На время мы умолкли, - нас разнесли по разным машинам, но как только наши каталки оказались в одном больничном коридоре, она воскликнула:
  
  - Прогресс есть, и вы ничего с этим не поделаете!
  - Да! - Воскликнул я. - Но ваш прогресс не движется по восходящей линии. Это не шар, обнимающий все больший объем. Это дерево, вздымающееся к небу и одновременно уходящее корнями все глубже в темную твердь Земли!
  - Хватит вам уже! - не выдержал санитар, толкающий мою кровать на колесиках в операционную, - вам бы о себе думать надо, а вы все о мировых проблемах!
  
  Я мысленно с ним согласился, но подумал: "И почему так происходит? Быть может потому, что мир и мы - это в действительности одна и та же сущность?"
  
  22 авг. 19 г.
  
  
  Полуденный кошмар
  
  Была суббота, за окошком нехотя падал пушистый снежок, припорашивая неприлично голые для января тротуары города, на ветках тополя восторженно каркали вороны, собаки упоительно рылись в отбросах на помойке, и все в природе располагало к приятному, выходному времяпровождению. Он, однако, проснулся как всегда рано, занялся своими онлайн-курсами, попивая то кофе, то чай и непрерывно куря одну за одной. Потом уже умылся, сделал зарядку и посидел для приличия в позе лотос около часа, усиленно пытаясь достичь нирваны. Однако мысли кружились вокруг да около, умудряясь регулярно отвлекать его. В конце концов он сдался, открыл глаза и распрямил затекшие слегка ноги.
  
  Мелкие дела заняли его до обеда. Если начать вспоминать, то и вспомнить-то нечего будет, так, одна суета. А ближе к обеду он вдруг почувствовал слабость. И вроде ничего не болело, и голова была ясной, но словно тонкая пружинка внутри стала совсем тонкой. А! Суббота, в конце-то концов, - подумал он и прилег на диван, подложив под голову расшитую вензелями диванную подушку. Лежал, глядел в потолок, сердце потихоньку приходило в норму. Так сам и не заметил, как уснул.
  
  Но сон не был глубоким, сквозь него он слышал, как шумит вода у соседей, как на улице городские службы опорожняют баки в мусоровоз, как мальчишка надрывно и долго зовет свою маму, которая ни в какую не хочет отзываться. Он уже было подумывал встать, поскольку нормально поспать все равно не дадут, как тут, сам не понимая каким образом, взлетел. Взлетел и завис под низким потолком хрущевки, прямо возле хрустальной люстры.
  
  Свет был выключен, время-то обеденное, середина дня, но хрустальные висюльки ослепили его всеми цветами радуги. Это что еще за иллюминация, - подумал он. А взор его, уклоняясь от искрящего блеска, опустился к полу и увидел себя собственной персоной. Персона застыла на диване в той самой позе, которую он принял, чтобы поскорее уснуть: лег на правый бочок и свернулся калачиком, как младенец в утробе матери, подложив одну руку под щеку, а другую свесив через голову так, чтобы она накрыла ухо.
  
  Ну, нихрена себе! Я что, умер?! - пронеслось в голове. Он тут же вытянул перед собой руки и убедился, что руки на месте. Вот только вместо рукавов рубашки предплечья покрывала какая-то белоснежная мантия, ниспадая складками вниз. Ноги он разглядывать не стал, поскольку они-то очень даже хорошо чувствовались теперь, в подвешанном состоянии. Все-таки не каждый день им приходилось зависать в пустом пространстве.
  
  Он осмотрелся, периодически возвращаясь к самому себе, лежащему на диване. Картина складывалась отчаянно унылой, и жаль было от всей души своего бездыханного тела, которое еще совсем недавно исторгало тепло во все стороны, а теперь медленно остывало, обращаясь в хладный труп. Тут волнения охватили его, и в поисках причины он подумал о чайнике, что случайно оставил на плите. Сознание его метнулось, уму потебовалась лишь малая доля секунды, чтобы увидеть и чайник, и выключенную газовую плиту. Следующим на очереди стал утюг, но и тот хладнокровно лежал на решетке гладильной доски совершенно обесточенный. Он метнулся в ванную, снова на кухню: все краны были закрыты, ни одна капля не орошала поверхности раковин.
  
  Тут мысль повлекла его дальше. Он не заметил, как вылетел из квартиры и в одно мгновение оказался на работе. Все помещения по причине субботы были пусты. Повисел какое-то время над своим компом, с благодарностью вспоминая все те годы, что тот безотказно трудился на него, лишь редкий день завывая при включении кулером в блоке питания. Университет, аудитории, дача, набережная, квартира родителей - в такой последовательности почему-то несла его его память. Родителей от всего сердца было жаль. Но одна мысль о том, как они начнут плакать и стенать привела его в бешенство.
  
  Я свободна, я свободна, - пропела душа, оттряхая былой мир, как прах, от своих ног. Но тут он завис над самым центром города, что называется "на высоте птичьего полета", обозревая все улицы и площади, все проходные дворы и закоулки. И место внезапной эйфории заняла грусть. Грусть и тоска. Все это он видел в последний раз. И как в подтверждение его слов мир потихоньку начал меркнуть, черная тьма обволакивала его вокруг без единого проблеска, но тут, прямо над головой, сверкнула звезда, звезда столь яркая, что он от всей душой потянулся к ней.
  
  Он несся торпедой вперед и вперед, все ближе и ближе к пылающему впереди свету. А заметил, как проскочил границу, лишь по тому как свет стал настолько нестерпим, что все окружение слилось в единое белое поле. Так ослепший человек видит вокруг один черный мрак. По ощущениям в теле.., впрочем, о каком теле речь? По ощущениям внутри себя он догадался, что движение прекратилось. Глаза неохотно привыкали к свету, но в конце концов, как на фотобумаге, сунутой в проявитель, перед ним начали возникать слабые очертания пока не понятно чего.
  
  Олирна, - пронеслось в голове, - Слава Тебе, Господи! Вокруг возвышались купола и храмы, к которым вели широкие мощеные зеленым малахитом дорожки, по бокам зеленели легкой дымкой кустарники и высоченные кроны дерев. Там, чуть поодаль, он разглядел то, что влекло его сейчас больше всего. За всеми обозримыми холмами и лесами до самого горизонта простиралась в розовой дымке пустыня.
  
  - Приветствую тебя, мил человек, - седобородый старец возник прямо перед носом. - Ты, верно, напуган и находишься в смятении, но не стоит волноваться, ты попал в хороший мир. Все беды твои отныне позади. Не беспокойся ни о чем, и позволь мне проводить тебя к твоим близким.
  
  Парень окинул в этот миг всю свою жизнь единым взором, столько всего припомнил, что в ответ лишь отвел глаза в сторону и сказал:
  - Слушай, давай пока... Тебя как звать?
  - Петр.
  - Слушай, Петр. Давай пока обойдемся без близких. А? Не готов я что-то. Мне бы добраться вот туда... - тут он указал пальцем на розовеющую в дымке пустыню.
  - А. Понимаю, понимаю. Ну, чтож, пойдем, провожу. Ты там только не задерживаяся, ждут тут тебя все. И ты на них не обижайся.
  - Я?! Да я о том, как бы им на меня...
  - А об этом не беспокойся. Тут такого не бывает. Давно уже не бывает.
  
