Я смотрел на нее и не верил своим глазам. «Это ты? – хотелось спросить мне. – Правда, ты? Не мираж и не галлюцинация, а... ты?» Хотелось спросить, но...
–Привет, – с трудом выдавил из себя я.
–Ты почти не изменился, – сказала она, затем протянула руку и коснулась моего лба. – Все те же морщинки, как тогда... Это оттого, что ты постоянно хмуришься. Я же предупреждала.
–Ну да... – пробормотал я и почему-то почувствовал боль, там, где ее пальцы касались моей кожи. Холодные точки. Твердые. Ставшие непривычными, после стольких-то лет... – И ты...
–Что я? – ее пальцы скользнули вверх, прошлись по волосам и отпустили меня, наконец. Тонкая рука с аккуратными ногтями, выкрашенными в перламутровый цвет, снова спряталась в карман плаща. И сжалась в острый, нервический кулачок... Я хоть и не видел этого, но был уверен, что именно в острый, в твердый, в побелевший от напряжения...
–Почти не...
–Откуда ты знаешь? – она усмехнулась.
А по моей спине прокатилась волна колючих мурашек. Я успел отвыкнуть от этой ее усмешки, чуть ироничной и непонятной. Я всегда боялся этого странного звука и слегка искривленной улыбки на ее красивом (дьявольски красивом) лице, потому что не понимал, что все это означало. Иронию? Легкую издевку? Уступку или наоборот – мягкую агрессию? А может, и вовсе не легкую, не мягкую, а вполне жесткую или даже жестокую... Никогда не понимал и не умел читать символы на ее лице. Она злилась от этого, говорила: – Ты дубина стоеросовая!; и легонько стучала своим острым кулачком по моему лбу.
–Ты не видел меня пять лет. А сейчас мое лицо скрыто капюшоном, – сказал она все тем же тоном, от которого мне снова стало дурно. Будто и не прошло тех пяти, помянутых ею, лет...
–Судя по голосу...
–А разве голос что-то умеет означать? – перебила меня она. Затем смягчила тон: – Так и будешь держать меня на пороге? Впустишь?
–Ну да... – я отступил вглубь коридора, дав ей пройти внутрь.
Она не сняла плащ, не скинула капюшон и не заглянула в большое напольное зеркало, как когда-то. Просто быстро прошла на кухню и там стала у окна. Я закрыл дверь и проследовал за ней. На столе остывал чай в красивой чашке. Баночка с медом. Корзинка с крошками. Пустая сахарница...
–А пахнет здесь у тебя, как когда-то, – она оглянулась в мою сторону и снова усмехнулась. – Никогда не могла понять, почему на твоей кухне, где никогда не бывает еды, кроме чая и кофе, так тепло и уютно. Тепло, не в смысле температуры, если ты понимаешь.
Я пожал плечами и прислонился спиною к холодной стене.
–Зачем ты пришла?
–Ты не рад мне? – она отвернулась к окну, за которым валил снег.
И ни звуков, ни движенья, ни красок не было там, в мутном и промозглом застеколье. Февраль. Кто бы знал, как я ненавижу этот месяц... За окном шевелилась и колыхалась мягкая стена снега. И изящный женский силуэт в разбавленном свете. Все тот же, который мне снился почти каждую ночь. И запах...
– Наверное, тебе не следовало меня впускать, – задумчиво сказала она. – Ты ненавидишь меня, я знаю.
–А я нет... Не знаю.
–Пять лет – это очень долго. Это почти смертельно долго. Но знаешь, у меня есть небольшое оправдание... – она коротко глянула в мою сторону. – Лишь недавно я научилась выходить на улицу. После всего того, что произошло когда-то...
–Наверное, это тебе следует ненавидеть меня. Ведь я не пришел на помощь... когда-то.
–Я вообще не думала о тебе, – она отвернулась и обхватила плечи руками. – Мой организм, мое тело... Тебе ведь нравилось мое тело?
–Да.
Она кивнула и прислонилась к стене плечом.
–Так вот, всего пару месяцев прошло, как я перестала хотеть себя убить. Знаешь, мне было очень трудно научиться принимать себя такой, какой я стала. Все эти шрамы... – Она замолчала. И продолжила через минуту или две, три, пять, а может и через час: – Но летом, скорее всего, я приму горсть таблеток. Знаешь, почему?
Я промолчал. И она снова кивнула.
