Сорокин Дмитрий Игоревич : другие произведения.

Мы из блюза

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда населению огромной страны плохо, и каждый первый из них считает себя хорошим человеком, что получится - революция? Возможно. Но прежде всего будет блюз, ведь солирует настоящий мастер этого дела... Стёбное попаданчество без дум о высоком, промежуточных патронов и заклёпкометрии.
  Что-то типа пролога
  Вы станете смеяться, но мне на голову упал кирпич! Вы возразите, ссылаясь на незабвенного классика, что кирпич ни в коем случае ни с того, ни с сего на голову упасть не может. И я соглашусь с вами, хотя, убейте - не пойму, кому понадобилось меня поприветствовать снайперским броском кирпичом. Впрочем, убивать меня поздно - я ведь уже... Пятнадцать секунд назад шёл по Малой Ордынке под проливным дождём, возвращаясь с репетиции: за спиной - гитара в чехле, в левой руке - полупустая уже бутылка "Жигулей", в правой - едва прикуренная сигарета. И вот уже труп с проломленной башкой валяется в луже, а сам я, глянув на него напоследок ещё разок, улетаю куда-то нафиг, где, похоже, не будет уже ни гитар, ни пива, ни сигарет. Нормально, да? И я лечу сквозь пресловутый тоннель, и лечу долго. Но виден свет, и вот уже нет тоннеля, и ничего вообще нет, кроме белого света и двух чёрных полукресел. В одном из них сидит Джимми Хендрикс, во второе, после его приглашающего жеста, сажусь я.
  - Здорово, чувак! - говорит он.
  - И тебе не хворать, - отвечаю. - Я рехнулся или гикнулся?
  - Гикнулся, - кивает Хендрикс. - Не совсем сам, но какая теперь разница, а?
  - Круто. - Не знаю, что ещё сказать. Прошло пятнадцать секунд, и я не успел осознать, что уже умер, погиб, так сказать, во цвете лет, на сорок восьмом году жизни...
  - Ещё б не круто! И что теперь?
  - Это я тебя должен спросить: что теперь? - вяло огрызаюсь. - И, если уж на то пошло, ты кто такой? Апостол Пётр?
  - Ну, в данный момент, как ты можешь видеть, я - Джимми Хендрикс. - Он извлекает из воздуха свой перевернутый "Стратокастер" (шнур подключен, но теряется в свете), играет первые такты Foxy Lady. - Убедительно?
  - Вполне, но всё равно это как-то не похоже на правду.
  - Чувак, расслабься: на правду не похоже вообще ничто. Я могу выглядеть как кто угодно - как совершенно незнакомый тебе седой старпёр с длинной бородищей, как ботан из седьмого класса, да как Мерилин Монро, наконец, хотя в последнем случае ты первым делом вознамерился бы меня трахнуть. Напрочь забыв при этом, что осуществить намерение толком нечем: тела-то у тебя нет... Короче, не заморачивайся, мой тебе совет, чувак.
  - И когда мне в ад? - спрашиваю.
  - Как вы все меня задолбали, долбанные кретины! - закатывает глаза Джимми. - Идиотская древняя страшилка в устах отмороженного блюзмена из XXI века - это, конечно, очень стильно, понимаю. Нет ни геенны огненной, ни вялого треньканья на арфе в облаках. Вы что, Создателя держите за олигофрена, начисто лишённого фантазии?!
  - Ладно, ничего этого нет, - примирительно говорю я. - Но что тогда есть?
  - Всё остальное, - совершенно серьёзно отвечает он, - так что я повторю вопрос: И что теперь?
  - Не знаю...
  - Не знает он... Ладно, подсказка: твоя бывшая тушка лежит в луже с проломленным черепунделем, и противный ноябрьский дождик смывает остатки твоего последнего пива в канализацию - вместе с кровушкой. Сам ты тупо хлопаешь глазами здесь - нигде и никогда, и осталось выяснить, чего ты, чувак, хочешь?
  Я совершенно не понимал ни что происходит, ни с кем я говорю, ни как ответиить на его дурацкий вопрос. Чего я хочу? А чего? Я, который только что умер? Чья тушка... - и так далее по тексту? Вот чего я могу хотеть? И вот свет сереет, и дождь появляется и здесь. Я вижу, но не чувствую его - дождь вокруг меня. И в этом дожде тают легендарные черты моего собеседника. Вместо него из струй серого ливня проявляется старый негр в чёрном костюме и шляпе. Отбивает ногой в лакированном ботинке ритм и насвистывает... И я думаю, что улыбаюсь.
  - Я хочу блюза, - говорю.
  - Блюза? - хриплым голосом удивлённо говорит Джон Ли Хукер и каркающе хохочет. - Блюза?! Это можно! Будет тебе блюз! - И щёлкает пальцами.
  
