Я сижу в подвале неведомого мне дома под Парижем, сижу под замком, а стало быть я узница, а может заложница, черт поймет придурков, которые меня сюда затолкали. Под потолком темный квадрат окошка, перечеркнутый решеткой. Тишина такая, что кажется заложило уши. Даже шум проезжающих машин не доносится до моего узилища.
Решетка на окне старая, прутья прогнуты, а сам подвал просторен и крепок. Наверное раньше здесь хранили вино, о чем свидетельствуют черные от времени бочки с трогательными краниками. Сейчас бочки неприметно стоят в углу, а все прочее пространство завалено старым хламом: разномастной, битой посудой, тряпье какое-то с рваными кружевами, ящик с бренными телами, которые когда-то были куклами, пыльные газеты, перевязанные бечевой, полуистлевшая сбруя, зонты с поломанными спицами.
Глупейшая ситуация! Время от времени я щиплю себя за икры в надежде, что все это сон, и я сейчас проснусь. Но относительно "проснусь" - это для красного словца. Просто артритные ноги страшно отекли и кажутся чугунными.
Плешивый идиот в жилетке имел наглость проверить мою сумку. Что он там хотел найти - пистолет или финку с запекшейся кровью? Зажигалку не изъял, видимо мысль, что я от злости могу поджечь их гадюшник, просто не пришла ему в голову. Плохо, что сигарет всего три. Надо было не корчить из себя обиженную справедливость, а стащить со стола пачку "Галуаза". Но тогда я еще не знала, что они ведут меня в подвал.
Утром Алиса сунула мне в сумку свежую распечатку по истории Франции. Надо было бы раньше предпринять экскурсы в интернет, но Алиса стеснялась пользоваться чужим компьютером. В мире все стоит денег, а в Париже особенно.
На первые пять минут у меня есть чтиво. Конечно, очередные сведения про Марию Антуанетту. Удивительно, как волнует людей чужая насильственная смерть. Будь ты хоть семи пядей во любу, но если ты умер в своей койке, ты куда менее интересен обществу, чем замученный, казненный или сам наложивший на себя руки. Особенно всех волнуют женщины: Клеопатра, Жанна, Мария Стюард, Мария Антуанетта... Список можно продолжать.
На этот раз Алиса перепечатала мне сведения о сватовстве королевы, тогда еще тринадцатилетней девочки. Больше всего меня поразило, что передавая принцессу из дома Австрийского в дом Французский несчастную принцессу Марию Антуанетту в присутствии всей свиты раздели догола и облачили в одежды французского производства: чулки, рубашку, подвязки, платье, украшения. Даже собственный крестик не могла привезти в свой новый дом будущая королева. Бедный ребенок!
А с чего сватовство началось? Хотите расскажу? Мне сейчас в подвале совершенно нечем заняться. Австрийский канцлер Кауниц и министр Людовика XV Шуазель решили создать оборонительный союз против Англии, России и Бранденбурга, а для этого надо было слить вместе две ветви Габсбургов и Бурбонов. Молодым, неокрепшим ростком Габсбургов была дочь Марии-Терезии - юная Мария Антуанетта. Другой вялой, неуверенно растущий веткой был французский дофин - внук Людовика XV.Свадьба была назначена на пасхальную неделю 1770 года.
О единстве политических интересов две державы договорись быстро, теперь надо было найти общий язык в сочетании французских и австрийских церемониалов. В 18 веке этикету и традициям придавали очень большое значение. Целый год болтались туда-сюда курьеры, Вена и Париж обсуждали мельчайшие подробности: какие подарки дарить молодым, конечно, размер приданого, кто встретит юную принцессу, сколько статс-дам, кавалеров и какого ранга будут сопровождать принцессу, нужны еще камеристки, священники, врачи, лекари, обслуга, и не абы сколько, а определенное количество. Но это мелочи, главное правильно составить брачный контракт.
Австрия не хотела продешевить. Мария Антуанетт была очень хороша собой: грациозная, голубоглазая, с великолепными пепельного оттенка волосами, изгибистой шейкой и осиной талией. Она писала с ошибками, не знала истории и географии, но великолепно танцевала. В музыке ее наставлял сам великий Глюк.
Договорились наконец. В Вену прибыл сват Дюрфур, а с ним сорок восемь карет в сопровождении одетой с иголки лейб-гвардии. Венчание состоялось по доверенности, дофина заменил эрц-герцог. После шумного празднества свадебный кортеж двинулся в сторону Парижа.
Для торжественной передачи невесты было выбрано нейтральное пространство - крохотный островок на Рейне. Здесь был построен павильон. В одной из его комнат и произошло описанное выше раздевание принцессы. Затем все проследовали в зал. Свитские с той и другой стороны разместилась вокруг стала, середина которого символизировала границу между Францией и Австрией. Торжественная речь, и далее почти балет. Мария Антуанетта отпускает руку графа Штаремберга и вкладывает дрожащие пальцы в руку французского шафера. Они медленно обходят стол. Во время их движения австрийская свита пятится к двери. В тот момент, когда "условная граница" была пересечена, австрияков в павильоне уже не было.
Как приятно читать записанный Алисой текст. Это словно привет от моих девочек. Мне кажется, что бумага чуть-чуть пахнет Галкиными духами. Боже мой, что они чувствуют сейчас после дурацкого телефонного разговора?
Хоть бы дождь пошел что-ли... Капель за окном успокаивает.
Вот еще интересная подробность. Перед церемонией передачи невесты горожане Страсбурга, дабы украсить павильон, послали старинный гобелен, созданный по картону Рафаэля. До приезда невесты охрана павильона, за плату, разумеется, иногда пускала в павильон любопытствующую публику. Среди прочих в павильон попал молодой Гете. Вид страсбургского подарка его поразил. Он был возмущен глупостью горожан и беспечностью декораторов. Гете воспринял гобелен, как плохое предзнаменование. Старательная рука ткача выткала древнегреческую свадьбу - одну из самых ужасных на свете. Ясон уже бросил Медею и решил жениться на дочери царя Креонта Главке. Оскорбленная Медея послала Главке в подарок отравленные одежды. Главка гибнет на собственной свадьбе. Креонт пытается сорвать с дочери отравленный пояс и тоже гибнет. Что дальше случилось с Ясоном и Медеей вы знаете сами.
Обивка у зеленого матраса распорота. Что-то в нем прятали. Осталась одна сигарета. Нет, не буду больше курить, это на утро. Но будет ли оно, это утро. Мерзавцы сказали, что если я не выполню их требований, меня убьют.
А начиналось все так хорошо и весело.
1
Началом этой истории послужили три глобальных события, разнесенные во времени с интервалом в месяц. Очередность следующая:я продала мамин рояль, мне предложили идти в писатели, из Дюссельдорфа позвонила Алиса и позвала меня в Париж. Каждое из этих событий стоит вроде бы на особицу, но непродай я мамин рояль, вообще бы не о чем было говорить, потомучто с этой продажей я стала сказочно богатой и независимой. Дветысячи баксов, простите, долларов, отвалили мне за семейную реликвию, я таких денег отродясь в руках не держала.
Несколько слов о себе. Всю жизнь я проработала в НИИ. Инженер я никакой, мне и друзья говорили, что во мне преобладает гуманитарная жилка. Но когда я поступала в институт, физики были в почете, а лирики в загоне. По опыту скажу, работать с гуманитарной жилкой в НИИ люди могут, но заниматься в эпоху перемен, как называют наше проклятое время, торговлей или предпринимательством совершенно не в состоянии. А тут и пенсия подошла.
Вообще-то грустно. Муж умер, сын вырос, внуки пошли в школу. Сбережения мои остались в сберегательной кассе. Если их в новые деньги перевести, а потом опять в старые, то это меньше рубля. Сын - физик и в отличие от меня без гуманитарного уклона, то есть предан науке и бросать ее не собирается. Невестка - врач, тоже в жемчугах не купается. Это я к тому говорю, что на их помощь я не рассчитывала.
Промаявшись полгода на деньги, которые наше правительство условно называет пенсией, я совсем заскучала. И тут - чудо. Нашелся покупатель. Чей-то сын, консерватория, нужен хороший инструмент...все как в сказке. Вначале я решила - нет, я детям ничего из этих денег не дам, буду просто делать подарки и добавлять каждый месяц себе к пенсии. Но скоро я поняла, что одними подарками здесь не обойдешься. Да и кто другой поможет сыну, кроме матери.
