Поезд "Москва-Мурманск" приближался к Петрозаводску и долго шёл почти без остановок. Зубков сидел в вагоне-ресторане и в ожидании обеда пил пиво. За окном мелькали красно-ствольные сосны, росшие на ровном каменистом плато. Потом лес кончился, и пошли одни камни - крупные голыши, валуны. Вагон от большой скорости покачивало так, что позвякивало в буфете.
На Зубкове был серый костюм, он боялся его испачкать и часто поглядывал на локти - скатерть-то несвежая, с мокрыми пятнами от пива и пролитых щей. Официантка обещала сменить да, видно, забыла и не появлялась из кухни уже минут 20.
Людей в ресторане было мало. Зубков прислушивался к разговору трёх молодых лётчиков за соседним столом. Двое из них, судя по внешнему виду, были кавказцами, третий - рыжий как солнышко, тараторил саратовской скороговоркой:
- Ну и места! С тоски околеем.
- А гаварили - сложный условий, быстро получим класс. Ни адной тучки в нэбе! - скалился смуглый кавказец с орлиным носом.
К их столику подошёл мужчина: худой, с жёлтым испитым лицом. На вид ещё молодой, а щёки уже посечены мелкими морщинами.
- Привет соколы! - сказал он, дружески улыбаясь. - Не возражаете? - поставил на стол бутылку коньяка. - Одному как-то не то, а тут вижу, такой народ!
- Пожалста, - гостеприимно сказал высокий кавказец. Пожав плечами, добавил: - Только официантка заказ уже принял.
- Эт ничё, эт мы устроим!
Не переставая улыбаться, мужчина сел за стол, громко позвал:
- Ва-личка-а! Сообрази-к нам чего-нибудь!
К удивлению Зубкова, официантка тут же появилась и тут же "сообразила" - на столе появились тарелочки с ломтиками осетрины, четыре бутылки пива, розетка с икрой. Пошли тосты: первый - за приятное знакомство, второй - за дружбу, третий - ещё за что-то. Зубков не слушал. Потом увидел: началась игра в карты. Мужчина, кажется, проигрывал, горячился. Выставил ещё бутылку, и игра пошла, должно быть, по-крупному. Незнакомец начал выигрывать.
Зубков присмотрелся и понял - к лётчикам подсел шулер. Отвлекая парней разговорами, он нежно прощупывал пальцами верхнюю карту и, если она была для него неподходящей, ловко передёргивал. Он притворялся пьяным, но пальцы его были чуткими и ловкими.
Не поднимая головы и глядя на руку, накрывшую карты, мужчина побледнел. На виске у него задёргался живчик:
- Кто ты такой? Чё надо?
- Деньги на стол! - Зубков побледнел тоже.
Шулер вскочил, бросил на скатерть кучу смятых бумажек:
- На, не жалко! Отдай карты и пойдём разберёмся, чё тебе не понравилось! - глаза шулера бегали, он опасливо примерялся к росту Зубкова.
Зубков тягуче на него посмотрел, пошёл грудью. Шулер, отступая, зловеще пришепётывая, торопливо выплёскивал:
- Ша, отсидел и уже порядки забыл! Хочешь, шоб напомнили тебе пером? - он вдруг круто развернулся и быстро засеменил от стола к кухне. На ходу сунул что-то наблюдавшей за ними официантке и вышел из вагона.
- Не приведёт, только его и видели теперь! - сказал Зубков.
Лётчики молчали. Зубков поднял одну из карт.
- С вами играл шулер: карты меченые.
- А вы что, действительно сидели с ним? - удивлённо спросил рыжий лейтенант, собирая со стола деньги.
- Впервые вижу, как и вы. Выпускники, что ли?
- А что, тоже меченые: на лбу, что ли, написано? - спросил рыжий вызывающе.
- Форма у вас не обмятая.
- А ты сам кто такой будэш?
Зубков понял - офицеры не возьмут в толк, кто он такой.
- Я тоже лётчик и тоже выпускник. Качинское закончил, - он достал удостоверение личности, показал лейтенантам.
- А мы - из Армавирского, товарищ Гэна Зубков. Гаваришь, выпускник, а пачему старший лейтенант? Пачему ходыш в штатском, а? - спрашивал высокий смуглый лейтенант.
Начали знакомиться. Кавказцы - высокий Ибрагим Мамедов и маленький Самед Алиев - оказались азербайджанцами. Рыжий назвался Валеркой Саниным. Недоверие их прошло, завязался дружеский разговор.
- Что же это вы, братцы, сели здесь в карты играть да ещё в очко? Всё-таки офицеры! В преферанс и то люди дома играют, а тут в ресторане, с таким типом...
- Нэ сэрчай, Гэна: растэрялись, навэрна. Угащает, карты достал. Нэудобно как-то атказат. Тэпэр умнее будэм! - оправдывался за всех Ибрагим, чувствуя в Геннадии старшего не только по званию, но и по возрасту.
Зубков кивнул на бутылки:
- С этого тоже не советую начинать службу, поверьте! Могу поделиться печальным опытом, если хотите.
- Нэт, скажи сначала, пачему в гражданском ходыш?
- Да надоело в форме, вот и всё. Я ведь не первый год... До этого техником был, увлекался вот этим... - Он опять кивнул на бутылки и принялся рассказывать им историю о самовольном взлёте.
Парни заинтересовались - знакомое всё, не врёт! - слушали внимательно. А когда, закуривая, замолчал, Санин нетерпеливо спросил:
- Ну и чем кончилось?