  Часть первая
   Мой блюз начался совершенно классически: я проснулся утром. И, едва понял, что таки проснулся, и именно что утром, и, вроде как, живой, принялся за инвентаризацию окружающей действительности. И моментально осознал: да, это, вне всяких сомнений, блюз. И ещё какой! Вот такой, приблизительно:
  Я проснулся рано утром - опять, похоже, с бодуна.
  О, я таки проснулся утром - но, мать, с такого бодуна!
  А в койке у меня подруга -
  И, похоже, не одна...
  Откинув одеяло, убедился, что с последним утверждением несколько погорячился: подруга была одна. Но большая. По счастью, одетая в непрозрачную ночнушку, а то, боюсь, мой похмельный организм не вынес бы созерцания столь монументальных телес в естественном виде. Так... Сам я, впрочем, тоже одет в какую-то пижаму, чего не терпел категорически примерно с пятилетнего возраста. Мать моя женщина, это что - кальсоны?! На пуговках и с завязками?! Как это меня угораздило?!
   Я вскочил (о, моя голова!) и сел на кровати. Интерьер оказался насквозь незнаком и напрочь архаичен. Так, и где это я? Как я умудрился нарезаться с одной бутылки пива до состояния полной амнезии и потери инстинкта самосохранения?
   И вспомнил - и дождь, и свет, и Хендрикса с Джоном Ли Хукером. Значит?..
   Ооо, моя голова!
   Ладно, примем как данность: я умер, теперь воскрес и маюсь похмелюгой. С последней надо разобраться поскорее, и тогда уж понять, что делать дальше. Встал. Комната пошатнулась и закружилась, закрыл глаза. Вытянул вперёд руки и, зажмуренный, медленно пошёл вперёд. Упёрся в окно. Что у нас там?
   А там у нас город. Большой и старинный, и дома старинные, и люди старинные, извозчик вон проехал, и даже целый автомобиль - что-то вроде незабвенной "Антилопы-Гну" Остапа Бендера. Мда-с. Однако. Сдаётся мне, господа, что я в Питере. В самом что ни на есть его центре. И давненько, как бы не при царе ещё.
   Уже взрячую пошёл исследовать место пробуждения. В комнате, кроме кровати с неизвестной крупной подругой (под кроватью - ночной горшок), ничего интересного. Дверь. Что за ней? Какой-то плюгавый хрен...
  - Добрейшего утречка, Григорий свет Ефимыч! Чего желаете-с? Мадерцы-с?
   При мысли об опохмелке мадерой я едва не умер ещё раз.
  - Пива. Много. - Это мой голос, да? Ни фига себе... Плюгавый изобразил крайнюю степень удивления.
  - Пива-с? Так это... Не держим-с... Вы ж всё мадерцу-с кушать изволите...
  - Водка в доме есть?
  - Есть, как не быть, грешен-с, батюшка Григорий...
  - Давай. - Пропотевшего, с глазами на полвосьмого, плюгавого сдуло куда-то вправо, затопотали заполошные шаги по лестнице. А я продолжил осмотр. Кухню нашёл с третьей попытки. Там наличествовала жуткого вида мымра, которая ни с того ни с сего принялась строить мне глазки.
  - Воды. Стакан, - прохрипел я.
  - Кипяточку-с? - участливо спросила мымра.
  - Холодной.
  - Сей секунд.
  Сзади уже знакомые торопливые шажки.
  - Вот-с, водочка-с, Григорий свет Ефимыч! Откушайте, не побрезгуйте!
  Оборачиваюсь. На серебряном подносе стоит граненый стакан, полный почти до краёв. Рядом на тарелочке - здоровенный солёный огурец и порезанный дольками апельсин. Н-да. Ничего так у меня здесь репутация... Но - немедленно выпил, в полном соответствии с очередным классиком. Слегка получшело. Пора, пожалуй, определиться во времени и пространстве. И с семейным статусом разобраться, и со всем остальным.
  - Друг мой, - спрашиваю как могу проникновенно своего плюгавого спасителя, - штой-то мне с перепою память отшибло малость. Та фемина, что украшает своей небесной статью моё скромное ложе, - она кто?
  Слуга уставился на меня оторопело.
  - Н-н-е понял...
  - Твою мать! Бабища в моей постели - кто такова?!
  - Ах, это... - на губах слуги заиграла сальная улыбочка. - Так это графиня Клейнмихель, батюшка. Как вечор приехала приобщиться вашей благодати-с, почтенный наш старец, так и...
  - Благодати, значит. Вот что, друг мой. Как проснётся - в шею гони.
  - Всенепременнейше-с! Чего ж теперь изволите? Может, дохтура кликнуть?
  - Нафи... Ээээ... Зачем доктора?
  - Вы сам не свой сегодня, батюшка, - доверительно шепнул плюгавый, - и говорите совершенно по-господски-с!
  - Благодать снизошла, - бухнул я, не подумав. Но, вроде, проканало.
  - Тогда конечно...
  - Отведи-ка меня к зеркалу, голубчик. Благодать благодатью, а водочка ещё не дошла по назначению, и худо мне. - Сочетание имени-отчества, упоминание благодати, старца, мадеры и великосветская шлюха в постели навели меня на очень печальные мысли. Очень.
   Да. Уж попал, так попал. Вот это то, что я называю, мать твою, настоящим блюзом! Из зеркала на меня смотрел крайне мрачный мужик с длинными руками, обладатель косматой шевелюры и не менее косматой бороды. Но это всё семечки. Между шевелюрой и бородою помещалась премерзкая харя - по другому не назовёшь, - и, что всего хуже, я прекрасно знал, как зовут носителя всего вышеперечисленного. То есть теперь меня. Григорий. Ефимович. Распутин. Прониклись? Вот и я тоже.
  Постояв немного с закрытыми глазами, я попытался вспомнить всё, что знаю о Распутине. Немного. Затворял кровь гемофиличному цесаревичу (как?), ежедневно надирался мадерой (бррр!), трахал всё, что шевелится (и царицу?), был убит в декабре 1916 года князем Юсуповым, Пуришкевичем и ещё кем-то из Романовых. Добротно же учили в советской школе! Тридцать лет прошло - а вон, сколько всего помню, хоть провёл эти тридцать лет тоже не в посте и молитве, а как бы не покруче, чем тот же Гришка Распутин... Стоп. Меня чего, убьют скоро? Хорошенькие же новости...
  - Вот что, друг мой, - начал я, открыв глаза.
  - Ещё водочки-с? - понятливо кивнул слуга.
