--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  1  "Эстафета власти"
Книга 3  "Временная демократия" (окончание) 
-------------------------------------------------------------------------------------------------

2

Наступившее лето, которого так ждал адмирал Колчак, поначалу оправдало его надежды - в Севастополь приехала Аннушка, оставив сына в Кисловодске у матери. Жизнь Александра Васильевича превратилась в сплошное счастье, которое он узнал только теперь, в 44 года. Он по-прежнему жил в большом гостиничном номере, окна которого выходили в сторону дальних холмов и моря, и буквально наслаждался всем - ночной прохладой со сверчками и цикадами, миганием звёзд, вздохами моря и Аннушки - у неё тоже кружилась голова от счастья. Вот так близко, наедине, они могли быть друг с другом лишь по ночам - днём он находился на службе, жил заботами войны, флота, когда не замечал ни вздохов моря, ни писка чаек, ни белых облаков в небе. А вот ночью на него накатывали умиротворённый покой и счастье, подмигивающие звезды, на которые смотрели вдвоём, насладившись любовью в постели, и мечтали, мечтали о такой вот жизни, без войны, без телефонных вызовов, срочных докладов начальника штаба "каперанга Смирнова" - Аннушка не могла привыкнуть ни к его странному званию - "каперанг", которое почему-то ассоциировалось у неё с бумерангом, хотя Смирнов и нравился ей учтивостью и деликатностью. Мечтали, как будут жить в Ялте и тоже смотреть и на далёкие звёзды, и в такие близкие и любимые глаза друг друга. Его поражала её высокая музыкальная культура, знание двух иностранных языков и нежная мягкость характера. А её - наоборот, твёрдость его характера, ясный ум и неожиданная склонность к фантазиям, уникальная начитанность.

- Сашенька, - восклицала она, - сколько же ты книг прочитал?! Когда?

- В море. У меня была хорошая библиотека.

- Оставил жене?

- Сыну... - уточнил он. И с уверенностью добавил: - После войны накуплю книг снова... Будем вдвоём читать. В Ялте. С Крымом - я уже не могу по доброй воле расстаться, так его полюбил.

- А со мной - можешь?

- Ну, зачем ты так?.. Теперь - нам уже незачем расставаться. Как получишь развод от Сергея, сразу же зарегистрируемся с тобой гражданским браком. Я без тебя - не смогу просто жить больше!

- Спасибо, милый, я тоже!

Не знали, что беда была уже за порогом и, наверное, подслушивала их...

Балтийские матросы-большевики, приехавшие из Петрограда в Севастополь по заданию Ленина, не могли забыть оскорбления, которое нанёс им адмирал Колчак, увидев в одной из казарм флотского экипажа их ленточки на бескозырках с надписью "Балтийский флот".

- Кто такие? Откуда? Де-жу-р-р-ный!..

Дежурный по казарме, подбежав, объяснил:

- Делегаты из Петрограда от Совета балтийских моряков, господин адмирал!

- Зачем прибыли? Кто командировал?

- Прибыли в наш Совет, в гости, господин адмирал. Кто командировал, не могу знать, я только заступил на дежурство, а оне - прибыли вчерась.

Колчак обратился к "гостям":

- Кто старший?

- Я, господин адмирал, старшина первой статьи Горяинов!

- Кто вас командировал сюда? Кому доложили о своём прибытии?

- Командировал Гельсингфорский Совет матросов Первого флотского экипажа, господин адмирал. - Старшина первой статьи умолк - коренастый, с грубым лицом старослужащего.

Не дождавшись ответа на свой второй вопрос, адмирал напомнил:

- Не слышу, кому доложили о прибытии сюда, в Севастополь? Кто привёл вас в казарму флотского экипажа?

- Ещё никому не докладывали, господин адмирал. А сюда - сами пришли, так сказать. В гости...

- Вы - военные матросы или кочующие по стране цыгане?

Матрос, опустив глаза, молчал. Тогда Колчак резко спросил:

- Большевики?

- Так точно, - негромко ответил Горяинов.

- Значит, цыгане, - заключил адмирал оскорбительным тоном. - Военные матросы в гости не разъезжают по всей стране в военное время.

- У нас это... мандат есть.

- Мандат на что? Приезжать без доклада? Подпольно, так сказать... - передразнил он. - Какие могут быть сейчас, когда идет война, го-сти?! Это у цыган - возле кибиток и костров - гости. А вы - с какой целью приехали? Почему не доложили коменданту гарнизона?

Горяинов молчал.

- Молчишь старослужащий?.. Тогда я скажу всей казарме, зачем вы приехали? Вы - приехали сюда разлагать Черноморский воюющий флот! Его боеготовность разлагать, дисциплину! Потому что вы - большевистское отродье, продались немцам! Потому что вы - стали пособниками нашего врага! Я читал ваши газеты и знаю, чего вы хотите. Дежурный!..

- Слушаю, господин адмирал!

- Арестовать всех сейчас же! Посадить на гауптвахту и доложить коменданту гарнизона. Пусть он с ними разбирается!.. По законам... военного времени. Они уже сутки как не доложили после своего прибытия в Севастополь, а может, и больше. Стало быть, дезертиры. И подлежат суду военного трибунала. По армии и флоту готовится приказ Главковерха о расстрелах за дезертирство с фронта. У меня всё!

Адмирал ушёл, а "гости", которых дежурный Оноприенко повёл из казармы на гауптвахту, разбежались в дороге. Стрелять он не решился, а "цыгане-большевики" поменяли после этого на бескозырках ленточки и растворились в матросской среде, настраивая её Совет против Колчака: "Больно ваш адмирал крут, царские порядки возрождает, выступает против революции! Куда же вы смотрите? У нас на Балтике, давно бы уже окорот получил! Или, как Вирена... в расход..."

Знали, что на гауптвахте отсиживается за них бывший дежурный Оноприенко, может быть, даже пойдёт под суд за халатность и сопли, но не пришли, не повинились. Да и понимали, что их уже ищут: Горяинов-то назвал себя...

А через 2 дня местному Совету представился и удобный случай поквитаться с Колчаком. Вечером от Графской пристани отошёл катер с делегатами из Совета к флагманскому крейсеру адмирала Колчака "Георгию Победоносцу". Спустя несколько минут делегаты поднялись на палубу крейсера, и в каюту начальника штаба флота вошли без доклада высокий матрос, солдат в вылинявшей гимнастёрке, заросший рыжеватой щетиной, и молодой рабочий в странных очках с дужками из медной проволоки. На левом рукаве у каждого из них была красная повязка с надписью "Сев. Совет". Увидев, что капитан первого ранга Смирнов, исполняющий с недавнего времени обязанности начальника штаба флота, на месте, матрос произнёс:

- Господин капитан первого ранга, разрешите обратиться?

- Почему вошли без разрешения?

- Вахтенный офицер спустился в трюмное отделение, а у нас - дело срочное.

- Слушаю вас...

- Центральный исполнительный комитет Совета Севастополя требует, чтобы вы подписали приказ на арест генерала Петрова.

- Помощника капитана порта по хозяйственной части? - удивился Смирнов.

- Так точно.

- Но - почему?..

- Он отказывается выполнить распоряжение Совета о ревизии на складе, где хранятся выделанные кожи.

- Не вижу в этом причины для ареста. Петров подчинён не Совету, а командованию флотом.

- Тогда пропустите нас к адмиралу Колчаку.

- Адмирала Колчака на корабле сейчас нет! - начал раздражаться Смирнов. "Какая дерзость!.." - думал он, чувствуя, что и на Чёрное море приходит революционная анархия утверждать свои права. До этого, считал он, анархические штормы бушевали только на Балтике, а здесь знали о них лишь понаслышке. И вот вынужден уже сам смотреть на этот бардак, потому что даже какой-то рабочий вмешивается в разговор военных...

- Да чё с ым разговаривать! - грубо произнёс рабочий в очках. - Едем к командующему, стало быть, на квартиру!

Смирнов взорвался:

- Вон отсюда в таком случае! Вахтенный!.. Очистить палубу военного корабля от анархистов! Совсем распустились, мерзавцы!..

Делегаты, боясь ареста, молча переглянулись и вышли из каюты. Пока они спускались по трапу на катер, чтобы отплыть, Смирнов снял трубку корабельного телефона и приказал радисту сообщить дежурному по штабу флота следующее: "Немедленно передайте по телефону адмиралу Колчаку, что к нему в гостиницу едет делегация городского Совета с требованием подписать приказ на арест генерала Петрова. Подпись под радиограммой - Смирнов".

Адмирал Колчак, предупреждённый дежурным по штабу флота, встретил постучавшуюся к нему делегацию один, одетый в адмиральскую форму, стоя и мрачно рассматривая входящих. Делегаты, видимо, хорошо знали его крутой нрав и, чувствовалось, оробели, когда он грозно произнёс:

- Слушаю вас!

- Мы были у каперанга Смирнова, - первым начал опять матрос. Но Колчак перебил:

- Знаю. Прошу изложить причину вмешательства вашего ЦИКа в дела военных и всю эту... ночную срочность. На складе у генерала Петрова - что, пожар?

Матрос дрогнул, но доложил довольно ясно и чётко:

- Генерал-майор Петров, как стало известно, вступил в преступную сделку с поставщиком порта Дикенштейном и продал ему... на большую сумму... казённую кожу!

- Но ведь это - прежде чем генерала арестовывать - надо ещё доказать. Так или нет?!

Матрос снова, было, дрогнул, но ответил вразумительно:

- Может, оно и так, господин адмирал. Но токо, пока мы будем это доказывать без ревизии, генерал успеет спрятать, как говорится, все концы в воду. Вот почему спешка. Он же - не разрешает нам провести ревизию на складе! А сам в это время примет все меры...

- Не примет: я не позволю! Но и проводить арест генерала до выяснения его вины - тоже не разрешу! И вообще вы действовали неправильно с первых же шагов... Нужно было сообщить сначала капитану порта, чтобы опечатал склад. Тот - доложил бы мне. И ревизия - была бы вам разрешена. Если генерал не виновен - может быть, вовсе и не он продал этому еврею кожи, а какой-нибудь кладовщик? - генеральская честь осталась бы не затронутой. Но вы, не заглянув в святцы, бухнули сразу в колокола! И, возможно, уже насторожили всю шайку преступников с этими кожами. Запомни, матрос: действовать надо всегда по закону, а не по одному подозрению! Арестовать человека - недолго. А как быть потом, если окажется, что он не виноват? Ведь у него же есть знакомые, дети, семья!.. Да и действовать надо, если уж на что-то решились, - адмирал оглядел делегатов, - с умом. В любом деле. Поняли?!.

За всех опять ответил матрос:

- Так точно, господин адмирал! - приложил он руку к бескозырке. - Поняли.

- Тогда ступайте...

Отпустив делегацию, Александр Васильевич прошёл к телефону, попросил соединить его с дежурным по штабу флота и приказал тому отыскать лейтенанта Левгофта и прислать его сейчас же к нему на дом. Затем созвонился с капитаном порта:

- Господин адмирал, прошу извинить меня за столь поздний звонок, но дело у меня до вас неотложное... - Объяснив суть происходящего, посоветовал: - Нужно немедленно опечатать склад с кожами, а генерала Петрова... завтра - ко мне на доклад! Всё. Спокойной ночи...

Повесив трубку, подошёл к окну и уставился на фокмачтовые огоньки кораблей, стоявших на рейде. Вдыхая чистый морской воздух, напоённый запахом цветов, политых водой на клумбах внизу, закурил, обдумывая ситуацию.

Сзади тихо подошла маленькая и тонкая в талии, словно девушка, лёгонькая Аннушка. Обняв его за плечи и повернув к себе лицом, спросила:

- Сашенька, что-то случилось?.. - Её тёмные глаза были встревожены. Но с милого, исхудавшего лица с ввалившимися щеками не сходила любящая приветливая улыбка.

- Случилось, но это всё мелкая ерунда, служебная... Не обращай внимания. Хуже другое - матросы и у нас начинают выходить из повиновения. Я тебе уже говорил... Теперь вот, кажется, появились и свои "цыгане". - Он привлек её к себе и поцеловал в губы.

- Ты думаешь, тебя могут убить? Как Непенина в Гельсингфорсе...

- До этого, я думаю, не дойдёт - моряки меня уважают. Но командовать сбродом, в который хотят их превратить заезжие с Балтики пропагаторы, я не хочу тоже, если это случится. И - не стану, - твёрдо проговорил он. - Вон уже арест генерала Петрова им подавай! И не просят, заметь, а - требуют.

- Я слыхала в той комнате... Но, может быть, он - действительно?.. - Она вновь подняла на него прекрасные, встревоженные глаза. - Все эти интенданты... ещё Суворов о них говорил: через полгода - можно судить, через год - расстреливать без суда. Воровство - в крови русского народа.

- Из-за монгольского ига оно развивалось, это надо учитывать. Нашим предкам - эти грабители ничего ведь не оставляли! А не украдёшь - с голоду пропадёшь.

- Но это же - не оправдание через столько лет!

- Воруют не все, это верно, - согласился он. - Но сначала надо вину доказать!

- Да, конечно, - согласилась и она. - Обвинение вслепую - это ужасно! Тогда и честные не будут знать, что им делать. Может быть, тоже - воровать?.. Что лучше, что хуже?

- Вот видишь...

По её глазам понял: думает уже о чём-то другом. Спросила:

- Саша, а зачем вы травили собачек?

- Каких собачек? - удивился он, глядя на её побледневшее лицо.

- Ну, там, на севере. Когда вам их кормить было нечем. Ведь это - приговор без доказательства вины тоже. Скорее даже наоборот: за честную службу и доверие к вам! - на глазах у неё выступили слёзы.

- Так потому и травили, что нечем было кормить!

- Но это же было предательством! - она всхлипнула.

- По-твоему, надо было отпустить? Пусть ушли бы...

- Конечно! Если какая-нибудь и погибла бы на воле, так сама. Не смогла поймать мышку там или куропатку...

- Я тоже так думал. Но убедился потом на живом примере... Разве же голодных собак - прогонишь от себя? Никому ещё этого не удавалось. Они не уйдут от тебя в сторону ни на шаг! Будут смотреть тебе в глаза, когда начнёшь есть. А подойдёт время кормления собак, которых оставили для дальнейшей езды, набросятся на них и будут драться из-за пищи до смерти, тогда уж их не разнять! И останется после драки их всего несколько штук, смертельно искусанных. Чтобы этого кошмара не было, лучше уж сразу. Так делают на севере все в таких случаях - это гуманнее. Да и собачки не знают, что мгновенно умрут...

- А я думала... - И замолчала, утирая слёзы.

- Что ты думала?

- Не знаю... - А в глазах слёзы, укор. - Если не жалко собачек, - договорила прыгающими пухлыми, как у детей, губами, - так не жалко, значит, и людей...

- Каких людей? При чём тут люди? Ну, ты - прямо, как ребёнок! И губы такие же... обиженные.

- Я про другое... - Стала она оправдываться. - Нельзя быть жестокими.

- А на войне?..

- Всё равно нельзя.

Теперь обиделся он:

- На войне - правды нет: не ты, так тебя. И не забивай себе этим голову, не уснёшь...

- А где сейчас твой Бегичев, он жив?

- Где-то на Таймыре или около. Женился там и остался. Охотничает...

- Вы не переписываетесь?..

- Анечка, ложись спать.

- Ведь он тебе жизнь спас...

- Ладно, я способен, по-твоему, на всё: убить, забыть друга, оставить своего ребёнка. В общем, плохой... Но кому станет легче, если я перестану проявлять твёрдость на войне, в семье, где не стало любви, на флоте, который превращают в сброд анархистов? Кому? Но я же в равной степени жесток и по отношению к себе, если душил свои чувства...

Лучше бы он не говорил этого. Заливаясь слезами, Аннушка ушла в другую комнату обиженной, отчуждённой. Она ведь тоже "предавала" свою семью, а он - как бы подколол её этим упоминанием о сыне - "и ты, мол, не без греха, а судишь..."

Помириться помешал стук в дверь - пришёл лейтенант Левгофт. Этот молодой офицер был членом исполкома Севастопольского Совета, и Александр Васильевич предложил ему напрямую, без каких-либо увёрток и хитростей, оценить сложившуюся ситуацию вокруг имени генерала Петрова и, если он согласен с мнением командующего флота, то принять его сторону и попытаться воздействовать на остальных членов исполкома, чтобы они тоже не требовали немедленного ареста генерала Петрова.

- Надо сначала разобраться... - убеждал он офицера. - Представьте себе, что начнётся на флоте, если аресты станут производиться по одному лишь подозрению? Солдаты, рабочие и матросы войдут во вкус, и пересажают всё командование, как это уже делается кое-где на фронтах и в Кронштадте. Разве не так?..

- Хорошо, - согласился Левгофт, поднимаясь. - Попытаюсь сделать всё, что от меня будет зависеть. Разрешите идти?

- Всего вам хорошего, - пожал Александр Васильевич руку офицеру. - Спокойной ночи!

- Да нет, господин адмирал, ночь у меня вряд ли будет спокойной. Исполком сейчас всё ещё заседает, ждут меня. Я ведь сказал им, куда иду...

- Хорошо, ступайте.

Лейтенант ушёл, и Александр Васильевич принялся уговаривать Аннушку:

- Анечка, ну, милая, ну, не надо сейчас на меня обижаться! Мне и без того трудно. Лучше послушай историю о моём верном псе Везучем... - И стал рассказывать ей, как в северной экспедиции пожалел и не отравил молодого пса, подкармливал, а потом и забрал с собою навсегда. Аннушка заулыбалась, слушала с напряжённым интересом, простила всё, а когда узнала, что Везучий скончался этой зимой, опять расплакалась.

И снова раздался стук в дверь. На пороге появились исполкомовцы-делегаты вместе с лейтенантом Левгофтом. Была уже глухая ночь, и Александр Васильевич раздражённо спросил:

- В чём дело, господин лейтенант? Вы что, не могли дождаться утра? Что за неотложность?..

- Прошу прощения, господин адмирал. Комитет постановил потребовать ареста генерала Петрова. Причём, немедленно.

- Так, понятно. Но я - не изменю своего мнения и такого разрешения вам - не дам! Понятно?!

Левгофт побледнел:

- В таком случае, господин адмирал, исполком арестует генерала Петрова... без вашего разрешения.

- И это говорите мне вы?.. Лейтенант - адмиралу?! Да вы - недостойны после этого офицерского звания!

- Но генерал Петров - вор... Вам об этом уже докладывали...

- Что значит - вор?! Кто это - мы?! Арест может быть осуществлён только после суда! А до суда - должно быть всё доказано следствием!

- Но вы же не разрешаете его начать сами...

- Я?! Я не разрешаю только начинать дело с конца! Чёрт знает что!.. "Мы"!.. А кто здесь тогда - я?..

Лейтенант пробормотал:

- Мы - это, как вам известно, исполком. А вы - это лишь один человек, хотя и адмирал.

- Вы, лейтенант - тоже один человек! А можно вам поручить флот и судьбу десятков тысяч людей?

- Я - не командующий.

- Надеюсь, вы понимаете тогда, что означает один человек, если ему доверили командовать десятками тысяч таких, как вы, моряков? И, следовательно, каким должен быть командующий! Разве я не объяснял вам, что и вас не разрешил бы арестовать до расследования?

- Объясняли. Но решение на исполкоме принял не я, а большинство...

- Это большинство разве уже доказало, что Петров - украл?

- Официально - пока ещё нет, но по сути - дело это ясное.

- Пока я не переговорю с Петровым лично, с вами разговаривать - больше не хочу! Петров - не сбежит, это невозможно. Склад - я приказал уже опечатать. Так зачем вам эта спешка? У вас - что, горит?! О ваших действиях я доложу правительству. А теперь - уходите...

Делегаты молча, опустив головы, пошли к дверям, а он был уверен, что отстоял закон от анархии. Однако утром узнал, что генерал Петров ночью был арестован - в исполкоме были тоже твёрдо уверены в своей правоте.

И Александр Васильевич, повесив телефонную трубку, мрачно произнёс:

- Пора подавать в отставку. Это - уже не флот...

Аннушка не бросилась к нему, не стала успокаивать. Знала, в такие минуты он должен быть один... на своём "мостике". И он, приняв решение, благодарен был ей, что не мешала. Сняв трубку, попросил соединить его с шифровальным отделом и продиктовал его начальнику шифрограмму в Петроград:

"Председателю Временного правительства князю Львову.

Без моего согласия решением исполкома Севастопольского Совета арестован по подозрению в хищении военного имущества генерал интендантской службы Петров. Считаю это решение противоправным и, во избежание создания опасного прецедента возможности осуществления беззакония и впредь, требую освободить из-под стражи Петрова до окончания проведения расследования военными властями. Вмешательство в управление флотом городского Совета считаю недопустимым и вынужден подать в отставку, если права командующего Черноморским флотом не будут приведены в соответствие с уставом военно-морской службы. Адмирал Колчак". Всё. Число, время, и ко мне на подпись!

Он не знал почти целый день, ожидая ответа, какое решение принято правительством, чтобы действовать либо как адмирал, либо подавать рапорт об отставке. Ответа же не было более 6-ти часов потому, что глава правительства князь Львов не хотел принимать решения сам, без согласования с военным и морским министром Керенским, который писал в своём приказе, вступая в должность, что не примет никаких отставок. Между ними начались переговоры по прямому проводу:

"Киев. Военному и морскому министру Керенскому".

"У аппарата Керенский. Слушаю вас, Георгий Евгеньевич".

"От адмирала Колчака из Севастополя получена шифровка. Возник конфликт. Вам надо съездить в Севастополь. Львов".

"Характер конфликта?"

"Севастопольский Совет арестовал генерала Петрова. Что-то, связанное с хищениями военного имущества. Арест произведён без согласования с командующим флотом, и тот хочет выйти в отставку. Адмирала Колчака надо сохранить на занимаемом им посту. Львов".

"По делам Румынского фронта выезжаю сегодня в Одессу. Оттуда прибуду в Севастополь. Керенский".

"Выезжайте в Одессу. Колчаку будет сделано распоряжение о том, чтобы встретил Вас военным кораблём. Всего хорошего, Львов".

Лишь после этого пошла шифрограмма в Севастополь: "К Вам прибудет для рассмотрения конфликта военмормин Керенский. Прошу выслать за ним в Одессу быстроходный эсминец, который доставит его в Севастополь. Керенский находится сейчас в Киеве, завтра будет в Одессе. Предсовмин Львов".

Не успел Александр Васильевич уйти из штаба флота, как пришла ещё одна шифровка от Львова, словно постскриптум к первой. Действия Севастопольского Совета в ней были уже названы "контрреволюционными", а Колчака князь Львов призывал к выдержке и спокойствию:

"Ага, сукины дети, наконец-то вы поняли, что Чёрное море - у вас единственное место на русско-германском фронте, где немцы не могут даже высунуть носа к нам!" - подумал он и представил себе, как после первой телеграммы князь Львов - маленький, полный и бесхарактерный - засеменил на коротких ножках в аппаратную ещё раз, боясь, что он, адмирал, не поймёт сути "рассмотрения конфликта" Керенским и, бросив всё, уйдёт в отставку.

"Испугался... - додумал свою мысль Александр Васильевич, закуривая и собираясь ехать освобождать Петрова из-под стражи. - Тоже мне - "лев" на коротких лапках! Но и я вам тут не марионетка, чтобы дёргать меня за ниточки! Боевой моряк, не забывайте больше этого".

Привезя генерала Петрова из тюрьмы, нависшей над морем при выходе из главной севастопольской бухты, Александр Васильевич усадил этого раздувшегося от обжорства интенданта за письменный стол в гостиничном номере и объявил:

- Через час я отплываю в Одессу. А вы дома - подумайте хорошо обо всём и почитайте, что говорил об интендантах Суворов. Если выяснится, что вы - замарали честь офицера, я - расправлюсь с вами по-суворовски! Вы - меня знаете. Так что лучше будет для вас же, если вы - сами подадите в отставку и положите рапорт на мой стол в штабе ещё до моего возвращения. Не советую доводить дело до всеобщей огласки: чтобы о генералах на войне думали сейчас так, как думают о вас в исполкоме Совета. Тогда уж - не взыщите!.. Вы поняли меня?

- Благодарю вас, господин адмирал! Я понял всё...

- Вот и отлично. Уезжайте куда-нибудь подальше... Я не вас пожалел, генеральскую честь.

Когда генерал, откозыряв, вышел, Александр Васильевич позвал:

- Аннушка, срочно мой "тревожный" чемодан! Отплываю на "Быстром" в Одессу встречать Керенского.

- Но ведь в телеграмме - извини, что прочла, ты оставил её на столе - не сказано, чтобы ты плыл за ним сам...

- Э-э, тут военная хитрость, милая! Как морскому министру - Керенскому полагаются наши традиционные почести: оркестр, почётный караул, мой личный рапорт ему на встрече, а затем и моё сопровождение. Опять же личное, почётное! Этакой преданной собачкой сзади него, на дистанции в один шаг. Такое унижение - мне и в плохом сне никогда не снилось!

- Но почему - унижение, если так полагается?

- Полагается - настоящим министрам, адмиралам, избороздившим моря! А кто такой Керенский? Штафирка, не знающий, я уверен в этом, даже морского устава. И потом, когда ещё он был избран министром юстиции, я назвал его в нашем адмиралтействе - помнишь, я приезжал тогда в Петроград? - "гимназистом", а не министром. При свидетелях. А теперь - по иронии судьбы - должен "печатать" перед ним шаг и отдавать ему личный рапо`рт, так что ли?

- Ну, и в чём же заключается твоя хитрость? Печатать шаги перед ним не в Севастополе, а в Одессе, где тебя, думаешь, не знают?

- Думаю, что меня знают и там. Дело вовсе в другом... В Одессе мы его встретим на палубе эсминца. На таких лёгких кораблях - оркестров даже по штатному расписанию не полагается. Это - раз. Да и встречать его буду не я, а командир эсминца. Построит матросов, отдаст рапорт. А когда приведёт его в кают-компанию, там и произойдёт моя личная встреча с ним, без свидетелей. В Севастополь - вернёмся уже "встретившимися". Стало быть, все почести уже состоялись. Короче, мне необходимо сейчас лишь проинструктировать командира эсминца, как он должен вести себя с минмором Керенским.

- А как же будет здесь, когда вернётесь из Одессы сюда? Без церемониала, что ли? Я ведь в этом не разбираюсь...

- В Севастополе нас будут встречать с оркестром и рапортом - обоих. Не я буду печатать шаги и рапортовать.

Она рассмеялась:

- Ой, ну, ты - прямо, как мальчишка! Сам - "гимназист", потому и напридумывал... Но вообще-то - остроумный выход из положения! Ты покажешь мне его потом?

- Керенского? А зачем?..

- Любопытно.

- Там видно будет: как сложатся отношения...

Миноносец "Быстрый" отошёл от Графской пристани вечером, а перед рассветом его фонари Ратьера уже подавали на одесский берег сигнал: "Адмирал Колчак прибыл за военмормином".

Днём, когда склянки пробили 12, состоялась церемония встречи. К "Быстрому" подошёл на крутой волне катер - море в Одессе начало раскачиваться с ночи, барометр указывал на лёгкий шторм, но туч ещё не было, вовсю светило солнце. Через несколько минут над бортом эсминца показалась голова морского министра в нелепой кепке австрийских альпинистов с козырьком, похожим на длинный клюв большой птицы. Потом появился офицерский френч без погон, зато с красным бантом на правой половине груди, затем длинные тощие ноги в жёлтых крагах и жёлтых ботинках, и на палубу, качнувшуюся в этот момент, ступил сутулый, "военный журавль" с портфелем. Над его головой вскрикнула чайка, освободившая свой кишечник от помёта, но помёт, к счастью, снесло ветром за борт, откуда появилась свита министра: 2 перекормленных, лощёных поручика и гражданский секретарь. Все трое тоже были с портфелями.

Александр Васильевич чуть не расхохотался, наблюдая через иллюминатор за палубой и ступившими на неё "птицами": журавлём и пеликанами. Брови Керенского, когда подошёл ближе, оказались с рыжинкой, а лицо - с припудренными веснушками. Верхние, нависающие над "восточными" глазами, веки делали министра похожим на не выспавшегося иностранца. Матросы, видимо, и приняли его сначала за чужака - не улыбались: не впервой встречать иностранцев. Да и раздался уже звонкий голос командира, одетого по парадному, с кортиком:

- Для встречи мини-истра-а... сми-р-рна!

Печатая шаг, стройный красавец каплей двинулся к Керенскому с рапортом. За 2 шага до "Журавля" остановился, лихо отрапортовал:

- Господин военный и морской министр! Экипаж эсминца "Быстрый" приветствует вас на своём борту и готов к отплытию на военно-морскую базу Севастополь. Капитан-лейтенант Климов!

Керенский, неумело держа правую руку у виска, пошёл вдоль строя матросов, удивлённо следивших за ним, скосив глаза, неожиданно гаркнул сочным красивым басом:

- Здоро`во, матросы революции!

- Здра... жла... ждании... воен-мор-мин! - дружно, отрывисто, до умопомрачения быстро откликнулась команда - казалось, что даже палуба накренилась не от крутой волны, а от матросского лая.

Военмормин, чувствуя, что палуба ускользает из-под его тощих журавлиных ног, пошатнулся, а затем повёл себя так, будто проваливается куда-то вниз и влево. Климов успел его поддержать, скомандовал:

- Во`ль-на-а!..

Шеренга матросов шевельнулась, будто чуть ожив, и, слитно с палубой, продолжала мерно то подниматься, то опускаться, в такт с опускающимися и поднимающимися волнами.

- Где адмирал? - едва слышно спросил Керенский, чувствуя тошноту, подступившую к горлу. - Почему не встречает меня он? Почему... н-нет а-арке...стра? Мне... са-абщили в городе... что ка-аман-дующий на-а вашем ка-арабле...

Климов подал команду матросам:

- Р-разойдись по места-ам!..

И после того, как матросы исчезли с палубы, будто их слизнуло волной, капитан принялся объяснять Керенскому, поглядывая на его растерявшуюся свиту, пытающуюся удержать равновесие:

- Командир на корабле - я, а не адмирал. Он - ждёт вас в салоне кают-компании. Оркестров же - на боевых кораблях лёгкого типа не существует.

