"Я был тяжело болен; смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих, и воспользовавшись первой минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание, в котором, между прочим, возлагаю обязанность на друзей моих издать, после моей смерти, некоторые из моих писем. Мне хотелось, хотя сим искупить бесполезность всего, доселе мною напечатанного, потому что в письмах моих, по признанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека, нежели в моих сочинениях". Такими словами начинаются "выбранные места из переписки с друзьями" Николая Васильевича Гоголя. Не только завещанием, с последней волей писателя стали эти записки, но и духовным напутствием своим соотечественникам. "Сердце мое говорит, что книга моя нужна и что она может быть полезна. Я думаю так не потому, чтобы имел высокое о себе понятие и надеялся на уменье свое быть полезным, но потому, что никогда еще доселе не питал такого сильного желанья быть полезным. От нас уже довольно бывает протянуть руку с тем, чтобы помочь, помогаем же не мы, помогает бог, ниспосылая силу слову бессильному. Итак, сколь бы ни была моя книга незначительна и ничтожна, но я позволяю себе издать ее в свет и прошу моих соотечественников прочитать ее несколько раз...". В предисловии писатель просит прощения у всех людей, в том числе и у своих читателей, "если и в этой самой книге встретится что-нибудь неприятное и кого-нибудь из них оскорбляющее", а заканчивает его просьбой:
"В заключение прошу всех в России помолиться обо мне, начиная от святителей, которых уже вся жизнь есть одна молитва. Прошу молитвы как у тех, которые смиренно не веруют в силу молитв своих, так и у тех, которые не веруют вовсе в молитву и даже не считают ее нужною...".
Гоголь был не только великим писателем, он был и нравственным учителем современности, он был верующим христианином, а так же философом и мистиком. Попробуем, опираясь на текст "Выбранные места из переписки с друзьями" проследить длинный путь нравственного самосовершенствования в понимании Н.В. Гоголя.
До сих пор в литературе о Гоголе повторяется или молчаливо допускается мнение, что призвание его было исключительно литературное, что, "ударившись в мистику", он загубил свой талант и "занялся не своим делом", что весь духовный путь писателя был одним прискорбным недоразумением. Но почему же религиозно-нравственные идеи Гоголя легли в основу "учительства" всей великой русской литературы?
Гоголь Николай Васильевич происходил из помещичьей семьи среднего достатка: у Гоголей было около 400 душ крепостных и свыше 1000 десятин земли. Предки писателя со стороны отца были потомственными священниками, однако уже дед Афанасий Демьянович оставил духовное поприще и поступил в гетмановскую канцелярию; именно он прибавил к своей фамилии Яновский другую Гоголь, что должно было продемонстрировать происхождение рода от известного в украинской истории 17 в. полковника Евстафия (Остапа) Гоголя. Отец, Василий Афанасьевич, служил при Малороссийском почтамте. Мать, Марья Ивановна, происходившая из помещичьей семьи Косяровских, слыла первой красавицей на Полтавщине; замуж за Василия Афанасьевича она вышла в четырнадцать лет. В семье, помимо Николая, было еще пятеро детей. Детские годы будущий писатель провел в родном имении Васильевке, наведываясь вместе с родителями в Диканьку, принадлежавшую министру внутренних дел В. П. Кочубею, в Обуховку, где жил писатель В. В. Капнист, но особенно часто в Кибинцы, имение бывшего министра, дальнего родственника Гоголя со стороны матери Д. П. Трощинского. С Кибинцами, где была обширная библиотека и домашний театр, связаны ранние художественные впечатления будущего писателя.
Гоголь похож на свою мать: то веселый и жизнерадостный, то "безжизненный", как будто с детства запуганный и испугавшийся на всю жизнь. Гоголь не принадлежал к тем избранным, которые рождаются с любовью к Богу; патриархальная религиозность, окружавшая его детство, осталась ему чуждой и даже враждебной. Вера должна была прийти к нему другим путем - не от любви, а от страха. Вот как зародилось в душе его религиозное чувство.
