Неделя Хозяина
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis031/parus.jpg)
Неделя хозяина
(повесть из сборника "Запретные повести")
П О Н Е Д Е Л Ь Н И К
Сельское хозяйство в его области было величиною с государство Израиль - целых 9 районов-Палестин! И в каждом - всё, как положено: свой райсовет и райком с привычным сквериком и бронзовым памятником Ленину, своя газета и своё большое начальство. Власть этого начальства простиралась на все колхозы и совхозы, маленькие заводы и фабрики, на всё живое и неподвижное, что административно входило в район и подчинялось ему. Там же, где границы районов кончались, были пропаханы полосы, как у пограничников. Назывались эти видимые глазу символы конца власти "межами". За "межой" начиналась власть другого областного начальства, соседнего - там могли дышать по-другому, их дело. А над всеми этими, взятыми вместе, как колосья в один сноп, высился ОН. Перевясло от этого снопа зажато было в его пролетарской руке. Захочет - затянет потуже, чтоб и дохнуть было нечем. Насладится - чуть приотпустит, чтобы не задохнулись.
Они называли его простым и коротким словом - так принято - Хозяин. Потому что его власть над ними - границ не имела. И дышали у него в районах все одинаково - в партийный унисон. Остального он не знал да и не хотел знать - зачем? Не дело Короля изучать своих подданных, пусть они изучают его привычки. А порядки и привычки он уже выработал - интересные порядки. И привычки тоже. И говорил смачно: "гэкая", да ещё и на "суржике" - смесь "базарного" русского с украинским.
Хозяина пытались обмануть, где только можно, но и боялись до неприличной медвежьей болезни и старались угодить. Не угодишь - пиши пропало. Хозяин в очередной свой наезд остановит на меже "Волгу", высунет в форточку руку и, словно создатель римского Колизея император Тит Флавий, оттопырит большой палец вниз, к земле. И всё, можно считать, что после этого карьера твоя окончена, хотя ты и не гладиатор.
Палец вниз означает: пристраивайся на своём "газике" в конец колонны сопровождающих и следуй до тех пор, пока Хозяин будет осматривать твой район. А после осмотра, ты уже не начальник - никто. На такой случай и любимое изречение есть: "Головы знимать будим!" Пусть и не римское оно, и не древнее, но тоже краткое и очень понятное славянской голове - вторая не вырастет, значит беречь надо ту, которая есть. Вот почему на межах районов всегда всматривались вдаль, как древнерусские передовые посты в половцев на горизонте. Ждали появления чёрной лакированной "Волги". Ждали с трепетом, часами - не дай Бог прозеваешь! Хуже пожара это, хуже угона в Орду! А потому брали с собой в дорогу дары: еду и термоса с чаем. Любил Хозяин помариновать людей на меже. А тут ещё область наградили орденом в прошлом году. Получил и Хозяин свою долю - Героя за труд, несмотря на то, что его область не выполняла госплана уже много лет и до него, и при нём. Тем не менее, со звездой Героя Социалистического Труда на груди Хозяин сделался ещё важнее: настоящий начхальник. Боже сохрани, если какой непорядок! Так начнёт "шокать" и "гэкать", что позавидуешь родовым схваткам - не боль.
Если же Хозяин слегка кивнёт тебе и ткнёт большим пальцем в сторону сиденья за своей государственной спиной, считай себя спасённым, быстренько ныряй туда и замирай с окаменевшей улыбкой. Ты пока остаёшься маленьким Хозяином, и районом своим править будешь.
В этот раз на меже страдал Горяной - 4 часа прождали, а Хозяина всё не было. 3 "газика" - его, председателя райсовета и председателя колхоза "Заря коммунизма" - стояли один за другим чуть в стороне от дороги и покрывались пылью. Поодаль от них высился грузовик. Там сидела районная сошка помельче - тоже вглядывались вдаль. У них там в кузове ящик с коньяком, свеже зажаренной поросятиной, индюками, яблоками и пивом. За 30 километров везли с собой на межу. Вдруг Хозяин чего возжелает! Можно мигом сообразить. Ну, а если не возжелает, они сами после съедят, не гордые - только бы пронесло...
Стал накрапывать дождик. Погода портилась, а не уйдёшь. В тучах на востоке была щель, и в эту щель слабо сочился свет тусклого дня. По большим листьям пыльных лопухов покатилась грязными слезами дождевая вода - копилась в венчиках лужицами местной скорби. Отовсюду запахло сырым лугом, былым детством. Но дождь тут же перестал, и сделалось душно опять, как при крупном начальстве.
Горяной, высокий грузный мужчина в зелёной велюровой шляпе и в сером длинном плаще, обкурился уже и не чувствовал вкуса поросятины, ломтик которой поднёс ему кто-то из внимательной сошки. Да он и не посмотрел - кто, а только вглядывался в петляющую по жёлтой степи дорогу. Чёрной знакомой "Волги" всё не было, а партийный страх у Горяного был. В прошлый свой наезд Хозяин, кажется, остался им недоволен, хмурился. А чего - непонятно. Вроде бы, сделали всё, что в силах. Ну, да настроений Хозяина не угадать - не докладывает.
- Едут! Едут... - прокричал кто-то из кузова грузовика. И Горяной, так и не доев поросятины, швырнул её в кусты и торопливо вытер носовым платком жирные губы и руку.
"Волга" была новой, лучшей в области. И шофёр был лучший в области - вёл машину плавно, на хорошей скорости. Знал все дороги, и умел молчать. Молчать он умел и после работы: ещё не было случая, чтобы через него просочилось куда-нибудь виденное им или услышанное. А наслушался и насмотрелся он тут всякого. Значит, соображал, что к чему.
Соображал и Хозяин. 8 предшественников было у него в этом южном городе. И каждый оставил по себе память. Один был арестован в 37-м: враг народа. Другой оказался мошенником и застрелился, боясь разоблачения. Что-то делали, совершали и остальные. Хозяин не помнил теперь что` - других забот достаточно. Знал только, что предпоследний из его предшественников стал послом где-то на острове. А последний, униженный кабаном Никитой, взлетел с помощью своего земляка-"Бровеносца" снова.
Хозяин же решил увековечить память о себе по-другому. Приказал выстроить новый обком. Да такой, чтобы второго такого не было больше нигде - дворец, какого не видали даже в Орде.
Выстроили. Не здание - монумент на века. Хозяин любил масштабность - чтобы всё крупно, добротно. Кабинет проектировали ему специально - 20 метров в длину. Пока пройдёт посетитель эти метры, оробеет и будет подготовлен к встрече, если не с самим Богом, то уж, во всяком случае, не с простым смертным - голова сама втянется в плечи, и станет человек меньше ростом, проникшись уважением и страхом к значительности восседающего за далёким дубовым столом. Стол этот собирали в кабинете по частям, потому что был это не стол - футбольное поле на тумбах-быках. Шкаф для классиков марксизма - пульмановский ореховый вагон. Ковёр на полу - эскадрон может скакать. А люстра над головой - полтонны хрусталя с лампочками. Всё было значительное, с намёком на мысли и дела Хозяина - вдруг тоже значительны, и останутся в веках?
Значительно была превышена и сметная стоимость строительства - в 3 раза. Пришлось ограбить все строительные тресты города, а самих строителей лишить премий на год, чтобы покрыть эти гигантские расходы. Но покрыли. Зато ж построили на удивление и своим, и заезжим. Это вам не Большой театр в Москве, не библиотека, похожая на огромный куб сахара в центре Перми рядом с крохотным и невзрачным обкомом - нашли что построить! Тут не сможет сравниться ни крупный университет, ни научно-исследовательский институт союзного значения, разве что потянет только гробница Хеопса или Тадж-Махал. Недаром такие денежки ухнули. Умрёт Хозяин, а и 101-й секретарь после него будет помнить о нём и благодарить - нет больше таких дворцов! Из самой Прибалтики выписывали мастеров для отделки - считай, что заграница! Ну, зато ж и отделали: как Хану. Ахают все.
