Сотников Борис Иванович. Книга 10. Рабы-добровольцы, ч.7

Глава первая

Конец года, в котором у Алексея Русанова родилась дочь, и в связи с этим появилось много новых забот и хлопот, а затем следующие события принесли столько огорчений и неприятностей, что Алексею некогда было осмыслить по-настоящему всего, что происходило, чтобы разумно планировать, что делать дальше и как вести себя в жизни нового, 1967 года. Поэтому встречать этот год, и свободно подумать обо всём и вспомнить, что было 2 года назад, Алексей и Татьяна поехали в Новомосковск, к родителям, которые переехали туда жить, чтобы находиться поближе к сыну, внучке. Невестка с первого же знакомства, как только приехали, обворожила Русановых не только умом, но и добротою. Мать Алексея призналась ему:

- Господи, какая красавица тебе досталась, сынок! Мне и во сне не могла присниться такая добрая душа. А как умеет держать себя, какая приветливая! Да и ты рядом с ней каким-то другим стал. Не пара, а загляденье! И внучка толстенькая, спокойная. Недаром говорится, где любовь да согласие, там и дети здоровы.

Домик, который родители купили себе, был невелик - 2 комнаты, прихожая и кухня. Зато стоял он на отрадном месте: в 30-ти метрах от берега лесистой речки Самары. Стоило выйти из дверей, пройти небольшой сад, огород, за которым калитка, и сразу выход на рыбацкий помост над речкой. С этого помоста Иван Григорьевич уже немало переловил окуней, щук и сазанов. Купил себе и лодку у прежнего хозяина для настоящей рыбалки - держал эту лодку теперь привязанной к помосту цепью с замком.

Быстро освоились на новом месте и привезённые из Киргизии животные. Кот Дик во время рыбалки обычно сидел на помосте за спиной Ивана Григорьевича - ждал угощения из пескарей. А старый пёс Джек ходил по саду и огороду, чувствуя себя одновременно и хозяином, и сторожем. С курами, утками и кроликами, купленными у прежних хозяев, он держался миролюбиво.

Немного правее помоста был выложен из красных кирпичей спуск к воде - там Мария Никитична полоскала бельё, смотрела на ивы на другом берегу, на лес, в котором куковали кукушки. Райское место для стариков, но только летом.

К новому году речка замёрзла, деревья оголились и настала грустная пора: топили печку и коротали время дома. Отец Алексея слушал радиоприёмник, мать накрывала с Татьяной стол, Юлька сидела на коленях у Алексея и с интересом смотрела на кота, который был недоволен тем, что в тепло пришёл и Джек со двора и согнал его с места возле топившейся печки.

Освободившаяся Татьяна взяла Юльку к себе, и Алексей подсел к отцу.

- Ну, что передают интересного.

- Интересное надо слушать утром, когда не глушат "голоса". А сейчас пора включать телевизор.

- Ладно, что слыхал утром? - спросил Алексей.

- Понимаешь, появился у нас какой-то академик Сахаров. Про него передают, что автор водородной бомбы, трижды Герой, а теперь - вроде как вот и ты: выступает за свободу слова, демократию. Собирает подписи в защиту диссидентов Гинзбурга, Галанскова и Лашковой. Ну, а что нового у тебя?

- Устроился на другую работу, в трест "Оргтехстрой". Встретили хорошо, но работа не интересная.

- Почему?

- Редактирование технических проектов строительных работ. Группа у нас маленькая. Зарплата - как и в издательстве. Зато никакой идеологии, политики, цензуры и прочих гадостей.

- Слава Богу! А как Таня?

- Работает в газете, пишет очерки, воспитывает Юльку. Так что милости просим в гости: есть телефон, позванивайте. А как вы тут?..

- Да всё вроде бы нормально. Утром слушаю вот "голоса", а растает лёд, начну опять ловить рыбку. Ну, а вообще-то, судя по всему - по газетам, радио, телевидению - обстановка в стране ухудшается. Ладно, пошли к столу...

Новый год встретили хорошо. Счастливый период жизни у Алексея с Татьяной продолжался, продвигалось дело и с написанием романа, но обстановка в государстве, действительно ужесточалась, в этом отец Алексея оказался прав. Алексей тоже слушал у себя дома передачи "радиоголосов" по утрам. Из сообщений заграничных дикторов знал, после появления кинофильма Ромма "Обыкновенный фашизм", в Москве словно проснулись от тургеневского сна так называемые "защитники прав человека", движение которых возглавил академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Видимо, не боялся, что его решатся арестовать, как арестовали в прошлом году московских писателей Синявского и Даниэля. Всё это волновало Алексея. Знал из этих радиопередач, что политикой Брежнева недоволен Пекин, Фидель Кастро на Кубе, чехи. Вспоминал, как восставали немцы в Берлине, венгры в Будапеште. Никого уже не устраивал социализм с "психушками", жестокой цензурой и КГБ. Все поняли, это не демократия, а фашизм, только красного цвета, циничный и лживый. Люди чувствовали, что-то должно произойти, измениться - жить так дальше нельзя. Видимо, это почувствовали и в Кремле: рабы везде начинают поднимать головы - и внутри Советского Союза, и за его пределами, в лагере социализма. И чтобы оправдать политику запрета любых свобод, возвестили своим гражданам, что год 1967-й - это год юбилейный: 50-летие советской власти, самой "демократичной и справедливой в мире". И в наглую украсили все фасады государства самым бессовестным и бесстыдным лозунгом: "КПСС - ум, совесть и честь нашей эпохи".

С 1967 года в стране началась сплошная похвальба "достижениями", победные рапорты, принятие социалистических обязательств ко дню 50-летия Великого Октября. От газет, радио и телевидения всех тошнило. И вдруг китайцы, выступая по радио на русском языке, высказали своё отношение к Советскому Союзу прямо: "Есть вещи, которые разъединяют нас, но нет уже ничего, что объединяло бы нас". Брежнев не умел относиться по-человечески ни к собственному народу, ни к дружественному Китаю, которому КПСС клялась в дружбе навсегда. В союзе писателей СССР, превращённом в послушного раба партии, ЦК КПСС начал травлю Солженицына, полагая, что и этот писатель выбросит белый флаг капитуляции, как Борис Пастернак. Но... не тут-то было. Солженицын не дрогнул, и через несколько месяцев Алексей уже слушал, как диктор "Голоса Америки" читает открытое письмо Солженицына "Обращение к 4-му съезду писателей СССР":

- "... Литература не может развиваться в категориях "пропустят - не пропустят", "об этом можно, об этом - нельзя". Литература, которая не есть воздух современного ей общества, которая не смеет передать обществу свою боль и тревогу, в нужную пору предупредить о грозящих нравственных и социальных опасностях, - не заслуживает даже названия литературы, а всего лишь косметики. Такая литература теряет доверие у собственного народа, и тиражи её идут не в чтение, а в утильсырьё... Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой - явной или скрытой цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист".

Голос диктора заглушила "пила", включённая радиоглушителями, и этот вой и треск, как и в начале чтения, мешал не то, чтобы с трудом разбирать слова, но даже угадывать их смысл.

Алексей сидел, охватив голову руками, и горестно думал: "Даже при Ленине и Сталине, их партия не позволяла себе в открытую такого цинизма на счёт вмешательства в творчество писателей: какие мысли можно печатать, а какие находятся под запретом. Понимали, какая же это "демократия" и "свобода слова"? А теперь, став "умом, совестью и честью эпохи" уже, не стесняются, бессовестно лезут в чужие квартиры, выкрадывают писательские рукописи и без автора начинают их читать и обсуждать, делать выводы о неблагонадёжности писателя. Или, как в случае с Пастернаком, заставляют писателя публично "каяться" и "отказываться" от Нобелевской премии, не считаясь с мировым общественным мнением. Ну, разве могли бы царские жандармы позволить себе такие вещи? А в 67-м году, вспомнил он, эта, фактически фашистская партия готовила страну к 50-летию своего издевательства над миллионами людей и заставляла их петь и плясать под свою дудку, да ещё и прославлять эту поганую власть. И никакого стыда! Впрочем, подумал Алексей, не постыдились 21 июля, только что, и американцы, заявившие, что, якобы, их космонавт Нил Армстронг высадился на космическом корабле "Апполон-11" на Луну. А ведь ещё недавно учёные заявляли, что поверхность этого спутника Земли, покрытая пылью, подвержена прямой солнечной радиации, поскольку не имеет атмосферы. Современные скафандры не способны защитить человека от неё. Кому же верить после этого?"

"А наши правители 2 года назад напились на 50-летие Советской власти, устроили парад на Красной площади в Москве, залезли на кремлёвскую стену и, тупо уставившись на своих рабов, считали себя тоже лучшими в мире. За границей им аплодировал "лагерь социализма", обнесённый, как красной паутиной, колючей проволокой. И никому этого "парада подлости" не остановить. Разве решится кто выступить против танков и самолётов, оснащённых ядерными бомбами?"

Алексей принялся вспоминать всё по порядку, ибо год 1967-й оказался важной вехой и для него. Вожди насладились с кремлёвской стены зрелищем парадных войск и криками "ура". Главный вождь, откричав над площадью свою здравицу "великой-ой-ой-ой", сбегал в потайной буфет, устроенный в верхнем блоке мавзолея Ленина. За ним упивались там, кто коньяком, кто пивом, другие. Затем "отливали" в соседнем с буфетом сортире. Кощунственное соседство - сортир и чучело вождя, создавшего партию и советскую власть - стали невольными символами "идейности" великого Октября. Праздник кончился, перестали орать "Да здравствует", поснимали лозунги и всё везде вроде бы поутихло. Жизнь пошла, как обычно - без потрясений и идеологического психоза. Правительство, уставшее от надрыва пупков и глоток, похмелялось. Даже радиоголоса "из-за бугра" стали спокойнее.

Успокоился и Алексей, поверив Порфирьеву, что пока выходит в свет журнал "Новый мир", надо ехать в Москву, к Твардовскому. Ещё жива была слабая надежда на то, что в связи с выступлением Солженицына, осмыслением всеми фильма "Обыкновенный фашизм", в Кремле тоже поймут, что нужно, хотя бы на время, приоткрыть тюремную форточку и выпустить из литературной камеры несколько птичек на свободу, как это сделал 5 лет назад Хрущёв, разрешивший Твардовскому напечатать повесть Солженицына.

"Ведь были напечатаны и другие вещи, - думал Алексей, - Русская литература глубоко вдохнула, пока форточка была открыта. Возможно, к следующему вдоху нужно готовиться уже сейчас?" С этой его мыслью дружно согласились и Татьяна, и Крамаренцев, приехавший из Подольска навестить брата и мать. Пришёл и Порфирьев в гости. Ему позвонил Алексей, сообщил, что приехал Емельяныч, устроившийся в Подольске на работу помощником машиниста на электричке и повеселевший. И добавил:

- Сожалеет лишь о том, что нет у него там таких друзей, как здесь, и о своём доме, построенном тут собственными руками, который пришлось продать.

Стали все вместе совещаться, как успешнее можно осуществить поездку практически. И тут всех выручил брат Крамаренцева, Виктор, узнавший от Василия об их неотложной проблеме.

- Давайте, хлопцы, сначала поеду в Москву я, на разведку! У меня ж в "Известиях" полно знакомых теперь. Разузнаю, как можно встретиться с Твардовским.

Порфирьев невесело перебил:

- Из-за бугра сообщают, заболел он, и в редакции "Нового мира" не появляется.

Виктор улыбнулся:

- А я махну в Рязань, до Солженицына. Узнаю всё у него.

- Солженицын вряд ли тебя примет, - вновь возразил Порфирьев. - Его, небось, пасут там днём и ночью "топтуны". Не поверит он, что ты не подослан к нему.

Виктор обратился к брату:

- Вася, ты ж говорил, шо у вас, бывших лагерников, есть свой пароль. От и напиши Александру Исаевичу про меня записку. Укажи, шо ты - знаменитый "Борода", а я - твой брат. Шо тоже сидел, только не у тюрме, а в "психушке". А щас работаю на "Известия" по Днепропетровской области. Скажи, шо женился, а не какой-то там...

Василий согласился:

- Он прав, хлопцы!

Виктор загорелся:

- А вы тут будьте все напоготове! Шоб у любой момент выехали по моему сигналу.

Сказано, сделано. Через 3 дня после прибытия Виктора в Москву заявились туда по командировкам и Алексей с Порфирьевым, получившие сигнал по телефону. Виктор почему-то позвонил не Алексею домой, а Порфирьеву на работу: "Леонид Алексеевич, это я, Виктор! Здравствуйте, жду вас у гостинице "Бухарест", шо находится в Балчуге. Знаете такую?" "Знаю, я же москвич!" "Всё, немедленно выезжайте, до встречи!"

Остальное было делом техники и напора. Командировочные удостоверения оформили тут же, а вечером уже выехали. Виктор ждал их в гостинице, в номере на троих. В этот же номер прописались и они. Полюбовавшись из окна 9-го этажа на мост через Москву-реку, Порфирьев спросил у Виктора:

- Ну, что ты узнал здесь, выяснил?

- Значит, хлопцы, так. Твардовского у "Новом мире" щас нет, нету и у Москве. В него щас запой, и живёт он на даче, в Барвихе. Я там уже был. И вот шо узнал. Ещё у сентябре было` какое-то заседание в союзе писателей, по Солженицыну. Присутствовали какие-то члены из Кремля. Он называл, но я их не знаю. Защитить Александра Исаевича не вдалося, и Твардовский с расстройства запил. Оказывается, он "запойный" алкоголик. То в рот не берёт и капли, а если уж начал, то пьёт, бывает, и до трёх месяцев подряд. А потом опять целый год ни капли!

- Русский поэт, беда известная! - угрюмо заметил Порфирьев. - Доведут человека, он и спивается. Как же он тебя встретил? Как ты его вообще там нашёл?

- Это мой секрет. А встретились так... Вхожу я к нему во двор, а он стоит с ситом в руках возле кучи песка. Ну, я поздоровался, объяснил, хто я, откуда и зачем. А он слушает и просеивает этот песок. Я его спрашую: "Александр Трифонович, шо это вы делаете, зачем?" Отвечает: "Это моя физкультура, Витя, спасаюсь от болезни". Я посмотрел на его пальцы, а они толстые, отекли в него, как и всё лицо: не узнать человека! И глаза несчастные, как у той собаки, которую бросили. Жалуется: "Один я тут, Витя, шоб люди не видели. Я ж всё-таки Твардовский!.."

Порфирьев утёр пальцами, не вынимая платка, неожиданно набежавшие слёзы, всхлипнул:

- Я сам алкоголик, знаю, что это такое и как бывает стыдно. Из-за этого с женой разошёлся. А он действительно ведь знаменитость: советский Некрасов, можно сказать. А блядское наше правительство... Ай, да ну их всех!.. Рассказывай дальше.

- А шо рассказывать? Объяснил ему за Лёшину рукопись. Он вздохнул: "В редакции не примут без меня, как надо - положат в шкаф "самотёка". Им некогда всех читать самим: Советский Союз большой, пишущих много. Отдадут на рецензию второстепенным прозаикам либо студентам литинститута. Поэтому пусть съездит твой Русанов в Рязань к Солженицыну и покажет ему свою рукопись, если он его примет. Если Солженицын решит, что рукопись серьёзная, пусть черкнёт записку Борисовой. Она знает, что надо делать с такой рукописью. Вот всё, чем могу сейчас помочь в моём положении".

- Да-а, невесёлая история, - вздохнул и Порфирьев. - Но не безнадёжная! - И повеселев, заявил: - Я тоже поеду с тобой, Алёша! И Солженицына увижу, какой он, и тебе со мной будет не так одиноко.

Виктор немедленно возразил:

- Разрешите, съезжу сначала я? Скажу, шо я до него от Твардовского. Покажу Васину записку... Ну, и всё остальное. А вы ждите моего звонка здесь, у телефона. Так будет надёжнее: зачем сразу всем? Это вызовет подозрение и у "топтунов", и у самого Солженицына.

- А ты уверен, что добьёшься приёма? - засомневался Порфирьев. - С твоей речью... - добавил он, - Солженицын может принять тебя... ну, не всерьёз, что ли.

- Добьюсь! - твёрдо заявил Виктор и улыбнулся: - Твардовский же принял. - Виктор был добрым и умным: не обиделся на Порфирьева. И тот сразу понял свою ошибку: "Этот парень вызывает не только доверие, но и уважение. Пусть едет, он прав".

- Хорошо, Витя, поезжай! А на мои слова не обижайся: я не хотел тебя обидеть!

- Та ладно, чё там! - улыбнулся Виктор и, сказав: "Ждите!", стал собираться к отъезду.

Виктор показал Алексею записку брата: "Я, з/к N200356 по кличке "Борода", прошу срочно принять моего брата по важному литературному делу. Подробности после нашего знака он Вам расскажет сам. Преклоняюсь перед Вашим мужеством, всегда можете рассчитывать на меня, В.Борода".

- Ну, как, надёжный "пропуск", нет? - спросил Виктор

- Надёжный, Витя, - уверил Алексей. - Бог тебе в помощь! Жду звонка.

- Лучше всего ехать в Рязань на междугородном такси, Лёша. Я узнавал. Немного дороговато, но зато быстро. А если возьмёт 4-х пассажиров, то не так вже и дорого. Где стоянка, Алексеевич знает, он москвич. Ну, всего вам!.. Поехал я.

Виктор ушёл, а Порфирьев принёс из буфета бутылку водки, нарезанную колбасу с хлебом, и началось их томительное ожидание, воспоминания, разговоры и поочерёдное дежурство у телефона. Звонок от Виктора из Рязани раздался на другой только день, 26-го ноября, в 17 часов. Трубку схватил Порфирьев, и Виктор ему сказал:

- Выезжайте, буду вас ждать возле 12-го почтового отделения! Берите такси.

- Хорошо, сейчас выходим, жди. Но, скажи, где тебя искать, если сегодня не доберёмся?

- В гостинице "Звезда". А возле почты я буду вас ждать до утра. Всё!

Алексей стоял рядом и всё слышал. Спросил Порфирьева:

- А куда сейчас? Где эта стоянка такси на Рязань?

- Возле Казанского вокзала.

На Казанский они добрались быстро - "лучшее в мире метро" действительно было прекрасным. Выскочили на площадь, а там уже шёл дождь, этакий мелкий "ситничек". Алексей сразу представил Твардовского с ситом в руках, вроде некстати подумал об арабо-израильской войне, в которой евреи разгромили арабов в пух и прах всего за 6 дней. Почему подумалось об этом, когда и газеты уже не вспоминали (Кремль был на стороне арабов, которые побросали где-то в пустыне советские танки и сдавались в плен; наверное, о таком позорище не очень-то хотелось кремлёвцам читать), Алексей понял, увидев такси под дождичком. "Может, у арабов перегревались моторы в пустыне и нечем было охладить? Так это же головотяпство, а не объективные причины".

Ждать двух недостающих пассажиров пришлось долго. Сидя в такси, Алексей ощутил лютую, заполняющую душу тоску. В сознании сидела радищевская строка "Я оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями народными уязвлена стала". Воображение перепрыгнуло на повешенных декабристов, и на других, сосланных в сибирские каторжные рудники за любовь к свободе. Затем на Желябова, Софью Перовскую, остальных народовольцев, и пошло оно и поехало... "Сколько же мы ещё будем бороться за эти свободы, права человека и волю, которые давно есть во всём мире и нет только у нас, где уже 50 лет правят великим государством пьяные, зажравшиеся рожи, похожие на откормленные задницы. А Пастернак, Солженицын, Сахаров - это бесчестье эпохи, их надо преследовать? За что?! Бандиты, воры, злодеи? Никакой логики, вместо неё наглость. И не стесняются, считают всех дураками. Меня тоже взяли под свой надзор и тоже будут преследовать. Не за действия, за мысли. Вот "государственный", мать его в душу, строй! Бандитский по-настоящему, и все молчат. Рабы. Нет, не все же!.. Скоро увижу Солженицына. Интересно, какой он?"

Наконец, подсел ещё один пассажир, шофёр включил зажигание, фыркнул мотором и начал выруливать на дорогу. Алексей подумал: "Куда она меня теперь приведёт? Ведь с этой минуты это уже не взлётная полоса, а, наверное, "круг второй", в "первом" я уже побывал; а может быть, как Рылеева - прямо в петлю? А что будет с Юлечкой, Таней?

А, что будет, то и будет! Поздно сворачивать".

В Рязань приехали, когда было уже темно. Виктор стоял возле почты в условленном месте - ждал. "Ну, и парень! О чём он тут только ни передумал за несколько часов!" Алексей почувствовал, когда луч фар выхватил из темноты скорбную фигурку и бледное лицо Виктора на фоне стены, острую жалость к нему и жаркую благодарность. "Вот на таких, как он, его брат и Солженицын, и держится в людях вера на перемену в общей нашей судьбе".

Вышли из такси, обнялись, и Виктор, согретый радостью встречи, повёл их в гостиницу, информируя на ходу:

- Сегодня вже не получится, хлопцы. Договорился с ним, шо примет завтра утром. Он ложится в 10 часов. - Посмотрел на часы. - Вже спит. А поднимается в 6. И работает потом до 9-ти. У 9 - перерыв.

В гостинице "Звезда" номер был снят Виктором на троих, так что хлопот не было, показали паспорта, заполнили бланки, и сразу в буфет - запастись, пока не закрылся, едой, какая найдётся, и водкой. Всё это забрали с собою в номер и, голодные, жадно набросились. Закусывая, Виктор рассказывал:

- Ну, объяснил я ему, кто я, откуда. Показал Васину записку. Он собирался гулять, сразу подобрел, и мы вышли вдвоём на улицу. Стали, значит, прохаживаться. Тут я ему и начал за Лёшу: шо лётчик, сидел, шо жизнь, одним словом, знает и повидал. Вижу, заинтересовался. Подарил ему, Лёша, твою книжку, которую ты подписал. Ну, он заулыбался, когда прочитал, шо ты ему там написал. Предупредил, шо время в него ограничено и твою большую рукопись он прочитать в ближайшие дни не сможет, а только посмотрит важные места и поговорит с тобой. А там, значит, видно будет... В него жёсткий режим. У Рязани почти шо и не живёт: только месяц-два. Остальное время - у деревнях: ещё многое надо, говорит, успеть...

Потом я рассказал ему за норильское восстание лагерей в 54-м году - со слов брата, конечно. Он сказал мне, шо слыхал за это восстание, но конкретных фактов не знает. Удивил меня: в лагерях у них были и свои Марксы, и Энгельсы, да такие, шо и Маркс не постеснялся бы пойти до них в ученики.

Да, спросил в миня, как я его нашёл? Я сказал, шо это моя тайна, и он всмихнулся.

- А какой он из себя? - спросил Алексей.

- Высокий такой, крепкий. И с бородой! Глаза синие-синие, добрые. Но разговором руководит: не даёт сказать ничего лишнего. А слушает внимательно. И это - фамилии, имена с одного раза запоминает.

Леонид Алексеевич перебил Виктора немаловажным вопросом:

- А как его жена? Строгая, нет? Ведь нам, наверное, придётся идти сначала к ней.

- Ничего, симпатичная такая, ещё не старая. Наталья Алексеевна звать.

- Она, кажется, кандидат биологических наук? - вставил Алексей.

- Не знаю, - отвечал Виктор, - я этого не знаю. Я с ней - мало, она сразу оставила нас удвох.

Да, ну, рассказал ему, значит, за Твардовского. Выслушал молча. А потом всё же проговорил: "Ну, ничего. Если ваш товарищ написал что-то дельное, пусть спокойно сдаёт рукопись в "Новый мир" - там прочтут. А я в этот журнал вхож, посмотрю тогда сам. Зря вы его сюда потащили! Потратится, устанет. Сейчас я всё равно ведь прочесть не смогу". Походили ещё немного, и он завершил мою встречу: "Ну, ладно, - говорит. - Если он сегодня не успеет к полдесятому, приходите с ним утром, к 10-ти. Поговорим!" Отут я вручил ему й от себя подарок: большую такую папку для записей. Крышка - с большой серебряной пластинкой! А на пластинке - книгопечатник Фёдоров. Хорошая папка, 53 рубля стоит! - закончил Виктор довольным тоном.

Алексей почти простонал:

- Ты с ума сошёл! Зачем? Это же неприлично!

Виктор удивился:

- Да как же? Ты ему книжку, а я ничё, да? Я ж тоже от усей души!

Вставил слово и Порфирьев, глядя на Виктора:

- Это, пожалуй, ты сделал зря. Ну, а обо мне ты ему сказал, что Алексей приедет не один?

- Та нет, конкретно я не сказал. Только намекнул...

Увидев по глазам, что друзья поняли, что он ничего не "намёкивал", Виктор заторопился:

- Та ничё, он примет! Говорю ж вам: добрый. Спросил меня: "А где вы будете ночевать? В вас есть, где остановиться? А то приходите ко мне..."

- Ну, и что ты ему? - спросил в тревоге Алексей.

- Сказал, шо мы встроимся у гостиницу.

- Слава Богу! - вырвалось у Русанова с облегчением. И тогда Виктор неожиданно признался:

- А как ты вгадал про папку? Он действительно не хотел её брать. Еле упросил. Тогда он засмеялся и принял. Вот на этом мы и расстались. А шо он кончал, ты не знаешь?

Оживился Порфирьев:

- Когда печатали его "Один день", какая-то из московских газет дала его биографию. До войны - закончил Ростовский университет. На физико-математическом. Работал учителем. Потом - война, фронт. Арест в 45-м году. На войне был командиром батареи, капитаном. Как боевой офицер имел награды. А теперь в его лице Россия обрела крупного писателя.

- Советского Достоевского, только с нашими "бесами", - вставил Алексей. - Мастер, тала-ант! Как-то он нас завтра встретит?

За окном гудел ветер, было черно. Погода испортилась совсем, и Русанову показалось вдруг всё нереальным. Ведь только что были в Москве, и вот - Рязань, этот старый дом-гостиница, комната с щелястым окном, в которой останавливались когда-то купцы... Наверное, бывал тут и Есенин. А сейчас здесь он, Алексей Русанов, и хочет встретиться с Солженицыным. Когда-то, наверное, вот так же, приезжали из разных городов России в Ясную Поляну к Толстому.

Утром проснулись все одновременно. Ветер за окном нёс рваные низкие облака, ещё капало с крыш, деревьев, но дождь уже перестал и день обещал быть ветреным, но сухим. Быстро умылись, позавтракали в буфете и двинулись в путь пешком - надо же и на Рязань посмотреть: какая?

Город был чистеньким, умытым, аккуратным, с невысокими домами. Прошли драмтеатр имени Сергея Есенина. Порфирьев тут же вспомнил, что Рязань подарила России не только Есенина, но и знаменитого врача-хирурга Пирогова. Теперь - вот ещё Солженицын...

В назначенное время они были возле дома N1 по улице Яблочкова. Первый этаж, квартира 11. Постучали. Встретила их жена, Наталья Алексеевна Решетовская - худенькая, миловидная. Чувствовалось, живёт в постоянной тревоге: вся начеку.

- Здравствуйте! - произнесли они нестройным хором.

- Здравствуйте. Проходите... - И к Виктору: - А вы обманули нас. Сказали, что приедет один, а приехало двое.

За Виктора вступился Алексей:

- Извините нас, пожалуйста! Это - мой товарищ. - Он кивнул в сторону Порфирьева: - Леонид Алексеевич. Виктор не знал, что я прихвачу его с собой. А он тоже захотел посмотреть... - бормотал Алексей, чувствуя неловкость и смущение от такого поворота событий.

Интеллигентное лицо Натальи Алексеевны подобрело:

- Ну ладно, ладно... - Она улыбнулась понимающей улыбкой. - Раздевайтесь, он ждёт вас.

Быстро сняли в передней пальто, повесили на вешалку. Свой рюкзачок с рукописью Русанов опустил на пол и пошёл за хозяйкой к двери, ведущей в гостиную, продолжая ощущать чувство неловкости и стеснения оттого, что в суматохе не представился Наталье Алексеевне. Зато не терялась и продолжала стоять на страже интересов мужа она, прошептав на ходу:

- Только, прошу вас, не задерживайте его долго.

Она отворила дверь и ввела всех в гостиную. С кресла возле левой стены в глубине комнаты поднялся высокий, широкоплечий хозяин. В глаза Алексею бросилось - огромный лоб с громадными выпуклостями, рыжеватая борода, как у русских крестьян - реденькая, и, тоже реденькие, лёгкие, ковыльные волосы. Но главное впечатление - это физическая мощь, энергия во всём облике и голубые, как морская вода, глаза: ясные, прозрачные. Алексей подумал: "Понятно, почему он всё это вынес. Только такой и мог выжить!"

Солженицын направился не к маленькому и интеллигентному на вид Порфирьеву, а к Русанову, который разглядывал в это время поразившую его металлическую скульптурку на письменном столе: твердокаменный широкоплечий зек в сапогах и фуфайке. В одной руке котелок, в другой - пайка хлеба. На голове - лагерная шапка. Ничего вроде бы нет, а глаз не отвести. Гости буквально остолбенели: и от выражения лица зека, и от его позы. Страшен, как лагерная жизнь.

- Здравствуйте, Алексей Иванович! Что, впечатляет? - Солженицын кивнул на стол, где был зек. - Мне его подарил в тюрьме арестованный скульптор. Вылепил фигурку сначала из хлеба, когда был в лагере, но ему её надзиратель сломал. А потом он её снова склеил и сделал по ней опоку в литейном цеху, где работал. Сделал отливочку и пронёс её с собой в лагерь.

Русанов понял, Солженицын отличил его, видимо, пролистав подаренную книгу - лётчик должен быть здоровым. Хозяин и тут, словно подслушал:

- Рад познакомиться. За надпись на книге - спасибо. - И смотрел на Алексея, как бы ощупывая - прочен ли? Вроде бы осмотром остался доволен, подошёл знакомиться к Порфирьеву. А Русанов заметил в углу сразу 2 пианино. Перехватив его изумлённый взгляд, познакомившись с Порфирьевым, Солженицын пояснил:

- Это мы с Наташей вдвоём, когда отдыхаю...

Наталья Алексеевна сказала, что оставляет всех, и ушла в другую комнату. А Русанов опять рассматривал Солженицына. Стоял он перед ними громадиной, в каких-то ковбойских старых штанах, в рубахе без галстука, с широко расстёгнутым воротом, словно он теснил ему широкую грудь. Обращаясь сразу ко всем, показывая на большой стол и стулья вокруг него, пригласил:

- Ну, садитесь, друзья, рассаживайтесь, кому где удобно.

Обстановка в комнате была скудной. Шкаф, письменный стол. Сбоку от стола высокая деревянная конторка, выкрашенная в коричневый цвет. На конторке стояла печатная машинка с вложенным листом.

Перехватив и этот взгляд Алексея, Солженицын объяснил:

- Когда устаю от позы за столом, работаю стоя, за конторкой.

Гости расселись, и он спросил:

- Ну, Алексей Иваныч, о чём пишете? Как назвали свой роман? Немного о себе, если не возражаете...

Глаза Солженицына при этом стали точными от внимания и, казалось, ещё больше налились синью.

Взглянув на его книжный шкаф, до отказа забитый томиками книг по искусству, философии и собраниями сочинений русских классиков - в левом верхнем углу бросились в глаза его собственные книги, изданные на русском языке в Англии и Франции - Русанов принялся рассказывать о своей рукописи и себе, о том, как из цензурных соображений переменил заголовок романа на "Россия на взлёте". Солженицын сразу отметил, что первый заголовок был просто великолепен, а второй - тоже неплох, если в романе есть смысл, что Россия - на взлёте, хочет взлететь и не может пока.

