Социопатия не позволяет мне любить поезда. Казалось бы, отчего их не любить? Многие любят. Один мой приятель рассказывал, что в былые времена, когда рестораны резко вздорожали, а поезда еще были дешевыми, он брал с товарищами билеты по маршруту Киев-Ужгород, туда и обратно, выпивку, закуску - и так они ехали: ночь туда, день там, ночь назад - приятней, чем в ресторане, веселей, дешевле и виды за окном.
Но я не люблю. Не спорю - если хорошая компания, веселый попутчик, красивая разговорчивая девушка, если вы, скажем, шведская семья - верю, поездка может быть интересной и благоприятствовать вашему настроению, но мне, как назло, за всю мою многолетнюю историю путешествий в поездах ни разу не попался интересный попутчик, и даже красивая девушка ни разу не попадалась, да что там красивая - ни одной хоть сколько-нибудь симпатичной. Не подумайте, я не имею идиосинкразии к девушкам вообще или, допустим, какой-нибудь болезни, мешающей мне понять женскую красоту - я их вижу в вагоне, на перроне, в других купе вижу, в тамбуре, везде, только не в моем купе. Мои попутчики это всегда: бабы или бабы с детьми, старушки, молчаливые семьи, глупоразговорчивые семьи, те же семьи с детьми, в лучшем случае - алкоголики. Да, это лучший вариант из тех, что мне попадались - когда, кроме тебя, в купе заходят еще три мужика, и каждый достает из портфеля бутылку. Вы ставите на столик четыре бутылки и напиваетесь. Одно время у меня регулярно случались именно такие поездки: четыре мужика, четыре бутылки, закуска. Потом как отрезало - бабы, старушки, семьи, дети; однажды попался сумасшедший бродячий философ, пару раз вместо старушек - старички в жесточайше вонючих валенках, вот и все разнообразие. Я слышал от приятелей, что бывают в поездах романтические истории, даже секс, да что там говорить - один мой друг познакомился в поезде с любовью всей своей жизни, а другой - имел секс с прекрасной девушкой (я ему верю), а у меня: бабы, старушки, семьи, дети, алкоголики.
Поэтому, не терпя попутчиков и будучи доведен ими до крайности, я нынче выбираю единственный способ для того, чтобы избежать собственного своего отвращения к ним, внушив им, напротив, отвращение к себе - иду в буфет и напиваюсь там в стельку.
Поезд отходит в пять вечера, буфет же открывается в шесть (буфетчице нужно время на всякие приготовления). Весь этот час я слоняюсь по коридорам и тамбурам, даю проводникам проверить билеты, получаю постель, курю (уже ведь запретили, знаете?) и всячески томлюсь, наблюдая своих мерзких попутчиков - как они трамбуются в купе, запихивают сумки под лавки или наверх (моя маленькая уже давно где-то стоит; я всегда езжу с маленькой сумкой, мне многого не надо), ставят на столик "тормозки", рассаживаются и смотрят в окно, думая, каким же именно способом отравить мне жизнь. Они еще не догадываются, что сегодня жизнь им травить буду я - вот он я, стою в дверях, дожидаясь открытия буфета.
Потом я ухожу, а они все, наверное, думают: ах, как хорошо, что он ушел - так же намного больше места в купе, чтобы расставить свои сумки, разложить дурацкие журналы с кроссвордами и пакеты с едой, дать детям полазить с ногами по чужой полке, а то и улечься самому (некоторые, самые отвратительные пассажиры, сразу стелятся, не успеют в купе зайти, и тут же ложатся кимарить, не выспались за всю жизнь). Они же не знают, что я скоро вернусь.
Иду в буфет. Раньше в моем поезде был ресторан (давным-давно), а сейчас просто буфет. Не знаю, что лучше - одинаково, по-моему, просто буфет поменьше, с парой столиков и барной стойкой, а в ресторанах места больше. Помню, когда я в последний раз ехал в другом поезде, с рестораном, там не было ничего хорошего - весь зал был забит самыми отвратительными гнидами, включая бармена, и закончилось все это тем, что мне пришлось дать кулаком в нос одному парню, который сидел со мной за одним столом (мест было мало, он напросился присесть ко мне, после чего напился и вел себя вызывающе - обглодав жареную куриную ногу, он с размаху швырнул ее на стол). Я не драчлив и не задирист, просто в тот раз вычерпал в себе все глубины доброго самаритянина - и звук удара куриной костью о стол стал последней каплей.
Да, в моем поезде тоже когда-то был ресторан, и запомнился он мне чебуреками. Давно это было, еще во студенчестве - денег у меня было мало, впритык на сколько-то там чебуреков и на водку. Вообще, взрослый здоровый мужчина съедает девять-двенадцать чебуреков (это если вы не знали), а в кафе или на улице все берут один-два из экономии. Я, может быть, тогда взял пять или семь, не помню. Сидел пил, кушал.
Была зима, точно помню - видимо, я на зимние каникулы ехал домой, под новый год, настроение у меня было хорошее (молодой еще был - любил Новый Год и всякое предновогоднее); окна мерзлые, за окнами темень и всякие буранные полустанки, вы знаете, с этими знаменитыми болтающимися на ветру фонарями в проволочной оплетке, а в ресторане тепло и свет приглушенный, пахнет всяким жареным. Барменша сидела за соседним столиком с какими-то мужиками, кажется, кавказцами или греками, они тоже кушали чебуреки и куриные окорочка, пили; даже, помню, чем-то меня угощали - чебуреками или курицей (я же был студент, по мне видно, что голодный), может, даже и водкой. Разговаривали вполголоса, дружелюбно. Буфетчица что-то мне говорила вроде: "Ах, студентик, ох, студентик, кушай-кушай" и поощряла мужиков меня угощать. Я тогда, пожалуй, любил людей - легко сходился в ресторанах, находил собутыльников и собеседников, одним словом, не пил в одиночку, как нынче.
И мы говорим тихо, и чебуреки, и поезд в ночи колесами: туду-туду, и новый год скоро. Запомнилось...
В буфете я заказал много водки (не бутылку, но почти; если бутылку перед собой поставить - будут коситься, обращать внимание, станешь селебрити буфета, а если в графин четыреста грамм, то не так заметно, сотку можно дозаказать потом), сел на высокий стул за стойкой, что перед окном - это очень прекрасно: сидеть за высокой стойкой перед окном в поездном буфете и смотреть на пролетающую мимо кантри-лайф. Еще заказал жаркое в горшочке.
В горшочках этих чаще всего одна картошка (ну, пару кусочков мяса есть, конечно), но я люблю картошку. Внизу она в жиру плавает, а сверху посыпана укропом - когда крышечку у горшочка открываешь, то сразу нужно нос к нему подносить - из него так и прет горячим укропным духом, на жиру и картошке, и настроение тут же хорошее, картошечное. Только рюмку выпить надо вначале - выпил, полсекунды выдержал, улыбнулся сам себе, крышечку открыл, нос приставил и вдохнул укропного запаху. Хорошо же.
Пью и ем я быстро - я не мастер пауз. Вроде бы и думается хорошо, глядя в окно поезда, а не мешает мне это одновременно подливать и закусывать. А все потому, что не умею делать длинные перерывы между рюмками и не люблю кушать холодное - только горячее...
- Горячие обеды -
Семья у нас была большая, и летом мы все собирались вместе; пусть на какой-то месяц, но такое бывало.
Обычными сельскими резидентами были я, бабушка и дед. Вообще-то только бабушка и дед, но я тоже там часто торчал - все каникулы и выходные. Далее - мама. Мама приезжала на выходные. Потом - тетка. Тетка тоже приезжала на выходные, вот только когда в институте училась (в Донецке) и работала далеко (в Молдавии) по распределению - реже. Дядька. Дядька (я называл его "дядя Вова") жил в Харькове, а потому приезжал только в отпуск, но всегда летом (чтобы застать рыбу), и всегда привозил с собой жену и двух моих двоюродных сестер, Наташу и Люду. Позже тетка вышла замуж, и ее муж тоже стал приезжать, а когда у них родился сын Сашка, то и он. Вот это, значит, основной, контингент за столом. Двенадцать, кажется, человек. Их нужно было кормить.
Чтобы всех нас прокормить, бабушка разводила кур. И все лето мы ели этих кур, по курице в день. Девяносто дней равно девяносто кур. Причем мне только сейчас пришло в голову, что бабушка не делала различия - собираемся ли мы за столом втроем (я, она и дед), либо все двенадцать ртов разом - курица всегда была одна. Здесь мне видится некая обратно пропорциональная философия: бабушка не стремилась поддерживать наш рацион на устойчивом уровне, увеличивая количество забитых кур согласно числу людей, напротив - чем больше нас было за столом, тем сильнее нам нужно было укрощать нашу плоть пропорционально устойчиво единой курице. Впрочем, по-настоящему укротить плоть мешала картошка. Картошки всегда было вдоволь.
Кушали мы однажды в день и всегда согласно единому ритуалу. Во-первых, я не могу сказать, был ли это завтрак или обед. Скорее всего, обед, потому что никто не завтракает супом на первое и куриным мясом с картошкой - на второе. С другой же стороны, происходило это всегда ровно в одиннадцать часов утра, так что здесь, наверное, подойдет гибридное английское слово: "бранч". По-нашему, выходит, "забед". Во время этого позднеутреннего "забеда" мы встречались за столом все вместе как в первый, так и в последний раз за день - до же и после "забеда" каждый был волен поступать и питаться так, как ему заблагорассудится - растворять себе в чашки кофе и чай, таскать масло и колбасу из холодильника, покупать мороженое и пиво в гастрономе, кушать сушеных бычков с чердака и фрукты из сада - поскольку никто ничего больше не готовил и никого за стол не приглашал.
Сам же ритуал был таков:
Главное делала бабушка: она вставала в пять утра (каждый день всю свою жизнь она вставала не позже пяти утра; я более не встречал человека, настолько рано стремящегося к жизни - встать в пять для нее означало "отоспать конскую голову", встать же спозаранку означало в четыре) и шла в курятник (бабушка называла его - "курник"). Там она отлавливала самую невезучую на тот день курицу (все равно у них у всех было мало шансов пережить лето) и на "лобном" пеньке рубила ей голову топором. Потом несла курицу в кухню (по нашей внутренней семейной терминологии кухня называлась словом - "сарай") и там ощипывала. К тому, как бабушка ощипывает кур, мы все имели претензию: на них всегда оставались перья и струпья. Это было загадочно и непонятно, потому что времени у бабушки было предостаточно, ощипывала она кур спокойно, размеренно, распаривая кипятком, никуда не торопясь, а на зрение она никогда не жаловалась и очков не носила. Впрочем, это могло быть одной из бабушкиных тайн, потому что она никогда на моей памяти не читала ни книг, ни газет, не смотрела телевизор, не писала писем, не шила, а другие действия (например, нанизывать рыбу большой цыганской иглой или скатывать в клубки нарезанные лентами старые тряпки - она потом плела из них половые дорожки) могла совершать чисто интуитивно, по велению мануальной памяти, поэтому перья и струпья, остававшиеся на вроде бы ощипанной курице, могут быть косвенной уликой того, что у бабушки, все-таки, было плохое зрение, просто оно ей было ни к чему - она не стремилась видеть лишнего.
Дальше бабушка чистила картошку. Это было часов в шесть. К тому времени уже вставал дед. Проснувшись, он первым делом шел на море оценить погоду. Иногда погоду можно было оценить, не идя к морю - по гнущимся от ветра деревьям, но дед все равно шел к берегу, чтобы оценить не только силу ветра, но и его направление. Там он с минуту стоял, качая головой и цокая языком (я пару раз с ним ходил, видел), потом возвращался домой, принимая на ходу решение - ехать на рыбалку или нет. Решение это зависело скорее от настроения деда, чем от погоды - отменить рыбалку мог разве что очень сильный северный ветер-трамонтан (это в литературе так говорят - "трамонтан" (я у Чехова, кажется, читал), у нас же говорят - "тремонтан" и даже - "тремунтан"; я буду иногда поправлять официальные правила на наши локальные версии). Если дед решал, что рыбалке быть, он шел в дом и будил меня и дядьку. Тогда бабушка жарила нам на завтрак уже почищенную картошку и садилась чистить новую на "забед", мы же с дедом и дядькой уезжали на рыбалку и в "забеде" не участвовали. Когда же рыбалка отменялась, дед, вернувшись из разведки домой, брал на хоздворе (мы его называли "поляна") метлу с длинной ручкой и шел подметать двор. Тогда меня будил не дед лично, а шарканье его метлы по земле, когда он мел под моим окном (Это было довольно мягкое и приятное пробуждение. Наверное, меня поймут люди, живущие в первых этажах городских многоэтажек и просыпающиеся от метлы дворника).
Когда бабушка чистила картошку, уже могли проснуться и другие члены семьи, например, я или мама (тетка и сестры спали долго). Если картошки было много, то бабушка могла напрячь кого-то еще себе в помощь. Это было чревато - никто не любил помогать бабушке чистить картошку, и не из-за хлопотности дела, а оттого, что бабушке все время казалось, что другие чистят толсто - много отрезают лишнего, и она делала замечания. "Вот так надо чистить", - говорила она. - "Видишь, тонко". И сколько бы ты не показывал ей свою кожуру, утверждая, что у тебя так же тонко (или у бабушки так же толсто), это не действовало. "У тебя толсто", - говорила бабушка, - "а надо тонко". Поэтому никто не любил ей помогать с картошкой.
Потом же, когда просыпались все взрослые женщины (кроме тетки), на кухне начиналась толкотня: все бегали, кричали и пытались помочь бабушке варить суп и картошку, бабушка же руководила. Менее всего везло при этом дядькиной жене (ее тоже звали Люда, одну из сестер назвали в ее честь, другую же Наташей - в честь моей мамы) - ведь она была невесткой, а невестки, как известно, всегда хотят чем-то помочь, но для них никогда не находится устоявшихся обязанностей, поэтому они всегда мечутся.
Когда суп был готов (это часов в десять), нужно было собрать всех за стол. Обычно, это поручали мне, и я ненавидел эту повинность. Проще всего было с дедом - он обитал или в дальней комнате (когда не было дядькиной семьи), или в беседке на улице (дядька с семьей, приезжая, выживали деда из его дальней комнаты). Дед к тому времени уже прекращал подметать двор и лежал, читая газету. К нему достаточно было подойти и сказать: "Дед, кушать". И он отвечал: "Выйду, когда все сядут". И выходил потом, как часы. С теткой тоже было просто: она хоть и говорила: "Ой-ой-ой", когда ты ее будил, кривилась и потягивалась (особенно, когда была еще студенткой), но вставала и шла умываться. Хуже всего было с сестрами: они не будились ни в какую, а если просыпались, то долго прикидывались спящими, валялись, засыпали снова, и к ним приходилось ходить по нескольку раз и устраивать скандалы. А они скандалили в ответ. Говорили: "Ну зачем так рано?" (это в десять часов-то) или: "Я кушать не хочу, садитесь без меня" (знают же, что никто без них не сядет, а будут гонять меня, пока я их не вытащу).
Вообще сестры доставляли мне хлопот. Начиная с того, что они всегда были в привилегированном положении, что я считал донельзя несправедливым. Взять эту дедову дальнюю комнату. Казалось бы, они отнимали ее у деда, а не у меня, с чего бы мне волноваться, но дело в том, что в комнате, которая была перед дальней (мы называли ее "зал"), стоял телевизор, и всегда, когда я хотел его посмотреть (например, футбол), то оказывалось, что сестрам нужно спать. Вот буквально всегда им нужно было спать, а если по телеку что-то хорошее, то им нужно спать позарез, в любое время дня и ночи. Они вечно там спали, всегда. И взрослые прогоняли меня от телека, говорили: "Наташа спит", а потом: "Людочка спит".
Как сейчас помню, когда мне было три года, у нас во дворе появился детский манеж, и в этом манеже сидела моя сестра Наташа. И всюду меня преследовала. Самостоятельно передвигаться она не могла, но зато всюду передвигался ее манеж. Где бы я ни оказался: во дворе, на веранде, в летней кухне, в самых дальних комнатах дома, как там тут же оказывался манеж с Наташей, и она громко из него орала, не давая мне жизни. А когда выросла, то принялась спать в дальней комнате, когда мне нужно было смотреть телек. А ей на смену в манеже появилась сестра Людочка.
Потом куриные ножки. Когда мы садились за стол (а я всегда садился первым), то начиналось распределение мяса. И мне никогда не давали ножку. Да и не только ее - ни "пуп", ни печенку, вообще ни черта вкусного не давали. Говорили: "пусть ножка будет Людочке" или: "пусть ножка будет Наташе", или: "Людочка, будешь пупик?", или: "Наташа, возьми печеночку". А Людочка с Наташей, как назло, при этом кривились и ныли: "Я не хочу-у-у печо-о-онку", "Я не люблю-у-у пу-у-уп", "Не хочу никакую но-о-ожку, мне курица надое-е-ела. Каждый день ку-у-урица!" После чего жевали ту ножку или печенку с таким отвращением на лице, как будто им дали вареную жабу. А пуще того - если они совсем уж упирались, ножка могла отойти третьему лицу, вовсе незаинтересованному, например, дядьке, потому что у меня к тому времени уже что-то было в тарелке распределенное, а сверх нормы не положено. Так что я всегда кушал с чувством творящейся вокруг глубочайшей несправедливости. "Почему", - думал я, - "людям, которые не любят ножки, пупы и печенки, их так настойчиво предлагают, а мне, человеку, который все это любит и готов взять прямо сейчас, запрещают"? Иногда я озвучивал свои мысли вслух, и тогда мне говорили: "Потому что они младше, а младшим всегда полагается все самое лучшее". Впоследствии я понял всю лживость этих утверждений - это когда у тетки родился сын Сашка. Он, безусловно, был самым младшим, но на нем почему-то правило кончилось - его вообще могли забыть позвать к обеду и не разбудить, не говоря уже о том, чтобы держать ему ножку. Плевать все на него хотели.
Другим незыблемым правилом распределения было то, что дед кушал белое мясо, а бабушка что-то самое непотребное (например, шею или лапки).