- Хотели под трибунал - следователь приехал. А потом командующий заменил судом офицерской чести.
- И что?
- Разжаловали до младшего лейтенанта. За поломку - 25% из оклада, на 4 месяца, - Зубков выпустил струйку дыма. - Сначала даже обрадовался, что так обернулось - всё-таки не тюрьма! А потом заскребло. Дружки - старшие лейтенанты все, переженились. А я, как отщепенец какой - ни семьи, ни удачи ни в чём.
- Я бы ушёл. Дэмобылизавался к чёртавай матэри! - горячился Ибрагим.
- На моей совести поломка была! Ну и работал как зверь: днём помогал обслуживать чужие машины, а вечером - в ПАРМ, к ремонтникам. Думал, рассчитаюсь за всё, а тогда и в "гражданку" с лёгкой душой. Хватит, мол, с меня. Настроение паршивое, всё не мило. Но тут вдруг лётчики ко мне зачастили - стали готовить по вечерам по всем теоретическим предметам. И я понял: начальство решило подготовить меня к приёму в училище, сэкономив год на теории.
- А сколько тебе тогда было?
- 25-й пошёл, - охотно отозвался Зубков. - Обещали в виде исключения, за хорошую службу. Сняли судимость, восстановили в звании, рекомендацию написали, и очутился я в Качинском училище. Теорию уже знал. Проэкзаменовали и зачислили слушателем. Весной начались полёты. Брал я всё с ходу, легко.
- Ну и сколько же проучился?
- 2 года почти. Тут срок очередному званию подошёл, выпустили меня старлеем. А на север я сам напросился: мой старый полк сюда перевели. Вот приедем в отдел кадров штаба за назначением - буду проситься к своим.
- Во, как бывает, а! - затараторил Санин. - Вместе ехали, в одно место, и не знали даже!
- А давайтэ и мы папросымся в его полк, а? - горячо предложил молчавший до этого маленький Алиев. - Там и сэвэр настоящий!
Зубков обрадовался:
- А что, верно, ребята! В авиации, как нигде, дружба поощряется - могут удовлетворить. Жаль, перевели в другую часть нашего прежнего замполита - душевный человек! - он бы нас встретил! А Гаврилов - суровый мужик.
- Кто это?
- Командир полка.
- Ничего. Значит, договорились: просимся в один полк!
На приёме у начальника Зубков изложил свою просьбу. Болезненного вида полковник выслушал его молча. Достал из шкафа "Личное дело", которое пришло из училища. Полистал и вдруг расплылся в улыбке:
- А ведь мы с вами, товарищ старший лейтенант, старые знакомые!
- Извините, товарищ полковник, - Зубков пожал плечами, - что-то не припомню.
- Да нет, ты в лицо-то не знаешь меня, - перешёл полковник на "ты". - Я и тогда в отделе кадров штаба служил, когда ты самовольно взлетел. Лично докладывал о тебе командующему. Он, кстати, здесь. Душа-человек! Я с ним уже 12 лет вместе. Думаю, ему тоже будет интересно посмотреть на тебя. Полковник направился к двери. - Ты подожди тут, пойду доложу.
Командующий, действительно, заинтересовался человеком, судьбу которого решал в своё время. Как-то не верилось, что офицер не затерялся - сидит теперь здесь, кончил училище, добился желанной цели. Генералу было приятно, что Зубков оправдал доверие и вышел на твёрдую дорогу. Полагая, что в этом есть и его доля заслуги, захотел взглянуть - каков?
- Пусть войдёт, - сказал командующий полковнику и улыбнулся. - Вот ведь как бывает, Алексей Петрович! А мы хотели его тогда...
Зубков вошёл в кабинет командующего, внутренне подобравшись. Чётко доложился и с интересом стал рассматривать пожилого невысокого генерала, которого тоже никогда не видел и не знал. Его удивило: командующий был похож на старого учителя истории, который преподавал у них в школе. Такой же мешковатый, добродушный, очки в массивной чёрной оправе. Кличка учителя была Геродот. Командующий тоже походил на Геродота, только носил генеральский френч с массивными витыми погонами. Лицо морщинистое, простое. Голубые, увеличенные стёклами очков, глаза.
- Здравствуйте, товарищ Зубков! - Генерал вышел из-за стола, протянул небольшую лёгкую руку. - Вот, значит, вы какой! - В голосе командующего прозвучало одобрение. Он обошёл Зубкова и осмотрел полностью - фигуру, выправку. Остался доволен.
- Хотите, значит, в родной полк?
- Так точно, товарищ генерал.
- Это неплохо. В своём полку и служить легче - не надо привыкать. Кто там командиром?
- Подполковник Гаврилов, товарищ генерал.
- А, Гаврилов. В Н-ский полк, значит. Гаврилова я хорошо знаю - служили когда-то вместе. Ну что же, теперь вот и вас буду знать. Да-а, любопытная у вас судьба! Передайте в отдел кадров, что я не возражаю против вашего направления в полк Гаврилова.
- Спасибо, товарищ генерал! Тут ещё три лейтенанта просятся - Армавирское закончили.
- Не возражаю, если в полку есть вакантные места. Я позвоню.
- Разрешите идти, товарищ генерал?
- Ступайте. Желаю удачи. И передавайте Гаврилову привет от меня и поздравление с присвоением ему звания полковника! Вчера пришёл приказ из Москвы.