Однако судьба не остановилась в своих благодеяниях. Я воочию вижу усталого ангела в очках. Он уже поставил около моей фамилии положительную галочку, но потом почесал свой золотистый затылок. В том смысле почесал, что такой бедолаге, как я, мало дать просто рыбу, ей нужна еще и удочка. Я ненавижу эту иностранную пословицу, чуждую нашему слуху и менталитету. Удочка в нашем сознании никак не объект работы, а скорее предмет для шуток, но что делать, эта пословица сейчас очень в ходу. Словом, ангел принялся опять листать книгу судеб и нашел в ней юного Павлика, молодого дельца с неоконченным техническим и сына моей бывшей сослуживицы Ангелины Феоктистовны.
Она не была моей подругой, как скажем, Алиса, но всю жизнь мы были в хороших отношениях. Когда Ангелина уехала в Америку, я помогла ей сдать квартиру приличным людям. Потом она мне позванивала из Бостона: как там Павлик, зайди к нему, посмотри, что у
них, а потом напиши. Ходила, писала. Павлик как Павлик, усы пробиваются, мажет прыщи какой-то дрянью, мотается по дискотекам.
Когда Ангелина сбежала из Америки, Павлик уже бросил Баумановский и занялся книгопечатанием. И как это не смешно - успешно.
Можно и не писать так подробно про Павлика с Ангелиной, потому что ни мать, ни сын не имеют к дальнейшим событиям ни малейшего отношения, но надо же объяснить, как в мои руки попал диктофон- чудо современной техники.
Мы встретились с Ангелиной у нее на квартире, винца випили, и стала она мне показывать американские фотографии, одну другой краше: это наш дом, это гостиная, это сад, это бассейн... Я не выдержала:
- Гелька, как же ты оставила такую красоту?
- Ну вообще-то мужа перевели. Но главное, я сбежала от скуки. Там же общаться не с кем. Смертная тоска. Вообще, без языка трудно.
- Неужели там русских нет?
- Есть. Нашими соседями, например, были новые русские, милейшие люди. Он обворовал обменный пункт, унес пятьсот тысяч долларов и дернул в Америку. И все это знают.
А дальше мне Ангелина рассказала про них такую историю. За два года богатой жизни, соседи спустили полмиллиона и уже стали подумывать, как жить дальше. Можно, конечно, поехать в отечество и открыть новый обменный пункт, но опасно. А здесь, в Бостоне - как заработать? И вот в разгар хандры соседка, а надо сказать, она в свое время сидела где-то в Башкирии за растрату, решила написать стихи и послать их в местную печать. Как все уголовницы, она была сентиментальна и велеречива. Стихи получились длинные, горестные и непритязательные. Вся семья их месяц переводила на английский. Послали. Вскоре выяснилось, что стихи не только напечатали, но и дали за них нестыдный гонорар. Идея вернуться в Россию была моментально забыта. "Пока платят, стихами будем жить!" - сказала новоиспеченная поэтесса. Это в Америке-то!
Кончив свой рассказ Ангелина неожиданно предложила:
- А тебе чего не писать? Ты начитанная, ты любишь живопись и разбираешься в музыке. Если бы у меня был гуманитарный уклон, я бы неприменно писала. А Пашка тебе поможет с публикацией. У него все пишут, а уж для своих...
И подарила мне диктофон, мол, первое дело для писателя. Конечно, у меня закралось подозрение, что Ангелина решила приобщить меня к литературе только для того, чтобы пристроить за полной ненадобностью диктофон. Наверное этот черненький японский прибор ей тоже кто-то подарил. Ангелина еще не избавилась от атавистической привычки делать после возвращения в отечество подарки. Видимо, она считала себя мне обязанной. А здесь все так прилично, портативно...Игрушка и правда была замечательная. Я поддалась искушению и поехала к Павлу в издательство.
Что это у черта на рогах, оно и так понятно, что помещение крохотное, арендованное у какого-то института, можно догадаться, а вот как они в эдакой тесноте и малым составом делают деньги, для меня было тайной. Главная их продукция - детективы, а производительность, как у процветающей птицефабрики.
Павлик всегда относился ко мне уважительно, а тут он и вовсе открыл карты:
- Мама говорит, что у вас получится. Главное, чтобы был выдержан жанр. Ну вы понимаете, теть Маш, секс и трупы. Но у нас обязательное условие. Все это должно происходить у них. Можно, конечно, запустить туда новых русских, но лучше не надо. Предпочтительнее, чтоб действие происходило в Америке. Почитайте, подумайте. В нашем деле хорошо - свежий глаз. Я покупаю ваш роман на корню и плачу пятьсот долларов. Поверьте, это хорошие деньги.
Я поверила.
- Роман выйдет под псевдонимом.
- Я и сама об этом подумала. Возьму мамину девичью фамилию...
- Нет. Псевдоним мы придумаем сами. Я покупаю ваши авторские права. А для лучшей реализации книг, предпочтительнее иметь на обложке иностранное имя. Понимаете?
Не сразу, но поняла. Вначале я таращилась на их продукцию, в изобилии выставленную на стеллажах. Обложки сияли химической радугой: полногрудые дивы, супермены с квадратными подбородками, топоры с каплями крови и пистолеты...И везде иностранные авторы.
"Так значит все это пестрое детективное богатство лепили наши безвестные герои? - хотела я спросить у Павлика. - Значит
вы покупаете рукопись, сочиненную голодной студенткой или несытой пенсионеркой, придумываете автора: Амар Роям, Сильвия Берлусконе, Освальде Лапорте..." Не спросила. Павлик сидел застенчиво потупив взор, но выражение лица у него было суровое.
Честно скажу, я пыталась. Никогда я не читала столько детективов одновременно. Себе я говорила -учусь. И еще я себе говорила: не надо чваниться. Тебе крупно повезло. Мы вливаемся в мировую культуру. Если Америке нужна поэзия с блатным душком, а России детективы, то где-то в духовном плане мы равны. Во всем прочем, правда, несколько отстаем.
А потом мне позвонила Алиса. Она физик, умница, она востребована европейскими университетами, она моя любимая подруга, только видимся мы в последнее время редко.
- Маша, это я. Думай быстро. Ты можешь поехать в конце мая в Париж? Поедет еще Галка. На всю поездку нужна тысяча.
Я раздумывала секунд пять.
- Конечно, могу.
- Хорошо. Тогда я сегодня же пошлю на твое имя приглашение. Оформляй паспорт. Поездка будет обалденная. Я купила подерданный тарантас. Мы поедем через Амстердам. Мужайся, старушка.
Оглушила, право слово, оглушила. Потуги с детективом были забыты. Я ходила в ОВИР, стояла в очередях, потом оформляла визу, и опять стояла в очередях. Более того, в течение недели я ездила в семь утра отмечаться в немецкое посольство. Наконец, и билет был у меня на руках.
Накануне отъезда я позвонила Павлику.
- Это Мария Петровна говорит. Вот какое дело, мой хороший. Мне здесь подвернулась поездка по Европе. Как ты смотришь на то, что я напишу путевые заметки... так сказать, пособие туристам: исторические места и все такое...
Трубка молчала. Но, во всяком случае, он не сказал сразу "нет".
- Можно будет написать это руководство с юмором. Знаешь, даже некую ситуацию придумать. В конце концов "Трое в одной лодке", ну и так далее, тоже задумывался как путеводитель.
- "Трое в одной лодке" в пяти издательствах выходило,мрачно резюмировал Павлик.
- Это я так, к слову. Мы возьмем... Ты возьмешь иностранный псевдоним, а я уж не подкачаю. Давай напишем, а, Павлик?
- Ну не знаю, теть Маш. Это же кот в мешке. Пишите, конечно, что-нибудь придумаем. Может быть потом выкроим из вашего материала "Историю Франции для детей".
- Павлик, я буду в Париже десять дней. Из этого "Историю Франции" не скроишь.
- Ну, поработаете потом в библиотеке.
- Может быть для этой цели лучше взять специалиста?
Он вздохнул и замолчал надолго. Тишина на том конце провода вопила: "А вас куда?" Если бы не мамина просьба, он давно бы послал меня к черту. Ну и ладно. Мне сейчас не до политесов. И никакие комплексы меня не мучают. Буду писателем по блату. Не получится писателем, стану историком.