И вот. Когда все сидят (а садились мы на улице), женщины начинают разносить суп. Вообще, я страшно не любил кушать на улице. Прежде всего, потому, что считаю процесс принятия пищи делом интимным (в этом я согласен с животными, скажем, с собаками), а когда ты кушаешь на улице, то во двор в любую минуту может зайти кто-нибудь посторонний и увидеть тебя за едой. Поэтому я терпеть не мог кушать на улице, а сестры (конечно же) это обожали и всегда кричали (даже когда в этом не было никакой необходимости, и все хотели кушать в доме): "На улице! Давайте на улице!" Конечно, не им же тарелки выносить.
Выносили женщины. Мама, бабушка, тетка и дядькина жена Люда. Пока все остальные сидели за столом: то есть, все мужчины и сестры Люда с Наташей. Выносили из кухни на улицу по одной тарелке, балансируя, пытаясь не разлить по дороге. Я никогда не понимал, почему нельзя вынести на улицу кастрюлю, поставить ее на стол и разлить там, но почему-то делали именно так, такой был ритуал: несли по одной тарелке с супом и ставили перед каждым. Потом же выносили одну большую тарелку с картошкой и другую - с мясом. Суп на первое, картошка с мясом - на второе. Горячее...
- Поездом -
Водка кончилась быстро, возвращаться в купе было рановато, поэтому я купил еще две бутылки пива и сухариков со вкусом красной икры. С этим пивом и сухариками я просидел у окна еще часа два, по большей части из-за сухариков, потому что никогда их раньше не ел, и меня поразило то, что они действительно оказались с привкусом красной икры. Поэтому я два часа сидел у окна, причмокивая и покачивая головой в восхищении от того, куда дошла пищевая наука. Потом же вернулся в купе и завалился спать на верхнюю полку. Заснул не сразу, хоть и был достаточно для того пьян - я вообще в поезде плохо засыпаю, потому что одно дело сидеть в буфете под это колесное туду-туду, мне это нравится, настраивает мысли на хороший лад, и совсем другое - под это спать, раздражает. В поезде я обычно долго ворочаюсь и перекладываю под собой подушку - подушки в поездах ненавижу, они отвратительные, такие же, как в гостиницах, маленькие, ненавижу маленькие подушки. Поэтому я успел заметить своих попутчиков - они меня не удивили, такие же отвратительные, как обычно: баба с ребенком и два студента. Студенты оказались знатоками. В смысле, игроками в игру "Что-Где-Когда" или "Брейн-ринг". Это меня на секунду заинтересовало (все-таки, новый класс попутчиков, как когда-то тот сумасшедший философ, что приставал ко мне пить пиво), потому что раньше я думал, что в эти игры играют только по телевизору. Но со слов этих студентов я понял, что таких клубов очень много по всей стране, и среди них проводятся всякие соревнования, турниры. Вот они и ехали на такой турнир и при этом тренировались - читали по очереди из специальной книжки для знатоков вопросы и на них отвечали. Минут через десять я уже готов был убить этих студентов и желал им сгореть в аду с их дурацкими вопросами. Половина вопросов было про то, что каждая собака знает, а они сидели, думали и подглядывали в ответы, другие же вопросы - это все была такая чушь, которую и знать-то противно и не нужно никому. Ненавижу знатоков. Слава богу, потом я заснул. На пару часиков заснул, потому что через пару часов по пути была узловая станция, и мне там нужно было сойти на перрон покурить (в тамбурах запретили же), а у меня сон как часы - если я что решил сделать среди ночи, то обязательно встану и сделаю.
Это большая узловая станция. Поезд здесь стоит долго, пока к нему цепляют новые вагоны, а по перрону снуют многочисленные торговцы, предлагая тебе вяленых и копченых лещей, пиво, пирожки, вареники, сладости и водочку (так они говорят, когда ты от всего откажешься: "А водочки не хотите"?), пока ты куришь. Я стоял и отказывался. Курил, улыбался и говорил: "Нет. Нет. Нет. Спасибо". Торговцы меня не раздражали в отличие от попутчиков. К торговцам я был благожелателен.
С этой станции я когда-то уезжал от своей девушки. Наверное, можно было бы рассказать об этом побольше, но я ничего не помню - это было очень давно. Только то, что однажды приезжал к ней в гости. Она жила не в этом городишке - здесь только станция большая, а сам город маленький, а в другом, большом городе, но в котором нет большой станции, поэтому я ехал сюда еще и на автобусе. Помню, девушка познакомила меня со своей мамой. Мы сидели за столом, пили и кушали, мама мне улыбалась. Потом девушка проводила меня к автобусу, который шел к станции. У нее на голове были розовые наушники - тогда как раз была такая мода, что девушки носили зимой вместо шапок меховые наушники. Значит, была зима. Больше ничего не помню. Хотя я, быть может, потому и проснулся и вышел сюда покурить, чтобы проститься и с этим местом, хоть меня с ним ничего кроме розовых наушников не связывало.
Попрощавшись с розовыми наушниками, я ушел спать.
Утром попутчики (особенно баба, что ехала с ребенком) смотрели на меня предсказуемо недовольно - я все-таки испортил им ночь (когда я выпью, то страшно по ночам храплю - это у меня от бабушки), поэтому я пошел в туалет умываться в прекрасном настроении. С поездным туалетом тоже попрощался - раньше я их ненавидел, а сейчас чистил зубы даже с какой-то внутренней теплотой, осознавая, какая часть жизни в них прошла, в этих поездных туалетах, в последний раз не без удовольствия вдыхал этот запах зубной пасты, воды, хозяйственного мыла, вперемешку с исконной вонью железного толчка.
Умывшись, приехал.
- Троллейбусом -
На троллейбусе я попросту доехал до центра, две остановки. А вы думали, что такого особенного я сообщу о троллейбусах? Расскажу про свою контролерофобию? Пожалуй, это не первейшая из моих фобий, так что ее можно с легкостью опустить...
- В городе -
Доехал до центра, там вышел и сел на скамейку в центральном парке возле драмтеатра. У меня не было никаких дел в парке и драмтеатре - никогда особенно не любил этот парк, был в нем всего пару раз, а в драмтеатре, кажется, вообще ни разу не был - впрочем, выветрилось, что ж я не был разве в других?
На скамейку я сел, чтобы покурить и поразмыслить. Думал о том, ехать ли в село сегодня или завтра - прежде чем ехать в село, я хотел погулять по городу, и светлого дня мне хватило бы, а уехать я мог на вечернем автобусе, но вспомнил, что сегодня первый выходной день - суббота, автобусы будут забиты, и искать в селе квартиру на ночь глядя - дело ненадежное. Поэтому пошел в гостиницу.
Так я решил еще и потому, что хотел помыться - после поезда всегда чувствую себя отвратительно, потому что после поезда вечно воняешь - сортиром и пищеблоком. К тому же голова грязная - я плохо выношу, когда у меня грязная голова, потому что у меня всю жизнь были длинные волосы, а когда у тебя длинные волосы, то голову приходится мыть каждый день, иначе ходить противно. Хотя сейчас у меня фантомные длинные волосы...
Я всю жизнь был патлатый как хиппи из-за фобии парикмахерских. Фобия парикмахерских не такая уж страшная, с ней можно жить, почти такая же нестрашная, как фобия контролеров в троллейбусах, но все-таки она у меня есть. Наверное, это относится к общей моей социопатии, потому что я не боюсь парикмахерских как таковых, но мне неприятно наблюдать тамошних людей - почти как попутчиков в поездах. Это с самого детства повелось - помню, приду в парикмахерскую, а там толпа мерзких мужиков сидит в очереди, и одеколоном все воняет. Я сбегал часто, даже уже решившись туда зайти. Из-за этого меня в школе часто подвергали репрессиям - почитали за хиппи, хотя хиппи тогда уже были не в моде, тогда в моде были панки, но начальство думало, что я хиппи, на линейке меня выводили перед всей школой вместе с панками, и специально приглашенные милиционеры читали нам лекции о том, что от нашего внешнего облика до совершения серьезных преступлений очень короткая дорожка. Потом заламывали и насильно стригли. В советской школе надо было быть стриженым коротко - твои фобии никого не интересовали.
Избавился я от этой фобии только когда познакомился с Викой - моим парикмахером. Вика - красивая черноволосая девушка (похожая на болгарку) с большой грудью (она всегда расстегивала две верхние пуговицы на блузке, когда тебя стригла) и веснушками - только ее прикосновения я мог терпеть и даже любил их. К ней тоже ходил редко - раза два-три в год (поэтому патлы у меня были длинные), но все же ходил. Не было бы моей маленькой болгарки Вики, я бы вообще не стригся никогда. Когда узнал, что Вика умерла, я постригся налысо и вот, вскоре приехал сюда. "Вики больше нет", - они мне сказали. - "Мы можем вам чем-нибудь помочь?" "Можете", - сказал я и попросил побрить меня наголо, вот. Поэтому у меня сейчас фантомные длинные волосы, а на деле - ежик.
Гостиница была тут же - в двух шагах от парка. Я снял номер, быстро помылся под душем, не спал, не завтракал, не пил никакого спиртного, чтобы не терять попусту времени - лишь сдал в стирку одежду. Вот это очень люблю - сдавать в гостиницах одежду в стирку. А то ведь у вас могло сложиться впечатление, что я все ненавижу или, как минимум, не люблю. Но вот люблю сдавать одежду в стирку в гостиницах - это же настолько прекрасно, я считаю, что вот ты грязный, и одежда у тебя поездом провоняла, ты ее снимаешь и отдаешь, а на следующее утро тебе приносят пакет, а там твоя одежда - свежая, чистая, пахнет порошком. Прямо чудо какое-то. Тем более что у меня две пары выходной одежды всего (я не таскаю с собой гардеробы), а остальное все по мелочи, летнее - шорты там, вьетнамские тапочки, бейсболка. Бейсболки даже две.
Начать прощаться с местами я решил с библиотеки, хоть до нее и далеко было идти из гостиницы - план мест для прощания и порядок их посещения я не составил, поэтому мыслил хаотично, думал - пойду куда-нибудь, а там разберусь, куда дальше.
С библиотекой попрощался быстро - встал там на углу возле дома, постоял. Библиотека была на месте - все та же на ней табличка: "имени Горького". Внутрь не заходил - зачем? Что мне там, столы целовать и полки, какого черта? Я не со столами прощался, а с собой тогдашним - когда любил книжки читать, лет с семи и до четырнадцати, наверное. Сейчас я ни черта не читаю, много лет уже. Вот с тех своих пятнадцати лет и не читаю - это тоже, быть может, у меня от бабушки, книжек не читать. Тогда же я их поедал, пожирал - приходил сюда каждую субботу и воскресенье, утром садился в читальный зал, вечером уходил. Познавал мир, так сказать, все принимал за чистую монету - приключения эти, чувства. А потом, видимо, познал - стало неинтересно, сейчас, когда вдруг что прочитаю, мне всегда кажется, что меня обманывают. Это точно от бабушки - она часто удивлялась: "Не понимаю, зачем вы книжки читаете? Там же все вранье. Зачем мне читать то, что кто-то сочинил, разве я сама все вокруг не вижу?". Я согласен с ней теперь, впрочем, и тогда не спорил - смеялся только. Тогда я любил придуманное. Вот так и попрощался - вспомнил себя, сидящего в читалке. Почему-то "мушкетеры" пришли в голову - мильон книг здесь прочитал, а вспоминаю себя за столом в читальном зале, так в голову лезут одни дурацкие "мушкетеры". Потом, правда, через секунду влез еще "Шерлок Холмс". Больше ничего не вспомнил.
Тут же, не отходя от библиотеки, а только повернувшись к ней спиной, увидел еще два места, достойных прощания - справа цирк, слева - кинотеатр "Комсомолец". Цирк - это условно говоря, цирка как такового там никогда не было, просто пустырь, куда приезжали все гастролирующие цирки и ставили свои шатры. Вот эти шатры... Дело в том, что самих представлений я не помнил - никогда особенно не любил цирковых представлений (удивляюсь, до чего много людей не любят цирк), даже в детстве, помню только, что когда сидишь в первом ряду, то слоны сильно воняют. Бегают по кругу на манеже и нестерпимо воняют. Кажется, еще видел там тигров, но не уверен. А вот шатры хорошо запомнил - как они оседали там, эти цирковые кочевники, ставили большой шатер для представлений и маленькие - для тренировок; склады там, вагончики, вольеры. Это я любил - ходить и смотреть, как они живут. Мне это тогда казалось страшно романтичным - быть кочевником, цирковым, путешествовать, жить в шатре. Все как в клипе Агилеры "Hurt" - там ей пришла телеграмма о том, что умер ее отец, а потом показывают флэшбеки - как отец водил ее девочкой в цирк, учил ходить по доске. А сейчас она известная артистка, прима, толпы поклонников, она красиво спускается на тросе на спину слону (вонял ли он?), отца она забыла, и тут вдруг - телеграмма: отец умер, и у нее флэшбеки, а она ведь всегда его любила, просто с жизнью такой не уследила, и уже ничего не вернешь, Агилера плачет. Хороший, печальный клип. Не помню, были ли там такие артистки, белобрысые, как Агилера, когда я в детстве гулял между шатрами, восхищался их жизнью, но я представил себе, что были - так что прощание с цирком получилось хорошим, с воображаемым музыкальным сопровождением; что надо прощание вышло, не то, что с библиотекой. А идти туда - не пошел, потому что там не только шатров не было, но и пустыря. Сейчас в центре города не бывает пустырей, даже со своего угла я видел, что там все уже застроено - дома многоэтажные, а лицом ко мне - супермаркет. Смешно идти прощаться в супермаркет. Поэтому пошел налево - в кинотеатр.
Кинотеатр "Комсомолец" - из тех стеклянно-бетонных монстров, которые еще в семидесятые годы прошлого века казались настолько же безумно красивыми, сколько безумно унылыми они выглядят сейчас. Вот это уж точно место для прощания - лучше не придумаешь. Ты сам прям как этот кинотеатр - молодой и красивый тогда и обшарпанный, никому не нужный сейчас, прямо лицо эпохи, вернее - два лица двух эпох. У нас в городе было до черта кинотеатров, больше, чем в иной столице (впервые приехав в столицу, я это понял), но таких, как "Комсомолец", двухэтажных, всего два - еще был такой же "Союз", на другом берегу речки.
Вначале зашел на первый этаж, туда, где билетные кассы. Там, у касс, большой зал, как на центральном вокзале - наверное, чтобы поместилась очередь, раньше ведь люди часто в кино ходили, огромные очереди собирались (меня мама вечно посылала за билетами - в "Комсомольце" всегда показывали премьеры, и мама ни одной премьеры не пропускала, а мне от школы было недалеко), а теперь я нашел там бар и бильярдную. Возле кассы ни единого человека, а на бильярде играли двое - мужчина и мальчик лет двенадцати. Я посмотрел, как мальчик ловко закатил шар в русскую лузу, повернулся и вышел - даже пива на баре не выпил, подумал: "Я в его годы на "Неуловимых" ходил, а он на бильярде играет". Странно, что я это подумал - потому что в его годы я тоже играл на бильярде, разве что не так ловко. Наверное, позавидовал.
На втором этаже был зрительный зал и буфет. Ни на какое кино я, естественно, не собирался, а попрощаться с кинотеатром решил в буфете. Мне там мама всегда покупала сок и лимонное пирожное. Из пирожных я в детстве кушал только лимонные (пару раз, правда, попробовал заварные с кремом - они тоже ничего, и один раз - пирожное "картошка", редкая дрянь), а сок пил яблочный или березовый. Сок мне мама всегда покупала в гастрономах (она каждый вечер подолгу стояла в очередях, чтобы купить какой-нибудь кусок масла, и это было что-то вроде ее материнского откупа за то, что я был несчастным заложником судьбы - торчал в этих очередях вместе с ней), а сок с пирожным - только здесь, в буфете кинотеатра "Комсомолец". Понимаете, почему я его запомнил? Мы нуждались в деньгах, мама не могла позволить покупать мне пирожное каждый день. Да и вредно оно для здоровья, наверное.
Сейчас я, конечно же, лимонное пирожное себе не заказывал - хотя мыслишка такая крутилась. Я ее отогнал - все равно не съем, пирожных я не ем с тех же лет, что не читаю книжек. Может быть, тут и связь какая-то есть. Вместо этого взял бутылку пива и сел лицом к окну - пил и смотрел на улицу, думая, куда дальше идти. Впрочем, я уже это видел сквозь окно, куда пойти. Полбутылки выпил и пошел, полбутылки с собой забрал.
Там обычная улица, тротуар, ничего особенного, ресторанчик какой-то, кажется, "Майский" называется. Перед рестораном - лужайка, зеленая трава. Вот туда я пошел пиво допивать. Стал там, закурил. Прощался с тротуаром и лужайкой.
Когда в буфете сидел, на втором этаже, и наблюдал улицу через окно, то вспомнил, как однажды мы с мамой и с одним мужиком (мама тогда с ним жила) решили пойти в кино - не помню, кто в тот раз купил билеты - я или, быть может, они, но мы дождались вечера, а потом шли по этой улице, в хорошем настроении, потому что это опять была премьера - кажется, фильма "Ярослав Мудрый". И вот перед самым кинотеатром, как раз возле этой лужайки, мы решили проверить билеты. А вы помните (выражение такое фигуральное, ясно, что помнить то, что черт знает когда было, могут только старожилы) - билеты же раньше были малюсенькие, такие себе бумажные кусочки, их с ленты отрезали, с рулона, как в автобусах кондукторы, легко было потерять. И вот решили мы их напоследок проверить и обнаружили, что билетов нет. Корешки есть, а билетов нет. Если вы меня спросите, какие такие корешки, то я не скажу. Не помню, что за корешки. Помню только, что мама все время повторяла: "Ну вот же, есть корешки, значит, и билеты должны быть", и рылась в сумочке. И, исходя из того, что у нас были эти самые корешки, про которые я напрочь забыл, как они выглядели, и на кой черт они вообще были нужны, мы почему-то решили, что потеряли билеты прямо тут же, на этой лужайке, или на тротуаре. И принялись их искать. Ходили там втроем, высматривали в траве и на земле, чуть ли не на корточки становились. Лазили там кругом, пока не стемнело, и всякое время вышло, чтобы в кино успеть. Помню, что смеялись при этом и не ссорились, что для нас было странно (особенно для мамы), потому что обычно мы часто ссорились и кричали друг на друга. Но здесь мы почему-то смеялись - совершенно не расстроили нас эти пропавшие билеты и то, что мы не попадем на премьеру. "Чудеса", - повторял тот мамин мужик, - "чудеса. Куда же они делись?" "Ну, вот только что же здесь были, в сумочке", - повторяла мама. - "Ну, вот я только что же проверяла - были. А сейчас нет. А вот же корешки!" А потом мы вернулись домой и нашли билеты на тумбочке у зеркала.