  - Нет, это позже. Сильно позже. Принеси-ка ты мне кувшин рассолу огуречного, да газету нынешнюю.
  - Газету?! - Похоже, плюгавенький мой домовой, явно поклявшийся себе ничему более не удивляться, только что стал клятвопреступником. - Но какую?
  - Любую. Но чтоб за сегодня! - отрезал я. - И рассолу мне!
   Через пару минут кухонная мымра притащила кувшин рассолу и тарелку с солениями. Не успел я перейти к насыщению подкошенного пьянством организма солями, как вернулся мой дворецкий, победно размахивающей газетой.
  - Вот-с, Григорий Ефимыч, нашёл-с! Как есть, сегодняшняя! Эвон, написано: Пятое септембера. Правда, аглицкая она, но вам же, поди, и так сойдёт?
  Слегка офигев, я взял номер "Нью-Йорк таймс" от 5 сентября 1916 года, и буркнув "хрен с ним, сойдёт, отдыхай", погрузился в чтение. Минут через пять спохватился, что в комнате стоит мёртвая тишина. Дворецкий, кухарка, ещё пара не встреченных мной прежде слуг и даже пробудившаяся ото сна графиня Клейнмихель - как была, в одной ночнушке, - распахнув рты, в полном обалдении наблюдали, как Гришка Распутин, похмеляясь рассолом и солёными огурцами, вдумчиво изучает "Нью-Йорк таймс". Я могу их понять: зрелище, наверное, эпическое. Откуда им знать, что я, в отличие от Гришки, десять лет отучился в английской спецшколе, да и потом язык не запускал особенно... Наконец, плюгавый дворецкий не выдержал:
  - Григорий Ефимыч, чего пишут-то?
  - Да про войну всё пишут, - вздохнул я. - Про Грецию, в основном: и немцев оттуда гонят, кого не похватали ещё, и вообще, вступает она в войну на стороне Антанты...
  - Свят-свят-свят! - закрестились присутствующие. Причём, скорее всего, не от содержания новостей, а от самого факта, что "старец Григорий" вдруг стал разуметь английский язык.
  - Ещё про кайзера германского всякие гадости пишут, - сообщил я, - и про нашего царя-батюшку тоже, но я вам говорить не стану, дабы умы ваши не смущать... - тут я вперил распутинский тяжёлый взгляд в недавнюю соседку по кровати, и, решив схулиганить, произнёс нараспев, отбивая ритм босой ногой:
  - А ты, распутная красотка, учись гимнастике скорей.
  Как быть желаешь вечно юной, учись гимнастике скорей.
  И, упаси Господь, не щляйся
  Ты по постелям кобелей....
  Короче, иди и не греши более, - строго добавил уже прозой, не снижая тяжести взгляда. Бабища мелко закивала, и, всхлипнув, кинулась одеваться. Я продолжал читать газету двухнедельной давности (вспомнил про зазор календарей!), когда она покинула моё жилище. Я прикончил рассол и проверил организм: ничего, жить, кажется, можно. Осталось понять, как именно и что вообще дальше делать. Подумать, короче, надо. А лучше всего я соображаю, перебирая струны, как ни странно.
   Прислуга всё ещё молча таращилась на меня.
  - Значит, так, друзья мои, - я окончательно плюнул на поддержание образа "старца Григория", всё равно не моё оно, проколов уже наделал, и сколько ещё наделаю. Гори оно огнём и далее по тексту! Просто буду самим собой! - Значит, так. Мне нужна гитара, скамейка и пустой деревянный ящик.
  - Григорий Ефимыч, так где ж яё взять-то, гитару-с? Разве, у дворника балалайка была... - похоже, дворецкий, во избежание нервного срыва, такими вопросами как "зачем" и "почему" решил более принципиально не задаваться. Похвально-с!
  - Хрен с ней, тащи балалайку. Но гитару добыть, и чем скорее, тем лучше. И не на поиграть, а насовсем.
  - Батюшка, да зачем она тебе нужна-то, гитара эта? - не выдержала кухарка. Я вперил в неё фирменный взгляд:
  - Чтобы играть. Ещё вопросы?
   Вопросов более не последовало. Зато в скором времени принесли скамейку, ящик и балалайку. Взяв это всё, я вышел на лестницу и начал спускаться.
  - Григорий Ефимыч! Отец родной! Куда?! - заголосили слуги.
  - На улицу, - пожал плечами.
  - В исподнем?! - ахнули слуги хором, и пришлось согласиться, что вид не самый подходящий для блюзмена. Впрочем, весь вид Распутина слабо сочетался с моими представлениями о хорошем стиле, но над этим мы ещё поработаем.
   Оделся, возобновил выход в люди. На пороге остановился, обернулся.
  - Улица наша как называется, напомни-ка? - дворецкому.
  - Так Гороховая же! - прошептал он, глядя на меня круглыми от ужаса глазами.
  - Иди водку пей. И кухарке налей. - И вышел, придержав дверь.
   Кажется, весь мир, включая Гороховую, замер, когда я вышел на улицу.
  - Святый старче Григорий! - возопил сидящий у моих дверей нищий. - Благослови мя, многогрешнаго, и подай копеечку убогому!
  Ухмыльнувшись, запустил руку в карман штанов: там, помнится, что-то брякало, а одна монета звука не даст. Точно, три: копейка, пятак и золотой червонец. От червонца у него репа нафиг треснет, копейка самому нужна, как медиатор, - так что держи-ка ты, бомжара, пятачок, и отойди подальше, а то пахнешь больно стрёмно. А благословения у попов проси, я-то тут с какого боку? Так-то вот. Поставил скамеечку, ящик - под правую ногу. Эх, давно не брал я в руки балалайку! Настроим родимую: первая струна - ля, все остальные будут ми. Готово дело. Ну, вот что они столпились? Идите, люди! У вас свои дела ведь есть, у меня свои...
   Я слышал мнение, что играть двенадцатитактовую "дельту" на чём-либо, кроме "Нэшнла" - лютое кощунство. Да простят меня чернокожие ортодоксы, я заиграл ее на балалайке, отстукивая подкованным каблуком по ящику - хоть здесь всё по канону. Оторопелый народ толпился вокруг. Вот распахнула рот простая баба в платке - не то торговка, не то прислуга; замер заинтересованно расхристанный гимназист, смывшийся с уроков, судя по времени; презрительно глядит на меня юная барышня из притормозившего авто... Похоже, на Гороховой сейчас будет некислая пробка, но это пока не мои проблемы. Когда ещё Гришка Распутин им настоящий блюз сыграет!
  