- Есть и то, и другое, - сказал Алексей. - Но, видимо, мысль о рабах придётся выделить в самостоятельную книгу, а всё, что относится к взлёту - оставить в первой книге. Дело в том, что я писал обо всём абсолютно правдиво и честно и не знаю, пройдёт ли роман в таком виде.

Солженицын перебил с тревогой:

- Алексей Иванович, тут я вам ничем помочь не могу. Исправлять что-то, написанное правдиво, чтобы приспособить, чтобы "прошло", я не могу, не умею. Могу посоветовать только одно: настраивайте себя на то, что печатать вас не будут, и не огорчайтесь. Делайте своё дело честно, правдиво и дальше - не отвлекайтесь. Придёт время, всё напечатают!

- А вы верите, что это время скоро придёт?

Солженицын прошагал к конторке, потрогал фигурку зека. Обернулся, улыбнувшись, сказал:

- Верю! Люди уже всё понимают, видят...

- Ну, а на чём всё же основана ваша вера? - спросил Русанов. - Есть какие-то факты, подтверждающие её?

Солженицын раздумчиво повторил:

- Люди всё понимают, видят - дальше так нельзя!

Русанов горько усмехнулся:

- И ждут. Каждый ждёт, что его сосед будет бороться за справедливость и принесёт ему свободу на блюдечке.

- Сосед? - Хозяин улыбнулся широко, открыто. - Это вы хорошо подметили, Алексей Иваныч. Есть и такие, конечно. Но есть и другие. Помню, парню зачитывают приговор, дают срок, а он в последнем слове заявляет: "Если вы меня выпустите, я всё повторю опять!" Вот что надо учитывать. У нас растёт хорошая молодёжь! Значит, и будущее должно измениться, а?

- Александр Исаевич, - спросил Виктор, - а шо вам было за то письмо к съезду писателей?

- А-а, - Солженицын засмеялся, - да особенного ничего. Вызвали в ЦеКа. Ну, наговорил я им там, и ушёл. На том всё и кончилось. Пока...

Не утерпел Порфирьев:

- Александр Исаич, а у вас не найдётся... экземплярчика для нас?

- Есть, - просто ответил хозяин. - Сейчас дам. - И пошёл в другую комнату к жене. Слышно было, как сказал: "Наташа, просят письмо к съезду. Найди там 3 экземпляра: пусть люди читают, знают..." Через 2 минуты он вернулся с письмом. Вручая его Русанову, напомнил:

- Расскажете немного о себе, Алексей Иванович?

Кивнув, Русанов принялся за небольшой, сжатый рассказ:

- Детство и отрочество прошли у меня в Киргизии, недалеко от Фрунзе. Отец ушёл на фронт, когда мне было 13. Начался голод, дороговизна. У матери выкрали хлебные и жировые карточки, когда их получала в начале месяца в конторе. Жить стало не на что. Когда от голода уже отекли ноги, мать привела меня в военкомат: "Берите, куда хотите, - говорит. - Пропадёт!" Военком выдал нам 2 буханки хлеба, а через 9 дней призвал меня уже "добровольно" в Красную Армию - в первый попавшийся набор для школы офицеров. Школа оказалась лётной. В 49-м году я стал лётчиком-бомбардировщиком. Служил в Закавказье, потом в заполярье, на Кольском полуострове. Облетал пол-России, бывал в разных республиках. Везде одно и то же - тяжёлая, безрадостная жизнь.

Меня и до этого тянуло писать, а когда насмотрелся на тяжкую жизнь народа, начал писать систематически - "для себя", чтобы высказаться хотя бы на бумаге. Много читал, много видел интересных людей. А в 58-м, будучи командиром звена бомбардировщиков, капитаном, был демобилизован в счёт сокращения вооружённых сил. Поступил в Днепропетровский университет и закончил его на филологическом факультете.

Первая книжка у меня вышла на 3-м курсе. Потом на закрытом - без фамилий - республиканском конкурсе на лучший киносценарий художественного фильма я занял третье место и удостоился премии. Первого места не присудили никому. А потом, когда я уже работал редактором русской прозы в издательстве, начались мои отношения с КГБ.

- Ну, дальше - понятно, - заключил Солженицын. И повернулся к Порфирьеву. - А вы, Леонид Алексеич, тоже что-нибудь пишете?

- Нет, я не пишу. Просто рад, что судьба свела меня с Алексеем, а теперь вот и привела к вам. Я прочёл все ваши произведения, которые печатались. А когда узнал, что Алексей едет в Рязань, к вам, упросил его взять с собой.

Русанов пояснил:

- Леонид Алексеич - мой друг. Выручил меня в тяжкую минуту, когда нигде не хотели брать на работу. А он не побоялся и взял. Потом мы сошлись уже по-настоящему, стали друзьями. На него не подействовали "белые звоночки" начальства.

- Как, как? - заинтересовался Солженицын. - Что за "белые звоночки"?

Русанов объяснил:

- "Белые звоночки" - это звонки начальства с белых своих телефонов. Ты идёшь на переговоры о трудоустройстве пешком, а тебя в это время обгоняют эти самые звоночки и предупреждают: "Этого мерзавца не брать! Антисоветчик!". Рядом же всегда стукачи, обо всём знают: куда ты, зачем.

Солженицын рассмеялся:

- "Белые звоночки". Метко. Народ у нас вообще с метким глазом и словом. Уж если что окрестит, лучше не придумаешь!

Взглянув на орденские колодочки Порфирьева, он спросил:

- Где воевали, Леонид Алексеич?

- Да на разных фронтах. Я с 23-го года. Войну встретил в Ленинграде, в морском училище - в так называемой "Дзержинке".

Солженицын, взглянув на Порфирьева оценивающим взглядом, спросил:

- Это сколько же вам - 44... всего? - Он изумился: - А по виду вам все 50! Что, нелегко сложилась жизнь? Простите, что перебил...

- Да как вам сказать... Кому было легко на войне? Штабникам разве, да комиссусорам, которые в бой не ходили, а только агитировали перед боем. Ну, а нас, первокурсников, забрали сразу на фронт. Сначала защищал Москву - я перед войной был москвичом. А родом я из тех мест, которые вы описали в своём рассказе про Калиту. Замечательный рассказ! Мне он очень понравился. Да, так вот защищал Москву. Потом ранение, госпиталь. Опять фронт. Я тогда уже командовал ротой моряков.

- Были офицером, значит? - перебил Солженицын. - Коммунист?

- Был и коммунистом. Но партия изгнала меня из своих рядов. Сочла, что я ей, такой, больше не нужен.

- Это какой же - "такой"?

- Дело было так... - начал объяснять Порфирьев. - Воевали мы на Северном Кавказе, возле Терека. Чуть где прорыв немцев, дырку эту затыкали нами - "чёрными бушлатами". Ну - раз прорвались немцы через Терек, два. Оба раза на них - мою роту. Выбили мы их, заткнули брешь своими телами. Осталась от нас треть, не больше. А тут опять приказывают: давайте моряков!

Ребята запротестовали: сколько же можно бессмысленно погибать, если кругом идёт отступление наших войск - одни мы остались! Стали доказывать дурному начальству, что, обороняясь, мы нанесём немцам больший урон, нежели будем ходить в атаки на них. Если никакого наступления с нашей стороны не предвидится, зачем же на рожон, под пулемёты лезть?

Комбат - начальство небольшое. Иди, говорит мне, доказывай свою логику кому-нибудь повыше. Ну, пошёл я. А там, в штабе - сворачивались как раз, чтобы выехать в тыл - ещё хуже: "Не рассуждать! Выполнять приказ: броском на ту сторону!" И уехали.

Вернулся я, рассказал. И не повёл их на тот берег под пулемёты: отбивали атаки со своего берега. Пока нас не выкурили оттуда с воздуха. Догнали свою часть вшестером. По дурости я рассказал всё, как было. За это меня под трибунал и дали 8 лет.

- Где отбывали? - живо интересуясь, спросил Солженицын.

- Я не отбывал, - ответил Порфирьев. - Исключили меня из партии, разжаловали до рядового - и в штрафной батальон. Там я искупал, как принято было говорить, "свою вину кровью". Был ранен ещё 3 раза. Потом партизанил в Словакии, когда началось там восстание. Мы первыми прошли Дуклы через перевал - с группой разведчиков. А остальные не сумели, наступление захлебнулось. Вот и пришлось... Войну я закончил старшиной. Затем - редакторский факультет в Москве, работа в газете "Красный флот". В Днепропетровск переехал в 54-м, устроился в Трубный институт. А теперь вот и Алексей побывал в моей издательской группе. Прочитал его роман...

- Ну, и как? - опять живо спросил Солженицын.

- Хорошо написано, и правдиво. Побольше бы таких книг! Да теперь, боюсь, опоздал он: опять перекроют литературный шлагбаум.

Солженицын повернулся к Русанову:

- Где рукопись?

- Там, в коридоре. Лежит в рюкзачке.

- Найдите самое интересное, по-вашему, место, и покажите мне.

Алексей принёс и раскрыл рукопись на "самом интересном месте". Солженицын, быстро прочитав 3 страницы, спросил:

- У Твардовского были?

- Он лечится сейчас... на даче.

Солженицын помолчал, вздохнул и заторопился бодрым, энергичным тенорком:

- Говорил я ему, го-во-ри-ил! Надо было печатать моё всё, сразу! Теперь вот - жалеет поди... Ну, да ладно. Раз болен, напишу записку Борисовой в "Новый мир" - там люди внимательные, прочтут! Ничего более обещать не могу: они сами решат всё. - Он тут же написал что-то на листочке, сложил его вчетверо, передал Алексею. - Отдадите это Берзер или Борисовой.

- А может, лучше вы заклеите это в конверт? - посоветовал Русанов. Солженицын сразу оценил его жест. Остро взглянув, сказал:

- Хорошо. Так будет ещё лучше, пожалуй. - Вышел в другую комнату, вернулся вскоре с конвертом и, вручив его, принялся листать рукопись: тут прочтёт, там. Порфирьев от нечего делать поднялся, прошёлся по комнате. Увидев конторку писателя, подошёл и заглянул в лист, заложенный в машинку.

- А вот этого делать не надо - читать! - раздался резкий голос Солженицына. Леонид Алексеевич отскочил сразу в сторону, как нашкодивший мальчишка. А Солженицын пояснил: - Это ещё сырое, не готовое, и потому не для чтения пока.

Красный от смущения, Леонид Алексеевич оправдывался:

- Александр Исаевич, извините, пожалуйста, мою бестактность. Я не хотел читать... Случайно вышло. Хотелось заглянуть: а что там? Просто от невоспитанности вышло.

- Да уж ладно, - пробормотал Солженицын, улыбаясь, - бывает...

Продолжая читать каким-то своим "способом" рукопись, он через минуту воскликнул:

- Виктор говорил мне вчера о "сильном" письме Сталину в этой рукописи. Вот я его нашёл... Знаете, какие письма писали Сталину из лагерей?

- Какие? - поймался Алексей на крючок.

- Рабьи! А у вас тут - великолепная публицистика, а не просьба "в евойном деле разобраться".

- Так у меня же не раб пишет, - возразил Алексей, - а человек, который хотел разоблачить Сталина, как Раскольников.

- А-а, тогда прошу прощения. Я же не знал, кто пишет... Были, конечно, всякие письма, и такие, вероятно, тоже. Но больше было - рабьих.

И через минуту снова:

- Алексей Иванович, вы в газете не работали?

- Нет, не работал.

- И не работайте, никогда! Это ложь, что хорошего писателя делает газета. Газета может только испортить писателя, уничтожить его язык.

- Я тоже так думаю, и потому в газету никогда и не собирался. А теперь - и не возьмут меня, если бы и захотел. А почему вы меня об этом спросили?

- Наткнулся на место, где запахло газетой. А посмотрел дальше - это у вас разговаривает так с людьми парторг. Считайте, что вам повезло и с уходом с работы редактора художественной литературы. Там - вы тоже себя испортили бы: сушить мозг над чужими произведениями!.. Потом не смогли бы писать своих. - Он вдруг оторвался от рукописи и спросил Порфирьева:

- Леонид Алексеевич, а чем занимался Алексей Иванович у вас?

- Писал историю института.

- Замечательно! Лучше всего, когда художник всё-таки свободен, а не зарабатывает себе на хлеб. - И уже прямо к Алексею: - А вот здесь у вас уж очень... ну, как бы это... приподнято, романтично, что ли. Проза должна быть ровной вся. Это не закон, конечно. У Гоголя. Много других примеров... Но современная проза, как мне кажется, должна быть ровной и плотной. Да, текст, к тому же, должен быть и плотным. То есть, на каждом квадратном сантиметре письма не должно быть ничего лишнего, отвлекающего. Всё должно быть подчинено образу, цели - в каждом куске.

В разговор робко вмешался Виктор:

- Вот вы говорите за рабские письма... Почему же у всех обязательно рабские? Писал и мой брат. У него были письма - о-го-го! Та и писал он их не чернилами, а своей кровью. Писал и Сталину... Почему же в Алексея его герои не могли написать?

- Нет, я вовсе не утверждал, что все письма были рабьими. Я говорил о другом: исходить надо из типического. Но иногда, конечно, можно делать и исключения, если они сильнее выполняют или разрешают, что ли, идею.

Закрывая рукопись и наслушавшись от Виктора его украинизмов, Солженицын сказал, обращаясь к Русанову:

- Алексей Иваныч, вы, я понял, человек русский. Как живётся вам на Украине? Вы родной язык там не забудете? Настоящий русский язык!

- Думаю, не забуду.

- Переезжайте домой. Непременно переезжайте. Язык - не застывшая категория: непрестанно меняется, обновляется. И где, как не на родном месте, черпать из этого родника! - Он помолчал, о чём-то думая. Сказал: - Жаль, не могу я почитать вашу рукопись. И книжку, что подарили - тоже не сумею. Столько шлют книг, рукописей! Разве прочтёшь все? А работать когда? Вы уж не обижайтесь.

- Да нет, что вы! - смутился Алексей. - У вас отняли столько лет лагеря, тюрьмы! Я понимаю.

- Вот и хорошо, что понимаете. Надо навёрстывать. Ну, а если у вас где-то что-то напечатают - черкните, где? Я прочту. В "Новом мире" я бываю. Если вашим романом заинтересуются, то, возможно, и я его просмотрю. А рецензию посмотрю обязательно.

- Как вам писать? Ведь письма к вам проверяются.

- А вы посылайте заказными. Заказные почему-то не проверяются. Ну, а как писать, думаю, вы уж сумеете.

- Спасибо вам!

- Не за что пока.

- В плохое время мы живём, - заметил Русанов. - Страной руководит мещанин, настроил психушек для честных людей, а себя окружил жестокими и бездушными сановниками.

- А вы не бойтесь их. Люди они неумные, ничего изменить уже не в состоянии. Через несколько лет, я думаю, многое переменится у нас.

Говоря о политике, о Брежневе, Солженицын неожиданно возмутился:

- Да кто он такой, чтобы о нём говорить! Личность, что ли? Очередная марионетка, овладевшая придворной интригой! Не хочу даже о нём...

На глаза ему попался Виктор. Что-то вспомнив, Солженицын весело воскликнул, глядя по очереди то на Русанова, то на Порфирьева:

- А теперь, друзья, поможете мне наказать этого молодого человека.

Виктор изумился:

- За шо, Александр Исаевич?!

- За подарок! Наташенька, принеси-ка эту серебряную папку.

Виктор испугался:

- Зачем, Александр Исаевич?

- Подарю тебе её назад. В воспитательных целях.

- Как это - назад? Вы шо?! Я ж от чистого сердца...

- Знаю. И всё-таки дам тебе урок, чтобы помнил: нельзя дарить не чиновникам такие дорогие вещи!

- А я не возьму, й всё! - Виктор попятился к двери.

Солженицын к гостям:

- Товарищи, вы обещали?! - Глаза лукавые, смеются.

Гости ему подыграли, взяв Виктора "под белы руки", изображая из себя стражников. Солженицын улыбался:

- Не убежит, там закрыто! - Он кивнул на дверь.

Виктор продолжал молить, думая, что всё шутка, и обойдётся:

- Не обижайте, Александр Исаевич! Та й за шо?!

- Ну, сам посуди, Виктор, зачем мне такая неудобная папка? Что я с ней буду делать? А тебе на всю жизнь память: был у Солженицына. И урок на тему: что можно делать, а что - неприлично. В другой раз ты уж не ошибёшься!

Вышедшая на зов Наталья Алексеевна, не зная, что делать, молча стояла. Тогда Солженицын, громадный, с животиком, неожиданно лёгким кошачьим прыжком убежал за папкой сам. А Наталья Алексеевна, с плохо скрываемой гордостью любящей женщины, тихо сказала, показывая рукой на шкаф:

- Это вот - всё книги Александра Исаича! Изданы во Франции, Англии. На русском языке!

- Да мы уж посмотрели! - тепло сказал Порфирьев.

Вернулся Солженицын с папкой "для губернатора", не меньше.

- Вот, дарю тебе её, Виктор! На память...

Поняв, что всё не шутка, Виктор заныл:

- Ну, простите, Александр Исаевич! Больше не буду, честное слово даю! Возьмить её себе.

За Виктора попробовала заступиться Наталья Алексеевна:

- Сашенька, пожалей ты его, это же у него не от...

- Э, нет! - остановил её Солженицын с улыбкой. - Так его не воспитаешь: надо, чтобы запомнил! - И вручил Виктору папку: - От меня! Будешь смотреть, и вспоминать...

Виктор, деваться некуда, сдался:

- Ну ладно, спасибо! - И стоял красный, как мак.

Гости поднялись: пора прощаться. Солженицын поговорил ещё с Виктором о норильских лагерях, просил передать привет брату, и на этом деловая встреча закончилась.

Назад, в Москву, ехали в грязном, замызганном поезде "Челябинск-Москва". Вагон был набит людьми, чемоданами, корзинами, детьми - негде было упасть яблоку. Кое-как Русанов нашёл себе место и, скорчившись, подложив на колени злополучную папку Виктора, писал на листках, которые купил на вокзале в киоске "Союзпечать", обо всём, что было с ним и товарищами у Солженицына. Память человеческая несовершенна - сотрутся детали, слова. Писал до самой Москвы...

В Москве Русанов зашёл в редакцию "Нового мира", которая находилась за кинотеатром "Россия", и передал свою рукопись вместе с конвертом от Солженицына редактору Борисовой, похожей еврейским типом лица на жену крамольного писателя. Эта расспросила о самочувствии Александра Исаевича, обрадовалась, что бодр и собран, прощаясь, сказала:

- Ждите: известим! Но будет это, видимо, не скоро - плохие времена наступили для нас.

- Я знаю, - кивал Русанов. - Всего вам доброго!

В поезде на Днепропетровск он взял клятву и с Виктора, и с Порфирьева, что никому не проговорятся, где были, о чём говорили, с кем виделись. Мало ли что?.. Друзья поклялись, а в Днепропетровске расстались, смешавшись с толпой, следуя домой каждый своей дорогой.

"Теперь моя задача перепечатать "Письмо к съезду" на какой-то машинке в другом городе хотя бы в полсотне экземпляров, распространить их в электричках и затаиться на время. А там видно будет, что делать дальше..." - рассуждал Алексей в трамвае, готовясь к встрече с женой и дочерью. Радовался, полагая, что Таня останется довольной результатами его поездки.
2

Радовался в тот день и Порфирьев, сгоравший от нетерпения выпить и поделиться впечатлениями с фронтовым товарищем и однокашником по ленинградской "Дзержинке", который, собственно, и перетащил его в 1954 году на должность главного редактора из Москвы в Трубный институт. Откуда было знать "Лекасеву", что его фронтовой товарищ, сын известного профессора металлургии, порядочнейшего человека и учёного, Сашка, "завлаб" и кандидат наук сам, учёный, которого часто посылали в загранкомандировки в Японию, Бельгию и в ФРГ, семейный человек, 44-летний отец двоих детей, вот уже много лет "стучит" в КГБ, являясь его секретным сотрудником, и делает это "каиново дело" с охотою, ничуть не презирая себя и не раскаиваясь. Бабник и выпивоха (но не как Порфирьев, оказавшийся в алкоголической зависимости ещё в штрафбате, где получил "отечку", "боевик" и 2 ордена "Солдатской Славы"), он мог выпить хоть литр, не теряя при этом контроля над собой и не впадая в алкоголизм. Не агент, а золото!

Порфирьев же, помнивший о клятве, данной Русанову, взял тоже клятву с Сашки, что тот никому не проболтается, и принялся рассказывать ему, "корешу по морской пехоте", что видел вчера "самого Солженицына".

- Да ну-у?!. Как же ты к нему попал? Где, с кем?!.

- Ездил с Лёшкой Русановым, в Рязань.

Наверное, сам Бог заступился за Виктора Крамаренцева. В последнюю секунду Порфирьеву не захотелось говорить, что с ними был простоватый Виктор, не имеющий в его глазах веса, хотя и знал, что он провёл в психушке 6 мучительных лет. Не то загремел бы добродушный Виктор туда ещё раз. И наверняка уже навсегда. Но Порфирьев не пожалел его, а просто постеснялся обозначить себя в такой компании. Писатели, кандидат наук Сашка, в загранках бывал, и - какой-то простак, недотёпа! Да и не предполагал "Лекасев", что Сашка может проболтаться. Верил, лишнего Сашка не скажет, умел хранить тайны. А тут ещё и слово с него взял.

Отчасти повезло и Русанову, что не посвятил Порфирьева в свой план распространять "Письмо к съезду". Привыкший к конспирации, Алексей не сказал об этом даже Татьяне: чем меньше людей посвящено, тем лучше для них и для дела! А "сексот" Сашка не спешил с доносом, желая оставить в тени от КГБ своего однокашника. Если "потянут" Русанова, то "потянут" и "Лекасева". Хотелось заработать свои "дивиденды" только на Русанове. Вот и раздумывал: как это сделать чисто? Пока ничего путного не придумывалось.

Последнюю порцию "Письма к съезду" Русанов распространил перед новым годом - в электричке "Днепропетровск-Днепродзержинск". Посидев в одном из вагонов на подстеленной газете, убедившись, что всё в порядке, Алексей переходил в другой вагон. Газета, оставленная им, была интересной, с крикливым заголовком: "Маньяк-насильник, наконец-то, пойман!" Внутри газеты лежало отпечатанное на машинке письмо Солженицына с девизом Алексея: "Прочти, перепечатай и передай людям!"

В очередном вагоне он увидел сидевшую рядом с каким-то седобородым стариком Галку. Хотел срочно пройти в другой вагон, но она заметила его:

- Алёша! Подожди...

Он остановился, придумывая, что сказать, если спросит: "Почему ты едешь в такое время в Днепродзержинск?" Так оно и получилось. Галка оставила своё "сидячее" место - все места были заняты - и вышла к нему в проход, занятый "стоячими" пассажирами. Обрадовано улыбаясь, поздоровалась, протягивая руку, спросила:

- Ты как здесь оказался?

- Да вот... нужно забрать у знакомого поэта в Днепродзержинске важную книжку - понадобилась самому, - врал Алексей, хотя никого из знакомых, кроме Владимира Сиренко, у него в Днепродзержинске не было, да и его адреса он тоже не знал. Надеялся: "Ладно, как-нибудь выкручусь".

- А что за книга? - живо заинтересовалась подурневшая на вид Галка, хватаясь за соломинку, лишь бы продолжить разговор.

Разглядывая её при тусклом свете вагонной электролампочки, он был не рад ни встрече, ни обстановке, в которой подвергал себя риску, да и название книги пришлось спешно придумывать, перебирая в памяти томики "драгоценной литературы", стоявшей дома на книжных полках. И сама Галка стала ему противной после рассказа жены о стычке с этой "подлой особой". "Поразительно, как мог я с ней так долго жить?" - подумал он.

- Книга называется "Опыты", средневекового французского философа Мишеля Монтеня. А ты сама почему в такое время одна, да ещё в электричке? Ведь у твоего мужа, я слыхал, своя машина.

- Да, машина своя, но муж остался из-за неё ночевать в гостях у генерала Кашерова. Выпили... А точнее, напились. Я обиделась и уехала домой в электричке. Люблю одиночество, как сказал француз Жюль Ренар, даже когда я одна.

- Зачем же тогда остановила меня?

Галка мило улыбнулась:

- А ещё кто-то из классиков - не помню теперь, кто - сказал: "Самое страшное одиночество - не иметь истинных друзей".

- Это изрёк средневековый, как и Монтень, но английский философ Фрэнсис Бэкон. Он не классик в философии.

- Ух, ты, какой!.. - восхитилась Галка эрудицией Русанова. "А мой генерал, да и папа тоже, разбираются только в марках автомобилей и вин. А Кашеров - вообще ни в чём. Скучища, а не общество!" - Давай пройдём в тамбур, - предложила она. - Там нет никого, и всё равно скоро выходить. Разве это беседа? В толкотне. - Она пошла к выходу.

Ему ничего не оставалось, как пойти за ней. На ходу вспомнил:

- А вот Сократ, классик древности, сказал своим ученикам: "Без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности". Он не любил жену Ксантипу и обожал выпивки и философские встречи с учениками.

Она обиделась до слёз:

- Зачем ты так? Что же мы с тобой, враги, что ли? После всего...

- Прости, я не хотел тебя обидеть.

В тамбуре стоял грохот, висел дым от сигарет, но действительно никого не было. Ему стало жаль Галку - он почувствовал: одинока до постоянной тоски! И ощутил, как и самого охватывает непонятная тревога, от которой затосковал. И тут Галка спросила:

- А кому это в Днепродзержинске понадобился Монтень?

- Ну, ты прямо, как Бывалов в "Волге-Волге": "В моём городе не может быть талантов!" Так нельзя...

- Прости, - Галка всхлипнула.

- А между тем Монтень понадобился поэту, который написал гениальное стихотворение!

- Какое? - на него взметнулись глаза, полные слёз.

- "Аквариум". Оно нигде не печаталось. Такое у нас не печатают.

- Но хоть автора-то можно назвать?

- Владимир Сиренко.

- Ой, Алёшенька! Не водись ты больше с ним!

- Почему? Да я и не вожусь: просто знакомы, и всё.

- Не всё. Это может плохо окончиться для тебя! При его имени один кагэбист аж ногами топал!

- Откуда знаешь? От Левчука, Прошкина?

- Забудь ты про этого Левчука! Мне тошно вспоминать о нём. А твой Прошкин - уехал из Днепропетровска вообще и живёт теперь где-то в Подмосковье. "Стучит", наверное, там.

Алексея осенило, будто молнией: "Она сказала, муж остался ночевать у... Кашерова? А ведь это... генерал из нашего "Серого Дома"! Это же он "топал ногами" при упоминании имени Володи Сиренко".

Через тамбур прошли в другой вагон 2 парня. В руке одного из них была газета, которую Алексей оставил на лавке, и теперь этот парень произнёс фразу:

- А кто-то вот не боится: распространяет это письмо Солженицына!

- Да, есть люди!..

Покосившись на Алексея, они исчезли, а у Галины вырвалось:

- Дураки! Этот Солженицын был стукачом в лагере, как наш Прошкин, который тоже что-то пишет. И жена у Солженицына еврейка, Решетовская по фамилии. Сейчас он её, правда, оставил. И отец у него еврей.

- Откуда у тебя такие сведения?!.

- Неважно, откуда! Зачем тебе?

- Ладно, оставим этот разговор, - опомнился Алексей, боясь случайно выдать, что знаком с Солженицыным.

Галина обрадовалась его предложению, спросила:

- Как растёт твоя дочка? Как мама? Я слыхала, к тебе родители приехали? Мама у тебя хорошая.

- Дочке уже 2 года. У мамы болят ноги: варикозное расширение вен.

- А жена? Продолжает гонять на мотоцикле или бросила?

- Га-ля, ну, откуда ты всё это знаешь?!. - вырвалось у него. - Ведь ты живёшь в другом городе!

- Ну и что? Во-первых, она мне... ну, не безразлична. А во-вторых, единственная женщина в Днепропетровске, летающая по городу на мотоцикле!

- Ты же её... - Алексей не договорил. - А заводишь о ней разговор. Зачем?

- Тебе неприятно?

- Да. Ты напоминаешь мне Аршинова. Это... Впрочем, дело не в нём. Давай, оставим эту тему тоже.

- Вот и приехали, Алёшенька. Тема окончена. Ты немного проводишь меня?

- Нет, я тороплюсь, Галя. Пока...

- Пока... - почти неслышно, будто умирая, произнесла Галка.

Алексей вышел, смешался с толпой, а затем вернулся и сел в дальний вагон снова. Осталось ещё 2 экземпляра письма, но подсовывать их пассажирам уже не хотелось - появилось непонятное, недоброе предчувствие.

Однако ничего больше в дороге не произошло, и он спокойно вернулся домой. Неприятности начались после нового года и продолжались потом до самой осени, когда его вызвали в "Серый Дом"...

Первой дурной вестью оказалось сообщение в газетах в конце января 1968 года о смерти полковника КГБ Василия Ивановича Дидусенко, скончавшегося на 64-м году жизни от неизлечимой болезни. Алексей даже не знал о том, что "Чапаев" был смертельно болен - рак лёгкого, болезнь заядлых курильщиков. На похороны поехал на мотоцикле, оставив ребёнка на мать, приехавшую по телефонному вызову через соседей. Усадив Татьяну в коляску, Алексей узнал, в каком секторе могила Василия Ивановича (на "выносе тела" не присутствовали), и поехал сразу на главное городское кладбище, устроенное за южной оконечностью Днепропетровска.

Кладбище покоилось на огромном плато, понижающемся в сторону речушки Суры, и Алексей, увидев ещё издали тысячи могил, которые тянулись до заснеженного горизонта, был поражён таким масштабом. "А ведь это же последнее пристанище и всех тех, кто идёт сюда на похороны! Стало быть, и наше с Таней, вопрос времени..." И тогда подумал о глубоком смысле фразы, известной миру: "Все мы лишь гости на Земле". Но мало кто об этом задумывается.

"Наверное, это хорошо, так и должно быть, иначе люди начали бы сходить с ума, - размышлял Алексей, увидев кагэбистов, прибывших к могиле Василия Ивановича на автобусе. - А вон и высокое начальство выползло из "Волги"". Он наклонился к Таниному уху:

- Генерал Кашеров пожаловал. Тот, что живёт рядом с первым секретарём обкома и сопровождает его по утрам.

- Ну и что? - не поняла она.

- На это зрелище наши горожане ходят специально: как в цирк, чтобы лично увидеть "бочку-пузо" и... этот, высыхающий от злобы, живой скелет.

Разглядев генерала, Татьяна процитировала рубайю средневекового таджикского поэта Омара Хайяма:

Пусть жизнь тебе хоть в 300 лет дана -

Но всё равно она обречена,

Будь ты калиф или базарный нищий,

В конечном счёте всем одна цена...

И вдруг увидела Галину Зимину под руку с каким-то, ещё не старым, генералом:

- А она, зачем здесь?!. Едем отсюда!

Алексей, чтобы не тарахтеть, попросил жену выйти из коляски, отвёл мотоцикл подальше от похоронной толпы и хотел уже садиться за руль, но Татьяна, одетая по-дорожному в джинсы, вскочила в седло сама, а его попросила сесть в коляску и завела мотор. Фыркнув пару раз рукоятью газа, рывком взяла с места и, вылетев на небольшой подъём на тропинке, не видела, как в её сторону посмотрели 2 генерала и Галина. Алексей снова почувствовал непонятную тоску, холодком вползающую ему в душу. Жена уже мчалась по дороге, ведущей с кладбища в город.
3

Весной 1968 года в Чехословакии началась какая-то смута в ЦК компартии. Советские газеты об этом открыто не высказывались, но тон был недовольный, и Алексей понял, в Праге идёт не просто "подковёрная борьба" интриганов, а что-то другое, непохожее на отстранение Хрущёва от власти из-за столкновения личных интересов. Вместо Новотного там избрали президентом бывшего министра обороны генерала Людвига Свободу, никогда вроде бы не претендовавшего на роль политика. Первым секретарём ЦК КПЧ был избран вообще никому не известный человек, словак Александр Дубчек. Поменялись и почти все члены правительства. А газеты страны напечатали важный документ под названием "2000 слов", направленный против бывшего просоветского "режима Новотного". Прага, кажется, выходила из подчинения Москве, и это беспокоило Кремль. То, что чехи и словаки называли в своих газетах и радио "пражской весной", "обновлением", правительство Советского Союза стало называть всё чаще "раскольничеством", "предательством идей марксизма-ленинизма".