- А, да-да, я забыл об этом, - пробормотал министр, не знающий морского устава, впрочем, как и пехотного. Проводите меня...

Климов проводив Керенского в кают-компанию, произнёс, открыв дверь в салон:

- Это здесь, господин министр... - И пропустив министра, остался за его спиною.

Александр Васильевич, увидев в дверном проёме мелькнувшую чайку на палубном фоне, а потом Керенского, сказал, стоя возле иллюминатора:

- Здравствуйте, господин министр! С прибытием вас...

И опять не он пошёл к Керенскому, а Керенский к нему. Балансируя телом - пол под ногами снова ускользал от него - протянул руку:

- Александр Фёдорович. Будем знакомы, адмирал!

- Колчак. Александр Васильевич.

Они не понравились друг другу сразу, с первого взгляда, и не пытались этого скрывать - Александр Васильевич в силу честной и бесстрашной прямолинейности, Керенский - вследствие более высокого поста, который давал ему, как он считал, право на высокомерное пренебрежение к "бывшим царским сатрапам".

"Зря я придумал эту встречу, - понял Александр Васильевич свою ошибку. - Это - не дурак, и не захочет меня понять после такого приёма. Надо было послать к нему Смирнова, самому сказаться больным... А теперь, разве он согласится признать, что флот превращают матросские комитеты чёрт знает во что! Вместо повиновения - митинги, вместо соблюдения законов - аресты офицеров!"

- Садитесь, пожалуйста... - Александр Васильевич подвинул на столе министру прибор со стопкой водки и бутербродом с икрой и сливочным маслом. - Отведайте по морскому обычаю нашего хлеба и соли...

- Благодарю... - Керенский с облегчением в душе сел. - А вы?.. - спросил он, видя только один прибор. Подумал: "Они тут смеются, что ли, надо мной? Так встречают только алкоголиков и лакеев..."

- Если приглашаете, могу и я. - Александр Васильевич дал знак Климову, стоявшему в двери. - Это - ещё не обед. Просто морской обычай. Ритуал, что ли...

Керенский понял свой промах, но не знал, что делать дальше и ждал, когда принесут ещё один прибор. Да и не до разговора ему стало: в иллюминаторе, который был напротив и выходил на море, начал накреняться горизонт и плавал в его круглом отверстии то наискось, то выпрямляясь. Казалось, что и стол, накрытый белой скатертью, уползает всё время из-под локтей. Дальние стулья в белых сугробах чехлов тоже то поднимались, то опускались вместе с концом длинного стола. От всего этого к горлу подступала тошнота. Особенно из-за косо плавающей в иллюминаторе черты горизонта.

Вошёл вестовой с подносом, на котором дрожала стопка водки и лежал бутерброд с икрой.

Александр Васильевич снял с подноса рюмку, выбивавшую мелкую стеклянную дрожь, и всё вроде бы стихло.

- За встречу на море!..

Не чокаясь с Керенским, взявшим свою рюмку - далеко было тянуться - выпил.

"Как за покойника!.." - подумал Керенский и молча выпил тоже. Давясь от подступившей тошноты - опять пошёл наискось горизонт в иллюминаторе - заел бутербродом. На какой-то момент тошнота отпустила, в животе разливалось расслабляющее тепло.

Потом услыхал, как с того света:

- Вам плохо? Идёмте на воздух...

Над палубой пронеслись 2 чайки, сносимые свежим косым ветром - эсминец удалялся от берега полным ходом. Было просторно, ветрено, с белыми крутыми барашками на горизонте. Но из-под ног уходила всё время, словно живая, намокающая от брызг палуба, выгибающая свою тёмную спину. Наконец, министр ухватился обеими руками за леер, и его стошнило.

Адмирал и Климов брезгливо отвернулись. Александр Васильевич сказал:

- Ладно, я пойду в свою каюту...

Всем чужой на этом корабле и одинокий, Керенский продолжал освобождать желудок от предыдущих банкетов и ужинов, а потом попросил Климова отвести его в предназначенную ему каюту. Его красный революционный бант и френч на груди были покрыты остатками пищи. Надо было приводить себя в порядок, и он спросил:

- А где мои сопровождающие?..

- Найдём, - последовал ответ со скрытой насмешкой.

Приведённый кем-то из матросов в порядок и поспавший немного, Керенский подумал, направляясь в каюту адмирала: "С Колчаком лучше всё-таки ладить, а не ссориться. Что даст ссора? Ничего. Да и Львов рекомендовал..."

- Алексан Владимирыч, - начал он с порога с улыбкой, - к вам можно?

- Входите, входите! Меня - зовут Александром Васильевичем, как Суворова, прошу простить за такое, неуместное, быть может, сравнение. Но зато - вы никогда больше не ошибётесь.

Колчак был твёрд, неулыбчив и - недружелюбен. От него веяло почему-то ненавистью и презрением. Керенский ощущал это всеми фибрами души и, как более слабый и боязливый от природы, стал извиняться:

- Прошу прощения, господин адмирал. Я - не совсем хорошо себя чувствую...

- Хотите совет?.. Как морскому министру - вам следует чаще выходить в море, и вы будете чувствовать себя хорошо. А заодно - помнить и всех командиров кораблей. Это не пустяк, это важно...

- Да, да, конечно. Просто я ещё не успел...

Колчак вдруг понял, угадал чутьём опытного командира, повидавшего много разных людей, перед ним - грамотное ничтожество. Фанфарон, случайно попавший в министры. Служить под его началом ему стало противно точно так же, как пару часов назад на палубе, когда этого "моряка" выворачивало наизнанку. Он буквально ожесточился против него:

- А ещё - вам полезно будет знать о флоте вот что...

"Деспот! - не слушал Керенский. - Хам. Возьмёт и выбросит за борт, утопит... Глазищи-то!.."

- ... нельзя создавать прецедента, чтобы рядовые матросы могли думать, что их начальство - непрофессионально, и его можно безнаказанно арестовывать. Это сразу сделает флот...

"Да о чём это он?.. При чём тут флот?"

- ... начнётся анархия, и "братишки" станут дезертировать с кораблей пачками! Как это происходит сейчас в наземных частях на фронте. Вы поняли мою мысль? Это - важная, я считаю, государственная точка зрения. Иначе - немцы уже через месяц будут у нас в Севастополе! Вы видели когда-нибудь высадку неприятельского десанта на наш берег?

- Александр Васильевич, вы же знаете, я не мог этого видеть. А на берегу - мне хотелось бы поговорить с нашими матросами. Чтобы знать, чего они хотят, в чём остро нуждаются? Вы можете организовать мне такую встречу? Что же вы молчите...

- Думаю. Если мы будем больше митинговать, чем воевать, повторяю: неприятель высадится в Севастополе уже через месяц и разгонит все наши митинги! Которых у нас и без того предостаточно!

- Как вы со мной разговариваете?! В конце концов я всё-таки ваш начальник! Морской министр, и требую к себе...

- Морской? Морской - это я! И тоже - не рядовой матрос. К моим словам - следовало бы прислушиваться, господин... политик!

- Но позвольте!..

- Что вам позволить? Политический митинг?..

- Хотя бы... - Керенский почувствовал непреодолимый страх, увидев глаза адмирала. "А ведь он может вывести на палубу и... С него станется..."

- Митингуйте, если за этим приехали. Но - предупреждаю: если после этого начнут падать дисциплина и патриотизм в матросской среде, то вам придётся - вместе с другими политиками - командовать матросами самим! А я - подам в отставку...

Как опытный адвокат Керенский понял, нужно круто изменить тактику.

- Алексан Васильич, голубчик, - мягко заговорил он с улыбкой, - давайте не ссориться. Делаем общее дело... Я ведь тоже могу подать в отставку, коль уж такой плохой и несговорчивый морской министр. Думаете, новый будет умнее? А чехарда со сменой министров разве способствует укреплению дисциплины и патриотизма?

На Колчака смотрел молодой, но умный и приветливый человек. Явилась даже мысль: "Опытный актёр? Играет?.. Но зачем это ему, и откуда такие способности? А вот то, что умён - бесспорно. Пусть уж будет этот..." И адмирал сменил тон тоже:

- Ладно, не будем ссориться. Но, если уж делать общее дело, то с дела надо и начинать. Как вы считаете?

- Согласен. Вашу мужественную руку, господин адмирал! - Керенский протянул свою. И был - сама приветливость, само доброжелательство.

Мир был восстановлен - даже закурили вместе. Керенский дружески спросил:

- Так что у вас там за конфликт с арестом какого-то генерала. Я - неплохой юрист... Можно считать адмиралом, если приравнивать в профессиональном смысле.

Колчак рассказал сухо, бесстрастно, но всю правду. А закончил со страстью:

- Думаю, что Петров - вор. Но лучше принять от него добровольную отставку, лишить пенсиона, но до суда - не доводить. Я уже говорил вам, почему: нельзя создавать прецедента с арестами до расследования и бесчестия высшего офицерского корпуса во время войны.

- Понимаю вас, - кивал Керенский. - Давайте, так и поступим, если этот Петров согласится уйти добровольно.

- Это уж - я беру на себя! - повеселел адмирал.

Ранним утром, когда Керенский ещё спал, а заря на востоке позолотила не только небо, но и морскую гладь, "Быстрый" подошёл к Севастополю. Шторма здесь не было и в помине, и командир эсминца отправился будить и адмирала, и Керенского, чтобы приготовились к торжественной встрече на берегу.

И адмирал Колчак, и военный министр Керенский появились на палубе одновременно. Увидев Севастополь вдали, освещённый солнцем, вышедшим из-за невысоких гор, Керенский попросил Колчака:

- Алексан Васильич, покажите мне знаменитую севастопольскую тюрьму. Говорят, она где-то на скалах, над самым морем висит, словно "Ласточкино гнездо", что за Алупкой.

- Да вон же она!.. - протянул адмирал руку вперёд, показывая на левую сторону высокого скалистого берега при входе в севастопольскую бухту. - Видите полукруглое здание? Только, чем же это она знаменита? - удивился он.

- Ну, как же! В ней сидел лейтенант Шмидт. А в прошлом году из неё бежал Борис Савинков.

- А, этот террорист. Слыхал.

- Вы его видели?

- Зачем он мне? Мало ли в тюрьмах уголовников?

- Савинков - не уголовник, знаменитый эсер-боевик! Личность, политик. Даже писатель. И женат на дочери Глеба Успенского. Рассказывал мне сам, что сидел тут, - Керенский кивнул на тюрьму, мимо которой, сбавив ход, эсминец уже проплывал, - аж с 9-го года! 7 лет!.. А удрал - за 2 часа до казни, ночью. - Керенский с увлечением принялся рассказывать о перепиливании решётки, о длине верёвки, которую Савинков сделал себе из одеяла и простыней. О том, как беглец повис на ней и спрыгнул в лодку...

Колчак неожиданно сухо спросил:

- Это - вас восхищает?

- Мужество и бесстрашие - всегда восхищают!

- Бесстрашия, Алексан Фёдорыч, у людей не бывает, - заметил Колчак.

- Как это не бывает? Почему?

- Потому, что люди - существа мыслящие. Бесстрашны - лишь хищные звери. А люди - только преодолевают страх.

- Пожалуй, верно, - согласился Керенский. - Но всё равно: в мужестве-то Савинкову - не откажешь!.. Я намерен перевести этого человека к себе в помощники.

- Как вы полагаете, а смог бы Савинков во имя спасения другого человека пройти на лыжах 2 тысячи миль по тундре? Через морозы, голод.

- Не знаю. По-моему это невозможно.

- Возможно. А смог бы он в шторм грести вёслами на шлюпке 10 часов подряд среди мелкого льда в море?

- Ну, это вообще что-то сверхчеловеческое! Джек Лондон, романтика...

- А разве Нансен - не ходил на лыжах через Гренландию? В одиночку!

- Ну - он был фанатиком.

- Он - был учёным. И мужество - настоящее!

- По-моему, он никого не спасал.

- Зато спасал мой боцман, Бегичев. И на лыжах прошёл больше Нансена. И в шлюпке сидел, и грёб в ледяном шторме.

- Кого же он... простите, что перебиваю, спасал?

- Полярного исследователя Эдуарда Васильевича Толля, пропавшего на острове Беннета в Ледовитом океане. Во втором году. Сколько вам было тогда?..

- 20.

- Романтический возраст. Вот тогда - ещё можно было бы удивляться, что человек, спасая себя, перепилил за 2 часа решётку и спустился по длинной верёвке в лодку. Но в 35... зная, что это убийца... восхищаться и брать себе в товарищи?.. - Адмирал пожал плечами: - Я этого - не понимаю.

- А в газетах... про спасение этого нашего полярного исследователя... не запомнил, простите, его фамилии, что-нибудь было? Почему я - не помню ничего такого?

- Наверное, потому, что не упомнили и фамилии моего боцмана. Сможете повторить?

- Бегунов, кажется...

- А говорят, у адвокатов - хорошая память!.. Имена, фамилии и отчества героев и своих подчинённых - помнит всегда тот, кто понимает, зачем это нужно, и умеет ценить настоящее мужество и патриотизм. Или хотя бы отличает их от кратковременной дерзости уголовников.

- Ну, Александр Васильевич, ну, зачем вы так со мною? Ведь договорились же!..

- Ладно, прошу прощения... Обидно стало.

- Да почему же обидно? Вы же вот - не знали тогда, что Савинков сидит у вас тут, в Севастополе. Даже не обратили внимания на его побег. А Борис Викторович - хотя и личность со знаком минус для вас, но всё-таки - как ни крути - знаменитая! Все газеты России об этом дерзком побеге писали!

- Я - был занят тогда другим происшествием, пострашнее...

- А на меня - обиделись: что я фамилии вашего боцмана не схватил... Ну, и какое же было происшествие?

Тюрьма на скалистом берегу осталась позади, эсминец приближался уже к Графской пристани, а Колчак всё ещё рассказывал Керенскому о том, как германские шпионы взорвали на севастопольском рейде "Святую Марию", новый линкор:

- Во-он там... - показал он пальцем. И замолчал, закуривая.

Керенский от папиросы отказался, вспомнил:

- Савинков написал жене из этой вашей тюрьмы, - кивнул он назад, - что освобождает жену от всяких супружеских обязательств, о том, что она - свободна и может не связывать больше своей судьбы с ним.

Колчаку показалось во фразе Керенского что-то обидным, но что - сообразить сразу не успел, мысль ускользала, поэтому ответил сдержанно, сказал не то, что хотел:

- Что же, по крайней мере поступил хоть раз благородно. Зачем молодой женщине... - "Он сказал мне "из этой вашей тюрьмы". Почему это она стала моей? Тюрьма - городская, я не знаю даже, когда она построена..." - И завёлся: - А вот там, под волнами, лежит сотня скелетов... моих матросов! Оставшихся в трюме "Святой Марии"! Не успели спастись... И 100 жён... никогда теперь не дождутся их. Вот этими жёнами - никто не интересуется, никакие газеты! А какого-то Савинкова - до сих пор забыть не могут...

Оба замолчали. Керенский думал о Савинкове, Колчак - опять видел перед собой горящий линкор на рассвете, слышал вой сирен, взрывы на корабле. Сотни матросов прыгали в воду прямо в белых подштанниках. Не успели они отплыть и трёх кабельтовых, как линкор задрал нос и пошёл ко дну, оставив на воде после себя только огромную, крутящуюся воронку. На неё в ужасе смотрели со всех кораблей проснувшиеся моряки и горожане, выскочившие на взрывы из своих домов, гнездящихся на холме.

Этот корабль, только что исчезнувший с белого света, стоил России 2 с половиною миллиарда рублей. Его недавно построили в Николаеве, а диверсанты начинили его там взрывчаткой. В таком виде линкор привели в Севастополь, надеясь усилить военную мощь Черноморского флота. И вот какой-то переодетый под моряка враг пробрался на судно и, зная схему, замкнул рубильником подготовленную диверсантами электрическую цепь и выбросился за борт. Один за другим прогремело более 20-ти взрывов, и линкор погиб на глазах у всего города.

Как новый командующий, недавно принявший флот, адмирал Колчак думал, что свихнётся от позора, свалившегося на его голову. Комиссия вела расследование медленно, нити преступления потянулись в Николаев - не его вина, это стало ясно уже всем - тем не менее чувствовал он себя скверно: приход переодетого врага на судно прошляпили его матросы и офицеры, пропустив на катер чужака с одной из бригад по электрической части. Ну, и для вдов погибших моряков мало чего добился: государственные чиновники списали беду на войну.

На Графскую пристань их доставил дежурный катер, вызванный Климовым по радио. На этот раз Керенского и адмирала Колчака встретили торжественно, с почестями и оркестром, но радости у министра Керенского это уже не вызвало - в душе всё ещё торчали острые занозы от встречи с адмиралом Колчаком: умный, но ядовитый человек! Даже не попрощался, когда министра повезли в гостиницу - уехал к себе в штаб.

В родном кабинете со статуэтками Нахимова и Суворова на огромном столе лежал возле телефона рапорт генерала Петрова с просьбой об отставке по семейным обстоятельствам. Достав из кармана американскую авторучку "Паркер" с золотым пером, Колчак наложил им краткую, как римское "вето", резолюцию на рапорте Петрова: "Без пенсиона. Колчак".

Первую встречу с моряками Черноморского флота адмирал Колчак организовал Керенскому не с матросами, а с офицерами - пусть увидят и послушают своего нового министра сначала они. А дальше, стоит ли устраивать встречу ему и с матросами, будет видно. Керенскому же своё решение объяснил просто:

- Не будем нарушать субординации...

Министр согласился, молча кивнув стриженой под ежа головой.

Встреча была назначена на вечер в Белом зале Собрания офицеров. Пришли все, от адмирала до мичманов и "береговиков" с красными просветами на погонах. Белая лепная высь потолка озарилась электрическим светом в плафонах, налившихся, будто золотом. Золото стекало вниз и с рукавов и плеч морской знати, не желавшей снимать ни широких шевронов, ни погон - этой вольности добился для своего флота лишь адмирал Колчак, на остальных флотах России этой привилегии "золотопогонникам" уже не было.

Керенский появился на сцене из-за кулисы неожиданно. По его просьбе не было ни стола с президиумом, ни официальных объявлений о том, что прибыл министр. ("Всё должно быть скромно, Александр Васильич!"). Он энергично прошёл на сцену - голова вниз - и вынырнул уже на трибуне. Выпрямился там и молчал, словно вслушивался в зал. Это был испытанный приём, помогающий добиться эффекта напряжения в ожидающем зале. И, наконец, начал сочным, не вяжущимся с его худобой, басом:

- Товарищи! Господа! Война - есть факт, который не зачеркнуть простым росчерком пера. Факт, с которым приходится считаться. Не мы начали эту войну. Но нам, как видите, приходится её заканчивать. Однако закончить её - не так просто. Для этого - надо победить... не сдающегося противника! Иначе - он не даст нам желанного мира.

На грешной земле нашей борются сейчас огромные массы людей. Они - борются за свободу и землю. За свою святую родину, которая родила их и вырастила. А так же и за ту землю, которая находится сейчас в руках тех, кто... не работает на ней! Но - кто кормится на ней. Кто - наш враг! Кого мы - должны изгнать с этой земли!

Керенский сделал паузу, отрепетировано улыбнулся:

- Ввиду военной тайны - я не могу пока... открыто... сказать вам всё. - Опять сделав многозначительную паузу, сунув ладонь правой руки за борт френча с красным бантом (Напылеон!), выкрикнул: - Но я... даю вам слово! Что скоро... вероятно, очень скоро! Мы - сможем выполнить свой священный долг перед родиной. И - перед союзниками. Мы - сможем начать... наступление! - Он победоносно оглядел зал, энергично закончил: - Мы к нему теперь ближе, чем когда бы то ни было! И тогда наш революционный долг... и наступательный порыв...

Зал взорвался овацией - яростно, подчёркнуто: наступление! Наступление - это именно то, что может сдвинуть войну с мёртвой точки. Наступление - это действие, а не сидение... И новый военный министр сказал об этом прямо. Значит, кончилось время слов и всякой болтовни, начнётся дело, и война будет окончена.

А Керенский, возбуждаясь всё более и более, неистово выкрикивал:

- Мир!.. История!.. Историческая миссия революционной России...

Так продолжалось минут 40. С трибуны низвергался поток яростной демагогии, который, казалось, никогда не иссякнет:

- ... и доблестный Черноморский флот, давший революции лейтенанта Шмидта и матросов броненосца "Потёмкина"... со всеми командирами... новую героическую страницу в истории народа, ставшего свободным... Да здравствует Черноморский флот и его главнокомандующий адмирал Александр Васильевич Колчак! - Керенский выбросил вперёд руку, указывая на адмирала, сидевшего в первом ряду.

В зале дружно поднялись все офицеры, хлопая откидными крышками сидений. Кто-то выкрикнул:

- У-р-р-а-а-а!..

Крик этот был подхвачен на галёрке и в зале. К Колчаку подошли офицеры, подняли его и понесли на сцену, не слушая того, что адмирал говорил им: "Господа, господа! Я же не китайский мандарин!.. Ну, зачем это всё?.."

На сцене его поставили на ноги и под непрекращающиеся выкрики "ура!" сошли, оставив одного. Ему аплодировали стоя и седоусые каперанги, и генералы с пышными бакенбардами, и прапорщики - все. Наконец, всё стихло, от него ждали каких-то слов, но он выступать не захотел, негромко сказав:

- Господа! После речи министра мне - добавить нечего, тем более что и наступать нам - некуда: всё Чёрное море под нашим контролем... А на суше - господину министру лучше известно, что делать.

Опять раздались крики "ура", на сцену вновь явилась толпа офицеров и, подняв на руки адмирала, а заодно и военного министра, понесла обоих к главному выходу и на улицу, в прохладу южного вечера со звёздами на небе.

После этого во всех кафе и кофейнях, а также в ресторанах и в городском парке играли оркестры, горели огни в окнах, а над городом плыл сладковатый запах цветов, растущих на клумбах, поливаемых пресной водою. Многим казалось, что на земле уже наступил мир и покой.

На другой день военный министр выступал перед матросами и солдатами, приведёнными на митинг в здание цирка Труцци. Он снова яростно выкрикивал:

- Здравствуйте, матросы и солдаты революции! К вам моё слово... Вы - знаете: старая власть - пала, и обновлённая Россия - воспрянула от насилия и рабства! Матросы! Не мы начали эту войну. Её - начали императоры, не поделившие между собою земли. Народы - не отвечают за это! Но война - всё-таки факт, и этого вопиющего факта нам не зачеркнуть простым росчерком пера! И хотя не мы её начинали, но нам - приходится её заканчивать. От её исхода будет зависеть теперь многое... Поэтому, во имя завоеваний революции, мы - должны довести её... до славного и победного конца! И я... ваш военный и морской министр... призываю вас именем революции... быть готовыми идти в бой... на лютого нашего врага... германский империализм!

Следующую свою речь Керенский произносил на большом линейном корабле. Опять присутствовал на ней и адмирал Колчак, стоявший в стороне от спардека рядом с командиром корабля. Морской министр снова и привычно выкрикивал в массы свои слова, от которых возбуждался и сам, словно морфинист, коловший себя уколами в вены:

- Товарищи революционные моряки! Вы - устали от войны и разрухи. Я понимаю ваши чувства... Вас ожидают дома - жёны, старушки-матери и невесты. Но война - идёт! И этот вопиющий факт - нам не зачеркнуть простым росчерком пера! Мы - в неё втянуты, и можем выйти из неё - только победив, или же - отдав нашу родину врагу на растерзание! Но я - верю в то, что революционный порыв России - не остановить уже никому! Наши паруса - наполнены ветром народного гнева, который сметёт на своем пути всё! Смерть контрреволюционерам и контрреволюции, гнездящейся в душах маловеров!

Военный министр был похож на одержимого с горящими глазами и торчавшими дыбом, как на еже, коротко подстриженными волосами. Он резко выбрасывал руку и тут же прятал её ладонь снова за борт революционного френча, украшенного красным бантом. И было странным видеть: чем нелепее казались его выкрики и слова, чем психопатичнее дёргался этот человек - тем с бо`льшим вниманием и напряжением его слушали и заражались его бессмысленными порывами, готовые идти за ним в бой, поведи их он туда за собою.

- Да здравствует боевой Черноморский флот, покрывший свои знамёна неувядаемой славой! - выкрикивал Керенский, пугая проносившихся над ним белоснежных чаек, которые с писком шарахались в сторону. - Вперёд на заклятого врага нашего... германский империализм! Война - до полной победы!..

Адмирал Колчак с каждым выкриком Керенского раздражался всё более и, темнея лицом, думал: "Боже мой, ну как этот демагог и психопат мог стать военным министром? Что они там, петроградские власти, совсем без мозгов? Что будет с Россией, если и остальные министры - такие же?.. Получается, что старые идиоты уступили место идиотам молодым, только и всего? Почему же Я должен всё это терпеть?.. Может, приказать утопить эту столичную б...ь в море?.. Или застрелить немедленно?.."

Останавливал адмирала не страх, а последующий за этим позорный судебный процесс. Поэтому вынужден был терпеть всё, чуть ли не скрипя зубами от отвращения к Керенскому и к себе самому.

Над бухтой кричали и ссорились прожорливые чайки, нападающие в воздухе на тех, которые несли в клювах рыбёшек, схваченных в заливе. А на палубе, куда спустился со спардека Керенский, рябило от матросских полосатых воротников, окруживших министра, который, заигрывая с ними, что-то говорил им, пожимал руки, спрашивал. Там стоял гвалт тоже.

Поняв, что толпа, словно чайки, положительно реагирует только на подачки, а часть нервных матросов - на истерических психопатов (человеческой природе, видимо, это вообще свойственно, когда она оказывается в толпе), адмирал не стал дожидаться Керенского и отплыл на берег в своём катере. Задыхаясь от бессилия перед тупой государственной властью, он думал лишь об одном: как скорее спровадить этого желтоногого журавля в Петроград?

Последняя встреча Колчака с Керенским состоялась на следующий день, когда Керенский пригласил адмирала в горисполком Совета, чтобы покончить с "делом генерала Петрова", которого уже не было в Севастополе. Военный министр этого не знал, потому что не спросил о нём у командующего флотом, не поинтересовался, целиком полагаясь на собственный опыт и неожиданно вспыхнувший ярким светом на этом море личный авторитет. Однако авторитету суждено было тут же и сгореть без остатка, настолько дешёвый спектакль попытался разыграть этот демагог перед умными людьми.

Адмирал с трудом сдержался, когда самонадеянный журавль обратился к нему на исполкоме, словно к ребёнку, с отвратительным лицемерием:

- Александр Васильевич, забудьте прошлое... - Адвокат повернулся к членам исполкома и, улыбаясь, продолжил спектакль: - Забудьте и вы, товарищи... Поцелуйтесь со своим адмиралом, которого все так уважают здесь... Покажите, что и вы - не помните зла в деле с генералом Петровым...

Колчака трясло изнутри от омерзения. Матросы тоже смотрели в пол. Никто целоваться не думал и не собирался. Все знали, генерал Петров и его семья выехали из Севастополя. Об этом и сообщил Керенскому лейтенант Левгофт. На недоумённый взгляд военного министра, обращённый к Колчаку, адмирал ответил:

- Генерал Петров подал мне рапо`рт об отставке, и я его удовлетворил - без пенсиона. Мы с вами обговаривали этот вопрос.

- Но, позвольте, господин адмирал, как же так? Если генерал повинен, вы должны были назначить расследование. А вместо этого... вы...

Колчак ответил не Керенскому, а повернулся к Левгофту:

- Господин лейтенант, вы хотели бы, чтоб генерал Петров покончил самоубийством, как лейтенант Фок, застрелившийся, отстаивая оскорблённую честь офицера?

- Нет, господин адмирал, я этого не хотел бы, хотя у Фока - мотив был, а у генерала Петрова...

Колчак перебил Левгофта:

- Почему исполком Совета настоял на отмене расследования обстоятельств самоубийства лейтенанта Фока и наказании виновных?

Левгофт молчал, и Колчак подвёл итог:

- Молчите? Умолчу и я о причине, из-за которой отпустил Петрова без расследования его преступления, так как вы - её знаете. А я - знаю, почему исполком не стал наказывать матросов, которые довели лейтенанта Фока до самоубийства.

Левгофт опять промолчал. Остальные члены исполкома тоже. И Колчак повернулся к Керенскому:

- Конфликт улажен, господин морской министр. Я вам больше не нужен?

- Да-да, - пробормотал Керенский, - не нужны...

Колчак приложил руку к козырьку адмиральской фуражки, молча развернулся и вышел, ни с кем не прощаясь и не обнимаясь, став для Керенского врагом N1.

Керенский, не представляя, что делать, понимая, что надо уйти и ему, лучшего выхода у него нет, пробормотал:

- Я пойду, пожалуй, тоже. Раз конфликт между вами улажен.

Сам того не подозревая, Керенский совершил, находясь в Севастополе, роковую ошибку: матросы сообразили, им - уже не приказывают, а уговаривают, значит, сила теперь - они, а не офицеры вместе со своим "главноуговаривающим" министром и адмиралом Колчаком. Никто и ничего им сделать больше не может: их - большинство, и на Чёрном море тоже будет вольница, как и на Балтике.

В этот же день матросы потребовали смещения командиров на миноносце "Жарком" и на броненосце "Три святителя". За командиров этих кораблей вступился адмирал Колчак и почти с насмешкой спросил Керенского:

- Господин министр, вы пойдёте со мной улаживать этот конфликт?

- Извините, пожалуйста, господин адмирал: не смогу. Выезжаю в Петроград... Прошу отправить меня срочно в Одессу, а дальше - я поездом...

Колчак не догадывался, почему голос у Керенского был испуганным. Оказывается, нервный и впечатлительный, Керенский подумал, что адмирал вновь будет его сопровождать, и представил себе под водой собственный скелет, обглоданный крабами. Поэтому слова адмирала: "Вас проводит до пристани и посадит на "Быстрый" мой начальник штаба, так как я буду занят", Керенский воспринял не с обидой, а с радостью. И тут же попрощался с адмиралом, пожелав ему всего хорошего и подав руку. Колчак пожелал министру доброго пути тоже, отвернулся к своему адъютанту и коротко приказал:

- Организуйте к отплытию министра почётный эскорт и оркестр. Каперанга Смирнова - я предупрежу сам о том, что господин министр отбывает ввиду срочного вызова в столицу. Всё.

