Бог не одарил меня талантами - я не рисовал, не писал стихов или рассказов. Умел только бренчать три аккорда на гитаре, и петь фальшивым голосом. Но взамен этого, Он наградил меня хорошим вкусом, а также способностями к точным наукам, что дало мне возможность получить солидное образование, очень неплохо зарабатывать, и не только содержать семью, но и иметь возможность собирать интересные картины и книги. Конечно, не подлинники великих мастеров, а полотна современных художников, где зачастую попадались очень необычные вещицы.
В эту субботу я, как водится, вышел в Горсад на Дерибасовской, где возле ротонды собираются художники со своими полотнами. Это была и выставка, и продажа, и тусовка, где я был вполне своим, уважаемым гостем: не только рассматривал и критиковал картины, но и нередко покупал их для своей коллекции.
Ничего заслуживающего внимания сегодня я не увидел, пообщался с народом, и хотел уже идти домой, как меня остановил Серёга - у него я покупал картины чаще всех, очень самобытный художник!
- Смотри, Костя, видишь, женщина пожилая на лавочке, в сторонке? Это вдова Павла Бестужева, слышал о таком?
- Конечно! И не только слышал, у меня есть пара его картин.
- Подойди к ней, пообщайся. Она не совсем в себе, но если разговорится, может показать работы мужа, которые у неё хранятся, и нигде не выставляются.
Я последовал мудрому совету, и подсел к пожилой женщине. Она сначала держалась настороженно, но я говорил спокойно, ничего не просил, рассказывал о работах её мужа, которые видел на выставках, и про те, которые были у меня.
Мы стали общаться, всё там же, в Горсаду на скамейке. Мне очень хотелось напроситься к ней в гости, посмотреть картины: Бестужев, несомненно, был очень талантливым художником, но весьма нелюдимым, выставлялся редко, друзей у них с женой было очень мало.
Он умер около пятнадцати лет назад, и с тех пор практически забылся в среде ценителей - его вдова прекратила всякую связь с миром художников, не выставляла его картины, а держала у себя дома. В последнее время стала приходить к ротонде, но в разговоры особо не вступала, а все попытки прощупать почву насчёт продажи картин пресекала на корню.
Принимая особенности поведения женщины - звали её Верой Аполлинарьевной - я не торопил события. Мы разговаривали об искусстве, о жизни, о поэзии. Однажды я пришёл к ротонде с только что купленной любопытной книжкой стихов малоизвестного поэта Юрия Мещерского, и она вдруг попросила разрешения посмотреть её. Сразу же открыла оглавление, просмотрела, разочарованно вздохнула. Немного полистала книжку и вернула мне.
- Павлик любил стихи Мещерского, и меня пристрастил.
- Этого поэта мало кто помнит, - осторожно продолжил я тему, - он почти не издавался и ушёл довольно молодым.
- Да, его стихи всегда были не ко двору. Он писал о жизни, о любви, о природе. В начале ХХ века в моде был декаданс - "О, закрой свои бледные ноги", - она грустно улыбнулась, - а потом революция, чеканные строки про товарища Маузера.
- Он издавался мизерными тиражами, за свой счёт во времена НЭПа. Да и фамилия у него была для того времени слишком уж дворянская. Его расстреляли в 37-м...
- Неверно, - собеседница покачала головой, - он действительно умер в 37-м, но не в застенках НКВД (она произнесла это с иронией, словно передразнивая какого-то оратора), а от банальной лейкемии. Власти его просто не замечали...
В конце концов, в один из тёплых майских дней, она спросила меня, не хочу ли я посмотреть картины её мужа? Разумеется, я выказал живейшее согласие, и мы отправились к Вере Аполлинарьевне домой на двух трамваях с пересадкой - она категорически отказалась садиться в такси.
Наконец-то я попал в легендарную мастерскую забытого художника! Вернее, мастерская превратилась в склад набросков, эскизов, полузаконченных, и реже - законченных картин. К моему огромному сожалению, ничего интересного я не увидел. Во всяком случае, ничего достойного занять место в моей коллекции.
Я вежливо похвалил работы, досадуя, что потерял столько времени, и собрался уходить. Когда уже вышел в прихожую, хозяйка остановила меня, словно, наконец, решившись, и пригласила в маленькую комнатку, больше похожую на просторный чулан. Там находились три небольших полотна - завершённых, отточенных, словно написанных художником в свои лучшие годы.
- Это триптих "Жизнь". Сначала он хотел назвать его "Времена года", но потом передумал. Павлик написал его через пять лет после нашей свадьбы... Мы с ним были очень счастливы тогда, - подтвердила она моё предположение. - Он никогда не выставлял эти картины, это был наш секрет, их видели только несколько близких друзей.