Гоголь пишет про свое детство: "Я помню, я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне... я ходил в церковь потому, что мне приказывали или носили меня... Я крестился потому, что видел, что все крестятся. Но один раз - я живо, как теперь, помню этот случай - я просил вас рассказать мне о Страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это меня потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли". Можно действительно поверить, что этот рассказ о Страшном суде, трогательный и страшный, и заложил с этих лет в Гоголя то пламенное отношение к религии, которое можно заметить постоянно в его переписке с матерью и из Нежина, и из Петербурга, и из-за границы, и из Москвы - отовсюду и во всяком возрасте. С тех пор Гоголь, по выражению исследователя К. В. Мочульского, постоянно жил "под террором загробного воздаяния".
Когда ему было девятнадцать лет, по выходе из Нежинского лицея он писал матери: "Верите ли, что я внутренне сам смеялся над собою вместе с вами! Здесь меня называют смиренником, началом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом - угрюмый, задумчивый, неотесанный и пр., в третьем - болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других - глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер". Особенно осторожным приходится быть в суждении о невежестве Гоголя, которого хотя нельзя отрицать и нельзя не указать, но которое куда-то исчезает из наших глаз, как только мы вступаем в соприкосновение с его даром проницательности и его поразительным, если можно так выразиться, глазомером жизни. Он сам великолепно осветил этот вопрос о своей безграмотности в повести "Портрет". Один живописец определяется здесь так: "Это был человек замечательный во многих отношениях. Это был художник, каких мало - одно из тех чуд, которых извергает из своего непочатого лона только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствования и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одной только указанной из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом "невежи" и которые, не охлаждаясь от хулений их собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи. Высоким внутренним инстинктом почувствовал он присутствие мысли в каждом предмете". В этих словах многое применимо к самому Гоголю.
В одном из писем (1829 года), например, в двадцатилетнем возрасте, он говорит матери, что он "чувствует налегшую на него справедливым наказанием тяжкую Десницу Всемогущего", а в заключение письма прибавляет: "В умилении я признал невидимую Десницу, пекущуюся обо мне, и благословил так дивно назначаемый мне путь".
Душевный кризис привел Гоголя к публикации, как сегодня сказали бы, "скандальной книги", получившей название "Выбранные места из переписки с друзьями". Книгу не восприняли ни друзья, которых удивило издание сокровенных переписок само по себе, ни даже враги, ведь смысл "Выбранных мест..." был в идее покаяния за... литературную деятельность его самого, его друзей и недругов. Особое место в этом "действе", по мнению многих историков, занимает лжепротоиерей Матвей Константиновский.
Фанатик-священник Константиновский, под влиянием которого оказывается Гоголь до самой своей смерти, усиленно "подсказывает" писателю мысль об отказе от всякой писательской деятельности и вносит в душу Гоголя ужасное смятение - ведь писатель уже не представляет своей жизни без литературного труда. Кроме душевных мук, Николай Васильевич испытывает еще и "муки плотские", ибо был он еще и обессилен физически. Как результат "массированной психической атаки" на себя, находясь в душевном и телесном расстройстве, к тому же изнуренный длительным постом, Гоголь за девять дней до кончины вторично и уже окончательно сжигает основную часть первых трех глав второго тома "Мертвых душ", поскольку продолжение этого произведения временами кажется ему не божественным откровением, а дьявольским наваждением. Страх перед адом, загробными мучениями и страшным судом ускорил его смерть, к которой он, собственно говоря, и готовился в последние недели жизни.
Разгадать духовно-нравственную жизнь Гоголя тем более трудно, что он был из тех людей, которые не любят высказываться и не только ревниво берегут про себя свои лучшие стремления и замыслы, но даже подчас мистификаторски отводят глаза от своих истинных целей и взглядов. Эта особенность Гоголя так велика, что даже интимные письма его к близким ему людям не всегда верно определяют его настоящие мысли и получают характер убедительности только тогда, когда по выраженным в них чувствам и мнениям совпадают отчасти с другими заметками Гоголя, отчасти с прямым свидетельством людей, знавших его лично.
