Она шла по неширокому, плохо освещённому проходу конюшни, обходя сваленное у денников сено и путаясь в волочившихся под ногами подпругах. Лошади высовывали морды из-за решёток и провожали её глазами, а она всё шла, вчитываясь в таблички на дверях, про себя проклиная тяжёлое седло и того дурака, что не сумел нормально заправить подпруги за стремена.
На деннике справа мелькнула табличка "ПАРФА" - и девочка остановилась, прижала седло к стенке и с трудом отодвинула старый засов. Ступила на сыроватые опилки и повесила седло и вальтрап на кормушку. Потом порывисто обернулась и прикрыла дверь, не зная, что ожидать от этой лошади.
Кобыла стояла у дальней стенки совершенно спокойно и только когда девочка вошла, лошадь посторонилась, давая ей пройти. Парфа повела ушами и взмахнула хвостом, отгоняя мух с брюха и боков. И девочка вдруг замерла на месте, сжимая в руке оголовье уздечки, со странной щемящей жалостью разглядывая лошадь.
Кобыла совершенно обычная - неприметной тёмно-бурой масти с белой проточиной на морде. Грудь достаточно широкая, бока крутые, шея тонкая и, пожалуй, коротковата, а ноги, напротив, слишком длинны. Зато стоит так, что бабки хорошо прогнуты, значит, шагает мягко. Хвост непрерывно рассекает пыльный воздух, отгоняя медлительных, одурелых осенних мух...
Но внутри в самом животе девочка почувствовала непонятную, тянущую боль. И вся кобылка показалась какой-то маленькой и взъерошенной.
Шерсть и грива слиплись от пота, засохли и задеревенели. И хвост не то чтобы грязный, а просто не вычищенный...
Девочка не поняла, почему такое острое чувство вызывает именно эта лошадь. Будто в мозгу что-то щёлкнуло и всё стало выглядеть совсем по-другому. Будто реальность - холодная и безжалостная - выглянула из-за угла и помахала рукой.
Девочка просто чувствовала, что не сможем ни ударить кобылу, ни даже поддёрнуть поводом построже. Порывистым движением она порылась в кармане и вытащила кусок хлеба, а потом тихо позвала:
- Парфа! Парфа, иди сюда!
Кобыла посмотрела на девочку, и ту будто пронзило, столько в этих тёмных глазах было понимания и усталости.
Лошадь смотрела на всадницу, и та читала в её взгляде бесконечность туманных лугов...
Это было так странно, что по спине у девочки пробежала дрожь, и она дёрнула головой, пытаясь освободиться от видения. Но вокруг уже пел свою песню ветер...
Ветер-бродяга, который приносит снег с высоких гор и, взметая гриву, бросает в глаза морось, пахнущую лесом и зелёными мхами...
Лошадь моргнула и опустила голову, а потом вновь посмотрела на девочку, но теперь в этом взгляде, брошенном словно бы украдкой, сквозила боязнь предстоящей тренировки и недоверчивый страх перед своей всадницей. Непонятное, пугающее видение исчезло.
Девочка всё поняла и, опустив голову, стараясь не глядеть на лошадь, подошла и набросила на её шею повод уздечки. И уже одно это простое движение стало ей так отвратительно, что ей свело горло. Она так и сжимала хлеб в руке, забыв о нём, мучительно стараясь взять себя в руки.
Парфа осторожно наклонила голову и потянулась к лакомству. Девочка встрепенулась, вырываясь из сковавших её чувств, и поспешно предложила ей угощение, а затем натянула уздечку. Кобыла прикрыла глаза и, прикусив трензель, мотнула головой. Девочка затянула капсюль, но потом внезапно, безо всякой причины упрямо вздёрнула подбородок и ослабила ремешок так, чтобы лошади было удобнее, отбрасывая дурацкую навязчивую мысль о том, что за такое тренер может наказать. В ход пошли щетка и гребень. Парфа тихо вздохнула и замерла.
Все движения, каждый взгляд были проникнуты какой-то непонятной горечью и тоской. Царила полнейшая тишина, но ведь безмолвие всегда совершенно разное, и теперь оно было не хуже разговора. Беседу свою они вели без помощи слов, да в них и не было нужды.
Щётка мягко растирала грязную спину, потом приглаживала начинавшую блестеть шерсть и продвигалась к крупу. И все движения, словно извиняющиеся. Будто ласковое движение щетки - это оправдание, будто лишний кусок хлеба мог что-то изменить.
Они обе понимали что это не так.
Но они обе всё равно старались.
Старались извиниться, старались простить.
Девочка расчёсывала спутанную гриву и просила прощения за всё, что ненамеренно сделает, но самое главное за то, что именно этой лошади сделали раньше, за то, что сделали её матери и матери её матери и той лошади, что была первой. А Парфа расслабленно отставила одну ногу, явно благодарная за прикосновения жёсткой щётки к грязной и зудящей шкуре. Кобыла знала и понимала все извинения, она также понимала и то, что сегодня с этой всадницей будет так же, как со всеми до неё, с той лишь разницей, что эта маленькая девочка страдает от своих действий не хуже лошади.
Парфа давно знала свою судьбу и смирилась, только ей было больно, и боль эта поселилась так глубоко, что жизнь без неё не представлялась возможной. Но лошадь боялась этой боли и не могла к ней привыкнуть хоть и старалась.
Именно от этого она считалась нервной лошадью у тренеров.
И кобыла до сих пор помнила холодного бродягу по прозвищу Ветер. Он вливал ей в уши древнюю музыку, мелодию диких гроз и необузданных степей, крутых холмов и далёкого облачного неба, постоянно движущегося и такого же свободного, какой хотела быть душа этой маленькой лошади...
Девочка захлопнула шкафчик со своим снаряжением и вышла из конюшни, направляясь домой. В тренировке не было ничего особенного, но девочке было неспокойно и, вместо того чтобы идти к электричке коротким путём, она свернула и стала взбираться на пригорок, с которого был виден весь конный завод.
Серое осеннее небо возвышалось над головой и по нему стремительно неслись синеватые облака. В воздухе чувствовалось приближение дождя, а холодный и упрямый ветер трепал длинную косу девочки выбивая из неё тёмные пряди.
Мокрая земля скользила под подошвами кроссовок. Гнилые листья добавляли грязи на вымазанные мокрыми опилками джинсы. Но вершина холма манила, притягивала и звала, будто там можно было отыскать ответы на все вопросы...
Она застыла на самом краю и тоскливо всмотрелась в горизонт, словно ища ответ на свой самый главный вопрос...
И вдруг почувствовала, как ветер превратился в Бродягу. Того самого Бродягу, который зовёт кого-то за собой в далёкие росные луга к вечной, неугомонно-движущейся свободе.
Девочка потянулась, стараясь, уловить в этом призыве своё имя, но Бродяга лишь швырнул ей в лицо капли ледяного дождя и вновь превратился в осенний ветер.
Просто ветер, который поднимает сухие листья и колышет побуревшую от влаги траву.
И девочка вдруг заплакала.
Капли дождя смешались со слезами, пряди волос прилипли ко лбу, а она всё стояла на холме наедине с ветром, который ни в чём её не обвинял.