Через час Зубков и его новые друзья рассматривали на вокзале на стене картину какого-то художника: деревянные мостки возле озера, белые паруса баркасов и треугольнички чаек. Просторно, голо до горизонта. Вместо леса пустынное плато, усеянное камнем-голышом, - каменная безлюдная степь. Может, и их ждёт такое же в полку Гаврилова? Ведь где-то же подсмотрел художник такое безотрадное место: даже от картины его холодно и тоскливо на душе.
Вышли на перрон. По часам - ночь, а день был всё так же светел и тих. Настроение было хорошее: скоро поезд, и увезёт он их, как в сказке - в неведомое!..
Зубков волновался: как встретят ребята, Гаврилов? И хотя намаялся за северный нескончаемый день, спать не хотелось.
На другой день они пересели в Оленегорске в местный узкоколейный поезд и ехали сначала по голой тундре, потом показались красивое синее озеро и полоска города вдалеке на берегу - между двух сопок. Они сошли, не доезжая до него, на каком-то разъезде, расположившемся в невысоком сосновом лесу. Виднелись деревянные дома, построенные по одному образцу. Наверное, это их новый гарнизон.
23
Поселился Зубков с товарищами в двухэтажном доме, где жили холостяки. Напротив была волейбольная площадка, на которой играли до полуночи по-московскому. Чуть дальше стоял продуктовый магазин. Ещё дальше - офицерский клуб. Там 5 раз в неделю крутили кино и выдавали книги, а 2 раза устраивали для молодёжи танцы под радиолу.
В полку оказалось много новых, незнакомых людей. Но были и свои, старожилы. Зубкова поразило, что он открывал их для себя как бы по-новому, словно появились у них вдруг чёткие лица, характеры. Оказывается, раньше только думалось, что знает их. Вместе учился или работал. А на самом деле в сознании были лишь смутные лица, звания да фамилии. Никого по-настоящему, выходит, не видел, не знал, занятый своими неудачами.
Началось с "открытия" Васи Пеняева - к нему он зашёл в первый же день. Ожидал увидеть худенького застенчивого паренька с предупредительной улыбкой, а дверь отворил светловолосый крепко сколоченный офицер с твёрдым взглядом. Голубые глаза секунду были внимательными, всматривающимися, а в следующую вспыхнули радостью:
- О, кто к нам приехал-то! Ге-н-ка-а, здорово! - он обнял Зубкова железными руками техника и завопил: - Валя! Скорее сюда, смотри, кто приехал!
Пеняев громко смеялся, нос его весело морщился, и Зубков, узнавая его, в то же время и не узнавал - откуда такая уверенность в себе, раскованность? Нет, он представлял себе бывшего товарища другим. И встречу представлял по-другому: Вася на него робко уставится, от растерянности будет моргать. Зубков хорошо помнил: Пеняев в училище был пареньком тихим, без самолюбия. Знал, что друзья и учатся лучше его, и работают быстрее и сноровистее. Он говорил о себе: "Ну, я - средний, не лучший из породы людей. Так что? Куда же вы все торопитесь? Чего хотите?". Сам он никуда не спешил, любил подолгу смотреть на Волгу или лес и всё о чём-то думал, думал. Зубкову он казался мечтательным, сентиментальным, способным заплакать. Признавал он в нём только один талант - талант доброты. Вася мог приютить незнакомого человека, лечить чужого кота или собаку. А уж друзьям был рад и днём, и среди ночи - такой человек.
И вот этот добрый и мягкий Вася не растрогался, не заплакал, а обрадовался по-нормальному, как все люди, улыбался и был уверен в себе - сильный, здоровый мужчина.
Дальше было ещё удивительнее. Появилась Валя в красивых очках, делавших её лицо серьёзным, интеллигентным и милым. Раньше она ему представлялась этакой деревенской, жёлтоволосой, застенчивой. А волосы были каштановыми, очков не помнил вовсе. Оказывается, были всегда, даже на свадьбе она их не снимала. И родом-то Валя не из деревни, а из Москвы, и не застенчива, а говорливая.
- Ой, Геночка! - набросилась она на него. - Рада-то я как за тебя: добился всё же! Ну, молодец, дай же я тебя поцелую! - и поцеловала, и, действительно, рада была - вон как глаза сияют, и, оказывается, переживала за него. А он всего этого не знал.
- Ну, проходи, садись, рассказывай! А я вас угощать буду. Вася тоже ведь молодец: заочно в академии Жуковского учится!
- Да ну? - изумился Зубков. - Поздравляю!
Проворно расставляя посуду, Валя не унималась.
- Поздравь и меня, я тоже молодец.
- А тебя, Валечка, с чем?
- Не видишь?
Зубков посмотрел по сторонам, ничего особенного не увидел.
- Эх ты, сказано - холостяк! - Валя рассмеялась, прижала к своим коленям две детские головки. - Смотри, сколько их теперь у нас!
Зубков детей видел до этого: два стояли возле отца - в руках по игрушке. И тогда, отбросив стеснение, сказал:
- Ну, этих-то я сразу заметил. Ещё подумал - был ведь один, когда же успели? Потом решил, может, соседские?
Пеняев добродушно остановил жену:
- Ладно тебе хвалиться! Гостя кормить надо, а ты - баснями.
За столом Зубков с особенной остротой почувствовал, что далеко они от Москвы, за полярным кругом, где и ночью тихо льётся северный неяркий свет, в раскрытое окно входят запахи сырого леса и озера, а кругом стоит вековая, ничем не потревоженная тишина, которой он нигде больше не встречал. И от всего этого на душе у него стало по-особенному хорошо. Пеняев с женой казались родными людьми, хотелось говорить, говорить - задушевно, не торопясь. Куда спешить? Выпить ещё по рюмочке, закусить солёными грибами, которые Валя сама здесь собрала и приготовила. И никуда не уходить - смотреть на друзей и слушать. Наконец-то, всё плохое кончилось, позади, и можно расслабиться.