Керенский, опустив голову, словно собираясь, как обычно, нырять, энергично полетел из здания штаба флота к морю.
3

Через трое суток военный и морской министр вынырнул на трибунке малого зала Мариинского дворца с докладом Совету министров:

- Товарищи! Господа! Начну обзор событий с Севастополя, где я только что побывал. Как и все, я думал до этого, что Черноморский флот - это самое благополучное у нас место. Увы! Всё оказалось далеко не так...

Матросы - недовольны тем, что революция ничего не изменила для них. Они угнетены чуть ли не до бунтов. Все офицеры, как и прежде, носят погоны. Когда я уезжал, то узнал, что на миноносце "Жарком" и на броненосце "Три святителя" матросы взбунтовались и потребовали замены командиров-деспотов.

- А что же адмирал Колчак? - вопросил с тревогой князь Львов.

- Отправился усмирять матросов, - ответил Керенский. - Это такой же деспот и диктатор, как и его капитаны. Недаром гласит пословица: каков поп, таков и приход. Генерала Петрова, из-за которого, собственно, я и приезжал в Севастополь, нужно было отдать за воровство казённого имущества под суд военного трибунала и судить по законам военного времени. Но адмирал Колчак наказал его лишением пенсиона и позволил ему выйти в отставку, несмотря на то, что я своим приказом запретил всякие отставки! К сожалению, я уже не мог повлиять на ход событий, так как всё было оформлено без моего ведома, и генерал Петров выехал за пределы Крыма. Да и сам Колчак пытался нам угрожать своей отставкой.

Выяснилось также, что он разогнал делегацию матросов, приехавших с Балтики - обозвал их кочующими цыганами. А это были представители революции... Я уже не говорю о такой мелочи, как встреча и проводы морского министра почти без соблюдения полагающихся церемониалов, что должно укреплять отношение матросских масс к представителям новой власти, хотя они и временные...

Пренебрежение к нам, новым министрам, хочу отметить и со стороны генерала Брусилова в Ставке. Начинается всё с мелочей, господа, а заканчивается пренебрежительным отношением к известному вам всем приказу N1, нежеланием воевать. Командующий Западным фронтом генерал Деникин на совещании в Ставке прямо мне заявил, что его войска к наступлению не готовы. А генерал Брусилов пропустил это мимо ушей. План наступления 8-й армии генерала Корнилова он подписал, не внеся в него ни единой коррективы. То же самое сделал и прямой начальник Корнилова, командующий Юго-Западным фронтом генерал Гутор. У меня создалось впечатление, что армия Корнилова, которая готовится к наступлению, может оказаться без должной поддержки соседей.

- А на что жалуются эти "соседи", хотелось бы знать? - спросил князь Львов.

- На отсутствие дисциплины в войсках, фуража и снарядов.

- Но ведь Гучков докладывал мне, что снарядами и фуражом обеспечены все фронты!

- Да, обеспечены, - не отрицал Керенский, продолжая сгущать краски. - Но наши генералы, за исключением Корнилова, похоже, не хотят воевать. И я не удивлюсь, если они... - Он многозначительно замолчал, употребив этот адвокатский приём, в полной уверенности, что молчание его будет понято всеми правильно, а сам он этим выиграет, если наступление на фронтах не даст желаемых результатов. Почему-то он верил (не потому, что хотел этого) инстинктивно генералу Деникину (даже лицо его видел перед глазами), что к наступлению солдаты действительно не готовы, и не из-за отсутствия снарядов, а из-за нежелания воевать вообще. Поэтому и подстраховывал себя сейчас, чтобы ответственность в случае неудачи легла не на него, а на генералов. И даже на князя Львова, против которого он бросил осторожный камешек:

- Мне кажется, господа, что мы упустили из вида нечто важное... Нам не хватает, по-моему, объединяющей какой-то энергии, какой-то опытной руки, которая соединила бы воедино усилия нас всех. Каждый сам по себе, может быть, и хорош на своём месте, но действия наши - разрозненны, не подчинены единому руководству, единой цели. Это - как в живом организме: есть руки, глаза, ноги, сердце, но нет единой нервной системы, что ли... А может быть, политической воли, я не знаю...

Нет, всё он знал, старался предвидеть и обезопасить себя. Ибо если такие энергичные люди, как Деникин, Колчак, а там и другие найдутся, начнут разоблачать его как военного министра, то они должны будут непременно натолкнуться и на мозг Временного правительства, на его политику, а не на военного министра. Гнев и искренность генерала Деникина в сознании Александра Фёдоровича отложились сильнее всего и не давали покоя. Как опытный адвокат он ведал, что в подобных ситуациях нужно срочно переводить стрелки событий на другое направление. Исторические процессы ему казались похожими в чем-то и на судебные. Где лучше продумана защита, там меньше и срок. А то и вообще возможны победа или оправдание.
4

Напуганный дурными предчувствиями, Керенский выехал вечером 13-го июня к Брусилову в могилёвскую Ставку, зная, что и министры Терещенко и Церетели тоже собираются ехать на переговоры с "хохлами-сепаратистами", создавшими в Киеве своё "временное правительство". Ему хотелось лично убедиться в готовности 7-й, 8-й и 11-й армий к наступлению, назначенному на 18-е число. Однако Брусилов и Лукомский встретили его в Ставке прохладно, чуть ли не впрямую намекая, что яйца кур не учат, что, мол, ты ничего не смыслишь в военных делах, только мешаешь тут своими вопросами и суетой, отвлекаешь от дела. И Александр Фёдорович оставил их...

16-го июня он уже прибыл от Брусилова в Тарнополь. Из Тарнополя выехал вместе с генералом Гутором в расположение передовых позиций 7-й армии, которая должна была совместно с 11-й начать продвижение на Бережаны. За день до наступления он объехал почти все полки этих армий. Разумеется, выступал...

18-го июня, когда началась атака на вражеские позиции, он поднялся на один из холмов в расположении 7-й армии, где был наблюдательный пункт, и смотрел, как с винтовками наперевес бросились вперёд первые русские полки.

За 2 дня боёв было захвачено в плен несколько тысяч вражеских солдат и несколько десятков орудий. На третий день наступление неожиданно застопорилось, и командующий 11-й армией генерал Эрдели стал присылать тревожные донесения о том, что продолжать наступление нет более смысла - среди солдат распространялись пораженческие настроения, наступление выдохлось. Керенский интуитивно почувствовал, нужно срочно переложить вину или часть вины на других. Хотя бы на британского военного атташе Нокса, который приехал из Петрограда на Юго-Западный фронт и всюду, где появлялся, критиковал Временное правительство, неспособное, мол, руководить своими военными силами. Были и случаи выхода из строя заграничных орудий. Можно дать понять Терещенке, что и его министерство не на высоте: действует не "современными" методами. А какие должны быть современные и что это означает, пусть ломает себе голову сам, а князь Львов задумается тоже, где следует искать виновных...

20-го июня Александр Фёдорович отправил в Петроград на имя министра иностранных дел Терещенко срочную и хитрую шифровку: "Укажите соответствующим послам, что тяжёлая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части состоит из брака, так как 35% орудий не выдержали двухдневной умеренной стрельбы. Настаивайте на внеочередной присылке авиационных аппаратов, материальной части на смену убывшей. Добейтесь отозвания с фронта полковника Нокса, продолжающего фрондировать. Ускорьте созыв союзной конференции. Крайне необходимо ускорение темпа и большей ясности работы союзнической дипломатии. Напряжение фронта нужно использовать всемерно, в виду известного вам положения страны и армии. Помните, что каждый шаг фронта даётся нам с огромным трудом. Только комбинированными и современными действиями дипломатии с армией мы закрепим положение и избежим срыва. Телеграфируйте положение. Привет. Керенский".

Через 2 дня Александр Фёдорович получил от Терещенки ответ, что Ноксу предписано возвратиться в Петроград, а французам и англичанам... указано на дефекты их артиллерии... и что-де только активность на фронте может укрепить позиции России. Одним словом, стреляный воробей...

Надо было думать о том, почему 8-я армия генерала Корнилова, основная ударная сила, начавшая так хорошо, захватившая старинный город Галич и продвигавшаяся успешно на Калуш, вдруг застопорилась, когда 5-го июля на помощь к австрийским частям подошли германские бригады под командованием генерала фон Ботмера? Но поехать туда Александр Фёдорович не решился - было какое-то дурное предчувствие, что Корнилов повалит тогда все свои неудачи на него - рядом был-де военный министр... Поэтому отбыл в Молодечню, к генералу Деникину, которого хотя и не любил и боялся, однако, на которого надеялся, что тот сможет выправить положение - говорили, что Деникин самый талантливый полководец.

И что же?.. Генерал встретил Александра Фёдоровича открыто враждебно, был груб, на первом же митинге, устроенном перед солдатами одного из полков по просьбе Александра Фёдоровича, заявил:

- Господин военный министр, если вы и впредь намерены устраивать перед солдатами, идущими в бой, свои истерические речи, то я не поручусь за вашу безопасность...

Спасла от бесчестья телеграмма князя Львова, который приказал отправиться без промедления в Киев и урегулировать вопрос об украинской армии. Оказывается, там уже вели хитроумные переговоры с Радой министры Терещенко и Церетели. Об этом же попросил Александра Фёдоровича и генерал Брусилов в Ставке:

- Александр Фёдорович, военный министр украинского Временного правительства просил моего согласия на формирование хотя бы двух дивизий, укомплектованных по национальному признаку - из украинцев. Передайте ему, что я не возражаю.

- Но почему?!. - удивился Александр Фёдорович.

- Почитайте иностранные газеты в дороге... - Генерал взял пачку газет со стола и, вручая их, добавил: - Там внутри вложены переводы некоторых статей на русский язык. Сделали мои штабные переводчики. Надеюсь, поймёте, что пара украинских дивизий нам не помешает сейчас на фронте...

Прикупив на вокзале несколько и российских газет за прошедшие дни, Александр Фёдорович отдал честь провожавшим его комиссарам, начальнику штаба Ставки Лукомскому, обеспечившему в этот раз почётный караул с оркестром, и вошёл в вагон, даже не предполагая, какая зубная боль ожидает его после прочтения газет. Устроившись в своём салоне со всеми удобствами, он принялся за чтение и чай, стоявший в подстаканнике на столе. Рядом лежало печенье, конфеты...

Сначала Александр Фёдорович перелистал заголовки статей, переведенных на русский язык и напечатанных на пишущей машинке крупным шрифтом на белых листах бумаги. Чай был горячим, но ещё горячее ошпаривали печатные буквы:

"Военный министр России Керенский отдал приказ русским войскам наступать!"

"Июньское наступление русских войск провалилось за 5 дней!"

"Россия на грани военной катастрофы!"

Ниже, более мелким шрифтом, шли тексты, от которых стало не до чая.

Александр Фёдорович чувствовал, как от его щек отливает кровь.

"На русском фронте впервые за всю войну было достаточно винтовок, миллионы снарядов, которыми промышленность буквально засыпала все фронтовые склады, но русские солдаты, распропагандированные большевиками, не хотят воевать, и наступление провалилось".

Из другой статьи Александр Фёдорович узнал, что немцы, оказывается, не отступали, когда русские газеты писали о начавшемся "прорыве" армии Корнилова, а отходили намеренно, чтобы заманить армию генерала в мешок. А затем охватили с флангов эту армию, верёвкой растянувшуюся в горах. Повторилась карпатская история, только в более грандиозных масштабах. На отрезке фронта в 70 километров из русских окопов поднялось 300 тысяч разинутых в крике ртов, которые устремились на Калуш. А потом дверь за ними захлопнулась: немцы отсекли их от тыла. В ущельях заварилась кровавая людская каша. Двое суток рвались тяжёлые фугасные снаряды в гуще солдат. Тысячами мёртвых оскалов было засеяно всё вокруг.

Иностранные сводки указывали: русские потеряли 140 тысяч солдат и 9 тысяч офицеров. Оставили города: Зборов, Тарнополь, Черновцы. Немцы захватили в плен много артиллерии, закупленной русскими у французов, а также главные склады со снарядами.

Александр Фёдорович знал и из донесений своих штабов, что австро-германские войска, прорвавшие Юго-Западный фронт на участке Збараж-Скалат, продолжают развивать наступление. Чтобы остановить их, нужно было 50 тысяч штыков из резерва, не менее. Об этом непрерывно просил Ставку генерал Гутор, а штаб Ставки просил Генеральный штаб и лично его, Керенского.

Свои газеты, разумеется, скупо сообщали, что зияющую дыру на Юго-Западном фронте еле удалось заткнуть частями других армий. Но было понятно всем читателям, что после такого ослабления соседних армий зашатался весь этот фронт. Нужны были огромные людские резервы, чтобы укрепить его.

Ещё более ужасные сведения привозили в Генеральный штаб корреспонденты-очевидцы, побывавшие на местах сражений. Эти сообщения слали военному министру из Петрограда на станции, которые проезжал Александр Фёдорович - их ему вручали дежурные. Оказывается, сибирские полки, присланные на помощь из тыла, уже разбирались в арифметике смерти, наученные листовками большевиков, и отказывались идти в наступление. Теперь их там срочно и негласно расформировывали, но известия об этом проталкивались большевистскими газетами и листовками на другие фронты. Штабы армий жаловались на самовольные действия солдатских Комитетов, отстранявших офицеров от командования.

Вышел из подчинения и полк пулемётчиков, находившийся в запасе в Петрограде - не захотел выполнить распоряжение командования об отправке на фронт, науськанный не газетами даже, а большевистскими пропагаторами. Командир полка там отказался от своего поста и просится теперь в действующую армию. Его место занял прапорщик-большевик по фамилии Семашко, и солдаты, сформированные в этот полк из пехотных полков, выражавших в феврале протест против царского режима, сплотились вокруг этого Семашки и никому больше не подчиняются. Чем всё в этом полку закончится, не мог сказать и сам Александр Фёдорович. Как военный министр он понимал, русская армия, направляемая невидимой рукой Ленина, начинает разваливаться.

Шифровки о помощи, приходящие из штаба Ставки, были подписаны и комиссарверхом правительства 25-летним Филоненко, присланным в Ставку Борисом Савинковым вместо Муравьёва. Это был правый эсер, подпоручик, связанный с контрразведкой союзников. Александр Фёдорович видел его несколько раз в Петрограде, когда ему показывал этого Филоненко Борис Викторович, но инстинктивно не доверял. Этот молодчик его устрашал своими недобрыми глазами - смотрел на всех исподлобья, словно определял: убить или оставить в живых?.. И был полон какой-то странной решимости. Как и от Савинкова, от Филоненко тянуло холодом убийцы, псиной тюряжника, долго просидевшего в камерах и набравшегося там уголовной жестокости, хотя на самом деле он никогда в тюрьме не сидел и был иного происхождения.

Так вот этот Филоненко предупреждал из Могилёва, что если германское наступление на Юго-Западном фронте не будет остановлено, то под угрозой может оказаться весь юго-запад Украины. Надо было принимать какие-то экстренные меры, вплоть до поклона украинским военным националистам. Александра Фёдоровича беспокоил теперь не столько захват русских территорий немцами, в который он в душе всё же не верил (русские генералы в конце концов немцев как-то остановят, на то они все там и патриоты, и специалисты), сколько личная судьба. Он понимал, если не выправить положения немедленно, очередь на смещение с поста будет за ним самим - слетит, как слетели Милюков и Гучков. А тогда уж найдутся люди-кидалы, которые повалят на него все государственные беды и даже постараются, может быть, засадить и в Петропавловскую крепость. Ну, уж нет, только не это!..

Быстротечная судьба бывших министров и генералов напомнила ему, что "кидать" надо всегда самому, чтобы не быть кинутым другими. Нужно бросить в жертву, опережая события, кого-то из крупных простаков, чтобы отвлечь внимание общественности от себя на него.

К счастью Александра Фёдоровича на роль такой жертвы нашёлся крупный простак - адмирал Колчак, на флоте которого взметнулся ярким пламенем неожиданный революционный бунт.

Глава четвёртая

1

Ещё несколько часов назад адмирал Колчак был командующим Черноморским военным флотом, а теперь сидел в своей каюте на флагманском крейсере "Георгий Победоносец" и ждал прибытия на дежурном катере адмирала Лукина, вызванного с берега срочной радиограммой, чтобы сдать ему дела. В радиорубку пришла шифровка, подписанная главою Временного правительства князем Львовым и морским министром Керенским. Если отбросить лишние слова витиеватой дипломатии этой расшифрованной радиограммы, то её смысл заключался в следующем. Вице-адмиралу Колчаку и начальнику штаба флота капитану первого ранга Смирнову, допустившим дело до явного бунта на флоте, предлагается немедленно прибыть в Петроград для доклада правительству о случившемся, а контр-адмиралу Лукину как заместителю командующего вступить во временное командование Черноморским флотом и восстановить на нём нарушенный порядок. Заканчивалась радиограмма сообщением, что для расследования обстоятельств бунта и наказания виновных назначается государственная комиссия, которая выезжает из Петрограда в Севастополь. Тон шифровки был категоричным и высокомерным. Прочитав её, Колчак взорвался:

- Временные штафирки! - Он ударил кулаком по столу. Закурил, вызвал к себе по судовому телефону Смирнова, дал ему прочесть хамскую бумагу тоже и, когда тот кончил читать, сказал:

- Михал Иваныч, вы понимаете, что происходит?.. Эти петроградские куклы на временных нитках сами развалили в войсках и на фронте дисциплину, а теперь готовят безумное наступление, но виновных едут искать у нас, наглецы! Пришлют комиссию, будут расследовать... Ну, ладно же! Я им всё выскажу без околичностей! И ещё этот оскорбительный тон, чёрт побери!.. Так и вижу за ним рожу этого демагога Керенского, спасающего свою шкуру! Его стиль... Но я-то не боюсь отставки, как он, вот чего этот сукин сын не учёл! Уж я его самолюбия не пощажу, пусть не надеется!..

- Вы правы, Алексан Васильич. Мы - брали тут все меры против распространения их революционной заразы, а теперь - получается, что мы же ещё и виноваты в развале дисциплины! Что нас - не поддержало само правительство! Воистину можно свихнуться...

- У вас водка есть, Михал Иваныч? - неожиданно спросил Колчак.

- Сейчас принесу...

- Не надо. Лучше перейдём в вашу каюту...

Перешли тут же, предупредив вахтенного офицера. Доставая из сейфа консервы и водку, Смирнов спросил:

- Анне Васильевне - сообщили?

- Да. Хочет ехать со мной в Петроград.

- А это удобно?

- Кого нам стесняться теперь?.. Да и сколько же можно жить ради других?

- Тоже верно, - согласился Смирнов. - Получите назначение на новое место, приедете вместе сразу, как с женою.

- А она и есть мне жена и самый близкий и родной человек!

- Прошу извинения, Алексан Васильич, за неделикатный вопрос: Софья Фёдоровна - сейчас в Петрограде или уехала?

- Уехала в Иркутск, к матери.

- Ну, тогда всё в порядке, скандала, надеюсь, не будет. Адмирал Тимирёв, я знаю точно, находится в Гельсингфорсе. Не понимаю только одного: почему он не даёт развода Анне Васильевне? Фактически - она уже и не жена ему.

Колчак посмотрел на друга тёплым, благодарным взглядом:

- Он, вероятно, и сам не понимает, зачем это делает! Мазохизм какой-то... Ну, да ладно, Бог с ним. Лукин скоро будет?

Вместо Смирнова ответил вошедший в каюту вахтенный офицер:

- Господин командующий, прибыл адмирал Лукин.

- Приглашайте... - кивнул Колчак.

Адмирал Лукин, худой и высокий, подавая руку Колчаку, а затем Смирнову, с хода предупредил:

- Всё знаю, господа, так что...

- Присаживайтесь, Алексей Николаич, - кивнул Колчак на привинченный к полу стул. - Попрощаемся...

Пока Смирнов наливал в стаканы, Лукин бурчал:

- Сволочи! Сами - "временные" и нас хотят видеть такими же. - Передразнивая кого-то невидимого, произнёс: - "Вступить во временное командование флотом"!

Они молча выпили, закусили. Затем Смирнов достал из сейфа документ, уже подписанный Колчаком, что флот сдал адмиралу Лукину, и положил его перед Лукиным. Тот подписал тоже, и дружеская прощальная пирушка продолжилась.

Вкуса водки Колчак не почувствовал - пекло лишь в груди от обиды. Вот её он и высказал:

- И как легко всё у них получается! Я - месяцами налаживал дисциплину. А им - потребовалось всего 6 дней: пошумели, помитинговали, и вот нас с вами, - посмотрел он на Смирнова, - уже нет...

Друг тихо и проникновенно произнёс в ответ:

- Алексан Васильич, у меня до вас просьба...

- Какая? Извольте...

- Разрешите мне там, в Петрограде, выступить с докладом вместо вас? Не опасайтесь, я - тоже всё им выскажу...

- Почему? - удивился Колчак, глядя другу в глаза.

- Вы - с вашей горячностью - только испортите всё! А я - изложу то же самое, но в спокойных тонах. Как это умеют делать все начальники штабов. Дайте слово - мне.

Колчак легко, негромко рассмеялся:

- Ладно. Оберегаете?..

- Хочу сохранить русскому флоту его хорошего адмирала. А политик из вас никудышный.

- Ну, что же, спасибо и на том, - серьёзно заметил Колчак. - Только ведь я в политику-то - вроде не лезу, Михал Иваныч?

Тут уж заметил и Лукин:

- И не лезьте.

- Почему?

- Военные становятся в политике диктаторами. А это всегда плохо.

- Почему?

- Потому, что диктаторство - обречено. И - много крови...

- Да вы - прямо философ! Я и не знал...

- Какой там философ, просто хочется дожить до спокойной старости.

- А разве такие, как мямля Львов или позёр Керенский - дадут спокойно жить?

Вместо Лукина со смешком ответил Смирнов:

- Нет, конечно. Однако, на такое дерьмо, как Керенский - лучше не наступать сапогом, будет много вони. А вы - чуть ли не пинком в зад вышибли его из Севастополя. Вот он и мстит...

- Думаете, если вы проводили его с почётным караулом и оркестром, он...? Всё равно включил ведь и вас в список на снятие с должности.

- Я - не об этом, Алексан Васильич...

- А о чём же?

- О политической тактике. Вернее, тактичности в разговорах с людьми. Особенно - с массами... Вспомните, как обидно высказали вы свою мысль 3 дня назад делегации матросов с Балтики.

Колчак стоял на своём:

- Я сказал им правду. Да и то - в вопросительной форме: "С каких это пор балтийские матросы превратились в бродячих цыган, которые разъезжают по чужим флотам без разрешения?"

Смирнов улыбнулся:

- Эта ваша фраза, Алексан Васильич, облетела весь город, не только корабли. Да и не впервые уже. Хотя на этот раз - "цыгане" приехали с разрешения.

- Ленина? Ведь это он посылает их к нам с такой настойчивостью!

- Разрешил им - морской министр Керенский.

- Но и я в этот раз сделал пояснение к сказанному: "Революция - что, отменила дисциплину у военнослужащих?"

- А как понимать вашу следующую фразу: "Кто разрешил этой шпане явиться в Севастополь?"

- Ладно, что вы хотите этим сказать?..

- Только одно: не следует горячиться и давать мерзавцам козыри против себя. А вы - дали. Дали возможность обвинить вас в контрреволюционной настроенности и поднять бунт.

- На бунт - наших матросов спровоцировал всё-таки не я, а большевики, приехавшие с Балтики.

- Согласен с вами по сути. А формальный повод давать - всё же не следует.

- Ладно, согласен с вами и я. Впредь буду деликатнее. - И тихо, словно самому себе, договорил: - Если доживу до возвращения служению России. Но я, наверное, не доживу. Линия жизни у меня короткая, сказала гадалка в Иркутске. Трагическая...

Он отвернулся к открытому иллюминатору, из которого на него глянула всходившая над морем луна. Смирнов промолчал. Колчак продолжал смотреть на звёзды в чёрной воде - настоящее второе небо внизу. И вспоминал свой дом в Петрограде, в котором родился и вырос. Северный морской путь, которому отдал столько молодых сил, как ученый гидрограф. А вот в Молдавии, откуда, говорил отец, вышли их предки, так ни разу и не был - родиной стал север, а не юг. От юга остался, наверное, только бурный темперамент, а мужество и суровость воспитал родной север.

В круглом иллюминаторе зыбкой судьбою качнулась луна в волне, словно, как и он, не в силах оторваться от Севастополя и уйти на простор. Собеседники молчали.

Утихли и матросы на палубе, увидев привычные сигналы Ратьеров на мачтах и мигание семафорных огней на кораблях, производивших обычную вечернюю перекличку с флагманом. Все корабли ему отзывались. Значит, подчинялись везде опять. Значит, как бы ничего и не произошло в их жизни и всё продолжается по-старому? Служба, как шла на кораблях, так и идёт, только уже при другом адмирале. Никакой победы над офицерами нет, просто один адмирал - заменил другого; говорят, приедет теперь комиссия, начнутся расследования, и Бог знает, чем это кончится!.. Всё равно виноват во всём - будет матрос! Так зачем было затевать?..

- Ничего, мы исчё поглядим, кто кого!.. - угрюмо погрозил кому-то во тьме Гречихин. Докурил цигарку, зло на неё сплюнул, так, что зашипела, и выбросил за борт.

А утром, когда Колчак отплыл со Смирновым на катере к берегу, матросы почувствовали в душе хоть маленькую, но победу. Ведь это же ушёл с корабля и флота хозяин, перед которым еще вчера всё трепетало. А теперь - не будет трепетать: нет его, сгинул! Значит, сила - всё-таки за матросами, за народом, а не за адмиралами и их офицерами!

Распугивая чаек, взметнулись вверх бескозырки с тёмными змеями лент. Да только длилась эта радость недолго: боцман ударил в рынду, и, как всегда, началась служба.

Колчак и Смирнов, сошедшие с катера на причал Графской пристани, угрюмо молчали. Не было, как прежде, мотора - не подали. Пришлось подниматься пешком, неся по чемодану в руке. Хорошо, хоть не было зевак, глазеющих на их позор.

Адмиралу идти было до гостиницы для военных - недалеко. А вот Смирнову тащиться до частной гостиницы Киста, где он снимал номер и жил, когда был на берегу, не близко. Он искал глазами извозчика...

В здании полуэкипажа, мимо которого они проходили, заседали в это раннее время делегаты от судовых и полковых комитетов. Они заслушивали как раз решение исполкома Совета о том, чтобы Колчака и Смирнова не арестовывать, так как их вызвало и ждёт в Петрограде правительство, которое само решит их дальнейшую участь. Председатель собрания скучно объявил:

- Кто за такое решение, прошу поднять руки...

А если бы вскочил какой-то обиженный на адмирала или на Смирнова матрос, рванул на себе воротник, и делегаты, подхваченные его истерическим порывом, как во время позавчерашнего бунта, проголосовали бы "против"? Тогда судьба Колчака, а с нею и судьба сотен тысяч людей, живущих на Дальнем Востоке и в Сибири, вероятно, тоже сделала бы крутой поворот и пошла бы в другом направлении...

Находясь уже в своём гостиничном номере и обговорив всё с Анной Васильевной, Александр Васильевич попросил дежурного по коридору принести пустое ведро и принялся сжигать в нём бумаги, которые были ему теперь не нужны, но считались секретными. Анна Васильевна паковала свои вещи, готовясь к отъезду вместе с ним в специальном вагоне для командующего флотом, прицепляемом к любому поезду в пути, идущему в нужном направлении. Укладывая платья в чемодан, советовалась:

- Саша, как для тебя будет удобнее: чтобы я приехала к вагону на станцию после того, как ты уже сядешь в него, или ехать вместе с тобою?

- Поедем вместе, - ответил он. - Хватит конспирировать твоё присутствие здесь! Я уже не вернусь в Севастополь.

- Спасибо...

- За что? - не понял он.

- За то, что избавляешь меня от ханжества и унижения. Думаешь, приятно было прятать наши отношения?

Он обиделся:

- Если бы я не был обязан служить примером для всех, да разве же я позволил бы...

- Не надо, Сашенька! Я же всё это понимала, если старалась не выходить вместе ни в городской сад, ни на прогулки...

- Ты у меня - золото, мой дружочек! - перестал он обижаться. И добавил самое главное, то, от чего Анна Васильевна сразу стала счастливой и повеселела: - Я люблю тебя!

- Я тебя тоже. - Она подошла и поцеловала его. Чувствуя, как возвращается к нему желание жить, он прижал её к себе и стал гладить плечи, спину.

Потом они паковали его вещи вдвоём. Он торопился, но делал всё сноровисто, ловко. На её восхищение ответил:

- Укладываться в дорогу, чтобы ничего не выпало, не растряслось, меня научил север. А вязать узлы - флот. Ну - вот всё! - объявил он, посмотрев на часы. - Скоро должен подойти грузовик, Лукин обещал распорядиться...

В дверь постучались вестовые. Быстро всё вынесли, погрузили в машину и поехали в гостиницу Киста за Смирновым. А минут через 5 прибыл и легковой мотор, шофёр которого быстро домчал их до самого перрона за вокзалом. Там уже вестовые разгружали вещи Смирнова - всего 3 чемодана: начальник штаба тоже не обременял свою жизнь большим количеством вещей, жены с ним не было.

Погрузив чемоданы адмирала и каперанга в грузовой отсек специального вагона, вестовые, пожелав счастливого пути, тут же уехали. Зевак не было и здесь, и Колчак, Смирнов и Анна Васильевна спокойно вошли в вагон со своими дорожными саквояжами. Море подступало к железнодорожной станции почти вплотную узким и длинным заливом - рядом с окнами вагонов летали белокрылые крупные чайки. Но... что это?

Едва успели разместиться в просторных купе, как на перроне появился флотский оркестр. "Молодец Лукин! Не побоялся отправить с почестями, - подумал Колчак. - А вот почётного караула из матросов - мне бы не хотелось..."

К его радости почётного караула и не было, когда он вышел со Смирновым на перрон. Зато прибыл вице-адмирал Васильковский с группой офицеров. Какой-то мичман, стоявший возле худого и высокого капитана второго ранга Кетлинского, завидев их, выкрикнул, чётко выговаривая и разделяя слова паузами:

- Мужество и доблесть... сознание долга и чести... во все времена служили украшением русского флота! "Ура" адмиралу Колчаку, господа, и его начальнику штаба!