- До свиданья, мальчик, - крикнула я бодро. - Я буду стараться. Это будет повесть с видом на Париж. - Трубка мне ответила короткими гудками.
Диктофон с собой я взяла.
2
Как объяснить новому поколению, чем был для нас выезд за границу? Я принадлежу к шестидесятникам, ну, несколько помоложе. Выезд за бугор в наше время считался счастливым билетом, который выигрывал один на миллион, не в этом дело. Побывал за границей, значит ты избранный, ты увидел мир, привез шмотки и выбился из ряда равных тебе в бедности.
Но за счастье надо было платить унижением. Помню, моя тетка собиралась на какую-то сходку в Чехословакию, конференцию или съезд работников коммунального хозяйства. Помимо чудовищных разговоров с гебешниками, райкомом, огромных, как простыни, анкет, бесконечных экзаменов по международной обстановке, она должна была еще собрать десять медицинских справок. Зубы, гинеколог, прямая кишка - это понятно, святое дело, но, оказывается, надо было еще провериться на вменяемость.
Почему-то по последнему пункту врач принимал тетку в сумасшедшем доме и задавал такие вопросы, что совершенно поставил ее в тупик. Тетка перепугалась до полусмерти, решив, что больше она на волю не выйдет. Что мог засвидетельствовать этот эскулап, если сам нуждался в смирительной рубашке? Но последняя подпись была поставлена, печать прихлопнута... И все рухнуло. На дворе был 68 год.
Обо мне речи нет, я тогда была невыездной, потому что работала в "ящике". Я даже знакомиться с иностранцами не имела права, о чем дала какую-то там подписку. Слава Богу у меня хватило ума вовремя уйти из этой крутой организации. Но даже если ты ушел из "ящика", за тобой как шлейф, тянется дурная слава приобщенного к государственной тайне. И это вовсе не зависит от того, какую работу ты вел, важен уровень секретности, которым тебя пометили, как корову клеймом. Если, скажем, у тебя вторая форма, то ты имел доступ к особо важным документам, которые втихомолку сочиняла наша наука, и никого не интересовало, хватит ли у тебя ума - постичь эту научную тайну. Я числилась инженером. Чем я занималась? Металл доставала для лаборатории, которая "ковала чего-то железного". Но это железное было секретным.
Мы не могли ездить за границу, но зато "шестая часть земли с названьем кратким..." была полностью в нашем распоряжении. В свободное от работы время шестидесятники с рюкзаком за плечами мотались пеше и конно, в байдарке и на лыжах. И пели...Именно в те времена возникла вольная песня.На гитарочке умели играть все. Три аккорда, костер, перед глазами рукописная тетрадь с текстом песен или просто с первой строфой, песен было столько, что в голове не умещались. Ездили очень много: на Урал, на Арал, на Байкал, на Белое море. Я тогда себе говорила: "Сейчас посмотрю родину, а после пятидесяти буду ездить туда... где счастье".
Упомянутый возраст подступил быстрее, чем я рассчитывала. О, быстротечное время! Однако мечта оставалась мечтой, то есть не реализовывалась. Оковы пали, и я могла ехать куда угодно, но на какие шиши? Впрочем, об этом я уже говорила.
А предвкушение, которое длилось тридцать лет, предвкушение счастья не перегорело. Оно жило в сердце, и когда я шла по Амстердаму, ликуя и удивляясь, и чувствуя себя первооткрывателем, я думала не менее как о Петре I. Какими глазами смотрел на все это юный царь, который 300 лет назад тоже скинул оковы, сам поехал в мир, и не только разрешил это всем прочим, но коленкой в зад выпихивал упирающихся подданных: учись, паршивец, разуй глаза перед Европой! Амстердам потряс Петра так же, как меня. Недаром в начале XVIII века была мода на все голландское: дома, мосты, мебель, посуду. Уже потом голландскую моду вытеснило все немецкое, а еще позднее - французское.
Однако вернусь к истокам нашей поездки. Долетели мы с Галкой замечательно. Летящих в Дюссельдорф было мало, поэтому в Шереметьево нам поменяли самолет на меньший. Галку это обидело, если платили за карету, то и подавай карету, а не телегу, а мне и этого комфорта было с избытком. Салон для курящих... приобщаясь к заграничной жизни я сменила отечественную "Яву" на эдакие длинные, черные, выкуриваются моментально. В иллюминаторе меж кучерявых облаков расчерченная земля, в организме расслабленность, а стюардесса-фея предлагает "Фанту" или красное вино.
Некое неудобство, правда, все-таки было: откидной столик никак не вставал вертикально, мешал живот. Пришлось ставить поднос прямо на колени. Но из-за такой мелочи портить себе настроение я не собиралась. Уже позднее в Париже я поняла, что живот вовсе не мелочь.
Алиса ждала нас в аэропорту, пританцовывая от нетерпения:
- Почему вы опоздали? Времени у нас в обрез!
Она, оказывается, уже нарезала наше время, нарубила его в компактные куски. Обнялись, охнули пару раз от радости встречи. Потом сумки в багажник, сами в авто. Мы прыгнули на сиденья, как амазонки на коней. Вперед!
Алиса везла нас к своему приятелю, тоже физику и тоже умнику, востребованному Голландией для научной работы. На подъезде к Амстердаму случились трудности. Физик живет в пригороде, на этой квартире Алиса у него не была. Способ добраться был сообщен по телефону. И началось верчение по кругу. Главное, ни у кого ничего не спросишь, кругом одни фламандцы! Нам надо было найти девятиэтажный жилой дом(хорош ориентир, как сосна в бору) потом канал, потом завернуть, проехать мимо аптеки...Черт, опять свернули не в тот проезд!
Но мы не злились, мы хохотали. Весь страх перед заграницей, всю торжественность, предшествующая входу в этот храм, я растеряла по дороге. Здесь мы взяли другой тон, темп, в нашем лексиконе появились словечки, которые мы в обыденной жизни употребляли крайне редко. Словом, мы очень сильно помолодели, и когда, наконец, нашли нашего петербуржца, то принялись наперебой с ним кокетничать. Даже я забыла о такой преграде, как возраст. Мои подружки моложе меня одна на восемь лет, другая на семь лет. Но отсчитывать разницу от такой вершины как мой возраст им не на пользу, поэтому умолчим.
Физика звали Артур. Большой, толстый, рыхлый, с огромной плешью на голове и вечно спущенным под живот ремнем - он был очаровательным. Его не портили ни плохие зубы, ни очки с толстыми стеклами, он был добр и остроумен. А может биополе? Я, признаться, в такие штуки не очень верю, но своей шкурой ощущаю - есть люди, с которыми в одной комнате находиться тяжело, через пять минут общения сидишь как выжатый лимон и ненавидишь весь этот чертов мир. О таких говорят, мол, энергию на себя тянет, как одеяло. Артур не тянул, он сам излучал, а поскольку источник этой энергии был огромен, то на всех хватало. Он дружил со всей русской Голландией, со всей Бельгией, а главная трудность его жизни состояла в том, что в Петербурге осталась красавица жена, которая ни под каким видом не хотела менять работу на радио на туманы Амстердама. И все еще влюбленный в жену Артур мотался между двух городов: неделю дома, потом опять три месяца в Голландии, потом опять в Петербург. С точки зрения советского обывателя - рай, а не жизнь. Но в чужой руке ломоть всегда толще. Поверьте, у наших соотечественниках в Европах и Америках тоже много проблем, но об этом после.
Возраст Артура поставил вразрез его петербуржскую галантность и наше легкомысленное поведение. Его подмывало обращаться ко мне по имени-отчеству, но он понимал, что делать этого нельзя. Называть меня Марией Петровной в нашей молодящейся компании, это подчеркивать мой возраст и отнимать право быть такой же беспечной, как мои подруги. Как всегда Артур нашелся, сказав, что отчество за границей не принято, но стал называть меня не Машей, а Марьей, как бы подчеркивая его ко мне уважение. Марьейстали меня называть и подруги, ерничая.