  Я проснулся рано утром - опять, похоже, с бодуна.
  О, я таки проснулся утром - но, мать, с такого бодуна!
  А в койке у меня подруга -
  И счастье, что всего одна...
  
  Народ возмущённо заохал - экое непотребство! Пренебречь, вальсируем.
  
  Я выпил полстакана водки, но мир не сделался светлей.
  И я добил бутылку водки, но мир не сделался светлей.
  Быть может, дело не в похмелье,
  Но ты давай, ещё налей...
  
  - Сударь, извольте прекратить это пошлейшее действо! - забрызгал меня слюной какой-то перезрелый ботан в штатском. - Здесь дамы и дети!
  
  Но у меня как раз настало время третьего куплета:
  
  Один потрепанный красавчик мне говорил, что я не прав.
  Да, тот потасканный красавчик мне говорил, что я не прав.
  Смотри, дружок: вот средний палец,
  И мне плевать, хоть будь ты граф.
  
  "Потрёпанный красавчик" задохнулся от возмущения:
  - Да как смеешь ты, мужик, орясина, меня, столбового дворянина... Городовой! Городово-о-ой!
  
   - Тише, сударь, тише! Это же сам Распутин!
  - Я никому не позволю!..
  - Ахти мне! Святого старца Григория сподобилась увидеть!
  - Распутин!
  
  Я вытеснил из головы весь этот гам, и просто продолжил играть, досадуя на собственные позёрские привычки: ну, вот кто мешал мне поблюзить дома? Нет, подать мне сюда свежий воздух и почтеннейшую публику, ага. Но ладно, это всё лирика, а вот делать-то мне что? Дано: через три месяца меня грохнут. Убивать, насколько помню, будут долго и тщательно, потому что я живучий, Но убьют. Князь Юсупов, некто Пуришкевич... Кстати, а кто это? Вот фамилию помню, и всё. Ни имени, ни кто он такой вообще... Ладно, надо будет - узнаю. Кстати, если правильно помню школьный курс истории, книгу Пикуля 'Нечистая Сила' и фильм 'Агония', мне всё равно деревянный сьют выпишут - не эти, так другие, желающих много. До поры спасали только отношения с царской семейкой, склонной ко всякой мистике. Кстати, а где у нас ныне царь-батюшка пребывает? Кажется, в ставке, где-то в Белоруссии - гуляет с сыном, что-то роет, питается исключительно картошкой с шашлыком и смотрит кино. Хорошо устроился, отец родной. Но далеко, не спасёт... Но царица и вся остальная светская шушера - здесь, в Питере. И что это значит? Только то, что донимать меня начнут уже сегодня. И что мне с ними делать, о чем говорить, да чтоб не убили? Распутина-то во мне, хвала Би Би Кингу, нет, одна рожа и осталась...
  
  Слышь, ты, блюзмен, слайдом деланый! Чего разнылся-то? Ну, убьют - велико горе... Будешь джемовать на небесах с Хукером, Хендриксом и Стивом Рэй Воном, всего и делов. Всё равно через ещё три месяца Империи кирдык. Который, кстати, я предотвратить уже при всём желании не смогу - ни ноутбука с чертежом автомата Калашникова, ни ещё каких рояльных ништяков у меня нет.
   Подведём итог. Как быть Распутиным - не знаю. Как выжить - ума не приложу. Как спасти Империю - вообще не в курсе. Вывод? Приводим внешний вид в соответствие с внутренним, разживаемся гитарой - и вперёд...Корявый у меня блюзец получился, но, думаю, тут всё дело в балалайке:
  
  И пусть приходит Пуришкевич - его я вовсе не боюсь,
  И князь Юсупов пусть приходит - его я тоже не боюсь.
  Они меня, понятно, грохнут -
  Но жить останется мой блюз!
  Короткая кода, кивок: всем спасибо, все свободны. Опаньки, а это ещё кто? Толпа подалась назад, а передо мной стоял лысый бородатый дядька в пенсне и мундире типа генеральского. И этот скинхед держал в руке револьвер, направив его зачем-то на меня!
  - Не боишься, значит? Думаешь, немка защитит, да? Шалишь, Гришка.
  