Ахали, правда, и по-другому: областная библиотека, вторая в республике по значительности книжного фонда, держала этот фонд в сыром подвале бывшей прачечной. Читальный зал библиотеки рассчитан всего на 30 мест! Но Хозяин об этих ахах не знал, ему не докладывали. А сам он в эту библиотеку никогда не ходил и даже снаружи её не видел - некогда. Да и не любил "всякую чепуху" читать. Классики марксизма-ленинизма у него всегда под рукой, в монументальном "пульмане", чего беспокоиться.
Василий Мартынович и сам был как монумент, не было среди секретарей ему равных: 134 килограмма живого веса при росте 165! Начальник областного КГБ и сосед по дому, который сопровождал его по утрам на работу, был в сравнении с ним игрушечным генералом, похожим на худого, ощипанного петуха с жилистой шеей, хотя и был выше. К тому же, вечно недомогал от безделья, на что-то жаловался, пока шли пешком по дороге, чтобы не атрофировались от бездействия ноги и кое-что поважнее. А вот он, Хозяин, был жизнелюбом. Обожал футбол, разговоры "про баб", и самих баб, конечно, и здоров был отменно. Всем этим интересовался он регулярно, и профанов не терпел. Ржал, когда солоноват анекдот, и тем сильнее, чем солонее был сюжет.
Интересовались жизнью по "заданному профилю" и его обкомовцы: с каким счётом выиграет "Динамо" у Москвы, у какой женщины в городе лучший зад, и что сказало в последний раз "армянское радио". Вдруг Хозяин задаст вопрос, а ты - профессионально не компетентен. Не классиков же читать! Не тот профиль. Кому охота попасть под пункт КЗОТ номер 48? Никому.
И ещё знали: любит Хозяин не только зады, но и фасады. И потому украшали их в городе всемерно - лозунгами из цветных лампочек, барельефами, монументальными панно, чтобы ласкали взгляд. Своего Сикейроса не было, поэтому везде красовались сталевары в противоогненных шляпах. На большее не хватало местной фантазии. А может, боялись впасть в чуждую идеологию.
Взгляд у Хозяина, если недоволен чем - согнёшься, какой тяжёлый! И ночь у него там, в глазах - тёмная ночь и гневливые вспышки-зарницы. Где уж оправдываться или сказать мнение - уменьшались в росте, как только придавит он своим взглядом из-под чёрных косматых бровей. Держал людей в постоянной неизвестности - жить или собороваться? Своеволен был и зол.
Злоба эта в нём зародилась давно - была на то причина. У всех губы как губы, а у него - разбухшие велосипедные шины. Живот разросся - уж не видать за ним предметов, которые ниже. А лобик, как посмотришь в зеркало - низкий, заросший жёстким волосом и упрямством. Оттого и весь облик казался мрачным. Шеи - вообще не было: бугристая холка чревоугодника. Да и под подбородком наросло - хороший кабан позавидует. Руки и ноги на огромном широком туловище казались короткими, игрушечными. Желудок, как сказал приезжавший в область Брежнев - не желудок, а химический комбинат - всё переварит: и окорока, и водку, и осетров вместе с развитым социализмом. Похвалил, называется. Ну, да ему язык не прижмёшь - вождь. Впрочем, язык был и у самого!.. Хотя и большой, воловий, но тоже дан от природы не для одной жратвы. Умел им лизнуть, где надо, но умел и ужалить, где можно. Вот беда только - говорил он по-русски, а слышалось это, чёрт знает по-каковски: "усё" вместо "всё", "той" вместо "это", "хто" вместо "кто", "фатит" вместо "хватит", "рэхвэрэнт" вместо "референт", "ну-й" вместо "ну и", "Лэнин", "рэволюцья", "станцья", но "свыня", "рукамы", "шоб", "шо", "гэ", "жызинь". Вместо предлога "в" - "у", "чи" вместо "или", "тибэ", "сибе", ну, и так далее, и тому подобное. Это был не русский язык, а мешанина с местным базарным "диалектом". Хозяин об этом знал, но утешал себя тем, что не один он так говорит - многие. Было и ещё одно утешение: язык этот никогда не пьянел у него, не заплетался. Да и родился на божий свет не дураком, как считают некоторые из баранов-интеллигентов. Думают, актёришки вонючие, что ум - это правильное произнесение слов. А того не понимают, сукины дети, что ум у него - лучше, чем у дикого кабана. Для них свинья - это просто свинья, дурное животное, раз оно хрюкает. А она, как пишут учёные в последних исследованиях, выше лошади стоит по уму. Выходит, умнейшая тварь. "Та и хто з этих задрипанцев, шо целуют женщинам рукы, способен, той, на такую объективность о самом себе, как от он сам - хто? А от он - усё знает про себя. Шо стал безобразным, шо вызывает у некоторых даже отвращение. Шо ж теперь из-за этого - вешаться? Родителей себе не выбирають. Гэнэтика! Книжкы надо читать. Та й не только ж читать, а й знать кое-шо и другое. Жизинь, например. Шо красивых - особенно баб - можно себе, той, купить за деньги. А мужиков унижать так, шо покажутся усем, хто присутствует, противнее обезьяны. Так шо лучше не красивым быть, а умным. Шоб не терять, той, душевного равновесия".
Ненависть к людям в нём укрепил и развил ещё больше его личный секретарь или "референт", как называет он сам себя. Этот Епифанов - ему ровесник. Но прошёл не только школу высокого этикета и политической интриги, а ещё и хорошую жизненную школу. С ним - как с талисманом за пазухой, не пропадёшь. Так вот он, Епифанов, поставил в нём презрение к людям на идейную, можно сказать, основу. И предупредил: держать в повиновении народ и подчинённых можно лишь постоянным страхом и наказаниями. Эту истину знал, правда, и без него - в одной эпохе росли и воспитывались. Сам любил, чтобы боялись не одной его власти, но и голоса. А голос у него был отменный. Если бы крикнул, например, в мегафон с катера на Днепре, слышно было бы и в Японии. Но Япония, к сожалению, была далеко, и ему пока не подчинялась. Так что кричать и топать ногами приходилось на свою покорную область. Но, если уж топал в сердцах, то начинались землетрясения, почище японских.
Вот и теперь... Встретит Горяной плохо - быть в его районе трясению. Угодит - пройдёт тайфун мимо. От такой мысли стало даже весело: "Интересно, а шо будет, если изобразить щас, той, не тайфун, а цунами? Наложит Горяной у штаны, чи нет? Хуч бы раз хто..."
Однако, подъехав к Горяному на меже, Хозяин своё решение переменил. Зачем? Старается ж мужик. А завидев при нём улыбающуюся свиту встречающих, расползся в улыбке и сам: "Ого, перьями как оброс, сукин кот! Ну, прямо ж тебе, той, сокол..."
Горяной, поздоровавшись, ожидал в томительном напряжении. Лицо его вытянулось, и Хозяин, насладившись его внутренней мукой, показал пальцем себе за спину. Тогда мускулы на щеках Горяного дрогнули, ожили, блеснувшие радостью, глаза, и он хрипло проговорил:
- Васыль Мартыновыч! Може, примите нашу хлеб-соль на меже? Не побрезгуйте... - Лицо Горяного опять просительно застыло, опять побледнело и напряглось, и Хозяин проникся к нему сочувствием. Хоть и нелегко было вылезать из машины с таким пузом и телом, всё ж таки вылез. Сам виноват, что завёл этот обычай, а ломать его - не хотелось. Да и "химический комбинат" от трясения по дороге требовал уже, чтобы в него что-нибудь кинули. Поэтому милостиво разрешил:
- А ну, шо там ф тебя, показуй!