Раздался нестройный крик "ура", офицеры зааплодировали, но отвечать речью Колчаку не хотелось, он только пожал офицерам руки. С Васильковским обнялся и под марш оркестра "Прощание со славянкой" направился в вагон. И, уже с верхней ступеньки, крикнул всем:

- Спасибо вам, господа, за всё! - Прижал руку к сердцу и скрылся.

В своё купе он вернулся подавленным. Это заметил вошедший за ним Смирнов:

- Что с вами, Александр Васильевич?

- Обвинение, предъявленное мне правительством, оскорбительно для меня! - с болью выкрикнул адмирал. И разразился целой тирадой: - Что может быть хуже осознания того, что адмирала - позволено смещать матросам? А правительство - попустительствует этому, да ещё вызывает для наказания не бунтовщиков, а командующего флотом!

- Не переживайте так, - заметил Смирнов, - разве это правительство? Марионетки...

- Но я не могу примириться с мыслью, что больше... не буду принимать участия в войне, от исхода которой зависит будущее России!

Смирнов снова не согласился:

- Я думаю - этого не случится. Ведь должны же понимать и они элементарные вещи: командующими флотами - не швыряются!

- Должны! - согласился Колчак. - Но не понимают! Керенский, что ли? Львов? Думаете, им известно, что я знаю карту Чёрного моря, как свою каюту? Как работает каждый дизель на каждом корабле! Они не знают так своих членов правительства, как я знаю почти всех офицеров своего флота!

- Алексан Васильич, давайте выпьем лучше водки! У меня есть... И ну их всех... - он посмотрел на встревоженное лицо красавицы Анны Васильевны и, запнувшись, договорил: - к чертям собачьим! А?..

- Что-то вас, Михал Иваныч, всё к водке тянет... Раньше не замечал...

- Можно и чаю. Хотите? У меня есть с собою термос...

Анна Васильевна радостно поддержала:

- Я тоже прихватила: и то, и другое...

Адмирал, отмякая, улыбнулся жене:

- Ладно, сдаюсь. - Он шутливо поднял над собой руки. - Ставьте вашу водку: только это и остаётся теперь - спиваться. Наша славянская черта...

В дверь кто-то постучал.

- Войдите!..

Поезд в это время дёрнулся, раздался гудок, и дверь в купе отворилась. На пороге стоял высокий офицер в форме моряка. Он представился:

- Лейтенант Федотов! По поручению командующего Балтийским флотом контр-адмирала Вердеревского сопровождаю в качестве переводчика адмирала Соединенных Штатов Америки Глэкнона. Он едет в вашем вагоне до Петрограда и приглашает вас, господин адмирал, завтра утром к себе на деловой завтрак.

- Хорошо, господин лейтенант. Я благодарю адмирала Глэкнона за приглашение и буду у него в 8.00. Хотите водки?..

- Нет, господин адмирал, благодарю вас, я - на службе... Разрешите идти?

- Ступайте. Но сначала ответьте мне на вопрос: когда Дмитрий Николаевич Вердеревский стал командовать Балтийским флотом?

- С первого июня. И сразу разрешил адмиралу Глэкнону поехать к вам в Севастополь.

- Зачем?

- На переговоры по важному вопросу помощи от вас союзникам.

- Но я - уже... не командую Черноморским флотом.

- Адмирал Глэкнон узнал об этом только здесь, в Севастополе. И даже обрадовался, что вы свободны, и собирается просить вас выехать с ним в Англию. Если вы согласитесь. С правительством он вашу командировку легко уладит.

- Вот как? - Колчак переглянулся с женой, глаза которой блеснули радостью. - Хорошо, ступайте. Утром я зайду к адмиралу.

- Слушаюсь! - Лейтенант вышел.

А Колчак снова завёлся из-за Керенского, который наябедничал на него правительству, а теперь как морской министр может помешать и заграничной командировке, в которую хотел уехать вместе с Анной Васильевной.

Смирнов опять не разделил опасений адмирала:

- Да бросьте вы считать его таким уж могущественным! Это же клоун, факир на час!

- За час - при его должности - можно так нагадить, что...

- Керенский? Да разве же это мужчина?.. Ничего он вам не сделает. Подумаешь, беда: отрешили от должности! Ваши знания и опыт остались ведь с вами. Вот у Корнилова - беда настоящая: разгромлена вся его армия! Весь Юго-Западный фронт из-за него чуть не развалился... Сдали города, пропали огромные склады, десятки тысяч людей! А что потеряли вы? Должность. Разве сравнить?.. Пропала ваша именная сабля? Сделают вам дубликат...

Колчак обиделся:

- А честь?..

- Чести - никто у вас не отнял. Сами матросы - я узнал утром - сожалеют теперь о случившемся бунте. Говорят: "если бы не эта "балтийская братва" - бунта не было бы вообще!" Черноморцы уважали вас и уважают.

Разговаривали ещё долго. А потом, когда Смирнов ушёл к себе, Анна Васильевна, утомившаяся за 2 бессонные ночи, уснула под мерный стук вагонных колёс. Но Колчак, разбередивший выпивкой свои душевные раны, уснуть не мог. Вместо сна в голову ему пришла опять эта дурацкая мысль: "А с чего, собственно, весь этот бардак на моём флоте начался?" И сразу же, вслед за этой мыслью, его обступили, будто взбунтовавшиеся матросы, "послереволюционные" воспоминания...

На ощетинившейся пушками и башнями громаде линкора "Императрица Екатерина Вторая", стоявшем на севастопольском рейде, словно тяжёлый утюг, матросы трюмного отделения окружили ночью 22-летнего дежурного мичмана Алексея Фока, высокого и застенчивого инженера по дизельным установкам, и стали глумиться:

- А чё это вы, господин мичман, делали возле порохового погреба?

- Говорят, и фитиль у вас был в руке...

- А правда, что это ваш родитель, генерал Фок, воевал в Порт-Артуре и "отличилси" там?

В свете тусклой лампочки, подвешенной в машинном отсеке высоко над дизелем, лица матросов показались молодому офицеру тёмными от злобы, а голоса напряжёнными из-за работающего двигателя, от которого подрагивал пол. Алексей понял, матросы знают о том, что его однофамилец генерал Фок предал Россию в прошлой войне. Поэтому возмутился:

- Ребята, что за неуместные шутки?! Какой "отец", какой "фитиль"?.. - Он достал из кармана кусок белой, распущенной верёвки, которой вытирал руки от машинного масла. - Это же - ветошь!..

- Какие тебе шутки, когда полхрена в желудке! - шагнул к нему матрос Шалый с наглой одесской усмешкой на хулиганском лице. Его поддержал рябоватый Ветров:

- Ты нам, "благородие", зубы не заговаривай, а признавайси: чего хотел исделать с кораблём?!

Инженер растерянно улыбался, не понимая, чего они хотят от него и зачем устраивают этот грязный спектакль. Его растерянность подлила лишь масла в огонь. Смазчик Марченко громко выкрикнул:

- Братва, идём до старшего офицера! Нехай доложит командиру, шобы усех немцев - с корабля долой! Списали, значить. А то они нам и "Катерину" затоплют, як "Марию" у прошлому годе!

Заикаясь от потрясения, Фок выкрикнул:

- Как вы смеете так оскорблять меня! Я - такой же русский, как и вы!

- Такой же, да не таковский! Средь нас - нету ни "Фоков", ни "Хейнцов"!

Лицо мичмана побелело, как его серебряные погоны инженера. Стуча от обиды зубами, он хотел что-то сказать, но не мог и решительно направился к винтовой лестнице, чтобы подняться наверх и посоветоваться с офицерами: что делать?

- Ишь, как побелел, гад! Жалиться, должно, пойдёть...

- Пошли и мы, братва!..

Матросы двинулись за Фоком. Но мичман к начальству не побежал, а свернул к себе в каюту. Тогда двинулись к старшему офицеру сами, чтобы потребовать от командования удаления с корабля всех офицеров, имеющих немецкие фамилии.

- Что за чушь! - возмутился разбуженный капитан первого ранга Смолин. - В русском военном флоте - за всю историю не было предателей!

На палубе появился испуганный вахтенный офицер. Доложил прыгающими губами:

- Господин капитан первого ранга! Мичман Фок - застрелился в своей каюте!

Смолин, меняясь в лице, двинулся на матросов в одних трусах:

- Ваша работа, мерзавцы?!

Отступая от него, матросы испуганно бормотали:

- Во! На горячем ево поймали, он и...

- Испугалси трибуналу, видать...

Поднялась тревога. Вызвали корабельного врача, но какой там врач, когда пуля вошла в висок и выбила правый глаз - повис на кровавой ниточке: мичман лежал на своей койке, свесив лицо вниз. На столике он оставил записку: "Фок Анастасии Егоровне. Дорогая мамочка, прощай навсегда! Оскорблена моя честь, это непереносимо. Меня сочли немцем и предателем родины мои матросы. Прости, если можешь, за боль, которую причиняю всем, но иначе я не могу. Такой позор можно смыть только кровью. Твой Алёша".

Записку читали офицеры. Бормотали:

- Сволочи! Какого юношу загубили...

- Хоть бы поделился с кем, остановили бы...

- Нашли немца, скоты!..

- Эх, чего только не насмотришься с этой войной!

- Уж лучше бы он погиб в бою... Нелепость, господа!

На матросов смотрели волками. Те ушли к себе в трюм и больше не показывались.

На другой день матросов возили на шлюпках и катерами на берег - адмирал Колчак приказал собрать в помещении Севастопольских казарм по 2 представителя от каждой роты с кораблей, береговых команд и гарнизона крепости. Когда собрались, крючконосый, с огромными, в пол-лица, чёрными глазами, адмирал выступил с речью:

- Матросы! Солдаты! Я собрал вас, чтобы заявить вам следующее... Царя и его правительства - нет. Но родину-то от неприятеля защищать надо? А если надо, то как это сделать без дисциплины и командиров, которых вы пытаетесь изгонять и которые стреляются из-за такого оскорбления? Кто вас поведёт в бой, если офицеры уйдут? А может, вам они уже не нужны? Отпустим их домой пить чай, а не рисковать жизнью. Вы сами - сможете защитить Россию? Одни?

- Кто жа так говорит! - выкрикнул матрос из дальних рядов. - Мы - так не щитаим!..

- Ну - революция, - продолжал Колчак, - ну - вышел приказ: не титуловать офицеров как прежде. Но воевать-то - надо за отечество или не надо?

- На-да!.. - раздались дружные голоса.

Колчак ободрился:

- Если не надо, давайте впустим в Севастополь германца и турок. Думаете, они сделают вашу жизнь легче? А для своих солдат и матросов - потяжелее. Ради вас, а? Считаете, что русский народ - кайзеру дороже своего и ближе? Решайте...

- Да чё там решать! Нихто же не отказыватца... воевать!..

- Не отказываетесь, значит? А как же воевать без дисциплины? Командир даст приказ сделать то-то и то-то, а матросы - его не выполнят. Да ведь мы - все пропадём, если в наших рядах начнётся разложение и невыполнение приказов. Как можно идти в бой, если нет уверенности в том, что распоряжения будут выполнены? На карту сейчас поставлена судьба родины! А у нас - офицеры погибают не от вражеских пуль, а от собственных! Рукой мичмана Фока водили не чужие матросы, не вражеские. Свои довели его до самоубийства! Сами подумайте, каково теперь его матери, Анастасии Егоровне? Что мы ей напишем? О том, что сами отняли у него юную жизнь? А если бы вашей матери такое? Революция - революцией, а воевать - надо до полной победы! Кто за нас это сделает? Никто... Я прошу вас передать всё это вашим товарищам, несущим сейчас вахты на кораблях и в частях. Дальше так - нельзя! Я надеюсь на вашу совесть, воины России! И хочу вас заверить: ни один офицер не уронит офицерской чести в этой войне! Каждый исполнит свой долг рядом с вами и до конца, наравне разделяя радость и горе, солдатский тяжёлый труд и опасности.

После адмирала выступали офицеры, старшины из старослужащих матросов - все заверяли, что исполнят долг перед родиной. А потом на трибуне появился незаметный, лет 25-ти, матрос с умными глазами и спросил:

- Господин адмирал, а сколько утопилось и повесилось на нашем флоте тоже юных, забитых офицерами, матросов? Что было написано их матерям? - И сошёл.

Вопрос был трудным, удручающим. Принимая в 1916 году флот от бездушного старого адмирала Эбергардта, холодного барина с белыми бакенбардами, Александр знал, что среди замордованных матросов было несколько случаев самоубийств. Поэтому, не найдясь, что сказать, ответил лишь одной фразой:

- При мне - такого не было и не будет.

Понимал, неубедительно. Возвращался к себе на флагман с чувством неясной, глухой вины и неуверенности в завтрашнем дне. Но только поднялся с катера по трапу и ступил на палубу своего "Георгия Победоносца", как на голову свалилось ещё одно тяжёлое известие, полученное по радио: на Балтике убит своими же матросами командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин. Вот когда пал духом ещё более. Надо было что-то делать; ведь он продолжал отвечать за свой флот.

Тогда сел за официальное письмо военному министру Гучкову и верховному главнокомандующему генералу Алексееву. Тут важно было продумать каждое слово, каждый пункт, чтобы не пришлось потом жалеть. Русская армия уже разваливалась от тлетворного "Приказа N1". Нужно было оградить от разложения хотя бы Черноморский флот, которым командовал и который был укомплектован надёжными офицерами-монархистами и старыми боцманами-черноморами. Знал, эти боцманы держались за свои места на кораблях потому, что на берегу у них были большие хозяйства - с коровами, свиньями, добром. Такого надёжного якоря для них, а стало быть, и опоры для государства не было ни на одном флоте. Чёрное море - не Баренцево с его климатом, не Тихий океан - это курорт! А хочешь жить на курорте, так служи, брат, верой и правдой отечеству!..

Верный своему принципу - деловитости, Александр сурово предупредил в письме, что будет командовать флотом только до тех пор, пока не наступит одно из трёх, не приемлемых для него, обстоятельств:

1. Какой-либо корабль откажется выйти в море или исполнить боевой приказ;

2. Будет смещён с должности без его согласия кто-либо из начальников отдельных частей по требованию сверху или снизу;

3. Начальник будет арестован подчинёнными.

Кончив писать, он откинулся на спинку кресла и, пробежав текст глазами ещё раз, решил, что всё написал правильно. В противном случае командовать флотом будет нельзя ибо начнётся анархия.

Крейсер тихо покачивался на ночной волне, за иллюминатором каюты чернела звёздная весенняя ночь, приносящая с берега запахи цветущей акации. Он поднялся и подошёл к зеркалу. Скульптурно-рельефное лицо было без морщин. На нём резко выделялся орлиный нос - должно быть, память от его турецко-молдавских предков. Чёткими были и губы решительной натуры, о том же свидетельствовал и твёрдый подбородок. Из-за выпуклых, по-азиатски выдающихся под нижними веками скул, глаза казались запавшими и темно мерцали в зеркале, словно ночь. Он был доволен осмотром - на вид ему не было и 40. А если бы не обритая голова, сошёл бы и за 35-летнего.

Сон к нему всё не шёл, и память перебросила мысли назад ещё дальше - в проклятую революцию. Беды сыпались тогда одна за другой: отречение царя, отречение его брата Михаила, отстранение с поста командующего Кавказским фронтом великого князя Николая Николаевича, в подчинение которого входил и Черноморский флот. Этот генерал уважал его, а он уважал великого князя - настоящий военный! Сотрудничая, они держали свой фронт против турок и немцев - один на берегу в районе Батума и Эрзерума, другой на море - так, что неприятели и нос высунуть нигде не могли. А потом пошли дурные сообщения в штаб флота и приказы Временного правительства, принявшегося разлагать армию и флот. Гучков вызвал Александра на совещание главкомов в Псков. Новый военный и морской министр был высоким, с осанкой и вроде бы решительным, но выглядел старым в свои 55 лет, а главное - не был военным - это бросалось в глаза. Просторный штатский костюм, жилетка, галстук и белый воротничок рубашки-"фантази". Подумалось: "Неприятный интеллигент с внимательным твёрдым взглядом и клином седой бороды. Говорили, что ещё недавно он высох от страха, как жердь, скрываясь от жандармов императрицы, которая ненавидела его за что-то. Вот почему он, видно, прикатил тогда к царю, в этот же Псков, за отречением: боялся, что без нажима не отречётся. Не на могилу же Трувора приехал смотреть..."

Не понравились и 2 неприятных жеста министра: выпячивал нижнюю губу, а потом резко подтягивал губы и начинал нижнюю мелко покусывать. При этом почему-то бледнел. Наверное, стал нервным. А в молодости, говорили, был дуэлянтом, авантюристом, ездил в Грецию поддерживать восстание македонцев; был зачем-то в Тибете. Короче, сын промышленника-миллионера, а занимался чёрт знает чем! Не понравилась и присказка министра - чуть что: "Ладно, чему быть, того не миновать..." И ещё крутились возле него какие-то мелкие личности - видимо, подхалимы, что было особенно неприятным. Даже решил: "Значит, толку от него не будет: подхалимы - верный признак того, что человек начнёт заниматься штабными интригами". Глаз на таких был намётан. Однако Гучков сбил с толку тем, что стал предлагать пост командующего Балтийским флотом:

- Сейчас - это не военный флот, а рассадник большевизма. Нужна твёрдая рука, чтобы прекратить всё это! По совету генерала Алексеева мы создаём в Петрограде Всероссийский "Союз офицеров". Как бы главный центр, что ли, для противодействия всей этой жидовне, понаехавшей к нам в столицу.

Планы были обширные. Только вот Гучков не успел перевести его на пост командующего Балтфлотом - ушёл в отставку сам. Пришлось возвращаться на Чёрное море...

В Севастополе, как и в Петрограде, начались перебои со снабжением, появилось жульё, перекочевали вместе с первыми социалистическими газетами и матросские политические митинги. Казармы флотского экипажа и полуэкипажа стали проходным двором для разных заезжих и местных пропагаторов.

Чтобы не выпустить из рук флот, надо было ко всему этому как-то приспосабливаться - к исполкому Совета, отмене титулований, падению дисциплины. На фронтах отменена смертная казнь за невыполнение приказов, ну, и сразу всё везде разъехалось, развязалось, швы разошлись, начался процесс загнивания.

Больше всего навредил армии, конечно, "Приказ N1", изданный Петроградским Советом. Ну, и само правительство не годилось ни к чёрту - вело Россию прямым курсом, как он считал, к военной катастрофе и уничтожению офицеров.

Подполковнику Верховскому из десантной севастопольской дивизии генерала Свечина он уже не доверял: начальник штаба дивизии, а якшается с матросами и "советчиками" - чёрт знает что! Но авторитет подполковника среди матросов и солдат стал использовать, чтобы его руками спасти хотя бы высший командный состав от отстранения с должностей - отдельные матросы в Совете на это уже явно посягали. Верховскому удалось убедить мерзавцев, что без командования воевать нельзя. Но сколько ещё будет продолжаться этот бедлам?

Короче, революции этой он не принял, был её первым врагом, но не имел теперь достаточной силы, чтобы хоть что-то изменить, и от этого мучился по ночам - одолевала бессонница.

Знал, в своей душевной муке этой он не одинок. Революцию ненавидели и его друзья: командир минной дивизии адмирал князь Трубецкой, начальник штаба флота адмирал Погуляев, собственный заместитель адмирал Лукин. А вот по отношению к начальнику штаба Севастопольской крепости генералу Гербергу был пока насторожен - якшается, как и Верховский с солдатами и матросами. Чувствовал, дальше жить так - неспокойно, зло, мучаясь - было нельзя, потому и писал письма. Сначала генералу Алексееву в Ставку, потом Гучкову, надеясь на конкретную помощь, а не на болтовню. Хотел заручиться поддержкой...

Однажды утром с неожиданной вестью вошёл в каюту вахтенный офицер:

- Господин адмирал, телефонограмма с берега...

- Давайте, что там? - произнёс он, сидя за столом, не оборачиваясь.

- Совет в городе просит вашего разрешения на отправку в Петроград капитана первого ранга Немитца и начальника штаба десантной дивизии подполковника Верховского. - Дежурный положил на стол телефонограмму.

- Зачем? - спросил, поднимая голову и вперяясь взглядом в вахтенного.

- Там сказано, - кивнул тот на положенную бумагу.

- Хорошо, ступайте, - отпустил он вахтенного и прочёл телефонограмму. Оказывается, Севастопольский Совет постановил отправить в Петроград целую делегацию из выбранных ими матросов, солдат, рабочих и двух офицеров с целью сделать заявление Временному правительству от Севастополя о своей верности.

Чуть не задохнулся от сдерживаемой ярости: "Зачем? Давали же присягу!" Но его беды на этом не кончились. Совет постановил перевезти с острова Березань прах расстрелянного в 6-м году лейтенанта Шмидта и похоронить с почестями "от Революции" в Севастополе. Для чего надлежало собрать со всего Крыма 300 священников в полном христианском облачении, хор певчих и нести всю дорогу до кладбища позолоченные хоругви. А исполком Севастополя будет замыкать торжественное шествие с красными знамёнами, оркестрами и ротами матросов. Будет революционный митинг...

Так всё и было, вспомнил он, лёжа с закрытыми глазами. Из речей выходило, что лейтенант Петр Петрович Шмидт, поднявшийся вместе с матросами на бунт против правительства, которому присягал, не клятвопреступник, а новоявленный Иисус Христос. Берите, мол, пример и поднимайте восстания на кораблях тоже, как этот Шмидт на крейсере "Очаков", в этом же городе, только 12 лет назад. На суде, в 6-м году, его называли предателем родины, офицером, запятнавшим свою честь навсегда. И расстреляв на необитаемом островке, закопали, как собаку, в песок, без гроба. А теперь вот - национальный герой... берите с него пример.

Думал и тогда, на митинге, и сейчас: "Что это, гримасы судьбы? А может, это участь всех расстрелянных за убеждения? Рано или поздно их оценивают беспристрастно... Да нет, вон какие страсти разгорелись, после митинга! Я тогда ещё не мог и предположить, что будет с флотом. Но вот уже произошёл бунт, и я теперь точно знаю: флот развалится! А всё-таки, не дай, Боже, умереть, как собаке: матросы готовы были повесить меня, когда я отказался отдать им свою саблю и выбросил её за борт".

Ещё до бунта постепенно выяснилось, что министр Гучков - не помощник в деле сохранения армии и флота от разложения. Потребовал удаления с должности начальника штаба Черноморского флота контр-адмирала Погуляева. За что, спрашивается? За то, что тот когда-то числился, оказывается, офицером свиты царя. Ну и что? Естественно, я воспротивился этому - офицер служит исправно. Но Гучков надавил своей властью, пришлось подчиниться. Хорошо ещё, что разрешил поставить начальником штаба толкового каперанга Смирнова, ставшего с первых же дней верным соратником и помощником. А то ведь на это место уже "мылился", говорили, каперанг Немитц - обивал где-то в Петрограде высокие пороги, когда ездил туда от Севастопольского Совета.

Едва поулеглась обида, как из столицы пришло новое распоряжение Гучкова, в виде пространной шифровки о необходимости спасения родины на разваливающихся сухопутных фронтах. Предлагалось прислать с кораблей, а также из надёжных подразделений береговой обороны часть матросов и солдат, чтобы заткнуть ими фронтовые бреши, образовавшиеся из-за дезертирства.

Хорошо помню, задача эта показалась невыполнимой. Гучков просто не знал, что такое Севастополь и служба на Черноморском флоте, на чём держалась его железная дисциплина и преданность моряков своему флоту. Но я-то знал, в чём дело, получив этот флот в прошлом году. От расстройства после той безумной радиограммы Гучкова даже на улицу вышел.

День, помню, заканчивался, когда я приказал шофёру подвезти меня на Сапун-гору. Хотелось именно там всё обдумать: как и что нужно сказать матросам, которые приросли к своему городу, словно мидии к берегу.

С этой одинокой 300-метровой степной горушки, поросшей пыльным кустарником и тонкоствольными деревцами, хорошо было видно и Севастополь, и море, заползшее двумя длинными щупальцами спрута в скалистый берег - одним, шедшим из порта на юг, другим - из порта строго на восток, до станции Инкерман, разместившейся в тупике этой бухты, названной Северной. Город, разделённый на 2 части узкой змейкой Южной бухты, спускался к морю на западной стороне довольно круто, начиная прямо от Малахова кургана. Эта половина города высилась над морем, сверкающим до самого горизонта солнечным слюдяным блеском. Она прочерчена тёмной чешуей булыжных улиц, разделяющих Севастополь на белые квадратики и прямоугольники домов. Дома в этой главной части города делают из светлого ракушечного камня, добываемого в Инкерманской каменоломне. Там его распиливают на большие блоки-стенки, а строители составляют потом из них, как дети из кубиков, высокие учреждения и дворцы или маленькие дома для жилья. Издали, особенно с моря, они кажутся игрушечными, а город - самым белоснежным во всем мире.

Вторая половина города или малая, расположившаяся на восточной стороне Южной бухты, тоже лежит на отлогих холмах, спускающихся к берегу Северной бухты. Всё, что тянется вдоль этого берега к самому Инкерману и Чёрной речке, впадающей по каньону в залив, зовётся даже и не городом, а Корабельной слободой. Там и дома потемнее, и крыши победнее - рыбацкие. Живут в тех домах служащие сверхсрочной службы - боцманы, матросы, отслужившие свой срок и списанные в запас. В этой же слободе видны и длинные крыши военных складов, мастерских, минных и пороховых погребов, пакгаузов, вытянувшихся вдоль железной дороги, крыши каптёрок и прочих строений, названий которых и не перечислить теперь, так много всего настроено за 130 лет. Испокон века стоят в той стороне на рейде чуть ли не все боевые корабли флота. Там - самая главная, самая широкая и самая глубокая бухта, в которую никогда не заходит ни один шторм, каким бы сильным он ни был. А длина бухты - более 5-ти вёрст. Природная стоянка для кораблей! А коли так, то всё там должно быть под рукой - и порох, и мины, и склады, и рабочие.

Южная бухта - короче Северной, и намного уже. В её тупике, на дне узкого каньона, переходящего на юге в Саранданакину балку, подкрадывающуюся снизу к Сапун-горе, стоит белый вокзал - железнодорожная станция Севастополь. Морским катером можно подойти чуть ли не до входа в зал. А с крыльца здания - видна вдали, слева - Графская пристань с белыми колоннами и аркой; там снуют адмиральские катера, развозящие начальство на рейды по кораблям; медленно ходят чёрные шлюпки с матросами, отпущенными на берег. Видна и полукруглая тюрьма в конце Северной бухты, на той её стороне, обрывающейся к морю крутыми скалами. Ну, и везде носятся белые чайки - роняют перья, когда ссорятся, пищат...

Если смотреть от вокзала влево, на запад, где высоко расположилась главная часть города, то видно, как сияет куполом здание Севастопольской панорамы Рубо. Она рассказывает своими полотнами о другой войне, на которой воевал с французами и англичанами отец. Как и Лев Толстой, он был артиллерийским офицером, но ему не повезло: попал к французам (нынешним союзникам) в плен и был увезён в Марсель. Вернулся оттуда не в Севастополь, а в Одессу, и там женился. Панорама теперь не работает - война...

Если подняться из бухты наверх, к зданию панорамы, и смотреть на город, то вниз "стекает" довольно широкая, мощёная булыжником, улица - Большая Морская. Внизу она упрется в главную улицу города, которая идёт поперек и спускается к Графской пристани, минуя бронзовый памятник прославленному адмиралу Нахимову, чьим именем она и названа. Там, вокруг площади, и штаб флота, и Морское собрание, и гостиница, и управление коменданта крепости.

Самое высокое здание города - цирк Труцци, его видно отовсюду. Есть, правда, ещё высокий собор, но это не здесь, за городом - за Камышёвой и Казачьей бухтами, отделяющими от Севастополя мыс Херсонес, где и был выстроен этот храм.

В городе много сквериков, кофеен, площадок для танцев и ресторанов. Много духовых оркестров, играющих по вечерам на Приморском, Историческом и Мичманском бульварах. К бульварам и скверам, утопающим весной в запахе цветущих акаций, словно мотыльки на свет фонаря, слетаются из других улиц и проулков, а также из Корабельной слободы городские вольные девушки и женщины, желающие утешить своих защитников. Но днём город строг и суров, как и полагается по законам военного времени. Только вот корабли, стоящие на рейдах севастопольских бухт, кажутся сверху игрушечными...

Кораблей в Северной бухте великое множество. Тяжёлыми утюгами, положенными на воду, виднелись 3 дредноута - "Екатерина", "Воля" и "Свободная Россия", переименованная из "Александра Третьего" после отречения царя. Это они держат сейчас турок и немцев в Босфоре и не дают им высунуться. Ещё бы! На каждом дредноуте по 1200 человек экипажа, по 48 орудий, нацеленных жерлами на вражеский флот - попробуй, сунься! А дежурят они попеременно почти каждый день. С уходом на пенсион бывшего командующего флотом адмирала Эбергардта кончилась для немцев лафа. Теперь их подстерегают на выходе из Босфора не только надводные корабли, но и 110-тонные подлодки "Лосось", "Судак", "Карась", "Карп" и "Краб", двухсоттонные "Нарвал" и "Кашалот", 500-тонная лодка "Кит" и 2 подводных быстроходных крейсера "Нерпа" и "Тюлень", которые тоже дежурят попеременно. Третий подводный крейсер - "Морж" - погиб в Босфоре, повиснув на вражеских сетях с задохнувшейся командой в 60 человек.

Ближе к берегу виднелись серочугунные броненосцы "Иоанн Златоуст", "Евстафий", "Три святителя", "Ростислав" и бывший "Потёмкин", возвращённый из Румынии и названный "Пантелеймоном".

Более же всего было рассеяно по бухтам 3-трубных и 4-трубных миноносцев, маневренных и быстрых: "Гневный", "Беспокойный", "Дерзкий", "Громкий", "Поспешный", "Быстрый", "Свирепый", "Строгий", "Счастливый", "Сметливый", "Стремительный", "Живой", "Живучий", "Жуткий", "Жаркий", "Зоркий", "Звонкий", "Заветный", "Завидный". Пыхтели ещё и двухтрубные "старики", представители старого флота - миноносцы "Лейтенант Шестаков", "Лейтенант Пущин", "Лейтенант Зацаренный", "Капитан-лейтенант Баранов".