Артур стал моим наставником в работе с диктофоном. Выяснилось, что Ангелина подарила мне не абы что, а вещь. У этой черной штучки имелась такая комбинация клавиш, что он сам включался на голос, и сам выключался, если речь прекращалась. Мне такие тонкости были ни к чему, главное, не запутаться бы в кнопках. Вот так - записывать, так выключать, так - перематывать, знать больше я не хотела. Большие знания рождают большую печаль, а я хотела только радоваться.
Теперь будем озвучивать мир. Я еще не знала, подружусь ли я с диктофоном. Раньше бытовала такая процедура, как пытка слайдами. Придешь в гости, а тебя сразу - цап! Кусок до рта донести не дадут, разговоры прервут на самом интересном месте, и вот уже в комнате темнота, а на домашнем экране какие-то незнакомые тетки и дядьки среди экзотики. " вот это я...это Настя у водопада...ха-ха-ха, это Настя у собора, это я, это опять я с группой около башни..." Непереносимо! Слайды интересны только тому, кто принимает в их создании непосредственное участие.
Но и в фотографы я не годилась. Если ты видишь мир через объектив, то он необычайно суживается. Как будто шоры надели на глаза. Ты уже не видишь просто площадь или горы, а все время выискиваешь нужную точку для грамотной фотографии, предвкушая, как потом будешь мучить гостей:" Это я у ручья, это наша компания на пароме, это мы у памятника..." Кому памятник-то? Зачастую автор фотографии этого не знает, мало ли кому... Жопагану Жопагановичу Жопаганову - был такой сельскохозяйственный герой, сама
по радио слышала.
Уже на следующий день я поняла, что диктофон мне пришелся. Он был по руке, не тяжелый, не легкий, говорить в него можно было почти шепотом, он честно записывал мой голос, охи-вздохи, кашель и шумные затяжки во время курения. Потом я часто ловила себя на том, что бормочу в диктофон почти без остановки. Слушая запись, я краснела от стыда. Записанное было настолько бесцветно и неинтересно, что я предпринимала попытки все стереть и наговорить заново, но подруги останавливали:
- Оставь. Дома в Москве все будет интересно. Пиши дальше. Что у тебя, кассет мало?
3
У меня не было с собой путеводителя по Амстердаму, поэтому я могу предоставить читателю только домашние заготовки. Итак, столица Голландии стоит на ста островах, образованных река ми Амстель, Эй, морем и множеством каналов. Город возник в XIII веке, и основали его не римляне, как все в Европе, а амстельские владетели. Сейчас в Европе куда не сунься, все путеводители безапелляционно заявляют, что данный город возник на остатках римского гарнизона. Хорошо хоть Москва и Петербург избежали этой участи.
Старый город построен на сваях. Лучшие районы называются, да позволит мне читатель упомянуть их:Эйнгель, Кайзерсграх и Принценграх. Еще в Амстердаме есть Мюйденские и Гальфвегенские шлюзы, а так же крепости Наарден,Весп, Ниеверслуйс...Все эти непроговариваемые названия почерпнуты из Брокгауза и Эфрона. Я понимаю, что без них можно было обойтись, но мне кажется, что они имеют вкус и запах, в самом сочетании букв угадывается зрительный ряд, который поможет нашей русской душе почувствовать загадочность этого города.
Теперь я брожу неведомо где, может по Эйнгелю, но не исключено, что по Кайзерсграху и без остановки мурычу в диктофон. Вот образцы моих записей:" Амстердам очень красив и странен. Он ни на что не похож, ни на один из великих городов мира. Понимаете, для его строительства, в отличие от Мадрида, Парижа и самого Рима, использовался другой набор конструктора "Лего". Итальянцы исповедуют в архитектуре линию, французы - величественность, фламандцы - уют".
Мне было неловко слушать собственные наговорки. Удивляла уверенность, с которой я лепила слова. Я никогда не была ни во Франции, ни в Италии, но все было где-то прочитано, словлено,увидено на репродукциях.
Далее: "Дома в Амстердаме стоят впритык: узкие, высокие, похожие друг на друга, фантазия архитектора отыгрывается на крышах, каждый дом под своей шляпой, украшенной каменными прибамбасами.
Дома состоят в основном из окон, голландцам присуща большеглазость в постройках, поэтому на стены из аккуратного мелкого кирпича остается совсем мало места. Всюду на уровне крыш торчат черные металлические балки. Зачем? Оказывается для подъема мебели. У них здесь очень узкие лестницы, ни один шкаф не пройдет. Поэтому вещи втаскивают и вытаскивают через окна. Интересно,а гроб? Неужели они тоже спускают его на полиспастах с шестого этажа?
Узкие трамваи с поджарыми попками очень яркие от наклеенных на них реклам. И почему-то много флагов везде. Может праздник какой?
Все дома, как наши подъезды, исписаны разноцветными... не знаю, как это называется, краска выдавливается из тюбика. Не буду подозревать аборигенов в написании на стенах неприличных слов, но все равно обидно за прекрасный, так доброкачественно построенный город. Ребята, у вас же капитализм, что же вы допускаете такое? И вот какая странность: в людных местах стоят специальные щиты, на которых народные умельцы с помощью тюбиков с краской тренируют кисть.
Разбитое окно в доме на первом этаже, причем разбитое давно и основательно, произвело на нас такое впечатление, словно мы увидели труп".
Случайное сравнение с трупом было не иначе, как предчувствием, сродни вещему сну, но я об этом тогда еще не знала.
"На площади видели представление почти средневековое. Двое мужиков... Первый на велосипеде с одним колесом, в руках факелы, второй - голый по пояс, облачен в плавки из меха и с хвостом, на голове кошачья шапка.
Первый покатался, пожанглировал, потом взял заклееный бумагой круг и поджег его. Человек-тигр перепрыгнул сквозь горящий круг и под аплодисменты встал в позу. Как наивно и безыскусно! Этот номер без малейшей натуги мог бы выполнить и мой сын, и внук. А зрители ликовали. Они оценили эту смелость: нарядиться тигром и выйти полуголым к публике.
Вода в канале цвета грязной бутылки, всюду снуют длинные, как сигары, катера с низкой осадкой. Весь город засыпан семенами вязов, а может других каких-то деревьев, все-таки еще май.
Туризм лютует! Везде прорва народу, половина прорвы - лица африканской национальности. Право, полно негров, а японцев мало, видно для них еще не сезон. Негры торгуют на улицах вещами двадцать пятой необходимости, товар разложен прямо на тротуаре: игрушки, карты, сумки. Это заезжие, готовые на любую работу. Большинство африканцев выглядят весьма благополучно, наверное у них есть и жилье, и гражданство и уверенность в завтрашнем дне".
И так далее и в том же духе. Как я из этого трепа выкрою путевые заметки? И вообще с чего я возомнила, что могу писать. Слов не хватало, как воздуха. Мне совсем не так хотелось рассказывать про Амстердам. Этот город когда-то был самым богатым в Европе. Просторные гавани его принимали корабли со всех материков. Перед глазами проносились невнятные образы. В будущих заметках должен дуть свежий ветер, как же без свежего ветра, и дуть он должен над корабельными доками, верфями, над парусными фабриками и складами с пряностями и табаком. Но где эти верфи, где склады? Да и погода совершенно безветренная.
Упомянуть надо также мастерские для огранки алмазов, все знают про амстердамских ювелиров. А известный всему миру квартал
проституток! Мне рассказывали... улица как улица, в домах окошки, в окошках девы. Каждая занята своим, одна читает, другая вяжет, третья пасьянсы раскладывает. Появился клиент. На окошке сразу ставень - хлоп! и все дела.
- Кончили бесцельно шататься по городу! Нас ждет королевский музей, - сказала Алиса.
- Я бы еще пошаталась. Хоть пару слов я должна сказать об улице красных фонарей.
- Обойдутся твои читатели без этой улицы. Ты им лучше про "Ночной дозор" расскажи.
- Рембрандта? - Я была потрясена, я и забыла, что эта картина в Амстердаме.
- Кукрыниксов,- буркнула Алиса.
Эпитет "королевский" стал понятен уже на подходе к музею.Огромный дворец, сработанный из мелкого кирпича и белого камня, башни его терялись в облаках, стены украшали статуи с лихо заломленными шляпами, золотые медальоны, выше разместились мраморные панно, представляющие именитых горожан в ответственные минуты их жизни. Над стройными окнами выгибались арки, из-за которых тоже приветливо улыбались мраморные люди. Алиса дернула меня за рукав: хватит рассматривать подробности, эдак мы никогда до Рембрандта не доберемся.