  Посреди пустыни возвышалась одинокая хижина. Соломенная крыша, и стены казались сделаны из той же соломы, но внутри было чисто и уютно. Он сел на пороге, скрестив ноги, запрокинул голову и уставился с упоением в бескрайнее голубое небо Олирны. Воздух был напоен чистотой и свежестью, одиночество совсем его не тяготило, даже наоборот. Теперь он собирался обозреть всю свою бедолажную жизнь, извлечь из нее уроки и успокоить себя тем, что он...
  
  - Ну вот, - подумал, - вот я и Дома.
  
  Тут прямо в ладони зазудел сотовый. Он не поверил ни руке своей, ни своим ушам, услыхавшим знакомую мелодию. Но сотовый в руке был и принимал чей-то вызов.
  
  - Алло, Денис?
  - Ну, - пролепетал парень.
  - Денис, у нас тут такая беда! Мы решили тариф на хостинге поменять на новый, но в результате наш сайт теперь выдает 502 ошибку. Техподдержка сказала, что у нас кастомный конфиг апача, и нужно в нем поменять IP адрес. Два дня уже не работает. Короче, выручай!
  - Э. Извини, но я вообще-то умер.
  - А? Чего? Не понял, чего ты говоришь?
  - Умер я! Вот чего говорю!
  - Денис, хорош дурить. Я же обещал, что все оплачу. Сейчас прямо переведу и за прошлую работу и за эту. Сколько надо только скажи.
  
  Денис заволновался и подумал, что родителям деньги на похороны совсем не помешали бы, но он же столько не даст? Он мучительно начал придумывать схему, которая убедила бы заказчика раскошелиться по полной, и вот, когда он уже почти ее разглядел в своей голове, за окном что-то грохнуло, и он проснулся. На табурете рядом молчал сотовый. Ну и слава Богу, - подумал он, но тут же испытал неизбывную и необъяснимую тоску, словно обнаружил, что потерял только что свою любимую ручку.
  
  18 янв. 20 г.
  
  
  
  Сосед.
  
  Я познакомился с ним, когда... Впрочем, мы никогда не были знакомы. Случилось мне снимать новую квартиру в старом хрущевском доме. Дом с первых минут совершенно меня очаровал. Звонил риэлтору в надежде найти хоть какое-то жилье, а в итоге получил это, прямо рядом с работой. Подъезд, подобный я видел первый раз в жизни: полипропиленовые трубы вели к батареям отопления, явно действующим в зимнее время, на окошках каждого этажа зеленели, розовели и фиолетивели цветы всех калибров, вывешеные по стенам календари красовались, где собакой, где свиньей - я догадался, что знаком года.
  
  И квартира эта, ей богу, последнее время являлась мне во снах. Я не люблю нагромождения вещей и загаженность горизонтальных поверхностей. Здесь этому просто негде было случиться. Однокомнатная хрущевка: в зале диван, шифоньер, длинная, низкая платформа под телевизор с тремя рядами выдвижных ящиков и огромно-огромное пространство вокруг; кухня, ванная и коридор заполнены были также самым минимумом необходимого для житья. Но не об этом речь.
  
  Это случилось не сразу. Где-то через месяц или, может, даже два я вышел на лестничную клетку, чтобы закрыть за собой дверь и отправиться на работу. Пятый этаж заканчивался последним поворотом перил и упирался в стену за вертикальной лестницей, ведущей на чердак. Возле них стояла серая тень. Да, одежда была на нем серенькая: какая-то вязаная кофточка, серые штанишки, тапочки, уже не помню какие, на ногах, но и не взирая на это все, он стоял, словно призрак, и ноль реакции на мое появление. Окна лестничных пролетов выходили на восток.
  
  Пытаясь попасть в замочную скважину ключом и одновременно, вывернув шею, глядя на вид за окнами, я догадался, на что он смотрит, просто иного не могло быть. В молодом сиреневом небе сияло и обливало мир теплом утреннее солнышко. Оно лилось через окна на перила, стены и его лицо. Я подумал тогда, сколько же ему может быть лет? почему-то показалось, что какая-то хандра точет его изнутри, превращая из живого человека в призрак, а лет, быть может, и не на много больше, чем мне. Помнится, при этой встрече я даже "здрасьте" не сказал, - настолько он был отрешен, почти нереален. Утреннее солнышко делало все, чего касалось, румяным и веселым, но только не его серое лицо в дряблых оспинах.
  
  Начиная с того момента мы часто встречались. Он стоял в той же позе, прижавшись впалой грудью к перилам и глядя за окна. Седые, прямые и редкие волосы, сухощавое серое лицо, невзрачная, осунувшаяся фигурка, худые плечи, тонкие кисти рук на перилах. Меня всегда удивляло, что он никак на меня не реагирует, но однажды мы встретились с ним двумя этажами ниже. Он шел медленно, словно зомби, тяжело спускаясь со ступеньки на ступеньку. По движениям его ног и руки, не выпускающей поручень перил, я догадался, что это что-то вроде борьбы утлой лодчонки в бушующем океане волн. А лодка плыла и доплывала, - порой я встречал его на улице, возле подъезда и думал - вот, крутой старичок! молодец, не сдается!
  
  Я хохотал (не вслух), когда понял истинную причину его мытарств до подъезда и обратно на пятый этаж, - призрак ходил покурить. Курил долго, одну за одной, стараясь накуриться вдоволь до своей следующей вылазки в мир. Была у него жена и взрослые дети. Дети постоянно звонили в мой домофон, - возможно, что со слухом у супругов было не все так хорошо. Слышал я и брюзжащие разговоры двух соседок, - кому им еще обсуждать, как не мужей. Но у моей ближайшей муж умер давно, оставался только один - серый призрак.
  
  Наверное, я даже не особо удивился, увидев крышку гроба на площадке между этажами. Не было никаких сомнений, кто. И действительно, после я уже никогда не встречал его.
  
  Время шло. Год, за ним другой. В их квартире жил любопытный рыжий кот с огромной головой и вечно удивленными глазами. Иногда его выпускали погулять по подъезду, и как-то раз он даже умудрился заскочить в мою квартиру, - ужас до чего любопытный. На днях, отправляясь на работу и открывая дверь на лестницу, я вновь встретил его изумленный взгляд, но что-то было еще. Распахнув дверь пошире, я увидел ее, прижавшуюся грудью к перилам, недвижимую, вперившую взор в окна, за которыми полыхало утреннее солнце, совсем, как тогда.
  - Марсик! Марсик, а ну домой! Извините, ему лишь бы к кому в гости заскочить, - обернулась она на скрип моей двери.
  - Да, он уже забегал как-то раз, любопытный он. - Кот побежал от меня вниз по лестнице, но в конце-концов передумал и неторопливо поднялся мимо до хозяйки.
  - Ну вот, признал своих.
  Настал ее черед встречать по утрам солнышко, а я не знаю даже, как ее зовут.
  
  8 мая 19 г.
  
  
  Присяжный
  
  Как бы не хотели власти скрыть эту новость, но она облетела весь мир буквально за считанные часы. А виной всему чьи-то длинные языки и интернет, и конечно же контент-блокировщики, все еще далекие от совершенства. Блоггеры буквально брызгали слюной, соцсети заполонили фотки и даже видео с инопланетными кораблями, приземлившимися в экваториальной Африке.
  