Неподалеку от меня стояла девушка лет двадцати пяти и говорила по мобильнику - с парнем, наверное, своим или с подругой, потому что она все время оглядывалась по сторонам, будто ожидая, что кто-то вот-вот подойдет. Быть может, договорилась пойти с кем-то в кино или в этот ресторан "Майский". И я подумал, что когда мы искали те билеты, мама была ненамного старше этой девушки. "Ей ведь тогда еще тридцати не было", - подумал я. - "Девчонка совсем. Я сейчас много старше ее тогдашней". "Вот такая она была точно девчонка, как эта, что по мобильнику говорит", - подумал еще, хотя девушка с мобильником совсем не была похожа на мою маму - у мамы были черные волосы, а эта светловолосая, на девушке было короткое летнее платье с красными узорами, а мама тогда была в... Я не смог вспомнить, во что была одета мама, когда мы искали билеты. Кажется, была осень, и на ней был светлый плащ... Белый, серый? А, может быть, и красный.
Я допил пиво, выбросил бутылку в урну и быстро ушел, стараясь при этом не таращиться на девушку с мобильником - она ведь не знала обо всех этих моих реминисценциях и могла смутиться. Так что ушел - попрощался... Повернул к школе - там через дворы нужно пройти.
Школу я никогда не любил, да и одноклассников своих не особенно. Но, будучи человеком, склонным к пустой ностальгии, школьные годы помнил долго, лет до тридцати, потом, слава богу, все постепенно улетучилось - имена, фамилии, почти все; нынче, когда я вдруг слышу слово "школа", то испытываю облегчение от полного отсутствия ассоциативных рядов, и почему-то в голову приходит чей-то стишок: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда. Как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда". Не знаю, в какой связи - стихи из меня, слава богу, не растут, просто школа это такой мусор, похлеще лопухов с одуванчиками. Или наряду с ними - под школой у нас до черта росло тех одуванчиков и лопухов. Наверное, поэтому стишок вспоминаю - ассоциативно, вот все же есть один ряд - с лопухами, но лопухи меня не напрягают.
Один мой приятель, музыкант, как-то сказал... - вообще-то, меня страшно раздражает это выражение: "один мой приятель как-то сказал". Потому что, например, другой мой приятель (его потом насмерть сбила машина) всегда начинал фразы словами: "Мне один умный человек когда-то сказал..." Меня ужасно бесила эта фраза, потому что лично я никогда в жизни не встречал ни одного умного человека, не говоря уже о том, чтобы они со мной разговаривали. А если и встречал, то говорили они исключительно всякие глупости... - но здесь я сам вынужден так выразиться, потому что тот музыкант, в самом деле, раз мне сказал: "Какого черта ты слушаешь всю эту старую музыку - "Битлз", "Роллинг Стоунз"? Это же все равно, что рыться в бабушкином сундуке, перебирать старые тряпки". Мне это понравилось, про сундук и тряпки. Если уж "Битлз" и "Роллинг Стоунз" - это старые бабушкины тряпки, то что уже говорить про школу.
Да, туда я и зашел - в лопухи и лебеду. Это возле футбольного поля. Там стал возле железного заборчика, потому что заборчик я помнил - мы там собирались перед школой, на физзарядку, здоровались за руку; пацаны, конечно, не девочки. Это была довольно комичная штука, если поглядеть с высоты времени - когда мы были еще малышами, то просто встречались и говорили друг другу: "Привет", а потом, когда подросли, то стали здороваться, пожимая друг другу руки. Вот так это выглядело со стороны: приходит один, становится возле заборчика, кидает портфель в лопухи, ждет. Приходит второй - здоровается за руку с первым. Потом третий - с первым и вторым. Хуже всего было последнему - ему приходилось пожимать рук двадцать подряд. Странно, что я не помню никого из тех, кому ежедневно пожимал руку в течение многих лет.
Глянул на окна кабинета ботаники - школа стоит буквой "П", и он как бы у этой буквы П" в подбрюшье, на первом этаже - и увидел в окнах много вазонов с цветами, их и раньше было полно - когда я там учился, больше, чем в любом другом кабинете. Ботаника хороший предмет, простой, "пестик" и "тычинка" там две основные философемы. Какая-то противная баба у нас ее вела, ботанику; имени ее, разумеется, не помню, светловолосая, кажется, и вроде как с завивкой мелкими кудряшками, голос такой у нее был скрипучий, как лобзик, все время она это повторяла: "пестик-тычинка, пестик-тычинка". А вазоны на окнах люблю - не то, чтобы я там был какой-то цветовод или поклонник домашнего уюта, я люблю вазоны с цветами в одной единственной ипостаси - когда вижу их в окнах, глядя снаружи, с улицы. Это как-то привязывает меня к непрерывности мироздания, вроде старых разрушенных домов, в которых снаружи видна печь... Не знаю, как объяснить - ну вот, скажем, идете вы по улице, случайно кинете взгляд куда-то вбок, а там дом, и окна, а в окнах - вазоны с цветами, на подоконниках, и вы себе думаете: "А кто-то ходит их поливает каждый день. Живут, значит, там люди, чем-то живут, зачем-то живут". А еще горшки с цветами часто стоят в разных учреждениях - например, в санэпидемстанциях, где женщины всю жизнь работают - приходят девчонками, санитарками, а уходят - пожилыми врачами, на пенсию. И всю жизнь те цветы на окнах поливают. Или там ЖЭК, ОВИР или еще хуже - РОВД. Сидит, скажем, человек на допросе, следователь его допрашивает, а человек смотрит на цветок, что в горшке растет на окне, и думает: "Как жаль, что я не цветок и не поменяюсь с ним местами", надеется, что следователь, раз цветок на окне держит, может оказаться добрым и человечным человеком. Даром, впрочем. Но надежда у него такая есть, с цветами связанная. Вот и я так на них всегда смотрю с улицы - в надежде на что-то неопределенное, что может оправдать существование жизни. Все равно, что подглядывать в женскую баню, когда там пар столбом.
Внезапно, стоя там в лопухах под железным забором, вспомнил-таки имя одного одноклассника - Славик Гулимов. Совсем ничем не был он примечателен - но я заметил за футбольным полем высокое здание и вспомнил, что это музыкальная школа. Там работала бабушка Славика Гулимова, не знаю уж кем, музицировала ли, убирала, а может, сидела в гардеробе, но она каждый день приносила Славику в школу горячие обеды. Принесет, станет в сторонке и смотрит на нас, ждет, или позовет тихонько: "Сла-авик!" Славик повернется, заметит ее и тут же покраснеет, как рак. Пока маленький был, подходил, кушал, что она там приносила - что-то в банке, а когда вырос, то уже прикрикивал: "Бабушка, ну что же ты ходишь!" Ясное дело, мы ведь его на смех поднимали - вот, говорили, к Славику снова бабушка пришла. Но вот, наконец, и сыграла она свою решающую роль, бабушка Славика Гулимова - иначе я бы его никак не вспомнил.
На этом все со школой - я пошел через футбольное поле (да, не скрою - сностальгировал, вспомнил, как бегал по нему в желтых спортивных трусах с черными полосками (тогда были в моде ужасные короткие трусы, в них все выглядели глупо, как страусы); я любил играть в футбол, но почему-то всю жизнь играл за слабые команды, которые все время проигрывали, оттого мне было одновременно и горько, и приятно это вспоминать - себя в игре я любил (мне все те удары и проходы до сих пор, черт возьми, снятся), думать же о спортивных результатах было крайне огорчительно), а дальше опять дворами - к перекрестку. Путь дворами я знал хорошо: когда человек годами ходит в школу одним и тем же маршрутом, то джипиэс ему не нужен. От дворов я ничего не ждал - раньше там были волейбольные площадки с сетками и летние кинотеатры, тогда была такая мода - устраивать в каждом дворе волейбольную площадку и летний кинотеатр для культурно-спортивного досуга граждан, но сейчас я был уверен, что их там нет - и их там не оказалось, хотя во всем прочем дворы почти не изменились - даже голубятни торчали, к голубям ведь привязанность индивидуалистская, в иных людях укорененная, а потому дольше живет, чем сиюминутное увлечение масс кино и спортом.
Перекресток был важной точкой моего маршрута - из-за магазинов. Ни в один из них я заходить не собирался - что я магазинов нынешних не знаю? Сейчас все везде есть, магазины сейчас везде одинаковые. Охватить все разом с перекрестка - вот чего я хотел.
Раньше на самом углу стоял киоск "Союзпечати" - сейчас его не было, но я подошел к месту, где он стоял, отметился там, это было для меня очень важно - но я не буду рассказывать о киоске "Союзпечати", как рассказываю здесь о прочем, слишком уж эта тема личная и интимная для меня. Поэтому расскажу лучше про "Тысячу мелочей".
Магазин "Тысяча мелочей" находился раньше на той же улице, что и киоск - если встать лицом к киоску, то магазин будет за затылком. И вывеска, кажется, была такая: "1000 мелочей", цифрами. Или: "1000-ча мелочей". Нет, вряд ли последнее, не помню этого "ча", скорее все-таки: "1000 мелочей", но единица и нолики были выписаны как-то фигурно и подсвечивались неоновыми трубками. Красивый был магазин снаружи, да и внутри - светлый, просторный, без очередей. Там ведь ни черта не было из товаров - по сути, это был магазин "тысячи никому не нужных мелочей", всякая дрянь там продавалась, ну, чтобы вы лучше представили: это был некий прообраз нынешних строительных супермаркетов с той лишь разницей, что возьми тогдашнего человека и перенеси его на машине времени в нынешний строительный супермаркет, то он немедленно потеряет сознание - и не от чуда путешествия во времени, а от обилия товаров (не смейтесь, я знал одного человека, который в те еще годы перенесся (правда, на самолете) в одну капиталистическую страну и упал там в супермаркете в обморок - он был членом компартии, заведовал шахматным клубом). Мы с мамой часто там гуляли - возможно, маме иногда нужно было купить что-то из мелочей - например, оконный шпингалет или лампочку, а я гулял так - из удовольствия. Хотя было там кое-что полезное и для меня - например, мама купила мне там настольный футбол и настольный же хоккей (так что не все там было дрянь), и еще каждый год покупала хоккейную клюшку - клюшки точно были дрянь, они там стояли в железных ведрах, связанные пучками, как зеленый лук. Продавались, правда, не на пучки, а поштучно, и ломались каждый год. "Мукачево" на них было написано, как и на лыжах, таких же дрянных. Ведра, в которых стояли клюшки, тоже продавались.
"Тысячи мелочей" на месте не оказалось - обычный какой-то супермаркет вместо них, сто тысяч мелочей. И я пошел через дорогу по "зебре" к гастроному "Москва". Здесь порадовался - бочка с квасом была на месте. Она здесь испокон веку стояла - время ее не брало, может, и при царе (в детстве я читал книжку "Белеет парус одинокий" писателя Катаева - там про то, как при царском режиме мальчик любил пить на улице квас, сладкий - копейка кружка, кислый - на копейку две; в мое детство маленький бокал стоил три копейки, а большой - шесть, и я все думал - как же может быть две кружки на копейку, а еще - кислый я пью квас или сладкий?). Сейчас же здесь еще и пивом торговали - не смог удержаться, взял большой бокал. Стоял, медленно пил - не могу одним махом выпить большой бокал пива, что, в самом деле, удивительно - мальчиком я всегда брал большой бокал кваса и выпивал его в три секунды, где только место бралось в организме? Если квас мне покупал кто-то из взрослых, мама, например, то они всегда спрашивали: "Тебе маленький?" "Большой!" - отвечал я и, кажется, даже обижался на то, что мне смели предложить маленький бокал. Вот стоя там у бочки с пивом и квасом, я и попрощался с "Москвой" и "Ленинградом". А, про "Москву" сказал, а про "Ленинград" нет? "Ленинград" - такой же гастроном, как и "Москва", абсолютно зеркально-идентичный, только стоявший на другой стороне улице. Наборы продуктов там были одинаковые - то есть, ни там, ни там не было практически ни черта, и не найдя чего-либо в "Ленинграде", не стоило мечтать найти это же в "Москве". Не знаю, зачем они стояли друг напротив друга, два абсолютно одинаковых магазина - разве чтобы люди лишний раз дорогу не переходили? Именно в этих двух гастрономах мама торчала часами в очередях - за хлебом, маслом, вареной колбасой; дорогу она тоже не переходила - просто вначале мы жили по эту сторону улицы, где "Москва", а позже - по ту, где "Ленинград". "Москву", впрочем, я любил больше - за то, что ее лучше украшали к Новому Году. В "Ленинграде" только на окнах рисовали всякие сценки с Дедом Морозом, но это в любом магазине делают под Новый Год, в "Москве" же - украшали прилавки. Моим любимым отделом был кондитерский - там по идее должны были продавать конфеты, но конфет там никогда не было, разве что какие-то паршивые ириски, зато какой там был прилавок! В витрине была уложена украшенная серебристым дождиком и разноцветным конфетти вата (она имитировала снег), в которую были натыканы разные игрушечные фигурки - Деда Мороза, Снегурочки, запряженных в сани оленей, и красивые пустые коробки от дефицитных конфет "Стрела" и "Курочка Ряба". Эти пустые коробки будили во мне сладкие фантазии - все свое детство, прогуливаясь с мамой по гастроному "Москва", я воображал, какие же на вкус эти конфеты - мне представлялось, что они должны быть какими-то волшебными. Впоследствии, уже взрослым уехав в столицу, я их наконец-то попробовал - неплохие оказались. Разве что на столичных жителей я стал после этого смотреть несколько хуже - потому что на всех коробках стоял штамп о том, что конфеты изготовлены в моем родном городе. Я посчитал, что столичные жители в некотором смысле украли мое детство, оставив мне от него пустую коробку.
После Нового Года в гастрономе "Москва" прилавок не убирали - снежная вата, украшенная конфетными коробками, олени, весь этот вертеп, оставались там круглый год - подозреваю, это нанесло мне какую-то психическую травму, не зря же я по непонятной причине так долго любил праздник Нового Года.
Я перешел дорогу еще раз, от "Москвы" к "Ленинграду" - на "ленинградской" стороне круглый год торговали цветами; эта цветочная точка была такой же вечной, как и бочка с квасом - там все покупали цветы учителям на разные школьные даты, мы с мамой тоже покупали, хорошо помню эти астры и хризантемы, кучей наваленные в классе на 1-е сентября. Никогда не знал, получают ли учителя удовольствие от этих цветов - лично я цветы терпеть не могу. Дарил, конечно, девушкам, часто дарил, когда понял, что девушки почему-то придают цветам какое-то особенное значение - но смысла их никогда не понимал (вот шоколад, к примеру, девушка может съесть, а что цветы?). Помню, один психиатр мне раз сказал ("приятель раз сказал"): "Люди делятся на тех, кто любит цветы, и тех, кто цветов не любит. Увидев тебя, я сразу понял, что ты цветы не любишь". Чушь собачья. Цветов почти никто не любит (кроме девушек), я встречал всего пару человек, которые искренне любили посещать всякие ботсады и дендрарии, остальные же таскаются туда исключительно для того, чтобы ублажить своих барышень. А я вот, например, люблю цветы в горшках - когда они стоят в окнах. С первого взгляда, видите ли, он понял - брехня. Про горшки он, например, ни черта не понял.
Я прошел мимо цветочниц, улыбаясь их предложениям "купить розочку" так же, как улыбался предложениям вокзальных торговцев "купить вяленого леща" - некому мне нынче покупать розочки, и направился к гастроному "Ленинград"; там дальше за ним был книжный магазин. Вот в этот книжный я и зашел - он был до сих пор жив и даже почти не изменился: длиннющий, с множеством залов (художественные книги, спортивные, публицистика, альбомы, школьная литература). Я любил гулять в этом магазине так же, как в "Тысяче мелочей" - покупать в книжном было нечего, все книги были дрянь (сейчас ничего не изменилось, книги, как были дрянь, так и остались - раньше, правда, продавали всяких коммунистических ублюдков, нынче же преобладают "космические крейсеры"), но, например, там можно было сыграть в лотерею (в нее дефицитные книжки разыгрывали, которых не было на полках). И еще любил отдел контурных карт - вообще-то это был школьный отдел, там всякое продавалось для школы: тетради, ручки, перья, пеналы, чернила и тушь в красивых банках (была даже красная), но я почему-то больше всего любил контурные карты - что-то в них было для меня загадочное. Точно не помню, зачем они были нужны - кажется, для того, чтобы обводить те контуры, но вот этим они мне и нравились - своей девственной чистотой, одни ведь линии там голубенькие, тоненькие, и никаких надписей - пиши что хочешь, как какой-нибудь Демиург.
Я немного погулял по залам, полистал альбомы с изобразительным искусством, зачем-то купил открытку с морским видом: там пирс был изображен и яхты, может быть, Ялта или Балаклава, я не смотрел на обороте. Наверное, чтобы отметиться в книжном, купил. Надо было для порядка какой-то, что ли, шуруп купить в бывшей "Тысяче мелочей" - но это я поздно спохватился, неохота было возвращаться. Вместо этого зашел в гастроном "Ленинград" и купил две бутылки "Джек Дэниэлса" - одну я собирался выпить вечером, а другую хотел взять с собой в село, потому что мало ли как там дело обстоит с выпивкой. После этого решил вернуться в гостиницу, потому что мой прощальный обход был, практически, завершен - я ничего не сказал про два дома, в которых жил с мамой, один на "московской" стороне улицы, другой - на "ленинградской", ну да чего о них говорить - они тут же стоят, на виду, старые и обшарпанные многоэтажки, одна серая, другая - розовая, плитка с нее вся обвалилась. Мы с мамой жили на съемных квартирах, когда приехали сюда из пригорода - одна была хуже другой, ну и что про эти дома вспомнишь - как по лестнице бегал туда-сюда, как Буратино с букварем подмышкой? Ерунда. Бегаешь-бегаешь, только старше становишься. Так что пошел я в гостиницу с двумя "Джеками" в красивом пакете.