Так он пишет об опыте тяжелой болезни:
" О! как нужны нам недуги! Из множества польз, которые я уже извлек из них, скажу вам только одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне быть. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое беспрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желанье порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей. Притом ныне, в мои свежие минуты, которые дает мне милость небесная и среди самих страданий, иногда приходят ко мне мысли, несравненно лучшие прежних, и я вижу сам, что теперь все, что ни выйдет из-под пера моего, будет значительнее прежнего". Безусловно, после болезни, перетерпев все трудности и страдания, Гоголь уже не был прежним. И с этого момента он стал еще более религиозным и богобоязненным, чем раньше.
Мочульский пишет: "Этическая гениальность автора "Переписки" заключается в небывалой силе и напряженности его нравственного сознания. Каждый человек обладает нравственной интуицией, различением добра и зла; у Гоголя она граничила с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него было особое чутье, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе. Для него зло - не абстрактное понятие, а онтологическая сущность; он был подлинно и ортодоксально верующим человеком, а следовательно, реалистом. "Дьявол выступил уже без маски в мире" ("Светлое Воскресение"). Эти слова нужно понимать в самом прямом смысле: если же не принять мистического реализма Гоголя, то уж дальше идти за ним нельзя. Тут основа всего его мировоззрения. Дьявол наводит сон на людей, околдовывает их скукой, пошлостью, тоской".
Гоголь мучается, ощущая зло в самом себе. И он публично исповедуется в третьем письме "Записок..." (по поводу "Мертвых душ"). Подобного в литературе до Гоголя не было, никто такими словами и таким тоном не говорил про себя. Он изобличает себя чудовищными словами. "Во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке... Если бы... они открылись вдруг и разом перед моими глазами... я бы повесился... С тех пор я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственной дрянью... Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего... он бы точно содрогнулся". Какое отчаяние слышится в этих словах.
Разграничением добра и зла в самом себе Гоголь не ограничивается. Мы знаем, что с самого детства писателя тревожили мысли о Страшном Суде о Возмездии. Простой человек должен держать ответ не только за свои поступки, но и за слова. А у писателя весомость этой ответственности многократно увеличивается. Когда вышли в свет "Мертвые души", Гоголь ожидал, что эта книга потрясет всю России и она, наконец, очнется из мертвого сна. Но ничего подобного не произошло. Как будто и правда всю страну населяли одни " мертвые души". "Знаю,- говорит сам Гоголь,- что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил, как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие".
Очень интересную критическую статью о "Мертвых душах" пишет Н.А.Полевой, в которой он характеризует не только произведение, но и самого автора. "Из всего, что пишет и что о самом себе говорит г-н Гоголь, можно заключить, что он превратно смотрит на свое дарование. Покупая создания свои тяжким трудом, он не думает шутить, видит в них какие-то философско-гуморические творения, почитает себя философом и дидактиком, составляет себе какую-то ложную теорию искусства, и очень понятно, что, почитая себя гением универсальным, он считает самый способ выражения, или язык свой, оригинальным и самобытным. Может быть, такое мнение о самом себе необходимо по природе его, но мы не перестанем, однако ж, думать, что при советах благоразумных друзей г-н Гоголь мог бы убедиться в противном... Человек - загадка мудреная и сложная, но мы скорее склоняемся на первое из сих мнений - сказать ли? - даже лучше желали бы, чтобы г-н Гоголь вовсе перестал писать, нежели чтобы постепенно более и более он падал и заблуждался. По нашему мнению, он уже и теперь далеко устранился от истинного пути, если сообразить все сочинения его, начиная с "Вечеров на хуторе близ Диканьки" до "Похождений Чичикова". Все, что составляет прелесть его творений, постепенно исчезает у него. Все, что губит их, постепенно усиливается. Г-н Гоголь не только не убеждается, что он не создан ни для гумористических, ни для патетических творений, но он на них-то именно и опирается. Он хочет философствовать и поучать; он утверждается в своей теории искусства; он гордится даже своим странным языком, считая ошибки, происходящие от незнания языка, оригинальными красотами". Нельзя не заметить, что критика не прошла бесследно для автора. И реагировал на нее Гоголь болезненно и самоуничижающе.