- А Лида, знаешь, за геолога вышла! - сообщила Валя новость. - Сын уже растёт. Спрашивала как-то в письме о тебе - где ты, как? Она теперь в Петропавловске-на-Камчатке живёт.
Зубков промолчал, не найдясь, что сказать. Лиду он вспоминал редко и не предполагал, что она переписывается с Валей. Теперь же, услышав, что у неё своя семья, обрадовался - и там всё плохое кончилось. Но вдруг загрустил, задумался о себе - личной-то жизни нет.
Выручил Пеняев, сменив разговор:
- Гена, ты Митю Проскурина помнишь?
- Ещё бы! Комсорг полка. А что?
- Нет больше Мити. - Пеняев вздохнул.
- Как нет?
- Умер. Поступил в академию, а тут - гнойный аппендицит. Врача сразу не вызвали - ты же знаешь его! - постеснялся, думал, пройдёт, ерунда какая-то. А потом уже поздно было. Жена простить себе не может, что послушалась его, не вызвала "скорую". Какой парень был - умный, начитанный!
Разговор соскользнул на воспоминания, и они долго ещё перебирали своих прежних товарищей, уточняя, кто и где служит. Оказывается, разбился майор Стрельцов, их бывший комэск. Пытался спасти горящую машину, и не успел - взорвался после приземления.
- Чего ж не написали? - обиженно спросил Зубков.
- Сначала не до этого было, - честно признался Пеняев. - А потом уж прошло, ты летать стал - не хотели тебя расстраивать.
Новостей было много. Ушёл Зубков от Пеняевых в первом часу ночи. Но было светло, холостяки играли в волейбол на площадке. Дремала на скамье возле магазина сторожиха с ружьём. А солнце пошло от горизонта вверх, набирая силу для нового дня.
Поднялся Зубков в 6, вместе со всеми. Возле столовой встретился с инженером первой эскадрильи майором Маховиковым - тот спешил к машине, отходящей на аэродром. Почти не изменился, Зубков узнал его сразу - такой же худой, широкоплечий, с впалыми щеками и монгольскими скулами.
- Доброе утро, Борис Алексеич! Не узнаёте?
- Доброе утро, Гена! Отчего же, узнаю`, - инженер остановился, протянул руку. - Я уже в курсе о твоём приезде.
- От кого?
- Только что с Пеняевым виделся.
- А-а. Откуда у него столько детей?
- Самые маленькие - не свои, из детского дома взяли. Ну, и свои родились. Он, что же, не сказал тебе?
- Представьте, нет. А зачем он это сделал? Ведь у него и так двое!
- Их матери после родов не стало. Ни родственников, ни отца. Их подержали в роддоме, а потом - в детдом. А теперь они счастливы, как и все. Мы до сих пор толком не знаем, какие у них дети не родные, - объяснил Маховиков.
И Зубков всё понял - Пеняев сам рос без родителей.
- Ну, а как ваши дети?
- Растут! - рассмеялся Маховиков.
- Передавайте привет Ольге Николаевне! - заторопился Зубков, видя, что Маховиков поглядывает на машину. - А вы, значит, уже майор?
- Да, в инженеры эскадрильи перевели. Ну и...
- Понимаю. Вы были тогда техником звена, ещё историей увлекались.
- Я и сейчас увлекаюсь. Заходи, чаю с брусничкой попьём! - Майор побежал к бортовой машине. Техники протянули ему руки, втащили в кузов. Майор обернулся, помахал.
В штабе Зубкова направили вместе с Алиевым во вторую эскадрилью. Мамедов и Санин получили назначение в первую. Пошли все на аэродром - представляться новому начальству.
Начальством, к удивлению Зубкова, оказался бывший командир звена Олейников - тот самый, который знал два языка. Когда подошла очередь доложить о назначении в его эскадрилью, то не узнал - незнакомый седой майор. И только когда тот улыбнулся и заговорил, Зубков узнал прежнего Олейникова. Оказывается, чуть не разбился и поседел.
- Рад за вас, поздравляю! - пророкотал Олейников, подавая руку. - Я уже знаю о вашем назначении. Будете летать со своим товарищем во втором звене, у капитана Гармаша.
Олейников достал из планшета тетрадь и записал биографические данные обоих лётчиков. Пряча тетрадь, улыбнулся, сказал:
- Ну что же, друзья. Чем быстрее изучите район полётов и местные климатические особенности, тем быстрее приступите к полётам, - он взглянул на Зубкова. - Работа, надеюсь, будет теперь в радость, значит, всё отныне зависит только от вас.
- Мы уже получили карты и схемы у штурмана.
- Вот и хорошо, - на лётчиков смотрели внимательные, изучающие глаза. - Хочу предупредить: летать на севере - совсем не то, что на Кавказе или, скажем, в средней полосе России. Северный лётчик должен быть вдвое внимательнее, погода здесь изменяется, бывает, за 20 минут. Так что учитесь летать в любую погоду, чтобы не бояться потом ни снега, ни дождя на посадке. Это - залог жизни, друзья! Ещё один мой вам совет - старайтесь не пропускать полёты, наоборот, выпрашивайте их у меня, у командира звена. Надо летать и летать, при любых обстоятельствах! Ну, а нет полётов - проигрывайте их в уме. Не допускайте, чтобы вылеты, запланированные вам по программе, срывались или по болезни, или из-за неисправности материальной части. Так что берегите и здоровье, и матчасть, и своих техников! - майор улыбнулся. - От них тоже многое зависит в вашей судьбе. Советую познакомиться с механиками, мотористами, техниками не формально, а поближе. Людей надо знать, как своих близких родственников, вплоть до привычек и всех изгибов характера.