  Я никаким местом не герой. Просто в данный конкретный момент, когда я только что решил, что небесный джем-сейшн - не самое худшее времяпровождение, а всё остальное - да любись оно лошадью, страшно мне не было совсем.
  - Вы отменно невежливы, сударь, - процедил я, глядя в его холёное лицо. - Могли бы хоть представиться для начала. И не припомню, чтобы пил с вами брудершафт. - Дядька офигел секунд на десять, и пришлось продолжить: - Если вы имеете намерение застрелить меня - просто делайте это, хотя не поручусь, чтобы чем-нибудь обидел ваше превосходительство. Предупреждаю: я крайне живуч, поэтому имеет смысл весь барабан разрядить в голову. Если же вы достали револьвер так, попугать просто - идите своею дорогой, сударь, не в настроении я нынче - и на нормальном американском добавил затейливое ругательство, сделавшее бы честь гарлемскому ниггеру. Дядька отвис.
  - Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат Государственной Думы, к вашим услугам. И, милостивый государь Григорий Ефимович - последние четыре слова он произнёс максимально ядовито, - я действительно имею намерение застрелить вас. Поскольку то, что вы сделали с моим Отечеством, поставило его на край гибели.
  - Отлично, Владимир Митрофанович, - кивнул я, уже представляя, как беру нормальный 'лес пол' и втыкаю его в небесный комбик, - стреляйте же.
   - А ну, стоять всем! - из-за угла, на бегу запихивая в рот свисток, выскочил званый давешним красавчиком городовой. Увидев Пуришкевича и меня, поперхнулся свистом и застыл, тяжело дыша, переводя взгляд с меня на револьвер и далее на моего убийцу. Досадно крякнув, Владимир Митрофанович опустил револьвер.
  - Вам сказочно повезло, Распутин, - сказал он, одновременно протягивая городовому рубль. - Но, обещаю, мы ещё встретимся.
  - И скоро, - отвечаю в тон ему. - Приглашаю вас на обед. Нынче же.
  - Нынче?
  - Именно. А чего затягивать?
  - Резонно, Распутин, вы правы. Буду, ждите. Честь имею. - И тут Пуришкевич отмочил штуку, которую я от него совсем не ждал. Наверное, дядьке просто надо было спустить пар. Он вскинул руку с револьвером, высадил в небо весь барабан и надсадно заорал:
  - Русские люди! Как вам не стыдно?! В час, когда многострадальное Отечество ведёт тяжелейшую войну с коварным тевтоном, вы изволите прохлаждаться и отлынивать от боёв и от работы! А ну, по местам! Все по местам, суки! - И ушёл.
  - Что это на него нашло? - растерянно спросил городового.
  - А хрен его знат, - пожал плечами тот, грея в лапище свежесрубленный целковый. - Это ж Пуришкевич... Шёл бы ты домой, Григорий Ефимыч.
  - И то верно. - И я ушёл в дом. Наконец-то поверив, что шоу окончено, толпа на Гороховой медленно рассасывалась.
  
  - К обеду у нас ожидается господин Пуришкевич, - провозгласил я, поднимаясь по лестнице. - Он меня всё убить хочет, так что вы расстарайтесь уж.
  - Мышьячку-с ему подсыпать, или там цианиду? - ляпнул мой плюгавец.
  - Я-те подсыплю! Говорить с ним буду. И петь, коль гитару сыщем. А пока - позовите мне брадобрея.
  - З-зачем?
  Ответил матерно.
  
  В ожидании цирюльника потребовал горячую ванну и хорошенько вымылся, чем в очередной раз поудивлял прислугу. Вообще, чуяло моё сердце, что надо быть готовым в одно мгновение вылететь вон из этого милого уголка с трогательными холуями: если вся та великосветская шушера, что крутилась вокруг настоящего Распутина, разберется в сути снизошедшей на него 'благодати', пятки салом мазать придётся 'престо скоро'. Поэтому, едва вымывшись и одевшись в чистое, решил привести дела свои в порядок. Одежды у меня оказалось не слишком много. Денег - гора. Что-то около пяти тысяч рублей, не считая всякой мелочи. Харчи в доме есть. Пива нет, одна мадера, которую я немедля подарил слугам: сам пить эту дрянь не стану ни за что. И не потому, что не блюзово, а просто не нравится она мне. Сыскались три бутылки Шустовского. Тоже не блюз, но это хоть пить можно. Одну велел поставить на обеденный стол, две сныкал в невесть как оказавшуюся среди домашней рухляди холщовую котомку. Деньги решил держать при себе - мало ли что. Тут и пришёл брадобрей - маскирующийся под обрусевшего итальянца выходец из-за черты оседлости. В этом смысле мне очень повезло, потому как за чисто символические пятнадцать рублей удалось недурственно поправить ещё и свой гардероб. Осталось дождаться Пуришкевича с его револьвером, и вот в таком виде уже и на небеса не слишком стыдно.
  