А уже под самой гостиницей меня в последний раз зацепила ностальгия своим черным крылом - дело в том, что там раньше был тир, чуть дальше, полквартала пройти от гостиницы, и я туда пошел на всякий случай, хотя был уверен, что никакого тира там уже нет - это ведь такое глубокое было преданье, мы совсем маленькими туда бегали, первоклашками, прогуливая школу, пульки покупали по три копейки, стреляли в горящие свечки, мельницы и медведей с молотками (тогда тиры были что надо, не то, что нынешние - с жестяными пивными банками). Этот флэшбек не помог мне, впрочем, вспомнить имена и лица тех товарищей детства, с кем я туда бегал - у них ведь не было такой бабушки, как у Славика Гулимова.
Тира на месте не оказалось - вернее, я даже толком не помнил, где он был, шел по наитию, но я увидел разрушенный дом - там камни валялись, кладка, как после военной бомбардировки, видимо, дом только недавно снесли, чтобы построить вместо него какой-нибудь супермаркет, и понял, что это просто обязан быть именно тот дом. Я залез прямо туда в руины, в кирпичи, и вдруг заметил в куче мусора лист ржавого железа с облупившейся зеленой краской. Когда я тянул его из кучи кирпичей, то уже знал, что это такое - вытащил лист, перевернул - там было написано черным по зеленому: "ТИР". Не всплакнул, нет - так, всхлипнул.
Зайдя в гостиничный номер, я вытащил на балкон плетеное кресло (так, стульчик со спинкой) и такой же плетеный столик - еле оно все влезло вместе со мной, балкон был малюсенький; уселся там и откупорил бутылку "Джек Дэниэлса", окинул взором свой родной город - не все места, выбранные мной для прощания, были видны, но угадывались - помню, когда мы с мамой только сюда приехали (лет пять или шесть мне было, нет - точно шесть), я постоянно терялся; пойдем куда-нибудь гулять с пацанами - они-то все местные, город знают, потом разбежимся по домам, а я не знаю, куда идти, а признаться и попросить, чтоб довели, стеснялся. Добирался по ориентирам - стану столбом, обернусь вокруг своей оси, как стрелка на часах, и смотрю по сторонам и вверх - выбираю какой-нибудь шпиль или крышу, которые кажутся мне знакомыми, и иду потом на него. А дойдя, ищу следующий ориентир - так и добирался; смышленый был - нынешнему мне далеко.
Но видны были, например, похожие на старорежимную тюрьму кирпичные корпуса металлургического института - еще одной обители моей скорби. Когда-то я ходил туда на курсы английского языка. По окончании школы, когда пришло время выбирать свой жизненный путь, я, как многие люди гуманитарного склада, вдруг обнаружил, что ни черта не знаю и не умею, и решил усовершенствовать хотя бы что-нибудь практичное из того, чего не знал - потому записался на те курсы. Ездил туда автобусом через весь город, зимой, вечерами, потому что курсы были вечерние - для рабочей молодежи, занятой днем работой на заводе (я тоже тогда работал на заводе электромонтажником). Вел их молодой бородатый преподаватель в джинсовых штанах, похожий на певца Стинга (иногда он крутил нам на бобинном магнитофоне записи певца Стинга, заставляя нас разбирать, что тот поет - тщетно, впрочем). Курсы были никчемные, группа моя состояла сплошь из кретинов и тугодумов, бородатый преподаватель смотрел на нас как на говно, раздавая бумажки с незамысловатыми упражнениями, которые мы каждый вечер разбирали. Пока каждый тугодум разберет свое упражнение, легко проходило полтора часа занятий - стоит ли говорить о том, что никто из нас ни на шаг не приблизился к совершенству владения английским языком (если мы даже песен Стинга не могли разобрать). Но курсы мне запомнились - старым зданием, томным ожиданием в коридоре в группе таких же как и ты кретинов, путешествием в автобусе через зимний город (а особенно пешком, если автобус вдруг ломался). Сейчас же было лето, и институтские корпуса не казались мне настолько мрачными - менее походили на тюрьму, а больше на военный каземат в мирное время.
Виски нарочно пил без воды и льда, достал только из холодильника шоколадку - хотел быстро напиться и заснуть, потому что планировал встать спозаранку и уехать к чертям из города. Поначалу только потел - на улице было жарко даже вечером; лето, темнеет поздно, а уже когда солнце зашло, то все стало намного приятней - пил, смотрел на город и людей внизу, курил сигареты и жалел, что не додумался купить сигар. Напился, как и планировал, быстро - даже виски не прикончил, чуть-чуть осталось; меня изрядно шатало - я еле-еле вполз в комнату и, не раздеваясь, завалился спать. Я вообще люблю спать одетым, даже когда не пьян.
Проснулся, как и хотел - спозаранку, часов в шесть утра; я вообще просыпаюсь, когда сам себе вечером прикажу, без всякого будильника - есть у меня такая сверхспособность. Голова после накануне выпитого не болела, но, конечно, меня слегка пошатывало - поэтому я залпом махнул оставшийся виски (там почти стакан оставался) и минут десять стоял под холодным душем. Помогло - вышел из душа как огурчик, в прекрасном настроении, к тому же забрал у коридорной выстиранную одежду - она уже была готова, что тоже меня обрадовало, и ничто больше не держало меня в городе. Я наскоро собрался, покинул гостиницу и направился на пригородную автостанцию - нарочно не вызывал такси, пошел пешком к остановке троллейбуса, потому что хотел прогуляться по утреннему городу.
Как я уже сказал - настроение у меня было прекрасное и приподнятое, потому что у человека всегда хорошее настроение, когда у него все планы четко намечены, и он уверен в завтрашнем дне (вот потому-то у людей в Советском Союзе было всегда такое прекрасное настроение), а уж кто, как не я, имел вполне определенный план на ближайшее будущее, и кто, как не я, был полностью в нем уверен. К тому же я любил гулять по улицам рано утром, особенно, в будние дни - это всегда доставляло мне огромное удовольствие, еще со школы, потому что редко случалось - бывало, выйду из дому в школу и не дойду, пропаду по дороге, зайду в кино или в тир, вот так иду, смотрю по сторонам на таких же, как я, школьников, или взрослых, спешащих на работу, и на полпути решаю: "Да пошло оно все к черту", и иду в кино. И сразу радостно так становится на душе, прямо солнце зажигается вместе со звездами, и мир становится прекрасен. Ненадолго, конечно - уже выйдя из кинотеатра, ты понимаешь, что тебе попадет, что все не настолько светло и прекрасно в этом мире, но тот короткий миг, когда ты принимаешь решение, того стоит. Я точно так же делал и впоследствии, когда уже взрослым ходил на работу, и ровно то же чувство короткого счастья охватывало меня - еще, пожалуй, короче, потому что в кино я уже не ходил, а шел, обычно, в какой-нибудь кабак.
А еще вспомнил, как когда-то, таким же ранним утром, я шел на автовокзал, чтобы встретиться с бабушкой...
- Цой умер (Бабушка приехала) -
Тогда мы с бабушкой собрались ехать в Харьков. Кажется, это было ранней весной, в марте.
Помню, вышел из дома очень рано - я жил на окраине (мы с мамой получили там новую квартиру после долгих мытарств по съемным), а добраться нужно было в центр, на центральный автовокзал, чтобы успеть на междугородний автобус. Бабушка добиралась туда же, но с другой стороны города - она жила в селе, за другой окраиной.
Я долго шел по улицам пешком - то ли автобусов не было, то ли у меня было много времени до отправления. Это утро было как раз из тех утр с хорошим настроением - когда все едут на работу, а тебе на работу не нужно, ты идешь совсем по другим делам. Нельзя сказать, что это было мое первое такое утро - я вообще человек утренний; к тому времени я успел поработать на заводе, куда нужно было ехать к семи часам, каждый раз втискиваясь в автобус, битком набитый мужиками в телогрейках - это было хмурые, рабочие утра. Еще мы часто ездили с дедом на рыбалку, летом, осенью - это были хорошие утра, приятные, не рабочие и не хмурые. Но то были сельские, летние, теплые, морские утра, а тогда я шел по городу, и на улицах лежал снег - начало марта.
Еще, наверное, у меня было хорошее настроение от того, что я должен был встретиться с бабушкой. Не то чтобы я давно не видел бабушку - я часто навещал ее в селе, а летом вообще жил там безвылазно, но, знаете, это как встретить человека внеурочно и не там, где ты знаешь, что мог бы его встретить точно. Идете вы, скажем, в поликлинику и встречаете на улице вашу любимую тетку, которая вот тоже выскочила куда-то в обеденный перерыв. И не то чтобы вы давно не видели тетку - вы могли буквально вчера вечером быть у нее в гостях, где пили чай и разгадывали кроссворды при лампе, но сейчас вы встретили ее внеурочно и вне обычного ареала обитания, и оттого рады. Так и с бабушкой.
Бабушка редко приезжала в город. Вернее, в город она ездила часто, но не к нам в гости. Она ездила на базар продавать рыбу и сало. А в гости к нам ей не было нужды ездить, потому что когда у нас было время, то мы сами к ней ездили - а назад всегда везли в ящике какие-то продукты (рыбу, сало, виноград). Всего один раз помню бабушку у нас в гостях - мне тогда было лет семь, и мама куда-то уехала в командировку, вот потому-то бабушка и приехала - чтобы за мной следить. Все равно не уследила - мы тогда с приятелями бросали с балкона в людей всякую гадость, и один из этих людей нас выследил, нашел нашу квартиру и позвонил. А когда бабушка открыла, он закатил ей скандал - вы за детьми не следите, кричал. Бабушка просто не привыкла к городским квартирам - она и не подозревала, что можно пакостить на балконе, пока она варит борщ на кухне.
Дорога в Харьков занимала целый день - утром садишься в автобус, вечером приезжаешь. По дороге автобус останавливается в разных городах, я все их помню: Донецк, Горловка, Славянск, Изюм, Чугуев и вот, наконец, Харьков. Этот маршрут был бабушке знаком - она часто ездила в Славянск лечиться на грязи. В семейном альбоме есть фотография, на которой бабушка кормит с руки белку. Белка сидит на елке, а бабушка в пальто и вязаном берете. Это фотография из Славянска. Вообще, кроме Славянска, бабушка никогда никуда не ездила, не путешествовала - не считая того, что во время войны она работала в Германии, в остарбайтерах, а после войны, по пути из Германии, лежала в больнице в Киеве, с малярией. Вот и все ее путешествия.
Не помню, о чем мы говорили по дороге. Бабушка любила поговорить, еще больше она любила поговорить со мной. Вообще, мы с бабушкой легко находили общий язык - кажется, мы больше всех были друг на друга похожи из всей нашей семьи. Не внешне - я черный, бабушка - рыжая, а характерами или, как говорят, темпераментом. Например, только я и бабушка могли делать кровяную колбасу. Потому что кровяная колбаса требует особого темперамента - вначале делается фарш, а потом два человека садятся за стол, один держит кишку, а другой запихивает в нее ложкой тот кровяной фарш. И так целый день. Никто больше из нашей семьи не мог этого вынести - сидеть целый день и запихивать в кишку ложкой фарш. Мы с бабушкой могли. Сидели, запихивали и беседовали. Только не помню о чем, как тогда в автобусе - обо всем. Беседа с бабушкой - это что-то вроде медитации.
Точно так же не помню, что мы с бабушкой делали в Харькове. Вообще, зачем мы туда поехали. Как я уже говорил, там жил мой дядька Вова, бабушкин сын, значит, с женой и двумя дочками, моими кузинами. Но зачем мы к ним поехали, я не помню. До этого я всего пару раз был в Харькове с мамой - и тоже ни черта из этого Харькова не запомнил. Скажем, из первого раза помню только лыжи. Мне тогда было пять лет, и мама купила мне в Харькове лыжи. Красные лыжи, с нарисованными на них желтыми медведями и надписью "Мукачево". Потом с этими лыжами мы летели в самолете - это уже назад, из Харькова. Я тогда впервые летел самолетом - поэтому лыжи запомнил хорошо. Это долго было моей единственной ассоциацией с самолетами. Самолет - красные лыжи - зима. Потому что когда я их тащил, лыжи застревали в проходе, в дверях, и сбивали с людей пыжиковые шапки. Значит, была зима, если пыжиковые шапки. Потом я катался на тех лыжах по селу. Это было не спортом, а скорее той же медитацией, вроде кровяной колбасы. Потому что у нас на юге зимы не снежные и к лыжному спорту не располагают - не очень много у нас снега, чтобы на лыжах бегать. Но иногда снег был. Тогда я надевал лыжи и бежал куда-нибудь подальше. А один раз решил съехать на них с горки и врезался в дерево - одна лыжа сломалась пополам, как раз там, где был нарисован медведь, и еще несколько лет после этого я бегал с одной поломанной лыжей - для медитации это не слишком важно.
А в тот раз, когда мы ездили с бабушкой, я купил в Харькове значок с Виктором Цоем. Тогда тоже был снег, мы с бабушкой шли вечером по улице, и я увидел киоск, светящийся в темноте. Как в стихотворении: "Ночь, улица, фонарь, аптека". Только вместо аптеки - киоск. Я обожал киоски "Союзпечати" - любил покупать в них всякую всячину, например, значки. Я собирал значки, и тогда были в моде такие дрянные, кооперативные - когда в пластмассовый кругляш засовывали фотку какой-нибудь поп-звезды: самыми популярными были значки со Шварценеггером и Брюсом Ли. Цой тоже был популярным - он как раз умер незадолго до того.
Все остальное время я лежал на кровати в комнате своих кузин - их куда-то переселили (у дядьки была трехкомнатная квартира), и нам с бабушкой выделили их комнату. Там было две кровати и письменный стол с лампой, на стенах - цветастые детские обои c паровозиками. Я лежал на кровати и читал футбольный справочник за 1979 год, потому что у дядьки из книжек был только Пикуль - дядька Вова обожал Пикуля и имел его томов двадцать, я же терпеть его не мог, поэтому читал вечерами футбольный справочник. Бабушка лежала на соседней кровати и критиковала меня за чтение - она всегда и всех критиковала за чтение, не могла перенести, если видела кого-то с книжкой. У себя дома, в селе, она говорила: "Пошел бы лучше на улицу погулял" - это если ребенку, а если взрослому, то: "Лучше бы делом занялся". Здесь же, на чужой территории, она не могла мне сказать: "Пойди погуляй", потому что я мог, чего доброго, потеряться в чужом городе, поэтому она просто лежала и критиковала. "Вот что ты там читаешь?" - говорила. - "Что там может быть полезного в тех книжках?" "Я для развлечения читаю", - отвечал я. "И что там может быть хорошего для развлечения?" - не успокаивалась бабушка. - "Вот лучше поговорил бы со мной для развлечения. Когда люди говорят - это развлечение. А книжки читать - это пустое занятие". Я внезапно понял тогда, почему дед выбрал себе в сельском доме самую дальнюю комнату - потому что бабушка до нее очень редко доходила, ведь перед той дальней комнатой был еще зал с телевизором, а телевизор бабушка переносила еще меньше книг и зал почти никогда не пересекала, так что дед мог спокойно читать в дальней комнате газеты, а дядька Вова (когда он летом выпирал деда из той комнаты) - своего Пикуля, которого он даже в село с собой притаскивал из Харькова. Я это слишком поздно понял и читал книжки в самых неприспособленных для этого местах - то есть, в проходных комнатах, в бабушкином ареале, где она тут же появлялась и говорила свое: "Пошел бы лучше погулял" или: "Занялся бы делом", а если это не помогало, то: "Свет только палишь" и нажимала выключатель.
Здесь же бабушка просто лежала на соседней кровати, критиковала, свет не тушила, и даже засыпала позже, чем у себя в селе - лежала она на спине, сложив руки на груди в замок. И в отместку за критику я ей говорил: "Зачем ты так руки складываешь? Тебе бы туда еще свечку вставить, была бы точно Панночка". Бабушка Гоголя не читала и даже кино не смотрела, поэтому понятия не имела, о какой панночке я говорю, но отвечала: "Так оно как-то спокойней". Я-то тогда спал беспокойно, раскинувшись на кровати свастикой, а вот сейчас сплю точно, как бабушка - на спине, и складываю руки на груди. Так оно, правда, спокойней.
В этот раз мы не летели назад самолетом, а ехали таким же автобусом и везли при этом огромный рулон пленки для парников - тогда дед как раз решил разводить огурцы в парниках, случилась с ним такая причуда, а полиэтиленовая пленка была дефицитом, и мы нашли (вернее, бабушка нашла) этот дефицит в Харькове. Я вообще подозреваю, что как бы мы нарочно за этой пленкой туда не поехали - тогда такое водилось, что люди бог знает куда ездили за черт знает чем. Хотя нет, все-таки мы ее случайно купили: помню, как дядька кричал на бабушку: "Ну как? Как, мама, вы ее повезете? Ну как вы ее повезете?" Рулон был огромный, центнера в полтора, его еле могли поднять два взрослых мужика, взяв с двух сторон за концы - нам его грузовая машина на квартиру доставила. "Как мы его на вокзал попрем?" - кричал дядька. А бабушка смущалась, опускала глаза и просила дядьку, чтобы он поехал на автовокзал и попросил водителя автобуса заехать к нам прямо домой. "Ну куда он поедет? Куда он поедет?", - кричал дядька. - "Никуда он не поедет! Так не принято!" Дядька был интеллигент и стеснялся просить о чем-то водителей автобусов. Тогда бабушка поехала на вокзал сама, и на следующий день, когда нам нужно было уезжать, автобус приехал под дом и забрал нас оттуда вместе с рулоном. Она что-то заплатила водителю - бабушка вообще всегда всем платила за всякие услуги, и за это ее все любили - особенно, врачи в поликлиниках и больницах. Потому что бабушка всегда давала им рубчик-два. Маленькая услуга - рубчик, услуга побольше - два. Я пару раз сопровождал ее по больницам - ей все там улыбались, когда она приходила на процедуры. "Мария Федоровна!" - говорили радостно и улыбались, потому что после каждой процедуры бабушка всегда совала им в нагрудный карман рубчик или два.