Лётчики, слушая, кивали. Всё им в Олейникове нравилось - речь, белые пряди на голове, раздвоенный подбородок, поджарая фигура. Даже то, как он носит планшет с картой и документами - не до пят, как у пижонов, играющих в воздушных асов, но и не коротко, когда будет мешать свободе движений в полёте. Никакой позы, рисовки. Напротив, во всём продуманность, спокойная деловитость.
- Командиру полка представлялись?
- Нет ещё, болен, - ответил Зубков.
- Только что звонили - вышел. Пойдите, представьтесь.
Удивили Зубкова и Гаврилов с Сеоевым - оказалось, тоже знал их плохо. Оба находились в кабинете начальника штаба полка, когда Зубков и Алиев вошли, чтобы представиться.
Выслушав доклад лётчиков, Гаврилов пожал им руки и, похлопав Зубкова по спине, дружелюбно сказал, глядя на Сеоева:
- Ну вот, а что я говорил! Добьётся своего - и добился!
У Зубкова потеплело на душе: "Не такой уж он плохой человек! А я обижался на него". Понравился ему и вид командира полка - мужественный, крепкий. Голову полковника тоже посеребрило время, но от этого он выглядел, казалось, мудрее, спокойнее. Шёл ему и тёмный загар на обветренном лице - признак того, что бо`льшую часть времени проводит на аэродроме. Искренняя улыбка, крепкие прокуренные зубы, казачий с горбинкой нос.
- Вам привет от командующего! - сказал Зубков, улыбаясь. - Поздравляет вас с присвоением очередного звания: пришёл приказ.
Гаврилов буркнул:
- Поздравляет, говоришь? А сам тянул столько лет с представлением! - И уже подобрев, спросил: - Ну как он там?
- Да ничего. В очках сидит.
- В очках? Правильно. Он же лет на 10 старше меня! Да и летать ему не обязательно.
- Говорит, вы вместе служили.
- Воевали. Он был командиром полка в финскую, а я у него - командиром звена, как и Лёнька Шевцов. Только Лёньку он и тогда уже двигал, а меня не больно - характер мой ему не по душе.
Гаврилов умолк, а Зубков с досадой на себя подумал: "Вот так помудрел! Всё такой же".
Сеоев, маленький, полный, с кавказскими усиками и широкими не по росту плечами с погонами полковника, тоже подошёл к лётчикам, но поздравил без лишних слов и эмоций - был озабочен чем-то. И как только Гаврилов замолчал, рассматривая Зубкова, заговорил раздражённо:
- Почему не отвечаешь? Почему как лиса ходишь всё время в сторону? Заявляю тебе как коммунист: если и дальше так дело пойдёт, не посмотрю, что ты... - Сеоев взглянул на лётчиков и, подавив что-то в себе, замолчал: опомнился, что нарушает субординацию.
- Ладно, Зубков, ступайте - в другой раз поговорим, успеем ещё, - сказал Гаврилов. И не дожидаясь, пока лётчики выйдут из кабинета, взорвался: - Храбрым стал, Леван Георгич! У Крылова, что ли, научился? Так его теперь нет, а парторг тебя не поймёт!
- Посмотрим, кого поймёт партийная организация! А парторга мы переизберём в этом году, - услыхал Зубков уже за дверью.
- Слушай, Гэна, чего эта ани? - растерянно спросил Алиев.
- Сам удивляюсь. Раньше Сеоев боялся командира, а теперь - не узнать! Видно, далеко у них зашло, если не смогли удержаться даже при нас. И не поздравил Леван Георгиевич командира.
- Навэрно, уже знали до нас. Скажи, что не могут падэлит?
- А бог их знает. Пошли! Под горячую руку, видимо, попали.
В душе Зубков был рад, что переизберут парторга, и почему-то поверил в это. Давно пора, сухарь, а не парторг! И вдруг догадался: храбрости начальник штаба набрался от Крылова. И хотя Крылова в полку уже не было, дух его, по-видимому, остался. Значит, в полку многое изменилось с тех пор.
Зубкову остро захотелось летать - скорее включиться в работу, войти в строй боевых лётчиков и жить с ними одной жизнью.
К полётам Зубков приступил через неделю, когда сдал все экзамены и по памяти вычертил крупномасштабную карту района полётов в радиусе 300 километров. С тех пор он летал целый год почти ежедневно и окреп как боевой лётчик. Он летал уже в облаках и ночью. Овладевать мастерством настоящего полярного лётчика ему доставляло истинное наслаждение. Наверное, он был бы счастлив совсем, если бы влюбился и завёл семью: всё остальное уже было - успехи, любимая работа. Но он по-прежнему вспоминал о Евгении, а это приносило лишь горечь.
Приближался очередной отпуск. Зубков всё чаще и чаще задумывался о невероятном: "А что, если взять да и поехать к Жене в Харьков?". Однако всегда отвергал эту несуразицу: "Что за бред! Как это будет выглядеть? Приехал, как здрасьте! Зачем? Ну, допустим, разыщет её. А что скажет? Ничего. Чушь какая-то!"