Отдельной группой выстроились возле своих бочек-якорей и быстроходные полукрейсеры "Керчь", "Фидониси", "Гаджибей" и "Калиакрия", работающие на дизелях с нефтью и вырабатывающие электричество. Все они оснащены новыми торпедными аппаратами.

А сколько ещё стояло и где-то ходило транспортов, тральщиков, гидрокрейсеров, канонерских лодок, яхт, плавучих кранов! И везде на них - моряки-черноморцы, набранные преимущественно из местных мужчин, любимое море которых - Чёрное, а любимые фрукты - персики и виноград. Все они - с детства мореходы и рыбаки, обожают собственное хозяйство с участком земли на берегу, загорелых женщин и детишек, и никуда не хотят от них уезжать, даже когда попадают на военную службу. И служат они на совесть - чтобы не перевели служить в другое место. В Севастополе для таких матросов настроено на берегу одних только казарм на 40 тысяч человек! Если в воскресенье отпустить на берег по "увольнительным запискам" в город лишь четвертую часть состава, то в парки хлынет 10 тысяч мужчин, желающих пива, любви на склонах холмов и музыки и танцев на летних площадках. Весь Приморский бульвар или "примбуль" кишит матросами, что море ставридами.

"Курортный флот"! - с завистью говорят моряки других флотов о Черноморском. Действительно, жизнь здесь, в Крыму, понял это и сам, намного веселее, легче. Всюду портовые женщины, которых называют "Маруськами", всюду вино, музыка, знойное тепло южных дней и прохлада звёздных вечеров с приливами цикад и сверчков. Служить на Чёрном море стремятся многие. Офицеры - потому что им хочется жить в южном городе, ходить в недалёкие морские походы, командовать послушными матросами. В Севастополе очень много кораблей, поэтому легко выдвинуться - часто появляются свободные места, вакансии для продвижения по службе. Боцманы и старшины-сверхсрочники - потому, что обзавелись своими домами с виноградниками, свиньями, налаженным бытом тёплого города. Такие горло перервут любому буйному матросу, только бы удержаться на такой службе, не лишиться сытого места. Ну, и матросы - потому, что, где ещё найдёшь такую службу с изобилием женщин, отпусков на берег, с сытным южным харчем и отсутствием морозов зимой? Вот и держались все за свой флот дружно, едино, стяжав, правда, недобрую славу "реакционного верноподданнического флота". Но слова - не гвозди, с этим спать можно. Зато служба и впрямь лёгкая, не в пример остальным.

"Вот о том, что следует дорожить такой службой и надо открыто сказать тем, кто этого ещё не понял, - подумал он, разглядывая свой флот с Сапун-горы. - Старослужащие - это понимают и поддержат. Только на этом и можно искренне построить свою речь..."

На следующий день он собрал офицеров с кораблей в здании Морского собрания на берегу.

- Господа! - поднял он руку, и лёгкий шумок затих, как волна, уснувшая возле берега на гальке. - Временное правительство вызывало меня, с одной стороны, чтобы сообщить о разложении почти всей русской армии на фронтах, а, с другой, чтобы найти в лице Черноморского флота мощную надёжную силу, на которую оно могло бы опереться. Не хочу от вас скрывать того прискорбного факта, что новое Временное правительство, как мне думается, само во многом повинно в том, что русская армия - гибнет. Бессильное, оно потворствует падению дисциплины, а своим известным приказом - вообще довершило начавшееся разложение в армии. И вот теперь... оно ищет поддержки у нас... и просит помочь фронтам... и Петрограду... нашими... дисциплинированными кадрами.

Он совершил ошибку, оглядывая зал и делая для этого паузу. С мест понеслись реплики морской знати, носящей тяжёлое золотое шитье на рукавах и погонах, седые бакенбарды, пропахшие дорогим табаком и духами:

- Разве мы для временщиков создавали и берегли наш флот?!

- Чтобы они и здесь устроили революционный Кронштадт, расстреливающий вместо немцев своих командиров?!

- Если слабы, зачем взяли власть? Пусть откажутся...

Видя, что поднимающееся возмущение к добру не приведёт, поднял руку снова:

- Господа! Сейчас не время квитаться ошибками. Гибнет наша великая родина! На глазах у всех. Неужто же мы допустим до этого, имея хоть малейшую возможность спасти? Имея такой доблестный наш флот, крепкий не только военной силой, но и моральной! Господа, я лично призываю вас завтра же - на суда, в роты! Вы, верные сыны отечества, должны поднять за собою всех добровольцев - я верю в вас! Настал час, когда мы все должны поклясться честью нашего морского Андреевского флага и выполнить миссию, которую возлагает на нас наша истерзанная многострадальная Россия!

Суровых и высоких слов на этом собрании произнесено было много. Из зала выходили молча, с лицами, покрывшимися от волнения гусиной кожей. Во имя спасения родины моряки были готовы на всё. Он взирал на них, оставаясь на сцене, как капитан, стоявший на мостике тонущего корабля.

А через несколько дней уже выступал в здании цирка Труцци перед матросами-делегатами, собранными офицерами с кораблей и казарм:

- Матросы, вы - гордость Черноморского флота, гордость России! Только вы можете вашей мужественной рукой спасти родину, оказавшуюся на краю жуткой бездны. Гибнет Кронштадт! Петроград - умирает от голода! Валится под натиском германцев Западный фронт. Чтобы повернуть Россию снова на путь славы и счастья, нужно завтра же выбрать своих делегатов для посылки их на самые ненадёжные участки сухопутного фронта - это дело всероссийской важности! Только вы своим примером можете оказать решающее влияние на разлагающуюся, гибнущую армию нашу. Черноморцы должны приехать в полки и казармы, в другие города и окопы и там, всюду, сказать: "Мы, моряки, зовём вас очнуться от безумия, сплотить свои ряды и, как мы, офицер об руку с матросом, отстаивать родину во имя её свободы. Матросы, родина - в опасности, помогите ей!"

Он знал уязвимую струну "братишек" Чёрного моря, привыкших хвалиться родным флотом и воспламеняющихся при упоминании их "мужественной руки" и "гордости России". Этими искренними словами он попал прямо в матросское сердце, воспитанное морским воображением и южными бульварами. Под куполом цирка нёсся мощный рёв:

- Да здравствует Черноморский флот!

- У-р-р-а-а!..

- Да здравствует Учредительное собрание!

- У-р-р-а-а!..

И вдруг, когда поутихло, из-под самой крыши раздался наглый выкрик:

- Опять - воюй, да? Опять - вам Дарданеллу? А на кой она нам?..

Он, адмирал, не зная, что сказать, стоял на помосте, установленном на арене. К нему взобрался чернобородый детина в матроске с синим воротником. Заорал хриплым басом, глядя наверх, под купол:

- Эй, ты! Кончай канат травить! Хто за то, штоб послать от Чёрного моря подмогу, прошу голосовать! - И поднял руку.

- У-рр-р-а-а! - лопнуло на ярусах. Поднялся лес рук.

Чернобородый выкрикнул:

- Да здравствует наш батька, адмирал Колчак!

- У-р-рр-а-а!..

К выходу он шёл под мощный восторженный рёв. Поднятые руки, раскрытые глотки. Он для них ничуть не хуже чугунного адмирала, стоявшего за белой аркой Графской пристани. Ради этого хотелось жить, хорошо работать.

На другой день "Крымский вестник" сообщал: "Энтузиазм представителей флота и армии, собравшихся в цирке, дошёл после слов командующего до высших пределов. Офицеры и матросы братались под приветственные клики со слезами на глазах. Все чувствовали суровую важность минуты и свою ответственность перед родиной. Собравшиеся единодушно подхватили и скандировали клич: "Родина - в опасности!"

И тут из Петрограда вернулся Верховский и рассказал, что в правительстве разразился политический кризис. На душе стало ещё пакостнее. Оказывается, Гучков за своё двухмесячное правление армией и флотом успел снять с должностей около ста генералов. И где? Не в тыловых штабах или частях, а из фронтовых дивизий. А министр иностранных дел Милюков, хотевший "занять делом" разлагающуюся армию, призвал через прессу "продолжать войну до победного конца в союзе со странами Антанты". Ну, разве мог нормальный политик сделать такое заявление в открытую? Кругом комиссары, революционная пропаганда, а он, получилось, принялся за старую политику, да ещё про Босфор и Дарданеллы (его любимый конёк) глупостей наговорил. Естественно, Петроградский Совет сразу принял всё это в штыки, бросился разоблачать "буржуазное правительство". С его "империалистическими замашками". С этого, собственно, и начался политический кризис.

Несколько дней спустя узнал уже из писем: все министры перепуганы, на квартире главы правительства князя Львова происходят "собачьи свадьбы" с кадетами и социалистами. Поднимались тосты за "коалиционное" правительство, которое... опять временно всех устроит, а там... Учредительное собрание изберёт уже постоянных министров и председателя. Пока же, мол, надо придумать что-то не из митингов и обещаний, а из сферы конкретной деятельности, о которой можно было бы заявить в печати и тем спасти положение.

Короче говоря, чтобы сохранить правительство выскочек, Львов вынужден был пойти на образование коалиционного состава министров.

Ну, то, что уволил с постов и Милюкова и Гучкова (кстати, враждовавших между собою) - это хорошо. Плохо, что ввёл в новый кабинет нескольких социалистов. Это означало одно: власть постепенно переходит к Петроградскому Совету, и, стало быть, России уже не подняться.

Самой же ошпаривающей оказалась новость о том, что место Гучкова занял бывший присяжный поверенный Керенский, который успел не только снюхаться с социалистами, но и вступить в их ряды, поменяв партийную принадлежность "трудовика" на социалиста-революционера. Поэтому известие, что Михаил Терещенко превратился из министра финансов в министра иностранных дел, сдав дела какому-то Шингарёву, Александр воспринял уже просто: ладно. "Эсер" Виктор Чернов получил пост министра земледелия, а грузин-меньшевик Ираклий Церетели пост министра почт и телеграфов - тоже ладно, коль уж правительством взят курс на ввод социалистов в свой состав. Но взлёт Керенского над всеми флотами, а значит, и над ним, Александром Колчаком, адмиралом и полярным исследователем - это не проходило ни в какие ворота его сознания. И вот, нате вам: "гимназист" - уже прямой его начальник, командует всеми генералами и адмиралами! Такая глупость возможна лишь в свихнувшемся государстве.

Однако и это было ещё не всё, что свалилось, словно тяжкий бред, на его голову. Худший из ударов судьбы по его самолюбию был ещё впереди: он настал в конце мая, когда Севастопольский Совет тоже начал заправлять всем по примеру Петроградского - и в городе, и в военно-морской крепости. К собственному изумлению, раскрылись глаза и на подполковника Верховского: начальник штаба десантной дивизии, он буквально владел настроением солдатских масс, и городские так называемые "советчики" прислушивались к его мнению и речам.

Было странным: потомственный дворянин, племянник известного адмирала, сам закончил академию Генерального штаба, штаб-офицер, и такие поступки! Ездил весной с матросами и солдатами в Ай-Тодор, где поселился великий князь Николай Николаевич с женой и матерью царя. Кто-то из солдат заподозрил, что в парке "Чаир" установлена радиостанция с антеннами, и великий князь якобы поддерживает связь с немцами.

Казалось бы, ну, кому, как ни Верховскому знать, что великий князь и генерал Гурко - единственные в России генералы, которые являются кавалерами ордена святого Георгия Победоносца всех 4-х степеней и не могут быть предателями России! Но нет, поехал, сукин сын, с обыском. Разумеется, ничего не нашли. Просто в саду стоял автомобиль великого князя, накрытый от солнца парусиновым тентом. Верёвки, идущие от тента в стороны, очевидно солдаты и приняли за антенны. Перепугали своим обыском старуху-императрицу: будто бы коршуном вилась над своим добром. Слуги принесли ей на стол её ларцы с драгоценными каменьями и ожерельями. Не подпускала к ним никого ближе одного метра - разрешала только смотреть. А кто протягивал руку, кидалась и шипела старой рысью. Так рассказывали матросы.

Может, оно и хорошо, что с солдатами и матросами был там Верховский: севастопольцы не запятнали себя ни кражей, ни грабежом - обошлось всё без насилия. Но зато после отъезда умная великая княгиня Анастасия Николаевна, видать, подсказала своему супругу, что делать. Другого обыска они дожидаться не стали, и через неделю исчезли из Крыма, как дымка среди белого дня - растаяли.

Узнал потом из газеты, живут где-то возле Парижа - купили небольшой дворец. Великий князь собрал там под свою крышу всех родственников и титулованных приживальщиков. На этом великокняжеский патриотизм, видимо, кончился - драгоценности оказалась дороже любви к России, о которой столько кричал.

Ну, а Верховский всё ещё был в Севастополе, и тогда пришла мысль использовать его авторитет перед массами и личное доверие к себе, чтобы направить их на сохранение неприкосновенности офицеров. Получилось неплохо. Но... проклятый "гимназист", которому Верховский чем-то понравился, когда ездил в столицу, неожиданно отозвал его в Москву и назначил на пост, равный командующему флотом - вручил ему Московский военный округ. А здесь, в Севастополе, после истории с генералом Петровым разложение продолжалось с особенной силой и закончилось, наконец, бунтом. Его могло бы и не быть, если бы принял в тот злополучный день "правильную тактику", как считает теперь Смирнов. Хотя началось всё несколько раньше, когда в Севастополь прибыла (с разрешения Керенского) делегация от Балтийского флота. Она вела себя явно вызывающе, как только появилась на перроне и увидела белый город внизу. "Братва" двинулась к нему не цыганской толпой, а бравым матросским строем, хотя и было их не более полусотни.

Увешанные гранатами, маузерами на длинных ремешках и пулемётными лентами на туловищах крест-на-крест, они шагали по улицам, полоща клёшами, сверкая золотыми надписями на бескозырках "Балтийский флот", красуясь перед "маруськами" и презирая всех остальных. На их "столичных" лицах было написано: "Мы - Балтика! А вы тут, кто такие?.."

Уличные мальчишки, смотревшие на их бравый, с "отмашечкой", шаг, прищуренные по-блатному глаза, на отпущенные гривы давно не стриженных волос и надписи на лентах, выкрикивали, следуя за ними трусцой:

- Балтийские матросы приехали! Зовут всех на митинг! Будет общественный митинг!..

Дети ещё не знали, переспрашивая "Балтику": "дяденьки, чего ещё кричать, а?..", что эти "дяденьки" в большинстве своём были выходцами из бывших эсеров-уголовников, призванных на флот в войну. Любили насиловать, грабить на базарах, расстреливать флотских офицеров, пить водку среди белого дня и нюхать тайком кокаин, играть в карты на чужую жизнь и материться так похабно и длинно, что возмущались даже портовые грузчики. Грамматические "склонения" слова "мать" этими сукиными сынками вызывали у всех отвращение.

Впрочем, этого всего ещё не знали и взрослые матросы, пришедшие в цирк Труцци на митинг "братишек", прибывших из Кронштадта. Разинув рты, смотрели, как один из "гостей" сорвал с головы бескозырку и, сминая её в кулаке над головой, закричал:

- Товарищи черноморцы! Что вы исделали здесь, у себя, для революции? У вас, скажу вам прямо, мы - везде наблюдаем старый режим! И командует вами - адмирал, выдвинутый самим царём! Вы, как овцы, слушаетесь своих офицеро`в! Подходите, говорят, к неприятельским берегам, чтобы их там... аннексировать!

- Чево-чево? - спросил оратора солдат из передних рядов, не понявший иностранного слова.

- Аннексировать, говорю! Что означает - захватывать. Хотя оне, берега эти, есть чужие, то исть - не наши. Правильно я говорю?

- Пр-равильна-а, давай!..

Оратор напряг глотку:

- Братишки! Народ решил заключить мир без аннексий. А ваш главнокомандующий посылает вас завоёвывать неприятельские берега, так? Зачем они вам? Берега. У нас - и своих хватает...

- Ты - это, дело говори! Чево предлагаешь? - раздался злой вопль в зале.

- А это вы сами решайте! На то у вас есть свой Совет. Вот и советуйтесь. Мы, например, перво-наперво - убили в Кронштадте коменданта крепости адмирала Вирена, на глазах у всех. Поняли?! В Питере - мы убили главного вампира флота, адмирала Непенина. И многих офицеро`в, которые были гидры. Разоружили их всех! А у вас - офицера` ходют все при оружии! Курицы вы, а не матросы! У вас тут - тюремная каторга, а не флот! И надсмотрщики над вами - с оружием ходют! Вы от их - в штаны делаете! А делать надо, как у нас: разоружай их всех к чёртовой матери, и сами увидите, как всё переменится!

В штабе флота всполошился новый его начальник Смирнов, вызвавший к себе членов исполкома от моряков:

- Куда же вы смотрите, матросы? Может, это переодетые провокаторы... Их же надо арестовать и выслать! Что значит разоружить своих командиров? А кто вас поведёт потом на врага?.. Это же предательство!

В ответ высказались "против" сразу трое:

- Нехай болтают, таперича - димакратия: низзя арестовывать за речи!

- Мало ли чё сбрехнет человек по горячности? Язык - он ить без костей. Што жа за это?.. Сразу в тюрьму? Щас - не старый прижим...

- Да оне - скоро уедуть... - утешил третий. Говорить с исполкомовцами было бесполезно, и каперанг, махнув рукой, доложил обо всём по телефону:

- Александр Васильевич, чувствую я, что дослуживаем мы, видимо, последние дни. И на фронте - вон что творится: солдаты не хотят воевать, а правительство - толкает Корнилова наступать.

Чувствовал это и сам, начинается какая-то агония. И всё из-за большевиков, вместе с их германским ставленником Лениным. Специально разрушают в армии и на флотах дисциплину. Высказал эту мысль Смирнову, но тот не хотел в это верить:

- Алексан Васильич, ну, не может этого быть! Они - такие же русские люди, как и мы. А вы подозреваете их в предательстве!

- Они - этот Ленин со своими нахамкисами, дурачьё, думают, что немцы, победив нас, поделятся с ними властью над Россией. Чёрта с два!..

На другой день, не желая сидеть в штабе флота, он сообщил Аннушке по телефону, что обстоятельства вынуждают его провести эти сутки на корабле, и отплыл на дежурном катере к себе на флагман. А во дворе флотского экипажа, оказывается, происходил митинг: 15 тысяч матросов вновь слушали речи лохматых балтийцев. А те, наэлектризовывая возбуждённую толпу, призывали черноморцев отобрать у своих офицеров оружие и арестовать всех "царских сатрапов".

Он узнал об этом только вечером, когда пришло известие, что на берегу начались аресты старших офицеров. Этот день запомнился ему как окончательное крушение.

Утром он прибыл на катере к берегу, но отправился не в штаб флота, а к самому высокому зданию в городе, к цирку Труцци, в котором, знал, назначено собрание делегатов от всех корабельных команд Севастополя. Решил ещё раз попробовать призвать матросов к благоразумию, пробудив в них не только разум, но и патриотические чувства.

Когда подошёл к столу с президиумом собрания, в глаза бросилось молодое симпатичное лицо лётчика Сафонова - он был председателем исполкома. И тут же потемнел от гнева: никто из сидевших за этим длинным столом не поднялся. Он, их адмирал, командующий флотом, да и по возрасту старше их лет на 20, подошёл к ним, а они... продолжали делать вид, что не замечают его, отворачивались в сторону.

Сдерживая себя, он тихо сказал Сафонову:

- Я хочу обратиться к представителям судовых команд с заявлением.

Сафонов, не поднимая головы, ответил:

- Сейчас я не могу предоставить вам слово. У нас... в повестке собрания... стоят другие вопросы.

Оскорблённый, он молча развернулся, и, тем же ровным и быстрым шагом, каким поднимался, легко сбежал вниз. Не успели матросы опомниться - освистать, поулюлюкать - как его уже не было. Им хотелось, чтобы он уходил мимо них не с поднятой головой, а унизился, шёл, как побитая собака.

- К пристани! На катер! - отрывисто приказал он шофёру, садясь рядом и захлопывая дверцу. Ему казалось, что на своём корабле, на рейде, он будет недосягаем для взбунтовавшегося берега. Вызовет по рации морской десант, и арестует зачинщиков мятежа.

На корабле, однако, выяснилось, что ни десант, ни какие иные части вызвать уже невозможно - шли аресты береговых офицеров. А к обеду начали поступать известия с некоторых кораблей, что матросы отобрали оружие у своих офицеров. Им приказали это сделать мятежники по радио из штаба флота.

Это был первый случай использования матросами радиотелеграфа без разрешения начальства, и он понял, расхаживая по каюте, словно тигр в клетке, что мер для борьбы у него нет, а сопротивление сдаче оружия может привести лишь к убийству офицеров, оказывающих такое сопротивление. Но более всего он опасался вызывать на связь корабли, дежурившие в море. Если немцы перехватят сообщения о бунте матросов в Севастополе, то могут решиться на прорыв блокады, и тогда судьба Черноморского флота может оказаться на волоске.

Рядом, за бортом крейсера, хлюпала морская волна, базарно кричали чайки, и было их много, словно матросов на митинге. Вдали, над городом, виднелся купол здания Севастопольской панорамы на холме. Там, рядом с панорамой, написанной художником Рубо, находились редуты старой войны, кости героев, отстаивавших город от захвата врагом, окоп Льва Толстого, где-то ниже отстреливался и отец из своей пушки... Сердце сжалось от дурного предчувствия. А вдруг на этот раз в город ворвутся не французы, а немцы? Чем закончится тогда эта война? Что будет с ним самим?..

Вопросов было много, ответов на них он не находил. Ведь сломали же немцы Юго-Западный фронт... На Россию надвигалась беда. Из пепельницы торчали белые стволы дымящихся окурков - будто пушки, нацеленные во все стороны круговой обороны.

"А, ладно! Надо хоть этих спасти!.." - махнул он рукой и, стремительно выскочив на палубу, прошагал в радиорубку. Через минуту радист уже передавал его приказ всем кораблям, находившимся на севастопольском рейде: "Мятежники требуют у офицеров сдачи личного оружия. Этим наносится оскорбление верным сынам родины, 3 года сражавшимся с иноземными врагами. Своим матросам сопротивление невозможно, поэтому, во избежание кровопролития, предлагаю офицерам не сопротивляться. Адмирал Колчак".

Выйдя из радиорубки, приказал вахтенному офицеру построить свободных от вахты матросов на палубе крейсера. Когда распоряжение было исполнено, он поднялся на спардек и, добела раскаленный волнением, под грозное вздымание и опускание корабля, начал свою яростную речь:

- Матросы! То, что вы делаете теперь... - он задыхался, - по указке балтийских большевиков... предавших родину... приведёт к гибельным последствиям для России! Никакой... - выкрикивал он, - уважающий себя офицер... не может воспринять отобрания у него оружия... иначе, как оскорбление его чести. Отбирая оружие у офицеров... которые водили вас в бой против врага... вы поступаете, как германцы, захватившие в плен... русских офицеров! Получается, что вы - с ними заодно! Даже японцы... не отбирали у защитников Порт-Артура... захваченных ими в плен... их холодного оружия. А вы, русские люди... с которыми я делил все тяготы и опасности войны... хотите нанести мне... такое тяжкое оскорбление... как отнятие палаша... который мне был дан родиной - за храбрость? Ну, нет! Я на такой позор - не пойду!

Легко сбежав на палубу, закрылся у себя в каюте, боясь, что наломает таких дров, если не обуздает свой характер, что спровоцирует этим всеобщую расправу над офицерами.

- Во-льна-а! Р-разойд-ись!.. - прозвучало на палубе.

Матросы, преданные старому порядку и флоту, закуривая на полубаке, виновато бубнили:

- Ну, чё он так, из-за какой-то сабли, разошёлси? Всё одно не носит, висит у него в шкафу. Рази токо для параду?..

- Дык это, для параду - мы её будем ему возвращать... Не без понятия - понимам: заслужил, евойная гордость...

- Не мы жа этот приказ сочинили - с берега поступил. На нас-то - за што?..

- А приказ, однако, сполнять нада, на то и приказ. А он - японцы, германцы... При чём тут германцы?..

Иначе были настроены члены судового комитета, собравшиеся на своё заседание в трюме. Особенно выходил из себя молодой матрос Агапонов:

- Ну, чё, дураки, уши развесили? Нам адмиралы теперича - нихто, поняли! Не отберём у офицеро`в оружию, оне - сразки нашу слабинку учтуть... А так - будуть знать: кончилася ихняя власть! А ну, пошли оружию отымать! Ишь, не отдасть он, жопа! Ишшо поглядим, как отдасть...

В каюту к нему комитетчики вошли несмелой гурьбой. Агапонов - как председатель - из-за спины эсера Рогачёва проговорил:

- Пришли вот... за вашей саблей. Есть постановление исполкома, господин адмирал. Приказ этот должон быть исполнен. - И вышел верёд: решительный, неуступчивый. - Просим, значицца, сдать вашу саблю. На сохранение, стало быть...

- Вот как?!. - зловеще произнёс он в ответ. - Ну, что же, передайте вахтенному, чтобы снова построил всех. Чтобы видели это - все!.. - И шагнув на вошедших так, что они попятились и вышли из его каюты спинами, повторил: - Построить всех на палубе!

И снова замерли серые матросские робы, выстроенные перед спардеком в ровные шеренги. Снова слушали его, державшего в левой руке вынутый из ножен палаш, неистово выкрикивающего им:

- Можете радировать германскому кайзеру! Что вы - здесь... предали ему русский флот! Он - отблагодарит вас за это! А "оружие"... - потряс он над собою саблей, - которое вы так боитесь оставить мне в виду грозящей вам опасности - выдавали не вы мне! И - не как оружие, а - как награду! Вот, смотрите "герои": здесь, вдоль клинка, выгравировано - "За храбрость". А к эфесу - припаян знак Георгия Победоносца! Не вы, каины, меня им награждали... не вам его и забирать! - Схватив палаш за оба конца, с силой ударил им плашмя об колено. Стальной клинок легко переломился надвое, после чего швырнул обломки за борт. Оскалившись на матросов, как затравленный волк, выкрикнул: - Советую - и вам!.. Выбросить туда же... свои ордена и медали! Совесть - вы уже выбросили!..

Вытянув руки по швам, матросы не шевелились. Но случилось что-то с их лицами - не узнать. И глаза стали слепыми от непереносимого стыда. Смотреть на них не хотелось, рванулся в свою каюту. Металлическая дверь, захлопнувшись за ним, будто выстрелила.

И снова у них там, на палубе, "вольна-а", "р-разойдись по местам"!

Привыкшие к рабскому исполнению команд, в этот раз матросы не разошлись по своим местам, а сбились в повахтенные кучки. Что делать дальше? Офицеры - сдают пистолеты и палаши сами. Адмирал - выбросил за борт. Конфликт вроде бы исчерпан. И тут радист принёс расшифрованную правительственную радиограмму за подписью Львова и Керенского о вызове в Петроград. Оказывается, городской Совет Севастополя, перепуганный происходящими событиями и, видимо, боявшийся ответственности, доложил обо всём правительству, вероятно, в искажённом виде, чтобы переложить всю ответственность на командование флотом. Делать нечего, стал готовиться со Смирновым к передаче флота и вызвал на крейсер адмирала Лукина и каперанга Зарина, которому Смирнов должен был передать как флаг-капитану распорядительной части свои полномочия начальника штаба флота.

В ожидании, пока оба прибудут, подготовили приказ о передаче им командования флотом. Смирнов выяснил от преданного ему вестового, как отреагировали на последнюю речь своего адмирала матросы.

На душе у всех у них было гадко. Получилось, будто отняли у боевого адмирала его военную славу и гордость. Рассуждали: "Ну, а что будет дальше? Приедет начальство, разберётся. Начнутся репрессии... Всегда ведь этим кончалось". А с другой стороны, стало неудобно смотреть в лицо и друг другу. Ссорились:

- Ну, и чего вышло?

- Это всё Агапонову с Гречихиным хотелось поизмываться... "Приказ, прика-аз!.." А вышло, наплевали только в душу себе.

Агапонов огрызался:

- Вы - это бросьте! Нашли кого жалеть да защищать!..

- Дурак ты, рази же дело в жалости? Получается, он нам правду сказал, что мы действуем по указке балтийцев. А свово ума, что ли, нету? - Старшина второй статьи Дронов зло передразнил: - "Кому вы служите? Вот мы - свово адмирала растерзали у всех на глазах, и ничё!" Это же оне всех взбунтовали. А мы, дурачьё, поддались...

На Дронова двинулся могучей громадой водолаз Гречихин:

- Ну, ты, Дронов, тожа!.. Лишнево-то - не наводи! Береговых офицеро`в - правильно, что арестовали. Оне, грят, сами собиралися начать аресты нашего брата!

Дронов и тут осадил дурака:

- Не нашего, а этих лохмачей. Так што жа, из-за их, давай теперича заарестуем всех наших офицеров. А хто нас будет водить потом на германца? Нехай немец прёт, да? Ить адмирал и тут прав: чем не предательство?

- Н-но-но, заткнись, контра! - выкрикнул Агапонов. - Ты с чьего это языка заговорил?! Не поглядим, что старый матрос!..

Палуба гудела потревоженным осинником до тех пор, пока не появился на флагмане Лукин. Но и это, оказывается, не всё. Уже в поезде Смирнов рассказал самую последнюю новость, которую узнал от шофёра грузовика, приехавшего к нему за вещами. Картина была, примерно, такой, если верить шофёру.

На берегу утром уже знали, что произошло на флагмане. Опять собралась на площади, после того, как они прошли домой с чемоданами, многотысячная толпа. Какой-то матрос, надувая на шее жилы, кричал:

- Адмирала Колчака - надо арестовать! Ещё не поздно... И его каперанга Смирнова - тоже!

И пошло...

- Скоко можно терпеть!..

- Надоть их - к стенке, к стенке!

Для ораторов прикатили откуда-то железную бочку, с неё и вопили, кому что на ум приходило. А потом залез на бочку большой солдат в выцветшей гимнастёрке и зычным голосом остановил всех:

- Матросы! Пехота-а!.. Опомнитесь!.. Щас вам - не февраль, штобы самочинно расстреливать без суда, так, нет?