В "Оргтехстрое", где работал Алексей, ему помогал редактировать тексты бывший школьный учитель русского и украинского языков, 35-летний Эдуард Литвиненко, перешедший из школы в издательскую группу этого треста. Эдик был молодым коммунистом, хорошим человеком, его любили все сотрудники, а когда узнали, что он владеет чешским языком и покупает в киоске "иностранной печати" пражскую газету "Руде право", то зауважали ещё больше. Никто в городе толком не понимал, что творилось в Чехословакии (даже "из-за бугра" нельзя было что-либо разобрать, с такой силою глушились все "Голоса" круглосуточно), а тут, в издательской группе Оргтехстроя - полнейшая информация! Эдик садился по утрам за свой стол со свежей газетой "Руде право" и переводил вслух то, что в ней было написано. Оказывается, чехословацкое новое правительство и ЦК КПЧ хотели построить у себя "социализм с человеческим лицом". А так как этим был доволен и весь чехословацкий народ, то и всё, что происходило у них, называлось "пражской весной".

Естественно, чтение газеты вызывало разговоры на острые темы. Вспышки этих обсуждений настолько увлекали всех, что на работу стали приходить, словно на праздник. На опаздывающего шикали: "Да тише ты, не мешай!"

Об этих собраниях и чтениях, естественно, узнал Кирилл Полюхов, работавший начальником "секретного" или "первого отдела". Это был тупой отставной полковник, подавлявший в 1945-1946 годах движение Степана Бандеры в областях Западной Украины. Глаза этого Кирилла напомнили Русанову другого Кирилла, козла в Африканде, гонявшегося за жёнами офицеров. Сходство было поразительным, да и совпадали имена. Но "подлость" козла в сравнении с подлостью полковника была блеянием невинного козлёнка. Полковник Кирилл, невзлюбивший Русанова за острый язык, написал на него донос, в котором безбоязненно лгал, придумывая "факты", противоречащие логике и здравому рассудку.

Алексей Русанов не предполагал, точнее, не мог предположить масштабов, связанных с "деятельностью" нового "Ильича". А если разбираться ещё глубже, то есть, в предпосылках "деятельности государственных козлов", в истоках "новой брежневской идеологии", то она зарождалась в личной безнравственной утробе Брежнева, верившего в давнюю партийную практику Кремля: хочешь править государственным кораблём долго, доверяй лишь "своим" людям, которыми окружай себя, где только можно. Поэтому "московским проституткам", оставшимся в кадрах кремлёвской номенклатуры, "Ильич" не верил: в любой момент могут объединиться и загрызть, как загрызал Хрущёва сам.

Изучив волчьи повадки завистников по "школе", которую проходил в течение 40 лет, Брежнев держал клыки и уши всегда наготове. Понимал как опытный "партиец" и другое: со "своими" надо быть простым и искренним. Пьёшь, веселишься с бабами, не мешай делать то же самое и другим. Тогда не предадут. Тогда будешь прочно сидеть в кресле Хозяина Кремля.

Так и поступал, очистив Кремль от последних идейных "чхиков" и колупаевых, а заодно и от компетентных министров, заменяя их своими собутыльниками, сыном, алкоголиком братом и другими, "преданными без лести "товарищами"". Вместе с ними ездил на охоту, рыбалки (по всей стране настроены были так называемые "охотничьи домики" - с егерями, самоварами, красивыми блядями; нужно дать лишь команду по спецсвязи, и все окажутся на местах - слетятся, как дикие утки на гнёзда) и вытворял там всё, что могли придумать, почище Гришки Распутина. Лёню за это уважали, и он чувствовал себя спокойно. Любил, когда называли "Ильичём".

Превращая ЦК КПСС в свою, сплочённую "братву", а не в суровый и надменный государственный орган власти, как это было при импотенте Сталине, новый Распутин продолжал разъезжать с "братвой" по "охотничьим домикам", пьяно обнимаясь и с друзьями, и с походными девками-раскладушками, разрушая этим нравственность не только верхнего этажа коррумпированного чиновничества (чиновники во все времена были такими, это ещё не погибель), а сам государственный фундамент теоретического социализма, на котором должно держаться всё. Дело в том, что кремлёвские "охотники" и "рыбаки" не просто блевали и пи`сали в родниковую воду заповедников - это была самая сильная идеологическая кислота безнравственности щёлоковых, которая разъедала в государстве всё, заражая цинизмом всех. Тон задавал вечно пьяный, "гэкающий" "Ильич":

- Чехи хотели построить "социализм с человеческим лицом". А мы им его - умоем нашей мочой. Фидель Кастро тоже сильно умным становится: строит на своём острове кастрированный социализм. Китайцы уже построили "хуйвэйбинский". Но мы... и этих прижмём. Как говорят наши студенты: "Был бы у Лумумбы ум бы, был бы Чомбе не при чём бы". А ум у нас, как записано в лозунге, эпохо-нахальный. Га-га-га-га... - хохотал он, заражая своей шуткой "братву", отвечавшую ему дружным ржаньем. "Хорошо сказал! Это ж наш новый Лёнин, Ильич..."

В стране начал постепенно прекращаться ремонт железных дорог, мостов, заводов, больниц, музеев, библиотек, шахтного оборудования. Государственный аппарат был занят ликвидацией хрущёвских нововведений.

Не мог знать Алексей и о том, что точнее всех определит сущность хозяев "безобразия" в стране следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Владимир Иванович Калиниченко: "С чего циник Ленин начал, тем его "дело" и кончилось!" Владимир Иванович после смерти Брежнева начнёт раскручивать "совесть и честь" эпохи КПСС "Кавказским делом", "Узбекским", "Казахским" и прочими "делами", после которых развалится Советский Союз как империя зла и позора Человечества, созданная крупнейшим взяточником и предателем России Лениным.

Калиниченко с горечью выскажет журналисту московского "Бульвара" Дмитрию Гордону в ноябре 2004 года, когда о КПСС всё уже будет известно всему миру, свои впечатления по "делам" трижды Героя соцтруда Кунаева, вравшего Владимиру Ивановичу о том, что взяток не брал, хотя улики были неопровержимы, о других хозяевах "ума и чести", сидевших уже не в кабинетах обкомов, а в тюремных камерах, где будут вспоминать, как сыщики находили при обысках золото и бриллианты, упрятанные в бочках на огородах их дач, замурованные в толстых стенах гаражей, упакованные в столитровые бидоны и другие секретные места. Этого богатства хватило бы на создание мощного сельского хозяйства или на несколько новых атомных электростанций. Шиковать это партийное ворьё уезжало в Москву, где спускало деньги на проституток, пьянки в дорогих ресторанах, на подкупы чиновничьего аппарата. А главное - они не могли вечно прятать "свои" миллионы в тайниках. Рано или поздно казнокрады должны были обрушить государство, чтобы легализовать деньги, добытые преступным путём. Что в итоге и произойдёт. Калиниченко не станет исключать и происков ЦРУ Америки. Да, судя по доктрине Даллеса, трудам Бжезинского, американцы приложат немало усилий для развала Советского Союза.
4

Сам же Брежнев - жизнелюб, бабник и любитель выпить и закусить, съездить с друзьями на охоту или рыбалку - ещё 10 минут назад был совершенно счастлив от приятного "мужского" разговора с зашедшим к нему в кабинет Щёлоковым, с которым пустился в воспоминания молодости, когда играли в "подменки" любовницами. Николай, с завистью в голосе, спросил:

- Леонид Ильич, а скольких баб ты имел вообще за свою жизнь?

- А ты?..

- 211, - не задумываясь, ответил собабник.

- А я даже не могу тибе и цифру назвать: после тыщи сбился со щёту, и перестал писать новую цифру на календарях.

- Ну, ты ж и молодец! - восхитился Щёлоков. - И... это, до сих пор у тебя... стоит?..

- Стоит, но... уже не так, как ещё 5 лет назад. Приходится капать женьшеню. А у тибя, как?..

- Так же. Без женьшеня - уже не могу.

- Да, хреновое дело возраст!

- "Инструмент" тоже изнашивается...

- А вот и - наоборот: инструмент портится, если им редко пользуешься. Да и сила вся - не в нём. А в яйцах. Которые вырабатывают жилание.

В кабинет вошёл Юрий Андропов с озабоченным лицом, и всё испортил своим заявлением, что у него "секретное для вас, Леонид Ильич, сообщение". Пришлось Щёлокову уходить. А вошедший Андропов, хотя и считался "своим человеком в доску" не только в проводимой политике, но и по еврейскому происхождению, испортил настроение "сообщением" начисто:

- Леонид Ильич, я вынужден тебе доложить, что хрущёвский любимец и мой тёзка Гагарин... до того обнаглел и зазнался, что обзывает уже тебя и "бровеносцем в потёмках", и пьяницей, ни хрена не смыслящим в политике и занятым всерьёз только бабами и выпивками, и даже... как он заявил: "Только идиот мог придумать лозунг про "ум, совесть и честь"!

- Ну, и где же этот засранец так говорил про меня? - спросил новый вождь страны и партии, багровея от прихлынувшей ярости.

- На даче у секретаря комсомола Павлова, с которым он дружит. А у нас есть сведения об этом секретаре, что у него "не наши" настроения появились - слушает по ночам чужие "радиоголоса". Ну, и наша спецслужба стала тоже прослушивать его дачу. Попался и Гагарин со своими высказываниями в твой адрес.

Вспоминая, что всю войну Андропов провёл не на фронте, а в кабинте секретаря комсомола Карелии в Петрозаводске, что это именно он потом, будучи послом в Венгрии, когда там произошёл националистический мятеж, подавленный советскими танками, привёз главу этого мятежного правительства, засранца Имре Надя, в Москву, где того и прикончили, чтобы неповадно было разваливать лагерь социализма, Брежнев спросил:

- Ну, и шо ты предлагаешь?..

- Да не знаю, шо и предложить. Его же весь мир называет "Звездой человечества"! Потому и пришёл к тебе: хочу посоветоваться, шо можно с ним сделать?..

- А шо с ним сделал бы Сталин, если б этот Гагарин... так про него? Как считаешь?

- Я думаю, он устроил бы ему катастрофу, как Чкалову.

- И я так думаю. Вот и сделай со своей службой так, шоб самолёт, на котором этот Гагарин полетит на какую-нибудь очередную тренировку... Ну, ты понимаешь меня, да?

- Врезался в землю?

- Да. Но... с одной поправкой! - Брежнев сделал паузу, что-то обдумывая. И Андропов напомнил:

- Лёня, с какой поправкой?..

- А вот с какой... Надо сделать так, шоб полёт этот был на самолёте с двойным управлением. Инструктор, который полетит на нём, должен вписать себе в полётный документ на второе сиденье Гагарина. Своей рукой. А утром Гагарин к нему не придёт на аэродром - он будет ночью арестован так, шоб ни жена, никто не знал об этом и щитал, шо Гагарин полетел с этим инструктором. Самолёт разобьётся с инструктором, а хоронить будем, как бы, обоих, понял? Там же ничего не останется от инструктора. Значит, и от Гагарина тоже. Символические похороны. А Павлова мы завтра же тихо уберём из комсомола, исключим из партии, и вышлем из Москвы куда-нибудь подальше, шоб не болтал и не вонял тут!

- А как же с Гагариным? - вопросил Андропов.

- Ночью, как только ты его арестуешь, подержишь на Лубянке, в секрете от всех - даже от "своих". Днём дождёмся, чем закончится полёт... Если всё получится, как нам нужно, сообщим о гибели Гагарина в этом полёте, - "прогэкал" Брежнев, - и я тайно приеду к тебе на Лубянку, ты проведёшь меня в камеру к этому засранцу, но так, шоб не видел нихто даже в коридорах подвала! Я с ним, гадом, побеседую 5-10 минут, и ты лично... отвезёшь его ночью в Днепропетровск на самолёте - опять же ж, шоб ни одна живая душа не видела, в том числе и лётчики, кого они везут! Из аэропорта отвезёшь его в психиатрическую больницу за городом, деревня Игрень называется, и сдашь там этого Гагарина главному врачу уже навсегда, в одиночную подвальную "палату" для "буйных". Есть там такая, где надевают мокрую "смирительную рубаху" с длинными рукавами, шоб завязывать руки за спиной. От там он и будет жить, сколько ему отмеряно его судьбой, в полном сикрете от всех и неизвестности. Понял?! Всё это нужно заранее там подготовить и предупредить врача - а он свой медперсонал - шо головы не сносит тот, кто хоть словом проболтнётся, шо этот засранец находится у них! Надеюсь, ты знаешь, как надо "убеждать" врача...

- Леонид Ильич, но ведь он космонавт, человек с железным здоровьем! Жить будет долго. Разве столько лет можно сохранять такую тайну?! Может произойти утечка.

- Шо ты меня этим пугаешь?! Тогда... как ты сам говоришь... произойдёт "утечка" из твоей задницы! Да такая, шо позавидуешь Гагарину! Поэтому, шобы эта зависть тебя не мучила, думай заранее... головой, а не задницей, как приготовить на Игрени всё так, шоб даже сам Гагарин забыл там, хто он такой, и шоб нихто не узнал, где он находится.

- Так это же... никаких прогулок, значит? Круглосуточная одиночка в подвале?!.

- А тибе, шо, его жалко, что ли? - удивился вождь. - И шо это за секретная служба в тибя, если не может исделать всё так, шоб даже мыши не знали, хто сидит рядом с ними?! А вот, если исделаешь всё, как надо, я - исделаю тебя и Героем соцтруда, и генералом армии! Как ты щитаишь, рыбка стоит труда?.. Всё, Юра, разговор окончен! Разве ты, на моём месте... позволил бы, шоб какой-то пацан, гамнюк, оскорблял тибя, главу государства?! Спомни Сталина, Берию, Ежова: боялись они гамнюков?.. Та они ж их в пыль превращали! А мы с тобой... даже морду ему бить не станем, не то, шобы отнимать жизинь! Я ищё ни у кого не отнимал... и мне по-человечески жаль инструктора, который погибнет. Но нет эе другого выхода!

Летом 1967-го был разговор. А закончился он "делом" только через год, когда Гагарин закончил учёбу в инженерной академии имени Жуковского и был запланирован в полётном листе лётчика-испытателя Серёгина в совместный испытательный полёт нового самолёта. Но всё пошло не так, как предполагали в КГБ, а каким-то нелепым кувырком, оставшимся, к счастью исполнителей, в тайне.

Осечка произошла в самом начале. Планировалось помешать Серёгину вовремя явиться на аэродром, чтобы некогда было произвести осмотр машины перед вылетом, а в последний момент объявить, что Гагарин с задания снят и Серёгину придётся лететь одному. Серёгина действительно удалось задержать. А с Гагариным ничего не вышло. Арестовать Юру возле его квартиры кагэбистам не удалось: они разминулись, потому что он раньше предполагаемого времени уехал на аэродром. Здесь он выяснил (возможно, от механика), что ночью какие-то незнакомые техники что-то устанавливали в его кабине. Почуяв опасность, а может, и убедившись, что в кабине взрывное устройство, Гагарин, в спешке забыв в самолёте лётную куртку, покинул аэродром. Личный шофёр увёз его в автомобиле в какой-то дачный подмосковный посёлок. Отправляя шофёра обратно, Юрий просил его предупредить Серёгина об опасности.

Но дальше всё вышло плохо. Шофёр, не найдя Серёгина, попросил механика сказать Серёгину, что Гагарина не будет, а тот-де сам знает, что надо делать, и смотал на своей машине неизвестно куда. Пришедший Серёгин расстроился, что Гагарина не будет, и не желая поднимать шум, чтобы не подвести того, полетел один и погиб.

Гагарин, узнав днём о гибели Серёгина и... самого себя, продолжал некоторое время прятаться на какой-то даче в подмосковном лесу, не сообщая о том, что жив, ни жене, ни друзьям, до тех пор, пока кагэбисты не выбили из шофёра (он даже заикаться стал) признания, куда он отвёз Юрия. Они выследили Гагарина в лесу, где в один из вечеров он прогуливался. Назвать, у кого прятался, Юрий отказался на допросе. Его вывезли в Днепропетровск, и там упрятали в психиатрическую лечебницу, установив ему в Жуковском прекрасный памятник, который испортит выстрелом из ружья в 2006 году какой-то бывший кагэбист, проваливший операцию по аресту Гагарина. Это предположение возникнет после того, как начнётся новое расследование обстоятельств авиакатастрофы.

Судьба Юрия Гагарина оказалась, с одной стороны, милостивой к нему: он спасся. А с другой, жестокой: его живьём заточили в подвал "психушки" и облегчённо вздохнули - тайна гибели космонавта, словно в "чёрной дыре" космоса, обеспечена уже навсегда. Запуганный шофёр молчит. Убивать его бессмысленно, потому что это может вызвать подозрения у следствия по поводу загадочного исчезновения "трупа" Гагарина.

Глава вторая

Видя, что Чехословакия выходит из-под контроля, Брежнев дал команду Андропову, чтобы тот подготовил через свои секретные спецслужбы в Праге небольшой раскол в ЦК компартии этого государства, найдя среди чехов или словаков нужного человека, который бы возглавил новое марионеточное правительство. Такой человек был найден, им оказался 55-летний честолюбивый словак Густав Гусак, состоявший в чехословацкой компартии с 1933 года. Параллельно этому указанию было дано задание и генштабу СССР разработать план молниеносной оккупации Чехословакии советскими войсками на "случай", если Прага запросит оказать ей "братскую помощь" военной силой. Густав Гусак устроил в правительстве Чехословакии дискуссию "несогласия с политикой Дубчека" и заготовил "Обращение" к Брежневу нового правительства, которого ещё не существовало в природе, за "братской помощью", а генерал Павловский разработал в генштабе СССР десантную операцию по оказанию этой "помощи". Как только всё было готово, Брежнев, уже имея у себя на столе "документ" от "нового правительства" Чехословакии, в котором была "официальная" просьба о помощи, дал команду на осуществление плана генерала Павловского. Ночью 28 августа 1968 года над разными районами Чехословакии и над Прагой раскрылись в небе парашюты советских десантников, которые за 4 часа блокировали все стратегические аэродромы, танкодромы и электростанции, суверенного до этих часов, государства. В пражском Кремле была арестована вся "пражская весна", а её бывший (уже бывший) руководитель, первый секретарь ЦК КПЧ Александр Дубчек вывезен на советском самолёте в Москву. В его кресло сел Густав Гусак, глава "нового правительства", которое возникло, как узнали все соседние государства, несколько дней назад, и обратилось к Советскому Союзу за "братской помощью" против "раскольников", которые хотели "предать идеи социализма". Дескать, переговоры, проведённые недавно с ними советской делегацией в Закарпатье, ни к чему не привели, и потому-де пришлось "честным коммунистам" обратиться к братьям за помощью, дабы спасти Чехословакию от угнетения империалистами, так как те уже сплели на территории ФРГ заговор с подобными целями. Всё было грубо извращено, поставлено с ног на голову, но московский Кремль это уже не смущало: "против военного лома нет приёма". Не был тронут лишь президент Чехословакии, Герой Советского Союза, Людвиг Свобода - его не с руки было свергать, да и Брежнев надеялся, что превратит и его в свою марионетку. Внешне же, с точки зрения политической, неприкосновенность президента суверенного государства выглядела почти прилично, хотя с ним ни о чём не советовались и не спрашивали разрешения на арест членов его правительства.

Когда президент США проснулся от звонка своего посла в Чехословакии и узнал, что в Праге русские танки, то был изумлён до растерянности: "Как?.. Ведь ещё вчера никаких советских войск даже близко от Чехословакии не было!" "Да, господин президент, вчера их не было. А теперь они уже стоят на границе с Федеративной Республикой Германией".

В Праге, увидев едущие по улицам советские танки, какой-то студент по имени Ян Прохазка, узнав, в чём дело, облил себя бензином и в знак протеста поджёг. Весь мир был потрясён этим актом самосожжения. Не смутились только кремлёвские вожди в Москве. Объявили новое правительство, сформированное по их указке Густавом Гусаком, вполне законным и напечатали в "Правде" текст "Обращения" этого правительства к правительству Советского Союза за "братской помощью" от... "готовящегося вторжения в Чехословакию войск ФРГ".

Потом была поездка президента Чехословакии Людвига Свободы в Москву, чтобы добиться освобождения из подвалов Лубянки Александра Дубчека и его возврата домой. "Блестящая" военная операция по высадке военного десанта в суверенное государство стала политическим позором СССР для всего мира. Но Брежнев продолжал делать вид, что "всё законно", а сам дал команду установить негласный надзор за правительством "дружественного" государства. По этому поводу в Москве моментально распространились ядовитые комментарии: "Старший советский брат чехословацких народов, приглашённый Гусаком в гости, приехал в Прагу на танке". В ответ на это Кремль сделал по-своему умный, но и подлейший ход: заставил правительства стран, входящих в Варшавский блок, ввести свои войска в Чехословакию тоже. Таким образом, позорную участь "старшего брата", въехавшего в Чехословакию незваным гостем на танке, разделили и остальные "братья" - поляки, восточные немцы, венгры, болгары, приехавшие в гости на своих танках. Против такой военной силы сразу нескольких государств никто уже не мог осмелиться и в будущем на повторение "пражской весны" ни в Польше, ни в ГДР, ни в других "братских" государствах. Ну, а не братские, чужие, тоже вряд ли отважатся на "военное возмущение". Ничего, что в дерьмо сел почти весь "соцлагерь", зато одним ударом убиты все будущие свободолюбивые зайцы. Чтобы неповадно было...

Брежнев сел за письменный стол, чтобы ознакомиться с текстом, который ему подготовило Политбюро ЦК КПСС и который должен был объяснить западному миру, что произошло за прошедшую ночь. Текст обращения должен был успокоить иностранные правительства и народы. Для этого нужны были убедительные аргументы, "факты", которые могли бы повлиять без единой подписи из официального Кремля на формирование нужного Кремлю общественного мирового мнения. Которое в свою очередь могло бы повлиять на предотвращение новой мировой войны, зависящей от решения, которое примет военный блок НАТО.

Прислушиваясь к тиканию больших красивых часов на полированном столе, Брежнев понимал, мир на планете Земля опять висит на тонкой ниточке, которая в любую секунду может оборваться. В душе своей он надеялся больше не на текст, лежащий перед ним, а на благоразумие военных структур НАТО. Ведь проявил же благоразумие президент США Джон Кеннеди в 1962 году, когда Никита Хрущёв, вот так же, подвесил мир, создав в Карибском морском бассейне кризис, от которого вся планета затаила дыхание. Да и сам Никита, горячий на дурацкие выходки, напустил тогда в штаны. Слава Богу, что капиталисты не выбирают недоучек на ответственные государственные посты. Авось обойдётся без крови и на этот раз...

Ещё Брежнев искренне считал, что, именно на этот раз, Советский Союз имеет полное моральное право на вмешательство во внутренние дела социалистического лагеря, которые начали разыгрываться в этом году - при чём же тут капитализм, Запад, НАТО и США? У них свои блоки и обязательства друг перед другом, в социалистическом содружестве - свои. Это отмечено, кстати, и в документах Варшавского договора. Да и так неоднократно предупреждал, что никому не позволит мутить воду в вопросах построения социализма в странах, примкнувших к Варшавскому договору о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи.

Брежнев поморщился от воспоминаний. Первым начал мутить воду бывший карманный вор Николаи Чаушеску, пробравшийся в Румынии к руководству. Но этот хоть соблюдал правила игры - сильно не зарывался: не заходил в неповиновении дальше несогласия с проведением военных манёвров союзников на его территории. Понимал, войдут, мол, советские войска, а потом их оттуда не выкуришь. Ну, показывал иногда мелкие зубы по другим политическим пунктам, изображая "независимость" и привлекая к себе этим симпатии США. Успел даже создать себе репутацию "самостоятельности" и в деле построения социализма: своим, мол, путём идём, румынским. Это ладно, раз уж "демократ" Никита не осадил говнюка в своё время и дал ему такую волю - придётся и теперь не ссориться из-за него с Америкой. А потом, когда придёт время, загнать шавку в тесные рамки: не подавай, сука, пример другим! А то и гоношистый поляк начнёт выпендриваться, за ним венгр, и пойдёт развал лагеря. Ну, за Польшей и Венгрией давно следили в оба и держали ухо востро: эти всегда были самыми ненадёжными партнёрами. А гром-то вот грянул совсем с другой стороны, откуда не ждали. Примером румынского вора заразился чехословацкий генсек Дубчек, сожравший на президентском посту Антонина Новотного. Да так хитро всё устроил, воспользовавшись тем, что старый болван обленился и перестал ловить мышей, уверовав в свою незыблемость, что тот и опомниться не успел. Дубчек не себе хапнул этот пост, а посадил на него Людвика Свободу, бывшего генерала, а не политика. Ну, а заручившись такой мощной поддержкой, начал смело проводить свои, далеко нацеленные, реформы. Свобода был любимцем народа, освобождал Чехословакию от немцев, 5 лет был министром национальной обороны страны, один год заместителем председателя правительства, 3 года назад стал Героем Советского Союза по инициативе Кремля. Такого президента не смахнуть теперь с его кресла и Москве - рассмеётся весь мир. Именно на это и рассчитывал Дубчек, настояв на его кандидатуре и сделав из него "своего" президента. А затем уже начал менять в стране редакторов центральных газет, сделал телевидение независимым от цензуры, а потом и вообще устранил цензуру. Забурлила, как от дрожжей, вся диссидентская Чехословакия! А что может быть мощнее газет и телевидения для формирования общественного сознания страны? Роль печати охарактеризовал ещё Ленин, и не выпускал её из своих рук всю жизнь. Но пражская "Руде право" не пощадила ради подрывных целей и самого Ленина, поместив на рисунке сразу двух Лениных - чехословацкого и русского. Один показывал рукой в свою сторону - здесь, мол, истинный социализм, а другой - в сторону московского Кремля - там. На пражском Кремле, куда указывал их Ленин, нарисован лозунг: "Социализм с человеческим лицом". На московском Кремле - "тоталитарный социализм". Получалось, что Чехословакия как бы призывала всех к бунту против родины ленинского социализма. Разве можно было такое стерпеть?

Стерпеть, означало отдать знамя и лидерство в вопросах построения социализма маленькой Чехословакии, какому-то Дубчеку, а себя признать дураками. Поэтому, чтобы социализм везде был одинаковым, таким, каким-де его хотел видеть подлинный Ленин, русский, решили собрать в Москве Политбюро ЦК КПСС на ответственное совещание и на нём постановить, что определённые, мол, и враждебные социализму силы Чехословакии, используя средства массовой информации в своих корыстных целях, хотят развалить социалистическую систему вообще, реставрировать в своей стране капитализм и, придя к власти, порвать со странами социалистического лагеря, а затем уже поставить на колени рабочий класс Чехословакии и крестьян, вернуть эмигранта-капиталиста Батю, других кровососов и приступить к жесточайшей эксплуатации своего народа. Поэтому-де настало время сделать свой выбор и самому народу Чехословакии...

Расчёт был простым. В любом государстве можно найти несогласных с политическим курсом правительства, которые назвали бы этот курс предательским по отношению к народу и его интересам. Вот таких и следует подключить к микрофонам радиостанций и телецентров, чтобы начать кампанию против "раскольников" в правительстве Чехословакии, узурпировавших власть и повернувших политический руль государства в сторону капитализма. А радиостанции, пресса и телевидение в Советском Союзе мощнее чехословацких. Пусть мир услышит и другие мнения...

Однако, несмотря на мощность радиостанций, московский Кремль стал проигрывать дискуссию пражскому Кремлю. Пришлось срочно выезжать в Чехословакию на правительственные совещания, уговаривать "младших товарищей" отступиться от чёрного дела раскола, "опомниться". Но ничего уже не помогало, костёр вражды лишь разгорелся. Тогда провели последнее совместное заседание с "раскольниками" в пограничном городе Чиерне-над-Тиссой - мол, не у нас, в Москве, но и не у вас, в Праге, а... на границе обоих государств, и без иностранных корреспондентов. И опять не удалось уболтать чехословацких "ленинцев". Теперь перешли к последнему "аргументу" - угрозе: не одумаетесь - задушим! На что "младшие братья" ответили "старшему брату" кратко, но резонно, словно древние римляне: "Да, вы можете нас победить, но... не убедить!"

На том разъехались. Заканчивался август месяц. Пора было кончать и с затянувшейся "пражской весной", и с расколом. К этому времени нашли в Чехословакии через секретную агентуру и "настоящих коммунистов", согласных (за обещанные руководящие посты в новом правительстве после свержения старого) выступить от имени народа против "подлой группы авантюристов-раскольников", засевших в пражском Кремле. Нашли и своих военных спецов, разработавших план проведения операции по десантированию советских войск на территорию Чехословакии. Операция эта уже осуществлена минувшей ночью. Причём столь блестяще, что мировая практика ещё не знала такой скорости проведения, неожиданности и слаженности - всего за 4 часа.

Словом, военные сделали своё дело. Осталось политикам произнести теперь веское слово, и дело, как говорится, будет в шляпе. "Слово" и лежало перед Брежневым. Его толстые непослушные губы уже шептали его:

- ... в связи с расколом в правительстве Чехословакии и в связи с тем, что к западным границам ЧССР подтягиваются танковые дивизии Федеративной республики Германии, часть, верных делу социализма, товарищей из правительства ЧССР обратилась, согласно условиям Варшавского договора, за дружественной помощью к Советскому Союзу и другим странам социалистического лагеря. Советские воинские подразделения, прибывшие на территорию дружественной Чехословацкой социалистической Республики, вынуждены будут принять ответные меры, в случае нарушения границы этого, суверенного социалистического государства воинскими силами интервентов.

Брежнев снова поморщился. Никакой "части верных делу социализма товарищей" в правительстве Чехословакии не существовало, он это знал. Ну, договорились обо всём тайные спецслужбы с Гусаком и ещё несколькими коммунистами на личных квартирах, но следует ли называть их "частью правительства", если нельзя огласить их конкретные имена? Президент Чехословакии Свобода не отходит от прямого провода и требует объяснения на правительственном уровне факта десантного вторжения в его страну. Правда, его пока не соединяют с абонентами, которых он хочет услышать без переводчиков, так как знает русский язык, но рано или поздно с ним всё равно придётся говорить. А тут, мудаки старые, не могли текст заявления отработать, как нужно! Разве это годится? Никакой же тебе правительственной дипломатии...

Рассерженный и не умеющий писать тексты сам, генсек отшвырнул от себя листы и, вызвав в кабинет секретаря, приказал, чтобы к тексту подключился министр иностранных дел, срочно исправил всё и опубликовал это "Заявление" от имени ТАСС. "От имени правительства выступать, не пронюхав международных откликов, пока не следует, - инструктировал он. И вообще посоветовал избегать всяких точных формулировок и ясности. Нужно, "шоб всё было неясно и неконкретно, а как это сделать, не моё дело. Я вижу только, шо сделали как-то не так, коряво. Шоб не получилось потом, как в пословице: "Весна покажет, где, кто срал..." Ничего она показать не должна и после того, как сойдёт снег, понятно! Вот шо щас главное! Тоже мне "политики"..."