В один из томительных вечеров мысль о поездке одолела особенно: человеческие грёзы умеют убаюкивать не только детей. И тогда невозможное кажется возможным, сложное - простым. Зубков несколько раз поднимался с постели, курил и долго смотрел на молочный, льющийся с северного неба свет. По-московски - ночь, а по-здешнему - всё ещё день, вернее, раннее утро.
"Скоро на работу, - подумал он, глядя на спящего Санина. - Люди думают, всё просто: взлетают, садятся самолёты. А для чего взлетают? Разве объяснишь это? Не представляют себе ни пота, ни нашей усталости. Потому что видят в городе на нас лишь фуражки с кокардами да кортики. А вот Женя знает эту жизнь по-настоящему. Знает, кто первым встаёт и когда мы ложимся. Об этом ей, что ли, рассказывать? Ей это не надо. Что же тогда у нас общего, кроме этого?
Глупо всё. Никогда я к ней не поеду, и не будет никакого разговора - у неё есть муж, своя жизнь. Только мешаю себе спать".
Зубков погасил окурок, в последний раз посмотрел на полоску новой зари над верхушками деревьев - вся Европа, наверное, спит - и лёг на кровать: часика полтора можно ещё прихватить.
24
Тёплым июльским вечером, когда густой туман, наползавший на остров из Баренцева моря, отнесло назад ветром, дующим из норвежских фиордов, полковник Маккормик вызвал к себе в штаб лучшего пилота авиабазы капитана Маккензи - тот освоил недавно полёты на новом бомбардировщике, закупленном у дружественного государства. Самолёт этот, предназначенный для разведывательных полётов, имел недосягаемый для иностранных истребителей потолок, и высокое начальство, находившееся где-то в штабе заморских ВВС, решило опробовать его в деле. На полковника возлагалась подготовка машины к полёту и выбор конкретного экипажа, который сможет осуществить задуманный план.
На разведывательном самолёте летали ещё 3 лётчика базы, но полковник остановил свой выбор на Джеке Маккензи. Этот пилот ему нравился не только техникой пилотирования, он был сдержан и молчалив. Какая-то внутренняя сила сквозила во всём его облике.
Ожидая Маккнзи, полковник сидел в кабинете и рассматривал крупномасштабную карту Кольского полуострова с обозначенными на ней чёрной тушью квадратиками военных аэродромов сопредельного государства. В правой руке у него была большая лупа в белой костяной оправе, в левой - дымилась сигарета.
Дверь в кабинет тихо отворилась, и на пороге возник рыжая громадина Маккензи.
- Разрешите, господин полковник? - Он поднёс руку к фуражке и доложился по всей форме, как того требовали правила военного этикета.
- Вижу, что прибыли. - Полковник улыбнулся, встал и закончил совсем дружески: - Проходите, Джек, я жду вас.
Умные голубые глаза пилота в ожидании уставились полковнику в лицо. Маккензи только что вернулся из клуба домой и собирался засесть за письмо, но раздался телефонный звонок, и пришлось идти в штаб.
Полковник пожал капитану руку и, кивнув на кожаное кресло перед столом, сказал:
- Капитан Маккензи, вам поручается не совсем обычное дело... - Полковник выдержал небольшую паузу. - Надо слетать на этой новой телеге в сопредельное государство - миль на 90 вглубь, не больше, затем назад.
- Зачем, господин полковник?
- Ну, разумеется, Джеки, не для того, чтобы сказать русским "добрый день, господа!" - Полковник опять улыбнулся.
- Это я понимаю, господин полковник, - сказал капитан без тени улыбки, не боясь прослыть прямолинейным парнем без юмора. - Меня интересует дело: зачем и кому это понадобилось, господин полковник? Если уж лететь предлагается мне, могу я спросить?
- Конечно, Джек. Надо сфотографировать в четырёх местах аэродромы русских и всё то, что появилось на них нового. Как вы на это смотрите?
- А как на это посмотрит правительство дружественной нам страны, чей остров мы тут арендуем? - уклончиво ответил Маккензи. - Оно в курсе, как я?
- Нас это не касается, Джек, мы с вами только солдаты. Политика - дело майора Хилла и его службы. И там, надеюсь, всё согласовано. Во всяком случае, я сильно надеюсь на это.
- Понятно. - Маккензи угрюмо молчал. Почувствовав, что дальше молчать неприлично, добавил: - А если русские подобьют меня по невоспитанности и мне придётся возвращаться к друзьям, у которых мы сейчас находимся?
- Нет, Джек, к друзьям лететь в таком виде вам не рекомендуется. Понимаете, следы от порванных штанов могут им не понравиться. Хотя я не думаю, что вам могут попортить обшивку: потолок вашей машины для истребителей русских сейчас недосягаем!
- Так. С вашей сильной надеждой на согласованность всё ясно, господин полковник, - мрачно пошутил капитан.
"Нет, с юмором у него в порядке", - отметил Маккормик. Однако, задетый за живое, раздражённо отреагировал:
- Но уж с высотой полёта всё действительно обстоит так, как я говорю!
- А если будет облачность? - Маккензи едва заметно осклабился. - Надеюсь, мы ещё не научились фотографировать из-за облаков?
- Пока ещё нет. Но я понимаю вашу тревогу, капитан: появится облачность, изменится высота, а вместе с ней и ваша безопасность - в нашем деле никто не застрахован от случайностей. Но именно этот случай как раз учтён: вам погрузят на борт "лапшу" из фольги, и вы сможете создать чужим радарам хорошие помехи на их экранах. Сто`ит лишь нажать на кнопку, серебристая лапша посыплется в воздух, и ваша машина растворится на экранах в иголочках мелькающих помех! Нельзя будет определить ни курса, ни скорости...