Горяной подал знак, и с грузовика мигом вспорхнули 2 нарядные дивчины в украинских костюмах с лентами. Одной из них подали сверху буханку хлеба на расшитом полотенце, другой - тарелку со стопкой коньяка и большим куском сочной, только что отрезанной, горячей индюшатины - в термосах берегли. Красавицы подлетели к Хозяину.
- Дорогый наш Васылю Мартыновычу! Спробуйтэ нашого хлиба из силлю... - Девушки склонились в изящном поклоне, протягивая подношения.
Толстые губы Хозяина дрогнули, снова расползлись в довольной улыбке, и у всех отлегло. Теперь начнёт шутить, и разноса не будет.
- Ну, за здоровье отаких дивчат, шо Горяной тут скрывает от людей! - поднял Хозяин рюмку и с удовольствием выпил. Утёр губы тыльной стороной ладони и по-казацки хукнув, приступил к индюшатине.
И сладкими показались ему и выпивка, и индюшатина, и девчонки, что поднесли душистый кусок, и сама жизнь - штука интересная, срамная, если разобраться. Потому что Хозяин поймал себя в этот миг на желании - смотрел исподлобья на девушку и думал привычно-похабное, что всегда лезло в таких случаях ему в голову.
Хозяин не видел, как уловил этот "исторический" миг фотокор из районной газетёнки - маленький, щуплый. Он пристроился с аппаратом "Зоркий" прямо перед Хозяином и успел его "щёлкнуть" с очень близкого расстояния.
Коньяк прошёл хорошо, и Хозяин посмотрел на рюмку, а потом отвернулся. Когда он вновь вернул голову на место, рюмка была уже наполнена, а рядом на тарелке стояла бутылка армянского. Вонючее село, райцентр паршивый, а достают же, черти!
Доставать он научился давно и сам. Правда, начинал для него все эти "дела" незаменимый Епифанов. Приносил прямо на дом свой портфель, набитый пачками хрустящих купюр, и произносил сакраментальную фразу:
- Прошу пересчитать, Василь Мартыныч! А это вот - кто и сколько... - На стол припечатывалась бумага с фамилиями и цифрами. И референт добавлял: - Можете проверить всех лично, кто и сколько... К моим рукам без вашего ведома - не прилипнет!
Знал уже и сам - не прилипало. Выдавал ему его "процент" за честность и отправлял с Богом. Впрочем, Господи, какая же это "честность", смешно даже подумать. Вот поэтому, видимо, и был шокирован в первый раз, когда увидал на своём столе этот жёлтый раскрытый портфель, набитый тысячами. Оторопело спросил:
- Это шо?
- Деньги.
- Вижу, шо деньги. Иде узял, спрашую?
- У областных торгашей. Это же у нас - государство в государстве! Миллионеры.
- И шо, отак лично тебе й дали? И, той... ведомость?
- Разумеется. Да вы - не переживайте, никаких свидетелей!..
- А за шо это они тебя так люблят, шо дают отакую кучу?
- Дают - не мне, - объяснил референт. - Это - для вас. А меня - угробят, если я хоть каплю присвою.
- А как это называется, ты знаешь?
- Разумеется. Ну, и что? В Москве и Киеве - тоже знают, как называется. Но тоже берут.
- Шо там делают у Москве и у Киеве, я не знаю. А от, шо исделал ты, друже, той... даже не узяточничество, а - вымогательство! От и ответь мине: я тебя об этом - просил?
- Разумеется, нет. Но и я - клянусь вам честью! - ничего не вымогал ни у кого и, от вашего имени, не требовал.
- Значит, той, они - самы?..
- Разумеется. Они это делают давно. Началось - ещё до вашего предшественника.
- А чому они увэреные, шо я - тоже буду в них брать?
- Да нет, как раз - не уверены. Но, если им это вернуть, - референт кивнул на портфель, - сразу убьют.
- Кого?
- Сначала меня, разумеется. Потом дотянутся и до вас. У них - и милиция своя, и убийцы наёмные есть. Говорю же вам - миллионеры!
Заметил ему без особой уверенности:
- Миня - охраняють...
Епифанов чуть не рассмеялся, аж трясло, мерзавца, от ехидства:
- Кто? Этот общипанный петух, который провожает вас на работу?
- Та хотя бы и он. Всё-таки ж, генерал!
- Да он на унитаз без посторонней помощи не умеет, ваш генерал! На что он, и вся его дурацкая служба, годятся? Как будто, не знаете.
Дело осложнялось. Спросил почти растерянно:
- Ну, й шо ж ты предлагаешь тепер?
- Я? Начать строительство новой дачи за городом. Та, которая вам досталась в наследство от вашего предшественника, уже не отвечает современным требованиям, и числится за обкомом. Нужно - иметь свою, личную! С бассейном, сауной, специальными комнатами. По особому проекту. Чтобы и внуки были довольны потом, когда вырастут.
- А шо прикажешь мине говорить, той, избирателям, когда они узнают?
- Снаружи - дача не должна выделяться. Построился человек, как и все. На старость, чтобы в саду копаться. А вот внутри - дадим задание самому главному архитектору всё спроектировать. Такая будет красота, что ахнете! Здание обкома - позавидует!
- А хто ж будит строить эту красоту? Она ф тибя - шо, без языков?
- Их - привезут сюда из другого города. Для кого строят, что строят, они и знать не будут. Для них главное - деньги. А за деньги - люди умеют не только строить. Но и молчать.
- А сам архитектор? Он у тебя - шо, из-за моря?..
- У него - тоже есть дом за городом. Это - свой человек...
- Так от, запомни! Когда набирается много "своих", тайны - вже не существует. Пойнял?
Епифанов психанул, начал запихивать пачки в портфель и, вызверившись, спросил:
- Так что - вернуть? Идём на риск, что ли?
Выхода не было. Пришлось остановить умника:
- Ладно, остав. Только ж надо, той, всё это обдумать.
Результатом раздумий оказались ручейки денег, которые потекли с тех пор не только в жёлтый портфель Епифанова, но и напрямую, когда размеры дани превышали желание делиться своими тайнами с референтом. А там, за городом, над тихой и красивой речкой, выросла новая дача. Да такая красавица изнутри, что действительно ахнул, когда увидал её во всём блеске и наготе. Всё подсобное - было глубоко под землёй, целая территория, отделанная, где бетоном, где мрамором и дубом. Были фальшивые декоративные "окна" с видами, нарисованными за рамами со стеклом, с подсветками, свежим воздухом из "форточек"-кондиционеров. А снаружи - всё скромно, неброско. И не подумать, что внутри живёт сам падишах.
Прежняя дача, государственная, осталась с тех пор для тайного приёма "жён переменного состава" или сокращённо "ЖПС для высоких членов КПСС". А как же иначе? Конспирация от жены постоянной! Она теперь царствовала только на новой даче. Впрочем, всяких конспираций у него становилось всё больше и больше. Пришлось даже "легализовать" в нескольких городах области жутких уголовников, услугами которых пользовалась иногда высокая милиция. Надо же устранять особо опасных жалобщиков или много знающих свидетелей? За это надо и уголовникам ставить коттеджи и сауны. А сколько коттеджей-дворцов настроено было при нём другими "народными слугами": прокурорами, директорами универмагов и ресторанов, "цеховиками"! Как-то незаметно в его руках оказалась не только вся внешняя власть в области, официальная, что ли, с лично преданной прокуратурой и управлением милицией, но и вся подпольная власть, с "Моряком" во главе уголовной вооружённой банды, которая действовала заодно с верхушкой милиции. Так что стал он, Хозяин, словно бы королём на тайном острове в преступной области. А вот на людях - нужно было маскироваться. Такая система...
- Ну, шо, дивчатки, - сказал Хозяин, рассматривая понравившихся на меже девушек, - если б не наша ото партия, не совецкая власть, жили б вы отак? - Он обвёл взглядом из-под косматых бровей поднесённые ему дары.