На первом полотне художник изобразил девочку лет семи-восьми в лёгоньком платьице, с растрёпанной причёской, весело хохочущую. Она бежала среди цветущих деревьев, в вихре белых лепестков, облитая утренним солнцем. Её руки, вскинутые над головой, были обсыпаны этими лепестками, словно волшебным, не тающим, ласковым и тёплым снегом.
На втором полотне сад очень походил на тот, из первой картины, только деревья сменили ослепительно-белый наряд на изумрудно-зелёный. Лепестки ушли, но плоды ещё только завязались - это было начало лета, его буйная молодость, прекрасная, безудержная, сильная. Над садом аквамариновой чашей опрокинулось невозможно глубокое небо с тянущимися через него полосами облаков. А по тропинке между деревьями то ли шла, то ли летела девушка - юная, воздушная, невыразимо прекрасная.
Её улыбка уже не была такой беззаботной, как у девочки на первой картине, одной рукой, поднятой над головой, она словно тянулась в небо, но другая, сжимавшая букетик полевых цветов, уже обращалась вниз, к земле.
Перед третьим полотном я остановился надолго. Если девочка с первого холста символизировала весну, девушка олицетворяла самое начало лета, то теперь наступало время осени? Но нет, листья на деревьях стали просто более насыщенными, яркими, и на их фоне ослепительно алели сочные вишнёвые капли.
Это ведь разгар лета, зрелая красота природы, дарящей людям свои плоды. И под стать ей - женщина. Ей где-то тридцать-тридцать пять, её красота не девическая, слегка ещё угловатая, а мягкая, округлая, зрелая. На картине она была одна, но чувствовалась - в линиях фигуры, налитой груди, мягких, но сильных руках - красота матери, хранительницы очага, любимой и любящей жены.
При всём очаровании предыдущих полотен, детства и юности их героинь, женщина с третьего холста олицетворяла не просто жизнь, а всю её полноту, продолжение рода - то, ради чего живут люди на этой земле...
Вера Аполлинарьевна наблюдала за мной с едва заметной улыбкой на губах, но улыбка эта относилась не ко мне, а к воспоминаниям о счастливом времени, которое прошло и уже никогда не вернётся.
- Простите, ради Бога, - я откашлялся, - вы продаёте эти картины?
- Как вам сказать, - задумчиво ответила женщина, - раньше я не думала об этом, не хотела расставаться с ними, но пришло, наверное, время. Мне осталось недолго, и я не хочу, чтобы после моей смерти они попали к чужим, холодным людям. После того, как умер Боренька, у нас больше не было детей, а друзья все ушли вслед за Павликом. Пусть лучше его картины живут у вас...
Она назвала какую-то смехотворную сумму, а я спросил, когда их можно будет забрать. Она пожала плечами:
- Забирайте хоть сейчас. Я помню их сердцем, мне не нужно видеть оригиналы.
Я попросил её подождать буквально полчаса, чтобы найти ближайший банкомат и снять деньги. Она согласилась: "Да, я как раз успею с ними попрощаться!"
Вскоре я уже упаковал прекрасные полотна, хотел вручить Вере Аполлинарьевне гораздо больше денег, чтобы хоть как-то приблизиться к реальной стоимости картин. Но она покачала головой, и отодвинула от себя лишние банкноты:
- Не надо, Костя, мне столько не понадобится.
- Но я не могу, ведь они стоят дороже, гораздо дороже, а деньги эти у меня далеко не последние.
- Нет-нет, не стоит...
- А давайте так сделаем, - осенила меня мысль, - я оставлю вам свой телефон, и если вы передумаете, или просто понадобятся деньги, вы мне позвоните!
На этом мы и расстались. Последующие дни я любовался своим приобретением, вспоминал удивительную встречу, но постепенно мною стали овладевать иные мысли. Было совершенно ясно, что художник изобразил на этих полотнах свою жену, только осталось непонятным, была она такой в жизни, или только в его воображении.
Но почему он хотел назвать свой триптих "Времена года"? Ведь мало того, что здесь собственно два сезона - весна и лето, его разные периоды. Даже сюжет с женщиной на третьем полотне показывал в лучшем случае июль. Почему отсутствуют осень и зима? Мне очень хотелось прийти к Вере Аполлинарьевне и спросить её об этом, но что-то меня останавливало: свой телефон она мне не оставила, а приезжать без звонка я считал неприличным.
Однажды мне посчастливилось купить совершенно незнакомое издание стихов того же Мещерского. В дешёвой бумажной обложке, потрёпанная книжица издания 1925-го года, тираж - 50 экземпляров.
Как следует, я рассмотрел его только дома, благоговейно переворачивая ветхие страницы, улыбаясь знакомым строкам, изредка радуясь находкам - новым для меня, никогда не читанным стихам. И вдруг, в самом конце я увидел стихотворение "Жизнь". Перечитал его раз, другой, третий. Несомненно, Бестужев писал свой триптих под его влиянием! Таких совпадений просто не бывает!