"Щас важно, - подумал Брежнев, - шо ещё скажет этот их Дубчек нашим, это... чекистам. Надо, шоб признал... это... шо он заблуждался. Это щас самое важное - заставить!.."

"Заявление ТАСС" было подготовлено и сделано в сдержанных и неясных тонах. НАТО пока не реагировал - Европа была ещё в шоке от стремительно развивающихся событий в Чехословакии. Там, без потери военной и политической инициативы, действовали советские десантники и опытные спецслужбы КГБ СССР. Всё и везде было заблокировано, остановлено или выключено. Изумлены были даже лучшие мировые разведки, так бесшумно и неожиданно провели советские генералы оккупацию целого государства. Штаб военного блока НАТО так и не отважился на какие-либо ответные действия по отпору агрессору. И "рука Москвы" беспрепятственно продолжала душить "пражскую весну", вводя на территорию Чехословакии своих союзников по Варшавскому блоку - поляков, восточных немцев, венгров. Румыны, как всегда, отказались, а болгары не имели с Чехословакией общей границы. Внешне события выглядели, как чисто внутреннее дело стран социалистического лагеря - решался-де "социалистический вопрос" их союзника, Чехословакии. Европа время упустила, вмешиваться было уже бесполезно - инициатива осталась за "красными".

Владели инициативой и мастера допросов в подвале КГБ, где задавались вопросы Дубчеку. В кабинетах наверху смеялись полковники, осведомлённые обо всём на свете, обсуждавшие тему еврейского засилья в Чехословакии. По их сведениям отсчёт этого засилья начинался от первого президента Томаша Масарика, женившегося на еврейке. На еврейке был женат и премьер-министр Чехословакии, коммунист Антонин Новотный, ставший затем первым секретарём ЦК КП Чехословакии, а с 1957 года и президентом этой страны. Однако, доверившись еврею Дубчеку, которого сам же и пригрел, отдав ему свой секретарский пост, теперь лишился и президентского поста - его время кончилось. Но кончилось оно, надо полагать, и для самого Дубчека - просчитался, собака. Как просчитался когда-то и еврей Сланский - подлинная фамилия Зальцман - который, во времена Сталина, был генсеком компартии Чехословакии. Как только Сталин узнал о его еврействе, так сразу же дал команду министру внутренних дел Чехословакии Стефану Райсу, и тот посадил Зальцмана-Сланского в тюрьму. Стефан Райс посадил также и бывшего начальника КГБ Чехословакии Рейсина, тоже оказавшегося евреем - настоящая фамилия Рейзман. А потом был посажен и сам Стефан Райс, увы, тоже еврей. Теперь вот настала очередь предателя социализма, Дубчека, с его соплеменниками, которых он, как и все его предшественники, понапихал всюду в государственные аппараты. Некоторые из них будут тоже доставлены в подвалы Лубянки. А не хватит места, так в подвалы Праги, чтобы не падала тень на Москву. Когда чехи будут сажать чехов, а словаки словаков, это спокойнее воспримется окружающим миром. Останется лишь объявить состав нового правительства Чехословакии во главе с новым генсеком-марионеткой компартии Гусаком, и весь "чехословацкий вопрос" вообще станет неуязвимым на международной арене - Чехословакия-де сама решает свои дела, при чём же тут "рука Москвы"? Гусак "пригласил" русских лишь на случай агрессии со стороны ФРГ.

А через несколько дней по Москве, словно ночной десантник, стал гулять опасный анекдот: "Старший русский брат приехал к младшему в гости на танке и сказал, что у каждого народа свой вид личного транспорта". А чехи плевали в сторону русских танкистов и бросали в них камни. Впрочем, полковники заранее могли предвидеть, что отношения между двумя славянскими народами будут испорчены на много лет, хотя и не русский народ отдавал приказы въезжать в Чехословакию на танках. Политбюро ЦК КПСС и лично Леонид Брежнев, прозванный в народе за тупость и наглость "Бровеносцем в потёмках" - вот кто давно уже не согласовывал своих решений ни с кем, присвоив себе право распоряжаться всем от имени народа. Но, так уж устроен человеческий мир, он возмущается не теми, кто отдаёт приказы, не советуясь ни с народом, ни со своими полковниками, а теми, кого видит на танках.

Разумный же мир, понявший фокус-покус с созданием марионеточного правительства Гусака и разгадавший подлинные причины поведения вождей Советского Союза, заторопился сформировать хотя бы правильное общественное мнение, если уж не удалось остановить танки агрессора. Во всём мире по радио стали выступать самые лучшие и осведомлённые умы. К ним прислушивались честные люди, в том числе и в Советском Союзе. Однако организованного протеста против интервенции в Чехословакию они дать не могли - исключением была только крохотная группа москвичей, вышедшая на Красную площадь с транспарантами возмущения и немедленно арестованная. Палаческий КГБ, чтобы подавить подобные выступления в стране в самом зародыше, начал по указке палаческой партии, называющей себя коммунистической, тихие репрессии. За обыкновенные разговоры - в курилках, на работе, в пивных - о нарушении-де суверенитета Чехословакии "несогласных" стали вызывать по доносам стукачей на негласные "беседы" к следователям.
2

Летним утром 1969 года - это было в субботу - нагрянул из Новомосковска отец с Порфирьевым, сослуживцем по войне на территории Словакии. Оба принялись уговаривать поехать с ними в Запорожье. Оказывается, Леонид Алексеевич был весной в Киеве, куда его вызывали по "делу Батюка". А теперь, зная его адрес, специально заехал в Новомосковск за отцом Алексея с предложением навестить Батюка. Глядя на Алексея, Порфирьев добавил:

- Сейчас в Чехословакии такие события закрутились! А Батюк ведь знает эту страну изнутри. Вот и послушаем, что он думает об этом. Ну, и вообще поглядим на него - не видели же никогда! Посмотрим, как живёт человек, всё-таки не нам чета... личность!

Отец поддержал фронтового товарища:

- Поедем, сынок, посмотришь на него и ты. Может, напишешь о нём повесть. Он теперь там, небось, в почёте. Да и язык он знает. Слушает, наверное, радио... Сравним свои мысли, а?..

В Запорожье они нашли Батюка быстро. У него была теперь отличная 3-комнатная квартира, посещаемая пионерами в красных галстуках, была личная легковая машина с ручным управлением для инвалидов, была полированная мебель, полки с книгами. Не оказалось только личности в этой квартире - её доконала, размолола КПСС, всосавшая в свои ряды Игоря Константиновича насильно. Как это так, герой, и не в передовом отряде человечества? Пришлось вступить, ездить на собрания, на выступления ветеранов войны, жить так называемой "общественной жизнью" и переносить в душе всю эту лживую, насквозь фальшивую суету, от которой тошнило и хотелось закрыть глаза. Одним словом, перед незваными гостями предстал угрюмый, обезноживший, а в связи с чехословацкими событиями и несчастный человек, отрешившийся в последние дни от собраний, выступлений, митингов. Гости даже не знали, что он разговаривал прежде на украинском языке, а 4 года назад вынужден был снова перейти на русский, и это мучило его тоже, словно предал самого себя. Гостям он был не рад - не помогли ни водка, ни дружеское расположение приехавших к нему. Выслушав их и рассказав им всё о себе, он горестно заключил:

- Жизнь моя, хлопцы, полностью теперь обессмыслена. Попробуй заикнись где-нибудь, что Словакия - мне вторая родина! Лишусь и там памятника, как здесь ног. Раздавят танками, как КПСС раздавила мне душу.

Ничего больше в тот день они от хозяина дома не добились. Переночевали, и собрались утром уезжать после угрюмого завтрака. На прощанье Игорь Константинович, мрачно оправдываясь, пояснил:

- За вчерашнее - не обижайтесь, хлопцы. Считайте, что не в гости приезжали ко мне, а на мои похороны. Памятник - хотя и на чужой земле - уже есть. Без фамилии, правда, но всё-таки мне. Спасибо и вам, что не забыли, хотя и не знали меня. Был я не таким, как сейчас, поверьте мне и простите, если можете!

- Ну что вы, Игорь Константиныч! - воскликнул Порфирьев. И каменея твёрдым подбородком, утешил: - След, оставленный вами в Словакии - это не просто памятник, это символ народного уважения. Говорю это вам как бывший комбат штрафного батальона и беспартийный газетчик!

Иван Григорьевич, взглянув на молчавшего сына, вздохнул:

- Когда же и мы станем чтить своих людей? Живых, а не символы.

Стояли на пороге уже. Батюк махнул рукой и уполз внизу за свою дверь - словно отгородился ею от подлого отечества. Нет, мол, меня больше здесь, умер!

Возвращались в Днепропетровск по Днепру на скороходном катере с подводными крыльями. Порфирьев и Иван Григорьевич Русанов, потрясённые безрадостной встречей, засели в буфете, чтобы заглушить настроение. Алексей же не захотел и вышел на узенькую палубу. Глядя на отступающие назад берега, на вспенённую винтом воду, тоскливо думал о рукописях, которым не суждено уже превратиться в романы, о "сталинщине", об интервенции в Чехословакию, которая была по сути продолжением сталинщины, о том, что надо бы ещё написать о Батюке и его отце, о своём отце, о Белосветовых, о себе. И не пугала даже мысль, что поднять целую эпоху жизни, огромное житейское море-океан - будет тяжесть, несоразмерная не только физическим силами одного человека, но и продолжительности отпущенной ему человеческой жизни.

Не знал он в тот ясный день начавшейся осени, что пройдёт 11 лет, и на очереди будет интервенция в Афганистан. "Сталинщина" всё ещё будет продолжаться. А когда кончится война в Афганистане, ему исполнится 62 года, и он будет просить судьбу отпустить ему ещё лет 15, чтобы успеть отшлифовать к печати уже написанную им эпопею "Трагические встречи в море человеческом..." И будет думать: "Если её напечатать, люди смогут понять, почему свершились в России октябрьский переворот 17-го года, гражданская война. Чем был царизм, и во что превратилась советская власть, во что превратились народы, испытавшие её порочную практику. И тогда они смогут понять и самих себя: откуда они такие и для чего были предназначены. Почему переродились, и что предстоит сделать их внукам, чтобы выйти, наконец, из непрекращающегося столетиями рабства. Правда, большая часть земли уже отравлена ядами, заполнена злом и жестокостью. Может, ничто уже и не поможет? Ни книги, ни деньги. Поздно..."

А пока, в октябре 1968 года, ему было до крика тошно. Будущее представилось в образе солдата Батюка на роликовых ползунках. И он подумал: "Мы - граждане, преданные собственным государством. Этому государству никто и никогда не был дорог как сын отечества. Всё было лишь на словах..."

Спустившись в буфет, Алексей попросил:

- Отец, налей-ка и мне!..

Увидев лицо сына, Иван Григорьевич встревожился:

- Что с тобой, сынок?

- Не знаю. Мы живём в государстве, которому нужны только рабы, не смеющие высказывать своих убеждений.

Отец тяжко вздохнул:

- Это, сынок, не просто убеждения, как ты считаешь, а динамит, закладываемый тобою под собственную судьбу! Помнишь своего учителя по физике, Соколова? Сам поставил себе точку в биографии - пулей. Да ещё в записке стрельнул: "Не хочу жить, не имея права говорить, что думаю!"

От этих слов отца на Алексея дохнуло сквозняком несчастий. С горечью подумал: "Дядя умер в тюрьме от скоротечной чахотки, когда меня ещё и на свете не было. Второго дядю расстреляли в 1938-м: был адъютантом у Блюхера в 1919 году. Это же надо, какое злопамятство у власти! Отец ни за что попал на "Беломорканал", а потом воевал за "Родину, за Сталина". Учитель застрелился. Я - не имею права на убеждения. Мёртвая петля какая-то надо всеми - не шевелись, затянется! Вот и спят все, Тургенев прав..."

Мелко подрагивая стальным корпусом, равнодушный ко всему, как всякая бездушная машина, катер "Метеор" нёсся вперёд на невидимых под водою крыльях, которые удерживали его на себе и напрягались изо всех сил, чтобы он мог горделиво красоваться на воде среди других кораблей и народов. И никому не было дела до того, что было скрыто от глаз, под водою и в надрывающемся трюме - лишь бы ход был лёгким у корабля, как у знаменитой гоголевской "птицы-тройки". Лишь бы красивая иллюзия, лишь бы непрекращающийся веками обман.
3

Словно в тон всему невесёлому, что происходило с Алексеем, заявился вдруг вечером Саша Ивлев и сообщил, что в Феодосии плохо его отцу, зовёт попрощаться.

- Позвони в Новомосковск Ивану Григорьевичу, что завтра заедем за ним по дороге... Чтобы не обижался потом, что не сообщили.

В Феодосии они застали 73-летнего Николая Константиновича ещё живым. Ивана Григорьевича удивило, что старик до сих пор не отвык от московского выговора, применяя странные, вышедшие из употребления фразы: "Был рад, Саша, каждой весточкой от тебя", "Сделал сильное впечатление", "Там они и прикончили с ним", "Помню, Екатерина Владимировна прислала сказать тогда, что больна - я был у знакомых в Коктебеле - а сама взяла, да и померла. Не успел поговорить с ней о заветном".

Николай Константинович был рад тому, что все они, родня, теперь вместе, не разбросаны по свету, и попросил привезти к нему старушку армянку, которая жила возле морского "Карантина". Он дал Саше адрес, фамилию и признался, что когда-то любил её, но так и не открылся ей, когда переехал жить в Феодосию, что будет находиться рядом. История их отношений оказалась настолько щемящей, что Алексей и Саша охотно поехали за этой Каринэ. По дороге Алексею всё ещё мерещился слабеющий бас старика: "Всю жизнь я любил миф, а не настоящую женщину. Из-за этого мифа не смог оценить по достоинству Верочку, которая была рядом и страдала. А когда померла, понял, что` я в её лице потерял, да было уже поздно. Потом, после лагерей, увидел и Каринэ Ашотовну. Вернее, то, что сделала из неё жизнь. И тоже поступил несправедливо - принял внешний облик за сущность. Получилось, что как бы создал себе новый миф - жизнь, мол, способна токо всё разрушать. А недавно узнал, что она мою керченскую фотографию держит у себя на стене. Оказывается, она её прятала, пока был жив её муж. Мне об этом одна здешняя старуха рассказала. Русская. Про "царского офицера" у армянки Каринэ на стене. Ну, я и понял, что сколько раз проходил мимо неё с замиранием сердца, а так и не разглядел в ней главного: преданности. Надо хоть перед смертью повиниться за всё..."

Каринэ Ашотовна была дома, когда они въехали во двор. И портрет молодого красавца-офицера был на стене - смотрел на них белосветовскими задумчивыми глазами. Увидев Сашу, хозяйка нищенской комнаты испуганно замерла, вглядываясь в него и что-то припоминая. Объяснять ей, зачем они здесь, почти не пришлось - она догадалась и, не скрывая слёз, молча пошла с ними к машине. Молчала и по дороге, ничего не спрашивая, гордая и окаменевшая, вероятно, уже привыкшая к ударам судьбы.

Увидев Николая Константиновича в постели, она порывисто подошла и, не зная, как вести себя при посторонних, проговорила:

- Коля-джан, ты мне снился сегодня ночью. Сказал, что хочешь попрощаться...

Николай Константинович громко попросил:

- Сашенька, мне надо поговорить с Каринэ Ашотовной наедине...

Выходя вместе с сыном и Сашей из комнаты, Иван Григорьевич отметил про себя: "Тоже "сделал сильное впечатление"!"

Прощался Белосветов с Каринэ долго, более часа. Видимо, что-то рассказывал. Вышла она от него неузнаваемо переменившейся, будто что-то осветилось у неё внутри. А сам Николай Константинович уснул, когда она ушла, утомлённый и тоже просветлённый. Так он и не проснулся больше, умерев во сне. Лицо его и после смерти казалось ничем не омрачённым. Красиво умер человек.

- Успел!.. - тихо проговорил Саша.

- Что успел? - не понял Алексей.

- Исповедаться. - Помолчав, Саша добавил: - А знаешь, я её вспомнил! Это была она в 44-м. Возле вокзала...

Глава третья

Секретарь обкома КПСС Днепропетровской области, или областное "Пузо", как называли его заглазно, шедший утром на работу как обычно в сопровождении генерала Кашерова, угрюмо-озлобленно спросил:

- Скажи мне от шо: чому твоё "Недреманое око" ничё не делает, той, из антисоветчиками?

- Какое ещё око, Василий Мартынович? - изумился Кашеров.

- Твой начальник отдела Герасименко. Это его так прозвали, как доложил Тур, наши писатели и журналисты. Так от он, мой заместитель по идеологии, говорит, шо, в связи с событиями у Чехословакии, местные антисоветчики подняли головы. Раскупают, той, "Руде право" у заграничному киоске нашей "Союзпечати" и рассказуют гражданам, шо в этой газете написано. А твой Герасименко, ноль внимания на это. Безобразие! За шо же ему государство тогда деньги, той, плотит?

- Но мы же не полномочны запрещать продажу иностранных газет в городе: есть международное соглашение...

- А хто тибе говорит, шо надо, той, запрещать? Рази низзя узять за жопу тех, хто читает эти газеты? И, той, пересказует их содержание. За это ж трэба головы знимать, а не цацкаться з нимы! Они ж плодятся, як комары на болоти! Потому, шо Герасименко в тибя - дэмократ!

- Слушаюсь, Василий Мартынович! Я ему покажу, демократу, что надо не книжки на работе читать, а заниматься, чем положено. Я ему повышение на Москву испорчу...

- Шо за повышение? - не понял Хозяин.

- Из Москвы пришло распоряжение: перевести его на службу в КГБ СССР.

- А шо, в нёго там есть "рука"?

- Его знает Брежнев как эрудированного сотрудника. Может, он посоветовал Андропову?

- Не! Ссориться нам из Москвою, той, не годится. Ограничьсь головомойкой. Насып ему у штаны бджол! - посоветовал Хозяин, отпуская от себя генерала в его "Серый Дом".
2

Алексей Русанов, закончив писать главу о хозяине своей области, удовлетворённо подумал: "А ведь неплохо получилось! Эх, какие вещи можно было бы печатать про нашу жизнь, если бы не цензура. Да разве только о "Пузе"? Вон что Брежнев делает с Чехословакией: целое государство, чужое, а он и там не даёт людям вздохнуть. У нас - Гагарина упрятал в "психушку"! А попробуй пикнуть об этом, раздавят, как червяка. Игреньский врач-психиатр понадеялся, что я как писатель смогу что-то... Увы! Заколдованный рабский круг какой-то, с мёртвой петлей на шее! Придётся даже изъять пока всю концовку о Гагарине, на случай обыска..."

Как в воду смотрел!..

После совета "Пуза" Кашерову заработал принцип армейского "домино": получивший "втык", передаёт его по субординации дальше - пинает в зад своего заместителя; тот - пинает нижестоящего, и пошла игра в домино, где подставляют не костяшки, а чужие задницы, и бьют тем больнее, чем дальше продвигается игра.

В подчинении "Недреманого ока", отвечающего за негласный надзор, находилось несколько тысяч осведомителей, сотни папок в шкафах отдела с фамилиями платных сексотов, руками которых наполнялись эти папки: где, когда, кому и что говорил "объект". Подражали германскому пунктуальному гестапо. Если папка переполнится, как чаша терпения, "объект" вызывают в "Серый Дом" для принятия мер. Папка "А.И.Русанов" переполнилась последней каплей "Полкана" (Полюхова), влитой недавно, а тут и втык от генерала, идущий от самого Хозяина области, произошёл в унизительной форме, и подполковник Герасименко, любитель истории и сторонник демократических мер и принципов, задумался. Даже "Энциклопедический словарь" из шкафа достал, чтобы освежить память (шеф назвал его "гнилым демократом" и "кабинетным служакой"). Листая словарь и от обиды вздыхая, Евгений Александрович мрачно думал: "Жизнь - это, наверное, ежедневное выяснение отношений. Чем хуже взаимоотношения, тем хуже жизнь. А ведь демократия зародилась в древней Греции ещё до нашей эры... Вот, нашёл!" - увидел он в словаре слово "демократия". Прочёл: "... от греческого "demos" - народ и "кратос" - власть. Форма государства, основанная на признании народа источником власти, его права участвовать в решении государственных дел в сочетании с широким кругом гражданских прав и свобод. В классовом обществе демократия всегда является выражением диктатуры господствующего класса. В современных буржуазных государствах демократия отличается от иных политических режимов формальным признанием равенства всех граждан, провозглашением прав и свобод. Подлинная демократия возможна только в социалистическом государстве, где демократические права и свободы не только провозглашаются, но и гарантируются государством, обществом".

Поставив словарь в шкаф, Евгений Александрович подумал: "Какая злая ирония жизнь! Мы вернулись назад, примерно, в 5-й век до нашей эры, когда в древней Греции олигархи приказали прислужникам сбросить с высокой скалы в море хромого баснописца Эзопа, который прочёл им вслух несколько своих басен. Хотя Эзоп был уже не рабом, а вольноотпущенником, то есть, равноправным гражданином Афин. Правда, он был не греком, фригийцем. А ведь наш баснописец Кротов сочинил 3 года назад, как докладывали сексоты, злую эпиграмму о судьбе этого Эзопа, построенную на рифме-ловушке.

Однажды КГБ пришёл к Эзопу,

И хвать его за... шляпу.

Смысл этой басни ясен:

Писать не надо басен".

На душе от остроумной эпиграммы, казавшейся прежде смешной, стало ещё горше. Память подбросила другой интересный факт: "Отец демократии в Афинах Перикл тоже погиб в море, добровольно бросившись с той же скалы, чтобы не заразить чумой окружающих, как заразился от кого-то сам. Какое жуткое совпадение через 100 лет после Эзопа! Мистика? А я верю в судьбу и в английскую поговорку: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет". Да, господин Случай сыграл роковую роль в судьбе не только многих великих людей, но и государств. Рухнули в небытие и Рим, и Византия. "Фортуна эст нон пенис, ин манус нон реципит!" - говорили древние римляне недаром. По форме - смешно: "Судьба - не пенис, в руку не возьмёшь". А по мысли - глубоко. Как, впрочем, и другая римская поговорка: "homo homini lupus est" - человек человеку волк. Разве не к этому мы пришли? Ну, да ладно. Что делать с Русановым? "Своя рубашка к телу ближе" - хоть и не древняя пословица, а правду отражает не хуже. Кто он мне? Спасать надо себя, а не его, вон сколько накапали на него! Могут спросить уже и с меня: почему никаких мер не принял?"

Перед уходом с работы домой Евгений Александрович перечитал заявление Полюхова, которое тот принёс ему на Русанова лично как давнему сослуживцу, и вспомнил, что 5 лет назад на Русанова прислали "телегу" Штейнберг и писатель Великанов. Когда-то, а точнее, в 1949 году, Штейнберг пострадал за политику сам. В стране шла кампания по борьбе с так называемыми "безродными космополитами", а он, где-то на еврейской пирушке, ляпнул: "С какими там космополитами! Правительственные антисемиты расправляются с еврейскими учёными под видом борьбы с космополитизмом". На него донёс секретный сотрудник КГБ Голод, отец нового директора издательства, теперь уже покойный. И Моисея Абрамовича исключили из партии, а как беспартийного уволили из редакции областной партийной газеты, где он занимал должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Пришлось перейти в рядовые корректоры в издательство, которое возглавил тогда бывший директор пивного завода Тарасочка. Там он через несколько лет как-то очистился от старой грязи, снова вступил в партию, перешёл в "опытные" редакторы, одним словом, воскрес из пепла, словно известная птица Феникс, и поссорился с Русановым.

Мордвин Полюхов, выдвинувшийся в годы войны до полковника своей беспощадностью к бандеровцам, работая уже в "Сером Доме", пострадал, как и Штейнберг, на "еврейской почве". В 1952 году, когда ещё только заваривалась каша гражданской войны в Корее, он, ссылаясь на свой практический опыт, написал рапорт, в котором просил послать его в Северную Корею для выявления врагов социализма. Однако, вместо этого, его уволили из "Серого Дома" в запас. Дело в том, что в Москве шло, нашумевшее на весь мир, "дело кремлёвских врачей", а еврейка, жена Полюхова, где-то вякнула, что это - новый поход антисемитов на евреев, а не просто на врачей. Сама она была тоже врачом, а будучи женою заслуженного полковника, позволяла себе раскрывать рот шире, нежели другие граждане. И полковника не пощадили свои же: "homo homini lupus est". Напуганный превратностями фортуны, которая, как известно, не "икс", отставной полковник начал проявлять себя патриотом и принципиальным коммунистом вновь: если знаешь, где затаились враги, доложи! Он стал приносить в "Серый Дом", благо дорогу хорошо знал, а куда нести, ещё лучше, свои пространные заявления-доносы на врагов советской власти, которых чувствовал, как его охотничья собака фазанов, затаившихся в камышах, и "выявлял" их в "народном хозяйстве страны". Очередным из таких "выявленных" был Русанов, перешедший работать в "Оргтехстрой" из Трубного института. Сообщая о его зловредной деятельности, Кирилл Афанасьевич, по мнению подполковника Герасименко, может быть, и сгустил краски, но об уме Русанова был высокого мнения и полковник Дидусенко. А умный враг - самый опасный. И Евгений Александрович решил: "Пора с этим Русановым кончать игру в демократию! Сколько ещё терпеть? Да и зачем, когда в Чехословакии вовсю наступает реакция! А у нас антисоветские настроения стали расти, как грибы после дождя".

Утром, придя на работу, он приказал своему помощнику капитану Ковалёву:

- Вот вам номер рабочего телефона антисоветчика Алексея Ивановича Русанова, сейчас же позвоните ему и сообщите, чтобы немедленно явился к нам!

- Слушаюсь, товарищ подполковник. Позвольте вопрос: будет промывание мозгов или... арест? Если арест, нужна санкция прокурора. Звонить прокурору?

- Пока не надо. Решу во время допроса.

Ковалёв отправился звонить Русанову из своего кабинета, а Евгений Александрович занялся изучением московской почты, рассылаемой секретной связью. Среди различных бумаг, присланных из КГБ СССР для ознакомления, одна информация оказалась настолько интересной, что он даже задумался. В заголовке стояло "План Даллеса. 1945."

В годы тайной борьбы, начатой Сталиным, с "еврейским засильем" в структурах государственной власти, Евгений был здесь молодым гебистом, закончившим училище, и хорошо помнил, как тогдашнее руководство "Серого Дома" ссылалось на секретные "Протоколы собраний сионских мудрецов", написанные каким-то сионистом-каббалистом Ашером Гинцбергом. Фактически это была программа для сионистов, проживающих почти во всех странах мира. "Протоколы" инструктировали их, как можно и нужно захватывать власть в чужих государствах над их народами при помощи масонства. Начинать предлагалось с наиболее развитых государств, таких, как США, Англия, Франция и другие, где власть уже почти принадлежала еврейским банкирам и жидо-масонским ложам. Главным оружием захвата власти в очередных государствах считалось создание в этих странах подходящего идеологического и финансового климата, необходимого для развития анархий, террора и финансового влияния на правительства. Насилие должно было стать основным принципом сионистов в странах социализма, куда ещё не проникло масонство (развязывание репрессий в этих государствах, аресты, пытки, чтобы посеять среди населения страх), а хитрость и лицемерие - правилом для жидо-масонов. В Германии всё это уже было, в Советском Союзе тоже, но без масонства, однако спутала все планы война. Зато после войны форпостами прежней политики сионистов должны были стать жидо-масонские ложи и банки, с создания которых следовало приступать к задуманному покорению вновь.

Любопытна была история появления самих "Протоколов", в которых сионист Гинцберг изложил свои идеи захвата власти в виде отдельных инструкций, связанных в единый план. Он прочитал его всемирному Еврейскому конгрессу на тайном закрытом заседании. Это было в Базеле, в 1897 году. Однако плану Гинцберга противостояли 2 европейских сиониста: германский профессор социологии 48-летний еврей Зюфельд (он был сыном раввина), женатый на немке и выступавший на конгрессе под псевдонимом Нордау, и еврей Теодор Герцль. Как более европеизированные и оттого умереннее, нежели каббалист-мистик Гинцберг, они раскололи конгресс на 2 противоборствующих лагеря, и программа "бешеного" сиониста Гинцберга была отклонена большинством голосов (не помог и выстрел в Нордау из пистолета, оцарапавший не столько жертву, сколько повредивший престижу плана Гинцберга). Тем не менее, молодой и горячий Гинцберг, к тому же, разозлённый неудачей, не сдался. Он разослал свою программу в ряд еврейских диаспор в странах Европы, надеясь, что ознакомившись с его планом не понаслышке, а собственными глазами, они приведут его на очередном конгрессе к победе. Но, вместо победы, произошла утечка информации. Тайная программа Гинцберга каким-то образом попала в Россию, и там была опубликована в 1905 году Сергеем Нилусом. Этот русский патриот предупреждал свою общественность о намерениях сионистов закабалить русский народ. План Гинцберга он почему-то назвал "Протоколами собраний сионских мудрецов" и всполошил ими всю Европу, кроме царского правительства, которое не восприняло "Протоколы" всерьёз. Этим воспользовались в Европе иерархи сионизма, напуганные размахом общественного озлобления против евреев. Зная, что разговоры о "Протоколах" не затихают уже во всём мире, они боялись катастрофического разоблачения своих идейных основ, так как "Протоколы" опирались на Моисеево "Пятикнижие" и Талмуд, фундамент иудаизма, и были насквозь пропитаны его духом. А потому, не жалея ни денег, ни энергии на то, чтобы замять поднятый С.Нилусом незатихающий скандал, они решили в 1937 году спасти свою репутацию хитростью. Полагая, что в Европе мало кто знаком с текстами еврейских священных писаний, и установив, что в библиотеках Берна нет переводов Талмуда ни на какой язык, главари сионизма устроили в Берне открытый суд и, подкупив его, "доказали" на нём, что "Протоколы", напечатанные Нилусом, "фальшивка". Разумеется, эта акция обошлась истцам недёшево, зато "невинность" сионизма была спасена ещё на 2 десятка лет. Тем не менее, о "Протоколах" вспомнили снова в Москве, когда Сталин, знакомый и с книжкой Нилуса, и с историей, связанной с её появлением на свет, организовал в 1952 году свой суд по "делу кремлёвских врачей", и КГБ, осведомлённый о многих тайнах мира, начал снабжать гебистов, работающих в областных комитетах КГБ, сведениями о сионистах, их планах. Кремлёвские евреи-врачи преподносились как одно из звеньев этого плана.

Продолжая эту традицию просвещения сотрудников госбезопасности и после смерти Сталина, КГБ СССР известил свои областные организации о том, что в 1955 году в Буэнос Айресе вышла в свет книга "Всемирный заговор", раскрывшая, наконец, подлинные цели сионистов по захвату власти евреями над другими народами, что "Протоколы" Гинцберга, а не Сергея Нилуса, это - сливки с идей "Пятикнижия" и Талмуда, которые уже переведены многими государствами, и ни о какой подделке больше не может быть и речи. Сионисты на эту книгу не откликнулись, ну, а молчание, как известно, знак согласия: "Протоколы" - не фальшивка. Да и премьер-министр Израиля Бен-Гурион писал (ещё до создания этого государства) в нью-йоркской еврейской газете "Кемпфер": "Если бы у меня была не только воля, но и власть, я бы подобрал группу сильных молодых людей - умных, скромных, преданных нашим идеям и горящих желанием помочь возвращению евреев - и послал бы их в те страны, где евреи погрязли в грешном самоудовлетворении. Задача этих молодых людей состояла бы в том, чтобы замаскироваться под не евреев и, действуя методами грубого антисемитизма, преследовать этих евреев антисемитскими лозунгами. Я могу поручиться, что результаты, с точки зрения значительного притока эмигрантов в Израиль из этих стран, были бы в 10 раз больше, чем результаты, которых добились тысячи эмиссаров чтением бесплодных проповедей".