Девчонки, кукольно улыбаясь, смотрели на Хозяина - молчали. И он, вдохновляясь, добавил, высоко поднимая рюмку:
- Ну - за нашу великую партию! За вашу щасливую жизинь - нехай щастит вам и дальш! Вон, яки ж вы красуни повыросталы!
И вторая рюмочка прошла по-социалистически свободно. Бутылку допивали, сидя уже в "Волге". Шофёр плавно вёл машину в райцентр - ещё километров 20, и флагманский крейсер бросит свой якорь в бухте наслаждений КПСС. Горяной "руководил" на заднем сиденье - наливал. Там у него лежал теперь и ящик с закусками. А Хозяин расспрашивал его про дела в районе, членские взносы, на которые вроде бы жила партия.
- Ну, Горяной, росказуй, шо ф тибя выйшло из этим... э, подпиской на газеты?
- А шо такое? - насторожился Горяной. - На все ж газеты и журналы подписал свой район! Даже "Блокнот агитатора" будут читать.
- А говорят, ты запретил подписуваться, той, на "Юность"?
- Та запретил, а шо? Вы ж "Новый мир" - запретили в области?
- Так ты - вырешил ще й "Юность"?.. От сукин сын, га! - Довольный, Хозяин рассмеялся.
Горяной мгновенно это уловил, прибавил:
- Так жидов же в отой "Юности", мать иё в душу, поразвелось! Их только и печатають.
- Это верно, - перестал смеяться Хозяин, - даже цека ничё не может с ними поделать! Чуть шо - усе радиостанции начинають петь про их защиту. Горяной, как и сам его Хозяин, понятия не имели о том, что и Ленин наполовину, по отцу, был идейным коммунистом и русским чувашом, а на другую половину, по матери, был сионистом, издавшим тайный приказ выкалывать православным священникам глаза и отрезать языки. То есть, принадлежал к партии евреев, которые испокон веку стремились захватить мировую власть над остальными народами. Но Ленин хотел достичь этой цели революциями, а евреи - деньгами, предназначенными для подкупа глупых народов, чтобы поднимать их на мятежи против государственных властей. Еврей Карл Маркс, родоначальник коммунизма, в открытую признавал: "Деньги - Бог евреев, а не Яхве с его заповедями!" Маркс, сын раввина и внук раввина, знал, о чём говорил. А вот неучи Горяной и его Хозяин не знали истинной сути ни о Марксе, ни о цинизме Ленина. Полагая, что он русский, и человек высокой нравственности. Впрочем, они и себя считали порядочными людьми, а потому и продолжали разговор "по-государственному":
- Василь Мартынович, а чё так долго ото панькалыся из тем Солженицыным? Чё ему надо было`?..
- Я от завтра, одного такого... Завтра в нас шо, вторнык? Так от, завтра в нас - бюро обкому. Будэмо сключать там кое-кого с партии - утверждать решения райкомов. В Днепродзержинске сключили одного поэта. Ну, й сволота ж, я тибе доложу! Ты б послухал его стихи! Расстрелювать за такое мало, а он - читал их рабочим! Ну, я з ним завтра, той, поговорю!.. Головы знимать будэм! - Хозяин сжал тёмный волосатый кулак и налился недоброй чугунной злостью, не зная опять же, что и Ленин был беспощадным и злобным циником. Он, ради спасения личной репутации, приказал расстрелять бывшего члена ЦК и своего друга Романа Малиновского, которого высоко ценил, сказав как-то: "Он один сто`ит для партии дороже 10-ти других членов ЦК!" Кроме того, приказав врачу убить Якова Свердлова, Ленин лично присутствовал при этом злодействе, а затем поставил Свердлову... памятник в Москве.
Горяной испугался: Хозяин с таким настроением легко забывался, и мог выместить зло на тех, кто под рукой. Поэтому срочно заговорил о другом, сокровенным полушёпотом:
- Васыль Мартыновыч! А какая е в нас щас новая заведуючая у гостинице! - Горяной закатил глаза. - Баба, я вам доложу, оближете пальчики!
- Ты мине про баб - постой! - оборвал Хозяин. - Ему про идеологию, а он - про баб! Шо за коммунисты пошли, прямо не знаю! Кроме баб, й думать ни об чём не хотят. Шо я - один за вас усех должен об этом думать?
- Та в нас, вроде ж, нема таких, шоб... Усё спокойно, - стал оправдываться Горяной. - Был один стихоплёт, так и той оказался малограмотным.
- Малограмотным? Они, вражины, пограмотнее нас с тобой! Такую враждебную идеологию проводят, шо й не заметишь. А усё - из того "Нового мира" йдёт! Я б его... уместе с тем Твардовским!.. Головы знимать надо, а не цацкаться! Сволота. От и плодятся... - Хозяин помолчал. - А заведуюча, той, молодая?
- Молодая! - живо откликнулся Горяной. - 30 лет. Чернобровая, з соком!
- Задница, как?
- Е, е й задница! - авторитетно заверил Горяной. - Задница - шо надо. У норме задница, будете довольны. А "Новый мир" на следующий год - вы в моём районе не найдёте даже в библиотеках! Та й поэтов - не было у нас, и не будет. Мы их - не печатаем!
- Правильно делаете. Налей-ка там...
- А эту... заведуючу - Лидкой, Лидой звать, Васыль Мартыновычу! - Горяной протянул Хозяину рюмку, из другой выпил сам. - Нет, не печатаемо. Редактором у меня, вы ж знаете - Антон Сало. Суворый мужик, стихов не любит. Поэты в нёго - долго не задержуються в кабинети. Раз-два, и йди. Лучше ж передовицу лишнюю брехнуть или там портрет передовика, чем стихи. Один вред от них.
- Идеология - это тебе портрет области! - важно сказал Хозяин. - Какая идеология, такие и мысли. На идеологию - я поставил у себя Тура: у него нюх на антисоветчиков! А ещё - завтра мине встречать друга. Уместе в институте когда-то учились.
Высокое начальство, обогнав всех на своей "Волге", скрылось из виду, продолжая ревизию идеологии из женских задниц, а фотокор районной газеты Семён Кошачий, худой язвенник 48-ми лет, бывший фронтовик, попросил шофёра грузовика остановиться возле типографии и, когда приехали, пошёл проявлять плёнку. По дороге он радостно думал: "Завтра и портрет можно дать! А текстовочку сделаю такую: "Наш дорогой Василий Мартынович осматривает поля Царичанского района".
Плёнку он проявил быстро, отрезал нужный кадр, высушил и сунул его в увеличитель, добиваясь увеличения покрупнее. Снимок удался - был чёткий, сочный, все морщинки видать и выражение глаз.
Радуясь удаче, Кошачий выключил в лаборатории свет, включил красный фонарь и вскрыл чёрный пакет с фотобумагой N4 - другой не было. Быстро подобрал экспозицию и проявил в ванночке один лист, другой, третий. Проявитель работал, как зверь, бумага была чувствительной, и фотокарточки получились ещё резче, чем проекция на белом листе, когда примеривался.
Довольный работой, Кошачий закурил, выбрал карточку получше и положил сушить. Хотел сначала отглянцевать, но решил, что долго придётся сидеть, и терпеливо ждал, когда высохнет так, без глянцевания.
Часа через полтора Кошачий был уже в цинкографии и разговаривал с цинкографом Петренко. Тот, разглядывая снимок, бормотал:
- Зря так сильно увеличил, зерна много, да и крупное.
- А ретушёр на что? - вопросил Кошачий, задетый за живое.
- Ладно, - вздохнул Петренко, - подправим.