А когда автобус привез нас в город, мы там застряли с тем рулоном - бабушка по простоте своей пыталась уговорить водителя отвезти нас в село, но тот отказался - сослался на то, что ему надо срочно на базу. Так мы и стояли посреди улицы со стопятидесятикилограммовым рулоном парниковой пленки, скучали. Конечно, нас окружили таксисты - они ведь, как стервятники, чуют добычу, слетаются. И мы были хорошей добычей - на что уж бабушка крепкий человек была насчет денег, а тут вижу - отчаялась, чуть не плачет, и жалко ей денег, а деваться некуда, вижу - идет на попятную, готова таксистам подчиниться. И слышу я страшное: "Двадцать пять рублей". Это вам не рубчик-два.
Стерпеть такое было совершенно невозможно. Возмутился я и, кажется, даже выражался неприличными словами в сторону таксистов. Я вообще иногда выражался при бабушке - вот в таких случаях, когда неправедные люди пытались ее обидеть. При маме нет, никогда, а при бабушке бывало - она всегда в таких случаях замолкала, втягивала голову в плечи, отдавала инициативу. Она была привыкшая, потому что дед тоже очень любил выражаться. Хотя здесь, отбивая бабушку от таксистов, я преследовал самую что ни на есть корыстную цель - я ей так сказал: "Бабушка, отдай мне эти двадцать пять рублей, а я довезу тебе рулон". Вот так и сказал, но не спешите меня осуждать - у меня была на то веская причина: я хотел купить "Черный Альбом" Цоя.
Цой погиб летом в автокатастрофе, а зимой вышел его посмертный альбом - он лежал во всех магазинах грампластинок и стоил бешеных денег. Сколько? Двадцать пять рублей. И я ходил каждый день в те магазины и на него смотрел. Потому что не мог потратить на грампластинку двадцать пять рублей. Я тогда работал в ДК (это Дворец Культуры) - зарабатывал в месяц рублей сто и все отдавал маме. Не знаю, у нас так было принято - дед тоже все отдавал бабушке. Я не возражал - мне не нужны были личные деньги, потому что девушки у меня не было, а из потребностей: только грампластинки и торт "Птичье молоко", а на это мне хватало тех денег, которые я выжуливал сверх зарплаты. Я тогда покупал много грампластинок - они как раз только начали выходить, все эти западные группы: "Лед Зеппелин", "Роллинг Стоунз", "Дорз". В магазинах они стоили три рубля, а самые дорогие, "стасонаминские" пластинки "Блэк Сэббет", были по девять. Стас Намин, если вы помните, это был такой отвратительный бородатый музыкант, карлик, он еще основал рок-группу с идиотским названием "Цветы", которая пела омерзительную песню: "Мы желаем счастья вам". Вы точно ее слышали:
Мы желаем счастья вам, счастья в этом миpе большом!
Как солнце по yтpам, пyсть оно заходит в дом.
Мы желаем счастья вам, и оно должно быть таким,
Когда ты счастлив сам, счастьем поделись с другим.
Вот такая несусветная дрянь. Зато этот Стас Намин записывал пластинки "Блэк Сэббет" и продавал их по девять рублей - делился счастьем с другими. Вот чтобы их купить, я и жульничал с билетами в ДК (я там крутил "видики" и игровые приставки "Атари") - попросту их не рвал, пропуская людей в зал без билетов, и клал деньги себе в карман. Незаметно утаить девять рублей еще можно было (директор меня подозревал), но двадцать пять?! Нет. Поэтому я только ходил в магазины и смотрел на "Черный Альбом", глотая слюну.
Чтобы выполнить обещание, я принялся бегать по улице и просить прохожих (мужиков покрепче) помочь мне донести рулон. Некоторые соглашались и помогали мне подтащить его метров на сто-двести. Потом искал других. Так мы дотащили рулон до остановки троллейбуса, погрузили и довезли до пригородной автостанции, откуда шел автобус в село. Там я повторил тот же трюк с мужиками, и мы с бабушкой довезли рулон до села, где я сбегал за дедом, и уже он помог мне дотащить его домой. Когда ты дома - это совсем другое дело, даже если у тебя лежит рулон парниковой пленки посреди села. Вот, кажется, еще вчера он был за тридевять земель, где-нибудь на Камчатке (ну, в Харькове), а теперь он лежит посреди села, и осталось только сходить за дедом - это очень приятно. Особенно, когда еще в кармане двадцать пять рублей - на "Черный Альбом" Цоя.
- Автобусом -
Теперь я пришел на ту самую автостанцию. Хотел сказать, что я ее ненавидел, как и многое прочее, но потом подумал и решил: нет. Скорее, я ее и любил, и ненавидел. Любил за то, что тысячу раз ездил отсюда в село и тысячу раз сюда приезжал - это была моя станция, здесь прошла часть моей жизни, нет в мире таких станций, на которых я бывал чаще. Самая обычная пригородная автостанция: расчерченные белым карманы для заезда автобусов с табличками маршрутов, в одном углу - кассы, в другом - пивбар. Но главным там для меня строением был (опять) киоск "Союзпечати", в котором я по утрам понедельников покупал газету "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" был очень дефицитным - его разбирали прямо с утра во всем городе, нигде нельзя было достать, но я приезжал из села в понедельник шестичасовым автобусом, чтобы успеть в школу, и потому успевал выхватить остававшийся в свободной продаже номерок (киоскеры заначивали дефицитные газеты для любимых клиентов, и у меня там тоже был блат - тетя Люся).
Не любил же я автостанцию за толпу и за хлеб...
- За хлебом -
Дело в том, что у нас в семье был какой-то странный культ хлеба. Почему-то все мои родственники любили, да просто обожали свежий хлеб, жить не могли без него. Кроме меня. Я был единственным, кому было начхать, какой хлеб я ем - черствый как камень, заплесневелый, любой. Дед же, например, если хлеб лежал день, на следующий уже его не кушал - брезговал, кричал: "Нету хлеба! Нету!" и мог по столу кулаком стукнуть, обидеться. Но чтобы на столе каждый день был свежий хлеб, его нужно вначале купить. И можно догадаться, что это была моя почетная обязанность, как самого молодого - покупать каждый день хлеб. А сестры мои опять как бы были не при чем - будто никто не замечал, что на самом деле они намного младше меня. Они считались девочками, а для девочек это слишком тяжелый труд - ходить за хлебом (хотя, например, сдавать бутылки они ходили с удовольствием - конечно, после того как: "Сережа, помоги Людочке помыть бутылочки", полтораста штук помыть, та еще шутка. Не удивительно - за бутылки можно было денег выручить неплохо).
Так вот, в селе тогда был всего один продуктовый магазин, а народу там летом собиралось миллиона два (курорт ведь), и всем надо кушать. Хлеб один раз в день завозят (редко - два), и вся эта толпа на полмиллиона человек (ясно, не все два миллиона идут - посылают кого не жалко, вроде меня) уже стоит наготове - ждут автобудку. Когда будка только заезжает в село, толпа начинает за ней бежать: местные жители, отдыхающие, цивилизованные и дикари, все они, голодные, бегут за той будкой, окружают ее, пытаются хлеб еще на разгрузке выхватить. Шофер, грузчики, продавцы отбиваются, ставят заслоны, тащат палеты с хлебом в магазин; толпа тем временем окружает окошко, откуда хлеб выдают, все орут: "По одной, по две в руки давать!" "Та мне хлеб и булочку! Булочка не считается!" "Считается!" "Не давайте дикарям! Местным не хватает!" "Так что теперь, нам жрать не надо? Нам не надо жрать?" "Дикарям давать после местных!" "Не давайте местным! Они хлебом свиней кормят!" И ты туда только голову просунешь, а тебе ее зажмут чьи-то подмышки, локтями по ребрам надают, и ты протягиваешь в окошко тот рубчик, сунешь: "Мне две, мне две", а толпа: "Одну ему! Одну!" Понятное дело, ты же всего лишь пацан - у тебя здесь друзей и защитников нет. И дают тебе одну, и оттаскивают за шиворот от окошка. А бабе Наде Кобыле, соседке, пятнадцать буханок. "У меня семья двадцать человек!" - орет баба Надя Кобыла и бежит прочь по улице с теми буханками, балансируя ими, как клоун-эквилибрист, а за ней толпа: "Она свиней будет кормить! Свиней кормить!" А ты, понурив голову, несешь домой одну несчастную буханочку, а там тебя встречает дед: "Что, один только купил?" - вздыхает. - "Ну ладно, до завтра хватит". А завтра за хлебом снова...
- Автобусом -
Здесь, на автостанции, тоже нужно было покупать хлеб - всегда. Потому что бабушка с дедом (особенно дед, конечно, но бабушка тоже никогда не спускала - если дед не спросит, то она точно не забудет) очень любили городской хлеб, буквально млели от него. Лишне говорить, что этого я тоже не понимал; как по мне, в селе хлеб был намного лучше - белый, кирпичом, грубоватый, пористый, как пемза - такой удобно чесноком по горбушке мазать и кушать потом с арбузом, а если без чеснока и арбуза, то с молоком; а в городе продавался хлеб серый с маленькой горбушкой, за шестнадцать копеек, и белый с большой горбушкой - за двадцать четыре, самый обычный, тот, что за день до кислого портится, но именно такого хлеба, буханку серого и буханку белого, бабушка с дедом всегда ждали, когда кто-то ехал из города. "Городской", - говорили они с придыханием, когда его кушали. Попробуй не купи.
А потом толпа. Пока ты сходишь за хлебом (это через двойную дорогу от автостанции) и вернешься, на посадочном пятачке уже собирается куча народу - все стерегут автобус, чтобы первыми в него заскочить и сесть. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но это наша местечковая особенность - у нас люди не выстраиваются в очередь, чтобы садиться в автобус. Я вообще впервые увидел эти автобусные очереди только после того, как уехал из родного города. У нас же все просто собираются на автостанции и кучкуются на посадочном пятачке, пытаясь угадать, где в точности автобус станет и какие двери откроет. В эту же игру, подозреваю, всю жизнь играют и водители - попросту развлекаются, нарочно останавливаясь в метре-двух от основных игроков или не открывая одну из дверей, а потом наблюдают за столпотворением.
В детстве я тоже играл в эту игру, но потом перестал - мудрость о тщетности усилий в условиях тотальной ювенальной дискриминации снизошла на меня. Это я о пресловутом "уступи место старшему". Не знаю, как сейчас (я давно не следил за актуальными тенденциями в общественных отношениях), но раньше, вы (старожилы) должны помнить, была такая штука: всем детям сызмала внушалось, что каждый ребенок должен уступать в транспорте или где бы то ни было сидячее место любому взрослому. Даже если такой ребенок был пятилетним туберкулезником, а взрослый - пятидесятилетним чемпионом мира по штанге Леонидом Жаботинским. "Ножки молодые, здоровые - постоит", - сколько же раз я слышал эту поговорку до полового созревания? Не меньше тысячи.
Так что ты хоть за три часа приди на автостанцию, сесть тебе в автобусе никто не даст - все равно найдется тот, кому сидеть нужнее, старший. "Старшим надо уступать", - скажет он. Окей, уступаешь, стоишь рядом. Тут уже автобус начинает набиваться битком, и каждый новый входящий прямо из дверей обшаривает глазами салон: нет ли кого помладше, чтобы согнать, пока ситуация, наконец, не достигает своего равновесия - сидят все, кого согнать уже никак невозможно - альфа-пассажиры. Бета-пассажиры стоят, давятся, потеют, нюхают друг друга подмышки, ну и ты где-то между ними - гамма-пассажир. Мы еще никуда не едем - потому что начинается обилечивание.
Билеты вообще-то можно купить в кассе на автостанции, но там их почти никто никогда не покупает, потому что все знают: водитель все равно будет обилечивать. Водитель - это обычно такой маленький черномазый грек. Не то чтобы один и тот же грек, который веками водит этот маршрут, напротив - это самые разные греки, и они меняются, но, тем не менее, водитель всегда грек и он всегда невысок ростом. И всегда неприветливый. Помню, одно время среди местных считалось хорошим тоном водить дружбу с этими греками-шоферами, ну, хотя бы здороваться, притворяясь им другом. Не знаю, зачем, и какой от того был прок - скорее всего люди пытались подлизаться на случай, чтобы те, если что, подвезли поближе к селу, потому что автобус был не заходящий, а проходящий. Так вот никому это особенно не удавалось - все эти мелкорослые греки-водилы были страшно неприветливые, просто, как братья - черномазые, на одно лицо, и никогда не улыбались, почти ни слова не говорили, кроме: "э-э-э, а-а-а" и другого в таком же роде по ходу обилечивания. Еще они обычно носят белые рубашки с коротким рукавом, эти греки-водители.
Так вот, перед тем, как отъехать, шофер начинает сновать по салону, протискиваясь там, где протиснуться среди тесно переплетенных тел уже, кажется, невозможно, и обилечивать необилеченных, то есть, практически, всех. Минут десять он так лазит. Некоторые пытаются спрятаться, увильнуть, не обилетиться и уехать зайцами, но такое редко выгорает - эти греки очень цепкие глазом насчет того, чтобы собрать свои шестьдесят копеек. Раньше было шестьдесят, я вот помню, а сейчас бог его знает - вот буду ехать и узнаю. И вот, значит, когда все уже при смерти от вони и духоты, маленький грек, наконец, влезает на свой капитанский мостик, и мы со скрипом трогаемся. Ну, пускай не со скрипом, а со скрежетом - вы знаете, как ездят эти старые "лазики".
Лучшее время, лучшие минуты - едем. Это если вы взрослый. Детям нет счастья в автобусах - не забывайте о ювенальной дискриминации. Не успеет автобус отъехать от автостанции, как тебе какая-то жирная баба, обливающаяся потом: "Мальчик, открой люк, а то такая жара!" А люк-то черт знает где, росточку тебе не хватает, чтобы до люка добраться, и ты на цыпочки становишься, тянешься, кончиками пальцев толкаешь тот люк, открываешь. И тут же другая баба, худая, которая все это время сидела рядом с жирной: "Мальчик, ну что ты делаешь? Кто тебя просил? (это она говорит тебе, а не жирной бабе) Закрой немедленно, а то меня продует! Не видишь, какой сквозняк?" (ты закрываешь люк) Жирная баба: "Мальчик! Что ты делаешь? Тебе самому не жарко?! Задохнуться же можно!" (открываешь люк) Худая баба: "Мальчик, ты что, издеваешься? Вот сядь на мое место (это, конечно, фигура речи, никто вам по правде никогда не предложит сесть на его место). Тут сквозняк же!" Остановка. Жирная баба: "Мальчик, на тебе двадцать копеек, пойди купи мне ситра..."
- 18-й километр -
На восемнадцатом километре автобус останавливается надолго - это полдороги и поселок Першотравневое, который местные называют Первомайском. Здесь я когда-то родился и прожил лет до пяти, пока родители не развелись, и мы с мамой не уехали в город. Судьба забрасывала меня сюда и позже - именно здесь я работал в ДК, где жульничал с билетами, зарабатывая себе на грампластинки "Блэк Сэббэт" и торт "птичье молоко" - здесь его и покупал, в кафетерии гастронома, вот он, гастроном, виднеется на остановке.
Отсюда же я каждый вечер ездил домой автобусом с Анжеликой. На самом деле, я не помню, как ее звали - какое-то у нее редкое было имя: Виолетта, Изольда или Изабелла, поэтому пусть будет Анжеликой. Анжелика была рыжей (крашеной) и очень некрасивой девушкой, и мы с ней находились в близких транспортных отношениях (close transport liaisons) - то есть, мы каждый день в течение года ездили домой в одном автобусе, стояли при этом друг к другу близко и даже прижимались. Поэтому эти отношения можно назвать тесными. Бывают, вы знаете, и другие транспортные отношения между мужчиной и женщиной - это, например, когда вы десять лет ездите одним маршрутом, и всегда напротив вас сидит барышня, и вы все десять лет на нее таращитесь, а заговорить боитесь - просто фантазируете о том, что у вас с ней могло бы быть в идеальном мире. Это скрываемые или воображаемые транспортные отношения (hidden, secret or imaginary transport relations), хотя барышня наверняка обо всем знает - ну, о том, что вы о ней думаете. Да... так вот наши отношения с Анжеликой не были скрытыми - мы где-то случайно познакомились в самом начале (скорее всего, Анжелика сама со мной познакомилась - она была столь же наглой и бесцеремонной, сколько некрасивой), а потом год вместе ездили в тесных автобусных отношениях.
Я вам, пожалуй, расскажу еще кое-что об этом Першотравневом, раз уж вспомнил про Анжелику. Если подумать, здесь осталось многое из того, с чем я хотел попрощаться. Эти поездки, работа в ДК - это все чушь; мне тогда было семнадцать лет, я только-только закончил школу, был невнятным, неинтересным и зашуганным подростком, прятавшимся в свой кокон с пресловутыми грампластинками. У меня там было несколько подружек в ДК (библиотекарша, например), и ни с одной из них я не осмеливался заговорить на сколько-нибудь серьезные сексуальные темы, пригласить куда-то или еще что. С Анжеликой вот только не боялся, да и то, потому что она сама была девушкой развязной и без комплексов. Но и с ней у меня не было никаких шансов - несмотря на то, что она была страшная, как черт, у Анжелики в городе была куча взрослых поклонников, не мне чета - а со мной она просто ездила в автобусе, вынужденно. Нужно же ей было с кем-то общаться в дороге, убивать время. Кстати, она прекрасно одевалась, что компенсировало ее внешнюю некрасивость, и сильно, избыточно, ярко, красилась - что ее усугубляло. А я просто был никем, семнадцать лет для этого самый возраст.
Но в детстве все еще не выглядело так плохо - в Першотравневом я прожил первые годы своей жизни, когда мама с отцом еще были вместе. Мы жили в двухэтажном доме - чуть было не написал в "маленьком двухэтажном доме", когда вспомнил, что двухэтажные дома были самыми большими в поселке, их всего-то было три, и они стояли в ряд наискось в самом центре, на улице, названия которой не помню, а только то, что она была длинная и покатая - из-за чего по ней все время съезжали дети на самодельных тачках с колесами из подшипников.