- Но этого новогоднего серпантина для барышень мне в воздухе надолго не хватит, - возразил Маккензи.
- Согласен с вами, Джек, риск, конечно, есть. Но кто же говорит, что полёт будет длиться долго? И потом вам неплохо заплатят за это.
- Сколько же? Наконец-то, мы подошли, кажется, к делу. Вы согласны, что рыжая шкура Маккензи подвергается риску?
- Хорошо, давайте вести деловой разговор, капитан. Лично вы получите 50 тысяч. Остальные - по 20. Так мне сказал майор Хилл.
- А если остальные не согласятся? За безопасный полёт у нас не заплатят таких денег, господин полковник! Значит, там, - Маккензи ткнул пальцем в потолок, - прекрасно представляют себе нашу "прогулку" и риск!
- Согласятся и остальные, Джек. Не вы, так других найдут.
- Пожалуй, вы правы, - мрачно согласился Маккензи.
- Цена хорошая, соглашайтесь, Джек. А риск всё-таки не так уж велик.
- Не так уж и мал, господин полковник, - заметил Маккензи. И пояснил: - Надеюсь, вы помните, что уже несколько экипажей с наших баз не вернулись назад? А на правительственные ноты о невозвращении самолётов русские ответили, что самолёты "ушли в сторону моря", что больше они ничего не знают. Но мы-то с вами знаем, куда они "ушли"! И что они делали, перелетая границу, как туда попали. Вовсе не из-за плохой погоды...
- Всё это пропаганда, которую русские печатали в своих газетах. А Европа потом перепечатывала ради сенсаций.
- Почему же мы тогда не заявляли своего протеста на весь мир? Русские сообщали, что самолёты, которых они отогнали от своих границ, были без опознавательных знаков! Так чьи экипажи "заблудились" и ушли в "сторону моря" от чужих границ? Кто согласится признаться, что это наши самолёты летают без опознавательных знаков? Вот почему, я полагаю, мы не протестовали. Разве не так?
- Насколько мне известно, - тихо сказал полковник, хмурясь, - раньше летали туда на других самолётах. С малым потолком. У нас не было тогда такого разведывательного самолёта. И потом, - сменил он тему, - давайте посчитаем всё по времени... Идёмте к карте!
Маккормик поднялся, захватил со стола карандаш и подошёл к большой оперативной карте на стене. Показывая на ней маршрут полёта и объясняя, откуда и как заходить на советскую территорию и какие сфотографировать точки, он спросил:
- Сколько вам потребуется времени, чтобы углубиться на их территорию миль на 100 и вернуться обратно?
- Минут 17... - ответил Маккензи.
- Прекрасно. Как видите, это... - Полковник ткнул карандашом в карту, - самая восточная точка дружественного нам государства, стоящая на границе с русскими. Таким образом, пока вы будете идти к ней на юг через фиорд Варангер, то есть над нейтральной акваторией, русские радары вряд ли будут следить за вами - там летает всегда много наших и норвежских самолётов: обычное дело. А вот когда вы ринетесь от Кунг Оскара-2 на их территорию и пойдёте вдоль их береговой черты, чтобы сфотографировать вот эту морскую и авиационную базу, начинайте выбрасывать фольгу. Этим вы сразу же создадите русским радарам помехи, и вас засекут только минуты через 3. Да пока поднимут на вашу высоту истребителей - это в случае облачности, как вы говорили! - пройдёт ещё 3 минуты. На весь риск, посчитайте, останется 11 минут. Но и тут, в случае опасности, вы сможете начать отход с набором высоты. Преследование, таким образом, будет угрожать вам только до высоты 56 тысяч футов. Потолок же у вас 70 тысяч!
- А скорость! - возразил Маккензи. - Русские перехватчики могут не позволить уйти в набор, и тогда придётся удирать от них с потерей высоты, чтобы разогнать машину и скорее выскочить в нейтральную зону. Но и в этом случае их скорость будет больше моей! Больше 600 миль я не выжму.
- Хорошо, - согласился полковник. - Допустим, какие-то их истребители будут находиться в воздухе и навалятся на вас сверху. Но долго ли они смогут гнаться? У них горючее будет уже на исходе. А ведь ещё им надо догнать вас, прицелиться - всё это не так просто! Вы достигнете нейтральных вод прежде, чем они успеют опомниться. 6 минут, и вы в безопасности!
- На перехват могут подняться со всех аэродромов сразу, господин полковник, и могут отсечь путь к морю.
- Джеки, всего 6 минут опасности! И то это при самых неблагоприятных обстоятельствах. Наводить с земли на цель непросто, вы это знаете. Неужели вы допускаете, что русские уже измеряют время в секундах?
- Не знаю. Воевали они хорошо, это всем известно.
- Да представьте же вы всё реально, наконец! Что такое 360 секунд? В уборную не успеете сходить! А вы боитесь.
- Я не боюсь, я пытаюсь трезво всё взвесить. Это разные вещи, господин полковник, - обиделся Маккензи.
- Прошу меня извинить. Но берите же тогда в расчёт и то, что на повышенных режимах истребители долго не продержатся! Тут преимущество на стороне бомбардировщика. К тому же у вас полтонны фольги на борту! Будете её выбрасывать при надобности и мешать наведению. Да и скорость у них - больше вашей всего на каких-то полдюйма! Кончилась эра поршневых самолётов, теперь у истребителей преимущество в скорости невелико.