Ретушёром в типографии работал парнишка 19-ти лет, сын местного художника-пьяницы. Паренёк он был старательный, но нигде ремеслу своему не учился, вкус у него был посредственный. Главным в снимке, по его понятию, была чёткость изображения - чтобы не было "тумана".
- Павлик, цэ трэба зробыты срочно, - наставлял парнишку Петренко. - Хозяин! - поднял он палец.
- Зроблю! - заверил болезненный Павлик, разглядывая фотоснимок. - В лучшему выгляди будэ.
- От и действуй! - Петренко отдал парнишке снимок и похлопал его по плечу. А когда Павлик вышел, добавил для Кошачего: - Хороший хлопец! В армию хочет, а его не берут. И плоскостопие, и вообще невдалый.
Старательный Павлик принялся за работу немедленно. Достал кисточку, белила и стал закрашивать и наводить линии там, где ему подсказывала интуиция. Через 20 минут портрет был отретуширован.
Остальное доделал цинкограф Петренко. Переснял карточку на пластинку и протравил её кислотой. Но отвлёкся и малость перетравил. Однако решил, что не беда, сойдёт, и отдал клише плотнику. Тот насадил его на колодочку и передал печатникам.
Утром вышел тираж газеты с портретом Хозяина на первой полосе - чётким, большим, без полутонов. В огромном лице Хозяина было скотство, похоть. И ракурс был ужасный - получилась морда борова с тройным подбородком. Там, где положено, красовался, разбухший от частых выпивок, нос. Щёки были похожими на жирные ягодицы, над которыми нависали лохматые дуги бровей, и светились похотью кроваво-бычьи глаза. Всё лоснилось от пота, шеи не было - сразу шли плечи. Толстые губы казались вывернутыми, как у негра. И всё это на плохой газетной бумаге. Хозяин казался небритым, с тяжёлого перепоя и очень похожим - как живой, только увиденный словно бы в подлое увеличительное стекло.
Откуда было знать Кошачему, Петренко и старательному Павлику, что портреты Хозяина разрешалось делать лишь единственному в городе фотографу, и талантливому ретушёру, которые делали всё профессионально. Фотограф ставил специальный мягкий объектив - ни морщин видно не будет, ни пор на лице; заряжал аппарат специальной плёнкой - тоже мягкой, немецкой; выбирал нужное расстояние - выверенное; знал лучшие ракурсы, с которых Хозяин сразу "худел" и очеловечивался; проявлял плёнку в лучших растворителях, чтобы не было зерна; печатал на лучшей бумаге, добиваясь выразительных полутонов, не перепроявлял. А ретушёр "обрезал" щёки Хозяина ещё раз, доводя их до требуемого размера; где нужно - что-то подчёркивал, где не нужно - что-то ослаблял. После чего портрет переснимали в лучшей цинкографии города, и лучшие печатники устанавливали клише ровненько, приправляли краску, и печатали тираж на лучшей газетной бумаге. Хозяин после этого выглядел со страниц газет похожим на нормального человека.
Здесь же, в бедной районной типографии с её кустарями-одиночками, третьесортным оборудованием и материалами, получился похотливый зверь, сексуальное чудовище. Однако ни редактор газеты Антон Сало, ни автор портрета Семён Кошачий, и никто из других сотрудников газеты ничего худого в портрете Хозяина не обнаружили, и газету не задержали. Хозяин с их точки зрения был похож, портрет дали крупно, на первой полосе - всё правильно. Они даже радовались: оперативно сработали. Проснётся Хозяин, а уж и газеты с его портретом вышли. Как в Америке! Областные газеты не успели бы так обернуться, как они тут. Знай наш район!
В Т О Р Н И К
Проснулся Хозяин в гостинице Горяного поздно, в 10-м часу. И сразу за бальзам в бутылке - трещала голова, глаза почти не разлеплялись. Бальзам этот выдавал ему его лечащий обкомовский врач, и ещё не было случая, чтобы не помогло. Хозяин накапал в рюмку с коньяком, и выпил.
Потом он сидел на кровати, держа голые ноги на прохладном полу, и хотел уже встать, чтобы умыться, когда вошла из другой комнаты Лида - розовая, свежая, будто умытая живою водой. А ведь пила наравне. Правда, он с Горяным и до этого "принял", но всё равно молодость есть молодость.
- Василий Мартынович, встали? Сейчас кофе горячего принесу и яичницу сделаю, - донёсся до него её голос. - А вы пока примите ванну. - Лида исчезла.
Он помотал головой, открыл заплывшие глаза и поднялся. По-прежнему приятно холодило под ногами. Прошёлся враскорячку к большому трюмо и посмотрел на себя. Жирная отвисшая грудь, волосатый живот-бочка. И ноги теперь видно - кривые, короткие, тоже волосатые. Он злобно простонал и отвернулся.
Торопливо надев огромную шёлковую пижаму и такие же, в полоску шаровары, отчего сразу утомился и вспотел, он снова налил себе рюмку коньяка и выпил - скорее утихнет голова. В окно больно было смотреть - хлестало солнце. И вообще, было больно. Что же она, не видела, что ли, его вчера? А не противилась. Ну, и продажные же эти бабы!
Впрочем, не это его угнетало, к этому привык. А то, что чуть не опозорился перед ней. Хорошо, захватил свой флакон с женьшеневой настойкой. Укатали, видно, годы, всё чаще приходилось прибегать к возбудителю. Презирает, наверное, теперь. Или смеётся.
Он простонал ещё раз. Но, выпитое уже действовало. Разлепились глаза, в груди и животе разливалось, отогревающее душу, тепло, голова не кружилась, и не мутило, и он направился в ванную комнату.
Шёл опять враскоряку - тёрлись толстые ляжки, приходилось так расставлять ноги, будто нёс между ними горячий футбольный мяч. Ну, и жизинь, мать иё у душу! Хорошо хоть Горяной этот... приготовил нужного размера пижаму и прочее.
Лёжа в прохладной воде, он почувствовал, что голова успокоилась окончательно, и с теплом подумал о Лиде. Прав Горяной, хорошая баба! Может, она и не видела его вчера в темноте?
Хозяин надавил кулаком на живот. Тугой, гад, хоть пинком бей, отскочит, и всё. Шо з ним делать, ничё вже не помогает! Настроение опять испортилось, и брился он, тяжело вздыхая и чертыхаясь.
Завтракал тоже без удовольствия, торопясь. Но взглянул на Лиду, вернее, на её грудь в вырезе платья, и загорелся. Вспомнил крепкие стройные ноги, и поднялся. Попробовать накапать из флакона ещё раз?
Чемоданчик лежал под кроватью - там всё. Он хотел нагнуться, чтобы достать, но не получилось - мешала "бочка". Что же ему, на больные коленки, что ли, падать?
- Достань! - сказал он, чувствуя, как участилось дыхание, а грудь и спину охватило жаром.
- Что, чемоданчик, Василий Мартынович? - Лида подошла, легко нагнулась и вытащила из-под кровати его заграничный чемодан.
Он прошёл с флаконом к столу, накапал в рюмку, проговорил:
- Мотор што-то барахлит.
- Перепили вы вчера, не бережётесь, - сочувственно заметила Лида. - А что это за лекарство, Василий Мартынович? Заграничное?
Не стал объяснять ей, зачем ему нужны теперь эти китайские штучки. Ей своё надо - квартиру в областном центре. Директорский пост в универмаге. А ему - своё. Да вот что-то... Наверное, и впрямь вчера перебрал. В магазин он её, конечно, пристроит - плёвое дело. Не сложнее будет и с квартирой. А вот много ли получит от неё сам, это ещё вопрос. Идут годы, и ничего с этим не поделаешь. Не за горами то время, когда и флакон не поможет. А хороша же, стерва, ух, хороша ягода!