Вы знаете эти двухэтажные дома - когда человек, родившийся и живущий в большом городе, или даже родившийся в селе, но переехавший в большой город и там живущий, вдруг волею случая, путешествуя, проезжает маленький поселок (который не село и не город) и видит там такие двухэтажные дома, стоящие где-то на отшибе в поле, среди каких-то цистерн, или на опушке леса, то он себе думает: "Кого и как угораздило там жить?" Даже я так думаю, когда проезжаю такие поселки, а потом вдруг вспоминаю - да я же сам в таком жил!
Обычным образом меня угораздило - отцу там дали квартиру; работал он электриком, играл в футбол и прочие спортивные игры за местные трудовые коллективы (колхозы, кажется), вот и дали квартиру, спортсменов тогда привечали. А жили нормально - на втором этаже, четыре квартиры там было на этаж и зеленая буква " " на картонке. Эта буква означала: "Дежурный", каждое утро она стояла под новой дверью, раз в восемь дней - перед нашей. Это означало, что наша очередь мыть пол в подъезде (конечно же, пол мыла мама). Почему-то буква была зеленой, хотя ее явно срисовывали с буквы-логотипа киевского "Динамо", которая, как известно, синяя. Но бог его знает, наверное, не было синей краски. Самой нашей квартиры не помню - только эту букву " " из коридора. Хотя нет, еще кое-что...
Когда мне было лет пять, мы с моим другом Сережей Ворониным (легкая фамилия - до сих пор помню) как-то зашли в наш подъезд (Воронины были нашими соседями, и мы с Сережей, скорее всего, расходились по домам после футбольного матча во дворе - тогда мы играли в футбол как угорелые) и вдруг видим: в коридоре на первом этаже стоит гроб (кажется, он был прислонен к стене, тут же рядом стояла крышка), а возле гроба сидит на табуретке какой-то дед в кепке и курит. Я погодя спросил у Сережи Воронина: "А кого хоронят-то?" Сережа ответил как-то неуверенно: "Ну, наверное, того деда, что там курит сидит. Кого же еще?" Признаться, после этого события я долго думал, что именно так это все и происходит: приносят гроб, выходит какой-нибудь дед, садится рядом покурить напоследок, после чего ложится в гроб, и его уносят. И, честно говоря, вся эта процедура казалась мне крайне обескураживающей.
Здесь же я ходил в детский сад, от которого у меня почти не осталось воспоминаний, кроме того, что отец возил меня туда на мотоцикле, и футбольного поля. Возле детского сада было обычное поле, заросшее травой (трава была нам, детям, по шею), куда просто поставили большие футбольные ворота. Воспитатели выводили нас туда и бросали нам кучу огромных надувных мячей (не футбольных, а таких никчемных, клеенчатых, какими в воде играют), штук десять, и мы бегали по полю, как полоумные, гоняя те мячи куда глаза глядят, забивали их в ворота, мальчишки и девчонки - нас едва было видно в траве. Я думаю, то заросшее травой футбольное поле с бегающей малышней и летающими кругом несуразными клеенчатыми мячами - это выделенный лично мне отпечаток рая (как, помните, те картинки на обложке журнала "Сторожевая башня", где всегда улыбчивые люди и животные сидят в траве); каждому, думаю, выделяют такой отпечаток - чтобы человек приблизительно себе представлял, как там в раю, чего ждать. Иначе, отчего мне так долго помнить то поле?
Здесь же, в поселке, жили моя бабушка Лара и дед Михаил (не те, про которых я говорил раньше, а другие - по отцу). Они жили не с нами в квартире, а в частном доме - вернее в половине большого частного дома (в другой половине жила какая-то другая семья) в дальнем конце поселка, ближе к колхозным полям.
Вообще, мои воспоминания об отце, бабе Ларе и деде Мише не то, чтобы смутны (иногда они очень ясны, особенно об отце), но как бы отрывочны и более всего напоминают кадры какой-то старой кинохроники вроде фильмов Дзиги Вертова (только в цвете): вот отец везет меня в детский сад на мотоцикле - когда я был совсем маленьким, он сажал меня перед собой, когда же я чуть подрос, то сидел сзади, обнимая его руками - еще, кажется, шлем у меня был на голове какой-то несуразный, круглый, как шар, я был похож в нем на космонавта, как их рисуют в детских журналах; потом - дом и двор бабы Лары: дом на две половины, в чужой - неведомые мне люди, в нашей - темные комнаты, наполненные старой тяжелой мебелью - стулья, столы, комоды, топчаны, кровати, все с массивными толстыми ножками, все большое, деревянное, неподъемное (может быть, потому что я сам был мал?), в столовой - сервант, в серванте - рюмки в форме маленьких рыбок и графин в форме большой рыбы, что-то еще в форме лебедя; на стол сервируют луковый суп - этот суп делается просто: жарится лук в сковороде на постном масле, туда же можно резаную колбасу, если есть - а нету, то и нету, а в кастрюле варится картошка - потом в кастрюлю высыпают зажарку из сковороды, и суп готов - можно, впрочем, туда еще фасоль и галушки. Там в столовой всегда пахло этим луковым супом, и сейчас, когда я вспоминаю картинку дома - сервант с рыбами, стол без скатерти, супница - мне луком пахнет. Скажете, это уже не кадр кинохроники, если про запах речь? Да ничего подобного - про все, что угодно, оно может и так, а про луковый суп - не так, луковый суп если увидишь в кинохронике, то сразу почувствуешь запах... А, и дед из дальней комнаты выходит - Михаил, здоровый, лысый, молчит - похож на Франкенштейна из одноименного фильма, никогда ни слова от него не слышал - вернее, припомнить не могу ни единого от него слова - только эту его огромную двухметровую фигуру в дверном проеме.
Сам дом стоял в степи. У нас-то, если разобраться, кругом степь - деревьев нету почти, но поселок этот, Першотравневое, он как бы совсем-совсем в степи, потому что там моря нет - одни сельскохозяйственные угодья и колхозы с совхозами. Дед Миша и баба Лара работали в колхозе - во дворе у них была корова, и кони были, и по мелочи всякая живность. Как к дому подходишь - плетеный забор, тот, что называют: "тын", старая покосившаяся скамейка у ворот, а ворот-то самих и нету - чего ворота ставить, когда вместо забора "тын"? Вот там, где этот "тын" расходится, открывается, где лавка стоит - там и во двор заходить. Земля потрескалась вся от жары, в глубоких бороздах-трещинах, заросшая сорняком-березкой - через весь двор этот сорняк-березка вьется, и в траве той, желтой, выгоревшей, в сухих земляных трещинах - черно-красные клопы-солдатики (у нас же цветное кино, мы договорились).
Через двор если пройти вдоль дома - упрешься в сарай, там двери почти всегда открыты и видно через них внутри сарая всякое понавешенное: лошадиные хомуты, подковы, лопаты, бамбуковые удочки, электромонтажные когти (это отцовские - какое-то время он работал электромонтажником и лазил по столбам в этих когтях, я даже как-то видел, как он лез на столб), а вверху, чуть не под самой крышей, привязанные проволокой к деревянной балке - битые запчасти к мотоциклу. Они всегда вызывали мое любопытство - даже битыми они выглядели красиво. Это отец когда-то разбился на мотоцикле (это была "Ява"), и даже вроде бы сильно, и долго он после этого лежал в больнице, и вроде бы даже без сознания, и я, кажется, уже тогда был на свете, но ничего этого не помню - только то, что у отца был небольшой (длиной в мизинец) шрам на виске, который его не портил. Ну, и вот эта битая "Ява" в сарае.
Удочки, да... Задом двор выходил на баштан - мы выращивали арбузы и дыни (малюсенькие, помню, арбузы торчали там кругом по полю, как зеленые мячики), а прямо за баштаном - камыш и большой ставок. Дед Михаил и отец ходили туда рыбачить. Я тоже однажды взял в сарае удочку и пошел на ставок рыбачить - сел там в камышах, забросил удочку, ловлю. А потом из воды вылезла лягушка, уселась напротив и на меня уставилась: я сидел и не мог пошевелиться от страха - слышал, как меня зовет баба Лара и не мог ей ответить, откликнуться, крикнуть, что я здесь, в камышах - боялся рот открыть - а вдруг, думал, лягушка на меня прыгнет, когда закричу? Баба Лара все же потом нашла меня в камышах, часа через два - мы все еще сидели там с лягушкой, гипнотизировали друг друга взглядом.
Еще во дворе бабы Лары пахло молоком и коровьим навозом - так пахнет во всех колхозных селах, и вдалеке в поле виднелась какая-то колхозная сельхозтехника - это, кажется, такое слово непоэтичное "сельхозтехника", а я, всякий раз, как его слышу, вспоминаю: стоишь ты вечером во дворе бабы Лары, у ворот, и садится солнце, и туман вокруг, а в тумане, там, вдалеке, где колхоз, в поле, виднеются остовы этих тракторов, комбайнов, сеялок, "сельхозтехники", как лежбище доисторических животных, игуанодонов и плезиозавров, в тумане сливаются с серым, теряют четкость, пропадают.
Я сейчас думаю - какой маленький этот поселок - Першотравневое. Вот закончилась остановка, я сел в автобус и дальше поехал - через десять секунд уже был возле ДК, где когда-то видики крутил, проехал солдатский мемориал - я забыл о нем рассказать, когда говорил про кино Дзиги Вертова, хотя этот мемориал был в некотором роде сакральным центром поселка - в детстве он казался мне очень монументальным и внушительным: композиция представляла собой вечный огонь, над которым, скорбя, склонилась Родина-мать, а за спиной Родины-матери - круглое сооружение из мрамора вроде мавзолея, там, кажется, были списки погибших. Наверное, это хороший памятник - я не слишком разбираюсь в архитектуре и сейчас проехал мимо в автобусе без особых эмоций, но в детстве, помню, он вызывал во мне какое-то благоговение, когда я проходил мимо - женщина эта сидящая, огонь, вот это все.
И тут же за мемориалом - тот самый спуск к трем домам, стоящим наискосок, я их даже отсюда вижу, и тот дом, где я жил, вижу, и указатель на повороте с названием улицы: Красноармейская. Какое бесполезное знание.
Потом сразу - маслобойня, и сильный запах семечек и подсолнечного масла. Его тоже помню, этот запах, отец часто приезжал туда и брал меня с собой - привозил семечки и забирал масло. И мы стояли там внутри, наблюдали, как наши семечки грузят в бункер, чтобы сделать нам масла.
Если бы не остановка, автобус проехал бы сквозь Першотравневое меньше, чем за минуту - такой этот поселок маленький, а в детстве мне хватало. Детям всегда места хватает, дети, как коты - им дай ареал, и они будут там жить; детсад, дом, мотоцикл, баштан, ставок, маслобойня, тачка с колесами-шарикоподшипниками, клопы-солдатики - детям многого не надо. Но зато благодаря малости поселка, я быстро с ним попрощался - все места вспомнил, проехав мимо в автобусе, и не было нужды делать сюда отдельную прощальную вылазку. Хотя вот одна штука пришла в голову, когда автобус уже выруливал в поля за поселком: после того, как родители разошлись, и мы с мамой уехали жить в город, я ведь очень редко сюда приезжал, бабу Лару почти больше не видел и деда Мишу; деда уж точно - он умер вскоре после того, как мы уехали, а к бабе Ларе я заезжал - не сам, конечно, отец пару раз завозил на своем мотоцикле. И когда я уже работал в ДК (семнадцать мне было), то решил бабу Лару сам навестить, а бывал-то я в том доме в степи, где тын и скамейка, сарай и комбайны в тумане, бог знает когда - и то всегда отец меня вез на мотоцикле, и не очень-то я дорогу запоминал, болтаясь сзади в дурацком круглом шлеме, как у игрушечного космонавта. Так что пошел я к бабе Ларе в гости, а сам толком не знаю, куда идти. Решил идти по наитию, как в городе ходил, только в городе легко - там ориентиры высокие: дома и башни, а здесь... помню, по пути ложбина такая, заросшая деревьями и кустами (хочется для красоты сказать - лабиринт, но нет, это был просто заросший деревьями и высоким кустарником овраг), иду там между деревьями и чувствую - был я здесь - много лет назад, мальцом, не сам шел, плелся за родителями ведомым, но это такое приятное узнавание - когда понимаешь, что это та дорога, правильная, отмеченная тобой тогдашним, и не только ты ее узнал, но и она узнала тебя - открылась.
Я про это в автобусе вспомнил и в голове крутил, играл этой мыслью - думал, если бы вспомнил раньше, то может быть и посвятил бы отдельную прощальную остановку Першотравневому, чтобы поиграть в этот "лабиринт Фавна". Пошел бы снова той дорогой, которую не помню, наугад - интересно нашел бы я так же, как тогда, дом бабы Лары? Вывел бы меня лабиринт? Я мысленно улыбнулся этой идее - квесты дело молодых; вот было бы мне двадцать лет, тогда бы точно попробовал, в двадцать лет еще веришь, что лабиринт может вывести к чему-то хорошему - всенепременно будешь там принцессой в параллельной реальности, когда сбежишь от ужасов этой. Когда же тебе сорок, уже нет той надежды на волшебные лабиринты, напротив, не доверяешь ты им, думаешь - погоди, черт его знает, что тебя там ждет за волшебной дверью - может, тебе еще покажется, что принцессой ты был здесь.
Тогда же я вышел к дому - постучал в окошко; баба Лара была мне рада, не ждала, удивилась, впустила в дом, налила молока. Там все было по-прежнему: тяжелая темная мебель, рюмки-рыбки, запах лукового супа, даже кружку, из которой пил молоко, я узнал - темно-синяя с золотым ободком сверху. Мы сидели, о чем-то говорили с бабой Ларой, и мне было хорошо и уютно (я любил молоко с горбушкой хлеба - макать горбушку в соль и запивать молоком).
Потом я уехал и больше никогда бабу Лару не видел. И когда я это вспомнил, то посчитал, что именно тогда я с этим местом и попрощался - зачем повторять то, что уже идеально совершилось?
Поселок Першотравневое стоит ровно на полпути между городом и селом - стало быть, еще восемнадцать километров и я на месте. Там уже нет ни черта примечательного по дороге - кукуруза да подсолнухи. Хотя это и есть примечательность - кукуруза да подсолнухи. Это наши растения, кругом растут, и летом, пожалуй, красиво - поднимают настроение всем едущим на отдых, особенно людям с художественным вкусом. Люди с художественным вкусом обожают подсолнухи (кукурузу они любят меньше). Я тоже когда-то их любил - не в детстве, нет, в детстве мне на них было начхать, и сейчас мне на них начхать - видимо, я любил кукурузу с подсолнухами в тот краткий промежуток времени между детством и нынешним своим состоянием, то есть, в то время, когда у меня был художественный вкус.
А вот и поворот на село. Прошу водителя высадить меня на дороге. Он удивляется, кажется, хочет сказать что-то неприветливое, может быть, даже отказаться останавливать автобус, но потом вспоминает, что он настолько неприветливый грек, что не должен удостаивать меня даже словом - бурчит что-то недовольно себе под нос, но тормозит и меня высаживает.
- На дороге -
Как вы, наверное, догадались, я попросился из автобуса не по какой-то особенной причине - вы уже поняли, что действия мои подчинены некой беспорядочной логике прощания с местами. Видимо, ему нужно проститься с этой дорогой, подумаете вы, и окажетесь правы.
Как это ни смешно, я стою на дороге, у кукурузного поля (подсолнухи будут дальше, знаю), держа в руке тетрадку. Это я так из автобуса с ней выскочил, не успел спрятать в рюкзак - как-то вдруг мне приспичило выйти (а как раз писал), потому и выскочил на улицу с тетрадкой в руке. Я ведь все это записываю - то, о чем вы сейчас читаете, все время записываю - и в поезде, когда пил в буфете у окна под стук колес, и в гостинице, на балконе, на пластмассовом (а ведь плетеном? день прошел, а я уж и забыл - это я уже во флигеле пишу) столике, и вот сейчас - пока ехал в автобусе, на коленке. А когда же, вы думаете, я это все пишу? Прямо сейчас. Я вообще, знаете ли, фанат тетрадок. Впрочем, потом расскажу - я еще не дошел до конечного пункта, туда, где уместно говорить о тетрадках. Скажу лишь, что тетрадка с коричневой клеенчатой обложкой, толстая, а внутри - в розовую клеточку, с полями. Хотел найти в зеленую клеточку, но в зеленую не было, взял в розовую.
У меня слегка помутилось в голове, и я сел в траву - отошел от дороги поближе к кукурузе и сел там, у кювета. Не от жары эта круговерть - от впечатлений. Я наконец-то приблизился к своей цели. Как-то вдруг, когда вылез из автобуса и стоял там на дороге с коричневой тетрадкой в руке, мне стало совершенно очевидно, что пути назад нет - я на месте и закончу задуманное. Пока в городе гулял - это все были игрушки, прощания эти, я даже какое-то удовольствие получал, ностальгическое, вспоминая, а здесь все как-то серьезно стало и близко. Впрочем, иные злые языки вспомнят, что накануне я выпил почти бутылку виски, а с утра допил то, что от нее осталось, скажут: как же, ностальгия, впечатления - пить надо меньше. Это я такую ерунду думал, пока курил там в кювете, настраивался перед заходом в село. Долго настраивался - закурил и вторую сигарету, улегся на траву, в тени одинокого деревца спрятался, вспомнил еще про буряки.