  
  Из дневника депутата Государственной думы В.М. Пуришкевича
   5 сентября 1916 года.
  Третьего дня ненадолго вернулся в Петербург. Привезли целый поезд раненых и увечных. Сегодня хотел пойти в Таврический, и, как обычно, молчаливою тенью своей укорять суетных думских балагуров. Ибо убеждён, что в эти страшные дни, когда весь наш народ во главе с самим Государем ведёт невозможно страшную битву с безжалостным врагом, в это трудное время всякая внутриполитическая суета безусловно вредна для Империи. Мы должны сплотиться вокруг Государя, и всем миром раздавить тевтона - вовне, и Распутина - здесь, внутри. Словно мерзкий кракен, этот страшный мужик подчинил своей животной воле всех, на кого мог лишь бросить взгляд. И, прежде всего, императрицу и Двор...
  Думая эти невесёлые думы, совершал я нынче променад по Гороховой, когда внезапно увидел его. Этот чёртов спрут, проклятый Гришка, сидел на тротуаре и, подыгрывая себе на балалайке, орал что-то явно мерзкое и непотребное, как весь он сам. Буря негодования тотчас вскипел во мне, и я понял, что сам Господь послал меня на Гороховую, чтобы я наконец лишил Россию одной из самых гнусных её бед. Выхватив револьвер, встал я перед Распутиным, направив ствол прямо в его косматую голову. И с удивлением понял, что, пока в моей руке оружие, я не боюсь смотреть в его бездонные глаза! Мне не страшен его гипноз! И, что удивительно, Гришка в этот момент пропел 'Я не боюсь Пуришкевича'. Вот как! Ну-ка, посмотрим! Но дальше началось странное. Сей 'старец Григорий' вдруг заговорил со мною таким языком, какой не то что в Таврическом - в Зимнем не во всякий день услышишь! Вместо дремучего и почти безграмотного сибирского мужика со мной говорил человек с преотличным европейским образованием! Правильное построение фраз, безупречная логика... В конце концов, сложное и не до конца понятное английское ругательство, что он отпустил в мой адрес, никак не вязалось с этим бесом! Более того, он на полном серьёзе предложил мне застрелить его, и даже учтиво рекомендовал бить лишь в голову! К несчастью, городовой помешал мне тотчас осуществить моё намерение, и, дав служивому рубль на водку, я поспешил ретироваться, получив - и приняв! - перед тем приглашение Распутина на обед.
  Выпив для храбрости бокал Шустовского, в назначенный час, не выпуская из руки револьвера, заявился я вновь на Гороховую. В гостиной, где уже был накрыт стол, меня встретил сам Распутин. Признаться, я едва узнал его - так разительно переменился он всего за несколько часов! Бороды и усов как не бывало, лицо гладко выбрито. Волосы зачёсаны назад и собраны в тугой хвост, как до сих пор носят потомки японских самураев. Из одежды - зауженные, едва шире кальсон, брюки, матросская тельняшка да жидовский лапсердак. Холеные ногти. Господа, признаться, я испытал шок. 'Владимир Митрофанович, вы желаете застрелить меня тотчас же, или сперва отобедаем?' - учтиво спросил Распутин. Я, коротко подумав, решил, что вот так, сходу палить даже в такое исчадие ада, каков есть Распутин, не слишком благородно, и согласился на трапезу. Под всё тот же Шустовский начался наш обед. Непременно выпили за Государя. Затем - за Россию-матушку. Я ожидал, что третий тост Распутин провозгласит за немку, но он предложил выпить - я цитирую - 'за блюз во всём мире, и чтоб больше не было войны'. Я тогда не знал ещё, что такое блюз, но прекращение беспощадной бойни как нельзя более отвечало моим чаяниям, потому тост я поддержал.
  Потом же... Нет. Нет, нет и нет, господа. Всё дальнейшее настолько не уложилось в моей бедной голове, что бумаге доверить смогу это нескоро. Страшные, нечеловеческие впечатления от этого сверхъестественного обеда всё ещё бродят во мне вперемешку с Шустовским, так что потом, всё потом. Одно знаю: если не уберёг меня револьвер, и всё это - дьявольское наваждение гришкиного гипноза, в следующую минуту просветления я пущу себе пулю в лоб... (Начиная со слов 'Потом же' в оригинале дневника весь абзац густо вымаран чернилами. Восстановлен после кропотливых исследований с применением высокоточного оборудования. Но, увы, к пониманию того, что же произошло на Гороховой вечером 5 сентября 1916 года он ничего не добавил...)
   ***
   А хорошо мы с Пуришкевичем посидели! Ай, хорошо. Убивать меня он пока передумал - ну, и на том спасибо. Он явно испытывал диссонанс от разницы между тем Распутиным, которого так мечтал убить и тем, кого видел перед собой. После тоста за блюз и мир во всём мире я спросил его:
  - Владимир Митрофанович, я, не буду врать, вполне отчётливо представляю, за что вы меня ненавидите. То, что Гришка Распутин натворил в верхах власти, 'едино смертию бысть наказуемо', факт. Для меня - лично для меня, того меня, с кем в настоящую секунду вы сидите за столом, - все распутинские проделки - тёмный лес, потому что я помню жизнь этого тела начиная лишь с нынешнего утра. Уверен, что не поверите вы мне ни на ломаный грош, и не собираюсь убеждать вас, сознавая бессмысленность этого занятия. Именно поэтому ещё там, на улице, я просил вас меня пристрелить. И, кстати, до сих пор не отказываюсь от своих слов. Я отчётливо представляю себе, чем займусь в Царствии Небесном после того, как вы нашпигуете мою голову свинцом. Если же вам будет угодно оставить меня в живых - и тут у меня есть небольшой жизненный план на ближайшие полгода.
  - А почему именно на полгода? - растерянно спросил Пуришкевич. Я едва удержался от вполне естественного 'да накроется тут всё медным тазом' и вовремя прикусил язык: а вдруг да и поверит Пуришкевич, что я из будущего, то есть грядущего, и с живого тогда не слезет.
  - Да просто на больший срок не привык планировать, - пожал я плечами.
  - И всё же...
  - Да что там 'всё же'? Что там, Владимир Митрофанович? Вот скажите: вы - умеете доить, простите, козу?
  - Милостивый государь! Что вы себе позволяете! Я дворянин! - вскипел Пуришкевич.
  - Прошу прощения, сударь. Так вот, я тоже не умею доить козу, хоть никаким боком не дворянин, а числюсь как раз в крестьянах. И я вам больше скажу: управление государством и прочая политика - всё это гораздо сложнее, чем доить козу, не правда ли? Так вот: как я могу лезть в управление государством, да ещё столь сложным, как наша Империя, если я не умею доить козу?!
   Офигевший Пуришкевич не нашёлся с ответом, зато я нашёлся с бокалом и тостом за всеобщее благоденствие. Выпили. Схватил балалайку, спел ему многое. Особо не блюзил, всё по советской пафосной классике отрывался: 'Подмосковные вечера' там, 'Широка страна моя родная' и так далее. Хрен его знает, с какого бодуна спел ему и секретовскую 'Алису', что слегка захмелевшего Пуришкевича весьма развеселило: он усмотрел в песне сплошные скабрезные намёки на ЕИВ Александру Фёдоровну. Но я заверил, что имеется в виду вовсе даже не императрица, а героиня книжек Льюиса Кэррола...
   После этих моих слов Пуришкевич как-то резко протрезвел, посерьёзнел, встал и принялся откланиваться.
  - Теперь я вижу совершенно ясно, что вы кто угодно, только не Распутин, - сказал он на пороге. - Распутин, читающий Кэррола... Немыслимо! Не-мыс-ли-мо, господа!
  