Он усмехнулся. Много у него этих ягод по области, всех уж и не собрать самому. Пасутся на его полянах, как пить дать, другие. Конечно, пасутся. Дурак, что ли, тот же Горяной? Сначала сам, видно, попользовался. А ему вот, только на пробу... Ох, дорого эти пробы обходятся! Одной - шубку, другой - квартиру, третьей...
- Лида! - сказал он, не глядя на неё. - Я, той, шофёра за тобой, в субботу вечером, пришлю. Привезёт тебя ко мне на дачу.
- Хорошо, - тихо согласилась она.
Хозяин выпил свой возбудитель, и не видел, как Лида морщилась с отвращения. Не замечал и того, что в течение почти получаса, пока ждал и надеялся, что захочет, сидела напряжённой и она. Тоже ждала, когда его унесёт. А его всё не уносило. Чего-то сидел, вёл пустой разговор.
- Ну, вот и, той, позавтракали. Спасибо. Чего тепер делать будем? - Хозяин игриво хихикнул.
Она съёжилась, опустила голову - чтобы не заметил выражения лица. Знала, что у неё сейчас там нарисовано. Да и сама не могла видеть этого борова. Старый, пузатый, а туда же!..
- Позавтракали, гоорю. И башка, той, нибыто втихла.
- Вчера вы говорили, что в город вам надо... пораньше. - А лица так и не подняла - теребила пальцами скатерть.
Он, словно и впрямь, услыхал её мольбу:
- Да, Лидочка, надо, той, ехать. Бюро в миня сёдни. Головы будем знимать, мерзавцам!
- Работа, я понимаю! - горячо откликнулась она и сделала вид, что смотрит на него тёплыми благодарными глазами. Радость-то всё же была: сейчас уедет.
Он уловил в ней эту перемену и тоже радостно подумал: "Всё-таки эти деревенские, той, человечнее. Вон какая благодарная вся сидит! Хорошая баба, не обижу!"
- Надо, Лидочка, надо, это ты правильно. Уся ж область на мне, без миня - ничё не решат. Бездельник на бездельнику!
Он пошёл переодеваться, а она вынесла посуду, чтобы помыть. Когда вернулась, Хозяин был уже одет, но не мог нагнуться, чтобы завязать на туфлях шнурки. Думала, сейчас попросит. Но он продолжал стараться сам - пыхтел.
Ожидая, когда уберётся, она думала о том, как переедет жить в город. Никакая она не сельская, видеть не может деревню! Но пришлось вот закатиться даже сюда, из Курска. Так сложилась жизнь. Однако и здесь уже молотят про неё языками. Деревня, всё на виду! А в городе - её не знает никто, языками трепать будет некому. Найдёт себе хорошего человека - по душе чтобы, и выйдет замуж. Тогда и боров отлепится. Даже близость с ним - не человеческая: пузо ему мешает! Кобель, и всё. Ну, да придётся терпеть до поры. Обещал всё для неё сделать! Да он, может, и не часто будет тревожить. Куда он годится, чёрт старый! Вот шофёр у него - видный мужчина!
- Ну, Лидочка, давай, той, прощаться, - Хозяин поднялся, облапил её и долго целовал, не желая расставаться. А она терпела, задыхаясь от тошноты. Но под конец, когда выпустил, сумела принудить себя и чмокнула его куда-то в потную щёку: надо, так надо. Для верности. Универмаг - дело надёжное, золотое, тут уж не до брезгливости, если хочешь устроить свою жизнь. При красоте да денежках она быстро всё это провернёт.
- Ну, так я пошёл, - сказал он, опять подобрев, растроганный её поцелуем. Мелькнула даже самодовольная мужская мысль: "А може, я ей, той, понравился как мужчина? Любили же бабы Паганини, хоча, как пишет автор, чёрт и тот был краше за него".
Он так и пошёл к выходу - довольный, враскоряку, с не завязанными шнурками. Здорово провёл время!
А она метнулась сразу под душ - смыть всё ещё раз, соскрести, чтобы даже запаха его не было, воспоминания о нём! И платье, взметнувшееся с голого тела вверх, полетело на пол, как сорванная кожа.
Возле гостиницы томился в своём "газике" Горяной, дожидаясь Хозяина. Лида ещё час назад известила его по телефону: "Проснулся!" Да вот нет что-то и нет. Может, похмеляется? А может, и... Додумывать не стал - загорелась обида. Жалко было уступать Лиду борову, а пришлось. Сам вынужден был предложить. Вон как Хозяин прошлый раз волком косился! Думал тогда: не уцелеть. А теперь, глядишь, опять упрочится положение. Только цена вот горькая, аж в груди печёт - словно от сердца оторвал живой лоскут. И ночью пекло, не мог даже уснуть. Оказывается, ревновал эту Лидку.
Чтобы не травить себе душу, Горяной стал думать: "Может, боров и не смог ничего? Набрался ж вчера!" Но мысль эта как-то мало его утешала, он достал бутылку, к которой уже прикладывался, приложился ещё раз.
- Павло Трохымовычу, йдуть! - сказал шофёр.
Горяной взглянул на крыльцо гостиницы, передал шофёру бутылку, сунул в карман газету, сложенную вчетверо, и поспешил к Хозяину.
- Доброго ранку, Васыль Мартыновычу!
- А, Горяной! - тепло посмотрел Хозяин, узнавая секретаря. - Здрастуй! - И подал руку. - Ну, как голова, не болит?
- Та болит, клятая, - соврал Горяной, - крепко ж вчера, той... - копировал он Хозяина, - поддали! Ну й, здоровля ж в вас, Васыль Мартыновычу! Ий-бо, як в молодого! Мабуть, и бык позавидуе.
- Закалка, Горяной, старая партийная закалка! - совсем подобрел Хозяин. - В миня правило: пить - пей, но дело розумей. А если голова, той, слабая - пей молоко! - Хозяин заржал.
Заржал и Горяной - не израсходовано, как племенной конь: на его работе не израсходуешься. А перестав, серьёзно сказал:
- Так-то оно так, а тольки ж против вас - и наш Захар не устоит!
- Хто это?
- Та голова ж колгоспу, Сидорчук, рази ж забыли? "Заря коммунизма"! Уху нам варил в прошлом году, помните? И вчера ж он вас встречал - газик у нёго синий...
- А, этот. Шо, здорово пьёт?
- Та умеет, чертяка! Может литр усидеть в одиночку и хоть бы в одном глазу! - Горяной незаметно сунул Хозяину в карман его плаща сложенную газету.
- Ну ладно, Горяной! - подал Хозяин руку. - Спасибо за хлеб-соль... - Он подмигнул. - За угощенье. Мне ехать пора - бюро!
- Заезжайте, Васыль Мартыновыч, к нам ще! Сами ж знаете: завсегда вам радые! - И не утерпел - спросил как бы между прочим: - Лидка вам - как?..
Горяной на Хозяина не смотрел, напрягся, рассматривая лозунг на сберегательной кассе.
- Заеду-заеду, Горяной, спасибо! Обязательно заеду. А Лида - шо ж Лида? Баба хорошая, спать не даст. Ты, мине от шо... завьяжи шнурки: тяжело нагибаться.
Горяной покраснел от натужного унижения, но ничего не сказал, только воровато оглянулся по сторонам и опустился на корточки, где унижен был даже без переносного смысла. И Лидку отдал, и на колени поставлен. Хорошо, хоть не видит никто, ни она, ни другие, думал он, возясь со шнурками. Шнурки почему-то не давались ему - то ли пальцы дрожали с перепоя, то ли от обиды на Лидку. Думал, ведь как? Напоит она Хозяина, тот завалится на диван, и на том всё. А оно, вон как вышло... Тьфу ты, чёрт! На себе с шнурками получалось легко, а тут...
- Горяной, ты бы на гостиницу повесил картину какую или, той, портреты вождей, - проговорил Хозяин, разглядывая стену. - Ну, шо ф тибя за фасад!
Горяной молчал, колдуя над шнурками - слышалось только пыхтенье.