Современник Гоголя С.Т. Аксаков в своих воспоминаниях " История моего знакомство с Гоголем" пишет: "Во всем моем круге старых товарищей и друзей, во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь, и кто бы ценил его вполне". Аксаков имел в виду своих петербургских знакомых и друзей, но эти строки с немалым основанием могли быть адресованы и "московским" друзьям Гоголя. 1840 -е дом Аксаковых в Москве стал центр славянофильством. Славянофилы нередко жаловались на "не откровенность" Гоголя. Но эта не откровенность была самозащитой писателя от людей, не понимавших его и отдаленных от него пропастью разногласий в жизни и взглядах на литературу. А эти разногласия были слишком велики. Произведения Гоголя отрицали крепостническую действительность, будили ненависть к ней. А славянофилы принимали эту действительность, они были против враждебного пафоса гоголевского творчества, его критическому направлению. И Гоголь не мог этого не понимать.
В обстановке ожесточенной идейной борьбы, которая развернулась с начала 1840-х между славянофилами и прогрессивными слоями общества, возглавляемой Белинским, позиция Гоголя была сложной и противоречивой. Не соглашаясь ни со славянофилами ни с Белинским, Гоголь пытался отстаивать некий третий путь, свободные от крайностей, которые, по его мнению, свойственны обоим лагерям. Власть подобных иллюзий над писателем была особо сильной.
Гоголь жил подолгу за границей и был оторван от народной жизни, он посвятил стихотворение стране, в которой прожил несколько плодотворных лет:
Италия - роскошная страна!
По ней душа и стонет и тоскует.
Она вся рай, вся радости полна,
И в ней любовь роскошная веснует.
Бежит, шумит задумчиво волна
И берега чудесные целует;
В ней небеса прекрасные блестят;
Лимон горит и веет аромат. И всю страну объемлет вдохновенье;
На всем печать протекшего лежит;
И путник зреть великое творенье,
Сам пламенный, из снежных стран спешит;
Душа кипит, и весь он - умиленье,
В очах слеза невольная дрожит;
Он, погружен в мечтательную думу,
Внимает дел давно минувших шуму. Здесь низок мир холодной суеты,
Здесь гордый ум с природы глаз не сводит;
И радужней в сияньи красоты,
И жарче, и ясней по небу солнце ходит.
И чудный шум и чудные мечты
Здесь море вдруг спокойное наводит;
В нем облаков мелькает резвый ход,
Зеленый лес и синий неба свод. А ночь, а ночь вся вдохновеньем дышит.
Как спит земля, красой упоена!
И страстно мирт над ней главой колышет,
Среди небес, в сиянии луна
Глядит на мир, задумалась и слышит,
Как под веслом проговорит волна;
Как через сад октавы пронесутся,
Пленительно вдали звучат и льются. Земля любви и море чарований!
Блистательный мирской пустыни сад!
Тот сад, где в облаке мечтаний
Еще живут Рафаэль и Торкват!
Узрю ль тебя я, полный ожиданий?
Душа в лучах, и думы говорят,
Меня влечет и жжет твое дыханье, -
Я в небесах, весь звук и трепетанье!..
Стихотворение " Италия" Гоголь отнёс это произведение в редакцию, через несколько недель после своего прибытия. Опубликовано 23 марта 1829 года без подписи в журнале Булгарина и Греча "Сын отечества и Северный архив" (т. II, ? XII, стр. 301-302) (цензурное разрешение 22 февраля 1829 г.).
Писатель стал свидетелем того, как во многих странах Западной Европы обострялись противоречия, угрожая революционным взрывом. Не понимания исторический смысл этих событий Гоголь воспринимает их как угрозу всеобщего хаоса. В еще большее смятение приводили писателя сообщения из России. Нарастающая сила крестьянских восстаний, всеобщее обострение политической борьбы, усиливают растерянность Гоголя, еще больше пугают его. Опасения за будущее России внушают Гоголя мысль уберечь свою родину от судьбы Европы.
В то время Гоголь упорно работает над продолжением " Мертвых душ". Он был убежден ,ч то ее первая часть показывала Россию только с одной стороны, и не показывает всего ее многообразия.
Ему кажется несправедливым отображение только отрицательных моментов современной России, он хочет показать положительные стороны, какие могу положительно повлиять на таких людей, как Собакевич, Манилов, Плюшкин, и способность к их нравственному возрождению.
"Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства",- так начинается второй том " Мертвых душ". А Это словесный портрет одного из героев: " Беспристрастно же сказать - он не был дурной человек, - он просто коптитель неба. Так как уже не мало есть на белом свете людей, которые коптят небо, то почему ж и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот на выдержку день из его жизни, совершенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер, и как его жизнь соответствовала окружавшим его красотам... И этак проводил время, один-одинешенек в целом "мире", молодой тридцатидвухлетний человек, сидень-сиднем, в халате и без галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось даже подняться вверх, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно не существовал для самого хозяина. Из этого может читатель видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде имена были: увальни, лежебоки, байбаки и которых теперь, право, не знаю, как назвать".
Белинский же о планах Гоголя сказал следующее: "Много, слишком много обещано, так много, что негде взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете".
Гоголь, однако, не внял предостережениям критика.
Живя в Италии Гоголь начинает увлекаться церковными книгами, проникается религиозно-мистическими настроениями. В его письмах все чаще стал звучать тон проповедника. Этот тон поощряли в Гоголе люди, с которыми он часто встречался в те годы заграницей: Плетнев, Жуковский, Языков, Смирнова-Россет, княгиня Волконская. Находясь вдали от России и давно от своего народа, он оказался неспособным противостоять тому влиянию, какое оказывала на него реакция.
В июне 1845 Гоголь пишет Смирновой-Россет, что он не любит своих "сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно "Мертвых душ". В таком душевном состоянии Гоголь продолжал работу над вторым томом "Мертвых душ". Иногда наступали моменты просветления у писателя, и тогда он думал о том, что замысел его книги фальшивый и ложный. Может быть, поэтому в 1845 он сжег рукопись второй части "Мертвых душ". Уничтожив написанное, Гоголь принимается вновь за работу.
Наиболее сильным выражением кризиса и стала книга " Выбранные места из переписки с друзьями", которая появилась в начале 1847 года и с негодованием встреченной передовой Россией.
Великий писатель, который со страшной силой уничтожал основы крепостничества, предстал перед публикой защитником рабства, самодержавия и религиозности. Эта книга вызвала всеобщее возбуждение и самые различные оценки в общественных кругах. Но в большинстве своем на нее отреагировали отрицательно. Белинский в своей статье, напечатанной в февральском номере журнала "Современник" в 1847 году, сказал о книге Гоголя так:
"Это едва ли не самая странная и не самая поучительная книга, какая когда-либо появлялась на русском языке! Беспристрастный читатель, с одной стороны, найдет в ней жестокий удар человеческой гордости, а с другой стороны, обогатится любопытными психологическими фактами касательно бедной человеческой природы...
Впрочем, нисколько не прав будет тот, кем при чтении этой книги попеременно стали бы овладевать то жестокая грусть, то злая радость, -- грусть о том, что и человек с огромным талантом может падать так же, как и самый дюжинный человек, радость оттого, что все ложное, натянутое, неестественное никогда не может замаскироваться, но всегда беспощадно казнится собственною же пошлостью... Смысл этой книги не до такой степени печален. Тут дело идет только об искусстве, и самое худшее в нем - потеря человека для искусства...". Критик не сурово и беспощадно осуждает автора, но так же и высмеивает его:
"Но истинный перл по советодательной части составляют три письма автора. В одном он учит мужа и жену жить по-супружески. Жалеем, что длиннота этого письма лишает нас возможности пересказать его содержание: это чудо, прелесть, еще ничего не являлось подобного на русском языке, и перед этим даже путевые записки за границею г. Погодина -- просто пас!.. Хорош и этот совет: "Мужика не бей: съездить его в рожу еще не большое искусство: это сумеет сделать и становой, и заседатель, и даже староста; мужик к этому уже привык, и только что почешет слегка у себя в затылке" (стр. 160). Затем автор учит помещика ругаться с мужиками... Что это такое? где мы? уж не перенеслись ли мы в давнопрошедшие времена?..