- Ну?!. - оторопело отозвались голоса из толпы.

- Никуда ваши офицера` - не денутца! Так? Стало быть, арестовать их, на кого будет постановление, успеем! А вот беспорядку - не надо. Ево и так навезли сюда много приезжие психи. Пускай всё это дело - обмозгуют на исполкоме Совета. Оне - наша новая власть, наше начальствие, их - будем и слушать, и уважать. Оне - совершат всё по закону... Вот. И тогда - нихто из вас... виноватый не будет. Поняли? Мы жа - военные, а не бандиты? А бандитов - будут судить, не забывайте... Вот. Матросы! Так я толкую, ай нет?..

- Правильно, пехота! Молодец! А то и нас могут потом за жопу взять, если что... Расходись, братва!..

Утром, умытый и выбритый, Александр Васильевич уже разговаривал - ровно в 8 - с американским адмиралом Глэкноном, сухим и стройным моряком лет 56-ти.

- Адмирал Колчак! - представился Александр Васильевич по-английски. - Чем могу служить?..

- О, вам не нужен переводчик? - обрадовался Глэкнон, обнажая в улыбке прокуренные зубы и сияя голубизной умных доброжелательных глаз.

- Нет, на всякий случай, я полагаю, переводчик может понадобиться. Я несколько отвык от английского, да и не владею им в совершенстве.

- Ну что же, - протянул руку рыжеватый адмирал, - переводчик в соседнем купе, я потом приглашу его, если понадобится. А пока - попробую, как говорится, взять быка за рога сам... По-моему, вы - хорошо владеете английским! Будете водку, коньяк?..

- Ни то, ни другое. Начнём лучше с быка!

- Вы имеете в виду нашу деловую сторону разговора? - расплылся Глэкнон в улыбке.

- Йес!

- Прошу вас... - пригласил американец садиться и, непринужденно сев и закинув ногу на ногу, приступил к делу. - Меня послало к вам Морское Управление третьим флотом Соединенных Штатов, чтобы я договорился с вами о совместных действиях с вашим флотом на Средиземном и Чёрном морях.

Александр Васильевич заметил:

- Но разве вам неизвестно, что выход из Чёрного моря пока всё ещё контролируется турками и германцами?

- Благодарю за... вежливость вопроса. Нет, я - нормальный человек и знаю об этом, как и весь мир. Моя задача - договориться с вами о том, как очистить проход через Босфор и Дарданеллы? Говорят, вы предлагали высадить на северное побережье Босфорского пролива сухопутный десант с последующим расширением захваченного плацдарма?

- Да, я предлагал такой план. Но теперь вам следует договариваться об этом уже не со мною. Я не вернусь на Чёрное море.

- Об этом мне стало известно ещё в Севастополе. Но не хотелось беспокоить вас там. Тем не менее у нас к вам - я имею в виду Штаты - есть и другое предложение: пригласить вас на время к нам консультантом по высадке десанта в проливах со стороны Средиземного моря. А также для передачи вашего опыта по установке минных полей. Всё это мною уже согласовано с моим начальством по радио. Ответ на свою шифровку я получил в штабе вашего флота вчера. Вас - как известного специалиста - приглашают официально. Для этого я и сел в ваш вагон. Но сначала вам необходимо прибыть со мною в Англию, если вы дадите согласие.

- Зачем?

- Британский флот - и наш - хотят всё-таки начать военные действия против Дарданелл из Средиземного моря. Ваш план десантирования и блокирования выхода немцев и турок из пролива нам пригодился бы тоже.

- Хорошо, в принципе - я согласен. Но смогу дать окончательный ответ только в Петрограде. Там - моё начальство, которое распоряжается мною. - Александр Васильевич усмехнулся.

- Я это понимаю, - улыбнулся и Глэкнон. - Но уверен, что Штаты договорятся с вашим начальством в вашу пользу!

- В таком случае сообщите своему начальству, что мне хотелось бы выехать с моей женой. Я не могу её оставить сейчас одну. Так сложились обстоятельства...

- Можете быть уверены, я не забуду об этом. У вас - всё?

- Йес!

- Тогда приступаем к завтраку? Ваша жена с вами?

- Йес!

- Пригласите, пожалуйста, её. Буду рад познакомиться... Она - тоже знает английский?

- Нет, сэр. Она свободно владеет немецким и французским.

- Прекрасно! Переводчики с немецкого нам сейчас очень нужны. Пойдёмте приглашать её вместе...
2

Какой счастливой ехала Анна Васильевна до самого Петрограда. А приехала, столицу было не узнать: всюду вооружённые матросы, рабочие с винтовками (где только взяли?..), митинги. Оказывается, большевики пытались сделать новое вооружённое восстание.

К сестре Александра Васильевича не поехали - опять он снял номер в военной гостинице и там узнал все новости. Правительство, напуганное отступлением войск на фронте и попыткой восстания вооружённых большевиков, перешло в штаб командующего Петроградским военным округом генерала Половцева и укрылось там. Князь Львов ответил адмиралу по телефону, что принять его не может:

- Видите, что у нас тут делается?..

- Похоже на то, что произошло и у нас в Севастополе. Как там сейчас, не знаете?

- Да вроде бы улеглось. Я надеюсь, что уляжется и здесь, меры уже приняты... - А в голосе уверенности не было, скорее, прозвучала растерянность.

- Так в чём же вина руководства Черноморским флотом?! - перешёл в наступление Александр Васильевич. - Видимо, большевики спланировали свое восстание везде! Чтобы одновременно, так сказать... Я уже видел их лозунги на улицах: "Долой Временное правительство!", "Смерть Керенскому!" Всё, как у нас в Севастополе: "Долой офицеров!"

- Керенского - в столице пока нет, - перебил Львов, - ждём... Придётся и вам подождать, господин адмирал. Без него ваш вопрос мы не можем, как вы понимаете, обсуждать.

- Когда вы ожидаете его прибытия?

- Он сейчас у Деникина, в Молодечно. Собирается выезжать. Как только прибудет, мы вам сообщим дату встречи. Вероятно, он сможет принять вас числа 7-го, не раньше. Сообщите, пожалуйста, номер вашего телефона или телефон дежурного по коридору на вашем этаже.

- Благодарю вас! - Александр Васильевич продиктовал номера телефонов, повесил трубку, обернулся к Анне Васильевне: - Ну, вот, несколько дней мы совершенно свободны! Куда пойдём?

- Сначала - на телеграф. Сообщу сестре в Москву свой адрес на всякий случай. И маме - тоже. Когда я уезжала, папа - был какой-то странный: будто прощался со мной. Может, от сестры что-нибудь узнаю: как они там?.. Мне - мама правды не скажет. Чтобы не портить моего счастья. Только в крайних обстоятельствах...

- А хочешь, я закажу тебе через адмиралтейство прямой провод на завтра? Сможешь поговорить с сестрой подробнее. С Москвой это возможно. Какой номер там?..

- У сестры нет домашнего телефона, - опечалилась Анна Васильевна.

- Ничего. Отправим ей телеграмму сейчас, чтобы завтра явилась на Центральный телеграф в Москве, к 9-ти утра, для переговоров...

- Ой, спасибо тебе! - Анна Васильевна обвила Колчака руками за шею.

На другое утро она уже стояла рядом с ним в аппаратной адмиралтейства и смотрела, как белой змейкой выползает из Юза ответ сестры на её вопрос, "есть ли у тебя известия от мамы?"

"Анечка, мама сообщила мне вчера телеграммой, что папа тяжело заболел, твоё предчувствие не обмануло тебя. Мама сбивается, видимо, с ног, у неё на руках твой маленький сын и больной и старенький наш папа. Телеграмма такая: "Оленька, папа тяжело болен, надежды на выздоровление нет, найди Аню, мне она не ответила, приезжайте, кто сможет, мама". Я выеду к ней завтра, но ненадолго. В сентябре начинается театральный сезон, и я не хочу потерять роль. Хорошо, что ты застала меня дома. Сообщи, что сказать маме, приедешь ли? Ты у нас одна нигде не работаешь. Маме без твоей помощи будет тяжело".

По лицу Анны Васильевны покатились слёзы. Расстроено прошептала:

- Ой, какая же я невезучая! Что теперь делать, ну, что?!.

Заплаканные глаза несчастной Анны Васильевны потемнели ещё больше, она уставилась ими на адмирала с такой отчаянной надеждой, словно он был не человеком, а Спасителем, всемогущественным и всезнающим. А он, не зная, чем можно её утешить, произнёс, желая выиграть время:

- Продолжай разговор с сестрой. Что надо передать оператору для неё? Пока он запишет, мы с тобой подумаем... Остальное решим после.

У Анны Васильевны вырвалось:

- Что я... выеду завтра тоже...

Колчак понял, Анна Васильевна поедет. Не хочет, но должна поехать. И чтобы не рвать ей душу сомнениями, чтобы дать возможность поступать по велению совести, чтобы не терзала себя потом и не винила ни в чём и его, спокойно одобрил её решение:

- Правильно. В Кисловодске, на месте, когда всё будет виднее, примешь дальнейшее решение. Связь с вами я буду поддерживать: адреса известны, не надо только отчаиваться. Говори, что сообщить сестре. Значит, так:

- Оля, - продиктовал он к телеграфисту, - я выезжаю 5-го июля к маме тоже...

Телеграфист принялся отстукивать текст, и адмирал вновь обернулся к Анне Васильевне:

- Что диктовать дальше?..

- Спросите, что с папой? Чем он болен?

И снова начала выползать белая ядовитая змейка: "У него сдавливающие боли в правом лёгком, такие, что начинает хватать ртом воздух, а ему всё равно его недостаточно. Так мама писала в письме ещё 10 дней назад. А теперь, видно, положение ухудшилось".

- Рак, да? - снова уставились на Колчака глаза Анны Васильевны. В них клубился испуг.

В гостиничном номере они дали волю своим чувствам - она слезам, он - гладил её: по голове, плечам, зацеловывал, как нежно любимую женщину. Потом он ушёл заказывать билет на Кисловодск - через Москву, Харьков, Ростов-на-Дону, Армавир. А она, отходя понемногу от слёз, понимая, что расстаётся с любимым и самым дорогим ей человеком, вероятно, надолго, возможно, даже на целый год, если его пошлют за границу, вспомнила свой самый счастливый день, проведённый с ним вместе.

Это было после отплытия Керенского из Севастополя. Саша оставил все дела на Смирнова, сказав ему, что поведёт адмиральский катер без моториста, сам - в Батилиман. И добавил:

- Буду отдыхать там... возле мыса Сарыч. А, может быть, и за мысом - в сторону Фороса. Радиосвязь со мною - держать на моей волне. Но - только в случае крайней необходимости!

Положив на рычажок телефонную трубку, Саша радостно объявил ей:

- Там - вода очень чистая, и нет никого. Совершенно дикое место!..

И началось настоящее счастье, земной рай. Саша сидел за рулём, нашёл в эфире хорошую музыку и рассказывал ей всю дорогу о волшебных местах, которые они проплывали.

- Это вот - мыс Херсонес, древнее поселение греков. Там одни надгробные плиты чего стоят! Какие надписи!.. "Остановись, прохожий! Я, плита, скрываю под собою..." - процитировал он. - И тут же прокомментировал: - Представляешь, какое отношение к мёртвым! У нас - к живым такого нет. А какой стиль! Даже в переводе...

- Ну - эллины же! Откуда пошёл гекзаметр с его величественностью? От эллинских поэтов.

- Здесь, в Крыму, есть ещё одно местечко, освоенное греческими христианами - Эски-кермен. Это - более поздние греки, уже и не эллины, а отуреченные, тёмноволосые. Но само место, облюбованное ими - просто чудо природы! Крым - вообще райское место! Лучшего, я считаю, в России и нет. Да ты раздевайся, снимай своё платьице! Смотри, какое солнышко, воздух, простор!.. Пройдём балаклавский залив - там стоит наш подводный флот - разденусь и я. Ни одной живой души, кроме птиц, не встретим нигде! В раю не нужна одежда.

- Хочешь, чтобы я разделась совсем?.. Как Ева.

- А что? Сама увидишь, что нет никого. Зато как будет приятно ощущать ветерок! После войны уволюсь, и поселимся с тобой где-нибудь в уютном райском месте.

Она усмехнулась:

- Так многие говорят, в отпусках. Но все генералы и адмиралы, уходя в отставку, поселяются почему-то не в Крыму, и не на Кавказе, а в Петербурге.

- Потому что не задумываются по-настоящему о подлинной ценности жизни. Соблазняет мишура цивилизации - кареты, мощеные улицы, лакеи, общественное положение.

- А тебя разве не интересует положение в обществе? - спросила она, и, видя, что кроме чаек, действительно никого и нигде не видать, принялась раздеваться. Знала, несмотря на её рост в 156 сантиметров, фигурка у неё, даже с точки зрения любого скульптора или балетмейстера - просто идеальная. Длинные ноги, узкая талия, девичья грудь сводили с ума пляжных мужчин в довоенной Ялте. Правда, ей было тогда только 20, но она и теперь не изменилась. На неё засматривался известный петербургский поэт и сердцеед Александр Блок, оставленный женою после смерти сына. Теперь Анне Васильевне хотелось, чтобы её красивое тело увидел при дневном свете Колчак.

- Я поумнел, - ответил он, оглядывая её и счастливо улыбаясь. - Всё это - мишура. Или суета сует, как говорят церковники. Настоящее счастье - это когда ты рядом с любимым человеком, и он тебя любит тоже. А я вернулся в Иркутск из японского плена... к совершенно чужому мне человеку! Но не развёлся, дурак. Из-за этого вот самого, проклятого общественного мнения и положения. Да ещё и прижил с нею ребёнка в 11-м году! И только в 15-м понял, что такое любовь, и почувствовал абсолютную пустоту и бессмысленность своей жизни.

- Но ведь ты же - кроме того, что выдающийся адмирал - ещё и учёный гидрограф, полярный исследователь. Есть даже остров, названный в твою честь!

- А кому это интересно? Или нужно. Нет, милая Аннушка, это не принесло мне счастья! - Он сбавил обороты двигателю, чтобы не напрягать голоса, и сказал почти неслышно, но она разобрала: - А сейчас я готов заплакать от ощущения полноты счастья! Рядом со мною - ты, вот эти чайки, родное море и любимые берега! Вон - мыс Айя; за ним самый чистый на Чёрном море Батилиман, и целые сутки никакая общественность нам не помешает. И я точно знаю, что буду любить тебя до самой своей смерти, что бы... со мною ни произошло!

Она заплакала и, прильнув к нему смуглым от природы обнажённым телом, стала его целовать; и поняла тоже, что никогда не разлюбит его и не забудет, что бы с нею ни случилось.

Он выключил мотор совсем, увёл её в салон, разделся, и началось у них там под писк чаек и мягкие шлепки волн о борт катера такое счастье, от которого хотелось превратиться в лёгкий воздушный шарик и улететь к белым облакам.

Потом они пили сухое вино и заедали его слезящимся сыром, извлечённым из специального шкафа с едой, посудой и запасом питьевой воды. Потом купались на диком берегу между мысом Сарыч и Форосом. Потом ночевали в катере, покачивающемся на умиротворенных волнах, вздыхающих возле близкого берега, смотрели на звёзды, рассыпавшиеся по всему небу, словно золотой пчелиный рой. Опять пили вино. И Саша всё рассказывал ей что-то о звёздах, иных мирах, где все, наверное, счастливы, о древнегреческих мифах, и нежно целовал её, гладил. Просто не верилось, что он, такой мускулистый и сильный, такой мужественный и столько перенёсший испытаний судьбы, мог быть таким мягким. От счастья она слушала его не очень внимательно, потому что часто откликалась на его поцелуи, млела от блаженства и ощущала, как сильно бьётся сердце.

Ночь была короткой, незабываемо счастливой и вспоминалась щемящими вздохами волн, эхом лесной кукушки, оставшейся в крымском раю на берегу.

А теперь, стоя в Петрограде возле вагона, обнимая того, с кем не хотелось расставаться до непонятной дрожи во всём теле, целуя его так, словно предчувствовала судьбу: что будет ещё одна, но уже последняя счастливая встреча, правда, длиною в 17 месяцев и 3 тысячи сибирских вёрст на дорогах гражданской войны, а потом... наступит февраль 20-го года, и чекист Чудновский, не разрешив Саше проститься с нею, хотя их камеры в Иркутской тюрьме окажутся рядом, даст команду вывести его в ночь. И будет он стоять под дулами винтовок на ангарском льду вместе с генералом Пепеляевым и успокаивать его, умирающего от страха раньше срока, чтобы тот не позорил офицерской чести: "Не унижайтесь!.. Пусть нас запомнят мужчинами..."

Чужие и враждебные дула винтовок вспыхнут в темноте последними свечками, ничего больше не услышится и не увидится. Не будет и могилы с надгробной надписью, как у древних эллинов или у современных христиан, умеющих прощать даже врагов, тем более после смерти. Питерский рабочий Смирнов, руководивший расстрелом, прикажет столкнуть тела убитых в прорубь, под лёд. А советская власть, которой он будет служить до 1937 года, расстреляет и его самого как "врага народа", и Чудновского, и закопает их в общей яме, словно собак, и не напишет правды ни о них, ни о Колчаке. Ложь и сокрытие правды о людях с исторической судьбой станут главной сущностью этой людоедской власти, сеющей страх и беззаконие, сочинившей небылицы о Колчаке-вешателе, Колчаке, якобы укравшем российское золото (он не взял себе ни одного золотого рубля, хотя мог взять всё и бежать в Китай, "золотой поезд" наполовину разграбили "благородные" чекисты "благородного рыцаря" Дзержинского). Эта власть будет терзать и мучить любимую женщину Колчака 30 лет в своих тюрьмах и лагерях только за то, что она будет продолжать любить его и оставаться верной этой любви и его девизам: никогда не унижаться и не пасовать перед трудностями. И напишет трогательные стихи о нём:

И каждый год 7-го февраля

Одна с упорной памятью моей

Твою опять встречаю годовщину.

А тех, кто знал тебя - давно уж нет.

А те, кто живы - всё давно забыли.

И этот, для меня тягчайший день, -

Для них такой же точно, как и все, -

Оторванный листок календаря.

7 февраля 1969 г.

Полвека не могу принять -

Ничем нельзя помочь -

И всё уходишь ты опять

В ту роковую ночь.

А я осуждена идти,

Пока не минет срок.

И перепутаны пути

Исхоженных дорог...

Но если я ещё жива

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

30 января 1970 г.

Сейчас в её жизни наступило лишь 5-е июля 1917 года, и она в своём жутком предчувствии мрачного будущего, заливаясь слезами, ощущая себя самой несчастной, самой обворованной женщиной на свете, горько всхлипывала:

- Сашенька, ну, миленький мой, ну, хороший, я же не могу без тебя! Я пропаду без тебя, засохну! Я не хочу жить без тебя! Ну, как же так, ну, за что нам это?!.

- Что - "это"?.. - не понял он её.

- Не знаю, что. Мне - страшно, вот и всё...

Её била нервная дрожь, а он не понимал, что с нею. Если бы знал или чувствовал, как и она, что ему намечено судьбою захлебнуться подо льдом - ведь такое уже намечалось в третьем году, когда провалился под лёд на острове Беннета, но почему-то судьба на ходу передумала и отпустила погулять, чтобы узнал счастье - то, вероятно, вёл бы себя теперь как-то иначе. Но нет, даже не знал, что` Анне Васильевне сказать, чем утешить. Может, её не надо было отпускать?.. И судьба опять одумалась бы: зачем губить такую любовь...

Потрясённый непонятным припадком её горя, он молчал, ответно целуя и поглаживая женщину, которую уже закрывала от него беда невидимой тенью непоправимости. Смерть отца (он умрёт зимой) сделает её на какое-то время безвольной. Муж воспользуется этим, и встреча с Колчаком произойдёт только через 2 года аж на Дальнем Востоке. Хотя и счастливо, но уже с изменившимся расположением их звёзд... Может, всё было бы иначе?.. Но кто мог это знать...

Военная гостиница, находившаяся рядом с Генеральным штабом, стала из-за адмирала Колчака, продолжающего жить в ней, самым популярным местом, в которое приходили теперь не только военные, но и такие политические деятели, как Милюков, Суворин, Набоков. Суворин после разговора с адмиралом о том, что произошло в Севастополе, напечатал в своей "Маленькой газете" призыв к военной диктатуре, считая, что лишь диктатура способна прекратить в России "демократический бедлам", от которого увеличились страдания народа. В диктаторы он предложил адмирала Колчака, расписав его организаторские способности и прагматический ум. При этом издатель не забыл напомнить читателям и о мужестве Колчака в качестве полярного исследователя, а также о его героизме во время Японской войны.

"Адмирал Колчак, загнав германские и турецкие военные корабли в Босфорский пролив, сделал Чёрное море настолько спокойным театром военных действий, что вынудил этим Временное правительство отстранить его от командования Черноморским флотом, которому стало нечем заниматься, - ядовито писал Суворин. - Этим обстоятельством хочет немедленно воспользоваться морское командование США, приглашая к себе на службу ненужного более России талантливого адмирала".

На следующий день в номере Колчака появился, запыхавшийся от подъёма на третий этаж, белоголовый профессор Милюков с длинной седой бородой. Едва поздоровавшись, даже не присев на предложенный ему стул, он с хода понёс:

- Уважаемый Алексан Васильич! Только вы, с вашей популярностью в армии и народе, ещё сможете спасти Россию от гибели и окончательного потопления! Только - вы! Дайте ваше согласие, и все патриотические силы... и - офицерские организации... пойдут за вами! России - нужен сейчас военный диктатор. Твёрдый и умный! Мы - поддержим ваше выдвижение...

Разглядывая экспансивного старика, Колчак с горечью думал: "И этот человек... был министром иностранных дел России? Ну, можно ли так несерьёзно подходить к делу?! Похоже на мальчишеский блеф, на какую-то игру, а не на спасение государства. Прочитал статью и примчался... Бедная Россия!.."

- Хорошо, уважаемый Павел Николаич, я подумаю над вашим предложением, если меня уволят со службы. А пока - я как человек военный - буду вынужден подчиняться своему командованию.

Милюков ушёл, вежливо простившись, но, похоже, так ничего и не понял. Им руководили чувства - обида на князя Львова, на глупый народ, который он хотел спасать. После его ухода у Колчака стало тяжело на сердце от мысли, что государством в России всё время управляют какие-то никчемные люди, ничего не умеющие и не знающие, что надо делать.

На другое утро в центре Петрограда кто-то разбросал небольшие листки, заканчивающиеся патетическими словами: "Суворовскими знамёнами не отмахиваются от мух. Пусть князь Львов передаст власть адмиралу Колчаку".

Адмирал Колчак об этом не знал, готовясь к встрече с князем Львовым, как не задумывался пока и о том, что Россия, воспитываемая последние 300 лет на отсутствии дисциплины в государстве и на неисполнении законов, не говоря уже о 400-летнем рабстве, когда законов вообще не было, сделалась не государством в политическом и философском смысле, а ордой, которая наряжается в европейские одежды и делает вид, что соблюдает законы. Делает вид, чтобы другие страны не отказывались иметь с нею отношения. Но в душе цари никаких соглашений, долгов и обязательств никогда всерьёз не признавали. Такою стала психология и у народа, веками порабощаемого казнями и несправедливостями. Ну, а где нет справедливости, там нет и веры в законы. Зато каждый верит в обман, насилие и потому обманывает и ворует. Перед силой сгибается, но и ненавидит её, предаёт такое государство при первой же возможности.

Колчак окончательно поймёт это через 2 года, когда ему придётся прибегнуть к диктаторской власти.
3

В свои 56 лет, имея огромный жизненный опыт, князь Львов так и остался человеком мягким, порядочным и нерешительным. Может быть, этому способствовали наследственные качества, да и воспитывался он с младых ногтей в роскоши и достатке - отец был крупным саратовским помещиком, мать - рафинированной интеллигенткой, поощрявшей в нём его добродушие и природную мягкость. Всё доставалось легко, ничего преодолевать не требовалось, от кого-либо защищаться - тоже. Никому не завидовал, не мстил, ни с кем не ссорился - напротив, старался уступать, был деликатным. А маленький рост и ранняя полнота вообще сделали его застенчивым. Ну, и получился из него этакий Ильюша Обломов, как у писателя Гончарова в романе. Правда, тот был провинциал и лежебока, никуда не ездил, а Георгий Евгеньевич жил в Москве, занимался общественными делами в земстве; из-за порядочности избрали вот на высший государственный пост, хотя и не думал о таком, и не хотел. Ни роста, ни зычного голоса. Да и волос на голове почему-то мало осталось и те поседели - приходится подстригаться теперь покороче, под "ежа", чтобы моложе казаться и благообразнее. Усы и бородка - тоже пошли сединой, а брови - неожиданно стали выделяться чернотой на этой серости при одутловатом лице. Разве что лоб оставался красивым - высоким, гладким. Одним словом, не нравился он себе, и это лишало его уверенности тоже. Особенно терялся, если при нём ссорились - не знал, что делать, старался всех примирить. Понимал, что государственный деятель из него никудышный, и всё чаще задумывался об отставке: "Зря согласился! Пошёл ради пользы России - уговорили. А оно вон что получается: пользы-то никакой!"

В это утро, 7-го июля, когда рекой лилась кровь на фронтах и войска отступали не только на Юго-Западном фронте, но и под Ригой, откуда вернулся Керенский, и надо было решать вопрос с Колчаком, с большевиками, устроившими бунт и здесь, как в Севастополе, Георгий Евгеньевич, сидя в чужом кабинете, который предоставил ему генерал Половцев в своем штабе, задумался об отставке уже по-настоящему.

"Да, пожалуй, предложу-ка я Керенскому заменить меня. Он был прав, когда говорил в Мариинском правительственном дворце, что нам не хватает энергии, решительности. Это же ко мне относится. Вот он, действительно, и молод, и энергичен. Мотается по всем фронтам, выступает, что-то делает. Пусть и берёт всё в решительные руки! К тому же он юрист, хорошо знает законы. А я - что я?.. Токо место занимаю...

Разберём сейчас в его кабинете, как быть с Колчаком - Колчак из его министерства - тогда и поговорю с ним об отставке..."

Георгий Евгеньевич снял трубку, попросил дежурного солдата-телефониста соединить его с кабинетом военного министра.

- Слушаю, Керенский, - раздалось в трубке.

- Доброе утро, Алексан Фёдорович, это Львов беспокоит... Через 10 минут должны прибыть к вам в кабинет адмирал Колчак со Смирновым - я им звонил в гостиницу. Как появятся, сообщите мне. Будем слушать их вопрос у вас: всё-таки ваши подчинённые...

- Хорошо, Георгий Евгеньевич, сообщу. Я только вошёл... Доброе утро!

Повесив трубку, Георгий Евгеньевич стал вспоминать, с чего, собственно, начались все эти неприятности с большевиками? Пожалуй, не с бунта на Черноморском флоте, а с захвата власти в матросских комитетах в Гельсингфорсе и Свеаборге. Контрразведка сообщила, что там, у большевиков, есть какая-то связь даже с немцами...

А ведь сам Максим Горький опровергал в своей газете заявление Алексинского о том, что Ленин - германский агент: "Этого не может быть! Хотя у меня с Лениным тоже большие расхождения, тем не менее я заявляю, что знаю его как истинного революционера, а не продажную шавку! Причём, много лет знаю. Нельзя же обвинять человека в измене родине только потому, что он по своим политическим убеждениям стоит за поражение России в этой войне. Он одинаково желает поражения всем воюющим странам, полагая, что это ослабит мировой империализм". Ну, и так далее...

Глядя в окно, князь вспомнил, что устроили большевики в День памяти погибшим в Феврале. Перед глазами возник арочный вход на Марсово поле. Поперёк входа, высоко вверху, висел на протянутой проволоке лозунг: "Полное доверие Временному правительству!" Большие белые буквы на красном полотнище виделись издалека. А внизу шли и шли колонны людей, желающих возложить венки на могилы павших героев. Их похоронили на Марсовом поле после стрельбы по ним из пулемётов, выставленных на крышах домов по приказу Протопопова. Однако ни одна из колонн не шла с транспарантом "доверия", как это планировалось, чтобы отвести от себя новый правительственный кризис. А когда появились, наконец, 3 небольшие группки с проправительственным лозунгом, то со всех сторон посыпались насмешки:

- Смотрите!.. Святая троица!..

- Кто же это, а? Чьи поганцы!.. Весь город кричит "долой!", а эти...

- Не видите разве? Плехановское "Единство", бундовцы и... казаки. Ну, казаков, может быть, и заставили - начальство у них военное. А эти-то - каковы мерзавцы! Заодно с жидовнёй...

Напротив "мерзавцев" остановились какие-то рабочие, принялись скандировать:

- До-лой! До-лой, до-лой!..

Смущённые такой встречей, бундовцы и плехановцы спешно убрали свои транспаранты и смешались с публикой. Маячил, раздражая рабочих только лозунг казаков, сидевших на лошадях. Но тут к ним подбежали фабричные и стащили двух, которые держали красное полотнище на поднятых пиках. Тут же изорвали его на мостовой в клочья, а казаков подняли с земли и отпустили. Остался висеть только единственный лозунг, организованный на арке по указанию самого Георгия Евгеньевича. Но кто-то из городских остряков радостно завопил, читая текст во всё горло:

- Братцы! Глядите: "Доверие Временному правительству" - повисло... в воздухе!..

Раздался дружный хохот толпы. Торжественная манифестация, посвященная вроде бы гибели героев, но задуманная для укрепления доверия самим себе, была в один миг превращена в презрение к новой временной власти.

Отрываясь памятью от неприятного видения, князь с горечью подумал: "Теперь Церетели как новый министр внутренних дел - запоздало отдаст распоряжение громить редакции большевиков, сажать в тюрьму их провокаторов, внедрившихся в войсковые части. Опоздал с арестом Ленина и министр юстиции Переверзев - вызывал его повестками на суд. А тот не явился и куда-то скрылся вообще, после чего министр сообразил дать санкцию на его розыск и арест. Да ещё пришлось распространять по всей России для опознания портрет Ульянова-Ленина, отпечатанный огромным тиражом. Каких денежек всё это стоит! Унижений... Демократическое правительство громит типографии, закрывает оппозиционные газеты! Это же позор на весь мир! А птичка-то - улетела... Не умеют работать ни Церетели, ни Переверзев! Из этого грузина - такой же министр внутренних дел, как из меня - глава правительства... А обвинять сейчас, да ещё во всех смертных грехах - начнём Колчака! У которого всегда был порядок. В то время как у нас самих тут, буквально под носом, происходят события, куда более опасные, нежели в Севастополе! Даже сидим вот - не в здании правительства! А прячемся у Половцева под его охраной".