  Если быть точным, то приземлилось три относительно небольших летательных аппарата. По форме они представляли идеальные шары, хотя на некоторых любительских видео было заметно, как с изменением скорости они то слегка уплощались, образуя в срезе таким образом некоторую продолговатость, то восстанавливали свою шарообразность. Тем не менее, все фото аппаратов, зависших над озером Чад, представляли собой идеальные шары.
  
  Республика Чад - это крупнейшее по площади государство в Африке, получившее свое название по тому самому озеру, имя чье можно перевести как "большое пространство воды". Когда-то давно Чад был исламским государством и одним из поставщиков рабов в Османскую империю, но в 1899 году Франция начала свою колонизацию, бои за территорию велись вплодь до 1914 года, и только в 1960 республика получила независимость. Почему именно здесь решили приземлиться инопланетные гости, было загадкой.
  
  Среди интернет-сообщества ходили разные предположения. Кто-то, вспоминая "Пятый элемент", начал пороть горячку про то, что на севере Чада под песками Сахары до сих пор остались целыми и невредимыми пирамиды - древние постройки пришельцев, которые, судя по египетским легендам, и в прошлом посещали Землю, бывали в Египте, но жилища их располагались на западе. Чад - чем не запад? Кто-то, однако, говорил об экваторе и выборе наиболее обширного материка в экваториальных широтах. Вероятно, имел в виду, что в случае чего старт с экватора наименее энергозатратный. Как пишут знающие люди: "Дополнительное преимущество при старте с экватора состоит в том, что ракета сразу получает скорость 465 м/с в направлении на восток, обусловленную вращением Земли."
  
  Ну, как бы то ни было, пришельцы быстро разобрались, что залетели не туда, и в тот же день три инопланетных шарика разлетелись, споря с направлением ветра, по трем, на их взгляд более приемлемым, точкам контакта. Один приземлился возле Белого Дома, второй на Красной площади, а третий в окресностях Токио, после чего начались собственно переговоры. Не смотря на свой "разлет", переговоры шли общим... "телемостом", как это называлось в девяностые годы, вот только телезрителей не было, хотя пришельцы на этом сильно настаивали. Но в итоге, специально для них, организовали телевизионный канал и даже звонки "телезрителей", который кроме операторов и участников переговоров никто не видел.
  
  Тем не менее, кадры с телеканала каким-то чудом попадали в интернет. Так сообществу землян и стало известно, что пришельцы готовы предложить свои технологии, знания и опыт, но при одном условии. Условием было решение присяжного. Они так и сказали: только "присяжный" родившийся и живший на Земле может вынести окончательное решение. Могу только предположить, что тут началось в Белом Доме, Кремле и Государственном Совете Японии. Но, как говорится, фиг вам. Пришельцы продолжили: присяжный живет на Земле уже 65 лет, предположительно на территории России, точнее можем только сказать, что в районе Уральских гор. Дайте нам время, и мы назовем его точные координаты.
  
  ***
  
  Дмитрий Голицын всю свою жизнь проработал на Верх-Исетском металлургическом заводе слесарем. Родителей своих не знал, с трех лет воспитывался в детском доме в Алопаевске, потом ПТУ, потом армия и завод. Работу свою любил, наставничал над молодыми, выдвигал рацпредложения, начальство его ценило, но наградами не баловало. За всю свою жизнь съездил чудом один раз в Минеральные воды в санаторий, посмотрел там на житье-битие, плюнул, и больше не ездил, хотя... больше и не предлагали. Женился рано, через год после устройства на завод. Жена была медсестрой в заводском медпункте. Как-то раз удосужил его Господь влезть не в свое дело, помчался помогать рабочим, у которых печь "потекла" да и обварил левую ступню в кирзовом сапоге, - от ступни одни кости остались. Вот тогда и познакомились.
  
  Уже пять лет, как Дмитрий Алексеевич был на заслуженной пенсии. Хотелось бы сказать, что имел дачу, что любил половить рыбку в Исете вместе с сыновьями, но не случилось. Не было сыновей, и жены уже не было, умерла она от женской болезни совсем молодой. А он другой искать не стал. Так и жил бобылем, работал на заводе. Может от того и стал наставником и рационализатором, что жизнь не сложилась. Однако, обиды он не испытывал.
  
  Удивляло все Алексеевича. Вот он, ничем не примечательный мужик, подцепил вдруг такую красотку, на работе все спорилось, башка варила, люди вокруг были всё хорошие. За что ему такое счастье? Чем он таким отличился перед лицом Господа? Талантами он наградил за что? Ушла из жизни Ира, а прощание было светлым. Лежала в постели, а за день до кончины попросила: принеси образа, займи на время у соседа, и лампады зажги? - Да, - только и ответил, и сделал все, как просила. А потом, держа ее за руку, бледную, высохшую, смотрел сам на те лампады, а потом в ее прикрытые бледными веками глаза, и пел внутри себя песню: о-от-че на-аш, су-ущий на не-бе-сах... Пока пел, жил, а она уже умерла.
  
  Чудеса стали творится с Алексеевичем. Задумается так, сидя на крыльце своего с Ириной дома, а тут всплывут в голове воспоминания, в которых он - не он. Вселенная, галактики, чудные люди, пытающиеся перетянуть одеяло на себя. Жаль их? Жаль. Но жалко у пчелки, а пчелка на елке. Горят планеты, взрываются сверхновые, и мирно спят в своих постельках чудо-гномики, чьи интересы - лишь игра словами, да красками, да звуками, но зато какими... Очухивался Дмитрий Алексеевич, полуденное солнце ни на градус не сдвинулось, а он словно целую жизнь прожил.
  
  Нашли его первыми ФСБ-шники. Подъехали к дому на джипе: парни по фасону, пиджачки и брючки, борта под мышкой оттопыриваются. Подошли, спросили: ты, что ли, Голицын? - Ну, я, а что? - С нами поедешь. - только сплюнул в сторону.
  
  - С чего это ты взял?
  - А? Ты чо, глухой? А ну подымай зад! А то, я тебя сам подыму.
  - Да пошел ты, - только и ответил Дима.
  А ведь и правда, звали его так когда-то. Воспитетельница в детдоме, и Ирина так звала. Скажет бывало: Дима, давай уже обедать, хватит свои газеты читать.
  Фэ-эс-бешник рассусоливать не стал, схватил Дмитрия привычно за рукав, да только рукав-то где? Вот вроде был рукав, а теперь нету, да и Дмитрия тоже... Обернулся - ни сослуживца, ни джипа, как корова языком слизнула. Стоит посреди пустыни, звезды сверху горят, как костры, ртом воздух хлебает, а воздуха нет.
  
  - Граждане, господа. Прошу извинения за свои опрометчивые поступки, - начал свою речь Дмитрий Алексеевич Голицын. - Не хотел я его на Плутон отправлять, честное слово, само как-то получилось. Но продолжу.
  - Словом, данным мне, и сутью своею, не до конца, быть может, еще понятой, заявляю: Земля, а в особенности Россия - хорошее место во вселенной, столько здесь рек и озер, полей и гор высоких. Звери красивые и красивые всё места, и люди живут хорошие. Но, как честный человек, должен я сказать, что правят здесь всё лживые и продажные. Улетайте, всем только хуже станет от ваших подарков. Они же все подомнут под себя. Улетайте, Земля к этому еще не готова.
  