Я вспомнила, как возила двенадцатилетнего сына в Ленинград - посмотреть на Леонардо да Винчи. Мы быстро шли по Эрмитажу, я цепко держала сына за руку. Мне хотелось, чтобы Алешка незамыленным взглядом увидел Мадонну Бенуа, и уже потом стал знакомиться с малахитовыми вазами и павлином - чудом ювелирного искусства. Но мой ребенок залип на неграх, была там в проходе целая аллея черных голов на мраморных подставках. Потом рассказ об Эрмитаже он всегда начинал с этих негров, а Мадонна Бенуа заблудилась у него в подсознании.
Как это не смешно, нечто подобное произошло здесь и со мной. Ожидаемого впечатления "Ночной дозор" не произвел. Впечатления от самого Амстердама были оараздо сильнее. Я стояла перед картиной и твердила себе, что, де, вот перед тобой самая загадочная картина Рембрандта, и в композиции и в светотени есть некая тайна, над которой ломают головы искусствоведы. "Разгадывай, дурища", - шептала я себе, а вместо этого видела, что у капитана в белом камзоле, главенствующей фигуре на полотне, неправдоподобно короткие руки, и вообще он карлик, а девушка с петухом казалась мне порочной, как зачатие, и вообще, что ей здесь делать, среди мужиков?
Не открылся мне Рембрандт, не пожелал, а вот Вермеер Дельфский - это я вам скажу!.. После "Ночного дозора" мы с подругами договорились разбежаться, каждая из нас любит общаться с живописью в одиночестве. Договорились встретиться в кафе у входа через час. Но у Вермйровской "Молочницы" я забыла про время. Сколько же лет эта прекрасная крестьянка в желтой кофте льет молоко в грубый кувшин? В моей молодости у костров пели: "Вставайте граф, рассвет уже полощется, из-за озерной выглянув воды, и кстати та, вчерашняя молочница, уже проснулась, полная беды..." Эта молочница безмятежна, но странным образом напоминаламеня молодую. А я тогда вся состояла из беды, очередная неудачная любовь казалось нанесла мне непоправимый урон. Но все потом поправилось.
Стоп... нельзя все время торчать в этих залах. Надо пробежаться по всему музею рысью, а потом опять вернуться к Вермейру - патрицию кисти. Побежала и заблудилась, конечно. Три этажа, под завязку забитые скульптурой и живописью. План мне плохо помогал, потому что я никак не могла найти нужную лестницу. Наконец я вырулила в залы со старым фламандским бытом: гобелены, вазы, серебро, знакомая по "малым голландцам" мебель и очень много кроватей с балдахинами. Кровати были истинным произведением прикладного искусства: резные столбики, инкрустация, парча. Умилительны были детские кровати и колыбели, на них потратили отнюдь не меньше умения и добротных материалов, чем на роскошные ложа для взрослых.
Я остановилась около маленькой уютной кроватки, вспомнила внуков, растрогалась и между делом заметила, что на моих башмаках от волнения сами собой развязались шнурки. Кажется, чего проще, завяжи и дело с концом. Но некуда было поставить ногу, и еще чертовски мешала сумка на лямке, как только я нагибалась, она свисала до полу.
Я пыхтя боролась со шнурками, когда в зал вошла Галка. Мы радостно заквохтали, как будто вечность не виделись. Несколько залов мы прошли с ней бок о бок хорошим спортивным шагом, а потом опять разошлись в разные стороны.
Вермеер, "Девушка, читающая письмо". Спокойная,некрасивая, прекрасная, пучочек такой на затылке...Блекло-голубое платье прекрасно гармонировало с желтой ландкартой на стене. Что главное в полотнах Вермеера? Свет, конечно. И еще достоинство, причем не сиюминутное, а достоинство по отношению ко всей жизни, никакой суеты, соплей и воплей, как данность принимается и горе и радость. Не Бог весть какое открытие, но и оно на дороге не валяется. Чувства меня распирали. Надо было срочно выплеснуть их в диктофон. Я ударила себя по боку в поисках сумки. Но сумки не было.
Шок от потери пересилил восторг общения с Вермеером из Дельфа. В начале, еще не веря, я ощупала себя, словно сумка могла спрятаться под юбку. Потом сердце ухнуло куда-то в бездну, а душа воспарила, я забыла, где нахожусь. В сумке было все : паспорт, деньги, билеты домой, страховой полис и таможенная декларация. В одну минуту я стала никем, изгоем, Вечным Жидом, гражданином вселенной. А всю жизнь меня учили, что лучше смерть. Ужас захватил меня целиком. До нашей встречи оставалось пятнадцать минут. Именно столько мне понадобилось, чтобы покрыть расстояние в сто метров. Я шла как слепая, тычась в двери, путаясь в лифтах, отирая слезы и тихонько воя.
Девушки мои уже были на месте. Вид у меня был тот еще. Обе кинулись ко мне с криком:
- Тебе плохо? Сердце?
- Сумку украли.
- Окстись,мать, тут не воруют, - сразу успокоилась Алиса.Ты ее забыла. Вспоминай - где?
- Я не помню.
- Когда мы с тобой встретились, ты была уже без сумки, -сообщила Галка.
- Что же ты меня не предупредила? - всхлипнула я.
- Маш, там было ожерелье из черного агата... с брильянтами... сказочной красоты. До твоей ли сумки мне было?
- Я знаю, где я ее забыла. Там,где завязывала шнурки.
- Я где это?
- Там совершенно безлюдные залы. Это их быт. Не представляю, как мы его найдем.
Алиса уставилась в план музея.
- Какой это век?
- Какой угодно.. Там очень много кроватей. Есть и детские.
- Ты про музей, как про ГУМ...
Мы нашли мою сумку. Она стояла прислоненная к детской кроватке. Очевидно я сама ненароком подтолкнула ее под бархатную бахрому, наружу выглядывал только уголок. Трясущимися руками я проверила содержимое сумки, все было на месте.
- Теперь я не расстанусь с ней никогда, - шептала я, прижимая к животу свое сокровище.
- Возьмем за правило, -строго сказала Алиса.- С собой берем только страховой полис и минимум денег. Тем более, что у нас общая касса. Все остальное должно лежать дома в чемоданах. Марья, ты меня слышишь?
- Я сейчас бы валидольчику трахнула,- меня и правда ноги не держали.
- Трахнем кофе.
Из музея Алиса деликатно повела меня за руку. На выходе около цветущих куртин стояла немолодая женщина и длинном плаще и играла на виолончели. Вид у нее был безмятежный и полный достоинства, никаких соплей и вопей, картонная коробка рядом с ней была пуста, а она улыбалась. Мимо шли люди, а ей было совершенно безразлично, бросают ли они ей деньги или нет. Вид этой женщины странным образом меня успокоил. Я примерила на себя ее улыбку, и она подошла, как влитая.
4
С той же улыбкой отрешенности я вступила под своды Артуровой квартиры. Нас ждал стол. Он был накрыт в лучших петербуржских традициях, однако не исключено, что Артур успел приобщиться к голландской культуре. Изобилием стол напоминал фламандские натюрморты, исключен был только присущий им художественный беспорядок. Во всем этом был уже знакомый мне почерк. Когда мой сын в детстве простужался и лежал в постели, он обожал копировать фламандские натюрморты. Но перерисовывая роскошную утварь с репродукций, скажем, Хеда, он наводил на столе порядок: залечивал раны у надбитой рюмки, ставил прямо завалившийся серебряный кубок, висящую стружкой кожуру с наполовину очищенного апельсина возвращал на исконное место и выметал со скатерти ореховую скорлупу.
Хороший стол пригоден не только для еды, но и для разговора, который немедленно завязался. Начали с малого. Я погоревала, что не видела в музее ни Мемлинга, ни Брейгеля, потом стала надоедать Артуру, чтобы он рассказал какую-нибудь пригодную для печати историю про Амстердам. Артур не спрашивал, зачем мне это нужно, очевидно Алиса предупредила его о моих гордых планах. Но истории так просто в голову не приходят. Как вежливый человек он не мог от меня просто отмахнуться, и потому, наморщив лоб, мучительно что-то вспоминал.