Но это еще не все. Вот лучшее: "Замечания твои о школах совершенно справедливы. Учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки, которые издают для народа европейские человеколюбцы, есть действительно вздор. Главное уже то, что у мужика нет вовсе для этого времени. После стольких работ никакая книжонка не полезет в голову - и, пришедши домой, он заснет, как убитый, богатырским сном" (стр. 162). Либо пойдет в кабак, что он и делает нередко... Но не понимаем, с чего взял автор, будто народ бежит, как от чорта, от всякой письменной бумаги? Бумаг юридических не любит ни один наш народ, особенно, если грамоте не знает; но грамоты наш народ не боится, напротив, любит ее, и бежит к ней, а не от нее. Пусть попросит автор своих друзей, чтобы они переслали ему отчет за 1846 год г. министра государственных имуществ, напечатанный во всех официальных русских газетах: из него увидит он, как быстро распространяется в России грамотность между простым народом..."
И критик даже не в полной мере отражает свой гнев в этой статье. Цензура помешала ему. Белинский недоговаривает, он обрывает себя на полуслове, ограничиваясь намеками и полутонами. Только несколько месяцев спустя, будучи за границей, Белинский написал Гоголю знаменитое письмо:
"Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги... Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою великого таланта, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении ее, все враги Ваши - и не литературные (Чичиковы, Ноздревы, Городничие и т. п.) и литературные, которых имена Вам известны. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, невидимому, одного духа с ее духом. Если б она и была написана вследствие глубоко-искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатление. И если ее принимали все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто земных целей - в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далеке, живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию".
Как любил Гоголь свой дар, как благоговел перед ним, лучше всего видно из нескольких трогательных слов его, написанных в молодости, во время полного расцвета этого дарованья- опираясь на них можно вообразить насколько болезненна для писателя стала критика Белинского, не только напечатанная в литературной газете, но и еще в большей мере в личной переписке. Вот что писал Гоголь тогда, обращаясь к своему гению. "О, не разлучайся со мною! живи на земле со мною хотя два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу! Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество. Я совершу! О, поцелуй и благослови меня!"
Когда нравственное сознание доходит до апокалиптической раскаленности, когда экстазы сменяются кошмарами и "стонет весь состав", душа человека или гибнет, или перерождается. Страх возмездия может парализовать ее, толкнуть в пропасть безумия или же, напротив, удесятерит силы. Гоголь из своего "ада" вышел закаленным бойцом. Романтик-мечтатель превратился в практического деятеля. В нем окрепла нравственная воля и воинственный дух. После долгих нравственных и моральных исканий Гоголь пришел к Богу, к христианскому пониманию мира и себя в этом мире. В 1946 году он пишет А.О. Смирновой в одном из своих писем:
"Как погляжу внутрь самого себя, вижу, что далеко еще не готов к этому путешествию. Еще многого, многого того не сделал, без чего не в силах буду, как следует мне, помолиться. Путешествие мое не простое поклоненье. Путешествие мое для испрошенья благословен<ия> божьего на подвиги мои в жизни, на те дела и подвиги, для которых даны мне им же способности, которых мне не следовало до времени выказывать, но воспитать прежде в самом себе. Школьник, который даже и лучше других учился, всё однако же робеет, помышляя об экзамене и о предстоящем ему выпуске; как же не робеть тому школьнику, который чувствует, что еще нерадиво учился? Но да будет во всем воля божья! Еще ничего не знаю, еду я или не еду этой зимой. Но не колеблюсь духом, готовясь встретить светло всё, что ни определит мне божья воля".
А подытожить весь смысл " Выбранных мест из переписки с друзьями" можно рассуждениями писателя о душе из другого его письма:
"Что ни человек, то и разная природа, что ни душа, то и разная степень ее развития, а потому и разные струны, ее двигающие. Нет и двух человек, одаренных одними и теми же способностями, а потому и дороги к ним не одни и те же и почти ко всякому розные. Потому-то и повелено нам нежное снисхождение к брату, т. е. повелено снизойти прежде к его природе любовью и с участием рассмотреть всё, что у него болит, и вовсе не полагаться на голос гордости нашей, говорящей нам, что мы уже совершенно его знаем. Нет, до тех пор, пока одним путем божественной любви, а не чем-либо другим, не взойдешь, как нежнейший брат, в душу своего брата, пока не узнаешь ее, как свою собственную, пока не почувствуешь, что находишься сам в этой душе, как бы в родном и собственном своем теле, до тех пор будет бессильна наша душевная помощь или далеко не выполнит того, что должна выполнить".