Евгений Александрович вспомнил, как в Днепропетровске был пойман еврей, расклеивавший ночью на домах антисемитскую листовку. Примерно такому же провокационному методу учит и "Протокол" Гинцберга N8. Достав из шкафа брошюру с "Протоколами собраний сионских мудрецов", он нашёл протокол N8 и прочёл: "Кому поручить ответственные посты в правительстве? На время, когда ещё будет опасно поручать ответственные посты в государствах нашим братьям-евреям, мы их будем поручать лицам, прошлое и характер которых таковы, что между ними и народом легла бы пропасть, таким людям, которым, в случае непослушания нашим предписаниям, остаётся ждать или суда, или ссылки. Это для того, чтобы они защищали наши интересы до последнего своего издыхания".

"А ведь всё это уже действует, - подумал Евгений Александрович, - и у нас, и в США, где президентов давно уже "рекомендуют", а затем и проталкивают в Белый Дом ("выбирают") еврейские банкиры-сионисты. А у всех наших членов правительства либо жёны еврейки, либо "рыльце в пуху". А сколько просто предателей или "невозвращенцев". В прошлом году из Москвы прислали портрет нашего гебиста Григория Климова - сфотографирован во Вьетнаме на строительстве авиабазы США, стал у них там известным писателем... Мой ровесник. Кто его сманил, чем?"

Придвинув к себе полученную только что информацию "План Даллеса. 1945", он ещё раз удивился: "Тоже любопытный фрукт... В 1945 году он был руководителем политической разведки в Европе и сочинял этот "свой" план. В 1947 году, когда было создано ЦРУ, он возглавил в нём всю внешнюю разведку. А с 1953 по 1961 год находился на посту директора этого учреждения и, видимо, активно осуществлял вот этот "План Даллеса" на практике. Потом пенсионер, и вот опасно заболел и, как сообщают о нём, теперь находится в госпитале и может умереть. Ему пошёл уже 75-й год...

Любопытно, что его сын провёл много лет в доме для сумасшедших. Впрочем, там же провела целых 20 лет и сестра президента Джона Кеннеди, убитого в Далласе. Зато брат Аллена Даллеса, Джон Форстер Даллес, был министром иностранных дел США и, возможно, тоже проводил политику, которую ему диктовали сионисты. Уж очень знаком, а вернее, похож план Аллена Даллеса на... "Протоколы".

Подполковник взял один из листов "Плана" с отчёркнутыми синим карандашом абзацами - место о Советском Союзе - и прочёл отчёркнутое ещё раз: "... В управлении их государством мы создадим хаос и неразбериху, - писал Даллес 23 года назад. - Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу - всё это мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом.

И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдём способ их оболгать..."

Вспомнив о заявлениях на Русанова евреев Штейнберга и Великанова, Полюхова, женатого на еврейке, Евгений Александрович неожиданно ощутил гневный прилив крови к щекам и, мысленно обращаясь к далёкому и больному Даллесу, пробормотал вслух:

- Хотите, господин Аллен Уэлш, моими руками набросить на шею нашего умного парня удавку?

В кабинет без стука вошёл капитан Ковалёв, обрадовано произнёс:

- Разрешите, товарищ подполковник, поздравить вас с повышением по службе?!.

- С каким повышением? У нас все места вроде бы заняты.

- Вас - переводят в Москву!

- Кто сказал? - спросил Евгений Александрович со счастливым изумлением в голосе.

- Кадровик. Только что.
2

Алексей Русанов был на работе, когда его пригласил к телефону капитан Ковалёв и заявил, что ему надо прийти в КГБ.

- Зачем? По какому вопросу? - спросил Алексей, чувствуя, как пересыхает во рту.

- Это не телефонный разговор. Придёте, вам всё объяснят на месте, в кабинете N217.

- Хорошо, - согласился Алексей, представляя себя уже Дубчеком. Положив трубку и написав на листке цифру "217", он тут же вспомнил кинофильм Михаила Рома "Человек номер 217", который шёл в 45-м году, сразу после окончания войны. Картина рассказывала об узниках гестаповских камер-одиночек. Именно в такой клетке, лишённый фамилии, обезличенный, Алексей ощутил и себя в государстве, где попираются не только законы, но и всё человеческое. За что вызывают? Что совершил он плохого? В то время как крупные государственные воры и расхитители находятся на свободе и командуют всем: кого лишить свободы, на какое государство набросить петлю для удушения: "Ах, мыслите не по-нашему, не по-воровски, придушим!"

Алексей позвонил жене:

- Танечка, меня вызывают в "Серый Дом". Сообщи об этом Леониду Алексеевичу по телефону из автомата.

- Алёшенька, можно я пойду с тобой?

- Нет, Солнышко, этого делать не надо, позвони, куда я сказал, и с ним обсудишь потом, как поступать, если я к вечеру не вернусь домой.

- Я поняла, я всегда и во всём с тобой! Я люблю тебя. Мы тебя в беде не оставим, можешь не сомневаться!

- Ладно, милая, хватит, не надо говорить лишнего. Я тоже люблю тебя, а себя считаю ни в чём невиновным. Просто мы патриоты и честные люди. О Юрии Алексеевиче мы... ничего не знаем! Запомни это и, в случае, если станут спрашивать и тебя, стой на этом твёрдо и до конца! А насчёт посылки с колбасой - да. Отправляли, это - не грех. Целую, пока! - Алексей повесил трубку, проверил ящики рабочего стола - ничего компрометирующего, как и полагал, не было - и пошёл, надеясь, что рабочие телефоны не прослушиваются: слишком много плёнок потребуется для записей, дорогое удовольствие!

"Может, насовсем, - думал он по дороге, закуривая сигарету. - Вдруг, уже начинается новый 37-й год? Тогда и Танечку вышлют куда-нибудь в Сибирь вместе с Юлькой. И моих стариков... Господи, что же с ними будет? Я-то уж ладно, но их-то за что? Вот государство-лагерь, мать его в душу!"

В комнате N217 Алексея встретил светловолосый, с небольшой рыжинкой мужчина лет 48-50, одетый в штатский серый костюм. Был он одного роста с ним и такой же комплекции - стройный, подтянутый. Голубые внимательные глаза, грубое "мужицкое" лицо, но с нежной, ухоженной кожей. Взгляд почему-то отводил, хмурился. Показал рукой на стул перед столом, сел сам и, поправив пластмассовый стакан с карандашами, раскрыл толстую, листов на 200, тетрадь, исписанную мелким почерком. Не представившись, с хода начал:

- Алексей Иванович, чем вы недовольны?

"Хам, - подумал Алексей, рассматривая бесцеремонного хозяина кабинета, который казался ему теперь почти ровесником. - Руки не подал умышлённо, хотя и не предъявил ещё не только обвинения, но и вообще ничего: я для него уже не "товарищ", а "гражданин". А он для меня, стало быть, "гражданин начальник"? Как Аршинов в лагере".

Алексей знал, как нужно ответить на подобный вопрос, чтобы спрашивающий почувствовал себя хамом. Но, обдумывая "официальный" ответ, всё ещё молчал. Оба, словно примериваясь к поединку, смотрели друг на друга изучающе - кто чего стоит? Правда, "начальник" прочёл об Алексее всё, что ему о нём написали, а вот "гражданин Русанов" не знал о "начальнике" ничего. И потому ответил:

- Не понимаю вашего вопроса.

- Ну, чем вы недовольны, спрашиваю! - зло переспросил следователь. - Ведь давно уже тянется... Вам не надоело?

- Что - тянется?

- Ну, эти ваши разговорчики...

- А что, разве свобода слова уже отменена?

- Вы прекрасно понимаете, о чём я. Речь не о разговорах вообще, а об антисоветских разговорах.

Русанов снова подловил подполковника на нелогичности:

- Вы хотите сказать, о футболе говорить - можно, а иметь своё мнение о политике - нельзя? Правильно я вас понял?

- Нет, почему же, у нас, согласно Конституции, можно находиться даже в оппозиции к существующему строю. Но... - Подполковник замолчал, торопясь придумать логичный ответ и понимая, что загнал себя в угол.

Русанов ждал. И не дождавшись, подтолкнул:

- Но... что "но"? Нельзя об этом говорить? Можно только думать и... "находиться"? - поддел он осторожно опять.

- Я этого вам не говорил.

- Тогда, зачем вы меня вызвали?

Следователь налился праведным гневом, раздражённо перешёл от обороны в наступление:

- Затем, что вы допускаете в своих высказываниях призывы к свержению советской власти! А это - законом запрещено! - "Вот так-то!.." - подумал он с удовлетворением.

Русанов оторопел:

- Кто же это вам сказал, что я призывал к "свержению"?

- Неважно, кто. Важно, что призывали.

- Тогда, наверно, не менее важно, чтобы вы смогли это доказать. В противном случае...

- Не беспокойтесь, докажем.

- А если нет?..

- Это почему же? - В столе следователя раздался лёгкий писк.

Русанов мгновенно потребовал:

- Включите ваш магнитофон! Зачем вы его выключили?

- Какой магнитофон?.. Нет никакого магнитофона...

- Есть. А у меня - нет никаких расхождений с идеями советской власти. Но с практикой запугивания - как это делаете вы - есть!

- Никто вас не запугивает...

- А разве не запугивание - ваше утверждение, что меня можно по статье закона... на основании лжи, будто я призывал к свержению? Поэтому без магнитофонной записи дальнейшего допроса - я разговаривать с вами не буду!

- Почему?..

- Потому, что вы откажетесь потом от того, что нарушили моё право на равенство перед законом!

- Чем же это я его нарушил?

- Вы ставите своего осведомителя в преимущественное положение. Да ещё и не называете его фамилии!

- Ух, какой вы, оказывается, многоопытный!.. А мы и не знали об этом. Недаром, значит, о вас говорят...

- Меня не интересует сейчас, что вам говорят осведомители. Меня интересуют факты. Они у вас есть?

- А что это вы так хорохоритесь? Будто вас тут кто-то боится!..

- Это касается моей судьбы, потому и хорохорюсь. И - включите, пожалуйста, магнитофон, если действительно ничего не боитесь и совершаете правое дело, а не играете в "законность".

- Да нет никакого магнитофона, понимаете!..

Помолчав, следователь добавил:

- Это не допрос. А беседа. Вы же не будете отрицать, что ездили к Солженицыну? Что не согласны с тем, что наши войска введены в Чехословакию. Или будете?

- А кто... нас... туда приглашал?..

- Значит, не отрицаете?

- Не отрицаю. Это - моё мнение. Я могу иметь личное мнение? Или это запрещено?

- Никто вам не запрещает, я уже говорил.

- Тогда, в чём дело?

- А к Солженицыну?..

- Я - писатель. Он - тоже писатель, только покрупнее. Почему же один писатель... не может съездить... к другому, за советом? Или показать рукопись. Мы же не в лагере пока?!

- Как будто вы не знаете, что Солженицын - антисоветчик! И уже сидел, кстати, за это!..

- Но... ещё недавно... его печатали. Выдвигали на Ленинскую премию! Считали... жертвой культа личности. Как с этим быть?..

- Не понимаю вас...

- Что же тут непонятного? Вчера - значит, одно государственное мнение о человеке и его деятельности. Сегодня - другое. А завтра - возможно, будет и третье? Что опять он... хороший. А вы - уже торопитесь с выводами. И не только о нём...

- Ну и что? Жизнь - это диалектика, не стоит на месте, а развивается. Разве у вас - не меняются мнения о людях?

- Бывает, меняются. Но я же... никого не наказывал за это! А вот вы - хотите именно этого: наказывать людей за то, что они не поспевают за вашим, всё время меняющимся, мнением. То есть, за их мысли, а не за поступки. Но, разве можно наказывать за... мысли?

Следователь вновь запылал яростью уязвлённого самолюбия:

- Вы рано возомнили себя русским Экзюпери! Хотя и тоже лётчик-бомбардировщик в прошлом. Но вы - никому не известны. Не забывайте этого!

Русанов отреагировал устало:

- Антуану Сент-Экзюпери не нужно было защищать элементарную демократию и права свободного человека во Франции - он воевал против германского фашизма. Но... если бы он был на моём месте... и у нас - его тоже никто бы не знал.

- Опять вы за своё!..

- Не за своё личное "я" - в этом вся разница. Поэтому вам не следовало вызывать меня сюда, без оснований. Вы должны вызывать сюда шпионов, предателей родины. А вы - боретесь с патриотами!

Следователь, хлопнув в раздражении ладонью по столу, припечатал:

- Слушайте, "патриот"! Что вы всё время думаете, что мы тут... занимаемся не тем, чем положено? Вас мы вызвали, как раз - не без оснований! Основания - есть... - Красный от гнева, он достал из стола новенькую книжечку Уголовного кодекса Украинской ССР, развернул её на странице с закладкой и, протягивая Русанову, насмешливо произнёс: - Вот! Прошу ознакомиться со статьями 187 "прим", 190 "прим", 191 "прим" и другими, отмеченными значком "прим". Прочтите их, и напишите на листе бумаги - вот вам бумага, ручка - что вы... были ознакомлены с этими статьями. В будущем, в случае нарушения этих статей, будете привлечены к судебной ответственности... именно по ним. Так что вызывал я вас - законно, гражданин "законник"!

- И потому вы... заранее... меня не уважаете? Не назвали себя, не подали мне руки, не произнесли слово "товарищ". А своего стукача Прошкина - уважаете, верите его лживым доносам.

- Кто вам сказал, что он секретный работник? - изумился следователь.

- Спросите любого в издательстве, и он скажет, что Прошкин и Левчук - стукачи! Их ненавидят за это все, но зато вы их цените и потому не поймали ни одного настоящего шпиона за все эти годы!

- Почему это "потому"? - растерялся следователь.

- Да потому, что такие же у вас "сексоты" и на автозаводе, и на других режимных предприятиях! Их же сразу видно: длинные уши, вечно прислушивающиеся ко всем, а если люди умолкают при них, то они провоцируют нас! Да ещё деньги получают за это.

- Какие деньги, от кого?..

- От государства, через вас. На каждую сотню рабочих - полагается один платный стукач. А на порядочных людей - вы заводите "дела". Разве не так?

- Откуда у вас такие сведения? - пролепетал следователь.

Алексей ответил ему на это вопросом:

- Как вы думаете, сколько миллионов денег уходит в год на стукачей во всём государстве?.. Сколько жилья можно было бы построить на эти средства для народа?

- Ну, вы говорите, да не заговаривайтесь! - опомнился следователь. Но Алексей не удержался и ляпнул:

- Система, при которой борьба с инакомыслием важнее жилья, никогда не вызовет у меня уважения! Я - патриот, и - ни за какие деньги не продам свою честь и совесть! А вот прошкины - продают. Да и среди вас они есть, иначе, откуда бы всё знали про ваши "порядочки"?..

- Прекратите! - Хлопнул следователь ладонью по столу. - Слишком много на себя берёте!

Алексей поднял руки вверх:

- Всё, прекратил. Можете продолжать ваш допрос... то есть, простите, "бе-се-ду". Давайте ваши "законы"... - Он уткнулся в уголовный кодекс и стал читать все, отмеченные "птичками", статьи. Смысл их сводился к тому, что лица, которые посмеют оскорбить честь советского флага, герба или же допустят в своих выступлениях охаивание советской власти, будут привлечены к судебной ответственности, и указывалось, на какой срок. Алексей был поражён. Разве это законы? Они же официально перечёркивают статью конституции о праве всех граждан на свободу слова. Ведь под эти законы можно подвести любое высказывание, и человека осудят за... мысли? А под "советскую действительность" подпадают любые выходки Хозяина области и его сатрапов: взяточничество, коррупция, да мало ли чего. Выходит, критика этих "недостатков" есть нарушение закона? Ничего себе "закон"! За частные разговоры, "порочащие", можно вызывать в КГБ и... Потом он дал подписку по установленной форме, что ознакомлен с указанными статьями, и поставил число, когда ознакомлен. И понял, с этой минуты - "шахматные часы", подключённые к его судьбе, пущены. То есть, своей подписью и числом он, как бы, утопил кнопку. Ход сделан, и часы затикали. А вот, когда теперь подполковник нажмёт свою кнопку, и утопит его, Алексея Русанова, неизвестно. Может, через месяц, год, а может, и завтра. Словом, когда ему вздумается. Ибо пришить человеку охаивание строя, всё равно что пуговицу пришить к пиджаку - очень просто. Высказал человек критику против антисанитарного состояния больницы, например, или против взяточничества государственного чиновника - всё это легко можно повернуть на охаивание не больницы, не чиновника, а государственного строя, системы, управляющей государством. Словом, этими статьями уголовного кодекса отсекалось право голоса вообще. Такого ещё не было ни в Испании фашиста Франко, ни в Германии Гитлера, нигде в мире. Но вот уже есть такие статьи в уголовных кодексах республик Советского Союза, и они действуют, коли утапливаются их кнопки практически.

Следователь так и не стал доказывать Русанову "законность" вызова на "беседу" в КГБ - не показал ни согласия прокурора, ни каких-то других гражданских властей. Просто использовал "право" осведомителя оговорить кого угодно, и на этом "основании" своё "право" вызвать к себе с работы подозреваемого в инакомыслии для запугивания. А за часы, проведённые Алексеем у следователя, а не на работе, заплатит государство. Заплатит за это, собственно, не подполковник из своего кармана, а отец Алексея, другие труженики, вот кто заплатит. И всё это будет называться "советской демократией", и нельзя будет ни опротестовать этого произвола, ни куда-либо пожаловаться - нет таких органов в государстве. Поняв это, Алексей похолодел. Выходило, что самый жестокий режим наступил с узакониванием этих статей не где-то, где существуют похабные диктаторские режимы, а у него дома, на родине. И он, не зная, что с этим делать, в глубине души всё ещё не веря в серьёзность происходящего, попросил у следователя разрешения переписать себе эти уголовные статьи. На что тот ответил:

- Прошу извинения, но мне некогда ждать, пока вы будете заниматься тут переписыванием. Купите себе кодекс в магазине или попросите в читальном зале библиотеки.

- Разрешите закурить? - спросил Алексей. Следователь кивнул и задал новый вопрос:

- Зачем вы ездили к Солженицыну? Только не надо... нам известно всё... Вы были у Солженицына?

- Да, был.

- О чём говорили?

- Хотел показать ему свою рукопись.

- "Россия на взлёте"?

- Да, - ответил Алексей, удивляясь тому, кто мог их выследить или предать?

- Ну, и что же, он прочёл ваш роман?

- Нет, он занят своей работой, ему было некогда.

- Он передал вам своё "Письмо"?

- Какое письмо?

- Ну, это... обращение к съезду писателей.

- Нет, никакого письма он мне не передавал.

- У нас, Алексей Иванович, другие сведения...

Алексей пожал плечами:

- Он не мог настолько доверять мне, чтобы...

- Почему?

- Потому, - соврал Алексей, - что потребовал у меня при знакомстве паспорт. Значит, не доверял.

- Ну, хорошо, хорошо. А в "Новый мир" он вам... что-нибудь давал?

- Зачем? Я сам отвёз им рукопись и сдал официальным порядком.

- Ну, хорошо, - проговорил следователь, беря с приставки к столу высокую кипу бумаг и начиная её перелистывать. - Поговорим о вашем романе... - И начал цитировать целые куски из рукописи, самые "подлые", с точки зрения КГБ, места. Алексей всмотрелся в лежащую перед ним кипу и понял, это фотокопия страниц из его рукописи. Следователь, видимо, хотел удивить его своей осведомленностью, ошарашивающими возможностями КГБ, спросил:

- А вы Симанова знаете?

- Кто это?

- Вы свою рукопись, ещё куда-нибудь, давали?

- В "Молодую гвардию". Но я это делал официально, открыто. - Алексей не понимал, куда следователь клонит.

- Как вы относитесь к писателю Кузнецову?

- Который уехал в Англию?

- Да.

- Отрицательно.

- Почему?

- Не люблю тех, кто добровольно покидает родину.

- Ясно. А что вы читали у Солженицына?

- Всё, что выходило в печати.

- Ну и как?

- Сильный, честный художник!

- А ведь он и против советской власти писал.

- Не знаю, не читал.

- А я читал, знаю. Так, как же?..

- Может быть, в нём много обиды после лагерей?

- Как вы к нему относитесь?

"Сказать? Уклониться ещё раз? А, хрен с ним!.."

- Я думаю, пройдёт время, и в Москве ему поставят памятник. Как всем нашим великим писателям.

Опустив глаза, следователь молчал. Молчал он долго, закурил. Алексей тоже закурил, глядя на него.

Потом пришёл молоденький, конфетного типа - "сладенький", красивенький помощник подполковника и тоже начался долгий, никчемный разговор о том, что и где Русанов говорил.

- А вы знаете, Алексей Иванович, - подскочил молодой петушок, - что есть закон, запрещающий порочить советскую власть и вести антисоветскую пропаганду?

- Да, уже знаю. Но и закон о свободе слова - тоже помню.

- Так, как же вы, - не обратил он внимания на реплику Алексея, - уже немолодой человек, писатель, и ведёте такие разговоры!.. Например, говорили, что... служить в нашей советской армии - это лишь бессмысленно потерянные годы жизни! Говорили?

- Я вёл речь о себе. Что считаю свои, 14 армейских лет, потерянными. Есть разница или нет?

- Почему вы их считаете потерянными? - спросил следователь.

- В "гражданке" за это время я достиг бы большего.

- В творческом плане, что ли?

- Да, - ответил Алексей. А сам "вычислил" ещё одного сексота. За время "беседы" он с неопровержимостью установил 4-х. Да 3-х знал сам по их грубой работе. Надёжную информацию о нём им гнали за все эти годы только двое, да и то с "коэффициентом" против "объекта". Правда, почти незначительным. Эти были умными и непьющими. Остальные - просто грязь подзаборная, мусор.

Наконец, "клеветническая" тетрадь закрыта, начались вопросы о знакомых, товарищах. Один из них, как Алексей выяснил тут же, был тоже осведомителем. Но он и ему дал прекрасную характеристику, чтобы не подозревали никого, не вели, как за ним, слежку.

И вдруг вопрос:

- Ну, а вот такое, например, вы говорили: "нам теперь остались в жизни только пища, тепло и самка. Да ещё футбол по телевидению! Ни о чём другом помышлять уже нельзя"?

- Нет, я такого не говорил, - подчеркнул Алексей, вспомнив, что писал об этом в письме, в частном. И сразу вспомнил, кому это писал.

Следователь настаивал:

- Хотите, покажем вам эти слова? Вы их написали. Своей рукой. Свой почерк - узна`ете?

- Покажите, узна`ю! - воскликнул Русанов, прикидываясь простаком. "Если покажет, я поймаю его на неконституционных действиях: перлюстрация писем".

Следователь остро посмотрел на него и... не показал. Спросил:

- Чужие радиопередачи - слушаете?

- Да. Попадёшь иногда не на ту волну, ну и, бывает, заинтересует. А что, нельзя?

- Да нет, слушайте, если вам нравится. - Следователь устало вздохнул. - Слушайте, никто не запрещает. Можете даже в оппозицию по отношению к правительству стать. Имеете право...

- А как же ваш закон о запрете "порочащих высказываний"? Ваш помощник сказал, что есть такой закон. Выходит, оппозиция - может только хвалить? Странное понятие у вас об оппозиции... - поддел Алексей.

Следователь, наливаясь краской, промолчал и вернул разговор на обсуждение рукописи Алексея:

- Я вам про Симанова говорил... Нате вот, почитайте... - Он протянул лист фотокопии рецензии на рукопись "Россия на взлёте". Внизу стояла подпись: канд. исторических наук, м-р КГБ Н.С.Симанов. Рецензия начиналась словами: "Не каждый год на редакторский стол попадают такие рукописи..." Затем шли комплименты способностям и таланту автора, затем последовало знаменитое для всякого отказа "но", и пошёл жёсткий укор в том, что рукопись страдает "идейными перекосами", что роман пропитан искренностью заблудшего автора и потому печатать его, в таком виде, нельзя.

- Можно снять копию? - спросил Алексей.

- Нет.

- Откуда эта рецензия? Из "Молодой гвардии"?

- Всё это узнавайте сами. - Следователь забрал фотокопию. - Обратитесь к её автору. Я думаю, вам не откажут.

"Искать неизвестного майора? Где? - подумал Алексей и вспомнил пословицу: "Целовал ястреб курочку до последнего пёрышка". Обойдусь без рецензии".

Потом следователь вручил Алексею несколько чистых листов:

- Напишите ещё на имя генерала Кашерова объяснение: по поводу всех ваших высказываний, которые мы вам тут зачитали. - Следователь показал глазами на клеёнчатую тетрадь. - Форму изложения... я вам не навязываю - свободная... В конце напишете такие слова: "со статьёй УГК УССР N187 прим ознакомлен", и распишетесь ещё раз. Всё поняли?

- Да. Но "высказывания"-то - со слов "стукачей", их надо ещё доказать!

Следователь закурил, достал из ящика стола какую-то книжку и со скучающим видом принялся за её чтение. Алексей же, придвинув к себе чернильницу, взял ручку и быстро написал:

"Мне предъявлено обвинение в разговорах, порочащих советскую действительность. Таких разговоров не помню, а потому и объяснить ничего не могу". Добавил слова, что "ознакомлен", и вручил это хозяину кабинета.

- Это всё?! - изумился тот, прочитав.

- Да, всё.

Следователь усмехнулся:

- Краткость - сестра таланта?

Алексей пожал плечами, хотя было желание сострить: "Я брат таланта". Не решился. Следователь проводил его в коридор и там преобразился:

- Алексей Иванович, - тихо заговорил он, уведя Алексея в закуток для курения, где никого не было, - а вы никогда не задумывались: зачем вам всё это?..

- Что именно, это?

- Ну, вся эта ваша... борьба, что ли? За так называемую справедливость. Ведь вам - уже под 40! Вы умны, талантливы. Могли бы построить себе неплохую карьеру. А вы... Я вас видел на похоронах. Вот и нет уже человека, который любил вас и советовал поберечься, пытался оберегать и сам.

- Задумывался, - ответил Алексей, - простите, не знаю вашего имени...

- Евгений Александрович.

- Задумывался, Евгений Александрович. И не только теперь, а ещё в 20. Когда один тип сказал мне, что "все деревья - это лишь дрова..."

- Ну, и?.. - оживился следователь.

- Есть такая пословица: "Поживи ты для людей, поживут и они для тебя". Вот я, с тех пор, и живу по этой пословице.

- А когда же люди... начнут для вас?.. - в голосе была насмешка.

- Так они это делали всегда. Воевали с германским фашизмом, чтобы я... вырос свободным. Сеяли и пахали, чтобы мы с вами... были сытыми. 2 моих командира полка, по очереди, оберегали меня... от вас. А маршал Жуков - вытащил из тюрьмы. Ну, и так далее. Выходит, я пока... только расплачиваюсь с ними, отстаивая... их человеческие права.

- Ну, и как, многих успели отстоять? - И снова в голосе насмешка.

- Не знаю конкретно. Но то, что вы так всерьёз занимаетесь затыканием мне рта, свидетельствует о том, что в открытую делать это вы, несмотря на "закон" об "охаиваниях", всё-таки не решаетесь.

- Полагаете, стесняемся?

- Судя по событиям в Чехословакии, нет. Но своего народа, видимо, боитесь.

- То есть?..

- А вдруг прозреет. И сочтёт ваши действия незаконными. Вы сами-то уверены, что с нами поступают...

- Ладно, оставим эту дискуссию.

- Почему?

- Потому, что у вас - неверное представление о советской власти. Отсюда и все ваши... заблуждения.

- Спасибо и на этом, - Алексей твёрдо посмотрел собеседнику в глаза. - А в чём же, по-вашему, моё главное заблуждение? Ведь я - с идеями-то советской власти - согласен. Но с практикой...

- Постарайтесь понять, вас окружает...

Алексей вдруг перебил задыхающимся шёпотом:

- Я - был лучшим лётчиком в полку! Но меня - уволили! Я стал лучшим редактором, но меня - сократили! Я стал профессиональным писателем, но меня... не принимают в профессиональный союз и не разрешают печатать мои произведения! Вам - не нужны специалисты, честные и чистые люди! Вам нужны... подхалимы, которые не умеют делать ничего полезного!

Следователь тихо, но резко перебил тоже:

- Вас окружают, Алексей Иванович, завистливые люди! Старайтесь... не говорить в их присутствии на подобные темы, и вы... доживёте до выхода всех ваших книг.

- Я знаю, что стану хорошим писателем, но вы... не разрешите печатать мои книги! Их калечат цензоры, а вы - калечите мою жизнь. Всё опутано липкой паутиной лжи и подлости, которые не дают людям летать! Не я враг живой мысли...

Следователь сурово произнёс:

- Хватит! Успокойтесь. Хорошо, что мы не в кабинете, где каждое слово... - Он выглянул из курилки. Удостоверившись, что в коридоре никого нет, добавил: - Не забывай о дочери, не лезь на рога!

Алексей опомнился:

- Извините, пожалуйста, не выдержали нервы.

Следователь молчал, но Алексей почувствовал, это не враг. А главное, плетью обуха не перешибить - глупо всё. И ещё раз убедившись в том, что хорошие люди есть везде, пообещал:

- Постараюсь пожить для семьи.

- Вот это правильно, Алексей Иванович, - улыбнулся следователь. - Желаю вам добра на этом пути! Прощайте, не хочу вам говорить "до свидания". Будем помалкивать, это теперь - самое лучшее...

Наконец-то, логика и резон в словах следователя были. Но, с другой стороны, факты свидетельствовали о том, что подполковник вербовал себе на тайную службу либо дураков, либо мерзавцев и пьяниц, утративших совесть и стыд. Зарабатывая в КГБ свои 30 сребреников за предательство, эти иуды, зная вкусы своего "заказчика", многое сознательно перевирали для него, чтобы придать в его глазах вес и ценность своим доносам. Проще говоря, они сообщали ему то, что он хотел от них слышать. Уничтожая чужую судьбу, они не только зарабатывали на выпивку, но и укрепляли своё служебное положение. Один из них, некто Годущанский, продвинулся даже в заведующие отделом информации на областном телецентре.

Отпуская Алексея, подполковник заметил:

- Надеюсь, вы понимаете, что рассказывать о содержании нашей беседы нигде не следует?

- Нет, - твёрдо возразил Алексей, глядя следователю в глаза, - я в вопросах порядочности, тем более в официально оформленных, за гласность. Почему нужно скрывать от людей официальную правду? Статьи - существуют? Существуют. Значит, ничего секретного в нашей "беседе" не было.

- Дело ваше, - холодно заметил подполковник.

- Ну, раз моё, тогда, тем более, - парировал Русанов, любивший логику и давно понявший, что его посадят, как только сочтут нужным. А пока не сочли, нечего заискивать перед ними. К тому же и каждый арест решается не этим рыжим, а этажом выше. Да и времена уже не те. Хрущёв, хотя и сволочь, а успел поломать вам сталинскую машину - уцелел благодаря этому сам, и нас теперь нельзя хватать без разбора, как прежде. Вот прокрутите плёночку с "беседой", и поймёте - оснований для ареста у вас нет. А если уж начнёте "посадки" с плеванием на законы, так не спасёт меня и самый покорный тон - всё равно упечёте.

Глава четвёртая

Обрадованный тем, что беда миновала, что жизнь прекрасна, а будущее не отнято, Алексей позвонил жене: "Всё в порядке, скоро приду", и по пути решил зайти в читальный зал городской библиотеки, затем к Порфирьеву, благо тот жил рядом, чтобы "выдать ему всё, что полагается" за его длинный язык, после чего уже домой - в счастье.