Раздался телефонный звонок, и князь, сняв трубку, произнёс:

- Львов слушает...

- Георгий Евгеньевич, это Керенский. Колчак и Смирнов - у меня в кабинете.

- Хорошо, иду к вам. Пригласите на слушание кого-нибудь из министров ещё - кто свободен. Хотя бы... одного, двух...

- Слушаюсь, Георгий Евгеньевич. Сейчас приглашу...

Повесив трубку, глава правительства, всё ещё недовольный и собою, и событиями, пошёл к двери: "Ну, что же, послушаем, что думает обо всём и скажет Колчак?.."

Войдя в кабинет, занимаемый в штабе Половцева Керенским, князь увидел министров Чернова и Церетели, а также "виновников торжества", моряков-черноморцев Колчака, которого газеты прочат в "диктаторы", и Смирнова. Элегантные в своих отглаженных чёрных мундирах с орденами, подтянутые, они сидели отдельно и дружно красиво поднялись при его появлении. Вялые мешковатые министры поднялись тоже, поражая неприятным контрастом.

Когда глава правительства сел в кресло, приготовленное для него за столом рядом со стулом Керенского, военно-морской министр, одетый в свой странный наряд, объявил:

- Господа! Слово для доклада о чрезвычайном происшествии на Черноморском флоте, матросском и солдатском бунте 9-го июня сего года, предоставляется адмиралу Александру Васильевичу Колчаку. Прошу вас, господин адмирал... - Керенский указал Колчаку на трибунку, которую заранее откуда-то принесли.

Колчак поднялся, но к трибунке не пошёл, заявив:

- Господа! Подробный доклад о состоянии дисциплины на кораблях и в наземных частях Черноморского флота сделаю не я, а начальник штаба флота, капитан первого ранга Михаил Иванович Смирнов. Он - готовил этот доклад, - адмирал кивнул на папку в руках Смирнова, - ему и читать.

Керенский, уже привыкший решать чужие судьбы, с особенным удовольствием поправил Колчака:

- Бывший начальник штаба Черноморского флота! Господа, возражения против этого - есть, нет? - А сам уже предвкушал: "Здесь тебе не Чёрное море, не уходящая из-под ног палуба! Роли у нас - поменялись, господин адмирал: судить - буду я, а лежать на моей сковороде зажариваемой рыбкой - будешь ты! Вот и посмотрим теперь на твою беспомощность..." Медленно обведя министров адвокатским взглядом, объявил: - Возражений не имеется. Прошу, господин Смирнов!.. - Последовал указующий жест на трибунку.

Однако моряки поднялись вместе. Смирнов пошёл к трибунке, держа в руке папку с докладом, а Колчак, оскорблённый наглым тоном Керенского, громко произнёс:

- Прежде чем начнётся доклад, я - как бывший командующий - хочу сделать заявление... Вооружённые силы Черноморского флота, как и вооружённые силы фронтов - разлагаются вследствие антигосударственной агитации, допущенной правительством в российской прессе. Считаю, что для продолжения войны они более непригодны!

Керенский вскочил с места:

- Фронты, к вашему сведению, были готовы к наступлению, ибо ещё Гучков обеспечил их всем необходимым! И не вам судить об их состоянии, господин морской военачальник!

Колчак мгновенно отпарировал:

- А сужу - не я: судить будет история, почему сломался Юго-Западный фронт. А может быть, осудит не только общественность, но и военная прокуратура! За... предательство!

Керенский выкрикнул:

- Дисциплина в армии и на флоте - начинается с генералов и адмиралов! Так что придерживайтесь лучше темы - о дисциплине и бунте на вашем флоте!

- Когда предатели разрешают балтийским матросам ехать на мой флот... и дают возможность там отнимать правительственные награды у адмирала и его офицеров... то повинны в этом - не адмиралы! Заявляю здесь ещё раз: у правительства, если оно намерено действовать серьёзно... и - на пользу государства - есть только 2 выхода. Либо заключить с противником немедленный мир, либо - прекратить во всех воинских частях России... преступную агитацию большевиков! Балтийский флот вы превратили в рассадник большевизма! Да ещё поставили на пост командующего - не командира, каким является адмирал Развозов, а специалиста... по минному делу. Вот его матросы и разъезжают по всем российским морям, словно цыгане. Мутят везде воду. А на фронтах вам давно было нужно ввести за неисполнение приказаний командиров смертную казнь! Привести все вооружённые силы в порядок и повиновение! Без этого - вам не удержать ни врага, ни своей... даже временной... власти! У меня всё.

Керенский ужалено возмутился:

- Как это всё?! Вы приехали сюда обсуждать действия правительства или - оправдываться?

Глаза адмирала вспыхнули ослепляющей ненавистью:

- В чём?.. Опра-вды-ваться?!

Колчак показался мягкому и вежливому князю Львову настолько опасным в своём гневе, что он выскочил из-за стола и подбежал на толстых коротких ногах к штормующему адмиралу. Глядя в его огромные и чёрные, как ночь, глаза, умоляюще пролепетал:

- Алексан Васильич, но вы же... действительно не рассказали нам... что у вас там произошло. - Князь, будто сдаваясь в плен, поднял над собою руки и кистями помахал сначала на Колчака, а потом на Керенского, как бы говоря им: "Тише, господа, тише! Ну, остановитесь же, умоляю вас..." Он был похож на пухленького, коротко остриженного и добродушного ежа. Его усы, напоминающие широкую сапожную щётку, поседевшую от пыли, дрожали, потому что дрожала верхняя губа.

И Колчак успокоился:

- Ладно, - произнёс он, слабо махнув ладонью, - об этом доложит сейчас начальник штаба. Но я по-прежнему считаю, что нашей вины в том, что произошло - нет. Да дело сейчас и не в этом. Можно ли воевать дальше? Вот что главное! А по этому вопросу я тут уже высказался. Поэтому мне действительно сказать вам больше нечего.

Львов обрадовано согласился:

- Ну и хорошо. - Он повернулся к Смирнову: - Давайте тогда вы, Михаил Иваныч. Послушаем ваш доклад... - Князь вернулся на своё место, утирая лицо и лоб платком, вздыхая.

Смирнов, обычно спокойный и сдержанный, неожиданно преобразился:

- Правительство обвиняет нас в допущении бунта. Но к бунту привели матросов не мы, а само правительство. - Смирнов резко повернулся в сторону Керенского: - И в частности, господин морской министр. - Он ткнул вперёд вытянутым пальцем. - Который, вместо поддержки командования, заигрывал в Севастополе с рядовыми матросами на массовых митингах. - Отвернувшись от Керенского, Смирнов уставился на князя. - В любой армии - нельзя допускать и разрешать митинги, на которых начинаются призывы к неподчинению своим командирам. Ибо после таких призывов - происходит анархия! Анархизм же - вообще в природе русского человека, и поощрять его к этому - преступление.

Керенский перебил Смирнова резкой репликой:

- Вы, господин докладчик, ближе к делу! А рассуждать о том, что такое анархизм, поезжайте к князю Кропоткину! Говорят, он уже прибыл из Англии. Правда, глубокий старик, но свободного времени у него - много, вас он - выслушает...

Даже не взглянув на Керенского, Смирнов продолжал, будто считал его не морским министром, а назойливой мухой:

- По своей прежней службе... мне приходилось плавать, как на английском, так и на французском флотах. Которые, как вам известно, принадлежат к странам с демократическим государственным управлением. Однако, разрешите вам доложить, что дисциплина у них - была намного строже нашей, российской. А наказания - жёстче, чем были у нас при царском режиме. Взыскания в заграничных вооружённых силах - основаны на самых строгих законах. - Смирнов передохнул. - Сознательная же дисциплина, провозглашаемая нашим Временным правительством, недоступна российским полуграмотным массам. Она... возможна... только в обществе высококультурных людей. Таких среди матросов у нас единицы.

А теперь, позвольте перейти к состоянию дисциплины... на конкретных боевых кораблях... и в наземных частях... Черноморского флота. - Смирнов раскрыл свою папку...

Началось перечисление таких позорных фактов пренебрежительного отношения матросов и солдат к конкретным фамилиям и указанием конкретных дат и частей, что Керенский, Львов, Чернов и Церетели слушали, опустив головы. Их уши горели от стыда.

После окончания доклада князь Львов поднялся и, обращаясь не к Смирнову, а к адмиралу Колчаку, сухо произнёс:

- От имени правительства благодарю вас, господа, за доклады. Мы их обсудим сейчас в моём кабинете, а вы - посидите пока здесь. О принятом нами решении - вас известит ваш морской министр. - Глава правительства наклонил голову, что означало, что аудиенция окончена, и направился к выходу. За ним проследовали его министры.

Молча стоявшие Колчак и Смирнов, сделали почти незаметный поклон тоже. А затем дружно полезли в карманы мундиров за портсигарами и, оставшись в кабинете одни, закурили.

Дождавшись, когда Чернов и Терещенко вышли, князь, устало произнёс:

- Алексан Фёдорыч, я - решил уйти в отставку, и сегодня же подам официальное заявление об этом.

- Но почему?! - изумлённо вырвалось у Керенского.

- Объяснить, почему - коротко невозможно. А если в двух словах и - по существу, то, наверное, потому, что адмирал Колчак сказал правду: мы всё делаем не так... как надо.

- Так вы - из-за него, что ли?..

- Ну - зачем же так упрощать? Нет, конечно. Просто я долго думал об этом, и мои выводы совпали сегодня с адмиральскими.

У Керенского мелькнула мысль: "Крыса покидает тонущий корабль? Чтобы не стать главным ответчиком? Значит, весь удар придётся на меня и Брусилова?.. Ах, тварь! А прикидывался таким безобидным..." Додумать Александру Фёдоровичу помешал князь:

- А ведь об этом же... ещё не так давно... говорили и вы. Помните? "Нам - не хватает объединяющей нас энергии... опытной руки. Каждый - сам по себе, может, и хорош, но!.. У нас нет единой политической воли..." Так, кажется? Что-то ещё про живой организм, как единое целое. Так вот: всё это в полной мере относится ко мне, как к главе правительства. - Князь, закрываясь как бы от нападения, поднял над собою пухлые короткие руки: - Нет-нет, дослушайте до конца!.. Не надо меня отговаривать и уговаривать...

Керенский мрачно пошутил:

- Меня как раз и прозвали на фронтах: "Главноуговаривающий"! Я, правда, нисколько на это не обижаюсь - в этом прозвище нет ничего обидного.

- Да, конечно, - согласился князь. - Но я - не об этом сейчас... Мне хочется объявить свою отставку - ну, согласовать её, что ли - предварительно с вами. Чтобы потом... не было недоразумений. Энергия, политическая воля, ясность цели - все эти качества, я считаю, есть именно у вас. Поэтому, я думаю, вы и должны возглавить правительство. В прошении об отставке я хочу указать на вас, как на своего преемника, если вы согласитесь, и заявлю, что готов передать вам полномочия - прямо сейчас...

"Ах, сволочь! А кто учил меня в марте бороться за власть, а не сдавать её добровольно, кто?!" И вдруг Александра Фёдоровича озарила совершенно другая мысль: "А ведь это судьба посылает мне подарок! Став главою правительства, я смогу повалить все фронтовые неудачи на Брусилова, и буду вне досягаемости! Главковерхом - сделаю Деникина. Бог с ним, что унизил тогда... Зато он - настоящий стратег, и немцев остановит на всех фронтах. На Балтийский флот - поставлю Колчака, прощу и ему его хамство. И Балтийское море тоже станет могилой для германских кораблей. А после всего этого - уже в спокойной обстановке - подберу себе и новый кабинет министров, и толковых генералов везде. Вот это - да-а!.. Ай, да Сашка!.. Нет, не Сашка, Александр Четвёртый! Жене - немедленный развод, перееду в Зимний, туда же - и правительство..."

- Вы - не слушаете меня, Александр Фёдорович? - донеслось до молодого честолюбца, словно с другой планеты, с его только что взошедшей Звезды. - Или же... не хотите принять моего предложения? Почему вы молчите?..

- Нет-нет, Георгий Евгеньевич, я слушаю вас и... пожалуй, соглашусь на ваше предложение. Но - вопрос... слишком серьёзен. Я поэтому так задумался. Ведь вся ответственность за всё - ляжет тогда на мои плечи, согласитесь...

- Я понимаю вас, Александр Фёдорыч, понимаю... Но вы - молоды, энергичны. Вам - я уверен в этом! - удастся выправить положение. Да и мы - в обиду вас не дадим, не оставим в беде, если что...

- Кто это - мы, кого вы имеете в виду? - заинтересовался Керенский.

- Как это, кого? Кадетов, октябристов. Да и в Советах - у вас есть друзья: Церетели, Чхеидзе, Стеклов. Эсеры - партия, в которой вы состоите.

- Хорошо, я - согласен, - с деланным вздохом "сдался" на уговоры быстро соображающий адвокат. И даже пошутил: - Бог, если не выдаст, свинья - не съест!

- Вот-вот, правильно! - схватил князь руку преемника и от души потряс. - А пока - идите к этим... вашим морякам. Передачей дел займёмся с вами потом. Я рад за вас, дорогой мой, и поздравляю с новой ступенькой в карьере!

- Спасибо! - улыбнулся Керенский. И чтобы не сглазить свалившийся подарок судьбы, добавил: - Но - ещё рановато принимать поздравления: совет министров может и не утвердить моей кандидатуры.

- А на что же тогда я? Если уж не гожусь даже на такое, то меня давно нужно было уволить! - обиженно произнёс князь. - Исполком Совета - также будет за вас, я уверен: это - их давняя мечта, посадить на моё место социалиста.

- Благодарю вас на добром слове, Георгий Евгеньевич! - Счастливый и гордый, распираемый радостью, но... пока ещё военный и морской министр, Керенский распарено влетел в свой кабинет и, увидев моряков Смирнова и Колчака, объявил:

- Совет Министров постановил, господа: никого не наказывать. Вас, Михаил Иванович, я назначаю теперь начальником штаба Каспийского флота, а вас, Александр Васильевич...

- Нет, погодите! - остановил адмирал министра. - Как это понимать? Опытного, боевого офицера - и на Каспий? В тыл?!. - Колчак повернулся к Смирнову, приказал: - Господин каперанг, оставьте нас... Мы позовём вас, когда будете нужны.

Онемев от наглости подчинённого, Керенский ждал: что будет дальше? И дождался... Как только Смирнов вышел, Колчак обрушился на хозяина кабинета с такой откровенной ненавистью, что у того всё похолодело от страха:

- Вы - что, господин министр? Сводите со Смирновым - без 5-ти минут адмиралом - личные счёты? Моё представление на него - лежит в вашем столе уже месяц! И вы считаете себя после этого - государственным чиновником, приносящим России пользу?!

- Как вы смеете разговаривать со мной таким тоном?! Здесь вам - не палуба! - выкрикнул Керенский самолюбиво.

"Ах, поганка! Да я тебя пристрелю, если надо будет!" - загорелся адмирал внутренним огнём и выпалил:

- А что - здесь?.. Трибунал над лучшим моряком русского флота?

Увидев глаза врага, Керенский испуганно подумал: "Да он же меня... сейчас... убьёт!" Негромко произнёс:

- И это... вы... говорили здесь... о дисциплине?!. Что` с вами, Александр Васильевич?!

Колчак тоже заговорил негромко, но очень медленно и зловеще:

- Если вы... издадите приказ... Смирнова - на Каспий... то я... всюду... буду говорить... с сегодняшнего дня... что вас - надо арестовать! Как разрушителя... военно-морского флота России! Вот что со мной. Вы - поняли меня?! Я... найду, что сказать... и кроме этого!..

Последние фразы услыхал вошедший в кабинет без стука Ираклий Церетели. Глядя на невысокого Колчака, он возмутился:

- Гаспадин адмирал, как ви разгавариваетэ с вашим министром?!.

Колчак резко обернулся, глаза его полоснули огнём:

- Так, как он - того заслуживает! Ми-ни-истр!.. Вот - вы... Тоже ведь стали министром? Не постеснялись... А что вы умеете делать на этом посту?

- А чьто нада умет?.. - вспыхнул от гнева и Церетели. Оскорблёно выпрямляясь перед Керенским, добавил: - Впрочим, это - вас не касаетца!

Колчак развернулся так, чтобы видеть сразу обоих, спросил, обращаясь к ним:

- А вы - полагаете - ничего не надо уметь? Так знайте: Россия - огромное государство! Руководить им - это не на митингах выступать! А у вас - одни призывы вместо дела! Да ваши партийные заседания и писания протоколов: кто и что сказал или какой предложил лозунг!

- А ви - что нового прэдлагаетэ?.. - Церетели деланно усмехнулся.

- Сменить - всех министров, не знающих специфики своей деятельности! Вот вы: что вы знаете об уголовном розыске? О защите граждан от бандитов, жуликов. О мерах и сроках наказаний...

- Ви - что, пришли нас учит, да?

- Будь у меня власть, я - арестовал бы всех болтунов! Во всех министерствах! И набрал бы людей, знающих своё дело!

Церетели обиженно обратился к Керенскому:

- Сандро, я - зайду к тебе позже: не хочется гаварит с гаспадином адмиралом - не о чем!.. - Церетели демонстративно пошёл к выходу.

- Совершенно верно, - согласился Колчак. - Только время терять...

Церетели обернулся:

- А кто разгромил все редакции большевиков? Кто приказал найти и поймать Ленина? Это что, не работа, да?

- Отдать приказ? Бумажку подписать? Нет, работа - это организовать дело. Чтобы таких, как Ленин, умели находить и расстреливать за измену родине! А вы - до сих пор не можете его поймать; и даже не знаете, где он находится. Хотя газеты - ещё месяц назад - писали, что это - германский наёмник.

- Да, адни газеты - писали так. А Максим Горький в своей газете писал другое: что знает Ленина как истинного революционера! И хотя расходится с ним во взглядах, считает, что нельзя хватать человека лишь на основании подозрения. Я и сам знаю Ленина по Швейцарии - это социалист!

- Зачем же тогда ловите?

- Зачем, зачем?.. Затем!

- Вам надо учиться у настоящих сыщиков. А вы держите их в Петропавловской крепости! Вот они - знают, как с такими "социалистами" должна вести себя государственная власть.

- Я не знаю, какой ви моряк... Говорят, бальшой специалист. Но я знаю другое: если вам дат власт, ви - будете решат все вапросы... толко рюжейними залпами!

- Может быть и так, - запальчиво выкрикнул адмирал. - Потому что сейчас только это может остановить дезертиров и анархистов от бесчинства и неподчинений! Вы же пытаетесь заигрывать с массами, а не руководить. Чтобы руководить - нужны знания.

Церетели безнадёжно махнул и вышел, хлопнув дверью. Поставил точку. Поставил её и Колчак, обернувшись к Керенскому:

- Ну, вот что: мы так и не договорились с вами в отношении судьбы каперанга Смирнова...

- Решать этот вопрос будет Совет Министров, а не я. Но лично вы можете повлиять на его судьбу сами.

- Каким образом?

- От Соединённых Штатов Америки поступила просьба: откомандировать вас в распоряжение их флота сроком на год вместе с 5-ю офицерами, которых вам предоставляется выбрать по своему усмотрению. Так что Смирнова забирайте с собою, если хотите.

- Что для этого требуется?

- Рапо`рт на моё имя о вашем согласии и список офицеров, которых вы себе подберёте.

- Я согласен.

- Тогда поезжайте в адмиралтейство к моему заместителю Дудукову - я его сейчас предупрежу... - рука министра, покрытая коричневыми конопушками и рыжеватым пушком, потянулась к телефонной трубке, - оставите ему рапорт, согласуете с ним список офицеров - и ждите вызова.

- На какое число намечен отъезд? - спросил Колчак. Но Керенский уже разговаривал с дежурным телефонистом:

- Соедините меня с канцелярией Дудукова в адмиралтействе. Хорошо, жду... - Керенский, не глядя на адмирала, ответил: - Этого - я пока не знаю. Если Совет Министров даст "добро" на вашу командировку, будете поддерживать связь с американским адмиралом Глэкноном... - В телефонной трубке раздался голос Дудукова, и Керенский стал говорить с ним: - Борис Павлович, к вам прибудет через полчаса адмирал Колчак, выслушайте его и займитесь оформлением необходимых документов. Всего хорошего... - Положив трубку на рычажок, Керенский закончил разговор и с адмиралом: - Отплытие из Архангельска на английском крейсере вместе с Глэкноном через Лондон, с заходом во французский порт. А пока - следите за событиями в нашей прессе... - Керенский загадочно ухмыльнулся, предвидя, как вытянется лицо у Колчака, когда тот прочтёт в газетах о назначении Александра Фёдоровича на пост главы правительства и государства.
4

Выйдя от Керенского в коридор, Колчак объяснил Смирнову, что произошло, и, пригласив его с собою в адмиралтейство, добавил:

- А потом посидим в ресторане. Всё равно делать нечего...

- Хорошо, - согласился Смирнов, - только ресторан выбирайте сами, я не знаю здешние рестораны.

- Значит, махнём к Кюба`. Это недалеко от центра и, говорят, у него, несмотря на голод, кормят всё ещё прекрасно. Может, пригласить и Глэкнона? Живём - в одной гостинице, да и работать придётся теперь с ним...

- Как хотите, мне всё равно.

- Ладно, пойдём без него.

Через пару часов они сидели уже в ресторане Кюба` за столом возле окна и ждали, когда официант принесёт им заказ. За соседним столом 2 подвыпивших посетителя довольно громко разговаривали на извечную русскую тему "об уважении":

- Я так вам признателен, Наум Ильич, за всё, что вы для меня сделали!..

- А что такого я уже сделал? - улыбался черноволосый толстячок лет 40.

- Ну, как же! - продолжал худой, пышноволосый красавец, выглядевший гораздо моложе собеседника, но казавшийся тоже не русским - не то поляком с примесью немецкой крови, не то наоборот. - Сначала - вы меня спасли от фронта. А весной - пригласили в собственную комиссию.

- Ну и что? Вам интересно было выслушивать всех этих царских министров и генералов, да?..

- Не столько интересно, сколько полезно, - уточнил молодой. - Я и прежде догадывался, что собою представляет высшее российское чиновничество. Но после признаний Белецкого о Распутине, Воейкова и других - о царском Дворе, я невольно вспоминаю чеховскую "Палату N6". И прихожу к выводу: а всё-таки - это наше счастье, что произошла революция!

Колчак, напряжённо прислушивавшийся к разговору соседей, негромко произнёс:

- Сволочь!..

А "сволочь", между тем, была известным в России поэтом Александром Блоком и продолжала высказывать своё мнение:

- Ведь Россия, по существу, и была этой огромной чеховской палатой! Нас всех - загнали в эту палату точно так же: насильно, как и чеховского доктора. А теперь, благодаря революции, мы вышли на свободу.

- Мне кажется, Сан-Саныч, - заметил собеседник Блока, юрист и редактор Чрезвычайной следственной комиссии Наум Ильич Идельсон, - что мы - ещё только выходим, но - не вышли пока...

- Почему? - удивился Блок.

- Какая же это свобода, если у власти - всё ещё кадеты, черносотенцы? Разве вы забыли лозунг черносотенцев: "Бей жидов, спасай Россию!"? Разве евреи виновны в том, что Россия - по вашему определению - стала "палатой N6"?

- А вы знаете, я хочу написать обо всём этом поэму. Даже название придумал уже и главную героиню...

- Ну и кто же она у вас?

- Петроградская проститутка - крепенькая такая, из простушек. Катька. Я знал такую, из рабочей слободы. Но придумал ей в поэме другую судьбу...

- А почему вы решили, что героиня должна быть проституткой? А не образованной революционеркой?

- Я революционерок совершенно не знаю, не встречал. А таких "эмансипэ", как Маргарита Сабашникова или Зинаида Гиппиус... Что в них интересного для поэмы о революции? Ну, Гиппиус - куда ни шло, умна, образованна, в чём-то даже и проститутка, может быть. А Сабашникова - просто "курица", мне кажется. Какая из неё личность?..

- Однако, Макс Волошин почему-то её любил, если женился на ней, а потом, когда она ему изменила с Вячеславом Ива`новым в его поэтическом "салоне-борделе", даже вызвал его на дуэль! Году в 7-м, кажется, или позже...

- Нет, такие "героини" - мне в поэму - не годятся. Нужна - Катька: грубая, простая, но - искренняя! Из народа... Я назвал свою поэму "Двенадцать".

- По числу апостолов, что ли? Но, если вы имеете в виду учеников Христа, то ведь их - было 13...

- Знаю, - воодушевился Блок, быстро хмелея, как все люди, страдающие алкоголизмом. - 13-м - был Иуда. Он запутался в ветвях тонких деревьев, и ветви, обвившись вокруг горла, его задушили. А у меня - 12 солдат революции... У них - ещё нет Учителя, они - народ. Ищут: за кем, для чего и куда идти. 13-го, "запутавшегося", как Иуда в своих противоречиях с Христом, и предавшего его за 30 сребреников - в поэме не нужно. Замысел - совершенно иной! Мои 12 солдат - должны пойти за революцией, чтобы принести освобождение для всех!

Идельсон усомнился:

- Мне кажется, ваша символика с цифрой "12" может лишь запутать читателей.

- Почему?

- Все будут искать у вас "13-го", кто окажется Иудой, то есть, предателем революции или этих 12-ти.

- Но ведь возможно и другое толкование числа 12: это - 12 месяцев в году.

- Тогда - вы скатитесь на сказку о 12-ти братьях-месяцах.

- У меня уже написаны некоторые кусочки, из которых ясно, что это - не сказка. Вот послушайте...

Гуляет ветер, порхает снег,

Идут 12 человек.

Винтовок чёрные ремни,

Кругом - огни, огни, огни...

В зубах - цигарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

- торопливо, почти без пауз, прочитал Блок, захлебываясь словами и восторгом. Спросил: - Ну, как?.. Разве не понятно, что это - не сказка? Но - и не апостолы Христа. Это будут апостолы революции!

- Тогда... надо всё-таки что-то добавить, чтобы чем-то отделить их от апостолов Христа, - продолжал настаивать Идельсон.

- А я возьму... и после строфы с бубновым тузом добавлю ещё две:

Свобода, свобода,

Эх, эх, без креста!

Лицо Блока сияло: "Нашёл! Нашёл!.."

Идельсон одобрил, но с оговоркой:

- Вот теперь - другое дело! Если найдёте способ... как-то продолжить мысль и рифму дальше.

- Ну, дорогой Наум Ильич, для поэта - это лишь дело техники, с этим - проблемы не будет!

Поэму "Двенадцать" Блок опубликует только в следующем году, когда Колчак и Смирнов, не знавшие его, будут от него уже далеко и по разную сторону политических и военных баррикад. Но большевики, в которых Блок поверит и которым захочет этой поэмой угодить, оттолкнут его из-за подозрения, что "13-й", за которым идут в поэме 12 солдат революции - не Христос, а Антихрист, не носивший креста. То есть, иначе говоря - вождь новой революции, иудей Ленин. А это-де может вызвать у православной интеллигенции ненависть к Ленину: вождь октябрьского переворота - Антихрист; за ним идут пьяные солдаты и проститутки. Значит, новая власть - это антихристова власть. Тем более что в тот период, когда поэма Блока появится на свет, начнётся и всплеск ненависти населения Москвы и Петрограда к "чрезвычайкам", в которых окажутся, словно злые чёрные тараканы, все, руководящие расстрелами евреи-иуды, "антихристовы слуги". Стало быть, поэт сознательно хочет навести на эту мысль русский народ...

И без вины виноватым окажется Блок, а не палачи, которые будут творить кровавые бесчинства в подвалах своих "чрезвычаек". Поэма же будет громко подхвачена публикой, приобретёт широкую известность и популярность, и расстрелять Блока за неё - станет невозможно. Другое дело, не оказывать поэту никакой помощи в голодные годы, "замалчивать" его творчество, это можно... И уморят в 1921 году. А поэта Николая Гумилева, в том же, 21-м - расстреляют за "контрреволюционную деятельность". Россия потеряет сразу двух великих поэтов. И никакого возмущения в прессе не будет: не Бейлисы... Третьего великого русского поэта, Сергея Есенина, убьёт, а потом повесит, имитируя самоубийство, московский еврей Эфрос, тайно сотрудничавший с сионистским НКВД. Это сионистское возмездие Есенину будет осуществлено лишь за намёк поэта в его пьесе "Страна негодяев" на то, что так называемые "чекисты" состоят в основном из евреев, которые разрушают православные храмы.

В 1974 году будет отравлен за подобный же намёк в пьесе "Держись, Ванька" великий русский прозаик Василий Шукшин, предупреждавший всех беспечных "ванек" об опасности захвата власти в России евреями. Своей смертью успел умереть гениальный писатель Михаил Шолохов, исправивший национальность своему литературному герою "Тихого Дона" Штокману на латыша. Без этого большевика Штокмана "Тихий Дон" не вышел бы в свет, печатью в СССР всегда заведовали сионисты.
5

В июльские дни 1917-го, когда Керенский, сменивший князя Львова на посту главы государства, объявил партию большевиков и её основателя Ульянова-Ленина вне закона, когда Колчак и Смирнов, изумлённые взлётом Керенского на вершину власти, ожидали в Петрограде решения своей служебной участи, произошла случайная, но любопытная встреча двух революционеров на загородном лесном полустанке "Разлив" за Сестрорецком. 38-летний худой грузин-большевик Иосиф Джугашвили-Сталин, похожий в замасленном пиджаке на низкорослого рабочего, и 42-летний, вчера ещё меньшевик, Луначарский увидели друг друга одновременно. Знакомство меж ними было, как говорится, шапочным, общей темы для какого-либо серьёзного разговора, разумеется, не существовало, но не молчать же, если оба вышли из леса на один и тот же перрон, на котором никого больше не было. Да и ехать в столицу придётся, видимо, вместе. Сталину, появившемуся из леса вторым, с противоположной стороны железнодорожной насыпи, ничего иного не оставалось, как подойти и поздороваться.