  А едва я, проводив Митрофаныча, вышел на балкон перекурить, прибежал мой плюгавчик (как же его звать-то?) с опять выпученными глазами.
  - Григорий Ефимыч! Там к вам курьер. - И многозначительно добавил: - Тот самый.
   А вот и тот самый звонок, после которого в зрительный зал уже не пускают. Жаль, рановато, - но ничего не поделаешь. Посмотрим, чего от меня хочет тот самый курьер.
  - Зови, - коротко ответил я. Курьер оказался обладателем неприметной внешности. Причём, похоже, Распутина он знал неплохо, потому как, увидев меня, сильно удивился.
  - Добрейшего вечерочка, Григорий свет Ефимыч! Значит, правду молва глаголет, что на вас благодать божественная снизошла?
  - Может, и снизошла, - пожал плечами. - Кстати, как здоровье её императорского величества? Бодра ли? Весела?
  - Ух ты! - сдавленным голосом пробормотал курьер. - Лицо то же, глаза, голос... А так - другой человек совсем! Её величество изволят пребывать в превеликом любопытстве относительно вашей персоны. Впрочем, у меня к вам письмо от неё. - курьер протянул мне незапечатанный конверт, после чего увидел на столе давешний 'Нью-Йорк Таймс' и побледнел бы ещё сильнее, если б это было возможно.
  - Присаживайтесь, друг мой, - махнул я ему рукой в сторону кресла и налил коньяку на два пальца, - и выпейте за здоровье Ея Величества, - а сам принялся читать письмо императрицы. Учитывая уровень грамотности прежнего владельца моего тела, написано оно было печатными буквами.
  
   'Милый друг!
  До Нас дошли сегодня удивительнейшие слухи: будто снизошла на Вас божья благодать, и открылись Вам все тайны этого мира и всех прочих. Поспешите же прибыть с подателем сего в известное место и рассказать Нам об всём'.
  
   Я дочитал, вздохнул и посмотрел на 'подателя сего' - он одним глотком махнул прекрасный напиток от Шустова как косорыловку какую и продолжал пялиться на меня изумлённым взором. Пришлось набулькать ему ещё и потребовать письменный прибор. Понятно, что представать пред царицыны очи я вовсе не собирался, так что решил ограничиться ответным посланием.
  Вот не люблю писать безграмотно. Понимаю, что натуральный Гришка карябал еле-еле что-нибудь вроде 'ондрюшка друг памаги челавечку низабуду грегорий'. Ещё понимаю, что ни фига не разбираюсь в ерах, ятях и прочих древних буквах. Поэтому принял решение написать по-английски. Этот язык императрица точно знает - у неё бабушка работала королевой Англии...
  
   'Ваше Императорское Величество!
  Сложно сказать, снизошло ли на меня что-нибудь, так как со стороны, несомненно, виднее. Но что-то нынче утром, определённо, приключилось, потому как ничего, что происходило до этого момента, я более не помню. Так что прошу простить то невольное разочарование, которое я могу вызвать у Вас этой странной вестью. Скажу так же, что, по моему скромному мнению, невместно простому сибирскому мужику вести столь светский образ жизни. Кроме того, с этого утра я ясно вижу свой путь, и, Ваше Императорское Величество, я точно знаю, что пролегает он мимо дворцов и салонов. Умоляю вас не держать обиды на бедного раба Божия Григория и помнить, что менее всего на свете я желал бы причинить несчастье Вам, Вашему царственному Супругу или нашему богохранимому Отечеству. Засим, остаюсь Вашим почтительным подданным,
   Длиннорукий Грег Распутин'.
   Письмо императрицы я сжёг в камине, своё же положил в тот же конверт, а его, в свою очередь, отдал курьеру, пристально глядя ему в глаза.
  - Письмо, не читая, отдать по назначению. Сам ныне прийти не смогу, все объяснения - в письме. Ступай скорее, и да пребудет с тобою Сила! - произнёс я как мог внушительно. Трясясь, как осиновый лист на ноябрьском ветру, посланец императрицы пулей выскочил вон.
  