В читальном зале он попросил уголовный кодекс Украинской ССР и впился в него, найдя статью "187". Но следующей статьи, "187 прим", в нём не было. И других статей со значком "прим" в нём не оказалось. На душе стало гадко. Значит, существует 2 кодекса? Обычный, для всех, и секретный, который дают прочесть тем, кого вызывают в КГБ. От остальной части населения эти статьи "прим" просто скрывают. Отлично понимают, что подумал бы о них весь прогрессивный мир. Типичная практика "государственности" с двойными стандартами в морали, политике, в международных отношениях и даже... в уголовном кодексе. Да здравствует "ум, совесть и честь эпохи" в статьях "прим", граждане!

"Боже, какой идиотизм! - кипел Алексей, мчась к Порфирьеву, который был предупреждён Татьяной и должен вернуться с работы, скорее всего, раньше срока. - На что рассчитывают?.. А на что рассчитывал "Лекасев", выболтав нашу тайну? Разве это не идиотизм? А я ему, алкашу болтливому, верил как самому себе! Ну, засранец, я тебе сейчас устрою!.."

Действительно, Порфирьев был уже дома, успел с расстройства "принять" раза 3 "по пеньдесят" и привычно торчал в своём окне первого этажа, как памятник, поджидающий приношения цветов. Алексей к нему буквально ворвался. Воззрившись на ожившее, обрадованное лицо, поднёс целый "букет":

- Ты кому, мудак старый, говорил о нашей поездке к Солженицыну?! Я к тебе - прямо с допроса! Ты представляешь, что теперь будет с Виктором? Его же снова упрячут в психушку!

Порфирьев испуганно возразил:

- Никто его не тронет: я не сказал, что он был с нами. Честное слово, Лёшенька, поверь!

- Да какое же оно у тебя честное! Кто мне давал клятву "никому об этом ни слова"?! А что сделал?! Продал, как Иуда! Только тот за "тридцать сребреников", а ты за что?! За бутылку водки? Или по "простоте душевной"?

- Да почему ты решил, что я? Может, это Виктор?!

- Ты соображаешь, что говоришь?! Взял, и выдал сам себя! Так, что ли? Как "унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла"? Говори, кому ты нас предал? Ты же признался!..

- В чём я признался?

- Что о Викторе ты... кому-то - не сказал. И что поэтому его не тронут.

- Прости, Лёшенька, я рассказал о нашей поездке своему фронтовому товарищу. Взял с него клятву... - захныкал Порфирьев. - Это же не предательство?

- А что?!

- По простоте душевной, как ты выразился.

- А он, значит - как ты? Плюнул на клятву и - по простоте душевной - в КГБ: тук-тук!..

- Ну, не хотел же я этого! - разрыдался "Лекасев", чувствуя свою вину. - Не предполагал... Хоть убей меня, не мог даже подумать, что он - "сексот".

- Эх, ты, ра-зведчик! Ведь договаривались же: ни-ко-му, ни звука! А ты... Какая же цена после этого твоим словам?!

- Лёша, прости, если можешь. Я же ему доверял, как себе. Понимаешь, не терпелось поделиться. Ка-кого, мол, че-ловека видели! Клятву с него взял... Вот, сволочь!.. Но про Виктора он не знает.

- Ну, что же, спасибо хоть за честность: будем знать теперь, кто стучит туда! Но, знай и ты: с тобой хорошо только водку пить. А серьёзное что... тебе доверять нельзя!

Порфирьев слушал молча, не оправдываясь, и был несчастен. Алексею стало его жаль: предал ведь не он, другой. Не вынес его несчастного вида, и тут же всё ему простил, вспомнив свою недавнюю поездку в Запорожье к Ивану Кононовичу Балюте, после которой вернулся домой и написал повесть, понравившуюся Порфирьеву.

Дома Алексея ждала не только Татьяна, вскрикнувшая от радости, но и Виктор Крамаренцев. Заулыбался:

- Ну, что, обошлось?..

- Да. Но с меня взяли подписку...

- О чём?

- О том, что не буду охаивать советскую власть; о неразглашении допроса. А настучал на меня один наш сотрудник из "полканов" и...

- Каких ещё "полканов"? - встревожилась Татьяна.

- Так сейчас называют, Танечка, полковников-отставников. Да ещё "Лекасев" случайно проговорился своему фронтовому товарищу о нашей поездке. Но, к счастью, не упомянул ничего о Викторе.

Виктор запоздало обрадовался:

- Я больше не вернуся сюда: встроился на работу в Москве. И обмен квартирами жена уже нашла. Правда, с дорогой приплатой. А за "письмо к съезду" следователь спрашивал? - обеспокоился он, зная, что "Письмо" перепечатывалось на машинке, которую он купил.

Алексей успокоил:

- Спрашивал. Но я сказал, что не брал у Солженицына никакого "письма", и на этом вопрос был закрыт. А какая там у него, в "Письме", концовка!.. Никогда не забуду: "Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории". Пока перепечатывал 10 раз, выучил эти слова наизусть! - похвалился Алексей.

Татьяна похвалила его тоже:

- Ну, ты ведь, Алёшенька, много текстов знаешь наизусть! Особенно из Салтыкова-Щедрина о "глуповцах".

Виктор заметил:

- В июле прошлого года передавали ночью "из-за бугра" статью академика Сахарова. Призывал к разоружению, объяснял последствия ядерной войны; предупреждал об экологической опасности - сильно много, мол, везде отравляющих веществ, а цистерны в нас не долговечны, та и ядерных отходов вже накопилось. А больше всего мне понравилось, как он красиво сказал о том, шо в нас не существует никакой демократии даже у помине! Ну, не так, как в Солженицына, конечно - этот Сахаров не писатель. Но тоже крепко вмазал! Брежневу теперь лучше заткнуться и молчать о "совести и чести". Да и какая там совесть!..

- Танечка, у нас водка осталась? - спросил Алексей.

- Осталась. Но я, когда ты позвонил, купила ещё 2 бутылки.

- Ах ты, умница какая! - обрадовался Алексей. - Тогда готовь ужин, посидим...

- А у меня уже всё готово: правда, на скорую руку. Сейчас накрою.

- Накрывай! У меня такое хорошее настроение стало, братцы, что не только выпить, но и петь хочется!

- Так вон же гитара! - кивнула Татьяна на стену, где висела 7-струнка. И словно предвкушая что-то очень приятное, поспешила на кухню.

Пока Алексей настраивал гитару, стол был накрыт нехитрой закуской из рыбных консервов, и они, выпив за "благополучный исход", принялись есть. Потом Алексей взял красивый густой аккорд и запел новый, недавно появившийся романс на стихи Ярослава Смелякова, ровесника Константина Симонова.

Если я заболею,

к врачам обращаться не стану.

Обращаюсь к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

постелите мне степь,

занавесьте мне окна туманом,

в изголовье поставьте

ночную звезду.

Бугорком согнутого пальца Алексей разгладил на губе шелковистые лермонтовские усы, посмотрел на красавицу жену и, переполненный и любовью к ней, и счастьем, и прекрасными словами романса, стал необыкновенно красивым и сам. Глаза - синие, вдохновенные, роскошный, с тончайшими оттенками грусти, баритон, густые вьющиеся волосы с молодым блеском, владение гитарой. Всё это поразило Татьяну настолько, что она не выдержала и бросилась мужу на шею, не стесняясь гостя. Принялась целовать своего суженого, словно почувствовала вдруг, что жить осталось недолго, будто смерть уже гонится за нею курьерским поездом и скоро трагически оборвёт и молодую жизнь, и любовь, и надежды на счастье, на воспитание крохотной Юльки с такими же, как у отца, синими глазами, смотревшими на них из детской кроватки, в которой она стояла, держась ручонками за спинку.

Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой.

Если ранят меня в справедливых боях,

забинтуйте мне голову горной дорогой

и укройте меня одеялом в осенних цветах.

Порошков или капель - не надо.

Пусть в стакане сияют лучи.

Жаркий ветер пустынь, серебро водопада -

вот чем стоит лечить.

От морей и от гор так и веет веками,

как посмотришь - почувствуешь: вечно живём.

Не облатками белыми путь мой усеян, а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным путём.

Глядя на влюблённую в мужа Татьяну, дослушав, как умер последний аккорд, Виктор вдруг вспомнил:

- А ведь это стихотворение я уже слыхал, только давно-давно.

- Оно было написано за год до войны с Германией, - уточнил Алексей. - Но музыку сочинил кто-то лишь теперь.

Таня всхлипнула:

- Боже мой, какой прекрасный романс! Не слыхала ничего лучшего! А слова-то, какие чудесные!..

Все молчали - что тут скажешь?..

Не выдержав этой неожиданной тишины, Виктор разрядил обстановку:

- А знаете, "Голос Америки" сообщил, когда Солженицын сидел, его жена выходила без него замуж за другого. Потом вернулася до Солженицына, но так и не развелась со вторым мужем. А теперь он ушёл от неё и, навроде, живёт из какой-то медсестрой Светловой, а на его первую жену - набросился КГБ с расспросами о "подпольной" деятельности Александра Исаевича.

Алексей, посмотрев на жену, произнёс:

- Мне кажется, она не предаст его во второй раз. Так что зря стараются... А вот, почему он оставил её, это - для меня загадка!..

Когда Виктор ушёл, Алексей взял чистый лист бумаги и написал: "Наука - это радиотелескопы, направленные в звёздную бесконечность, и микроскопы, изучающие процессы в клетках организмов. А учёные - это люди, указывающие Человечеству путь в близкое и далёкое будущее, но получающие в нашей стране денег на науку меньше, чем КГБ на слежки за учёными, писателями, журналистами, вообще за гражданами. Общественное Мнение у нас - постоянно удушается. А государство, в котором его нет - недальновидно, и обрекает себя на постоянное отставание во всех сферах жизни. Но ведь и мировой прогресс страдает от недополучения наших открытий. - Алексей задумался и дописал: - Наверное, это происходит потому, что КГБ относится к учёным и писателям, как к мошкам или пылинкам: одной меньше, одной больше, какая разница! А прихлопывает всегда лучших, Личностей, у которых меньше рабьего страха в глазах. Личности - крупнее, их легче выловить из общей массы: Горьких, Вавиловых, Сахаровых, Солженицыных..."
2

Весной 1971 года Алексей Русанов получил из Москвы 2 рецензии на свою рукопись "Россия на взлёте", и сильно расстроился, хотя одна из них, написанная московским писателем Евгением Николаевичем Герасимовым, была восторженной. А расстроила его, вернее, вывела из себя, рецензия ровесника, печатавшегося в "Новом мире", Виталия Сёмина, в прозе которого он не видел ни особой художественности, ни бунтарства, ни интересных мыслей. И вот этот "середняк" закрыл ему дорогу в журнал, видимо, из зависти, а может быть, даже из трусости или боязни ответственности. "Аргументы" его были надуманными, притянутыми за уши, "никакими", а вывод на фоне первой рецензии выглядел чудовищно несправедливым. Во всяком случае, один из рецензентов был явно нечестен. Кто? Ни тот, ни другой Алексея не знали. Какой же смысл Герасимову восторгаться? Стало быть...

- Напишу-ка я письмо в защиту литературы Брежневу! - воскликнул Алексей, передавая рецензии жене.

- Зачем? - удивилась Татьяна. - От кого ты её хочешь защитить?

- А вот, от таких критиков, как Сёмин. Вообще от дурной так называемой "советской критики". Помнишь, я тебе говорил, что представляет из себя наша литературная интеллигенция? Приспособленцы, руками которых душат прогрессивную литературу!

- И что тебе даст обращение к Брежневу?

- Пусть задумается, а не пора ли ослабить петлю, наброшенную на горло литературы? Тогда и сёмины будут посмелее. А то он, до сих пор, остался в душе "остарбайтером". Пару раз напечатался у Твардовского, так уж, чёрт знает, что о себе возомнил! А чтобы его печатали и дальше, он с готовностью грызёт тех, на кого показывают ему пальцем "товарищи" из Комитета по печати, а может быть, и из Комитета на Лубянке. Там на учёте все бывшие "остарбайтеры"!

- Но, если это не так?

- Ладно, прочти рецензии, а я засяду за письмо Брежневу, и за копии с него - крупным писателям.

И действительно, засел. Закончил лишь к субботе, и вспомнил поездку в Запорожье. Как примчался к нему Порфирьев и восторженно объявил:

- Лёшенька! - начал он с порога. - Ты всё хотел найти на Украине героя, равного гоголевскому Тарасу Бульбе. Так вот, едем! Я покажу тебе его живьём, как говорится. Только этот - будет покрупнее фигуры Тараса!

- А где он, далеко?

- Да рядом, в Запорожье. 90 минут на "Ракете" от речпорта до речпорта. Этот человек командовал в Словакии народной дивизией, которую сам создал и поднял на восстание. Твой отец его знает. В этой партизанской бригаде был и Александр Дубчек. Там - такая головокружительная история, ахнешь! Возьми "Известия", почитай, как издевались потом над этим Батюком целых 20 лет кагэбисты! Дети успели вырасти в семье "врага народа", а отец-то, оказывается, Герой из героев!

Прочитав очерк московской журналистки о подвигах Игоря Константиновича Батюка, Алексей загорелся:

- Едем! Ты его тоже знаешь, что ли?

- Да, и я, и твой отец. Прихватим его с собой в Новомосковске. Это было, когда мы вошли в Словакию на выручку к нему. Рядом с нами шла чехословацкая дивизия генерала Кратохвила, сформированная в Советском Союзе. Заместителем у Кратохвила был Людвиг Свобода. Оба владели русским языком, получили за ту операцию Героев. Говорю же, целая история для романа!

Алексей с горечью подумал: "Романа, правда, не получилось, только повесть, с которой никуда не сунешься из-за КГБ, да и сам "герой из героев" внезапно умер. И Твардовский, как передают "голоса из-за бугра", лежит в кремлёвской больнице при смерти - надорвался...". Алексей посмотрел на жену, перепечатывающую его письма Брежневу, Константину Симонову, Владимиру Тендрякову и Василию Быкову в защиту литературы. А та печатала и думала о нём: "Воспламенился теперь каким-то новым замыслом, а прекрасную повесть "Тихие люди", которую уже начал писать о наших рабах-обывателях, снова отложит. Героика для него важнее..."

"Тихие люди" произвели на Татьяну впечатление даже тем, что идея показать, в каких условиях зарождается в душах рядовых граждан рабство, оказалась и ёмкой по смыслу, и родилась в подлинном жизненном случае. Дряхлая старушка-соседка по квартире попросила Алексея нарвать ей одуванчиков для лечения ног. Эти травки росли за их большим домом возле дворов частного сектора. Вот там и поразила его непонятная озлобленность владельцев этого "островного" мирка, обособленного от города частными заборами. На него набросилась злющая баба лет 50-ти:

- А ну, не рви тут ничего! Я сюда выпускаю пастись свою козу.

- Ну, и выпускайте, - ответил Алексей. - Надеюсь, одуванчики она не ест?

- А тебе они зачем?

- Сделаю настой для больной соседки.

- А я тебе говорю: уходи!

Шедший мимо участковый остановился, начальственно спросил:

- Петрикова, ты чего раскричалась на человека?! Земля эта - не твоя, общая!

- Та рази ж я кричу? - заискивающе заулыбалась женщина. - То у меня голос такой. А люди мы - тихие, вы ж знаете нас...

- В том-то и дело, что знаю. Снега зимой у вас не выпросишь! Зато жалобы писать на других, чуть что - готовы даже по пустякам!

Отрываясь от воспоминания, Татьяна вздохнула, и почему-то связала с Петриковой московского "тихого" писателя Сёмина. Написанная им, "тихая" рецензия возмутила на этот раз и её, когда вчиталась в неё повнимательнее. Поняла: "Начал "за здравие", и вдруг запел "за упокой". Странно как-то..." Глаза её вновь побежали по строчкам:

"Пишет Русанов с большим запалом, со страстью, со знанием своего материала. Его легко, например, представить одним из офицеров того самого лётного соединения, о котором он рассказывает. И в том, как он строит свой роман, есть не только смелость гражданская, она несомненна, но и очень заметная смелость писательская. "Россия на взлёте" - произведение многоплановое, эпическое по замыслу, в нём действуют представители самых разных жизненных слоёв нашего общества, и являются они перед нами почти каждый раз в остроконфликтной ситуации. Всё это говорит и о писательском темпераменте автора, и об уровне его профессиональной подготовленности.

Однако, к сожалению (говорю "к сожалению", потому, что и автор, и его книга вызывают симпатию), литературное произведение такого масштаба оказалось не по силам А.Русанову.

Правда, запала ему хватило от первого до последнего слова. Но..."

Дальше Татьяна читала уже с негодованием, понимая, что Сёмин подгоняет рецензию под свой тезис, чтобы рукопись всё-таки отклонить, что это ему почему-то необходимо сделать. А когда закончил, наконец, перечислять нужные ему для отказа "мотивы", то почувствовал, вероятно, неловкость, и решил позолотить пилюлю. Написал: "В утешение я мог бы сказать А.Русанову, что книги, написанные таким языком и на таком литературном уровне, как "Россия на взлёте", печатались, печатаются и, видимо, будут печататься. Уровень этот, несомненно, отмечен "проходным" баллом, но ведь это как раз то самое, с чем так яростно полемизирует А.Русанов".

"Свинья! - подумала Татьяна. - Где это у нас печатаются такие вещи, да ещё и печатались?! А главное, противоречит собственной же логике, зная, что Алёша "яростно полемизирует" с политическим режимом в стране, а не с какими-то литературными канонами. Интересно, кто же дал ему задание "зарезать" рукопись? Надо будет спросить Алёшу. Он говорил, что Твардовский не мог дать такой команды, что за его спиной "режут" иногда Борисова и Берзер. Но, почему? Не сказал. Сказал лишь, что "зарезанную" рукопись у него неожиданно попросил заведующий отделом прозы в редакции "Молодой гвардии" какой-то Сякин, узнавший, что Алёша ещё не выехал из Москвы и живёт в гостинице - кто-то ему дал номер телефона. Лёша вручил ему рукопись. Тому она тоже понравилась, но вернул её через месяц почтой в Днепропетровск с запиской: "Вещь замечательная, но... напечатать не сможем". И только теперь Алёша выяснил на допросе в КГБ, что рукопись в "Молодой гвардии" была перефотографирована, а какой-то майор Симанов написал рецензию на неё - "не каждый год на редакторский стол ложатся такие рукописи..." Алёша кричал: "Сволочи! От них разбегаются за границу такие писатели, как Аксёнов, Войнович, Владимов! А "коммунисту" Брежневу и горя нет с его "умом, совестью и честью эпохи"! Ну, ладно же, придёт время, я ему напишу, что ждёт страну с такой идиотской цензурой!.."

Татьяна, помнится, возразила: "Лёшенька, ты ведь распространял письмо Солженицына о том же!" А он возразил: "У Солженицына - сильно резко. А я попробую мягче, и со ссылкой на зарубежных писателей. Полагаю, сообразит, что я - не враг родному отечеству..."

Вздохнув, Татьяна подумала, беря в руки черновики писем Брежневу, Симонову, Тендрякову и Быкову: "Вот и написал. Надеется привлечь к себе внимание этими копиями знаменитым писателям. Сказал: "Поймёт, что это письмо читают Симонов, Тендряков, Быков, а те, ясное дело, дадут почитать и другим... может, задумается, а?.."

Татьяна горько усмехнулась: "Это "Ильич"-то задумается? Алкаш и бабник!.. Эх, Лёша-Лёшенька, пустое это всё. Их надо только стрелять, как Мария Спиридонова генерала Луженовского или, как Засулич. А ещё лучше бы - как в Александра Второго, чтобы тряслись от страха! Их можно - лишь испугать: ведь трусливые же все". Развернув папку с письмами, она принялась читать письмо мужа Брежневу. Ссылаясь на статью Г.Куницына "о задачах литературы" и на статью Алана Силитоу "Сквозь тоннель", муж писал: "Противоядие художественному застою - это писатель, творящий новые образы, новые ситуации... Между писателями, не отступающими от знакомых образов, и писателями, создающими новые образы, всегда происходит борьба. Их соперничество настолько острое, что не следует ещё больше утяжелять задачу писателя со стороны... Там, где народ и правительство становятся единым целым, художественное процветание одного оказывает поддержку другому... Авангард искусства - это живой дух общества. Искусство, которое живо и находится в конфликте с окружающим миром, возбуждает энергию тех, кто к нему приобщается, оно тревожит и обостряет успокоившийся ум".

Письмо было программным, большим. Муж написал много интересного и важного затем от себя, без ссылок на чужие статьи. Но, чем дальше Татьяна читала его, тем всё более чувствовала и понимала, что секретари Брежнева даже не покажут ему письма - не в коня корм. Они моложе и умнее своего начальства, и знают правило: "не раздражай, оно и не будет вонять". В Кремль бесполезно стучаться. Там нет патриотов. Это затхлый бездонный колодец. Даже собственное эхо не возвращается оттуда. Так что не будет никакого отклика.

Прочитав призывы мужа к Симонову, Тендрякову и Быкову, Татьяна разволновалась: "Алёшенька, милый, любимый мой! Ты же, такой умница, знаешь людскую психологию, а стучишься в закрытые двери, словно наивный ребёнок! Ведь промолчат и они. И, конечно же, никому не покажут, чтобы не возникали вопросы: "Вы ему ответили? Что?.." А кто-нибудь ещё возьмёт и стукнет искусствоведам в "штатском": "А Симонов, знаете ли, показывает писателям странное письмо какого-то Русанова..." И уже этого достаточно, чтобы превратиться в молчаливого раба и не "высовываться". Лёшенька, ты же наизусть знаешь Щедрина. А про "премудрого пескаря" забыл. На что ты надеешься?" - Охватив голову руками, взмолилась:

- Не надо посылать эти письма, не надо!

- Нет, надо! - отрезал муж. А она вспомнила рассказ Василия Емельяновича о том, как его пригласил генерал Кашеров к секретарю обкома, чтобы поговорить о его брате, а после какой-то ссоры там, по-хамски оскорбил Василия Емельяновича в коридоре матерными словами.

И вот теперь, с отчаяния от слов мужа, к ней явилась тоже детская идея: "А позвоню-ка я Кашерову! Проверю на храбрость..." Эта шальная мысль возникала у неё и когда мужа вызвали на допрос. Но тогда она лишь хотела выяснить у Кашерова, если муж не вернётся домой, в чём его обвиняют. У главного редактора газеты, в которой она работает, на столе лежал маленький телефонный справочник "для служебного пользования", изданный в типографии КГБ, в котором были "закрытые" номера служебных и домашних телефонов высших должностных лиц города и области. Из него она выписала номера телефонов начальника областного КГБ. Но муж вернулся с допроса, и она не стала звонить генералу. Однако теперь вспомнила про номера, и решилась позвонить ему на дом. День был не рабочим, не захотела обращаться к нему по имени и отчеству, а только подумала: "Если трубку возьмёт кто-то из членов семьи, сразу же отключусь". Но к телефону подошёл он сам и, видимо, по привычке, а может, ждал звонка от кого-то по службе, представился:

- Кашеров слушает.

- Как вы относитесь к революционерке Марии Александровне Спиридоновой?

- Кто это?

- В 906-м году убила Тамбовского губернатора Луженовского за жестокость.

- Кто со мной говорит, спрашиваю?! Ни здравствуйте, понимаете, ни тебе до свидания, а сразу...

- Ну, попрощаться мы ещё успеем, - холодно перебила Татьяна. - А вот здороваться с вами - я не могу. - Она предусмотрела весь разговор до мелочей, вспомнив рассказ мужа "Сволочь и патриот". Этот лже-патриот должен теперь задать ей вопрос: "Почему?" И он его задал:

- Почему?

- Потому, что подпольная организация "Новая Народная Воля" решила вас либо скомпрометировать перед КГБ СССР, либо, если это не удастся, и вас не выгонят со службы, то ликвидировать террористическим путём. Люди для этого уже готовы.

- Послушай, ты что, сумасшедшая, да? Или напилась, и не понимаешь, кому ты звонишь?! Кто ты такая?!.

- Ну, если мы перешли уже на "ты", тогда слушай... Моя фамилия - Софья Перовская, а мой муж Степняк-Кравчинский. Устраивает это тебя?

- Оставь свои дурацкие шутки! Я знаю историю не хуже тебя! Их давно нет в живых, а ты...

- Как и генерала Мезенцева и царя Александра Второго. Очередь - за твоё хамство и жестокость - за тобою!

- Да ты что, сволочь, себе позволяешь?! Кто ты такая?!.

- Я не сволочь, я кандидат наук. А ты - не патриот.

- Ну, нет! Я как раз патриот. А вот ты, докажи мне, что ты "кандидат"! А ну, скажи хоть что-нибудь по-учёному...

Она и к этому была готова, повторила мысль мужа, высказанную им и понравившуюся ей:

- Ну, что же, "Патриот", слушай. Поговорим тогда о производительных силах и производственных отношениях... Производственные отношения в государстве определяют уровень развития общества. Если они похожи на отношения "хозяев жизни" и их рабов, то общество уверенно движется не к патриотизму, а к безразличию ко всему, а самое главное, к безразличию к своим производительным силам. Вследствие чего эти производительные силы резко отстают от развитых стран.

Он молчал, продолжал слушать её, и она, удивлённая этим, спросила:

- Ну, как, хватит для начала или продолжать?

Он перешёл вдруг на "вы":

- Так как же вам, образованному человеку, не стыдно так со мной разговаривать, а?

- Но вы же разговариваете с людьми, которых приводят к вам, на языке тюремного ворья! А когда с вами, только чуть пожёстче, но без мата и пошлости, так сразу не нравится?

- Мне лично не нравится, что вы, учёная, а не читаете газет. Партия подводила в позапрошлом году, совсем недавно, итоги развития наших производительных сил за 50 лет, итоги великих достижений советской власти, а вы...

- Ну, и что мы имеем через 50 лет при вашей "демократии"? Цензуру? Всеобщую слежку за людьми? Ведь "лично ваш комитет", как вы любите произносить, не пресек деятельности ни одного шпиона! Зато ваши психушки уже наполнены такими учёными из нашего народа, как математик Плющ! А неравенство перед законом? Самое распространённое явление! За свободные высказывания - негласный надзор. Мы окружены армией ваших стукачей, которым вы платите, кстати, из народного кармана. Ну, и образец "равенства" по-вашему - это печатание "кремлёвских" денег, которые придумал для себя и своей номенклатуры ваш вождь под рубрикой "для внутреннего пользования". Эти деньги - дороже американских долларов! Приплата - опять же, из нашего кармана - к вашей "зряплате"! Вот, какие получаются итоги, на самом деле. И если эти "достижения" будут продолжаться и дальше, в стране наступит финансовая катастрофа, крах! Проедание народных средств без их восполнения, разве это...

- Замолчи, тварь! - заорал генерал в трубку. Видимо, сидел у себя в отдельном кабинете или просто не было в доме никого. - Ты решила, что умнее других, и я тебя не поймаю, да? А вот и поймаем! У нас в городе не так уж много кандидатов наук из баб. Перешерстим всех!

- Ну, и примитив же ты, "Патриот". Пока вы там будете "шерстить", а я - даже не из вашего города, смотри не останься без шерсти сам! Наша организация состряпает на тебя такие "улики", что и в тюрьме не отмоешься, там тебе ещё уголовники добавят! Сделают из тебя "петуха"...

- Ох, ты, какая многоопытная сволочь! Сидела, что ли? Откуда знаешь про "петуха"? - Но голос был уже не тот: в нём подрагивал прокравшийся, наконец, осмысленный страх. Кашеров поверил в "организацию". А поверив, понял, как легко в государстве всеобщей подозрительности обгадить человека так, что всю жизнь от него будут все отворачиваться. - Кто тебе дал мой телефон?

- Андропов. Могу дать и его телефон. Хотите?

- Если надо будет, узнаю сам, - всё ещё раздражённо проговорил генерал, но в голосе уже явственно звучала и опасливость, а возможно, и страх перед неизвестностью. Откуда знать, кто эта женщина в самом деле? Может, действительно связана с какой-то московской организацией - уж больно смело и уверенно себя чувствует. А вот с ним никогда ещё такого не было: появилась неуверенность. И он опять перешёл на "вы":

- Не пойму я вас: к чему всё это, чего вы хотите?

- А я вам это сразу сказала. Забыли? Так что с Юрием Владимировичем вам всё равно придётся иметь дело.

- Кто это? - встревожился голос.

Татьяна, когда собиралась звонить Кашерову в день вызова мужа на допрос, подумала и про Андропова. Готова была даже поехать к нему в Москву, чтобы вызволить мужа. Поэтому узнала всё, что было известно, и про него. А уловив в голосе генерала тревогу, презрительно "удивилась":

- Вы что же, не знаете, как зовут вашего главного начальника?!. Ну и ну!

- А вы его, откуда знаете? - схитрил напустивший в штаны служака.

- Мы много чего знаем! Я имею в виду организацию. Я - лишь выполняю поручение.

- Какое поручение?

- Позвонить вам.

- А зачем? - спросил Кашеров откровенно дрогнувшим голосом.

- Чтобы жил теперь в страхе, и не хамил людям. А дальше - дело уже не моё.

- Так вы что, больше и не позвоните мне?

- А вы хотите, чтобы я вам позвонила ещё?

- Да.

Она деланно усмехнулась:

- А, понимаю: хотите засечь телефон. Но это пустое занятие.

- Почему пустое?

- Не удастся. Всё продумано, мы профессионалы в делах конспирации.

- Сомневаюсь...

- Ладно, чтобы вы убедились, принимаю ваш вызов, "Патриот": позвоню как-нибудь ещё. Но, уже не домой, а на службу. Всего!..

- Подождите, не вешайте трубку! - заторопился Кашеров. - Я сейчас схожу на кухню, там у меня чайник на плите... И тогда договорим. Я вам тоже хочу сказать кое-что.

- Ну, что же, сходите. Убедитесь... - Татьяна повесила трубку и метнулась к отвёртке, лежащей наготове возле коробки подсоединения телефона к линии. Несколько секунд, и телефон был отсоединён. Выжидая, она подумала: "Ну-ну, иди к соседу, звони на АТС, чтобы засекли! А вернёшься к трубке, не будет уже ни звука!" Но тут же её охватил ужас: "А вдруг телефон не отсоединится? Тогда мы с Алёшей пропали! Какая же я торопливая дура!.."

Подсоединив телефон снова, она вернулась к аппарату, дрожащей рукой сняла трубку и... успокоилась: появился длинный зуммер. Если бы шли гудочки, это означало бы, что её телефон у генерала на "крючке", можно засекать, откуда был звонок. С благодарностью к Аршинову, она подумала: "Больше из дому я ему звонить не стану. Да и голос придётся изменить, чтобы забыл мой настоящий. А хо`лода под шкуру я тебе, хам, ещё нагоню! Чтобы и спать не мог потом спокойно!"

Мужу, когда он вернулся домой, Татьяна об "игре" с Кашеровым не сказала - побоялась, что не разрешит "доиграть". Да и счастлив он был без меры: начал писать повесть о командире партизанской дивизии.

- Танечка, солнышко, ты даже представить себе не можешь, ка-кую удивительную историю отца и сына я хочу писать! "Лекасев" прав: эта пара, куда значительнее Тараса Бульбы и его сыновей! Так что, мне предстоит не повесть, а, возможно, целый романище! И цензура, может быть, пропустит: такой подарок украинскому народу нельзя запретить! Да, кстати, о настоящем отце этого запорожского героя забыл я его расспросить. Так в повести я дам ему в отцы Батюка, которого знал Николай Константинович! Помнишь, он говорил об этом в Феодосии, да мы не обратили внимания. Но теперь, в художественном произведении я сделаю всё ещё интереснее, чем было в жизни! Я сочиню, что Николай Константинович был единственным человеком, оставшимся в живых, который знал, как погиб отец Батюк. Погиб трагически, но как герой! И сын оказался героем: был вывезен из Запорожья молодым человеком в Германию в 41-м году, бежал в Словакию, организовал там партизанский отряд, затем поднял на восстание всю Словакию, когда партизанил. Но его геройство и подвиги присвоил себе какой-то майор Коркин из Саратова, энкавэдист. Получил вместо него звезду Героя Советского Союза. А настоящий герой и по сей день опозорен. Вернее, был опозорен. Сейчас в его деле уже разбираются... Но он-то остался без обеих ног! А его дети выросли с опущенными головами: дети "предателя". Ух, как я это всё закручу!..