–Да, ты прав, потому что летом я не смогу сидеть дома за зашторенными окнами. А выйти просто в платье, как когда-то...
Я молчал и смотрел на нее. Капюшон скрывал лицо. Ничего не было видно.
–Хорошо, что ты не произнес вслух этого отвратительного слова «прости». Подумал, быть может, внутри себя сказал, но... это твое личное, меня оно не касается. А то, что могу принять я – это твое молчание. Может быть, ты научился хоть чему-то за эти пять лет? Поумнел, может быть?
–Поглупел, скорее уж.
–И немного прибавил в весе, – она окинула меня взглядом неразличимых под капюшоном глаз. – Но тебе так идет. Ты стал выглядеть чуточку добрее. У тебя появился кто-нибудь?
–Как видишь, – я глянул на пачку сигарет, лежавшую на краю стола.
–Только не говори, что продолжаешь меня любить и поэтому... Впрочем, мне без разницы, – она отвернулась и двинула плечом. – Кури. Я же вижу, что ты хочешь закурить. Зря ты не бросил. А ведь я просила...
–Какой смысл бросать? – я подошел к столу, вытряхнул сигарету, взял зажигалку и закурил. Затем снова вернулся к холодной стене, которая так и не прогрелась от спины. Я смотрел на ее контур на фоне белого окна и почему-то... грустил. Странная это была грусть. Причиняющая боль и наслаждение одновременно.
–Чтобы подольше пожить. Нет?
–Какой смысл дольше жить? – я стряхнул пепел в мойку.
–Не знаю..., мне все равно, если честно..., как хочешь... Будешь спрашивать, что со мной случилось пять лет назад?
–А ты... Ты будешь рассказывать?
–Не уверена, – она снова двинула плечом.
А я закрыл глаза. Мне было знакомо это движение. И черт подери, как же я по нему соскучился, оказывается.
–Не знаю, что рассказывать? Что там может быть интересного? Как меня насиловали, как резали, как убивали, убивали, да не убили все же?
–Будешь спрашивать, почему меня не оказалось рядом, когда был нужен? – я приоткрыл глаза и сквозь сизую табачную дымку посмотрел на нее.
–Сейчас я не уверена в том, что тогда ты мне был по-настоящему необходим... – она вынула руку из кармана плаща и провела указательным пальцем по холодному стеклу. – И потом, я тоже не уверена, что ты справился бы, помог бы, стал бы кем-то важным или незаменимым для меня... Ты из тех, за кем нужно ухаживать или присматривать. А вот сам...
–Ни на что не годен, – пробормотал я.
–Увы, ты сам это сказал.
–Раз так..., зачем ты здесь?
–Не знаю... Мне уйти?
–Отвечу тебе тем же – не знаю... Как хочешь.
Ее тонкий палец все рисовал и рисовал невидимые символы на стекле. Тонкий. Бледный. Ее. Было время, я целовал каждый ее палец. Целовал каждый изгиб. Каждую частичку ее тела... А вот душой вряд ли интересовался. И в глаза заглядывал лишь потому, что они были такими черными, непроницаемыми, но с искорками в своей глубине. Цвет ее зрачков мне всегда хотелось называть винным, хотя это не соответствовало действительности. Цвет и насыщенность ее глаз не были пьяными, но... опьяняющими. Так странно было мне влюбиться в тело и в лицо. В запах. В движения. И совершенно, ни на йоту, не углубиться в душу. Она когда-то спрашивала, что я думал о ней, как о человеке. И помнится, как мучительно я искал ответ, чтобы ее не обидеть. Потому что, как о человеке, я никогда не думал о ней... И ведь не стыдно до сих пор. И не пакостно. А может...
–Но я могу передумать насчет таблеток, – она резко убрала руку в карман. – Если буду знать то, что хотела когда-то...
–И что же ты хочешь знать?
–Что все... все это, что было между мной и тобой... было правдой.
–Неужели тебе до сих пор это интересно? Не верю...
–И правильно делаешь, – она снова усмехнулась, а по моей коже прокатилась еще одна волна колючих мурашек. – Правильно делаешь... Все же, ты чуточку поумнел. Совсем чуть-чуть. Меня сейчас ничто не интересует. Даже я сама себе перестала быть хоть сколько-то интересной. А ты и подавно...
–Чаю, может быть?