  Из дневника Николая II
  7 сентября, среда
  Потеплело еще, но день простоял серый. За завтраком играла музыка на дворе. Поехали по Бобруйскому шоссе к памятнику-часовне. Алексей остался в лесу, а я погулял по большой дороге. После чая принял Мамантова. Вести от Аликс: незабвенный Григорий сподобился Божественной Благодати и ушёл в юродство. Господи, храни его душу! Долго молился, потом читал до 11 ч.
   ***
  Мне тоже нельзя было терять ни минуты. И, едва остался один, я развил бурную деятельность. Собрал все свои крайне немногочисленные пожитки, добил последние сто граммов коньяка, собрал прислугу и выдал всем по сто рублей, включая дворника. Плюгавый получил двести.
  - Значит, так, друзья мои. Спасибо за теплый приём, но пришла нам пора проститься.
  - Григорий Ефимыч, отец родной! Куда ж вы?! На ночь-то глядя?
  - А куда глаза глядят и дороги зовут. А вам советую как следует повеселиться этим вечером. Да и завтра тоже. И вообще, что хотите, делайте, сюда я не вернусь уже. Ну, с Богом. Бывайте. И ведите себя прилично! Где у нас тут черный ход?
  Вышел с черного хода и быстрым шагом поспешил прочь. Трижды заблуждался в легендарных питерских дворах, но это меня не сильно напрягало: мне главное - уйти как можно дальше от Гороховой, а так я никуда не опаздывал. Два раза подкатывали какие-то гопники, но Гришку мать-природа силушкой не обделила, а куда и как надо бить - это я и сам прекрасно знаю, так что двигался без потерь. Долго ли, коротко, добрался до трактира где-то на задворках Екатерининского канала. Завернул перекусить и остограммиться. Первый, кого я увидел в трактире, был медведь.
  [ПРОДА]
  К медведю прилагались цыгане с гитарой и тамбурином, и вообще в заведении в полный рост кипело веселье. Я будто попал в фильм 'Жестокий романс', действие которого происходило как бы не полувеком ранее. Главными веселящимися были два господинчика, явно средней руки торговцы, справившие выгодное дельце. Ну, да это их дело - кому варьете, кому декаданс, а кому и цыгане с медведём милее. Заказал жаркого да кружку пива, присел в уголке, согрелся. Поел, шлифанул пивком давешний коньячишко, и наконец понял, почему не могу отвести глаз от бородатого цыгана. Гитара! У него она есть, а у меня - нет. А нужна. Дождавшись, когда вечные бродяги-конокрады присядут передохнуть, подошёл, и без лишних заходов предложил купить у них инструмент за весьма солидные по тем временам сто рублей. Цыган сильно удивился, но отказал и понёс какую-то ахинею про древний инструмент, сработанный маврами в Андалузии, про цыганскую удачу... И запросил пятьсот. Я возразил, что больше ста двадцати не дам. Пошёл было азартный торг, но тут...
  - Проваливай, жид пархатый! Не мешай людям веселиться! - вскричал пьяный купец и попытался ударить меня в ухо. От удара ушёл, ему в ответ отвесил душевный такой под дых - просто, чтоб не мешался. Торг сразу прекратился, началась самозабвенная кабацкая драка всех против всех, как в голливудских салунах Дикого Запада... Короче, вывалился из кабака я почти целым, со всем своим шмотьём и с гитарой. Правда, разбитой в хлам. Но гриф остался целёхонек, как и струны, и бридж. А это уже кое-что, знаете ли. Завтра будет, чем заняться.
  Ещё через час я нашёл дешевые нумера на набережной Крюкова канала, где и снял себе комнатёнку, заплатив на месяц вперед. Где-то около полуночи, раздевшись донага (кальсоны, как и мадеру, отныне вычеркнул из своей жизни), забрался под одеяло и мгновенно уснул. Так насыщенно прошло пятое сентября 1916 года, первый день моей новой жизни.
  
   Поутру блюз продолжился:
  Я проснулся рано утром, - и не скажу, чтоб был здоров.
  Поскольку выспался я скверно, и весь укусах от клопов.
  А за окном фигачит дождик,
  И ждать нет смысла ништяков...
  
   А чего их ждать? Ещё старик Мичурин нас учил, что ништяков от природы ждать можно до морковкина заговенья, лучше их надыбать самостоятельно. Так что вперёд, Гриня, за керосином!
  Помимо керосина, мой 'список добрых дел' включал посещение табачной лавки (встреча с разносчиком папирос не устраивала) и поиск толкового краснодеревщика. По выполнении этих пунктов уже можно начинать строить какие-то планы на жизнь. Ещё надо где-то позавтракать. И постоянно пульсирует мысль, что соскочить-то я, вроде, соскочил, да вот надолго ли? Врагов у Распутина - хоть отбавляй, да и натворил он столько, что одним 'дяденьки, я сто пудов больше не буду!' никак не отделаться. Поэтому по выходе в город я купил не только три пирожка с капустой, но и свежую газету, из коей и узнал, что сошёл с ума и подался в бега. Газета ли, или полицейское управление - не разобрать - предполагает, что сумасшедший Распутин крайне опасен для честных петербуржцев, потому всякому, кто заметит сбрендившего 'старца', надлежит сообщить в полицию... Плохо. Сегодня мне окончательно расхотелось возвращаться к Хендриксу, так что включил я в свой список новое посещение цирюльника...
  Лысый и в пенсне, как Пуришкевич, только без усов и бороды, пришёл я в магазин элитного табака в Гостинном Дворе. Сходу пополнил запас папирос - а хороших у мальчишки на улице не купишь, - потом разжился вожделенным сигарным ящиком и поспешил на поиски столяра. Останки давешней гитары нёс с собой. Краснодеревщика не нашёл, только гробовщика. Он минут десять нахваливал мне свой товар, и как-то остановить этот поток рекламы ритуальных товаров и услуг не представлялось возможным, пока не закончился текст 'ролика'. Ещё с четверть часа втолковывал раздосадованному гробовых дел мастеру, что мне от него всего-то и надо, что два болта, пара струбцин да две ложки столярного клея. И только обещание заплатить за всё это как за не самый дешёвый гроб вновь настроило его на деловой лад. Получив аванс, дядька совсем воспрял духом, и с интересом наблюдал, как я, прорезав в ящике небольшое отверстие-резонатор, прикидываю, как присоединить к нему гриф. Вникнув в суть проблемы, гробовщик принялся подавать толковые советы, дело пошло. К концу третьего часа, тщательно отмерив мензуру под стандартный строй, я приклеил бридж и оставил мою гитару - уже гитару! - в струбцинах до полного высыхания клея. Надо ещё придумать, чем занять себя эти два дня...
Оценка: 7.61*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"