Галка не хотела отдавать мне инициативу за столом, уж если разговаривать, то на общие, всем интересные темы. Она села в кресло, закинула ногу на ногу, в одной руке сигарета, в другой бокал с красным вином. Все говорят - ноги, ах какие у нее ноги! Шея - вот что главное. Ноги дело десятое. Когда шея стройная и длинная, и головка сидит на ней так породисто, и затылок круглый, а не плоский, как у некоторых, тогда, конечно, ты до глубокой старости будешь выглядеть как фотомодель. А у фотомоделей свой разговор. Уже и магнитофон включили и музычка замурлыкала.
Алису я больше всего люблю за серьзность и поступок. Галка все готова осмеять, не по злобе, а ради красного словца. Алиса зрит в корень и сразу понимает, можно здесь балагурить или нет. Про свое намерение стать писателем я ей сообщила по дороге в Амстердам. Мне неловко было говорить об этом как о деле решенном, и я как-то вскользь, между делом...Но Алиса сразу поняла и взяла правильный тон:
- А что... попробуй. Вдруг получится! Это ведьбольшое счастье приобщить себя к перу и бумаге.
А Галка фыркнула бездумно и весело:
- Не меньшее счастье приобщить себя к сцене и пуантам!
Признайте, что такое немолодой даме крупных форм не говорят. Сейчас за столом все это вдруг вспомнилась, обидно стало. Когда мне обидно, лицо мое принимает замкнутое и надменное выражение. Мой муж покойный говорил: от такого взгляда мухи дохнут. Галка посмотрел в мою сторону, видно мой вид ее не столько смутил, сколько раззадорил, и она сказала весело:
- Марья у нас хочет стать беллетристом. И даже нашелся идиот, который заказал ей книгу.
- У идиота издательство, - сказала я сухо, издевка в ее словах была мне очевидна.
- Идиот заказал ей детектив. Сейчас выходит такое количество плохих детективов, что из них можно построить Новую Китайскую стену. Еще один кирпич для Китайской стены ...
- Но я не хочу писать детектив, - воскликнула я с отчаянием Там должны быть выстрелы, погони и...трупы. Я не умею описывать трупы. Я видела мертвых только в гробу. Это не трупа, а покойники. Хоронили близких мне людей, и чувства, которые я испытывала тогда, никак не укладываются в рамки детектива. Это другие истории, понимаете?
- Понимаю, - согласился Артур. - Но по части детективов я плохой советчик.
- А по-моему не обязательно труп описывать. Главное, что ты чувствуешь, когда его видишь. Марья работает по системе Станиславского. Она может придумать труп и сама себе скажет - не верю! А как описать этот испуг, эту полифонию чувств, эту жалость к человечеству, которая тебя охватывает при виде убитого. "Кто бы мог представить, что в старике так много крови..." - произнесла она с трагической издевкой.
Алиса поспешила мне на выручку.
- Маша хочет написать путевые заметки, - сказала она мягко, -и оживить их всякими смешными историями. И не обязательно из заграничной жизни. Можно истории из жизни друзей и их семей.
- Именно так, - оживилась я.
- А зачем тебе это надо? Истории эти?
- Ну... когда у меня будет дыхание прерываться...
- Дыхание у нее будет прерываться, - весь Галкин вид говорил: то, что ты, подруга, подразумеваешь под дыханием, то есть творческий запал, вообще у тебя отсутствует, поэтому разговор о том, может ли несуществующая вещь быть снабжена глаголом "прерываться" - абсурден.
- Слушайте байку, - сказал Артур примирительно, и рассказал милую историю, которую я тут же пожелала записать на диктофон, естественно уже со своего голоса.
"Родители отдали ребенка в пионер-лагерь. Ребенок домашний. Попереживали, поплакали - все. Ребенок исчез в недрах системы. Родители считают дни и надеются, что у него все хорошо. Через некоторое время получают от сына письмо - аккуратное, на хорошей бумаге..."
- Почему ты начинаешь с обмана? - перебила меня Галка. Откуда в пионерлагере хорошая бумага?
- Описочка вышла, - призналась я. - Продолжаю..." Получили от сына письмо на вырванном из тетради листке, текст былнаписан грамотно и без единой помарки. Начиналось оно так: "Мама и папа! Я живу хорошо, кормят нас вкусно..." Далее перечислялись блага пионерлагеря. Родители опешили. Нет, это не наш ребенок. Это не его стиль. Не может быть, чтобы система настолько изуродовала его за месяц пионерской жизни. Стали вертеть письмо в руках, искать какого-то знака. И нашли. Сбоку мелкими буквами с двумя ошибками написано: "Сдесь тюрма". Они вздохнули с облегчением и помчались в лагерь забирать сына."
Я перевела дух.
- Твоя писательская кухня вызывает сомнения, - как всегда с Галкой нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.
- Да тебе-то что за дело, какая у меня кухня?
- Ты должна писать голый сюжет, заготовку. А ты походя комментируешь жизнь. А этого не надо. Не сочиняй сразу. Сочинять ты будешь потом. Пойми, это сложный процесс - писать книги. Главное для писателя - точность. Понимаешь - точность!
- А по-моему нормально записано, - примирительно сказал Артур, в нем погибал дипломат "высокого пошиба". - Давайте я вам еще одну историю расскажу.
Я немедленно схватилась за диктофон, но Артур отвел его рукой.
- Вы потом сами наговорите, ваш диктофон меня гипнотизирует.
История и правда была хорошей. Отсмеялись, и я стала ее записывать. "Жена Артура вместе с сыном жила дикарем в семье где-то в Крыму. В доме жил попугай - общий любимец. Сын все время играл с ним и был счастлив. В какой-то момент мальчик забыл закрыть форточку, и попугай улетел, надоел ему этот отрок. Семья в горе. Артурова жена в ужасе. И вот в Петербург мужу, который работал в очень секретном заведении, летит телеграмма: "Попугай улетел. Немедленно найди замену". Естественно, первый отдел решил, что это шифровка и тут же начал расследование. Потом, конечно, разобрались что к чему, но в Венгрию на конференцию Артура все-таки не пустили."
Во время моего общения с диктофоном Галка всем своим видом показывала, насколько мой текст гаже того, который рассказывал Артур.
- Есть документальное кино и есть плохое художественное, сказала она, как только я выключила диктофон.
- Поясни.
- А что тут объяснять? Все было так емко и предельно ясно рассказано! И не нужно ничего лишнего. Зачем эти кружавчики: отрок, секретное заведение, семья в горе и так далее.
- Господа, - произнесла я официально, - сейчас мне будет преподан урок краткости. Не поленимся, перескажем еще раз как надо, - я поднесла к Галкиному лицу диктофон.
- Не буду я тебе ничего говорить. И вообще эта история меня никак не греет. Я не хочу ее пересказывать. Отвяжись.
- Но если ты вмешиваешься, значит история про попугая тебя в каком-то виде трогает.
- Да пропади пропадом твой попугай... - в многоточии уместилось недосказанное: и ты вместе с ним. - Краткость сестра таланта. Ты что хотела записать - факт или рассказ?
- Факт - это тоже рассказ. И вообще мне все это надоело. Я не знаю даже, понадобится ли мне эта заготовка. А записывала так, как мне легче.
- Вот вы всегда так - писатели...(Сколько было издевки в этом слове!) Вам бы только как легче, а до читателей вам и дела нет.
Галка закусила удила. Неужели она не видит, как призрачна и зыбка та тропка, на которую я собираюсь вступить? Я же не писатель, я даже не учусь, я только мечтаю. А она уже громит меня от имени всех учителей русской словесности: писатель - это пророк, а не фантазер с пенсионной книжкой.
И тут случилось странное - я разрыдалась. Весь прожитый праздник с кошмаром в конце - пропажей сумки, ухнул куда-то в пробитую Галкой брешь в мироздании. Я плакала о своей несостоявшейся жизни, о глупых надеждах. Вода дырочку найдет.
Вначале слезы были тяжелыми, с надрывом, а потом уже и сладкими, каждый всхлип приносил облегчение. Справедливости ради надо сказать, что в предвкушении того мига, когда мое эссе появится на прилавке, я поглядывала на Галку несколько свысока. Ну красавица, ну жена бизнесмена - и все. Не так уж он богат, ее муж, жмотничает, между прочим. На поездку у меня тысяча баксов, и у нее столько же. А как ей дальше жить? Учительствовать она бросила - тупик! А я, хоть и аморфное тело, пластилин, но из меня уже что-то лепит великий Ваятель. Вот за этого ваятеля и получила. А может быть никакого самодовольства во мне не было? Может я все это придумала из жалости к Галке, которой было очень неловко. Она сидела напряженная, как струна: ноги рядком, глаза в подол, пальцы с сигаретой нервно позвякивали кольцами.