  Где-то на третий день отлета пришельцев к нему в хату заявились трое, Алексеевич сидел на кухне, дымил сигаретой и размышлял. Когда раздался щелчок, он медленно повернул голову, в полуметре от него летела пуля. Тяжелая, сверху медная, внутри снаряженная свинцом. Неспешно подняв взгляд, он посмотрел в глаза стрелявшего. Обычный вроде человек, но что-то в нем было не так. Какая-то большая черная клякса заволокла то, что называлось душой.
  
  23 июл. 19 г.
  
  
  
  На бойне, как на бойне.
  
  Когда-нибудь объявят войну,
  и никто не придет.
  Карл Сэндберг.
  
  Южные ночи теплые, трава благоухает всеми возможными запахами, и звезды, ясные, горят, как жемчужины на черном бархате, новолуние, два часа ночи.
  
  Рябинин ползет, прижимаясь к земле, правая рука тянет за собой тяжелый БРП-12: вперед, подползти, вперед, подползти, замереть. Над ромашковым полем взлетает осветительная ракета, перед носом проявляются, как на фотобумаге, черные стебли и корни, впивающиеся в землю. Висит яркой звездой 15 секунд, и снова мрак, чернее прежнего. Глаза заново привыкают к темноте. Впереди в ста метрах заветный холмик, посередине которого глубокая, поросшая травой воронка еще с прежней войны, от взрыва авиабомбы.
  
  Север, Юг. На утро назначено наступление.
  - Рядовой Рябинин!
  - Я, господин майор!
  - Твоя задача закрепиться на этом холме. Там воронка с прошлой войны, в ней и заляжешь. Срез окопов будет виден, как на ладони, - крой по нему, не давай никому голову высунуть. Задача понятна?
  - Так точно, господин майор!
  - Приступить к выполнению.
  
  Завтра они атакуют. Володя трет ветошью свой БРП-12, тяжелый, зараза. Тяжелый и смертельно мощный. Черная сталь поблескивает под светом ярких южных звезд, хотя на дне воронки темно, как в погребе. Их ждет контратака. Задача положить всех мордой в землю, но в начале подпустить поближе. Подпустим. С севера доносится легкий шорох, и на дно воронки скатывается враг. Сталь лезвия со звоном вылетает из ножен.
  
  - Володя?!
  
  Двое в камуфляже центрально симметричны, отражаются в невидимом зеркале, в руках по БРП-12, подсумки с обоймами, черные каски с задранным на лоб забралом, только штык-нож в ладони одного нарушает симметрию, сталь поблескивает возле горла другого. Все те же густые брови над теми же задумчивыми глазами, та же прямая линия носа - кажется даже в этом мраке он видит все это.
  
  - Брат?!
  
  Рябинин смотрит, не веря своим глазам. Сколько же лет прошло? три, пять, десять? Он повзрослел, усы под носом, сжатая щелка губ, ах да - в руке его нож. Как он быстр, успел среагировать, а я облажался.
  
  - Сколько же лет?
  - Восемь, - штык-нож по прежнему стынет возле горла, и кровь стынет в жилах.
  - Ты почему не писал?
  - Ага, самое время об этом спрашивать!
  - Может уберешь уже его?
  
  Володя подается назад, уводя нож от брата, валится на бок и на автомате безошибочно попадает острием в ножны. Три года тренировок в мобилизационных лагерях - не хвост собачий.
  
  - Куда писать? Можно подумать, через Барьер ходит почта.
  - Ну конечно - так тяжело найти нужный прокси.
  - Прокси блокируют.
  - Одни блокируют, другие появляются.
  - Ладно уже, хватит. Как ты там?
  - Нормально. Ты как?
  - Да, ничего.
  - Ничего - пустое место.
  - Нормально я. Как мама?
  - Мама?
  - Когда?
  - Прошлым летом. На год пережила отца.
  - Обо мне говорила что?
  - Часто вспоминала. Обидно, но говорила, что ты ей всегда был ближе. Не помню точно, но что-то вроде того.
  - Прости.
  - Да, ладно, чего уж там.
  - Что делать-то будем?
  - Не знаю.
  - Предлагаю не нарушать присягу. Я на север, ты - на юг. Светает уже, скоро начнется.
  - Да, давай. Встретится бы нам в другом месте и в другое время.
  - Да, было бы здорово.
  
  Поднялся ветер, зашелестел травой. Юг хранил молчание, а на севере уже россыпью замельтешили черные семечки, короткими перебежками, паузы в пару секунд и новый бросок. Ближе, ближе, нужно еще ближе.
  
  Мордой в землю! Сиреневые хвосты жестких плевков из разгоряченного жерла ложатся в полуметре от поблескивающих в лучах молодого солнышка черных касок, летят смертельным дождем над срезом окопов. Лежать, сукины дети! Лежать, я сказал! Серии гулких хлопков с северного и южного края воронки следуют за шевелением черных жуков, ползущих в невысокой траве, копошащихся в глубоких окопах, ждущих момента выставить свои ледяные стволы друг на друга. Фонтанчики потревоженной земли взлетают все ближе.
  
  - Все, я пустой, - Володя сползает на дно воронки, оставляя БРП-12 лежать, уставившись стволом в небо.
  - Вот, лови, у меня еще остались, - Рябинин кидает на дно обойму. В тот же миг рядом с ней ложатся две лимонки: северная и южная. Две секунды. Это много. Они поднимают глаза и смотрят друг на друга. Все-таки он изменился, седые кудри выбиваются из под каски, и усы побелели, и морщины, белые черточки в уголках глаз, такие появляются, когда человек смеется. Он часто смеялся, часто
  
  6 авг. 19 г.
  
  
  
  Лукоморье.
  
  "У Лукоморья дуб зеленый,
  златая цепь на дубе том;
  и днем, и ночью кот ученый
  все ходит по цепи кругом."
  А.С. Пушкин.
  
  Как-то летом меня занесло в приморский павильон Look-o-morie, отлично приспособленный делать look на фоне волн и золотистого песка - я пробрался туда во время отлива, обогнув заградительную сетку. Занесло меня, и не одного. Прямо, когда я, выбивая золотые фонтанчики штиблетами на босу ногу, скакал по раскаленным барханам, рядом завизжал колесами, уже на обратном ходу, миниатюрный джипик. Повизжал, повизжал да и смолк. Из джипика выскочила такая же миниатюрная наездница джипика в костюме для сафари: шорты до коленок цвета хаки (шорты именно, коленки - цвета молочного шоколада) с карманами там и тут (шорты, опять-таки), куртка без рукавов нараспашку, а на голове - ковбойская шляпа. Ну и под распахнутой курткой выпирала грудь колесом под короткой, выгоревшей майкой, не скрывающей столь же загорелый животик. В руках белокурая малютка держала палку для сэлфи и сотовый. Точь в точь, как на сафари каждый держит в руках карабин... на всякий случай.
  
  - Эй! Мужчина! - прокричала она, размахивая палкой для сэлфи.
  
  Обозрев окрестность, я заметил одного в нежно розовых труселях в обтяжку и с зонтиком от солнца в руке. Я указал малютке на джентельмена, но она в ответ только возмущенно вздернула плечики, и махнула сэлфи-палкой, как казак на Дворецкой площади во время разгона демонстрантов. Выходило, что мужик - это я. Ничего не оставалось, как пробраться по барханам до нее - не орать же на все побережье.
  