- А кто же взялся за восстановление справедливости? - поинтересовалась Татьяна.

- Одна журналистка, вот, как и ты. Спецкор "Известий". Такой очерк, оказывается, напечатала про него, помнишь, Порфирьев приносил перед отъездом? Игорь Константинович даже расплакался, когда прочитал.

- Ты этот очерк привёз назад?

- Ну, конечно же!
3

История, которую Татьяна прочла о неизвестном ей безногом герое Батюке, ещё более подогрела теперь её ненависть к мерзавцам из КГБ. А тут муж принёс домой стихотворение какого-то тульского поэта Олега Афанасьева о рабах, которое он переписал из одного московского журнала. Оно тоже подстегнуло её к действию...

Привыкший к славе и победам,

Прикрывший лаврами чело,

О поражениях и бедах

Не хочет слышать ничего.

Он - Рим. Ему рабов хватает,

Привыкнувших молчать.

Он - празднует, и не желает

Ничем свой праздник омрачать.

Вот потому гонца из провинций,

Что про опасность мчал сказать,

Он, как за грубую провинность,

Приказывает - наказать!

А та опасность - всё страшнее,

И снова скачет в Рим гонец.

И снова, получив по шее,

Гонец умнеет, наконец.

Гонец молчит и еле дышит,

Не говорит уж ничего -

Иль только то, что хочет слышать

Рим всемогущий от него.

А рядом шёл уже Атилла

Вдоль варварских рядов.

И Рим - погиб. Ему хватило

Молчать умеющих рабов.

Татьяна воскликнула:

- Так ведь и Кремль - как Рим! Точно такой же.

Муж улыбнулся:

- Танечка, ещё 2600 лет назад Марк Туллий Цицерон, выступая в римском сенате, сказал, обращаясь к сенаторам: "Первый закон истории - бояться какой бы то ни было лжи, а затем - не бояться какой бы то ни было правды". А у нас, как и в Риме, несмотря на предостережение Цицерона, страх повязал души людей мёртвой петлей, концы которой находятся: один - в КГБ, а другой - в Кремле. Стоит Брежневу дать команду, и КГБ затянет свой конец, как над всей Чехословакией. Так что...

- А я, Алёша, как-то сидела в библиотеке и выписала высказывание, написанное в общем томе "Карл Маркс, Фридрих Энгельс": "Цель, для которой требуются неправые средства (как вот в случае с Чехословакией) - не есть правая цель". А "из-за бугра", я как-то слушала ночью в прошлом году, "голоса" сообщали, что Никита Хрущёв бегал возле своей дачи в подмосковном лесу с сачком для бабочек и с фотоаппаратом. А по вечерам диктовал на магнитофон свои "Воспоминания". Представляешь себе, что это за "воспоминания"? Засадил преподавателя военной академии генерала Григоренко, профессора истории, в психушку, а теперь пишет... Ну, писал бы, допустим, Молотов, человек грамотный и не пьющий, а то алкоголик с 5-классным образованием.

Муж с её насмешкой не согласился:

- Молотов - стопроцентный раб и трус. Он даже не подумает написать что-то серьёзное, не то, чтобы решиться на это практически. Впрочем, из трёх писателей не побоялся ответить мне на письмо лишь Василь Быков. Правда, на четверть странички, но всё же. Симонов и Тендряков промолчали. Ну, а Хрущёв, я думаю, при всей его малограмотности, может всё же отважиться на поступок. А при его честолюбии, даже рассказать о Кремле вещи, от которых Брежнев обоссытся. Поэтому, я полагаю, за "Кукурузником" установят такую слежку, что и всех его бабочек достанут из сачка и допросят с пристрастием!

Татьяна съязвила:

- Да где же этот старый пьяница собирается напечатать свои "воспоминания"? Сам же, поганка лысая, ужесточил цензуру, и без того жестокую! А сейчас захотелось свободы слова.

- Не свободы ему хочется, а очиститься перед нами от дерьма, которое Брежнев приказал вылить на него. Обида его захлёстывает. И выход у него только один: переправить магнитофонную плёнку куда-нибудь за границу. Как другие. А что? Может, мы ещё будем ему благодарны за это. Когда-нибудь...

В воскресный день у Татьяны отчего-то было тяжёлое настроение, и она решила съездить в Новомосковск. Она всей душой полюбила свекровь, ставшую ей доброй и заботливой матерью. Неожиданно захотелось прижаться к ней, посидеть рядышком, заодно и побыть с дочерью. Да и день выдался какой-то серый, не по-весеннему неприютный, словно плаксивая осень. И сон нехороший приснился. А Мария Никитична мастерица разгадывать сны и утешать. Господи, какое счастье, что послал ей, сироте, утешение.

Муж усадил её на мотоцикл, передал привет старикам, но, судя по голосу, не рад был тому, что она вернётся лишь к вечеру. Ну, да что теперь, и без того настроение грустное...

Доехала она быстро, но перед спуском к речке, где жили старики, её догнал, словно неслышно подкрался, мелко заморосивший дождь. Сначала увидела над лесом, по ту сторону речки, низко идущие сизые облака, а потом везде зашуршало, и на тропинке, покрытой прошлогодней листвой, стало мокро и скользко ехать на мотоцикле. В молодой листве деревьев дождь словно с кем-то шептался. Захотелось, вроде бы без причины, поплакать. И Татьяна заторопилась к свекрови...

Мария Никитична встретила её с такой тёплой радостью, с таким счастьем в глазах, что настроение Татьяны сразу изменилось, но, обнимая свекровь за плечи, она всё же расплакалась - уж очень трогательно Мария Никитична прошептала ей, целуя в глаза и щёки:

- Здравствуй, наше Солнышко, наша красавица ненаглядная! Уж как я рада тебе, нет слов! А мне вчера и сон приснился хороший! Ну, как вы там?.. Как Алёша?..

- Спасибо, здоров, передаёт вам привет! А вы со мною - ну, прямо, как Алёша! Он тоже меня зовёт Солнышком.

- Он же любит тебя, милая, не чает души в тебе! Да и как же не любить такую?!.

- Я его тоже люблю, мамочка! Да так, что сердце иногда начинает дёргаться в груди, как у воробья. Даже дыхание замирает и вся душа.

- Ну и хорошо, это же счастье, Танечка! - погладила её свекровь по кудрявой голове. Позвала: - Отец! Смотри, кто к нам приехал... - И снова к невестке: - А не пора ли тебе родить нам ещё и внука? Да фамилию сменить на Алёшину. Зачем оставила себе девичью?

- Так ведь у меня все документы на Куликову. Это фамилия моего папы. Я потом расскажу вам, в чём тут причина, - пообещала Татьяна. - Дело было в суеверии мамы... Я расскажу вам после, расскажу...

К ним шёл из сада, мокрый от дождя, Иван Григорьевич в плаще - оказывается, накрывал в огороде скошенную траву для кроликов. Обрадовался тоже:

- Вот, Танечка, теперь у меня и повод есть! Просил вчера водочки, а Маша отказала: "повадился", говорит. А что я, пьющий, что ли?..

- Так я вам привезла! - обрадовалась Татьяна, целуя свёкра в колючие щёки. - Как чувствовала!.. - Она передала ему сумку: - Там и колбаска копчёная.

В Днепропетровск Татьяна вернулась, прихватив с собою из огорода свекрови валявшуюся поллитровую стеклянную банку без дна. Рядом стояли ещё 3 такие банки с рассадой из семян помидоров. Татьяна её помыла, попробовала в неё говорить, как в телефонную трубку, и сразу поняла: это именно тот "мегафон", который ей нужен для разговора с "патриотом" Кашеровым. Сомнение было лишь в том, пройдёт ли в банку часть телефонной трубки с микрофоном?

"Ладно, на месте видно будет", - сунула она баночку в сумку перед тем, как попрощаться. Обед прошёл "под рюмочки", в дружеской беседе. Татьяна решила, что поступила правильно, съездив в гости. И повидались, и настроение выправилось, и рассказала про суеверие своей матери, и про свой сон. Вчера ей приснилась какая-то цыганка, предлагавшая погадать. Но и во сне она вызвала у неё тревогу, и Татьяна отказала цыганке. Свекрови тоже сон не понравился, однако утешила: "Пустое. Раз ты ей отказала, ничего и не будет. А вот история с твоей мамой, это меня прямо пугает. Плохая была у тебя бабка: разве можно проклинать родителей? Какие бы ни были!.." Губы у Марии Никитичны дрожали, она не могла даже скрыть охватившего её страха. Успокоилась только тем, что решила пойти в церковь, поставить Богородице свечу и просить о прощении и снятии греха с невинной невестки.

В дороге Татьяна успокоилась тоже - а может, это усталость и водка подействовали. В Днепропетровск она въехала, забыв обо всём, думая только о муже: "Ещё 5 минут, и увидимся! Господи, какое счастье, что он у меня есть!.."

Из окна 4-го этажа, где теперь жила Татьяна с мужем и дочерью, виден весь Днепр, фермы железнодорожного Мерефа-Херсонского моста, протянувшегося с левого берега реки на эту сторону, часть парка имени Тараса Шевченко справа, на возвышении. Красивое место. А главное, тихое...

Направляясь домой, Татьяна вспомнила про "мегафон" в сумке, посмотрела на часы - 18.15. "Позвонить? Вдруг на работе..." Будка с телефоном-автоматом есть возле кафе при гостинице - тоже по пути. "А почему бы и нет?" Остановила мотоцикл. Зашла в будку, достала банку-мегафон, опустила монетку и набрала служебный номер генерала. Оказывается, ещё не ушел - снял трубку:

- Кашеров слушает...

Она просунула трубку с микрофоном в банку, проговорила словно в бочку:

- Это я, выполняю обещание...

- Кто этот "я", не понял?

- Ну, как же так, генерал-"Патриот", вы же сами просили меня позвонить.

- А, это вы, товарищ "Кандидат"? Что-то у вас с голосом... я не узнал вас.

- Это мегафон, в целях конспирации. Вы же прошлый раз назвали меня "сволочью", и приготовили аппаратуру записать мой голос.

- Зачем так всё усложнять? Ну, погорячился я - с кем не бывает?.. Прошу извинения. Здравствуйте!

- Вечер добрый.

- Так, что вы хотите?

- Хотели чего-то вы. А я высказала уже всё, добавить мне нечего.

- Так уж и нечего? Да бросьте вы этот свой мегафон! Был такой красивый голос, а теперь "бу-бу-бу", "бу-бу-бу".

- Ничего убирать я не буду. Говорите, что вы хотели, и кончим на этом!

- Я не могу щас... Не та обстановка...

- Ясно. Позвоню в другой раз... - Татьяна повесила трубку, спрятала банку в сумку и вышла из будки, улыбаясь: "А неплохо всё получилось..."

Глава пятая

Жизнь во многом похожа на игру, но это всё-таки не игра. А кто иногда забывается и начинает превращать её в игру, тот подвергает себя порою смертельной опасности. Лёгкость, с какою прошли несколько разговоров Татьяны с генералом КГБ, притупила в ней бдительность, и умная, в общем-то, и решительная женщина и журналистка стала допускать ошибки. Сначала мелкие - увлеклась "игрой". Потом более крупные - ограничила свои телефонные разговоры с "тупым служакой" всего лишь 5-ю городскими будками, из которых ей удобно было звонить. Да, она каждый раз звонила не из предыдущего автомата. Но... это был всего 1 из 5-ти вариантов, что не представляло особого труда взять под неусыпный контроль все 5 одновременно. А летом она совершила 2 "прокола" уже по-настоящему: на взятых под наблюдение автоматах дважды засекли "странную женщину", которая приезжала на мотоцикле, в телефонной будке надевала на трубку какой-то непонятный предмет, а затем стремительно, будто опытный гонщик, уносилась от будки так, словно за нею гнались.

Генерал Кашеров, записавший все 12 разговоров на магнитофон, понял: "Сволочь", которая его пугает своей многозначительностью, возможно, блефует. Но, как бы там ни было, "бабу эту пора ловить, а дальше видно будет, что с ней делать? Если удастся доказать вину, дорога одна - в тюрягу. А нет, напугаю до усёру, и отпущу..." Кашеров в глубине души побаивался всё же и мести, несмотря на то, что "баба". В одном из разговоров с нею, когда он попытался её пугнуть тоже, она сказала: "Знайте, если хоть что-нибудь со мною случится, вам конец, "Патриот": наши мужчины, в отличие от ваших, не ленивы и доводят дело, когда нужно, до конца!" И повесила трубку. Еле дождался потом её звонка и уже не пытался ей угрожать. Но поймать решил всё-таки твёрдо. Устал: возраст не тот...

Татьяна тоже почувствовала какую-то опасность и решила не звонить дураку - да и сон опять приснился ей нехороший 2 дня назад. Приснилась бабушка, Татьяна Павловна Бахметьева. Повинилась: "Прости меня, милая, что страдаете из-за меня. Но ты - будешь последняя, кто терпит. Больше не пострадает никто". "А как же я, бабушка?.." "Узнаешь, когда встретимся..."

Сон показался зловещим: разговаривать с умершими считалось не к добру.

23-го июля ей предстоял напряжённый день. Нужно было съездить в Кривой Рог, спуститься там в шахту "Гигант-Глубокая", взять интервью у бригады скоростной проходки Шумейко, посмотреть, как работают, подняться "на-гора" и вернуться домой, чтобы к 25-му положить на стол редактора готовый репортаж к очередному выходу газеты.

Самым интересным для Татьяны было попасть в шахту - никогда не бывала под землёй. Поэтому 23-го она поднялась до рассвета, выпила чашку кофе, заела булочкой, которую намазала маслом, приложив пластинку голландского сыра, и метнулась во двор, где был теперь построен небольшой гараж с погребом для картошки. Мотоцикл был заправлен ещё с вечера, коляску Алексей отделил от него, и она легко его вывела из гаража, закрыв за собою железную дверь на замок. А затем - только ветер за ушами! Дорога в такую рань обычно свободна, ехать надо было далеко, 120 километров, и она полетела, как ласточка, легко стелясь над асфальтом шоссе. Недаром у неё на шлеме-каске, в лобовой части, была отпечатана с цветной "переводной" картинки летящая ласточка. Выжимая то 100, то 120 километров, она домчалась к месту быстро.

Потом было знакомство с начальством, которое перед её красотою прямо-таки расстилалось: "Такая женщина прилетела из Днепра на мотоцикле!" Это были 40-летние инженеры, знавшие толк не только в горном деле, но и в жизни. Шутили с нею, улыбались, старались понравиться. Она, весёлая и жизнерадостная, улыбалась им тоже. Затем был спуск в клети. Тёмные штреки, по которым ехали вагонетки с рудой. Светлячки шахтёрских лампочек. Она получила инструктаж, и тоже шла в каске с лампочкой. И, наконец, забои, в которых, согнувшись, работали горняки из бригады Шумейко.

Татьяна растерялась, увидев, что никакого "героического труда" нет, а есть тяжкий труд каторжников. И поняла, "рекорды" проходки здесь не из-за передовой советской техники - техника была допотопная, а за счёт сноровки рабочих и "потогонки". Ну, "потеть" - дело в государстве привычное, а вот, как об этом написать, она не знала.

После поднятия "на-гора", её повели в столовую, хорошо и вкусно накормили, а в конце рабочего дня она уже снова неслась по дороге. Однако шоссе на этот раз выглядело по-другому - сотни машин. В Большой Софиевке она заправила бачок бензином "Б-72" и понеслась дальше, радуясь тому, что скоро будет дома.

В Днепропетровск въехала в 8 часов вечера - было пока светло - а через 15 минут (в городе движение мучительнее, по сравнению с полевым) оказалась уже возле парка Чкалова, откуда раза 2 или 3 звонила "Патриоту". Вспомнив, что на багажнике у неё лежит в сумке стеклянная банка-мегафон, которую забыла выбросить, Татьяна решила: "А позвоню-ка я этому мерзавцу на прощанье ещё раз! Последний..."

Для того, чтобы подъехать к знакомой будке телефона-автомата, стоявшей недалеко от въезда в парк за общественным большим туалетом, нужно было проехать с проспекта Карла Маркса метров 70, поставить мотоцикл возле старой акации, снять с головы шлем, достать из сумки банку, положить её в каску и... пройти к будке.

Вот уже 5-е сутки генерал Кашеров установил почти круглосуточное наблюдение за 6-ю телефонами-автоматами города, в которых предполагалось появление женщины на мотоцикле. Если она будет говорить в телефонную трубку через какое-то устройство, это и есть подозреваемая и её необходимо задержать. В каждую группу выделялся один мотоцикл, 3 сменяющих друг друга мотоциклиста из оперативщиков, а в двух местах "наибольшей вероятности", как парк Чкалова и телефон-автомат возле гостиницы у нового здания цирка, было выделено ещё и по одной "Волге" с водителем и начальником группы захвата. Установить номер мотоцикла, а заодно и его владелицу из-за темноты ни разу не удалось, да и "объект" уже трижды исчезал быстро и неожиданно. Женщин, получивших права на вождение мотоцикла, было всего 15, но ни одна из них под подозрение не подходила - либо у них были безупречными биографии, либо настолько далёкий от "криминала" или "политики" образ жизни, что оперативный совет сошёлся на версии о том, что мотоциклистка "приезжает из другого города либо из района". Мотоциклисты-оперы, как и оба начальника групп захвата на "Волгах", снабжены были милицейскими телефонами "Ласточка". Слышимость этих "Ласточек" простиралась всего на 3 километра, но, в случае погони, сочли, что этого будет достаточно - не радиопередатчики же с собой таскать! Крайние сроки дежурства - до 24-х часов; самой операции - после 10-ти дней дежурства. Первые 4 дня ничего не дали, и вся затея "захвата" стала казаться исполнителям нелепой, а приказ ("при задержании не грубить, физического насилия не применять, лишь установить личность и факт "хулиганства по телефону") выглядел смешным. Разве "хватание" этой бабы и привоз её в КГБ - не физическое насилие? А если она, допустим, начнёт вырываться или укусит? Так ей что, и по морде заехать нельзя?.. Какая-то игра, а не серьёзная операция: намёки на политическую диверсию, а прямого указания на то, кого надо изловить, нет. На 5-е сутки дежурили уже вяло, без особого внимания и интереса к этой "горе-операции".

Сойдя с мотоцикла возле акации и положив в каску стеклянную банку, Татьяна вдруг остро почувствовала опасность - показалось, что как-то неестественно задёргались в "Волге", стоявшей метрах в 15-ти от неё, двое мужчин: один за рулём, а второй рядом с ним, что-то выхвативший из кармана и вроде бы взволнованно проговоривший: "Второй, второй, я - первый. Похоже, объект появился, проверьте! Приём".

Войдя в красную будку автомата, чувствуя нервный озноб, она торопливо набрала номер телефона не Кашерова, смотревшего в это время телевизор у себя дома, а свой домашний телефон. Трубку снял муж:

- Слушаю, - спокойно сказал он.

А вот она, испытывая уже не просто волнение, а настоящий страх - мимо будки прошёл какой-то мужчина, пристально посмотревший на неё, заторопилась:

- Алёшенька, это я. Нахожусь уже в городе, но мне надо сделать один звонок... Тут за мной, похоже, следят "искусствоведы в штатском". Так, если что, посмотри потом в поварской книге раздел "грибы". Страница 222. 3 двойки. Стоит в кухне, на полке. Ну, всё, всё! До встречи! Минут через 25. Целую.

Татьяна повесила трубку, взяв из шлема банку, поставила её на пол и вышла, надевая на ходу шлем на голову, а затем побежала к мотоциклу. Включая зажигание и беря руль в руки, она снова услышала в вечерней тишине голос: "Второй, второй, она уходит! Преследуем!.." Сомнений больше не было, убрала ногой подставку, вскочила в седло, дала рукояткой газ, и с места рванула на выезд из парка.

Всё-таки она была не только отчаянным человеком, но и азартным: "Ладно, преследуйте! Посмотрим, что у вас получится на вашей колымаге!.." Она ещё не знала, что "Второй" - это опер-мотоциклист, заспешивший по команде "Первого" к своему мотоциклу, спрятанному в кустах. Решив, что легко уйдёт от неповоротливой "Волги" по узким проулкам, она прикинула: "Начиная с поворота на улицу Серова, сверну потом сразу влево, потом опять влево и на проспект возле "Дворца пионеров". А там видно будет... Главное, домчать до танка в конце. Оттуда вниз, к "Памятнику Славы". От него влево, на мою Набережную. И через 3 минуты я уже в своём дворе и в гараже!"

План был разумным. От "Волги" она оторвалась, ещё не доехав до Горного института. Но... её всё время преследовал сзади, даже в узких улочках, треск мотоцикла. А после танка она оглянулась и увидела позади мотоцикл. Поняла: "Ах, вот оно что, у вас был предусмотрен и мотоциклист! Значит, сразу домой мне сейчас нельзя. Уйду от него по железнодорожному мосту, на ту сторону Днепра. Уж гебист на такой фокус не решится?! А с той стороны вернусь домой по Новому мосту. Опоздаю?.. Зато не узнают, где я живу. Не поймут, что я жена Алёши. Странно, а как же они меня вычислили, если не знают до сих пор, кто я? Иначе давно уже забрали бы дома. Ай, да "Патриот"! Оказывается, не такой уж и дурак?.. Но всё равно - загадка. А я в такие загадки больше не играю, хватит! Да и вообще, дура: ну, зачем было связываться? И себя могла подвести, и Алёшу. Ой, какая же я всё-таки идиотка!! Ведь уже был сигнал от бабушки!!! Значит, нечего было и ехать в этот парк, где мне устроили засаду и ждали.

Ой, Господи! Так теперь они, значит, и номер мотоцикла установили? Правда, в сумерках, может, тот тип, что заглядывал, и не рассмотрел? Да он и пошёл не к моему мотоциклу... А если и видел, то надо ещё доказать: за что меня задерживать? Го`лоса-то - настоящего, моего - у них нет! А в первый раз у генерала не было наготове магнитофона. Так что, посмотрим..."

Выскочив после памятника Славы на железнодорожный переезд, Татьяна, сбавив газ, резко свернула влево и поехала по шпалам железнодорожной колеи, уходящей на подъём к Мерефа-Херсонскому мосту. Оглянулась. Мотоциклиста не было...

Приноравливаясь к езде по тропинке между двумя колеями железной дороги - буквально между концами шпал - она прибавила скорость, думая о часовом на въезде на мост: увидит в сумерках или нет? Если бы не огромный диск рано взошедшей луны над Днепром, может, и не увидел бы... "А вдруг спит в своей будке? Да хотя бы и не спит, но "кемарит". Пока услышит треск мотоцикла, пока выбежит, я уже проскочу... - подумала она. - Ах, бабушка, бабушка, ну, зачем тебе было проклинать своих родителей? Ведь это всё из-за тебя!.."

Сзади послышался треск мотоцикла. Оглядываться нельзя, вильнёт руль! Увеличивая скорость ещё, она торопливо подумала: "Всё-таки решился, "искусствовед" сраный!" И тут же услыхала где-то сзади, ещё далеко, нарастающий шум идущего поезда и предупредительный гудок. Всё в её груди затрепетало от страшного предчувствия, да и часовой выскочил из будки - но не в военной форме, "вохровец". Наставил винтовку, что-то кричал...

Она, повернув рукоять газа, рванула вперёд и проскочила. А когда оглянулась, вохровец уже был перед остановившимся "искусствоведом". "Спасена!" - обрадовалась она и поехала между колеями по железному мосту, который уже сотрясался от идущего сзади поезда.

Уставшие за день на руле руки дрожали, губы тоже. Ощущая на ресницах слёзы, туманившие глаза, она шептала:

- Лёшенька, милый, прости!..

Наверное, она почувствовала, что сзади её догоняет темнота Вечности. Руль в руках вильнул вправо (там только что промчался, пышущий теплом ада локомотив), и следующий вагон ударил её своими ступеньками по затылку. Больше она ничего не помнила. В голове взорвался яркий огненный шар, мотоцикл, отброшенный вместе с нею влево, полетел на край моста, который уже вздрагивал и дёргался в гигантской тряске.

Остановленный вохровцем мотоциклист-гебист, показывая удостоверение старшего лейтенанта КГБ Федорчука, приказывал:

- Звони на тот берег, чтобы задержал мотоциклистку! Это диверсантка, понял?! Но - без стрельбы по ней, а только по мотоциклу. Взять надо живой!

Потом, когда вохровец вернулся, гебист, пропустив поезд, проехал по мосту до Комсомольского острова под ним, увидел, что впереди никого нет до самого конца, и вернулся назад тоже. Вохровец ему доложил: "С той стороны часовой сказал, что её сбил поезд, и она полетела вместе с мотоциклом в Днепр".

Федорчук помолчал, затем, включив свою "Ласточку", передал: "Первый", "Первый", я - "Второй", её сбил поезд, и она, видимо, упала в Днепр вместе с мотоциклом. Так доложил вохровец с той стороны". "Второй, понял вас. Возвращайтесь немедленно назад, мы уходим!.."

Они ещё не знали, что погибла Татьяна Владимировна Куликова, жена Алексея Русанова, их "поднадзорного". Гебист Федорчук видел номер мотоцикла "диверсантки", но почему-то не запомнил, несмотря на его символическую простоту: "ДН 19-72" - ведь шёл 1972-й год. Для Татьяны он оказался последним годом её жизни.

Алексей, встревоженный странным звонком жены, метнулся в кухню, снял с полки поварскую книгу, но в разделе о грибах не нашёл ничего, объясняющего взволнованность Татьяны "искусствоведами". На 222-й странице были вставлены лишь наброски какого-то рассказа. Пожал плечами: "Нашла место для хранения рукописи!.. А впрочем, ей ведь приходится проводить большую часть своего времени здесь, возле плиты, а не за письменным столом. Ладно, сейчас приедет, разберёмся, что к чему..." Однако из головы не выходила фраза о том, что происходит что-то опасное. Чтобы отвлечься от недоброго предчувствия, Алексей взялся за приготовление ужина. Наконец, выйдя из кухни, спросил Юлечку:

- Спать не хочешь? Может, тебя покормить?..

- Не-а, я с вами вместе, - бодро ответила дочь, расчёсывая кукле "Кате" льняные волосы старой расчёской Алексея.

- Ну, хорошо, я тогда пойду в свою комнату, послушаю радио. - У него был теперь батарейный приёмник рижского завода "ВЭФ", который, несмотря на глушение, "брал" почти все радиоголоса "из-за бугра", и Алексей, ещё раз посмотрев на часы, было 9 вечера, включил приёмник, оставленный им вчера на волне "Голоса Америки". Но глушение было столь сильным, что он выключил приёмник и вышел на балкон, с которого видна была на всё ещё светлом небе голубоватая Луна. Она висела над дугообразными фермами железнодорожного моста, протянувшегося с левого берега Днепра на правый через Комсомольский остров. Его длина была чуть больше двух километров. А до Луны - Алексей и не помнил, сколько их сотен тысяч? Он только думал: "Вот там, на ней, и тоже 23-го июля, но 3 года назад, якобы шагал, как сообщали американцы, их астронавт Нил Армстронг, превысивший славу Юрия Гагарина". Алексей усмехнулся: "А потом показали всему миру цветные кинокадры, отснятые Армстронгом якобы на Луне, где нет атмосферы и, стало быть, ни ветра, ни цвета, но показывающие колышущийся цветной флаг США". Алексей горько вздохнул, вспомнив, где находится теперь Юрий Гагарин, и вдруг почувствовал такую острую тоску, будто услыхал улетающую к звёздам какую-то родную душу.

Почему-то хотелось плакать. Он вернулся в комнату, прошёл в другую, к дочери и, увидев её, подбежал к дивану, опустился на колени и тоскливо прошептал:

- Юлечка, птенчик мой, зайчик милый! Что-то мамы всё нет, давай я тебя покормлю.

- Давай, - согласилась девочка. - А ты чего такой?..

- Какой?

- Не знаю... Тебя кто-то обидел, да?

- Нет, Юлечка, это я так... Нашло что-то.

- А ты прогони...

- Хорошо, милая, прогоню...

Он ушёл в кухню, сварил дочери яйцо в ронделике, согрел молока и перелил в чашку. Покормил дочь на кухне. Подумал с сомнением: "Из чего же скафандр на Армстронге, что выдерживает атомные лучи Солнца, смертельную жару, лютый холод? Неужели американские технологи уже придумали, как уберечься от этого?" Однако мысль эта, из-за привычки доверять учёным, тут же погасла. Да и не представлялось, что правительство США способно на такую ложь и позор, который всё же откроется благодаря возмущению компетентных граждан США. А когда же у нас откроется враньё о Гагарине? Кто это сделает, кроме того врача?.. Ведь до сих пор и о подлости Ленина ни слова не сказано!.. Как же нам жить в таком государстве?.."

Татьяны всё не было. Дочь, чувствовалось, уже не ест, а засыпает, и он увёл её прополоскать рот. Потом раздел, укладывая спать, поцеловал и рассказал сказочку про непослушного козлёночка. Дочь уснула.

А жены всё не было. "Да что же могло случиться?!." - впервые серьёзно, по-настоящему, встревожился Алексей. Пошёл опять в кухню, открыл там окно и стал смотреть во двор, где стояли гаражи и виднелся маленький и его гаражик, который он сам пристроил к большому, принадлежащему соседу по квартире.

Жены не было видно и в гараже - дверь была закрыта. Стало быть, Таня ещё не приехала. Он посмотрел на часы: "Ого!.." И в душу вошёл страх, парализовавший его почти так же, как во время ночной посадки на аэродром Мончегорска, когда не отключилась рулевая машинка. Движки он тогда выключил, но никак не мог нащупать кнопку аккумулятора в темноте. Поняв, что разобьётся, он оцепенел. Но кнопка всё же "нашлась". А теперь явилась мысль, что Таня "пропала". Как "пропала", где, почему это вдруг "пропала", то есть, умерла, что ли? - он ещё не осознавал, а только почему-то твердил: "Это всё, больше я её не увижу..." И хотя тут же мозг восстал против этого: "Да ты, что, дурак?! С чего бы это? Ты чего раскис, словно ребёнок! Всё будет хорошо... Мало ли, что бывает в дороге? Лопнула шина, тянет вручную... Не бросать же?!." - тем не менее, он уже знал, знал, ведь Таня была уже в городе, звонила; и это было самым непонятным и страшным: он точно знал, с Таней что-то случилось, и её уже нет на этом свете. Ощущая, как по лицу катятся слёзы, он с ужасом думал: "А что же я скажу утром Юлечке? Как?.." Некстати вспомнил: "А на этот раз будет мальчик, сын, Алёшенька! Я это чувствую..."

"Надо позвонить в милицию: может, дорожное происшествие? Сшибла кого-то или... её сбил какой-нибудь грузовик. Но, тогда нужно звонить и в "Скорую", а может, и в больницы. Нет, бить во все колокола - пока ещё рано, подожду... А вот соседям мамы нужно сообщить утром - у них есть телефон - чтобы передали просьбу приехать за внучкой. Завтра тут закрутится страшный день, и мне будет не до Юлечки..."