- Ну, скоро ты там? - Хозяин нетерпеливо, как застоявшийся конь, дёрнул ногой.
- Щас, щас, Василь Мартынович, - тяжело дышал Горяной. - Усё... готово! - Он облегчённо вздохнул.
Однако унижение видел шофёр Горяного, и хотя мужик он свой, Горяному известный, всё равно теперь расскажет куму, и оба будут смеяться за рюмкой. А от кума - пойдёт дальше, и узнает весь район. Ну, да ничего уже не изменить, лишь бы уезжал поскорей, старый кабан!
Хозяин, забыв поблагодарить Горяного за его старания, направился, большим раскоряченным крабом, к своей "Волге", которая уже стояла в стороне. Хлопнула дверца, машина грузно осела, и тут же рванула с места в сторону города.
Горяной не уходил, пока "Волга" не скрылась из вида. А потом грязно, смачно выругался.
В приёмной дожидались Хозяина бывшие коммунисты, вызванные на бюро для решения их судьбы: поэт Владимир Сиренко, старший научный сотрудник института автоматики, кандидат наук Пётр Потапчук и агроном колхоза "Светлый путь" Никита Сидорович Овчаренко, пожилой и перепуганный человек, проработавший в колхозе 30 лет и столько же пробывший в партии. Сидели они возле стены, на дорогих малиновых стульях, и молчали. По очереди выходили из приёмной в курилку, накуривались там до тошноты и возвращались. Неужто утвердят это нелепое исключение?
У Сиренко была язва, и он мучился - разыгралась от расстройства. Вспоминал, с чего, собственно, началась эта нелепая история. Приехала к ним в город бригада писателей для выступления перед рабочими, и сразу к нему: "Ну, как тут у вас, Володя? Куда посоветуешь сначала?"
Он работал редактором заводской многотиражки, город свой знал хорошо, посоветовал начать выступление с вагоноремонтного завода. У них там и Дворец культуры шикарный, и народ отзывчивый.
- Так давай и ты с нами! - предложил ему прозаик Авербах, возглавлявший делегацию. - Бросишь в народ и ты свою строку, а то в нашей группе только один поэт. Понимаешь, публика любит больше вашего брата. А у нас - все с прозой. Утомим, слушать не захотят. А так, сделаем вперемешку.
Он согласился. А потом, когда пришла его очередь выступать, загорелся, как это бывает с поэтами на людях, разошёлся, и его вызвали на бис. Кто-то из зала выкрикнул: "А новых стихов у вас нет?" Новые стихи, конечно, были - у какого поэта их нет? Он и почитал. 2 стиха были забористые, ершистые. Ему долго аплодировали.
А на другой день, когда уже ложился спать, в дверь грубо постучали. Открыл - сотрудники КГБ, трое. За бросание строки в народ предъявили ордер на обыск. Пригласили из соседних квартир понятых, и перевернули в его комнатах всё, что только можно было перевернуть, вверх дном. На полу валялись книги, вещи, летали листки со стихами - вольная мысль в свободном государстве.
Зачем это делалось, он не понимал. Ну, сказали бы, что им нужны его новые стихи. Он сам достал бы им папку. А так... Жена перепугана, дети - 2 девочки - трясутся. Понятые - жмутся к стенкам. Кагэбисты разворошили весь его архив, перепутали ему все рукописи. Всё делалось так, словно в доме искали оружие или чужое, награбленное им, добро. И он, преодолевая страх, робко спросил майора:
- Товарищ майор, скажите, пожалуйста, какова цель вашего обыска? Что вы, собственно, у меня ищете? А то мои соседи могут подумать, что я бандит или вор какой.
- Прошу обращаться ко мне: "гражданин майор", - сухо заметил начальник. На вопрос отвечать не стал, только добавил: - Не переживайте за соседей, они сами разберутся.
- Вот как? - изумился Сиренко. - А я думал, когда приходят с обыском, то соблюдают при этом закон и помнят о презумпции невиновности. - Лицо его пошло тёмными пятнами.
- Закон соблюдён! Я вам предъявил ордер, подписанный прокурором? Предъявил. А что` думаете вы, нас не интересует!
- Зато меня интересует! - распсиховался Сиренко, забывая о страхе. - Что вы ищете? Потому что, если вы ищете оружие или ворованные вещи, то понятые должны это знать, чёрт побери! В противном случае, зачем они здесь?
- Попрошу вас, гражданин Сиренко, не повышать на меня голос! - Майор тягуче уставился в глаза.
Однако страх у Сиренко уже прошёл, он продолжал настаивать:
- Если вы что-то ищете, то понятые должны знать? Что? Или не должны? Вдруг вы мне сами что-то подкинете в дом! У меня ничего краденого нет! Оружия - тоже нет. Скажите, что вам надо? Разве поэты держат свои стихи в матрацах? Зачем вы распороли мне тут всё? И потом, по какому такому праву мои стихи, собственные, могут быть предметом чужого посягательства? - выкрикивал Сиренко. Он задыхался от ярости. - Почему они вас интересуют так по-варварски?!.
- Нас - всё интересует, - спокойно ответил майор и смотрел, казалось, насмешливо. Это взбесило Сиренко ещё больше. Этак представитель закона может решить, что имеет право на знание его интимной жизни. Начнёт спрашивать... В голове у него помутилось, он буквально ринулся к майору:
- Может, вас интересует, что творится в моей черепной коробке? Так вскройте её! Обыщите! Вы что - не понимаете?.. Что стихи, дневники, мысли - вещи сугубо личные! Ещё никому на свете не было запрещено чувствовать и думать, что угодно. И писать - для себя - о чём угодно! А если у нас появился уже закон, разрешающий проверять, кто и что у себя дома пишет, то это значит, что мы...
- Ну? Что же вы замолчали? Продолжайте... - Майор смотрел надменно-поощрительно, нагло.
- С вами лично... - Сиренко задыхался, - мне говорить - не о чем! Я буду жаловаться на вас! - Он плюхнулся на диван, охватил лицо ладонями.
- Сколько угодно! - Майор усмехнулся и, держа в руке листки со стихами, присел за стол. Читал он их долго, внимательно. Все терпеливо ждали. Сиренко, бледный, злой, продолжал сидеть на диване. Не выдержал и закурил.
Наконец, всё прекратилось. Ему приказали ехать вместе с ними в управление КГБ. Понятых отпустили, перепуганной жене разрешили прибрать вещи. Она стояла посреди комнаты и смотрела, как его уводят. Он увидел её побелевшее лицо, большие тревожные глаза и, разведя руками, слабо улыбнулся. От жалости к ней у него ныло сердце.
- Ваш муж вернётся, - сказал неожиданно лейтенант, заметив растерянность хозяйки квартиры. Должно быть, решил успокоить. И они вышли.
Допрашивали его до рассвета. Почему так пишет? Не связан ли с заграницей? Спрашивали, по его мнению, всякую ерунду, на которую приходилось отвечать. Он смотрел на лейтенанта в углу, который эту ерунду записывал.
Господи, какая заграница? Что он нечестного сделал? Просто не мог осмыслить всей нелепости, которой занимались эти люди на полном серьёзе, и много курил. У него кончились сигареты, а майор всё ещё чего-то хотел от него. А чего, Сиренко, утомлённый за эту ночь и напереживавшийся, не понимал. Стихи, верно, опубликованы не были. Ну, и что же с того? Резкие? Ладно. Но ведь честные же! Справедливые? Разве нет в жизни тех недостатков, о которых он написал? Есть, и все это знают и понимают, потому так и аплодировали ему. Почему он должен только хвалить жизнь, от которой уже нет места даже в собственном доме. При чём же тут "антисоветчина"?