- Почему же тогда не полететь с нами и Хиллу? - возмутился Маккензи, наливаясь краской. - Он мог бы неплохо заработать! - Пилот зло осклабился, и стало видно, что ему уже под 40 - лицо жёсткое, в резких морщинках, как у всех лётчиков, годами напрягающих глаза и нервы в полёте.
- Он не авиатор, Джек. Ему платят за другое, - ушёл от ответа полковник. - Вылет завтра в полдень.
- Почему не на рассвете, когда там, - капитан кивнул на карту, - все будут спать? - Он был удивлён.
- На рассвете, Джек, в воздухе почти не бывает самолётов. Русские радары обнаружат вас ещё до подхода к их границе и приготовятся к встрече заранее. Зачем вам это?
Маккензи кашлянул, достал сигарету:
- Разрешите, господин полковник?
- Да, курите. А в полдень у русских лётный день в самом разгаре - на экранах радаров десятки самолётов! Тут не сразу поймёшь, где свой, где чужой. К тому же, все устанут, будут спешить на обед, бдительность у всех будет ослаблена.
Маккензи всё понял и почувствовал благодарность к полковнику за такой разумный выбор времени. А Маккормик засомневался, нужно ли было ему выбирать капитана. Но менять решение было уже поздно.
- Какие у вас ещё вопросы ко мне?
- Если всё же придётся объяснять русским, почему мы летели без опознавательных знаков, что им сказать?
- Скажете, что машина только закуплена и вы полетели на первый облёт. Не успели накрасить! - рявкнул полковник, начиная раздражаться. - Вас ли учить таким пустякам?
- Я могу идти, господин полковник? - спросил Маккензи с нескрываемой обидой в голосе.
- Идите.
Маккензи отдал честь и вышел из кабинета полковника с ощущением тревоги. В приёмной полковника он увидел сидевших своего штурмана и радиста и понял - очередь получать напутствия от командира теперь за ними.
На улице в грудь ему упёрся свежий солоноватый ветер. Слабое солнце на горизонте всё ещё продолжало лить призрачный северный свет. В его неверных лучах дыбились тёмные горбы волн с белыми барашками пены на гребнях. Косо скользнула над головой снесённая ветром чайка и жалобно пропищала. Север, тоска.
"Надо бы написать письмо Кэт..."
25
Трудно летом на севере - солнце не заходит совсем, и люди ложатся из-за этого очень поздно. Потом ходят не выспавшиеся. Даже куры, одуревшие от бесконечного света, ведут себя на улице как-то странно: ко-ко-ко, а голова, не в силах удержаться, вдруг падает книзу, и бедная курица останавливается и не знает, то ли ей поспать за эти 3 дня, то ли пойти и снести яйцо. А вот петух сторожихи Агафоновны так совсем обалдел перед сегодняшним утром - выкрикивает каждые полчаса неуверенным голосом, а потом подозрительно смотрит вокруг кровавым глазом, подёрнутым от недосыпания плёнкой: утро или обман? Агафоновне, сидевшей на скамейке возле магазина, это мешало. Каждый раз она вздрагивала с берданкой в сонных руках, озиралась и обзывала Петьку "дураком несерьёзным". Не уверен - чего горло дерёшь?
Техник звена Пеняев, хоть и не петух, перепутавший время суток, а тоже боялся проспать в этот раз: ему вставать первым - стоянку самолётов вскрывать, чтобы техники могли въехать на аэродром и приняться за свои ранние дела. Хуже, чем у петухов, распорядок.
Будильник, всё ещё вздрагивая от последних нервных конвульсий, показывал 3. Жена, толкнув Пеняева в бок, снова сладко спала, разметав на белой подушке тёмные волосы. В окно лился призрачный свет полярного дня - ни зари там, ни румяных облаков: ясно. И не было ещё комариного зуда - позже техников встают, подлецы.
Пеняев тихо поднялся, выглянул в окно. Агафоновна, крепко уверенная в людях, кемарила на скамье возле продуктового магазина. Лицо её было освещено чуть тёплым солнышком - виднелся раскрытый рот с белым стальным зубом. Возле неё уже тряс шеей с поднятым воротником перьев петух, готовясь подарить миру очередное неуверенное ку-ка-ре-ку-у. Рыжий кот лизал полосатую лапу. И у этого - жизнь как жизнь.
Пеняев вздохнул и пошёл в кухню. Там он сначала побрился безопаской в 10 быстрых заученных движений - ладно, сойдёт. Потом почистил зубы и умылся, стараясь не греметь соском умывальника. Прошло всего 5 минут. Ткнул вилкой в котлету, прожевал и выпил стакан молока. Теперь можно и закурить.
Он вернулся в спальню, быстро оделся, нацепил на рукав красную повязку "Дежурный по стоянке" и тихо вышел. В коридоре, спускаясь со второго этажа, он, наконец, закурил. Подошёл к сараю, открыл дверь и вывел за руль маленький мотоцикл "Москва".
Агафоновна чуть не свалилась с лавки, а петух шарахнулся, роняя огненные перья и гордое петушиное достоинство, когда Пеняев затрещал на своём мотоцикле. Увеличивая скорость, лихо вымахнул на шоссе.
Привычно замелькали с боков сосны, ели. 6 минут - и показался аэродром. Впереди высились белые громадины бомбардировщиков, за ними - низкорослые "миги", стоянка истребителей, которую ему открывать. Направив мотоцикл к белеющему зданию караульного помещения, Пеняев резко убавил скорость.