- Ну будет тебе, Маш, - сказала Алиса и, повернувшись к Артуру поведала ему историю про потерянную и обретенную сумку. - Ну о чем- ты ревешь-то?
- Ну хотите я что-нибудь расскажу про Амстердам?
- Сейчас ей лучше коньячку, - вмешалась, наконец, Галка. Мань, ну хоть пригуби. Ну что ты как ребенок?
- Помнится, вы сетовали, что не видели Мемлига? - продолжал Артур в надеже отвлечь меня от радости страдания. - Мемлинга надо смотреть в Брюгге. Это в Бельгии, как раз по дороге в Париж. Совсем маленький крюк в сторону. В Брюгге у меня живет приятель. Он тоже из Петербурга.
- В Брюгге мы не поедем, - отмахнулась Алиса.
- А кто он - ваш приятель? - я слегка выпрастала голову из облепившего меня горя.
- Он искусствовед, в Питере преподает в Академии. В Брюгге живет уже полгода, на деньги Сороса пишет диссертацию по фламандцам. Квартирует он у одного бельгийского скульптора. Наверняка они приютят на ночь трех дам.Я могу позвонить Константину, а вам сейчас напишу его адрес.
- Мы едем в Париж, - в голосе Алисы появился металл. - Поездка в Брюгге отнимает у Парижа два дня.
- Брюгге тоже стоит обедни, или как там у них... мессы, хлюпнула я носом.
- С чего вы выдумали какой-то Брюгге? - вмешалась Галка.Конечно мы едем прямиком в Париж. И без всяких отклонений.
Я во всем с ней согласилась, но адрес искусствоведа Константина все-таки взяла, так... на всякий случай.
Спать разместились - Алиса на диване, я на кровати, Галка на полу. Меня всегда укладывают удобно из-за артритных коленок, с пола я просто не встану.
Галка уже дышала ровно, Алиса ворочалась, потом сказала:
- Соловей нам будет петь в зеленой роще...
- Что ты там бормочешь?
- Кажется это Бродский... или Блок.
Вскоре и она заснула. А я пялилась закрытыми глазами в темноту и думала про белый пароход. Это мой собственный образ, к Айтматову он не имеет никакого отношения. Лет пятнадцать назад я была в ленинградской гавани. Помнится, мы приехали туда на выставку художественного стекла, но заблудились и вышли к морю. Там на погрузке стоял океанский лайнер. Он был белый не только снаружи, но и изнутри, широкая корма его была распахнута и в этом чреве исчезали тоже белые, двигающиеся по конвейеру чемоданы. Я тут же представила салон первого класса: обнаженные спины женщин, фраки мужчин, дорогое вино в бокалах на тонких ножках...
В те годы я себя считала очень счастливым человеком. У меня был полный комплект: семья, друзья, походы, самиздат в достатке. Белого парохода, правда, не было, но я в нем и не нуждалась! Организованный отдых - не для моей компании. Мы дикари и поборники свободы. Само слово "люкс" в применении к гостинице или транспорту, попахивал для нас пошлостью. Да захоти я только!...И тут же поменяю рюкзак на белый чемодан. А тогда в Ленинградской гавани я поняла, что просто пряталась от мечты ввиду ее полной неосуществимости. Не будет у меня белого парохода. Как не будет ничего, судьбой не запланированного. А моя судьба нравом пуританка.
Артур говорит, что в амстердамской гавани стоит старинная каравелла, сродни той, на которой плавал Колумб. На каравелле музей парусников всех времен и народов. Жалко, что мы туда не попали. Грех мечтать в пятьдесят пять о старинных каравеллах. И не пиши о себе рассказ. Сообщай только факты. Спокойной ночи, Амстердам.
5
ПРО ДОРОГУ В ПАРИЖ РАССКАЗЫВАЕТ ГАЛИНА ЕВГЕНЬЕВНА ВОРСАКОВА
Марья попросила меня написать эту главу, поскольку она касается дорожных происшествий. Я вначале не хотела связываться, она мне потом плешь проест, мол, сама говорила про документальную прозу, а теперь растекаешься мыслью по древу. Отнюдь нет. Я буду излагать только факты. Постараюсь рассказать обо всем внятно.
Во время наших передвижений я сидела на переднем сидении рядом с Алисой и выполняла роль лоцмана. Девчонкой я сдала на права и водила машину довольно лихо, но Алиса ни за что не хочет доверить мне руль. А у самой, между прочим, зрение минус четыре. Это не мешает ей развивать бешенную скорость, вот только за указателями она не успевает следить. А я успеваю.
По указанию Марьи даю информацию о себе самой. Я думаю, она потом добавит перчика в мои биографические данные. Не удержится. Фамилия Ворсакова досталась мне от первого мужа, в девичестве я Дюмон. Марья ехидничает, что в тенеты моего родового дерева, как в сеть, попал француз. Прабабка что-то говорила по этому поводу, но я не помню, а теперь и спросить не у кого. Я педагог, русский язык и литература. Детей у меня двое: сын от первого брака и дочь от третьего. Мужей своих я любила, и только последний брак - четвертый - по расчету. Мне Ленку надо на ноги поставить, а на учительскую зарплату сама не устоишь. Сейчас я просто мужнина жена. Не хочется за копейки жилы рвать. Рост у меня 172, объем бедер -90 ,талии -60 с копейками, бюста -90.Эталон,да,и заметьте, это в моем возрасте, не буду называть, в каком именно.
Марья, конечно, читая эти цифры, будет морщиться, мол, это не относится к делу. Очень даже относится! Эти цифры - тоже факт моей биографии. Поэтому на мне и одежда нормально сидит. Сама Марья, обожает цвет, который называется "немаркий" и кофты-самовяз типа "старческий наив". Правда перед поездкой за границу она приоделась, неотъемлимой частью туалета у нее теперь является черная юбка. Я не хочу сказать, что это ей не идет. Но говорят, что парижане по этим турецким длинным черным юбкам узнают русских. Форма у нас такая. А Алису в иностранной толпе не отличишь: брючки, курточка, маечка, неброский макияж, все хорошего качества и полное отсутствие индивидуальности. Они здесь на западе все какие-то штампованные. Дома у меня спросят: как сейчас одеваются в Европе? Никак, скажу. Для них одежда - способ потеряться в толпе. Конечно, есть там высокая мода, некоторые особи имеют сумки за две тысячи баксов и пояса за пятьсот. Но я таких пока не встречала.
Ладно, поехали. Я сижу с картой на коленях и неотрывно смотрю вперед. Дороги в Европе - это песня: многополосные, с безупречным покрытием, с звукоизоляционными стенами в населенных пунктах. Как неземная цивилизация! Дорог - прорва, они расположены на разных уровнях, без конца сами себя пересекают, одна бежит по насыпи, другая ныряет под мост и тут же опять разветляется. Наше направление - Антверпен. Ни в коем случае не Брюссель. Ощущение такое, что если свернешь не туда, то можешь в миг очутиться в Варшаве или в Вене. А нам туда не надо.
Нам надо в Париж. Мы будем жить не в самом Париже, а в его пригороде - Пализо. Там живут Алисины приятели, которые сейчас в отъезде. У них дом - собственный или арендованный, я не поняла, не суть важно. Об этих приятелях Алиса потом сама расскажет.
Марья сидит на заднем сидении и бормочет в диктофон: "Голландский пейзаж скромен (подумаешь, открытие!, все вокруг плоское, как стол. У дорог и каналов ивы, иногда юные , легкие, как перышки, а чаще обритые комли, похожие на бредущих вдаль карликов. Ветряная мельница. Наконец-то! Быть в Голландии и не увидеть ветряную мельницу! На полях маки, сурепка, какие-то розовые цветы в избытке, а так же что-то оранжевое, похожее по цвету на календулу".
Алиса непроизвольно нажала на тормоза. Дальше пошла ругань.
- Что ты орешь?