Оказалось, при чём. На другой день его уже сняли с работы и, не созывая на собрание коммунистов завода, исключили из партии. Вызвали сразу в горком и, нарушив Устав, турнули. Он обратился в обком с жалобой, смысл которой сводился к главному вопросу: а где же свобода слова, записанная в Конституции? У кого спрашивать разрешение на чтение стихов? Из обкома ответили: "Вызовем. Ваш вопрос будет рассматриваться на бюро".
И вот вызвали. С 10-ти утра сидят, а бюро всё не начинается - нет секретаря. Вчера уехал куда-то, и до сих пор не вернулся. Ему позволительно всё: таково равенство перед законом.
Ещё нелепее обстояло дело у агронома Овчаренко. Рассказал в правлении колхоза анекдот, все смеялись. А потом выяснилось, что анекдот его - с душком, политический. Прежде, каких только анекдотов ни рассказывали, и ничего. А вот он рассказал, и сразу доложили секретарю райкома. Тот, оказывается, ночевал у них в колхозе. Овчаренко знает уже, кто на него и доложил-то. Пьяница-бригадир, которому недавно вкатили они строгий выговор за невыходы на работу. Целую неделю человек пил. Да что теперь с этого знания? Вон как всё обернулось! Знать бы такое, и внукам запретил бы те анекдоты. Даже про баб. Эх, жизнь!
Но Овчаренко надеялся ещё, что повинится, бухнется в ноги и, может, простят. А вот третий из них, кандидат наук Потапчук, ни на что не надеялся. Этому шили украинский национализм. На Украине, говорили, была на эти гонения, выгодная для партии, мода. Значит, пощады не будет.
И хотя Потапчук никаким националистом не был ни снаружи, ни изнутри - просто патриот, родной язык очень любил, оправдываться этим ему будет трудно. На работе в институте он разговаривал с украинцами на украинском, и на него косилось начальство - ошалел, что ли? А тут ещё на собрании выступил: почему-де не рекомендуется писать диссертацию на украинском? Почему из-за этого вернули? Потом жалел, конечно, да теперь что - научная карьера сломана, это уж как пить дать.
Часов в 11 в коридорах обкома словно холодным ветром потянуло - все разом исчезли за своими дверями. Остались только эти трое - возвращались из курилки. Их кто-то предупредил: "Хозяин приехал, готовьтесь, хлопцы!.. Говорят, в хорошем настроении".
Первым вызвали Потапчука. И тот, торопливо одёрнув пиджак и поправив галстук, устремился к широкой дубовой двери, ведущей в кабинет Хозяина. За дверью оказался большой зал. К огромному столу в глубине, за которым сидел толстый, оплывший старик, был примкнут в виде буквы "Т" ещё один стол. Там тоже сидели какие-то люди. И Потапчук направился к ним через весь зал по толстому большому ковру. Пока шёл, ноги ослабли и начали дрожать противной мелкой дрожью. Да ещё старик рыкнул вдруг со своего возвышения:
- Фамилия?!
И все обернулись к Потапчуку. Он понял, старик - и есть секретарь, он будет решать его судьбу, от него всё зависит. Хотя председательствовал на этом бюро, сказали, какой-то Тур. Отыскивая его глазами, учёный сдавленно и торопливо ответил:
- Потапчук.
- Так это тибе не наравится русский язык?
- Товарищ секретарь обкома, - пролепетал Потапчук на русском, - я же не против русского языка, я...
- Ещё б он был против! - Хозяин победно усмехнулся, оглядел своих. - На этом языке... разговаривал сам Ленин!
- Но при чём здесь... Я хочу знать, в чём моя вина?
- Ты тут, той, не перебивай, пойнял? Тут не ты будешь спрашивать, а тибя!
- Понял, товарищ секретарь, - Потапчук облизнул сохнущие губы.
- Я - тоже, той... украинец. Но, если я разговарюю з децтва на русском, шо ж мине теперь, по-твоему? Молчать?
- Так не в том же дело, товарищ секретарь. Я же...
- Он ещё будет здесь указувать мне, у чём дело! Видали такого наглеца? Партия изделала для него всё: вывчила, дала, той, образовання. Сиди ото сибе и работай. А он, шо?.. - Хозяин высоко поднял красный томик Ленина, который всегда лежал перед ним. - Ты это - видел? Шо Ленин говорил про, той, пролетарский интернационализм? А шо тепер разводишь ты? Мелкобуржуазный национализм! - Хозяин бережно положил томик Ленина на место, оглядел членов бюро. - Моё мнение, той... Утвердить решение райкома партии. Ничё он не пойнял! Никаких, той, выводов для себя не исделал! - Хозяин хлопнул ладонью по столу и прибил муху.
- Кто, товарищи, "за"? - вопросил Тур и кивнул худому лысому человеку с жёлтым черепом, сидевшему за узким приставленным столом. Тот вёл подсчёт и писал протокол.
Руки членов бюро, как по команде, взметнулись вверх. Не голосовал только Хозяин - обрывал на дохлой мухе крылья, лапки и, казалось, был целиком поглощён этим. Но так лишь казалось. Хозяин понимал, что творится сейчас в душе Потапчука и думал о нём, сдвигая брови-закон. Он даже его жалел. И не одного его, но и остальных. Думал: "Шо, хлопци, припекло вас? Вы щас на всё согласные, знаю. А только ж помочь вам вже нельзя. Поступил сигнал. И я должен з вамы, той, строго, по-партийному, разобраться. То есть, гнать вас! Потому, шо от меня требують отакой линии. И линия эта - самое главное щас, и я её не порушу. Шоб и другим не повадно було.
А страшно ж вам, той, тех билетов лышатыся, страшно! Знаю. То ж уся судьба, уся биограхвия типер наперекосяк".
- Сдай билет! - сурово отрезал Хозяин, оборвав у мухи последнюю лапку. - Сдай, и йды. Ты вже, той, не коммунист! И позови нам следующего.
Потапчук не помнил, как положил на стол партийный билет, как вышел и закурил. И молчал - ошеломлённый, раздавленный. К действительности вернул его Сиренко:
- Ну, как? Чего так быстро?
- А, - вяло махнул Потапчук. - Следующего просили...
- Йдить вы! - испугался Овчаренко, вскакивая. И убежал в курилку.
Сиренко, делать нечего, пошёл. И тоже почувствовал, как ватными делаются ноги и сохнет во рту.
- Здравствуйте! - сказал он, войдя в стадион-кабинет. Глаза его не различали ни лиц, ни портретов вождей на стенах - всё было, как во сне.
- От он, полюбуйтесь на него! - сказал Хозяин, отваливаясь в кресле назад. - Совецкая власть ему не наравится!
Сиренко повернул голову на голос, и увидел толстого безобразного старика. Чутьём понял - он, секретарь обкома. Остальных не различал, и ощущал себя, подойдя к этому столу-острову, за которым сидел Минотавр и его компания, одиноким и беспомощным.
- Ну, шо молчишь, рассказуй!..
- Что рассказывать? - спросил Сиренко.
- За шо люди головы в революцию клали, рассказуй. За шо кров на фронтах, той, проливали? Чем не по вкусу тибе наша партия, которая исделала из тебя, той, человека? Дала тебе щасливую жизинь. А ты от... узял и обгадил иё. Ну, рассказуй! Хто щас у власти, знаешь? Если забыл, я, той, напомню. У власти в нас щас - рабочие. От. Дети рабочих и крестьян. Чем они тебе не по душе?
- При чём тут советская власть? - начал приходить в себя Сиренко. - С идеями советской власти у меня расхождений нет.
- А шо ж ты иё мараешь своими грязными виршамы?! Нет в нёго разхождений...
- А вы слыхали мои стихи? - неожиданно спросил Сиренко. И посмотрел Хозяину в лицо, уже различая теперь всё.
- Шо?! Та я такое безобразие не то шо слухать, а й смотреть бы не стал! Чё ещё не фатало! Вы посмотрите на нёго!