  - Чем-то помочь? - Спросил я, приплясывая, поскольку огненный песок, насыпавшись в сандалии, обжигал пятки с любовью, как горшечник свое творение.
  - Что вы все скачете? - Возмутилась она. - Можете хоть минутку постоять спокойно?
  - Могу, наверное, - неуверенно ответил я.
  - Вот и слава богу, держите, - она протянула мне сотовый. - Сфоткайте меня возле джипа!
  
  Я взял телефон, глядя на него, как баран на новые ворота.
  
  - Девушка, а где тут чего нажимать?
  - Ай, дайте мне, ничего не можете!
  - Девушка, у меня обычный телефон, я айфона никогда сроду в руках не держал.
  - Как это? - изумилась она. - Мне казалось, что в таких павильонах весь персонал экипируют по высшей программе...
  
  Это было забавно. Девушка приняла меня за работника павильона. Я собрался возразить, но подумал: "А зачем? Так ли не веселее?"
  
  - Вы понимаете, - озабоченно отвечал я. - Я только приехал, и айфон мне еще не выдали.
  - А-а... новенький. - С пониманием взглянула она.
  - Ну, да.
  - А что это на вас за одежда такая странная? Это какой-то наряд, под древних?
  
  "Да-да" - подумал я, - "под древних кельтов". Неужели мои застиранные до дыр брюки вызывают такие ассоциации? Ну да, они немного помятые, свалялись и вытянулись на коленках, но прямо посерёдке, вы приглядитесь, на них все еще видна отутюженная когда-то стрелка. Между прочим, в этих брюках я выходил на кафедру и вещал о таинствах квантовой физики лет десять подряд!
  
  - Угу, - ответил я. - Это костюм древнего пирата. Я как раз ожидаю прибытия моего корабля.
  - Как интересно! - Воскликнула она. - И когда же он будет? Я хочу сфоткаться с вами возле его стенки.
  - Возле борта.
  - Да-да, возле него.
  - Корабль уже есть. Это красивая трехмачтовая бригантина. - Я размечтался. - Но она такая новая, что нужно слегка состарить. Вот прямо сейчас ее рубцуют топорами, обливают кислотами, посыпают морской солью, чтобы была, как настоящая!
  
  Тут я обратил внимание, что девушка меня совершенно не слушает. Она держала айфон на вытянутой руке передо мной, а потом поднесла к подбородку и спросила: "Ну как?". В ответ я услышал: "С дуба рухнула, никакой он не пират. Все пираты пьют ром, а от него даже и не пахнет." Я, честное слово, обиделся. Нет, это вовсе не означает, что сегодня я нарушил свое правило не пить до двенадцати, я действительно был трезв, как стеклышко, но дело в принципе...
  
  - Никакой вы не пират, - малютка безаппеляционно вынесла вердикт. Я бы хотел напомнить ей фильм, в котором ровно в полдень стреляет пушка, и все джентельмены пьют и закусывают. Но ведь она наверняка его не смотрела... что делать?
  - Девушка, - экспромт мое все, еще со времен преподавания в универе, - девушка, вы застали меня в расплох. В моей хибаре не осталось ни единой капли рома, и я как раз был на полпути к бару, я прошел уже даже более половины этого гребаного пути, когда вы соизволили меня отвлечь. Да если бы не вы, я уже прямо сейчас держал в руках одну или даже две запотевшие бутылочки темного, зеленого стекла.
  
  Белокурая малютка моментально прониклась ко мне сочувствием.
  
  - Извините, ради бога! Как я не поняла сразу?! Этот Бендик вечно ничего не шарит.
  - Какой бендикс? - Не расслышал я.
  - Бендик - это мальчик. - Мне так жаль, вы меня простите. Вот вам в компенсацию.
  
  Она залезла в задний карман шорт, вытащила бумажник, а затем, не глядя, вытащила и протянула мне несколько стодолларовых купюр.
  
  - Вот. На пополнение запаса рома! - она искренне улыбнулась. - Обещайте только, что позвоните мне, как только прибудет ваш корабль! Я так хочу сфоткаться с вами! Запишите телефон.
  
  Она начала диктовать, когда я достал свой старенький "Самсунг". Набрав номер, я позвонил. Ее айфон ответил не сразу, но ответил. Она спросила: "А как вас зовут?" "Роджер", - ответил я, - "Веселый Роджер".
  
  - Веселый... хм, веселая у вас фамилия.
  - Жизнь - вообще веселая штука, - ответил я, засовывая в карман пять сотен долларов.
  - Хорошо. Жду вашего звонка! Ай, стойте, вы же не сфоткали меня возле джипа! Вот смотрите, я все уже включила, нужно только нажать на эту кнопочку.
  
  Я отошел с телефоном, а потом еще полчаса щелкал малютку в разных позах. Порой они мне казались не очень пристойными, но ей-то уж точно лучше знать, и я фоткал. Когда я вернул ей айфон, то не выдержал. Все-таки, не смотря ни на что, девушка она была симпатичная и милая.
  
  - А как вас зовут? - спросил я.
  - А вам зачем? Это, между прочим, персональные данные. В Европе защищены законом джи-ди-пи-ар. - Она разулыбалась до ушей своей очаровательной улыбкой.
  - Ну, ладно. Защищены, так защищены.
  - Вообще, меня зовут Линдой. Нет, Ладой.
  - А если честно?
  - Если честно, то Леной.
  - Хорошо, Лена. Как только появится моя бригантина, я вам обязательно позвоню.
  - Можете и так звонить, когда захочите.
  - Хорошо, договорились. Может, и так позвоню.
  
  Когда мы с ней расстались, было уже не просто двенадцать, а половина третьего. Скача в своих сандалетах к выходу из павильона, я слышал, как она громко кричала: "Бендик, ты с ума сошел! Я тут застряла в дюнах... Приезжай скорее. Да! Ты же видишь все в Инстраграме! Я запостила стори"
  
  Бар недалеко от павильона, всего пройти метров сто по "Look-o-morskomu" шоссе, кишел постояльцами. В полукилометре от трассы располагался академгородок, откуда и были основные посетители. Едва войдя, я заметил Гольдмана с кафедры органической химии и направился прямиком к нему. Увидев меня, он едва кивнул головой, но как только я достал из кармана штанов стодоллоровую купюру, разулыбался как первокурсник: "Веня! где ты пропадал, сукин ты сын?" "Да вот, денюжку зарабатывал" - хотел ответить я, но не стал. Мы поговорили о рыбалке, об огороде (виноград в этом году вызреть не успеет), потом перешли на женщин.
  
  - Ой, с моей совсем сладу нет последнее время, - пожаловался Гольдман.
  - А я вот только что видел такую милашку, дух захватывает, - сообщил я и начал рассказывать.
  - Да, - согласился в итоге Гольдман. - Ей бы еще пройти курс органической химии, и цены бы не было.
  "Да" - подумал я, а если еще и физики с литературой уровня средней школы, то и вообще замечательно!
  
  21 авг. 19 г.
  
  
  
  Пламя.
  
  Извини, что, не имея другой возможности, пишу тебе прямо сюда, на всеобщее обозрение, но ты же понимаешь, что ничего лишнего я не скажу.
  