- Артур говорил, за мостом нужно повернуть направо, а то уедем в Брюссель.
- Говорил.90 градусов это не точка кипения воды, а прямой угол. Он про какой мост говорил-то? Мы этих мостов уже штук десять пересекли, - негодовала Алиса. - Нельзя же орать вот так под руку! Я же за рулем!
- Общаешься со своим диктофоном, продолжай в том же духе. А дорогу оставь нам!
Марья опять начала бубнить на одной ноте: бу-бу-бу..."Моя героиня пусть любит цифры кратные трем, а так же семь, и не любит цифры пять и один. Это поможет ей общаться с дорогой. На багажниках везут велосипеды. Последние,кстати, обшарпанные, облезлые. Артур говорит, что в Амстердаме их воруют, потому что велосипеды самый демократичный вид транспорта. Голландцы нормальные люди, тянут, то плохо лежит. сумку мою потому не стащили, что не увидели из-под бахромы на обивке. вот какие-то придурки матрас везут. Серху на багажнике в виде рамы. атрас ядовито-зеленый, и номер у машины плохой - 515.Машина обшарпанная, временем битая, и потому нельзя понять, почему они нас все время обгоняют. не вижу, огда они отстают, глаз фиксирует только обгон. Ели бы я не запомнила номера машины, то решила бы, что вся Голландия сегодня перевозит зеленые матрасы".
- Алис, а когда Бельгия? - спросила Марья, выключив диктофон. - Как мы узнаем-то? Пограничных столбов у них нет.
- Как коров станет меньше, так и Бельгия. Больше она ничем
от Голландии не отличается.
- А дома такой же архитектуры?
- Такой же... Крепенькие и ладненькие.
- Интересно, что бы сказали голландцы, глядя на подмосковные деревни. Если, конечно, исключить строения новых русских.
- Это почему - исключить? - возмутилась я. - Мой нацелился строить загородный дом, считает каждую копейку, а нас, оказывается, надо исключить.
- Про голландцев не знаю, - отозвалась Алиса, - а с немцами я дома ездила. Они рассматривали наши старые деревни с большим прилежанием. Экзотика! А потом ткнули пальцем в развалюху и спросили потрясенно: "Здесь живут?"
- Просто наш материал - дерево, - не удержалась я. - А оно недолговечно. А их материал - камень. Конечно, у них дома стоят дольше и выглядят лучше.
- Зато немцы бездуховные! - вставилась Марья.
Это она меня поддразнивает. Я сказала как-то, что Россия - мать духовности,а Запад только и умеет, что деньги считать. Марья тогда сильно обиделась за запад. Что ж обижаться, если это правда?
Бельгию мы узнали по фонарям. Бельгийцы поставили вдоль дорог светильники на длинных ногах. Дороги сразу приобрели другой вид. Вид поменялся, суть - нет. Мы давали те же сто пятьдесят, и не боялись заблудиться. На европейском автобане к водителю относятся предельно уважительно. Каждый участок дороги пронумерован, о нужном ответвлении дороги тебя предупреждают за двадцать километров, потом за десять и, наконец, за сто метров. Французы на дорогах часто указывают не расстояние, а время. Скажем, через три минуты будет нужный вам поворот, потом через две минуты...
Помню бешенство, которое обуяло нас с Лешиком (мой второй муж), когда на пустынной дороге вместо давно ожидаемого указателя поворота мы увидели плакат: "Шахматы в каждый дом". Марья бы уже сочинила рассказ с социальным подтекстом. Ничего здесь нет социального, просто глупость. И главное, написано про шахматы меленькими буквами. Дождь шел. Лешик вылез из машины. Я, помню удивилась, что это он матерится, так на него не похоже.
А другой случай смешной, это уже про то, как у нас мозги вывернулись наизнанку. Сейчас люди уж не помнят, что везде, где не попадя, было написано "Слава КПСС" или что-нибудь в этом роде. Лозунги эти не были подвержены ни дождю, ни выветриванию. Глаз уже сам читал, что предписано. Помню, едем мы с Лешиком к свекрови на садовый участок. Он читает на заборе, огромными буквами написано: "Слава застрельщикам труда!" Он говорит: "Господи, и сюда уже добрались". Тогда было очень модное слово застрельщик. Подъехали ближе. А на заборе оказывается написано: "Свалка мусора запрещена".Смеялись...
Едем мимо Антверпена. За высокой стеной видны шпили соборов и башни замков. Алиса поймала в зеркале тоскующий Марьин взгляд.
- Мань, ты на меня не дави. Сюда мы не свернем. Нам некогда. Сегодня вечером мы будем в Париже. Марья что-то проквохтала, типа того, что я, мол, все понимаю, но очень в Антверпен хочется. Перебьешься, душа моя!
- Заправиться надо, - сказала Алиса, когда Антверпен скрылся за горизонтом. - Что у них хорошо, так это заправки.
- И туалет...Говори уж своими словами. Баки надо налить, а вам отлить.
Конечно, Марья не упустила возможности сообщить миру, что у меня солдатский юмор. Пусть ее поговорит. После вчерашнего инцидента я тихая. С Машкой осторожно надо, это я давно поняла.На вид такая мягкая, женственная, голубые глаза безмятежно смотрят на мир - сама доброта с крыльями. Но завестись может из-за пустяка. И ведь никогда не угадаешь - из-за чего. При серьезных неприятностях она сохраняет завидное самообладание, а из-за ерунды, которая яйца выеденного не стоит, скажем, Достоевского обругал кто-то(и за дело, между прочим) или скажешь ей,что помада эта ей не идет, надуется, как мышь на крупу и пошла вздыхать.
И еще у нее есть одна черта не из приятных. Стоит рядом с ней появиться интересному мужику, она тут же делает стойку. При этом ладно бы, кокетничай она с ним. Нет, она начинает вести с ним умные разговоры. Она, вишь, с ним подружиться хочет, и чтоб все внимание принадлежало обязательно ей одной. Способов для этого находится масса, она будет вести беседы по астрономии и кибернетике, путешествовать по миру загробному и реальному, задавать какие-то дурацкие вопросы, чтобы самой на них и отвечать. Теперь у нее новый конек, она занялась литературой. Поверьте мне, литература ей нужна для того, чтобы пыль в глаза пустить. Теперь она каждого стоящего мужика будет просить, чтобы он ей помогал на ее литературном поприще. Какое попроще-то? Дырка от бублика!
А что касается туалета, то это не юмор, а жизнь. Или, если хотите - факт. Мои подруги, вне сомнений, самые лучшие в мире, но мочеточник у них слаб. В Амстердаме только и делали, что искали туалеты. А у капиталистов гальюн платный. Я им говорю: "Девы, вы на одних унитазах разоритесь". А они: "Будем писать в долг".
Через пять минут мы подкатили к маленькой заправочной станции. Роз было, как на ВДНХа в сезон. Несколько в стороне сияло красками одноэтажное строение, вмещающие все блага для услады путешественников.
- Девочки, кофе?
- Лучше бы в Антверпен на полчаса заехали, - проворчала Марья, вылезая из машины. - Смотрите-ка, эти ABC 515 с матрасом уже здесь. Опять обогнали!
В бельгийском кафе хорошо. Там тяжеловесные дубовые столы, удобные скамейки и быстрая обслуга. Вначале мы расположились на воздухе, но потом решили, что он для нас слишком свеж. Внутри кафе было еще уютнее. Если не считать девицу за стойкой и двух мужиков за столом в углу, то в помещении мы были одни. Мужики что-то лениво жевали и пили из банок, то ли пиво, то ли колу.
Кофе принесли моментально. Мы дружно закурили. Блаженство! Я уже не помню, с чего разгорелся спор, но вырулили мы на стоимость стоянок в Амстердаме. Я говорила - десять монет в час, Алиса настаивала на пяти.
- Можешь проверить. Наверняка у Марьи все записано.
Диктофон я у Марьи попросила исключительно из-за того, чтобы подлизаться и подчеркнуть, что эта черная машинка - незаменимая в хозяйстве вещь. Некоторое фотографируют мир, а она его озвучивает. И пусть Марья думает, что это озвучание нам неободимо. Мы потом сядем все вместе дома, заварим себе крепкий кофе, бутылочку купим и будем слушать, как она талантливо и неповторимо рассказала про нашу заграничную жизнь.