Но сюжетов в стихотворении было четыре! Значит, должна быть четвёртая картина! А может, Павел не успел, или не захотел её писать? Я решительно поднялся, чтобы ехать к Вере Аполлинарьевне прямо сейчас, наплевав на приличия, но вдруг затренькал мобильник, высвечивая незнакомый номер.
- Костя? - мне показалось, что голос вдовы Павла Бестужева постарел на десяток лет. - Костя, простите меня ради Бога, но вы не могли бы приехать ко мне прямо сейчас? Если можете, то не спрашивайте ничего, а просто приезжайте.
Я тут же вызвал такси, прихватил все наличные деньги, имеющиеся в доме, и помчался по вечерним улицам к дому Веры Аполлинарьевны. Та действительно постарела за эти несколько дней, голос по телефону меня не обманул. Она остановила все мои попытки заговорить, и тихо произнесла:
- Костя, я должна вам признаться в невольном обмане. На самом деле, Павлик написал тогда не триптих, а тетраптих. Да, есть четвёртая картина, наверное, это "Осень". Он написал её чуть позже, но я эту работу так и не увидела: незаконченные полотна Павлик не разрешал смотреть, а потом сказал, что картина не получилась, и он её уничтожил.
Вчера я нашла её, он спрятал полотно в самый дальний уголок, словно не хотел выпускать на свет Божий. Я очень скоро умру, не успею войти в образ - она кивнула в сторону полотна, властным жестом остановила мои возражения, - и хочу, чтобы весь тетраптих был у вас. Хотите - выставляйте его, хотите - любуйтесь сами. Только одно условие - не продавайте.
Я лишь кивнул, понимая всю пустоту слов, не в силах отвести взгляд от четвёртого портрета. С серого, холодного холста на меня смотрела старуха с морщинистым, высохшим лицом, седыми волосами под платком. Она сидела в комнате, или, скорее, в горнице, возле стены, увешанной размытыми фотографиями и образами.
Жилистые натруженные руки сложены на коленях, взгляд спокойный, глубокий, величественный. И при этом всё вокруг засыпано сухими жёлтыми листьями. Они лежат на полу, на мебели, и даже на её руках - скрученные, ломкие, мёртвые.
А сама она, несмотря на морщины и какую-то неземную отрешённость, уже погружающаяся в мудрость Вечности, была той самой девчонкой, бегущей по саду, юной красавицей, летящей среди деревьев, зрелой мадонной, украсившей наш мир своим явлением.
И тогда я вдруг ясно понял, почему художник прятал эту картину от любимой. Он словно проник в будущее, написал портрет, который должен был со временем стать ликом той усталой старой женщины, что дарила мне сейчас это полотно. Художник-провидец, ушедший раньше той, которую так любил, но заглянувший на много лет вперёд, и ограждающий её от этого ненужного знания...
- Юрий Мещерский. Стихотворение "Жизнь". После его прочтения ваш муж написал этот триптих, а потом и четвёртый портрет, который никогда не показывал, так? - я словно сорвал покровы с прошлого, вернул и себя и свою собеседницу на много лет назад.
- Вы правы, - Вера Аполлинарьевна совершенно не удивилась, - я не зря выбрала именно вас. Но откуда вы узнали? Это стихотворение напечатано только в одной маленькой книжечке, у нас был экземпляр, но он исчез куда-то, а больше я его нигде не встречала... И даже не могу вспомнить сейчас все строки...
Я вытащил из кармана захваченную по какому-то наитию книжку, раскрыл на нужной странице, и прочитал вслух это стихотворение:
На заре играешь с первым солнцем,
Чьи лучи исчёрканы ветвями
И цветов слетающих червонцы
Ловишь неумелыми руками.
В небе, до гудения бездонном,
Следуя пчелиною тропою
Облаков неспешные колонны
Поднимают властно за собою.
Но оставшись, скован притяженьем,
Ты растёшь, протягивая руки,
К листьям, что смели цветов кипенье -
Первым провозвестникам разлуки
А цветы растают лепестками,
Избавляясь от нарядов лишних,
Чтобы не остаться должниками
И взойти рубином первой вишни.
Там рукой уверенной и сильной,
С бархата зелёного наряда
Ты срывал сиявшие рубины
И растил простор иного сада.
Только ветви становились круче,
Уходя от устремленья лестниц.
Потемнело небо гроздью тучек -
Хмурых запустения предвестниц.
А в вершине сморщенною кистью
Горсть засохших ягод стынет в муке,
И летят истраченные листья
В слабые и немощные руки...
На глазах Веры Аполлинарьевны выступили слёзы. Я положил книжку на стол, взял картину и тихо вышел.
***
Через неделю мне позвонил незнакомый человек, и попросил подойти к нему, чтобы получить пакет с книжкой стихов Юрия Мещерского, который оставила мне вдова художника Павла Бестужева, скончавшаяся несколько дней назад. Стихотворение "Жизнь" было обведено в ней красным карандашом...