- Садитесь, в ногах правды нет, - пригласил элегантно одетый Луначарский, разглядывая потное рябое лицо Сталина. Его усы отдавали странной для кавказца рыжинкой, как и тёмные жёсткие волосы, начинающиеся на низком лбу чуть ли не от бровей. На сапогах товарища по новой партии виднелась грязь. Подумав о болотной сырости, Луначарский вздохнул: - Вроде бы день знойный, а духота от лесной сырости здесь невыносимая! У вас - всё лицо мокрое...

- Да, тяжело, - согласился Сталин. - Под Туруханском, где я отбивал сваю паследню ссилку, тоже летом так. Толька камаров в 100 раз больше!

Над ними медленно проплывали небольшие кучевые облака. Напротив, за бревенчатым домом железнодорожника, построившего его перед лесом, паслась корова, возле которой сидел усталый серый пёс. Виднелись копёшки скошенной на сено травы. Где-то в воздухе висел невидимый, поющий свою птичью мелодию, жаворонок. Всё вокруг замерло, казалось заброшенным и умиротворённым. А может быть, обессиленным, как Россия, высосанная войною и измотанная безвластьем, открывшим дорогу к вседозволенности и беззаконию хищникам и бандитам. Над лесным болотом вдали, где лес частично пропал от сырости, нависла густая дымка. Марево там подрагивало, хотя никакого дуновения в воздухе не было и нигде ничто не колыхалось. Не было слышно и голосов кукушек в лесу, ни стука дятлов - наверное, не хотели здесь жить, как и жители Петрограда, уставшие от голодного существования и обещаний политиков, умеющих лишь говорить и ничего не умеющих делать. Политическое болото, а не столица, да и построена по приказу самодура Петра на болоте. Стало быть, такая уж судьба...

Сталин, чтобы не молчать, равнодушно спросил, отирая грязным платком лоб:

- Как ви здэс аказалис, таварищ Люначарски?

И между ними произошёл, неожиданно редкий по искренности, разговор, который защитит в будущем Луначарского от уничтожения, когда Сталин придёт к власти и начнёт свои неслыханные репрессии. Скромный и общительный, Анатолий Васильевич запомнится Сталину как отзывчивый и симпатичный человек, не стремящийся к возвышению над другими, занятый литературной деятельностью и любовью к юной новой жене. Один из образованнейших людей в правительстве Сталина, он будет придавать ему (в необходимые для "вождя народов" моменты) и мягкий демократический, и культурный блеск. Зачем же искоренять таких?..

В то июльское лето 17-го года Сталин говорил по-русски с очень сильным грузинским акцентом и неторопливой осторожностью. Луначарский добродушно - однако, тоже с осторожностью - откликнулся на заданный ему вопрос:

- А вы?..

- Я - здэс по заданию партии, в каторую ми собираемся вас оформит по рекамендации таварища Ленина, - ответил Сталин, набивая табаком трубку. Продолжая "акать", добавил: - Он - сейчас там... - Сталин показал трубкой на лес. - Врэминна прячитса ат врэминнава Керенскова. Но - пассорился там с Зиновьевим и астался в шялаше адин. Чуть не пассорился и са мной. Очень неприятни била встреча...

- А у меня - тоже была здесь встреча. На одной из дач... - Луначарский обернулся на скамье назад, показал на другой лес: - Там... С Львом Давидовичем Троцким.

- Знаю такого: придумал в 5-м году "советы", каторие стали теперь еврейскими. Ми и его оформляем в нашю партию по рекомендации Ленина. Но я - бил против его приёма. Хотя по существу - он уже принят Лениным.

- А почему вы - против? - заинтересовался Луначарский.

- Я - немного знаю этого человека. Встречался с ним и в Вене, и в Петербурге в 7-м году. Любит - только себя. Кагда я убежял из ссилки, то не спал в дароге на Петербург двое суток. А приехал, Троцкий - атказался памочь мне. Ми случайно встретились на улице. Знаете, что сказал он мне?.. "Я сам только приехал, у меня нет здесь ни адной явки..." И пашёл себе дальше... Развэ это - таварищ?!.

- Да, поступок не дружеский... Простите, а как вас звать? Меня - Анатолий Васильич. - Луначарский протянул руку.

- Очин приятна, Анатолий Васильевич! Миня - Иосиф Виссарионович, будем знакоми. - Сталин, пожав собеседнику руку, заметил: - Мне рассказивал о вас Каменев.

- Да, я был в вашей редакции несколько раз и познакомился с ним. Но вас в редакции так и не встретил... Виделись мы больше на митингах, улицах.

- Я с Каменевым бил в адной ссилке. Вместе и сюда приехали. Вместе работаем и сейчас. Патом - приехал Ленин. Взял всё в сваи руки. А теперь - нашю газету закрил Церетели. Ми - ушли в падполье...

- Я и Троцкий - тоже. Могут арестовать в любой момент...

- Баитэсь?

- Не столько из-за себя, сколько из-за одной юной особы... Но это - мои личные затруднения, вам они неинтересны... 3 дня назад, на даче Бонч-Бруевича - это в Финляндии - арестовали Стеклова. Как большевика... Но выяснили, что он - меньшевик и отпустили. Однако Юрий Михалыч боится теперь, что его могут убить, и живёт сейчас и ночует в Таврическом. Там - есть охрана...

- А, это Нахамкес, да? Катори сачинил приказ N1. Каму он нужин, зачэм?! Зря прячится...

- А почему же за ним ездил так далеко, аж в Финляндию, сам Церетели?! Странно...

- Церетели - сам никуда не ездит! У Бонч-Бруевича - искали, как мне известно, не Стеклова, а Ленина. Но Ленина - им уже не найты! - убеждённо добавил Сталин.

- А как дело с судом над ним? Он обещал, как будто, что явится сам...

- Я - тожи сначала думал, что ему... нада явиться на суд. Чтоби - разоблачит клевэту Алексинского. Но... патом ми поняли: эта - будет не суд, а ловушка. И приняли решени: не являться. Не понимаю только одного: зачем понадобилось рэвалюцианеру Алексинскому клевэтать на рэволюцианера Ленина? Он что - ненармальни, да? Каменев мне гаварил: что ви харашё знаете Алексинского. Что он за человек такой?..

- Я этого, Иосиф Виссарионович, не могу понять и сам. Алексинский - человек, неприятный только на вид. Как и Григорий Зиновьев. Но внутренне - он вполне порядочный, объективный и - не лживый. Я работал с ним на Капри в школе Горького для рабочих из России. Вместе преподавали. Это - очень серьёзный и вдумчивый человек! Что-то во всей этой истории - не так... Но я не виделся последнее время с Григорием Алексеевичем и не мог спросить, откуда у него такие сведения о Владимире Ильиче. Думаю, что его ввёл в заблуждение кто-то из тех, кому он очень доверяет. Возможно, что это Зиновьев, с которым Ленин вместе ехал через Германию. А может быть, Алексинский чего-то недопонял...

- Всё равно, разве можьно кидаться такими тяжёлими обвинениями без даставерних фактов в руках? Мало ли кто из людей можит нагаварит на человека?.. На меня, например, тоже клевэтали некоторие меньшевики, в Баку. Какие только небилицы ни сабирали. Ну и что?.. Где доказателства?! Про Сталина - весь Кавказ знаит: сколько раз его арестовивали, сколько он атсидел в тюрьмах и ссилках, сколько раз бегал из них!

- Ну, в вас-то - никто не сомневается! А Ленин - давал поводы усомниться в его порядочности, и не один раз. Но - только же не в таком!.. В чём обвиняет Алексинский.

- Я тоже так думаю, - кивнул Сталин, обволакиваясь дымком из трубки. - И всё-таки характэр у Ленина - неуравновэшени. Не успел приехат из-за границы, набросился на Каменева, на меня. Визжял, как рэзани парасонок, топал ногами. Не так пишем о Временном правителстве! Подумаешь, какой писател нашёлся!.. Каменев гаварил о нём, что ничего не читает, кроме палитической литератури! И пишет - тяжёлим язиком.

Уловив в голосе Сталина обиженные нотки, Луначарский обрадовано обнажился:

- Вы - вероятно, очень наблюдательный человек! Есть эта неприятная черта в характере Владимира Ильича - уж я-то хорошо его знаю! А после ссоры, которую он закатил нам в 8-м году на Капри, когда приезжал к Горькому в гости, ни у кого уже не осталось сомнений в том, что он - человек хотя и очень умный, принципиальный, но - с характером диктатора, не терпящим возражений. Прямо новый Робеспьер! А в культурном отношении - действительно: почти невежда. Если прочитал за всю жизнь сотню художественных книг, так и те, вероятно, в гимназические годы, по школьной программе. Признаёт хорошими книгами - только "Что делать?" Чернышевского, да роман Горького "Мать".

- А Робэспьер - что, бил психом, да?

- Вот именно - психом! - улыбнулся Луначарский, подумав: "А этот грузин - действительно, наблюдателен и не глуп! Какие точные формулировки! Но, вероятно, мало образован..." - К тому же, - договорил он, - честолюбивым и - несправедливым даже по отношению к своим соратникам.

- Да, - согласился Сталин, - бивают такие люди: сам - не прав, но пуст всё будет так, как он хочит. Верна, нет? - Он дружески улыбнулся тоже.

Луначарский стал ещё откровеннее:

- Мой шурин, Александр Александрович Малиновский - он известен больше как писатель Богданов - был исключён Лениным из его фракции большевиков! Нетерпимость Владимира Ильича к мнениям несогласных с ним доходила у него порой до полного разрыва с друзьями. Обидел Горького, всех нас, и уехал. Вот после этого я тоже вышел из фракции большевиков. Если уж ему не дороги Горький, Богданов - а это 2 таких гигантских ума, особенно Горький: ходячая энциклопедия, десятки тысяч книг прочёл, а Ленин лез его поучать... - то я для него - вообще никто!

- А почему ви сейчас рэшили вэрнуться к нам?

- Ленин сам нас пригласил; меня, Троцкого, других "межрайонцев". Ну, меня - я думаю, всё-таки потому, что ему нужны и культурные кадры. За границей он часто обращался ко мне за различными литературными справками, чтобы не идти в библиотеку и не искать там самому. Снимет телефонную трубку, спросит, и ответ готов.

- Виходит, доверяет вам в культурних вопросах?

- Вероятно, так.

- Но - почему ви согласились?

- Наверное, потому, что мы оказались между партиями. Никто нас полностью не устраивал. Но политическая платформа Ленина - нам ближе всех.

- Ну и правилна дэлаитэ! С Лениным-человеком - многие не согласни. Но его платформа...

- Да, да, - кивал Луначарский, - вы правы. Человек он - тяжёлый для общежития. Но идеи - конечно же, важнее характеров. У второй жены Горького, Марии Фёдоровны Андреевой - тоже очень тяжёлый характер. Но, справедливости ради надо сказать, что она - как и Ленин - умела преодолевать свои личные антипатии. Общее дело - важнее.

- А почему она... а-ставила Горького?!

- Ну - это было давно, году в 12-м, кажется. Горький изменил ей в Италии. С какой-то женщиной, совершенно случайной в его жизни. У нас, мужчин, такое происходит иногда, вы согласны?

- Канечна, сагласен. Так устроено самой природой. Для всех животных мужского рода - птиц, лошадей, биков. Чтоби не прекратился их род. Чтоби некрасивие женщины - тоже могли имет детей. Это у нас тянется от первобитних людей.

- Ну вот, вы тоже понимаете это. Но Мария Фёдоровна не захотела примириться, уехала.

- Наверное, красивая, да?

- У-у, ещё бы! Первой красавицей была когда-то в Москве.

- Значит, капризная? Нет?..

- Очень капризная! Но вы - так рассуждаете, словно у вас - или у ваших друзей - случалось нечто подобное...

Сталин помолчал, пыхнув трубкой. Посмотрел на верхушки сосен, на мошкариное марево над дальними болотами и неожиданно улыбнулся:

- В курейской ссилке у меня била дэвочка. Пачти жена. Но - очень молодая: 15 лет всего! Дочь хозяев, у каторих я снимал комнату. Я - вдавэц, хател жениться на ней, когда забэременела. Но... палучился викидыш... Звал её с сабой патом. Ни захотэла. Вот так...

- Красивая?

- Не знаю, как вам сказат. Я бил слепой тогда. А сейчас, когда влюбился в другую дэвочку - прежняя кажется мне абикнавэнной.

У Луначарского при виде рябого лица собеседника, его маленького роста и общей тщедушности (да и левая рука какая-то странная, малоподвижная), не говоря уже об очень неприятных зубах, скошенных внутрь рта, как у хищных рыб, с удивлением вырвалось:

- И сколько же лет... этой вашей новой девочке?

- В сентябре исполнится 16! - горделиво ответил Сталин и, прищурившись от яркого света, равнодушно посмотрел на облака.

Луначарский с неожиданным теплом к этому человеку подумал: "Какое потрясающее совпадение обстоятельств! Ведь у меня сейчас происходит то же самое..." И согретый своим чувством, спросил:

- Ну, и как же вы... теперь?

- Что - как? - не понял Сталин.

- Представьте, у меня - точно такая же ситуация: тоже квартирую, и тоже - любовь с младшей сестрой моего хозяина. Но - моё положение или ситуация... гораздо сложнее вашего!

- Почему сложнее?

- Видите ли, хотя с женою я уже не живу - я здесь, она - на Украине, тем не менее мы не разведены. А сестре моего знакомого - нет ещё и 15-ти, и она, кажется, забеременела.

- Вай, какой маладэц! - обрадовано воскликнул Сталин. - Теперь - вместе будем жениться! Моя Надя, хотя и не беременна, но тоже дочь моих хороших знакомих. Нихарашё будет, если я - на ней не женюсь!

- У вас - всё просто и ясно, - позавидовал Луначарский. - Вы - можете поехать в свою Грузию, и вас там - зарегистрируют с 16-летней. На Кавказе - другие законы. А что делать мне?..

- Как что? Развадытся, и прадалжять жит в новой семье. Падрастёт - зарегистрируетесь! Любовь - есть любовь...

- Вы - не знаете Илью Розенеля! А я - учился с ним в Киеве в одной гимназии. Он, правда, младше меня на 3 года, но - человек очень строгий. На нём сейчас вся семья: и мать, и сестра, и жена, и дети. Не хватает, чтобы ещё и ребёнок сестры появился в его доме! Да он же на меня в суд подаст!..

- За что? Ви же не атказиваетэсь ат дэвочки? Как её зват?

- Наташа. Но она - беременна, и меня можно судить по статье за "растление малолетней", понимаете?..

- А, да. Что жи в таком слючи делат?.. - Сталин сочувственно уставился на собеседника, вспоминая, как отец сибирячки Лиды, Платон Перепрыгин, хотел зарубить его за растление дочери. Но потом вызвал из Туруханска станового пристава Кыбирова, и тот заставил Иосифа дать письменное обязательство жениться на Лиде. Однако Лида подросла и, несмотря на беременность, не захотела выходить за него. Этой обиды он не мог бы забыть и теперь, если бы Надя Аллилуева, наслушавшаяся его рассказов о жизни революционера и побегах из суровых сибирских ссылок, не увлеклась им. Она согласилась даже приехать к нему в гости на дачу революционера Радченко, которую тот предоставил Иосифу, когда родители Нади посоветовали ему съехать от них, обеспокоенные его отношениями с дочерью. Там Иосиф угостил Надю вином, затем возбудил ещё и гипнозом и легко овладел ею. Глядя на Луначарского, подзалетевшего чуть ли не в такую же историю, он искренне жалел этого нового товарища.

- Не знаю, что, - расстроено ответил Луначарский. - Потому и боюсь ареста: тогда уж будут судить сразу по двум статьям - политической и уголовной! Это же - позор!..

- И всё-таки, - опять обрадовался Сталин, - виход у вас ест!

- Какой?!. - дернулся к нему Луначарский.

- Радитэли вашей дэвочки, как я понял по их фамилии, евреи, нет?

- Вот этого - я точно не знаю. Имена у них во всяком случае, не еврейские.

- Узнайте. И если это евреи, синагога - мо`жит вас абвенчат по своим законам. В любом возрасте!

- Откуда вы знаете?

- Как бивший сэминарист.

- А если Розинели приняли православие? Стало быть, Наташа - тоже...

- Это не прэпятствие. Раввини знают, что евреи, живущие в сталице, принимали православие неискренне. Чтоби получит вид на житэлство, вазможьност учиться и так далее. Паэтому ани - могут абвинчат вас тайно, и вашя тёща - успакоится. Для неё - важен дакумэнт! А городские власти никакого докумэнта вам ни дадут, пока нивэста не дастигнет совершеннолетия.

- А развод от жены - нужен для синагоги?

- Не знаю. Но, думаю, что нэт. Гражьданские браки для иудейской рэлигии - это пустая бумажка.

- Ну, вы меня - просто воскресили! Такой простой выход, а я не знал, что делать. Отныне считайте меня своим должником и другом, если не возражаете!

- Пачиму я должен возражат? Нет, канешна! - пожал худыми плечами Сталин. Улыбаясь, спросил: - А дэти у вас уже взрослие, нет?

- Мой первый сын умер в январе 8-го года, грудным младенцем. У нас на Капри, где мы снимали комнату, не было дров, мёрзли... С Горьким - нас поссорила тогда его жена, помочь нам было некому, и простуженный ребёнок умер. Горький, когда об этом узнал, страшно расстроился, конечно. Он был крёстным отцом нашего мальчика...

- У вас на Капри, - заметил Сталин, - как я понял, били сплошние интриги, ссори. То с Лениным, то между собой. Так, нет?

- Да как вам сказать... Идейные разногласия с Лениным начались из-за школьной программы для рабочих. Он открыл потом свою школу, во Франции. В Лонжюмо, это под Парижем.

- Знаю. Мне Орджоникидзе рассказивал, когда приезжал ко мне в 12-м году в Вологду. Я отбивал там ссилку. А где нахадились ви, когда - жюрналист Бурцев, да? - разоблачил провокатора ахранки Азефа.

- На Капри. Но жена Горького уже поссорила мужа и со мною, и с моим шурином Богдановым. А что?

- Просто так спрасил. Гаварят, Горький - пассорился тагда и с другом своей моладасти Шяляпиним, и с писатэлем Андреевим. Так, нет?

- С Шаляпиным - он не ссорился, а просто обиделся на него, да и не тогда, а в 11-м году, когда у меня родился уже второй сын. Мы с женой - уехали с Капри во Францию. Но о случае с Шаляпиным Горький рассказал мне потом сам.

- А чьто у них там праизашло?

- Горький получил письмо из Петербурга, в котором его знакомые писали, что после нового, 11-го, года - Мариинский театр, где пел Шаляпин, посетил царь со своим семейством. Ну, и при его появлении в императорской ложе в зале все поднялись, музыка смолкла, а Шаляпин на сцене опустился на левое колено и запел гимн - "Боже, царя храни!" После этого случая весь столичный бомонд отвернулся от Шаляпина, перестали кланяться знакомые. Горькому же написали друзья, чтобы он заклеймил подхалимаж знаменитого певца публичной статьёй. Но Алексей Максимович сказал, что клеймить не будет, а вот посвящение, которое хотел сделать Шаляпину на титульном листе своей выходящей в свет повести "Исповедь", снимет. Ну, и снял, разумеется. Об этом узнал Шаляпин, решил застрелиться. Но его новая жена - второй раз он женился уже на русской...

- А первая - чьто, не русская била? Померла?..

- Нет, жива. Итальянка, просто развелись. Но осталась с детьми в России. А вторая перепугалась и уговорила Фёдора Ивановича поехать к Горькому на Капри и повиниться. Но, боясь позора, Шаляпин не соглашался и уже купил себе револьвер...

- Чьто?!. Шяляпинь хатэл убит сэбя?..

- Да, намеревался. Газеты издевались над ним, жить ему уже не хотелось. Но жена увезла его к Горькому весной, обещая, что сначала сама поговорит с Горьким, а там, дескать, видно будет... Разумеется, Горький простил другу его оплошность и убедил, что глупо расплачиваться своей жизнью за эмоциональную ошибку и талантом, который принадлежит уже не только ему, но и России.

- Маладэц, Горьки! Какой умни чилавэк! А как он дагадался, чьто праизашла ашибка, а не палитически расчёт Шяляпиня?

- В артистической среде поведение актёров перед царём - дело хотя и рабье с точки зрения психологии, но привычное. И, стало быть, прежде всего эмоциональное, естественное для многих. Сработал актёрский порыв и у Шаляпина. Горький это понял, а как добрый человек, да ещё и друг, конечно же, простил.

- Ну, и как после этого Шяляпинь?..

- Запел от радости во всё горло. Да с такой силой и восторгом, что к вилле Алексея Максимовича на горке - была уже ночь - сбежались жители чуть ли не со всего острова. Аплодировали. Услышав крики, Шаляпин вышел на балкон. И видя, что не расходятся, а подходят новые толпы, пел им оперные арии до рассвета. Итальянцы разбираются в пении! Удивить их не так просто...

- Интэрэсни ситуация! - заметил Сталин, закуривая снова. - А про Азефа ви что-нибуд знали? Какой он бил чилавэк?..

- Нет, с Азефом я никогда не встречался. Но Горький говорил мне, что несколько раз видел этого прохвоста на улице. В Питере. Кажется, году в 4-м или в 5-м. Мерзкая личность! А вот первая жена Горького - она ведь эсерка - хорошо знала и Азефа, и Савинкова.

- Она - чьто, еврейка?

- Екатерина Павловна? Не знаю. А почему вы так решили? - удивился Луначарский.

- Эсеры - партия, в которой 99% евреи и еврейки. За исключением Бориса Савинкова и Марии Спиридоновой. А сам Горький - друг и защитник всех евреев и сейчас. Об этом мне рассказал Яков Свердлов. Горьки даже усиновил его старшего брата, Зиновия. Котори носит тэпер фамилию Пешьков. С Яшкой я жил в ссилке в доме крестьянина Перепригина. В Курейке.

- Может быть, и так, - согласился Луначарский, думая о первой жене Горького. - Внешне Екатерина Павловна очень похожа на еврейку. Впрочем, как и я... Но я - русский.

- А ви знаете девичью фамилию Екатэрини Павловни?

- Да. Волжина.

- Всё панятна! - усмехнулся Сталин. - Видимо, её атэц принял православие. Евреи любят вибират себе новие фамили после крещений - как псэвданими - очин пишние, но искусствэни: Волжин, Бриллиант, Алмазов, Шяхматов. Так, нет?

- Не знаю, Иосиф Виссарионович, - поморщился Луначарский, усомнившийся вдруг в естественности собственной фамилии. И тут же подумал о Сталине: "А с ним надо быть начеку: бывшие семинаристы, как правило, антисемиты". - К своему счастью, Луначарский не доживёт до 1937 года, когда Сталин начнёт расправляться с евреями наркомата внутренних дел, а потом и с другими, "открытыми" и замаскированными. Но первую жену Горького он не даст арестовать, хотя и уничтожит к тому времени руками еврея Ягоды сначала сына Горького от Екатерины Павловны, а потом и самого Горького за то, что писатель не захочет сочинить хвалебную книгу о Сталине. Вероятно, Сталину, который превратит себя во второго Ивана Грозного, будет интересно следить за судьбой Екатерины Павловны, за её реакциями на происходящее в её бывшей семье. Ведь нарком Ягода сначала завербует невестку Екатерины Павловны в "секретные сотрудницы" своего ведомства, а затем наставит рога её сыну, уложив невестку к себе в постель. Сына же уничтожит, чтобы не мешал; сотрудник НКВД столкнёт этого алкоголика вместе с лестницей, когда тот полезет на крышу залатать протекающее место. Сталин, поссорившись с Горьким, сделает так, чтобы Екатерина Павловна всё это узнала, да ещё и с ложной добавкой, будто и сам Горький стал спать с её бывшей невесткой-потаскухой. Осуществив эту нравственную, садистскую пытку Екатерине Павловне, Сталин расстреляет Ягоду, а за ним уберёт на тот свет и Горького, которого отравят в больнице. "А ти, гражданка Волжина-Пешкова, живи: ми за тобой понаблюдаем ещё..." И закончит трагедию этой, ни в чём не повинной перед ним, женщины тем, что будет присутствовать на свадьбе внучки Екатерины Павловны с Сергеем, сыном наркома внутренних дел СССР Берии.

- Ленин - навэрное, тоже еврей, - неожиданно заключил Сталин.

- Почему вы так думаете? Он же - Ульянов!

- А псэвданим? Искусствэни. И кто вокруг него всегда? Сплашние евреи. А тэпер и Троцкого хочит принят в нашю партию и ввэсти его дажи в састав цека.

- Но Троцкий, по-моему, как и Ленин, искренний атеист. И окружают они себя людьми, как мне кажется, не по национальному признаку, а по их деловым качествам.

- Ну, и зачэм тагда Ленину этот балтун и хвастун Троцки?

- Я думаю, он видит в нём энергичного организатора. Такие ему нужны для государственного переворота, который он задумал, - ответил Луначарский, не кривя душою, хотя и не любил Троцкого тоже. Троцкий казался ему заносчивым и высокомерным.

- Нови Кэренски, так? Толка с другими целями, нет? - саркастически прокомментировал Сталин. И опять без видимого логического перехода спросил: - А чьто дэлаит сейчас вашь шюрин Багданов? И - вашя перви жена...

- Богданов мечтает заняться наукой и писательством, - ответил Луначарский, вновь удивляясь наблюдательности грузина и точности его формулировок. - Он ведь и врач-исследователь, и писатель. Это его любимые занятия. Ну, а моя жена - а его сестра - и есть мое главное затруднение. Если бы не наш ребёнок - Толику 7-й год, пора осенью идти в школу - то я давно бы уже развёлся с ней. Любовь прошла, товарищеские отношения тоже испортились... Вот Горький - сумел сохранить дружеские связи и с Екатериной Павловной, и с Марией Фёдоровной, хотя обе знают, что у него появилась новая пассия, третья. Мария Игнатьевна на много лет моложе их, хотя внешне и уступает им, на мой взгляд. А я так не умею.

- Я - тожи, как и ви, навэрное. Если би моя Като била би сэйчас живой, нэ знаю, как я павёль би сэбя. Но сложност вапроса ест и у мина: радитэли Нади. Думаю, когда они узнают о моих атнашениях с ней - ни за что не согласятся атдат её за мина! Скажют - старик.

- Но вы же грузин! У вас на Кавказе - старики, это когда за 70!

- Маладэц! А они - несмотря на то, что жили на Кавказе - не понимают этого!

- Ничего, поймут... Кстати, у меня и с этим обстоит хуже, чем у вас. Я действительно старик для Наташи.

- Зачем так гаварите?! Какой старик?! Всё будет харашё! Увидитэ...

- Спасибо на добром слове! - поблагодарил Луначарский и перевёл разговор на своего брата, живущего в Москве: - У меня брат тоже не ужился с женой - развелись. Так она вышла замуж за другого! А он - остался холостым. Вместо жены - политика теперь...

- Такой же и Ленин! - горячо воскликнул Сталин. - Без политики - сразу умрёт: не сможит дишат!

- А вы?..

- Наабарот! Мне вообще не хочится ничего делат! Любовь, я думаю, самое щасливи врэмя в жизни чилавэка. Такое у мина било толька в 7-м году. Да и то не долга. Моя жина умерла сразу после родов.

- А ребёнок?

- Живой. Растёт в Грузии. Глюпа устроена жизнь, да?

- Почему - глупо?

- Когда мне била нужьна рядом женщина, жина - я никого не встрэтил. Сейчас, когда у мина ест любовь, когда мне никто не нужин - на мина, как гаварят русские, "палажила глаз" умная, но... некрасивая, как тяжоли сон, женщина.

- Да? А вот Церетели арестовал на финской границе и посадил в тюрьму... красавицу Коллонтай.

- Ираклий - дурак, патаму и арестоваль. Красиви мужчини - редка бивают умни.

- А кто "положил глаз", если не секрет?

- Нет, дарагой, это - тайна. Одна сатрудница рэдакции, каторую разграмил Церетели. А её родная сестра - женщина и високая, а не карлик, и красивая, а не рижи абезяна, и сваего мужя не любит. Но живёт с ним многа лет. Правда, на палажении свободной женщины. Детей нет... Ей - уже 50 лет. Странно, да?

Луначарский пожал плечами, хотя и сразу понял, каких сестёр имел в виду Сталин. Но про себя всё-таки удивился: "Действительно, странно. Недаром же говорится, любовь зла, полюбишь и козла!"

Вдали, где-то за лесом, вскрикнул паровоз. Пока ещё невидимый, он там тяжело отдувался, потом стало слышно по шуму множества колёс, что приближается поезд. Поняв это по громыханию, собеседники поднялись со скамьи и направились к перрону. Наконец, показался чёрный от копоти паровоз, за ним, изгибающиеся на повороте растянутой гармошкой, зелёные вагоны. Почему-то в голову Луначарскому пришла волнующая мысль, похожая на предчувствие: "Сейчас должно произойти что-то хорошее..."

Несколько минут спустя, уже в вагоне, они сидели напротив девушки и парня. Лица этой пары заворожили их своей откровенной влюблённостью. Молодые люди не могли отвести друг от друга глаз. Луначарский и Сталин поглядывали на них с завистью.

Перед самым Петроградом молодые люди, взявшись за руки, вышли на какой-то остановке. Луначарский негромко произнёс:

- Ну вот, война, революция, кругом голод, а люди всё-таки влюбляются. Значит, жизнь, несмотря ни на что, должна продолжаться, а?..

Сталин промолчал. И только спустя несколько минут произнёс:

- Я думаю, двоевластие в правительстве закончится крахом этого правительства.

- Почему?

- Два мэдвэдя в одной берлоге, гаварят сибиряки, всегда к беде - всему лесу сплашьной рёв.

- Вы имеете в виду народ?

- Не я; так устроена жизнь. Когда хозяева ссорятся и заняты толька сабой, хазяйство приходит в упадок.
Конец третьей книги
цикла романов "Эстафета власти"

Продолжение в четвёртой книге "Плоды интриг" этого цикла

---

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 14/12/2009, изменен: 29/12/2009. 237k. Статистика. Роман: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"