- Прополка буряка -
Прополка буряка была одной из наших семейных традиций - вынужденной, навязанной, но все же. Бабушка с дедом держали свиней, которых нужно было чем-то кормить, а так как бабушка с дедом были частниками (когда-то давно они оба работали в рыбколхозе, который разогнали еще в 60-х, и с тех пор они поневоле стали частниками - в обычный сельскохозяйственный колхоз не пошли). Официально работали в пионерлагере "Волна", дед - сторожем, бабушка - ассенизатором, а у себя на земле могли лишь немногое выращивать - фруктовый сад у нас был, виноградник и огород, в огороде - картошка, помидоры, часом огурцы, ну и по мелочи - укроп, петрушка, зеленый лук (дед, садясь обедать, частенько мне говорил: "А сбегай-ка вырви мне цыбулину", а бабушка, когда готовила: "Се-ре-жа! Нарви ук-ропа!" - бабушка всегда говорила так, с нажимом, с претензией, как будто ей уже один раз отказали нарвать укропа и второго раза она не переживет и не простит), редиска, перец, клубника. И всего этого хватало нам - но не свиньям. Свиньи хотели большего. Приходилось изыскивать. Летом изыскивать было хорошо - потому что летом работали пионерлагеря, а в пионерлагерях была еда для детей и, следовательно - помои. Помои нужно было носить (иногда дважды-трижды в день), и не сложно догадаться, что как только я набрался довольно сил, чтобы поднять ведро, это стало моей обязанностью. Когда же я был еще мал, помои носила бабушка или возила на специально приспособленной для этого тележке. Лагерные помои это было, наверное, самое вкусное из того, что могли позволить себе свиньи - пахли они обалденно, всеми этими общепитовскими борщами, макаронами, котлетами, вы знаете, куски хлеба там плавали, измазанные маслом, вымоченные в юшке (хлеб из помоев, впрочем, вылавливал дед, чтобы мастерить из него приману для рыбалки). Часто вместе с помоями бабушка приносила угощение и для меня - котлеты, тефтели, шницели, пряники (были такие, знаете, с дыркой посередке, похожие на большие шестерни). Я все это есть отказывался - кричал, что не буду есть из помойного ведра, бабушка обижалась, жалобным голосом твердила: "Это же чистое ведро! Мы-то-е". Ей хотелось как лучше. Сейчас я жалею о том, что не ел все те угощения. Если все вернуть вспять - то съел бы. Сейчас я верю, что ведро было чистым. А хоть бы и не было.
Но это летом. Зимой же, весной и осенью свиньи ели кашу (до сих пор помню ее дух в кухне - бабушка варила ее зимой из зерна и дерти; жар, уголь трещит в огне, там же рядом дед сидит: пьет чай и курит, двигая кочергой железные кольца на печи - сбивает туда пепел с папиросы, а сверху на печи стоит огромная выварка с кашей) и буряки (дед рубил их на куски топором). Зерно и буряк нужно было где-то взять. Брали в колхозе, но просто купить их за деньги было нельзя - надо было отработать. Вот тогда мы и шли наймитами в колхоз - чаще всего на прополку буряка, самую противную работу на моей памяти. Здесь льготников не было - кому не повезло оказаться в селе во время прополки, тот и участвовал, потому что работа была тяжелой, изматывающей и времени отнимала изрядно, оставить кого-то дома - роскошь, пололи всей семьей. Один раз даже сестрам моим не повезло - Людочке и Наташе, уж на что они были везучие избегать всякой работы, а на прополке и они разок побывали. Этот-то раз я и вспомнил, когда лежал там курил в траве.
В поле нас вез грузовик - колхоз присылал. Много нас там собиралось в кузове работников - не одни мы в селе были частниками, нуждающимися в буряке. Везли то далеко, то близко - зависимо, где был участок. Участками наделяли то там, то сям, не помню, сколько давали - гектар на семью? Кажется, гектар. Помечали делянки столбиками. Когда осенью буряк собирали (мы же сами и собирали), то тебе выделяли долю с твоей же делянки, которую ты раньше пропалывал. Это было справедливо, потому что у тех, кто волынил прополку (такие были), и урожай получался соответствующий - такие делянки всегда были видны, тех, кто волынил. Те, кто приезжал на работу, тыкали в заросшие делянки пальцами, качали осуждающе головами и произносили имена прогульщиков всуе. Дед, правда, говорил, что ерунда это все: бывает, с землей так повезет, что много у тебя буряка, а не повезет - мало. Поразительно, но бабушка любила работать в поле. Я не то чтобы это ненавидел, но воспринимал работу на земле со всем возможным пессимизмом - да, в детстве я еще верил в хорошее, но связать это хорошее с прополкой буряка при всем желании не мог. Дед работал ровно - по нему никогда нельзя было понять, нравится ему работа или нет, дед все делал одинаково... хотя опять вру, конечно - на рыбалку-то он точно ездил с большим удовольствием, и столярничать ему явно нравилось - беседки ставить, скамейки клепать или двери, двор дед любил подметать, это точно, а буряки полоть... никогда не слышал, чтобы дед высказал недовольство по поводу какой-нибудь работы. В отличие от меня - я-то мог ныть при любом удобном случае, ни черта не любил делать, всякую работу ненавидел, но, как назло, в детстве меня заставляли, а потом уж привык.
А вот бабушка... Ей нравилось полоть буряки, честное слово. Когда мы ехали в поле, сидели в кузове, она уже тогда светилась от радости - предвкушала. Это меня удивляло (бабушкиного воодушевления, конечно, не хватало для того, чтобы заразить и меня любовью к сельхозработам, но все же ее настрой слегка поднимал мой дух), я спрашивал: "Чему ты, ба, радуешься? Глаза бы мои не видели этих буряков". "Ну, как же? Степь", - улыбаясь, отвечала бабушка. - "Красиво". Я смотрел из кузова грузовика на унылую степь кругом, на эти засаженные кукурузой, подсолнухами, пшеницей и буряком поля, размокшую под дождем землю (когда шел дождь, нас иногда возили в крытом брезентом кузове) и не мог понять - что там красивого? Мрак и дождь, слякоть, черная земля, грязь - как в любое утро. А дождь кончится - наступит жара, не спрячешься, и жажда, и слепни, и руки исколоты-изрезаны травой, да ну бы ее к черту ту степь! А бабушке нравилось. Она во время войны работала в Германии в остарбайтерах. Тоже в сельском хозяйстве, в поле, на хозяина - Освальд Мюллер его звали. Тоже что-то собирала - кажется, брюкву. Часто рассказывала про тех своих друзей, что там с ней работали. Помнила всех молодыми. "Виктор Делавери" был такой. Его чаще всех вспоминала, говорила: "Мы все работаем, а он лежит в траве, спит, а хозяин как увидит, то так бил его, так бил, а ему хоть бы хны. Мы уж и упрашивали его: "Витя, попадет же тебе от хозяина, а он: "Плевать я хотел на того хозяина". Кажется, бабушка даже некоторое время после войны переписывалась с этим Виктором, а потом, как водится, все заглохло. Только в старости снова почему-то часто его вспоминала, говорила: "Вот бы сейчас увидеться. А он ведь из Киева был - из киевских греков, наверное, и сейчас в Киеве живет". Как-то я пробил это имя по пиратской базе в Интернете - оказалось, Виктор Делавери жил в Киеве на соседней со мной улице. А бабушка к тому времени уже года два как умерла. Да и Виктор Делавери вряд ли был еще жив - в той базе было много покойников, но я все равно огорчился - если бы бабушка настояла, попросила, и если бы я раньше озаботился, то мог бы найти ей Виктора Делавери, и он, возможно, был бы еще жив, и они могли бы встретиться - это вряд ли, впрочем, бабушка уже много лет не ходила, но я бы мог хотя бы привет от нее передать, мне ведь этого Виктора найти получаса хватило бы. Но это все рассуждения наподобие уэллсовской "Зеленой двери" - о том, чего не вернешь... Так что была бабушка в остарбайтерах - лет двадцать ей тогда было. Может быть, оттого и любила она в поле работать, может, этот выезд был для нее вроде реминисценции какой-то - все равно, что назад в молодость вернуться. Или ей просто нравилось, что вся семья в сборе, и все при деле - никто не читает в дальней комнате книгу, не смотрит телевизор, все пропалывают буряк. Что-то вроде пикника на природе, но не такого, как на картинах художников-импрессионистов - где мужчина и барышня сидят в траве, а между ними всякая снедь в корзинке, а такого, где вся семья стоит в поле раком. Хотя в обед мы тоже усаживались перекусить - прятались от солнца в таких лесопосадках у дороги, у нас их называют "ветроупорками", раскладывали тоже снедь - хлеб, сало, яйца, помидоры, воду или молоко. Все равно, впрочем, мы не походили на картину импрессионистов, скорее изображали сцену из соцреализма - "Обед на полевом стане" (уверен, что такая картина имеется, никак не могло остаться без картины такое прекрасное название).
- На дороге -
Дорога, она сама по себе достойна прощания - здесь я, наконец, расскажу, зачем вылез из автобуса. Конечно, чтобы прощаться с дорогой, сюда стоило приехать поздней осенью или ранней весной - то есть, в самые мрачные сезоны, но не мог же я посвятить этим прощаниям целый год, так что пришлось выбирать. Я и в городе не со всеми местами толком попрощался из-за того, что сезон не тот - например, с больницей. Проходил мимо нее несколько раз, пока гулял и прощался с другими местами, но как-то не накатило на меня, а здесь, на дороге, когда подумал, что лучше бы я тут оказался весной или осенью, так на меня и за больницу вдруг накатило. Потому что я там лежал зимой. Часто лежал в детстве с разными болезнями и всякий раз зимой. С воспалением легких раза три (но это я уже постарше был), а один раз, помню, лежал в глазном отделении (у меня с детства проблемы со зрением - класса с первого, кажется, испортилось, и вот тогда-то меня и положили в глазное). Две вещи оттуда запомнил: таблички с текстами и жареную картошку в банке. Табличка с текстами - это такая штука, планшет, дощечка, величиной, пожалуй, со среднюю книжку, в которой за стеклом была спрятана бумажка с выдержками из разных литературных произведений - непонятно каких, они не были подписаны, просто фразы, обрывки, ни к селу, ни к городу, без начала и конца, было там что-то, помню, про солнечный южный город, про то, как кто-то шел пыльными улицами по брусчатой мостовой среди тенистых деревьев. Эти таблички нужно было каждый день читать для тренировки глаз в специальном кабинете. И я читал, придумывал себе, кто бы и зачем там мог идти по улицам южного солнечного и пыльного города - про море там тоже что-то было. А вечерами приходила мама - приносила мне поесть. Ели мы тогда с мамой по большей части жареную картошку - ее же она несла мне в больницу; я, впрочем, любил картошку, мог ее кушать бесконечно, любую - жареную, вареную, печеную, горелую. И вот она в банке, холодная - я ел ее с удовольствием, это была какая-то новая картошка (кажется, к ней еще прилагался соленый огурец). Сидели мы с мамой в тусклом мрачном предбаннике - есть в больницах такие специальные комнаты, где посетители встречаются с больными, вроде тех, что в тюрьмах устраивают для свиданий, такие же унылые. После того я никогда не ел жареную картошку из стеклянной литровой банки, не случалось. Унылое и уютное воспоминание.
Да, дорога. Почему осень или весна? Да потому что летом автобусы заезжали в село, а осенью, зимой и весной - нет. Потому что село наше из тех сел, что своих жителей там кот наплакал, оттого им рейсовые автобусы брезгуют пускать, а вот летом туда едут тучи отдыхающих, которым приходится давать автобусы - поэтому летом туда идет десяток автобусов, через каждый час, а в другие сезоны - один, да и тот в село не заезжает - высаживает людей "на дороге" или "на столбовой", или еще говорят: "на трассе". Так что вылез я "на дороге" намеренно - хотел вообразить, что это я осенью вылез, а на улице туман, изморозь и изморось, острый ветер в лицо, а вовсе не эта кукуруза на солнцепеке. Между нами говоря, солнце палило так, что воздух плавился - воображать осень было совсем не с руки.
Дошел "до геологов". Это еще одна местная локация: "до геологов". Бывало, что местные упрашивали неприветливого грека-водителя подвезти их с трассы поближе к селу - о том, чтобы завезти в самое село и речи быть не могло - в стране Советов, если вы забыли, все друг друга ненавидели и ни черта друг другу просто так, по доброй воле, не делали, никаких поблажек и милосердия, но когда местных собиралось человек пять, а то и до десятка, и половина из них были такие же греки, то им иногда удавалось уговорить водилу, и тот шел на компромисс - подвозил "до геологов". Это было частью искусства торга: "Завези, друг", - проникновенно говорили мужчины. "Не завезете?" - заискивающе глядя водителю в глаза, просили женщины и старушки. Водила хмурился и резко вскрикивал: "Куда? Куда? У меня график!" "Та хоть до геологов", - говорили мужчины. "Ну, до геологов хотя бы", - просили женщины и старушки. "Только до геологов!" - кричал водитель, как будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову, а вовсе не каждый божий день его упрашивали. "У-у-у", - тут же недовольно гудели остальные пассажиры автобуса, едущие дальше, в конечную точку - я же говорю, в "совке" все друг друга как врагов ненавидели, за десятиминутный крюк в чужое село удавить могли - поэтому если ты один ехал в автобусе, или вас там было двое-трое, не стоило даже и пытаться просить. "Геологи", как вы, наверное, поняли, это геологоразведочная станция - маленькая и заброшенная; если честно, я никогда там не видел ни одного геолога, хотя косвенные признаки говорят о том, что они там все-таки были: люди, бывало, проговаривались, что пили водку с геологами, да я и сам как-то видел неподалеку от станции - какие-то чушки валялись, цилиндры, которых на земле не бывает, на поверхности - явно из ее недр высверленные, и в книгах научно-популярных читал, что якобы у нас руда найдена - вот ими, наверное, и найдена, так я думал. Так что в детстве, когда я шел дорогой с трассы мимо геологов, то всегда их выглядывал - не покажется ли кто, но окна станции глядели пусто и неприветливо, и сама станция казалась нежилой, цветков в горшках даже не помню, чтобы в окнах стояли. Черт их знает, одним словом. Одно с ними, геологами, примечательно - то, что прямо под станцией сельское кладбище, а оно куда важнее.
За "геологами" дорога резко ныряет вниз, а потом тут же вверх, яма там, а за ямой - сразу видно село.
- В центре села, между двух гастрономов -
Про этот центр можно много всякого рассказать, да не все сразу, ведь я же только зашел - вначале нужно квартиру найти.
Расположено там все так: центр он и есть центр - потому что посередке. Улица (она там одна) расходится от центра влево и вправо (соврал для удобства - по правде, там две улицы, но вторая осталась у меня за спиной, там колхозники живут, в полях, а меня интересует та улица, что у моря). Так вот, влево и вправо. Я выбрал и пошел налево. И, наверное, это потребует объяснения.
Дело в том, что дом моих бабушки с дедом (обеды, "забеды", вы помните) - по улице справа, буквально через пару-тройку домов. И вся моя жизнь тут прошла, преимущественно, справа; друзья, родственники - все больше там. Хотя и слева было много интересного, и там я бывал, и там гулял, и там друзья были и родичи - это же село, тут все друг другу родня. Но все же левая сторона была мне не так близка, как правая, не такая моя, не такая знакомая, и я был ей меньше знаком - вот поэтому я и решил там спрятаться. Надеялся, конечно, что мой нынешний облик помешает дальним родственникам и друзьям детства меня признать, но все-таки опасался - вы знаете, как в этих селах - тыщу лет можешь туда не приезжать, а приедешь - с тобой все на улице здороваются и по имени называют, ты никого не помнишь, а тебя помнят - у сел хорошая память, у городов - плохая. Вот этого и боялся - что признают, а я ведь хотел сойти здесь за чужого.
Так что я пока ушел из центра и расскажу вам о нем позже, по ходу дела.
- Во флигеле -
Я снял квартиру (квартиру - громко сказано, флигелек) во втором доме с краю. Здесь в каждом доме сдают (картонки-объявления висят почти на каждых воротах), так что снять жилье не проблема - разница только в цене и условиях. Я снял почти задаром, потому что никакой комфорт мне не нужен - ну или то, что люди считают таковым: телевизор, холодильник, горячая вода, унитаз. Ни черта подобного мне не нужно - только койка в относительной тишине. Правда, с тишиной здесь туго - жилье найти просто, но не так уж просто найти такое жилье, чтобы поблизости не мелькали толпы таких же, как ты - любящих халяву квартиросъемщиков. А людей, как вы уже поняли, я не люблю. Мне повезло - там, куда я зашел, другие съемщики были, но в малом числе, и жили они в летних домиках во дворе, мне же выделили флигель (даже не флигель - фанерную пристройку) с тыльной стороны дома - туда только проволочная кровать влезла и тумбочка. Мне и достаточно, главное - никого рядом нет, и флигелек мой скрыт виноградником от чужих глаз напрочь. Прекрасная нора, полностью отвечающая моим психоневрологическим требованиям - я забился в нее, как еж.
Женщина, которая меня встретила, показалась мне знакомой - пожилая седая гречанка, когда-то бывшая черноволосой, с острыми чертами лица - этот облик был типичным для моих многочисленных родственников в селе. Я ее, кажется, даже вспомнил - она была в родстве с моей бабушкой, и у нее была дочь Инна, на год меня старше, которая приходилась мне то ли сестрой, то ли теткой - я не помнил, потому что видел ее всего пару раз еще в детстве. Я надеялся, что женщина меня не узнает и не найдет сходства, потом что флигелек пришелся мне по душе, и я никак не хотел отсюда уходить. Не в каждом дворе найдешь комнатушку, спрятанную в винограде - полно здесь таких дураков, которые за всю жизнь не удосужились и дерева во дворе посадить, а флигели и беседки для отдыхающих стоят у них в выжженной солнцем пустыне. А если найдешь сад и виноградник, и флигелек в том саду, и столик под виноградной аркой - то хозяйка обязательно будет на тебя похожа, родня. Так что не было у меня особого выбора - от своих не уйдешь.
Впрочем, женщина ничего такого не сказала и пристально меня не рассматривала - слава богу, не признала, внешность, все-таки, у меня сейчас довольно нетипичная. И по фамилии меня опознать не могли (я сразу с радостью отдал женщине свой паспорт - не для залога, а на хранение, тем более что я не собирался его забирать) - фамилия у меня тоже для этих мест чужая, отцовская, и никто ее никогда здесь не знал, звали по материной. Устроился, одним словом.
- Выбор места и фрукта -
В городе я просто прогуливался - здесь же собирался в каждом месте пить. Немного, но мне сейчас много и не нужно - пить мне запрещено категорически, врачи сказали, что если буду пить - умру. Чудесно.