–Нет. Но все-таки для чего-то я сюда пришла? Как думаешь, для чего? Для чего бы ты пришел, будь на моем месте?
–Я не хочу быть на твоем месте. Понимаешь... И тогда не хотел, и сейчас...
–Понимаю, – она повернулась ко мне и тоже прислонилась к стене спиной. Лица ее не было видно. Только кончик острого подбородка... – Почему у тебя никого не появилось за столько лет?
–Правду хочешь?
–Только правду.
И я прошептал:
–Ты отравила меня собой... – дотлевшая сигарета обожгла пальцы, я чертыхнулся (или грубо выругался, не помню) и бросил окурок в мойку. Там он зашипел, выбросил последний завиток дыма и оранжевая точка погасла, став черной кляксой. – Извини.
–Я не понимаю, – ответила она.
–Каждую женщину... Да что там женщины... Каждого человека я сравнивал с тобой. Это стало наваждением. Или проклятием. Или наказанием. Не знаю... – я подошел к столу и вытряхнул еще одну сигарету. – Каждого, блядь, человека. Каждого. На составные. На молекулы. На исходные элементы поступков и слов. И каждый...
–Что каждый?
–Тебя это уже не касается, – я выдохнул, взял зажигалку и закурил. Затем вернулся к стене и вдавил себя в нее, как смог сильно, до ломоты в плечах. Потому что только сейчас понял... Только сейчас... Спустя столько лет... По-настоящему, по-взрослому, если хотите, я интересовался только ее душой. Меня манило ее тело. А влюбила в себя... душа. Вот вам и открытие, когда оно никому не нужно. Эдак только я, наверное, умею. Поумнел, говоришь? Возможно-возможно, да, только поздно. Лучше бы так и остался дураком.
–Ты расстроился? – она склонила голову набок.
–А тебе не похуй?
–Почему ты ругаешься при мне? – однако она не была разозлена. Ее голос, почему-то, улыбался. – Хотя, это так забавно. Я никогда не слышала от тебя бранных слов... Можешь еще раз назвать меня блядью? Знаешь, мне понравилось, в каком-то смысле.
–Ты, наверное, тоже стала дурой. И да, блядью тебя я не называл.
–Так назови, – ее руки выпорхнули из карманов и принялись расстегивать пуговицы на плаще. Скоро полы распахнулись, хотя капюшон так и остался на голове...
–Ты... – я едва не подавился дымом и выбросил недокуренную сигарету вслед за первой, в мойку. – Ты почему голая? Зима же...
–Я не чувствую холод. Впрочем, как и тепло. И приехала к тебе на такси, – ее рука коснулась плоского живота, иссеченного шрамами вдоль и поперек. – Да и зима нынче – пустышка с плюсовой температурой, не то что раньше бывало. А на стыдливость и прочую ерунду мне уже давно плевать с высокой горы, сам понимаешь. Когда в меня воткнули третий по счету нож..., лезвие что-то там повредило. И с тех пор я ничего не чувствую.
Я смотрел на ее обнаженное и искалеченное тело. На рваные раны на шее. На истерзанные шрамами груди. На напряженный живот с грубо перерезанным пупком. И...
Почему? – подумал я, снова испытывая боль в области солнечного сплетения и горячечное, лихорадочное, иступленное желание одновременно. – Вместо того, чтобы содрогнуться, я... начал... вожделеть... Почему так? Что во мне сломалось? Когда? Кто это сделал? Ты? Ты это сделала, скажи? Или я сам, по собственной воле, долго и старательно...
–Почему ты закрыл глаза? Испугался?
И я открыл глаза, чтобы она увидела в них то, что было. То, что было со мною все эти годы.
–Вот как... – она протянула руки ко мне. – Раз уж не испугался...
Я подошел к ней и обнял. И прижал к себе. И сам прижался.
А она шептала в ухо тем своим шепотом, который я всегда и невольно сравнивал с горькой карамелью:
–Я не звонила тебе. Никогда не звонила. Я и телефона твоего не знаю. И голос твой слышать не хочу. И не чувствую ничего. И чувствую. Что ты сделал со мной?
–Лучше скажи, зачем ты отравила меня?
Я целовал ее и думал... Нет уж, никому не скажу, что думал. Никому не скажу. Никогда. Никогда. Никогда.
А она все шептала и шептала, открывая свое тело для моих жадных губ и впуская в свою душу: