Аннотация: Для среднего школьного возраста. ПЕРВОЕ МЕСТО на конкурсе детского рассказа "Сорванная Башня"-лето 2005 по результатам голосования детского жюри. Тема: Дети и Музыка. Не все поняли юмора...
Наказание без преступления
-
Игра приближалась к концу.
Мяч подпрыгнул, и Васька со всей силы по нему... промахнулся. Кроссовка, слетев с ноги, кувыркаясь, устремилась на половину поля соперника, но игрокам было не до нее: проскользнув мимо Васьки, Кисель устремился к воротам, защищаемым Игорем. Выход один на один. Тем более в исполнении лучшего футболиста улицы!..
Сначала Игорь хотел выйти навстречу, даже шагнул, но нерешительно замер, а затем попятился. Кис сделал ложный замах и, поймав поддавшегося уловке вратаря на движении, катнул мяч ему между ног. Самое обидное в игре на воротах - это пропустить в "очко". Каким образом Игорь успел шевельнуть стопой - не понять. Но мяч, едва коснувшись пятки, слегка изменил направление и медленно прикатился в левую штангу. Все замерли, и лишь бдительный страж бухнулся в пыль, накрывая кожаный шар. Радостные вопли игроков из шестого дома прозвучали достойной ему наградой.
Счет остался неизменным: 9:8 в пользу команды из одиннадцатого. Если бы Игорь пропустил, ему с товарищами пришлось бы вести победителей в кафе и до отвала кормить мороженым - таково было условие матча. Сейчас же надежда получить дармовое лакомство еще оставалась.
Не забиваешь ты - забивают тебе. Старинная футбольная мудрость подтвердилась в следующей же атаке: Сережка Громов, голкипер противника, пытаясь отбить мячик, угодил в зад защитника и... Гол! Кто же забьет победный? Пока ничья...
Минут пять ничего серьезного не происходило. Но вот Васька исполнил остановку в стиле "шифоньер", и Кисель сходу во всю дурь приложился по мячу. Тот просвистел над Игорем, над синей рамой для подвешивания белья, служившей воротами, между ветвей тополя и точнехонько угодил в окно на втором этаже. С беспощадным шуршащим перезвоном посыпалось стекло...
Секундная пауза прервалась громким воплем Киселя:
- Атас! Козлевич!
Ребята бросились вон из двора одиннадцатого дома. Все, кроме Игоря: мяч принес он, и оставить его в лапах грозного Козлевича означало бы распрощаться с ним навсегда. Игорь кинулся к мячу, укатившемуся в развесистый куст, схватил и рванул к выходу на улицу. Но выскочивший из подъезда мужик в черном трико с пузырями на коленях даже босиком оказался куда проворнее двенадцатилетнего мальчишки. Любимая красная футболка с треском порвалась, деля фамилию Бэкхэма и семерку на спине надвое, а не менее любимое ухо обожгла резкая боль.
- Ах ты, сукин сын! Ах ты... - большинство эпитетов адресованных пойманному пацану в книжках не пишут, но это вовсе не значит, что их не произносят. Еще как! Даже кричат. - Четвертый раз с весны!.. - и снова крепкие, настоянные на похмелье выражения.
- Это не я! Я на воротах стоял! - слышать оскорбления было не так обидно, как терпеть неправомерную экзекуцию. Очень болезненную, притом. Игорю казалось, что еще мгновение и раскаленное ухо останется в сжатых пальцах этого злобного матершинника. Тот не унимался, слюна с темных губ летела во все стороны, выпученные глаза говорили, что происходящее лишь начало, а ягодки не за горами...
*
Максим Барандин уже обулся, когда в дверь пронзительно позвонили долгим яростным звонком. Он даже слегка испугался: собираешься себе мирно во вторую смену, разгибаешься, застегнув босоножки, а тут вдруг, прямо над головой...
Открыв дверь, он увидел незнакомого красномордого гражданина лет сорока в белой когда-то майке с застиранным коричневым пятном на пузе, держащего за руку зареванного младшего Барандина. Под ладонью другой, плотно прижатой к голове, Гошка что-то скрывал.
Речь "индейца", как тут же про себя Максим окрестил небритого субъекта, связной назвать было сложно, а преобладание в ней народных словосочетаний литературности стилю не придавало. Постепенно прояснилось, что сын нашкодил, а "потомок Чингачгука" требует денежной выплаты за понесенный материальный ущерб, плюс моральную компенсацию в виде пяти бутылок сорокаградусной.
Прежде всего освободив и отправив вглубь квартиры заложника в рваной и грязной одежде, закрыв за ним дверь, Максим резко осадил босого крикуна, доказав ему, что тот не один владеет Великим и Могучим. А чтобы отвисшая челюсть вновь не начала брызгать и отвечать, он, оттянув майку и бросив туда сотенную купюру, развернул мужика и словесно задал ему широко известное направление движения, объяснив так же возможные последствия обнаружения его в зоне видимости в будущем. Босоногий внял и, бормоча невнятной бранью, засеменил вниз по лестнице.
- Папа, это не я! - малиновое ухо Гошки вызвало у Максима желание догнать "индейца" и накостылять ему. Но времени на это не оставалось, как и не было его и на педагогику.
- Зря босиком по улице ходить никто б не стал: его вон чуть удар не хватил, так орал. Окно разбито?
- Разбито, - вихрастая макушка опущенной головы подтвердила обвинения лучше всяких слов, - но, пап, это... Мы в футбол играли, а мяч... А он... А я... Козлевич как выскочит и за ухо...
- Сейчас некогда, а утром свое получишь сполна. Ты знаешь, что я свои обещания выполняю. Так что: будь готов!..
*
Игорь закрыл за отцом дверь и шмыгнул носом. Перед глазами как живой извивался отцов ремень, представленный с потрясающей достоверностью. То, что завтрашнее утро начнется со встречи с ним, мальчик не сомневался. И от этого хотелось плакать. Плакать от предстоящей боли, от обиды за незаслуженное наказание, оттого, что его не поняли и даже не выслушали...
Конечно обидно.
Отец у Гошки хороший. Но суровый. Зазря наказывать не станет, но уж коли пообещал - от своего слова не отступится. Даже мама не поможет. Ма-а-ама...
Слезы все-таки просочились сквозь мальчишескую волю. Подталкиваемые безудержной жалостью, они размыли последнюю преграду мужского самоопределения и хлынули соленым потоком. От этого стало неимоверно стыдно. Но предательское: никто не видит, лишь усилило это девчачье занятие.
Успокоиться не получалось. Прорыдав минут десять, Игорь понял, что сам не справится, и решил воспользоваться маминым успокаивающим. Выпив пару таблеток, он взял в руки начатый накануне детектив и, продолжая хныкать, попытался отвлечься. Прочитав за четверть часа пол-абзаца и, не сумев унять слезы, он отправился на кухню и поставил на огонь чайник. Включил радио. Вернулся к дивану и книге.
Постепенно всхлипы становились реже, но жаление себя не ослабевало. Музыка из приемника лилась тоскливой волной:
"Опустела без тебя Земля..."
"А вот умру - что они тогда делать станут? Вот тогда наплачутся! Они будут плакать, а я буду лежать и улыбаться!.. Буду серьезный... такой лежать и улыба..."
Откуда-то из-за окна раздавались жалобные звуки. Гошка вышел на балкон и... На карнизе в полуметре от перил на передних лапках повис котенок. Пушистый, полосатенький, с коротеньким толстым хвостиком. Мяуканье разрывало истерзанное плачем сердце, серые глаза котеныша молили о помощи...
- Сейчас, котик, сейчас - я тебя спасу! - Игорь притащил табуретку, приставил к решетке балкона и влез на нее. Дотянуться до лохматого малыша почти удалось. Еще немного, еще... Вот. - Ну иди же сюда, мявка, не цепляйся...
Левая рука соскользнула с перил, и асфальтовая дорожка устремилась навстречу...
*
Гроб был небольшой. Красный. Гошка лежал в своем новом ни разу не надеванном, купленном к новому учебному году костюме. Темно-сером, в мелкую клетку. Костюма почти не было видно: все засыпано цветами: розами, гвоздиками, сиренью и хризантемами. И любимыми Гошкиными - флоксами. Гошка сам не знал, почему ему больше всех нравятся именно флоксы: такие мелкие, гроздью, но пахучие.
Мама в черном платье безутешно рыдала, уткнувшись в сложенные на груди сына руки. К гробу подходили друзья: Вовка Иртеньев с фингалом, набитым ему Гошкой три дня назад; Сережка Рыжий в оранжевой куртке на натуральном меху; Васька Петренко в одной кроссовке... И Вика Кудинова - самая красивая девочка в классе. Она тоже плакала и обещала уйти теперь в монастырь. И все хором они клялись не забыть его никогда.
И отец плакал. Пусть этого никто не видел, но он украдкой смахивал что-то бесцветное из-под глаз и ругал себя за то, что, торопясь на "эту долбанную работу", не поговорил с сыном в тот злополучный день.
Тут раздался звонок в дверь и во двор, где на двух табуретках (одна именно та, с которой Гошка сорвался с балкона) стоял гроб, два милиционера-близнеца строевым шагом ввели закованного в наручники Козлевича. Он не плакал. Он - рыдал. Он буквально убивался от горя и крестился, что больше никогда и никого не тронет за ухо.
Похоронный марш оркестра, едва вместившегося во двор, громыхал тарелками и завывал трубами. А соло-гитарист в белом смокинге не мог играть: он тоже плакал.
А Гошка лежал в гробу. Серьезный такой, как диктор из программы "Время". Лежал и улыба...
*
"До чего же противный свист у нашего чайника!.."
"Чайника?"
Игорь открыл глаза: дверь на балкон закрыта, в комнате никого не было. И никто не плакал... Но щеки отчетливо влажнели.
Чайник на кухне заходился в истерическом свисте. Игорь встал, недоуменно встряхнул головой и пошел на кухню. Поворот ручки и свист медленно истаял. Гошка немного подумал и выключил приемник, продолжавший нудить какую-то классическую тоску. В наступившей тишине печальная мелодия нежно погладила мысли.
Одноклассница Вика, девочка, в которую Игорь был тайно влюблен вот уже два года, этажом выше разучивала на пианино новый урок. Что-то ужасно знакомое, попадающее прямо в глубину сознания, аккуратно и легко перебирающее струны промокшей слезами души. Мутило. В голове было вязко и сонливо.
Та-ам, та-да-дам дам, там та-да-дам...
Композиция заканчивалась и начинала скорбеть вновь. Забыв попить чаю, опять всхлипывая, Гошка залег с детективом. Сквозь вновь нахлынувшую обиду, созвучную музыкальной тоске, и участие к своей судьбе он водил тусклым взглядом по строчкам. Там как раз три преступника совершали налет на квартиру, связав женщину и требуя выдать деньги. Они угрожали, пугали утюгом и размахивали ножом, периодически отрезая им куски "московской" колбасы Ногинского мясокомбината, извлеченной из хозяйского холодильника.
"Ногинского... Ногинского... Огинского!" - Гошка наконец вспомнил, как называется мелодия, разучиваемая сейчас Викой - "Полонез" Огинского! А девочка усердно, уже раз в двадцатый повторяла урок. Настойчиво и заунывно. Стены панельного дома были не в силах защитить мальчика от печали музыки, жалости к себе и страха перед обещанной поркой.
"Нет. Это невыносимо! Это нужно прекратить, иначе я сойду с ума!" - Игорь отправился на верхний этаж.
Протянув руку к звонку, он заметил, что дверь приоткрыта... Скользнув в нее ужом ловко, как Том Беренжер в "Снайпере", Гошка увидел в зале кошмарную картину: Викина бабушка сидела в пол-оборота, привязанная к стулу шнуром от электрического утюга. Нет - с электрическим утюгом, свешивающимся почти до пола. Перед ней, поигрывая длинным старинным кинжалом, стоял коренастый детина в кожаной безрукавке на голом торсе. Чуть выше локтя на его руке скалилась клыками вытатуированная морда крупной кошки. Позади бандита за пианино как заведенная стучала по клавишам напуганная девочка. Из соседней комнаты раздавался шум: там искали деньги.
Нужно было вернуться домой и вызвать ментов... Но тут коренастый оглянулся, и возможности отступить незаметно не осталось. Медлить некогда! И Гошка, высоко выпрыгнув, с разворота, как Ван-Дамм, врезал каблуком тяжелого зимнего ботинка по наглой щетинистой харе. Зубы дробью брызнули по паркету, едва опередив грохот грузного тела, рухнувшего вслед. Подхватив кинжал, Игорь рассек путы бабушки и тут же оказался в объятиях возлюбленной. Она нагнулась, ее губы вот-вот и коснулись бы его щеки, когда в комнату ворвался второй налетчик в розовых джинсах и лыжной шапочке с прорезями для глаз. "Для маскировки! - догадался юный защитник, - чтоб на улице никто ничего не заподозрил!" В левой ладони парня матово блеснул огромный, как у Рэмбо во второй серии, тесак. С минуту фехтовали. Гошка применил технику Сигала из "Захвата", быстро мельтеша перед негодяем руками, а тот пытался достать неожиданного освободителя женщин размашистыми выпадами. Наконец, присев под проносящееся лезвие, Игорь крутанулся на пятке, подсек опорную ногу вора, как Дакаскас в каком-то фильме, и, наступив упавшему на кисть, приставил к его горлу кинжал.
- Какие ваши доказательство? - с интонацией наркоторговца из "Красной жары" произнес поверженный.
- Вы имеете право на один звонок! - Гошка постарался подражать низкому голосу Клинта Иствуда. Он не заметил третьего врага - девушку, подошедшую сзади на цыпочках. Поэтому удар утюгом по затылку нелепо прозевал.
Беззащитные теперь Вика и бабушка с ужасом смотрели геройски погибшего мальчика, на алую кровь у его головы...
- Ну вот, ковер запачкали, - неожиданно спокойно произнесла бабуля, - а ведь новый ковер-то, персидский!..
*
На стене в школьном вестибюле в окружении венков висел портрет Игоря Барандина в черной рамке: метр на полтора. Фотография была взята из альбома за пятый, а не шестой класс, поскольку Гошка на ней вышел гораздо лучше. По обе стороны стояли в почетном карауле одноклассники безвременно ушедшего, гордо сжимая в руках автоматы. Они плакали.
Директор школы Савелий Игнатьевич Трахтенброид открыл траурный митинг. Он долго говорил о том, каким хорошим учеником и человеком был Игорь, о том, как он помогал учителям, младшим школьникам и переводил старушек через дорогу. О том, что в школе еще не было такого отличника, что пять четверок и одна тройка (по русскому языку) в его годовой табель попали по недоразумению. О том, что более честного и правдивого мальчика он в своей жизни не встречал. Что его трагическая смерть при спасении беспомощных женщин от грязных лап мерзавцев, расстрелянных неделю назад по приговору суда, является высшим проявлением гуманизма.
Под конец речи он предложил назвать школу именем Игоря Максимовича Барандина. Предложение было встречено бурными аплодисментами, переходящими в овации.
Из колонок разлился реквием Моцарта, а перед портретом рухнула на колени Вика Кудинова - самая красивая девочка школы. Захлебываясь слезами, она просила у Гошки прощение за то, что не дала ему списать последнюю контрольную, и обещала больше никогда не целоваться с Валеркой из восьмого "В".
Грянул автоматный залп почетного караула, и бездонное жаркое небо над городом взорвалось прощальным салютом и противным дребезгом...
*
Дребезжал телефон в изголовье дивана. Книжка хлопнулась на пол, а Игорь схватил зеленую трубку. Звонила мама:
- Привет, Гошенька! У тебя все нормально? - и, не слушая сына, попытавшегося рассказать о случившемся, продолжила: - я сегодня задержусь: у нас ревизия. Поэтому, разогрей котлеты и гречку в желтой кастрюльке и обязательно поешь! Целую, родной!
- Мам! Мам, подожди! У меня... - короткие гудки иголкой вонзились в затуманенный мозг.
"Перезвонить? Но у мамы очень вредная начальница, которая ругается, когда я звоню просто так... Не стоит. А то и у мамы будут неприятности..." - Гошка был осторожен и не хотел доставлять неудобств никому.
Котлеты - это хорошо. А вот гречка - ни к чему. А если она не нужна - то зачем греть котлеты? Они и холодными вкусны!
Наболтав в чашке теплого еще чая, Игорь пододвинул поближе журнальный столик и, уплетая еду, включил телевизор. Шел фильм про войну: немцы наступали - наши отражали атаки... А в голове бурлила каша из последних снов, поверх которой толстым слоем булькала вспененная обида, обильно приправленная вновь нахлынувшей щемящей жалостью к себе.
Чай был выпит, котлеты съедены, один из второстепенных героев картины убит, а под тревожную, даже трагическую музыку - так сладко грустить!
Сквозь печаль и мглу самокопания Гошка видел, как к советскому штабу подбирается фашистский танк, а полк в это время хоронит погибшего командира. Еще минута - и железное чудовище ворвется в гущу не готовых к отпору, ничего не подозревающих наших! Гошка крикнул, чтобы предупредить их... Но никто не услышал. Тогда он подбежал к телеку - ударить сверху кулаком: вдруг поможет - и неожиданно провалился прямо в экран, прямо в горячую пыль военного лета...
Окоп оказался рядом. Спрятавшись в нем, Игорь выглянул: до гигантской серо-зеленой, угловатой машины оставалось каких-нибудь пятьдесят метров. В коленку уперлось что-то твердое - граната! Большая, тяжелая как двухлитровая бутылка вишневой Пепси-Колы... Неподалеку лежал скатившийся по брустверу вниз мертвый боец. Гошка надел поднятую каску и пополз с гранатой наперерез вражескому танку...
Когда до него оставалось немного, мальчик выдернул золотое, похожее на мамино, кольцо с красным камешком и, широко размахнувшись, бросил смертельный заряд точно в громадный черный крест. Взрывом танку сорвало башню, и она, дважды перевернувшись, скрылась за пределами экрана...
Но Гошка этого уже не видел, поскольку пронзенный осколком лежал на краю воронки, и сухой степной ветер трепал его светлый чуб. В мертвых глазах отражалось высокое небо с желтоватыми, как сахарная вата в парке аттракционов, облаками...
*
...Президент России медленно и скорбно поднялся на трибуну мавзолея, подошел к микрофону, кашлянул и произнес:
- Россияне!..
Построенные прямоугольниками войска занимали всю Красную площадь. Офицеры и солдаты вытянулись по стойке смирно. Они плакали.
- В этот трагический для всех нас день мы отдаем последние почести великому сыну нашей Родины, храбрейшему человеку и скромному мальчику. Он не пожалел своей юной жизни, отдав ее за светлое будущее страны. Своим беспримерным подвигом он стал в один ряд с прославленными героями Отчизны, такими как Леня Голиков, Александр Невский, Павка Корчагин и Штирлиц, в исполнении Вячеслава Тихонова!
Рядом с президентом стояли родители Игоря и Вика Кудинова, срочно признанная чемпионкой России этого года по девушкам среди юниорок. Они тоже плакали.
- Постановлением совета министров СССР и моим личным приказом Игорю Барандину за мужество и героизм, проявленные в борьбе с ненавистным врагом, присваивается высокое звание - Герой России, с вручением денежной премиии в один миллиард долларов и медали "Золотая Звезда", посмертно! Клянемся хранить память о нем в своих сердцах вечно!
Двадцать три оркестра грянули "Вы жертвою пали в борьбе роковой...". По брусчатке в медленном марше пошли десантники, моряки, танкисты. Перед каждой дивизией несли приспущенные флаги.
Мама рыдала на плече президента. Он неумело утешал ее, поглаживая по траурному платку. Вика теребила маму за рукав, говоря ей, что всех своих сыновей она обязательно назовет Игорями.
Тело самого Гошки лежало на орудийном лафете перед мавзолеем в бордовом бархатном гробу. Маршальские звезды на погонах его мундира брызгали солнечными зайчиками по рядам проходящих строем солдат. Лицо героя было обычным: не серьезным, не улыбчивым. Легкий румянец щекотал его щеки, и всем казалось, что он сейчас откроет глаза, встанет и скажет, что пошутил. Но Гошка не шутил.
Ласковый, внимательный ветерок обдувал его профиль, поправил подушку под головой и нежной теплой ладошкой провел по чистому лбу...
- Мама! Значит я опять жив? - за окном стемнело: часов десять уже. Мама сидела на краю дивана, гладила Гошку по голове и улыбалась.
- Что значит "жив"? Тебе что-то нехорошее приснилось? - озабоченность дрогнула в усталом голосе женщины.
- Ой, мам, мне сейчас такой сон... Нет, весь день такие сны: как будто я... - Игорь смолк, внезапно догадавшись, что рассказывать об увиденном, пожалуй, не стоит.
- Я тебе потом расскажу!
- Обязательно расскажешь! Ты кушать хочешь? Я колбаски свежей принесла. И огурчиков-помидорчиков. Салат будешь? Со сметанкой!
За ужином Игорь все рассказал матери. Ну, не то, чтобы все, но о разбитом стекле и обещании отца - полностью, почти не отходя от истины. Мама поохала, осмотрела раненное ухо, пожурила за таблетки, взяв с сына обещание больше никогда их не трогать. Для пущего эффекта воспроизвела рассказ сотрудницы о девочке из ее дома. Эта девочка наглоталась бабушкиных лекарств. И врачи спасти не сумели. Круглые испуганные глаза сына молча выдавали его жадное желание: не умирать.
Укладываясь, ерзая в кровати, Гошка снова мучился сомнениями и думал об отце и о том, что может произойти утром.
Татьяна, услышав, что сын долго возится и не спит, пришла пожелать ему спокойной ночи.
- Спи, родной мой! Не бойся, не тронет тебя папа!
- Но он сказал, что...
- Ну, мало ли чего он сказал! Ты думаешь, что папа в детстве в футбол не играл? Думаешь, ни одного окна не разбил? Да сколько угодно, небось! К тому же это-то разбил не ты!
- Но почему же тогда он так сказал, наказать непременно обещал?
- Наказать... Может быть, не за то, что разбил, а за то, что тебя поймали? Другие-то - убежали!
- Но не мог же я мяч бросить!
- Не мог, конечно, не мог! А наказание свое ты уже получил: говорят, что ожидание казни порой страшнее, чем сама казнь. Спи, давай. Завтра первое июня - день защиты детей!
- Значит, день защиты меня? Ну тогда точно папка не станет меня...
- Безусловно! А сейчас, хочешь - я тебе песенку спою, как маленькому пела?
- Хочу! Про корову!
- Хорошо, про корову, так про корову! Закрывай глаза и слушай!
"Рассказал бы кто мне в письме или словом:
Отчего печаль присуща коровам..."
Гошка, лежал, слушал песню о несчастной буренке, которую "если что не так - по спине поленом", и думал о том, какая у него красивая и добрая мама, какой у него строгий, но справедливый отец. О том, что впереди целых три месяца каникул и что... хорошо бы... только немно-о-ого стыдно... пригласить Вику... морож...
"...Я ее ласкал и кормил шоколадкой,
А себя терзал..."
Татьяна заметила, что Гошка уже уснул. Она еще раз легонько чмокнула сына в щечку, поправила укрывающую его простыню и ушла досматривать очередную серию аргентинской мелодрамы.