  Ты, конечно, помнишь, как тогда было. Ты лежал тогда в отделении неврологии, а я в дурке, что отгораживалась от твоей больницы лишь хлипким досчатым забором. Забором, который за свою историю прогнил так, что казалось - пни ногой по одной доске и остальные сложатся подобно домино на столике нашего главврача. Он у нас был любитель выстраивать из костяшек замысловатые узоры, у него их было несколько коробок. Домино. И когда стоишь перед ним, окруженный белыми халатами в стеклянных очках, он неожиданно бросает непонятную фразу, а потом мизинцем так - тык в крайнюю доминошку; миг - и вся архитектура на столе, и сразу все понятно, только сказать словами нельзя.
  
  Время тогда было не то, что сейчас. Провинция, захолустье, цивилизация еще не доползла до здешних диких мест. Помнишь, как нам позволяли гулять под окнами, сидеть на скамеечках? даже подходить к забору? Да что там к забору! Помнишь тот вечер, когда к вам забрела местная вихрастая девчонка, а ты окликнул меня, и я пролез сквозь ту нашу тайную лазейку между раздвигающимися досками?
  
  Стояла поздняя осень, но тополя на нашей больничной улице еще не облетели, сверкали золотом. Впрочем, по вечерам это не имело никакого значения. Сумерки все делали серым, черным с отблесками фонарей на белых стволах и столбах, на где-то почерневшем, прогнившем заборе между больницей и дуркой. Но у девчонки были спички! Она тогда заставила нас собрать сухие ветки, в том числе и серые "осколки" обветшавшего забора, сложить все в кучу, а потом подожгла.
  
  Помнишь, как посверкивало отблесками пламя в ее глазах? Мы все сидели с трех сторон, друг напротив друга. Все наши взгляды проходили сквозь пламя, и мы улыбались, и щурились от жара и света. Ты сейчас можешь обидеться, но мне до сих пор кажется, что она тогда смотрела только на меня. У нее было широкое лицо, короткие, до плеч, волосы. Мне они тогда казались седыми. На ней под не застегнутой курткой была майка и юбка, но иногда мне вспоминается, что шорты. Она сидела и улыбалась, и кажется, что щеки ее были вымазаны сажей, словно она только что наелась печоной картошки.
  
  Уже было темно, нас никто не трогал. Видимо, персонал решил, что это дворник Нурсултан Изербаевич сжигает листву. Костер потихоньку угасал, а вместе с тем все ярче разгорались на небе звезды... Помнишь, как она тогда неожиданно воскликнула: смотрите! Это же Эпсилон! И ткнула куда-то в небо. Я лишь увидел большую медведицу, других звезд я не знаю, а что на счет тебя? Нда, ты не ответишь.
  
  Помнится, нас тогда разогнал Нурсултан Изербаевич. Грозился позвать сестер. И все пытался отыскать эту девчонку со спичками, про которую мы с тобой талдычили, не переставая. Куда она успела спрятаться, когда он легкой тенью, как пума или леопард, напал на нас? Помню, по телевизору в красном уголке показывали передачу "В мире животных". Точно, как леопард. Потом обшарил все наши карманы в поисках спичек. Вот чудак! Спички же были у нее, девочки с Эпсилона, ты-то понимаешь?
  
  18 окт. 19 г.
  
  
  
  Койоты.
  
  Чего только не случается в подлунном мире. Эту историю я услышал от знакомого индейца, который только что вернулся из Алабамы. Надо сказать, писатели чуть похожи на индейцев и выпить любят не меньше их. Так что, когда я ближе к вечеру заглянул в кабачок старого Гарри, Истэка сидел за столиком, который уже украшала вторая бутылка, а жаркое, что отодвинули на край стола, давно не подавало признаков чего-то жаркого.
  
  - Привет, старина! - поприветствовал я давнего знакомого.
  - Привет, амиго. - Истэка когда-то жил в Мексике и всех бледнолицых называл именно так.
  
  Я заказал себе, как обычно, и, зная, что Истэка только что вернулся из рейда, пустился в расспросы. Никогда не знаешь, что подкинет жизнь. Может собраться на небольшой рассказ, а, может, свезет, и выйдет вполне приличная вещь. Нельзя пренебрегать никакими беседами.
  
  - Есть у меня для тебя история, амиго, - без лишних вступлений начал индеец. - Знавал Билли Джексона?
  - Ну..? Знаю такого. - Я вспомнил, как в прошлом году Билли бросил жену с двумя девчонками и начал ухлестывать за милашкой, что прикатила к своему брату с восточного побережья, поговаривали, что из самого Нью-Йорка. Субтильного вида девица, сроду не ездила верхом и шарахалась от лошадей почти так же, как они от нее. Дочки его, однако, с матерью прожили не долго. Элиза в тот же год померла от чахотки, и Билли забрал девчонок к себе.
  
  Этих чертовок Элиза родила не иначе как от самого дьявола. Никогда не встречался с такой внешней красой и с такой глубинной ненавистью в зрачках в одно и то же время. Элиза назвала их Тересой и Анжеликой. Они были близнецы, как две капли воды неотличны друг от друга, и, как нарочно, вечно одевали одинаковые шляпки, платьица и ботики. Глядели озорно и хихикали, когда парни выворачивали шеи, проходя мимо на улице. Помнится, одного из них они заставили прокатиться голышом на жеребце через весь город, обещая в уплату жаркие поцелуи от обеих. И то же самое - другим охламонам, если, как следует, взгреют бесстыдного паренька. Я тогда возвращался со станции, где забирал для себя посылку, гонорар за серию рассказов о проказах банды Белого лиса, когда столкнулся с голым наездником и сворой пареньков, вооруженных палками. Думаю, если бы не пачка долларов под мышкой, точно бы вздул стервецов, а тут струсил. Но из кабака веселой походкой как раз вывалился Гельмунд, сын шлюхи и половины мужского населения нашего городка. Обозрев неясным взором всю компанию, Гельмунд надавал по шеям всем без разбора - и пацанам с дубинками, чтобы знали порядок, и разнагишастому наезднику, чтобы стыд соблюдал, да и лошади тогда тоже досталось, уж не знаю по какой причине.
  
  - Так что там на счет Билли? - спросил я в нетерпении, подливая виски в стакан, свой и Истэка.
  - Что, что... Слушай. - Тут он начал свой рассказ.
  
  Все не задалось с первой минуты, когда амиго Сэм свалился с лошади при отъезде: пьян был, не проверил подпругу. Рейнджеры ржали тебе почище коней, а мне это тогда еще показалось дурным знаком. Ну да пес с ним. Две недели мы гонялись за шайкой Белой Лисы, и все впустую. Все следы вели в Алабаму, и мы помчались туда. На вторую неделю у Роберта захромала лошадь, и рейнджеры отправили его обратно, домой. Вот уж повезло амиго, ничего не скажешь.
  
  - Так что на счет Билли? - в нетерпении повторил я и тут же пожалел. Мелочи. Мелочи важны. Выслушай историю от начала до конца, а уж потом сам решай, что нужно, а что нет. Ну да было уже поздно.
  - Будет тебе и про Билли, если слушать будешь, - остудил меня Истэка и, чуть выдержав паузу, продолжил.
  
  Нагнали мы их возле ущелья Черной змеи. Только вот получилось, что не мы их нагнали, а они нас подождали. Я-то ушел, а белые рейнджеры... все остались там, среди камней Аппалачей. Так вот про Билли. Наступала ночь и я выбрал скалу повыше для ночлега. Огня разжигать не стал, чтоб не обнаружил Белый Лис. Зуб на зуб не попадал, и я ходил по площадке туда сюда, чтобы немного согреться, и тут увидел огонь напротив. На соседней скале, в гроте горел костер. Может ты не знаешь, но поговаривали, что Билли Джексон прикупил участок в Алабаме и собирался переехать туда с Нелли и дочерьми.
  
  Тут я вспомнил, что милашку с восточного побережья, вроде как звали именно так, но переспрашивать не стал.
  
  И что ты думаешь? На скале напротив я увидал ее и этих двух чертовок.
  
  - Как? - Тут я не удержался. - Тебе тоже показалось, что есть в них что-то дьявольское?
  - Дьявол - это изобретение бледнолицых, амиго. Но, когда вы говорите про таких, как эти чертовки, часто используете слово. Я уже давно живу с вами, привык, наверное, говорить, как вы.
  - О'кей, старина. Так что же дальше?
  
  Она стояла на краю площадки и что-то им показывала на небе - водила рукой так, словно рассказывает про то, что они видят над собой. Девчонки стояли рядом и глазели в небо. У меня хороший слух, амиго, я слышал, как она говорит, а слов разобрать не мог. Не привык я к ее восточному выговору. Но голос был спокойный, размеренный, словно большая река текла мимо меня. Я не удержался и сам поглядел на небо. Луна была полной и озаряла собой все ущелье между скалами, а рядом с ней сверкали две звезды. Одну мы называем Великой звездой, а другую Кровавой. Тут раздался слабый вскрик, и я успел заметить, как белая женщина падает вниз. Девчонки спокойно стояли у обрыва, и у одной из них была в руках палка.
  
  Меня передернуло.
  
  - Стой. Ты хочешь сказать, что они ее скинули?
  - Истэка ничего не хочет сказать, он говорит лишь то, что видели его глаза.
  - Ну.., ладно. Что дальше было?
  
  Дальше я отправился спать, поскольку был близок рассвет, а я еще не сомкнул глаз. Однако, поспать мне не удалось. Едва я задремал, как меня разбудил крик. То кричал Билли Джексон. Он повторял вновь и вновь лишь одно слово - Что? И метался по площадке перед гротом из конца в конец, как загнанный волками буйвол. То хватал одну девчонку за грудки, то другую и спрашивал ее так, словно и не нужно ему было ответа - Что?! Что?! Так продолжалось долго, потом он упал на колени и заплакал. Девчонки обступили его, и я услышал, как они говорят, упоминают смерть, стену, змею и что теперь они будут вместе, и еще, чего я не сумел понять, амиго. Тогда Билли встал, смотрел какое-то время на них, ничего не говоря. Потом подошел к краю и прыгнул. Они обе завизжали, как резанные.
  
  - Стоп, стоп. - Я положил свою руку поверх руки индейца. - Ты говоришь, что Билли Джексон спрыгнул со скалы?
  - Да. Я говорю так.
  - И его больше нет?
  - Человек не выживет, упав с высоты в двести футов.
  
  Я опрокинул свой стакан залпом, не почувствовав вкуса. Налил еще и отпил глоток-другой-третий. Не скажу, что Билли Джексон был со мной близок. В городе вряд ли найдется человек, который мог бы такое сказать. Но, черт подери, когда все это произошло с ним и Элизой, видит Бог, я был на его стороне и желал им всей душой счастья земного. Меня всегда восхищали люди, способные вот так в один миг перечеркнуть всю жизнь ради чего-то одного, единственного... Ну... тут - ради одной, единственной.
  
  - Так где-же девчонки? Что с ними? Ты их нашел?
  - Да, я тут же отправился вниз, в долину искать дорогу через перевал, которым шел Билли Джексон, но когда я нашел их, было уже поздно.
  - Что значит поздно?
  - Койоты.
  - Койоты? Ты сейчас шутишь? Койоты не забираются в горы, тем более не нападают на людей.
  - Кому ты рассказываешь про койота, амиго? У нас койот - священное животное, койот - хранитель прерии.
  - Ну хорошо, хорошо. Ты сказал "койоты", и что?
  - Когда я забрался на скалу, то обнаружил лишь следы стаи. Они их не тронули. Только придушили.
  - Насмерть? - Все еще не веря, спросил я.
  - Да, амиго. Насмерть.
  - Чушь какая! Не могу поверить.
  - Бывает, амиго, что по осени, когда мало пищи, койоты не брезгуют и падалью. Но это не тот случай.
  
  Я взглянул в окно. Начинался декабрь. За окном хлопьями падал первый белый снег.
  
  27 окт. 19 г.
  
  
  
  Белый лист.
  
  Давно минули те времена, когда я, как молодой рысак, скакал галопом по прериям, составляя компанию то одним бродягам, то другим ради одной единственной цели - нарваться на историю поинтереснее, а потом превратить ее в новеллу, а то и в роман, и срубить, как говорится, капусты побольше, да прославиться на всем Диком Западе, в читающей части его, по крайней мере. И хотя с последним вышла заминка, но все-таки случались в моей жизни урожайные годы, когда грома гремели, а ливни лили, и капуста росла. Теперь все больше засухи да неурожай.
  
  Вот уже два часа прошли с той минуты, как чистый лист бумаги был заправлен в машинку Ундервуд. Весь в предвкушении, я и ленту заменил на новенькую, хотя прежняя все еще оставляла вполне различимый отпечаток. Бойких ударов рычажков, озаглавленных литерами латинского алфавита. За окнами в тот момент как раз проскакала свора наших рейнджеров, гогоча и восславляя какую-то рыжеволосую Мэри. После поимки Белого Лиса заботами их стали лишь шелабродничанье по кабакам да выискивание красоток пожарче, да посговорчивее. Тем не менее, я воспринял это, как добрый знак.
  
  Настенные ходики, подарок прежнего губернатора Уильяма, с упорством назойливой мухи отмеряли секунды, минуты и часы, и били всякий час, как издевались. Полдень. Я прошел из кабинета на кухню, где Луиза оставила мне обед и ужин, и завтрак - хорошо прожаренную индейку в золотистом картофеле с лучком и петрушкой. Сегодня у ней помолвка, и я отпустил ее до утра среды. Луиза... вот, чертова кукла! Дура дурой, а как умна! Настолько умна, что нет-нет да обернется дурой, когда надо. Я приоткрыл крышку и вдохнул аппетитный, щекочущий ноздри запах индейки. Нет, только не сейчас! Наемся, как обычно, потом закурю сигару, потом меня потянет под навес в кресло, а когда меня тянет под навес в кресло, мне всегда хочется прихватить с собой бутылочку виски, а после этого какой уже Ундервуд?!
  
  Я стоически перенес испытание и отошел назад к плите, в ней еще теплились угольки. Подбросив прочку дровишек, я достал джазве и мешочек с кофе. Старая кофемолка хранилась в шкафчике тут же, рядышком с мешочком. Намолов в плошку достаточное количество, я дождался, когда вода вот-вот закипит, и высыпал туда содержимое плошки. По кухне пронесся ароматный ветерок свежесваренного кофе, но я выдержал паузу и дождался, когда пенка вполне сформируется и не успеет прорваться, обнажив черную суть напитка. Тот, как и обыкновенно, оказался чересчур горьким. Что такое с ним делает Луиза, оставалось для меня загадкой.
  
  Кому, смотрящему со стороны, показалось бы, что все это время я ничего не делал во славу белого листа в Ундервуде. Ничего подобного! Ум мой беспрерывно цеплялся за каждую мысль в голове: за губернатора Уильяма, за эти чертовы ходики, за ужин, завтрак и обед, за Луизу, пытающуюся выскочить замуж, за кресло, за виски... Как, однако, интересно получилось: замуж, за кресло, за виски... Осталось только добавить - под навес! Я вышел под навес и улегся в плетеное кресло.
  
  Развалясь падишахом, в домашнем халате, под навесом, попивая кофе в плетеном кресле, я любовался замечательным закатом нашего замечательного солнышка над нашим захолустным городком. Что за жизнь досталась мне? По юности я все учился и учился, становился... то сапожником, то художником. Слава Тебе Господи, что так никем и не стал, а остался, как есть, самим собою. Нацепил кольты с двух боков, повесил винчестер на шею, научился стрелять из-под седла... Вот, велика заслуга! Здесь каждый дурак так умеет. И это хорошо! Выходит, что я вновь никем не стал! А потом... начал писать. Писал, писал... пока писал, кажется, что жил. А теперь сижу в плетеном кресле под навесом и ничего-то мне уже не надо.
  
  И так, обозревая жизнь, я увидел вполне конкретные ее цели: вот женился - родился сын, вот построили новый дом и посадили деревья - дом и деревья, вот я заболел Америкой и, всех бросив, пустился в авантюру, в результате которой написал кучу новелл, которые прочтет, Бог даст, куча людей. Прерии, ковбои, рейнджеры, бандиты в масках и без... Теперь мне дойти до кабака, чтобы услышать чей-то рассказ, уже в тягость. Я иду назад до своего Ундервуда, сажусь за стол, а голова моя пуста, как белый лист. И чувствую, как с каждым годом все белее и белее он становится. В этом есть определенный смысл. Передо мною лежит теперь достижение одной лишь цели: дожить до смерти. "Кто претерпит до конца, тот спасется".
  
  А как же легко! Что ты теперь должен делать? Ни-че-го! Но! Одну только малую малость - дожить! Я выплеснул остатки кофе в распахнутое окно и направился прямиком к буфету, в котором скрывались две бутылки: одна початая, а другая девственно невинная. Эх, Луиза, Луиза! Нахрена ты так стремишься поскорее выскочить замуж? Жить - так здорово! Я налил полный стакан, прихватил бутылку, потом понял, что нести его и ее одновременно будет несколько неудобно, опорожнил стакан в глотку и, уже не беспокоясь ни о чем, отправился прямиком в плетеное кресло под навесом любоваться своим закатом.
  
  29 окт. 19 г.
  
  
  
  Жизнь до рассвета.
  
  Запахи. Казалось, что весь мир решил обрушить на него сразу всё полчище, всё, что только содержится в его, мира, арсенале. И влага. Столько влаги. Быть может, мир в этот самый миг плачет? Оплакивает его до поры до времени? Или скорбит о решениях, что принимают, не подумав, люди? Старая, покосившаяся бамбуковая хибара на сваях, уходящих прямиком в зыбкую, черную воду; расшатанные мостки среди мокрых, свисающих усталыми плетьми листьев; осень, пора дождей, и он льет, не переставая, льет, будто просеянный через мелкое сито, - заунывный и бесконечный. Запахи. Гнилого дерева, мокрой листвы, влаги и дождя, вымокшей одежды, пота и страха. Страха? Нет, такого запаха нет, даже если бы он существовал. Есть запах ледяной стали. Запах и звон, тонкий, щемящий, от конопатящих по ножнам ударов маленьких осатаневших сорванцов, капелек, почти свинцовых. Таких же серых и таких же тяжелых.
  
  Он прошел в хижину, оттряхнув под навесом одежду и широкую соломенную шляпу, вытер подошвы о прогнившую циновку у входа. Внутри было темно, внутри было сыро. Старая крыша уже не держала воды, протекала там и тут. Над очагом течи не было. Он собрал валявшиеся на полу ошметки циновок, отодрал от внутренней стены пару досок, тех, что оскалили на него свои серые, гнилые осколки, неровные, острые края проломленного насквозь дерева. Точно кто-то опробовал на них силу своих кулаков. Очаг задымил, с трудом разгораясь. Он вышел под навес к мосткам. Воздух щекотал ноздри ночной сыростью и холодом. Завтра по ним пройдет он, чтобы уже не вернуться. Но ночь по осени длинна, до утра еще далеко. Когда дым немного развеялся, он вошел в дом.
  
  Из заплечного мешка достал чай и чайник, обнаружил по близости треногу и обрадовался ей, как ребенок. Подошел к окошку и подставил чайник под обильную струю воды, что стекала, разгоняясь по скату крыши, и била сильно в самое донце чайника. Поначалу летели брызги, потом угасли в поднимающейся к горлышку преграде. Преграде между двух стихий: воды и воздуха. Впрочем, последний сейчас был не намного суше воды. Поставив чайник на огонь, он начал перебирать травки, добавляя к чайному листу то, что успел полюбить за долгие годы. Ку Гань Лу, Ку Дин, Гуарана... Сейчас ему захотелось чего-то домашнего, уютного, а его мама, помнится, часто заваривала вместе с чаем жасмин, что дает легкий медовый привкус.
  
  Опустошив чашку, а вслед еще одну, он принялся за дело. Вынул из ножен меч, протер насухо ветошью. Достал камень и тряпочку с притиркой. Сперва прошелся камнем, уже потом тряпочкой. Меч его повидал виды, и многочисленные зазубрины на нем говорили о многом. О многом, о чем не стоит рассказывать. И потому ни одно воспоминание не омрачило его радость. Он деловито отшлифовал меч до зеркального беска, опробовал остроту, слизнув кровь с большого пальца, оставшись вполне удовлетворен. Затем, напоследок, протер лезвие и уложил в ножны. Дождь слегка затих. Выплыла Луна и озарила заросли. Он вновь вышел на воздух.
  
  Легкий шепот дождя шуршал по навесу, одежда успела обогреться, даже местами обсохла. Он ощутил, как уютно в ней его телу. А тело, согретое чаем, пульсировало и разливалось силой во все стороны. К нему вновь вернулась уверенность. Завтра. Завтра придет, но затем настанет для него и послезавтра. Быть может. Хотя... Наконец-то он сдался. Мысли, так долго ожидающие у входа, ввалились всей гурьбой. Завтра. Пока глаза его любовались игрой света и тени на листьях и стеблях тростника, мысли летели стремглав, уже обрисовав всю картину утренней битвы. Лязг металла, острия клинков и жжение. Жжение, куда они успели достать, а потом холод, холод и вечный мрак.
  
  Он тряхнул головой, и морок отлетел, как и не бывало. Он сел, скрестив ноги, на пороге хижины, закрыл глаза и услышал всё. Весь мир, что шептал сейчас в его уши самые прекрасные песни. Под них он и уснул прямо на пороге, но по-прежнему не выпуская меч из руки. Ему снился Лушань, хижины отшельников и Ли Бо:
  
  Смотрю на пик Пяти Стариков,
  На Лушань, на юго-восток.
  Он поднимается в небеса,
  Как золотой цветок.
  С него я видел бы все кругом
  И всем любоваться мог…
  Вот тут бы жить и окончить мне
  Последнюю из дорог.
   14 дек. 19 г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"