Узнав это, я вначале планировал библиотечный уход: закрыться дома, набрав еды и выпивки, и читать книги - полгода, год, насколько хватит, если пить каждый день. Раньше я говорил, что уже много лет ничего не читаю - это правда. Но с детства помню, что чтение - это что-то хорошее, приятное, чего мне все время не хватало и хотелось бы напоследок. Вот так собирался сделать: сесть у окна, поставить перед собой бутылку и граненый стакан (не обязательно граненый стакан - это всего лишь одна из множества эстетик, можно и рюмку), взять книжку не слишком сложного жанра (впрочем, можно и сложного - например, никогда не читал "Улисса". Вот это, кажется, неплохая идея - спиться насмерть под "Улисса". С другой же стороны, "Улисс" - огромная книга, можно и не успеть, к тому же, нет никакой гарантии, что эта книга - хорошая. Так говорят, но мало ли - сопьешься под "Улисса", а окажется, что зря), вроде "Записок о Шерлоке Холмсе" (или взять Короткевича, "Черный замок "Ольшанский", под эту книгу пить, по-моему, прекрасно - там ведь главный герой, ученый-историк, почти все время сидит один в квартире и пишет, полумрак у него там, горит настольная лампа, стол у окна - все как у меня, очень уютная книга; "Замок" еще можно взять Кафки, тоже отличное клаустрофильское произведение, жалко, что без конца; "Двойник", опять же, "или Мои вечера в Малороссии" Антония Погорельского - там автор-помещик сидит у себя в усадьбе зимними вечерами, скучает и придумывает разные истории, воображая, что беседует со своим двойником - это мне ближе всего, пожалуй, раз я собираюсь регулярно пить), и пить, ее читая. И так каждый день. Глядя на прохожих из окна. Такая была вначале идея-затея, но я от нее отказался по нескольким причинам: во-первых, это показалось мне скучным - в одну реку дважды не войдешь (хотя это довольно таки странно насчет реки; по-моему, люди заходят в реки сотни раз, сколько захотят), и вряд ли чтение доставило бы мне такое уж удовольствие - скорее всего, удачно начав, со временем я отдал бы приоритет выпивке, то есть, стал бы пить намного больше, чем читать, а затем, обленившись, перестал бы мыться, выходить на улицу и, возможно, даже есть. Думаю, такое чтение заняло бы не больше месяца - а потом... всякие неприятные моменты утилизации. Хотелось чего-то иного. Вот тогда-то я и придумал съездить на малую родину, подгадав дело к лету.
Из фруктов же я выбирал между абрикосами и арбузами (говорят, что арбуз - ягода, такая чепуха) на предмет, чтобы ими закусывать. Не то чтобы это имело огромное значение, но я тщательно продумывал детали, да и потом - арбузы позже созревают. Какой-никакой - я выигрывал месяц (хотя это с какой стороны посмотреть - может быть, проигрывал). Наверное, потому и отдал им предпочтение.
Место тоже выбрал - решил начать со Змеиного мыса. Завтра.
- А сегодня схожу на кладбище -
Не раннее ведь утро уже, а на Змеинку лучше с утра идти, спозаранку, пока солнышко не взошло и не палит невыносимо - как сейчас. Поэтому я решил отложить Змеинку на завтра, а сегодня пойти на кладбище.
Достал из голубой тумбочки бутылку виски (ранее переложив туда все содержимое рюкзака, как раз влезло) - тумбочка служила мне вместо стола; поставил на нее бутылку, положил рядом тетрадку и ручку, полюбовался натюрмортом. Я не собирался брать эту бутылку с собой на кладбище - приберег на завтра, сегодня же решил взять водки, хлеба и краковской колбасы, за чем и пошел в магазин, взяв с собой немного денег (остальные рассовал в разные места под линолеумом - денег у меня было до черта, все эти беседочки и флигельки в селе закрываются на малюсенькие китайские замочки, которые можно пальцами снять, а ворья в селе в курортный сезон навалом, я это знал).
В центре зашел в магазин, взял искомое (и две бутылки пива в придачу) - колбаса была дрянная, чего и следовало ожидать, а хлеб отличный (никогда и нигде не ел хлеба вкуснее местного), и сразу двинул на кладбище, потому что опасался повстречать знакомых - магазины и кафе в центре были чреватым для меня местом насчет кого-то знакомого встретить, и я намеревался их избегать.
Возвращаться - дурная примета, так говорят, но мне было наплевать на дурные приметы, поэтому я пошел назад той дорогой, которой давеча зашел в село - вы помните, кладбище перед "геологами", только нужно в поле свернуть. Там еще выемка такая, ложбинка, балка - в ней овец пасут. В балку и свернул - уселся возле овечьих поилок, как раз овечки пили. Вначале я не собирался там останавливаться - овечьи поилки не были для меня каким-то сакральным местом, а только вспомнил, что зимой вода здесь в низине подмерзает и получается маленький такой каток - мы в детстве играли на нем в хоккей. Причудливо получается - иду летом на кладбище, весь потом обливаюсь, а вспоминаю все про зиму - то про больницу с жареной картошкой, то вот про хоккей возле овечьих поилок, может и вправду надо было зимой что-то придумывать - зима, она к подходящему сплину располагает. Но поздно уже. А уселся, потому что жажда замучила - там идти-то до кладбища с четверть часа, но когда покуришь на жаре, то пить хочется, а курю я много, так что решил сделать привал. Открыл одно пиво и из горла залпом выпил, глянул на овечек - вспомнил, что мой прадед по бабушке, грек, Федор его звали, был чабаном. Пил сильно, хоть и начал поздно, лет в сорок - удивился, деду моему, Василию, это, значит, своему зятю, говорил: "Эх, Вася, кабы я знал, что пить так хорошо и приятно, я бы уже давно начал. Столько времени потерял". Тогда дорог асфальтовых не было еще - так, бывает, идет дед Федор по дороге, да и свалится в колею, а телеги следом едут - не проедут, встают люди с телег, сносят Федора в сторону, укладывают на обочину. А то еще в погреб спустится за вином, там же и выпьет, и ляжет, и спит, проснется - снова выпьет, так целыми днями, бывало, из погреба не вылезал. Такой вот был, и, наверное, здесь же отары гонял - не зря меня усадило возле овечек - а, может быть, мой прадед Федор сидел в этом самом месте? Я его не знал - он умер, когда я еще не родился.
Пожалуй, пора дальше идти, на кладбище - там же и прадед Федор, где все.
- Через балку наискосок -
Знаю я эту дорогу - от овечьего водопоя пройти наискось и вверх через балку, с другой ее стороны вылезти; там уже вместо овечек коровы пасутся, сколько они мне в детстве крови выпили, всю жизнь коров боюсь - паслась там сейчас парочка, так я их по привычке далеким кругом обошел, поглядывая - не бежит ли, а то ну их к черту. И тут прямо кладбище.
Наши могилки близко - прямо над балкой, под деревом-алычой, корявенькой такой. Бабушка, когда жива была, все говорила: "Вот как хорошо, что здесь алыча. Хорошо будет под алычой". Я нарочно сразу туда не пошел - обойду, думаю, других посмотрю, дальних. Раньше я, помню, любил там гулять, когда еще все свои живы были, а сейчас чудно так - гуляешь, а они все здесь уже лежат.
Вот вдалеке, например, дяди Миши могилка, бабушкиного брата, и бабы Липы, мамы его и бабушкиной, прабабки моей, значит. У них на кладбище ракушечный уголок - есть у нас такие любители, что могилки ракушками выстилают, мне это нравится, это красиво смотрится, как на морском бережку, знаете, после многих штормов, битая ракушка лежит такими холмиками, трещит, когда по ней идешь. Это, наверное, люди нарочно собирают ракушку в кульки и несут ее на кладбище, насыпают на могилках. Молодцы, что сказать. Я бы не отказался от ракушки, чтобы мне кто-то насыпал, если бы было кому. Дядя Миша с бабой Липой рядом похоронены, мать и сын, там же жена дяди Миши - Александра Андреевна, она намного раньше умерла, молодой еще, а потом дядя Миша с бабой Липой жил - вот так и похоронены вместе, как жили. Прадед мой, Федор Кирьякулов, здесь же. А бабушка моя, Мария, тоже из Кирьякуловых, но она ведь отдельным домом жила, конечно, когда за деда замуж вышла, потому и похоронена отдельно - с дедом, отцом его Мироном, другим моим прадедом, и братьями. С Простаковыми, значит. Дед был Простаков.
Почал я бутылку у Кирьякуловых, прощаясь с дядей Мишей и бабой Липой - лавочка у них удобная за оградкой, сел на нее и ноги нарочно в ракушки поставил, чтобы шелестело под ногами, это приятно ласкает слух.
- Дядя Миша и баба Липа -
Как я уже сказал, баба Липа (Олимпиада) - это мама моей бабушки Марии, а дядя Миша - бабушкин младший брат. Жили они зажиточно и в лучшем доме на селе (сейчас иной человек, пожалуй, рассмеется, услышав, что это лучший на селе дом, нынче времена богатые, но в былое время, от войны и, считай, до самых 80-х это и вправду был лучший в селе дом - каменный, многокомнатный, он выгодно смотрелся на фоне других - саманных мазанок). Родичи мои по бабушке были из раскулаченных греков - род Коссе из Малого Янисоля, переехали оттуда к морю еще до войны и, возможно, что-то смогли утаить от экспроприаторов (старый дом и имущество у них, ясное дело, отобрали, но ведь откуда-то взялся потом этот новый, каменный, на новом месте, другой такой был в селе всего один - бывший помещичий, в котором была сельская школа). Бабушка вышла замуж за моего деда и ушла из родительского дома сразу после войны, Федор, тот самый мой прадед-чабан, спился и умер в начале 70-х, а Александра Андреевна, полька-учительница, жена дяди Миши, тоже вскоре умерла молодой, так что дядя Миша жил с бабой Липой и двумя детьми (от Александры Андреевны у него была дочь Людмила (популярное в нашей семье имя) и сын Славик) в том родовом доме до самой ее смерти - в 85 году, после чего пустился в разгул по женской части, часто меняя сожительниц (которые яростно конкурировали друг с дружкой), чем заслужил себе вместо старого прозвища - Манилов, новое - Ловелас (однажды одна из временных сожительниц дяди Миши, назовем ее тетя Паша, после того, как между ними все было кончено, встретила дядю Мишу на улице и насильно всучила ему в руку какую-то свернутую вчетверо бумажку. Развернув дома это послание, дядя Миша обнаружил там рисунок, на котором в карикатурной форме был изображен сам дядя Миша в виде коня, а верхом на нем ехала новая любовница дяди Миши. Чтобы не было никаких сомнений, рисунок сопровождали соответствующие подписи. Дядя Миша после этого долго ходил по селу, показывая всем рисунок и возмущаясь. Все, впрочем, смеялись, и в глаза и за глаза).
Я любил их дом, хотя бывал там нечасто - когда был совсем несмышленым, меня иногда оставляли бабе Липе на присмотр (весь ее энтертейнмент сводился к тому, что она выдавала мне коробку (возможно, это была большая кружка) со старым хламом, в котором преобладали пуговицы (среди них попадались, впрочем, интересные экземпляры - старые, костяные, причудливой формы, от неизвестных, давно канувших в небытие одежд), но иногда там можно было выудить, например, ромбовидные значки на закрутках (такие выдавали выпускникам институтов) или значки родов войск (помню значки с крыльями - видимо, кто-то из моих родичей был летчиком). Баба Липа знала толк, понимала, что склонному к созерцанию младенцу достаточно дать неограниченное число предметов для созерцания. Впоследствии же мы ходили к дяде Мише смотреть цветной телевизор. Это было в 70-х - тогда цветной телевизор был в диковинку, ни у кого в селе такого не было, только у дяди Миши, поэтому в первое время к нему часто напрашивались в гости односельчане и родственники. Особенно популярным было фигурное катание - тогда все обожали Ирину Роднину, к тому же фигуристы всегда выступали в ярких костюмах, отчего фигурное катание выгодно отличалось от прочего содержимого советского телевизора, в котором (даже когда показывали концерты) преобладали различные оттенки коричневого. Когда же танцевали фигуристы, зрители, собравшиеся в доме дяди Миши, смотрели в экран как завороженные - на все эти розовые, малиновые, лиловые, сиреневые, бирюзовые, серебристые и золотистые наряды, цветов и оттенков, непривычных глазу советского человека. Костюмы же с искрой и блестками и вовсе вводили зрителей в состояние, равное созерцанию чуда.
Дом сам по себе был странным - представьте себе одну большую главную комнату по центру (в которой стоял волшебный телевизор), а вокруг нее каймой прочие комнаты (можно даже умозрительно представить, что дом дяди Миши был в форме пентагона со священным телезалом внутри), причем, из каждой комнаты по кайме был как выход в следующую по периметру пентагона комнату, так и в центральную комнату-зал. Сами понимаете, такая причудливая планировка предполагает мало удобства для проживающих в доме людей, так как, в какой бы комнате ты ни находился, туда кто-то мог зайти сразу с трех сторон - это если ты в комнате по периметру, а если в зале, то сразу с пяти.
Не знаю, кто придумал эту планировку (хотя, наверняка же, прадед Федор Кирьякулов, а может быть и баба Липа увлекалась пентагонами), но, возможно, именно поэтому все семейство дяди Миши предпочитало находиться где-либо еще помимо дома - в многочисленных пристройках, верандах и беседках. Это вообще штука у нас популярная - веранды, пристройки и беседки; каждый, кто строит дом, через какое-то время начинает пристраивать к нему всякое - более всего это, конечно, диктуется спросом на жилье со стороны отдыхающих, но нельзя исключать и простую искреннюю любовь наших людей к верандам и беседкам, такую, например, какая была у дяди Миши. Он ведь не в последнюю (а, может, и в первую) очередь заслужил свое раннее прозвище - Манилов, благодаря этим беседкам.
Дело в том, что дядя Миша чрезвычайно отличался от всех других наших сельских мужиков. Отличался в ту сторону, что совершенно ни черта не мог делать руками. А это, сами понимаете, в селе дело редкое - в селах даже самый откровенный олух чему-то да научится, жизнь заставит, а дядю Мишу вот жизнь не заставила. Потому что дядя Миша работал в пионерлагере завхозом, жил в каменном доме-пентагоне, имел "Волгу" и цветной телевизор, а для работы руками всегда мог кого-то нанять. Поэтому односельчане, заходя во двор к дяде Мише, часто заставали его пьющим чай в беседке со своей женой Александрой Андреевной (а впоследствии с иными женщинами). Возможно, при этом даже присутствовал оттопыренный в сторону мизинец, как показывают в кино про пьющих аристократов. Дядя Миша никогда никуда не торопился, пил чай, кушал мед и вел беседу медленно и расслабленно, любил поговорить на отвлеченные темы, цитировал Омара Хайяма. Чистый тебе Манилов. Кушал мед, да. Дядя Миша держал ульи и пчел, делал мед. Поэтому, когда мы говорим, что некий человек ни черта не может делать руками, мы в некотором роде преувеличиваем, так как любой человек на что-либо да годен. Так вот дядя Миша был годен делать мед. А не годен был, например, ловить рыбу, что в нашем селе считалось чуть ли не непристойностью. Кроме дяди Миши Кирьякулова, на нашей улице не умел ловить рыбу, пожалуй, еще только один человек - дядька Хавалиц.
- Хавалиц -
Хавалиц был человеком противным, и никто его в селе не любил. К тому же ходили упорные слухи о том, что Хавалиц ищет клад. В каждом селе есть свое поверье, так вот в нашем было такое, что, якобы, помещик Юрьев, удирая от советской власти, зарыл клад, и почему-то все считали, что зарыл он его на участке Хавалица (участки нарезали в 30-х, а потому очень возможно, что та земля и принадлежала раньше беглому Юрьеву, старики-то все знают) и, судя по всему, Хавалиц тоже так считал - сведения о том, что он ищет клад, выглядели очень достоверно - во двор он к себе никого не пускал, лишь по крайней нужде, врачей, например, или милицию, а те, кому удавалось заглянуть через забор, утверждали - роет, и в огороде сплошь ямы кругом.
Общался Хавалиц только с моим дедом Василием, хотя тот тоже его не любил. Но приходилось терпеть - Хавалиц жил напротив нас. Не прямо напротив, а чуть наискось (прямо напротив жили Ивахненки). Не любил дед Хавалица за то, что тот постоянно напрашивался по-соседски на рыбалку, а рыбу ловить не умел и только мешал, но отказать дед не мог, опять же, по-соседски - дед Василий был деликатным и безотказным. А вот Ивахненки, например, тоже хорошие рыбаки, отказывали Хавалицу легко - посылали нахер.
Я почему Хавалица так запомнил - дед всегда приводил его в пример, когда я совершал какой-то непростительный проступок на рыбалке, например, запутывал удочки. По словам деда, Хавалиц всегда кидал удочку в то место, откуда ты только что достал рыбу. Вот такая хитрая гнида. Так что, когда я чего натворю, дед обзывал меня "Хавалицом" и материл.
Ну и из-за клада, конечно, запомнил. Дети любят всякое про клады, таинственное, читать и слушать. На этом половина детских книжек стоит - на кладах, "Том Сойер" там, "Кортик" и "Бронзовая птица". Помню, в детстве сам клады зарывал. Купила мне мама как-то набор солдатиков - индейцев, а тут как раз во дворе стояла банка голубой краски - видимо, ремонт делали, красили беседки или веранды. И я почему-то покрасил тех индейцев в голубой цвет, окунул их всех в банку. А потом глянул на них и вздохнул - голубые индейцы выглядели как-то непривлекательно. И я решил их хоть как-нибудь полезно использовать - зарыть в землю в виде клада. Зарыл, веточкой пометил, а на следующее утро бегу на то место, а там стоит экскаватор и уже ковшом выворотил всю землю, как раз в том месте, где я индейцев зарыл. Это дед вызвал экскаватор рыть яму под канализацию. Вот какие были шансы на то, что я зарою своих индейцев как раз в том месте, где дед решит устраивать канализацию? Или на то, что дед решит устраивать канализацию как раз в том месте, где я зарыл индейцев? Один из миллиона, двор-то большой. Но такое мое счастье. Я если бы и сундук с бриллиантами куда-то зарыл, туда бы точно через час экскаватор приехал выгребную яму копать (это воспоминание заставило меня напрячься по поводу денег, спрятанных во флигеле под линолеумом, но я быстро успокоился - решил не параноить).