К утру Алексей понял: "Да, Тани в живых нет, и мы с Юленькой будем несчастные уже навсегда. Господи, я даже представить себе не могу этой жизни! Это же... это же..." - Он снова тихо заплакал, зная, что с этой ночи он бесконечно одинок, лишился в жизни всего: любви, понимания, ласки, тепла, счастья. Таня была всем для него - как воздух, как сама жизнь, Солнце. Недаром же он так её и называл - Солнышко. А оно взяло и закатилось. Темно. Умирают за окном догорающие звёзды. Неизвестно, будет ли жив и Юрий Гагарин? А как объяснить всё Юлечке? От одного этого можно свихнуться! А ещё похороны... И как перенесёт эту смерть мама? Оказывается, Таня рассказала ей свою семейную историю. О, Господи, да за что же мне это всё? Как жить дальше?"

Утром он позвонил в Новомосковск соседям родителей. В "Скорую". В милицию. В больницы. Нигде никто ничего не знал: "К нам не поступала..." Пора было будить дочь...

Кое-что выяснилось только спустя 3 дня, когда дочь Алексея была уже в Новомосковске. Главный редактор Татьяны подсказал ему:

- А вы позвоните ещё в так называемую "дорожную милицию" - может, они что-нибудь прояснят. Возможно, ваша жена, возвращаясь из Кривого Рога, заехала здесь на вокзал и звонила вам из привокзального автомата, а потом что-то там случилось. Тогда об этом знает дорожная милиция. Ведь от вокзала, если выскочить на мотоцикле на Набережную, тоже езды не более 10-ти минут. Да и мотоцикл - не иголка! Должен же где-то найтись?..

Алексей позвонил в "дорожную" прямо из кабинета редактора и... с первых же слов почувствовал, там что-то известно о Тане, но не хотят разговаривать: "А кто вы такой? Муж? К сожалению, у нас пока ещё нет полных сведений о её исчезновении, ведётся расследование..."

- Ну, так кто же больше меня может вам сообщить о ней примет, других сведений!.. - возмутился Алексей.

Стоявший рядом начальник Тани всё слышал и, выхватив у Алексея трубку, жёстко вмешался в разговор:

- А теперь выслушайте меня! Я - главный редактор "Днепровской правды", член бюро обкома партии! С кем я разговариваю? Представьтесь, пожалуйста. Так, ясно. Прошу передать трубочку вашему начальнику!..

Редактор договорился, наконец, до чего-то реального, сказал:

- Хорошо, товарищ Ярошенко, раз это не телефонный разговор, я прибуду сейчас с мужем коммунистки Куликовой к вам - она является сотрудницей нашей редакции - и будем выяснять вместе обстоятельства её исчезновения! Сейчас выезжаем. У меня всё! - Редактор положил трубку: - Едемте, Алексей Иванович! Что-то они там... не то хитрят, не то скрывают...

В кабинете начальника дорожной милиции выяснили следующее... Ночью к дежурному по линейному отделению позвонил "вохровец", охраняющий Мерефа-Херсонский мост железной дороги с его восточной стороны и заявил, что ему сообщил по телефону из своей будки другой охранник, с западной стороны, и взволнованным голосом выкрикнул, что на мост прорвалась на мотоцикле диверсантка и что её нужно задержать, но... без поражения. Однако задержать диверсантку не удалось, так как её задел шедший сзади неё железнодорожный товарный состав, и она с мотоциклом упала в Днепр на участке, где проходит фарватер реки, отмеченный бакенами для судов. Охранник, прибежавший на место катастрофы, когда поезд прошёл, успел лишь рассмотреть, что мотоцикл несколько секунд ещё висел с женщиной без каски над пропастью, а потом сорвался с моста. Мотоцикл был искорёжен и, видимо, зацепился там за что-то, она была в нём, как в изогнутых тисках. Высота - метров 20. Вода сразу сомкнулась, и всё. Начало смеркаться, на воде ничего больше не показалось. А на мосту охранник Шурыгин нашёл только окровавленную каску диверсантки.

- Да почему же "диверсантка"?! - возмутился редактор.

- Так сообщил Шурыгину охранник с правого берега, что за Комсомольским островом.

- А почему тот решил, что "диверсантка"?

- Мы потом вызывали и того, его фамилия Локоть. Оказывается, за мотоциклисткой, влетевшей неожиданно на мост и успевшей проехать мимо Локотя, несмотря на его крики: "Стой, стрелять буду!", гнался другой мотоциклист, который остановился, услыхав сзади шум поезда. И назвав себя старшим лейтенантом КГБ, стал кричать охраннику: "Звони, мол, на тот берег, чтобы задержал диверсантку! Живой!"

- Так, ясно. А с этим офицером вы разговаривали? Почему он назвал женщину диверсанткой? - спросил редактор.

- Вот тут, товарищ Воронин, и начинается вся закавыка... - замялся Ярошенко, посмотрев на Алексея. - Мы его не нашли, а потому и не выяснили ещё всего.

- Можете говорить при товарище Русанове - он капитан запаса, бывший лётчик. Законный муж журналистки Куликовой. Почему не нашли?..

- Тут целая история... А вдруг Локоть что-то напутал? Может быть, это и не Куликова была.

Алексей, загораясь надеждой, вмешался:

- Вы говорили, что второй охранник нашёл шлем мотоциклистки. Он у вас?

- Да, пока у нас. А что?

- Покажите мне его. У моей жены на шлеме была на лбу детская переводная картинка в виде чёрно-белой ласточки на голубом фоне.

- Точно! - вырвалось у начальника милиции. - В затылочной части шлем разбит, а "ласточка" есть, сохранилась.

У Алексея ослабли ноги, а на глаза навернулись слёзы. Рассказ о том, как офицер госбезопасности показывал потом Локотю удостоверение - не то на имя Федоренко, не то Федченко, который сказал кому-то по телефону ближнего действия: "Её сбил поезд, и она, видимо, упала в Днепр вместе с мотоциклом. Так доложил вохровец с той стороны". А ему ответили: "Возвращайтесь немедленно назад, мы уходим!.." - Алексей слушал, уже не вникая, с безразличием. Пришёл в себя, когда редактор взял его под руку и сказал:

- Пойдёмте в машину, Алексей Иванович! Я понимаю ваше состояние... но с госбезопасностью у нас разговора, видимо, не получится, если там не захотели ничего объяснять милиции. "Нет у них такого, и всё!" Ну, а коли не хотят, то и нам соваться не следует. Во всяком случае, я не советую... Танечки уже нет, зачем вам нервы трепать? Займёмся завтра организацией поиска тела водолазами. А сейчас, выпейте лучше водочки дома, поспите...

В общем, уговаривал Алексея, словно отец родной, уводя от греха подальше. Видимо, что-то понял... А сам Алексей всё понял лишь дома, когда, очнувшись после стакана водки от навалившегося горя и переживаний, решил ещё раз внимательно посмотреть раздел в книге про "грибы".

Вот и страница "222", какие-то листки, исписанные почерком жены. На первом был заголовок: "Сволочь" и "Патриот" (рассказ). И он сообразил, что не рассказ это, а зашифровка подлинных событий. Всё это мог осмыслить и понять только он, и, стало быть, Таня написала об этом специально для него, "на всякий случай", словно чувствовала, чем может закончиться эта опасная игра.

Водолазы местной "Спасательной станции" с острова Комсомольский не были оснащены мощной техникой и ничего не нашли. Видимо, за 5 дней, прошедших с 23 июля, мотоцикл и зажатое в него тело Тани отнесло сильным течением, а потом "замулило", да и вода из-за течения всё время была мутной, поиски закончились безрезультатно. Молчала милиция. Молчал "Серый Дом", который сообразил всё и не хотел выдавать свою причастность. Воронин в своей газете также не сделал сообщения о трагическом исчезновении сотрудницы, и жители города ничего не подозревали и молчали тоже. Никакого резонанса нигде. Один Алексей связал все концы, читая листочки жены, будто последний привет с того света:

"Это пока ещё не рассказ, а фантастический замысел. Некая американка поссорилась с начальником окружного ФБР и позвонила ему по телефону..." Далее на листочках шли предполагаемые разговоры по телефону "Сволочи" - так назвал окружной начальник ФБР анонимную свою абонентку, а она прозвала его "Патриотом". Это вытекало из текста, и Алексей решил, что, видимо, Таня разговаривала так с Кашеровым, а он, каким-то образом, вычислил её и устроил засаду, а затем и погоню.

"Господи, какая глупая, нелепая гибель! - стонал Алексей, чувствуя, как намокает под его лицом подушка. - Танечка, Солнышко, как же ты забыла о нас с Юлечкой! Прости, что упрекаю, я ведь не знаю истинных мотивов и обстоятельств. И даже не имею права - из-за судьбы Юлечки, разумеется - отомстить этому идиоту за тебя".

На другой день на дороге купались в пыли воробьи. Синело, как всегда, небо над головой. Умом Алексей понимал: где-то, даже в далёкой Австралии, живут люди тоже. Там есть странные животные кенгуру. А в Канаде - "великие озёра". Жизнь и там продолжается, как и вчера, и позавчера. А вот Танечка в неё уже не вернётся - слишком далеко улетела. И он никогда больше (разве что во сне) не увидит её лучистых глаз, улыбки. Существование без неё стало другим: не с кем поговорить обо всём, как с нею. Некому его понять так, как умела понимать она. Биологически жизнь и дальше будет, конечно, продолжаться и у него, как у кенгуру, как у всех. Но уже без счастья.

Было обидно: алкоголик Брежнев живёт в Кремле и пьёт, правят страною другие подлецы, как Кашеров, а у Тани отнято всё.

Над Днепром пищали чайки. Куда-то спешили люди - они почему-то всегда торопятся, будто впереди у них одни радости. А он бредёт уже, словно бы в никуда. Никуда ему не нужно, и не хочется. Юлечка всё ещё в Новомосковске. Плывут по небу белые облака, и мало кто задумывается, зачем он живёт. Побежала за удирающей кошкой собака. Зачем? Не знает. Как не знает и Алексей: что надо делать? Жить? "Ну, вот живу... но, зачем?"
2

И ещё раз Алексей убедился в правоте страшной поговорки: пришла беда, отворяй ворота. Очередное горе не замедлило с появлением: 26-го февраля следующего года на голову Алексея обрушился новый страшный удар судьбы - умерла мать. Смерть наступила неожиданно, хотя готовилась к своему прыжку давно: варикозное расширение вен перешло в тромбофлебит, а оторвавшийся в вене правой ноги тромб нанёс ночью последний укол в сердце. Отец позвонил от соседей перед утром, Юлечка ещё спала и ничего не слыхала (хорошо, что забрал её из Новомосковска в прошлое воскресенье: мать прихворнула, и Алексей забрал дочку на время к себе). Если бы она осталась в Новомосковске, ужас этой смерти мог бы добить девочку - ребёнок до сих пор не верит, что мать не вернётся, а тут вдруг умирает любимая бабушка.

Перед тем, как выехать в Новомосковск, Алексей зашёл на работу, чтобы предупредить начальство, что несколько дней будет отсутствовать. Однако в отделе никого не было, он появился первым и вынужден был ждать. Но вот дверь приоткрылась, и молодая сотрудница из соседнего отдела Светлана Барашкова спросила: "А Валя, что, ещё не пришла?" Алексей смотрел на Барашкову непонимающим взглядом, хотя знал, что Валя Супруненко работает у них художницей и обычно находится в полуподвальном помещении внизу, в мастерской.

Барашкова, похлопав длинными чёрными ресницами, что бросалось в глаза при её светлой кудрявой голове, пояснила:

- В мастерской её нет... - И что-то вдруг сообразив, встревожилась: - Алексей Иванович, что с вами? Ой, простите, пожалуйста: я даже не поздоровалась, кажется!

- Здравствуйте, - ответил Алексей милой девушке, которую видел уже более года, но не обращал на неё внимания. "Новенькая. Устроилась после университета в соседний отдел на работу. Ну и что? Мало ли тут сотрудниц..." А вот она, оказывается, знает даже его имя и отчество. - У меня умерла этой ночью мама, в Новомосковске, - объяснил он своё состояние. - Хочу предупредить начальство, что еду на похороны и меня не будет несколько дней.

- Господи! - всплеснула руками тонюсенькая девчонка, похожая на светлый одуванчик. - 7 месяцев не прошло, как пропала ваша жена, а теперь ещё и мама... Горе-то какое! Простите, пожалуйста...

- Да за что же?.

- Что сую нос... А вы можете ехать, - заторопилась она, - я передам начальству. А как же ваша Юлечка? Она же там... при виде покойницы... перепугается.

Его растрогала чужая забота. Почему-то, не удивляясь осведомлённости девушки обо всём, ответил ей, словно давно знакомой:

- К счастью, Юлечка сейчас здесь, у меня, и ничего не знает. Я её у соседей оставил на эти дни. Предупредил, чтобы ей не сообщали.

- Да ведь всё равно рано или поздно узнает.

- За это время постараюсь как-то её подготовить.

- Это правильно. А как вам придётся теперь самому?.. Дедушке за ней трудно будет ухаживать, а вы на работе целыми днями...

- Ну, днём-то она будет в садике. А вечером я уже дома. Но вообще-то трудно, конечно. Нельзя ни заболеть, ни в командировку...

- В командировки, я думаю, вас не станут посылать. А вот, если заболеете, это будет ужасно! Впрочем, можете тогда позвонить мне: помогу, чем смогу. Сходить за лекарством, постирать Юлечке её трусики, маечки там, носочки.

- Что вы!.. Спасибо, разумеется, за участие, доброту, но уж как-нибудь постараюсь справиться сам. Вы же не родственница, чтобы заботиться о нас.

- Эх, мужчины!.. Не ведаете вы, что такое стирка да глажка!

- А вы откуда знаете? - удивился он.

- А как же! У меня мама и папа - они в Днепродзержинске живут - часто болеют. Если бы не я, не представляю, как они справлялись бы? У мамы - диабет, у папы - больное сердце...

- Так вы... что же? Каждый день мотаетесь туда-сюда?..

- Нет, я живу здесь, в общежитии, рядом с работой. Потому и прихожу всегда первой. А на субботу и воскресенье уезжаю домой. Помогать...

- Ну вот, а ещё собирались и мне!.. - Алексей печально улыбнулся. - Добрая вы душа! У самой забот невпроворот, а готовы...

- Надеюсь, вы не станете часто болеть, как мои родители? - Она ему улыбнулась тоже - светло, доверчиво. Так улыбаются хорошо знакомым или близким людям.

И он спросил:

- А сколько же вашей маме лет?

- 46.

- А вам?

- 24.

Он с грустью заметил:

- Я вам гожусь почти в отцы. А замуж не собираетесь?

- Пока не за кого.

- Это почему же? Такая милая девочка, красивая, и до сих пор вас никто не нашёл?

- Меня-то находят, - покраснела девчонка от смущения. - Да мне такие женихи не нужны.

- Какие "такие"?

- А не самостоятельные. Сейчас нет мужчин - есть "мальчики", боящиеся ответственности. При первой же трудности бросают и жену, и детей. Да и разговоры у них: вы бы только послушали! Лучше жить одной, чем с таким взрослым мальчиком.

- Ух, ты-ы! - удивился он. - Вот это филосо-фия!.. А как же быть тогда с естественными человеческими желаниями? Вы же, полагаю, не в монахини готовите себя?

Думал, смутится, опять покраснеет, но нет, не смутилась:

- Для этого, Алексей Иванович, не требуется выходить замуж - сейчас другие времена!

Смутился сам, поняв, как отстал от жизни в своём счастье с Таней - современная молодёжь, вернее, её женская половина, резко поумнела, а мужская часть становилась всё более инфантильной. Даже посетовал: "Писателю никак не пристало отставать от действительности!" Поднимаясь с места, попрощался:

- Ну, я, пожалуй, пойду. Рад знакомству с вами, Светочка! Спасибо за сочувствие...

- Всего вам доброго, Алексей Иванович! До свидания...

Похоронив мать и вернувшись домой, Алексей несколько дней так и не смог сказать 7-летней дочери (осенью в школу пойдёт) о смерти её бабушки. Вот и в этот вечер, уже мартовский, предпраздничный, покормив девочку и уложив спать, он вышел на балкон покурить и, увидев вдали дугообразные фермы железнодорожного моста (над ним, как и тогда, висела безжизненная Луна, по которой, будто бы, ходил недавно Армстронг), подумал: "А Танечка падала с этого моста с разбитой головой". И вздрогнул от ужаса. По небу плыли прозрачными тенями облака, уходя в неведомые края. Туда же катил воды и Днепр. Везде продолжалась у всех какая-то своя жизнь. А у него личной жизни уже не было. Как в песне: "Опустела без тебя Земля..." Его всё чаще хватала за душу чёрными зубами тоска. Иногда ни с того, ни с сего хотелось плакать, хотя и не было слёз - надломилось что-то внутри. Да ещё начали вплетаться в сознание невесёлые слова отца, сказанные им в разное время. "Злоба всегда приходит из центра, сынок: народ, мол, виноват - не выполняет... Праведные же мысли нас посещают, когда жизнь уже идёт под уклон. А что толку? Власть придавила всех так, что стали чахнуть. Не мёд ведь пьём, потому и человеческий образ теряем. А ворьё, нависшее над нами, как паутина, живёт из распределителей. Им теперь токо люкс подавай, пора жить, дескать, всерьёз!"

Алексей почему-то вспомнил Лодочкина: тоже из распределителя живёт. Появилась холка на шее, "партийная сноровка". Совершенно бесполезный на земле человек. И не задавит никто, не убьют... И как быстро такие находят друг друга, будто обнюхивают по-собачьи, у кого что под хвостом? "А, свой брат, уполномоченный!.."

Как-то отец выдал такое: "Туманные темы про коммунизм до нашего сознания не доходят. Как его можно обещать другим - внукам, допустим - если сегодня забыты те, кто его строит и давится в очередях за колбасой".

От этих многочисленных мыслей, которые, как говорил отец, у него "копятся всегда по ночам", он в последнее время, случалось, сбивался. Споткнётся вдруг, как на незнакомой дороге, и замолчит. Потом оправдывается: "Склероз, сынок. Хотел сказать что-то воспитательное, а не получилось. Ты уж не суди!.. Мы - какие есть: старики. Не побрезгуйте. Потомки разберутся..."

Короче, понял Алексей: "В наследство нам достанутся только беспокойство и совесть отцов. Нагородили своим детям Вавилонов, а дальше, мол, разбирайтесь. Да и разговор с самим собою, зажатый Временем и Страхом, тоже не лекарство: пустые салазки с ледяной горы - одно кувырканье..."

Возвращаясь с балкона в своё одиночество, Алексей вздохнул: "На балконе - живой ветер, звёздные миры над тобой, а тут - тюрьма со всех сторон. Опять с самим собою, что ли?.."

Нет, в тишине стало слышно, как злая и завистливая соседка, не любившая Таню, кричала на мужа, словно колола шилом:

- Шизофреник! Козявка! Ничтожество! У тебя даже пенис всегда на "пол-шестого" показывает!

В ответ уколол и сосед:

- Напомаженная жопа!

Алексей простонал: "Рабы! Которые вечно ссорятся".

И тут зазвонил телефон. Сняв трубку, Алексей негромко, печально произнёс:

- Слушаю вас.

- Добрый вечер, Алексей Иванович, это Барашкова. Ну, как вы там?.. Извините, пожалуйста, что беспокою. На работе подходить к вам мне было неудобно. А знать хочется...

- Что знать? - не понял он.

- Ну... как чувствуете себя, как Юлечка? На работе ваше лицо показалось мне таким несчастным... И глаза - тоже.

- Плохо мне, Зайчик вы мой добрый! Спасибо, что беспокоитесь. А Юлечке - я всё ещё не сказал. Не могу...

- Я это понимаю. Звоню вам из общежития, со столика дежурной. Поэтому всего не могу выразить, как я сочувствую вашему горю. Но вы знайте...

- Спасибо, милая! Жаль, что вы поздновато позвонили. Если бы пораньше, я пригласил бы вас к нам с Юлечкой на ужин. Посидели бы, поговорили... Если вам, конечно... - Алексей замолчал, подбирая слова, не зная, как безобиднее высказать, чтобы она не подумала о нём...

Она и не подумала, поняла:

- Дежурная отошла, чтобы не мешать. Она меня вообще-то уважает. А о вас я ничего плохого не думаю, так что не переживайте.

- Вот и хорошо, спасибо вам! Мне, действительно, так тошно, что и не передать... И водка у меня есть, но я боюсь один пить, хотя и не склонен к алкоголизму. Из-за Юлечки. Я должен быть всегда трезвым и заботливым, чтобы она...

- А хотите, я приеду к вам сейчас? Тут ведь всего 2 остановки троллейбусом.

- Хорошо, - обрадовано согласился он. - Я потом провожу вас до самого общежития! А теперь слушайте, где я живу...

- Я знаю. Второй подъезд, четвёртый этаж...

- Да. Откуда же вы это знаете?!. - удивился он по-прежнему радостно и неожиданно для себя почувствовал, что его мучает уже не только одиночество, злее которого нет ничего в жизни, но и мужское желание, горячей волной напрягшееся в его чреслах, и что эта проблема в его положении тоже беда, а не радость.

- Сейчас я приеду и всё расскажу. Ладно?

- Ладно. Жду.

- До свидания. - Она положила трубку.

Почему-то Алексей испугался: "Зачем согласился, дурак? Она же мне в дочери годится!.." Однако мрачное настроение вскоре исчезло: "Сейчас придёт живая душа. Да ещё хорошенькая собой..."

"Интересно, а ей-то, зачем я с Юлечкой? Не замуж ведь хочет выскочить, для этого есть мужчины помоложе и без ребёнка. Ну, да ладно, придёт, всё выяснится - меня не проведёшь, стреляный воробей! - решил он. - А может, и в самом деле: от доброты? Бывают же и такие: "жертвенницы". Впрочем, это, видимо, лишь в литературе, в жизни я таких не встречал. Даже мама, при всей её доброте - не доходила до..."

Раздался звонок, Алексей вздрогнул, понял, что это Барашкова, и пошёл открывать, подумав: "Если "намарафеченная", как для танцев или похода в театр, значит, приход её не случаен, а спланирован заранее". Почувствовав лёгкую неприязнь, он открыл дверь.

- Добрый вечер! Вот и я...

- Добрый, проходите.

Она была обыкновенной, как на работе. Разве что губы свежеподкрашены. А в остальном, и одежда, и причёска, и туфли, всё было будничным. Только зеленовато-серые глаза блестели от возбуждения. Ну, это было понятно. Он сразу подобрел к ней и с облегчением в душе помог снять пальто, меховую шапочку, провёл в гостиную, где был накрыт стол, и усадил напротив себя.

- С прибытием вас!.. - налил он ей в рюмку пару глотков водки. А себе - в большую, до краёв.

- Ладно, - подняла она свою рюмку, - и за всё хорошее! Чокаться можно или ещё нет?

- Можно, 9 дней не исполнилось... - Он чокнулся и легко, двумя глотками, выпив, поставил рюмку на стол. - Угощайтесь, пожалуйста. Чем богат...

- Спасибо. - Она съела ломтик сыра. Разрумянившись, призналась: - Я давно вас знаю. И по книжке вашей, и по вашим разговорам внизу, в мастерской, где вы иногда выпивали с вашим художником-оформителем и Вячеславом Полюгой. А мы с Валей - за перегородкой сидели, у неё. Ну, и всё слышали.

- И мат тоже? - смутился он.

- Так ведь это же не вы, художник. Да и то редко. А вас... было очень интересно слушать! Вообще, все ваши разговоры там... Вот с тех пор я и выделила вас из тех, кого знаю. У нас даже в университете не было таких интересных разговоров. А когда я увидела вашу жену, я поняла её. Вы с нею были самой... ну, как бы это... редкой парой, что ли.

- Странно, почему же я вас не замечал? - удивился он, обнаружив вдруг, что у гостьи большое сходство с Таней. Обе кудрявые, светловолосые, но... с тёмными от природы бровями и ресницами. И лица интеллигентные. Только у жены фигура была роскошнее. А эта слишком уж "тростиночка", и "попка" поменьше. Странным было и то, почему её не заметили молодые, почему никто не увёл в жены.

- Уж это точно! - согласилась она. - Не замечали. Пока сама не набилась вам в друзья.

- А зачем вам это? - спросил он напрямую, удивлённо пожав плечами.

- А я и сама не знаю. Честное слово!.. - Она мило улыбнулась - без какого-либо кокетства. Математик по образованию, она, кажется, вообще лишена была кокетства. Ему это в ней понравилось: "Чистая душа, без хитростей!" Однако всё же поинтересовался:

- А что вас всё-таки привлекает - не в ровеснике же, а во взрослом человеке?

Она опять улыбнулась:

- А я, по-вашему, не взрослая? Не знаю, что именно, но я... люблю вас слушать. Женщины, говорят, любят ушами.

- Ну, не всякие же разговоры!..

- Не всякие, - твёрдо согласилась она. - Важна тематика. А можно, я посмотрю ваши книги? - Она кивнула в сторону книжных полок.

Ответить он не успел: в комнату вошла проснувшаяся дочь и, увидев на стуле гостью, радостно бросилась к ней:

- Мама, мамочка! Где ты так долго была? - И обвив ручонками шею Барашковой, расплакалась: - Я так скучала по тебе, плакала! А бабушка и папа говорили мне, что ты уже не вернёшься...

Алексей остолбенел. Растерялась и гостья, ответно целовавшая девочку:

- Ты ошиблась, деточка, я не мама. Это у тебя глазки спросонья...

Юлька вопросительно обернулась к отцу. Он подтвердил:

- Ты ошиблась, Юленька, это не мама.

- А почему пахнет так же? - и расплакалась горько-прегорько, снова обнимая за шею гостью, чем-то похожую на мать.

Та расплакалась тоже, прижимая к себе ребёнка, шепча:

- Успокойся, мой Зайчик, я тоже буду тебя любить, не плачь!

- Правда? - обрадовалась Юлька и снова повернулась к отцу. Алексей обнадёжил:

- Да, Юленька, тётя Света будет приходить к тебе, когда только захочешь. Правда, тётя Света?

- Конечно, правда, Зайчик, обязательно приду! - радостно согласилась Барашкова, охваченная чувством, не думая, какую ответственность берёт на себя. А Юлька уже столбила за собою права:

- Я тоже буду любить тебя.

Так обернулось для Алексея это неожиданное знакомство. Ни он, ни пришедшая в гости Барашкова, не могли и предположить, в какой сложный узел затянутся их отношения - ведь, кроме них, был парень, который добивался у родителей руки их дочери, сами родители с их представлениями о жизни, сослуживцы, наконец, ибо грязная молва распространяется быстро. Ни Алексей, ни Светлана сейчас не были влюблены друг в друга, их повязала своею любовью лишь Юлька, увидевшая в доброй и чуткой Светлане женщину, напомнившую ей родную мать.
3

В августе Алексей получил приглашение в Запорожье на встречу однополчан бывшего, ныне уже не существовавшего, 373-го бомбардировочного авиаполка, расформированного в 1963-м году. Организационный Комитет, состоявший из списавшихся между собою ветеранов-фронтовиков, разыскал всех, оповестил, а 18 августа, в День военно-воздушного флота СССР, нужно было прибыть всем приглашённым в город Запорожье, в кафе "Наташа" к 12 часам дня. Деньги (по 25 рублей с человека) были уже собраны, всё закуплено, Оргкомитет обещал встречу с оркестром и торжественный обед. Кафе, сказал Попенко, недалеко от речного порта, стоит лишь подняться на крутой берег и пройти к площади.

Обо всём этом Алексей узнал от Попенко за несколько дней до встречи, выслал по нужному адресу деньги и 18 августа утром выехал по Днепру на "Ракете", чтобы успеть к торжественной встрече вовремя. Вечером 17-го он договорился со Светланой, что она останется с Юлькой, а к своим родителям в Днепродзержинск не поедет.

Уезжал он одетым в модный тёмно-синий костюм с двумя разрезами сзади на пиджаке, элегантно обтягивающим его мощную, но всё ещё поджарую фигуру. Светлана, смотревшая на него с восхищением, удивлённо произнесла:

- А ведь вы выглядите молодым! И галстук у вас молодёжный, и рубашка... По виду вы лет на 10 старше меня, не больше. А седина на висках даже идёт вам.

- Вы это, к чему? - не понял он.

- Да к тому, что, какой же вы мне отец?!.

Он смутился:

- Ну, я же всю жизнь спортом... Правильный образ жизни, регулярные тренировки... Йогами вот уже четвёртый год... Да и все Русановы вообще молодо выглядели. Генетика!..

- А ваш товарищ, тот, что вчера заходил и уже уехал... - заметила она, - выглядит опустившимся пожилым человеком. Почему?

- Попенко? Он много пьёт. Покалечился при аварии...

- Разве это оправдывает его?

- А я не оправдываю, лишь констатирую.

- Извините меня, пожалуйста...

- За что? - снова не понял он.

- Сую нос не в своё дело.

Он улыбнулся:

- Ну - счастливо вам тут! Вернусь послезавтра, наверное, к вечеру. Ждите. - Он поцеловал Юльку.

- А тётю? - потребовала дочь.

- Хорошо, поцелую и тётю. - Алексей чмокнул Светлану в щёчку, но она обняла его за шею и поцеловала в губы.

Так и плыл всю дорогу со странным ощущением: не то радости, не то непонятной вины перед "девчонкой". Не проходило и неодолимое желание, которое она, кажется, почувствовала в нём тоже. "Да разве же я виноват в этом? - пытался оправдать себя, вспомнив разговор с "Чапаевым" о безбрачии у монахов. - Год уже прожил без жены!"

После высадки из "Ракеты" на пристань Алексей поднялся на высокий крутой берег Днепра и спросил прохожих, как добраться до кафе "Наташа".

- А вот так прямо, прямо идите, а там увидите, - показала ему женщина рукой. - Никуда ехать не нужно.

Он обрадовался и зашагал, неся в руке вздутый портфель - прихватил на всякий случай бутылку водки, килограмм колбасы, 2 бутылки пива, сыр, хлеб.

Где находится кафе, Алексей понял ещё издали, увидав большую толпу людей, стоявших с цветами, женщинами, с духовым оркестром, который громко играл военные марши. Многие были в военных мундирах, при всех орденах и медалях. Но седые все, толстые - настоящий "пенсион"! Широкие, как двери, спины, могучие зады и под стать им жёны - "авиационные", откормленные. А когда стал всматриваться, подойдя (на него никто не обратил внимания - зевак возле кафе было много и без него; как на вокзале - военный оркестр, ордена, медали, цветы), то обнаружил на лицах поразительное постарение. У всех были резкие морщины, мешки под глазами. Наверное, поэтому то и дело возникал, то здесь, то там, один и тот же вопрос: "Ты кто?" "Корниенко. А ты?" "Господи, "Мой", неужели же это ты?!. Лысый, как тыква! А я - Бунаков. Узнал?" И тут же хохот, поцелуи, слёзы.

Алексей вспомнил, лысого теперь Корниенко прозвали "Моем" из-за его жены: чуть что, "моего не видали?", "а почему не видать "моего", он что, на аэродроме, что ли, остался?" Без конца - "мой", "моего", "я с "моим", и никогда по имени. Кличка "Мой" приклеилась к нему, как сосновая смола, не отмыть и не отскоблить.

В середине одной из групп столпилось бывшее начальство - Лосев, Селивёрстов, маленький, но почти не постаревший штурман полка Демченко, и начальник штаба Далакишвили с инженером второй эскадрильи тихим алкоголиком Рублевским. Из "не постаревших" были только организатор этой встречи штурман звена Иван Фёдорович Мищеряк, переучившийся после армии на инженера-электронщика и, очевидно, соблюдавший нормальный образ жизни; да непьющий татарин, штурман звена Мирзин. У остальных образ жизни, похоже, не был нормальным: это чувствовалось по запаху - над толпою клубилось дыхание "Зелёного Змия". И возвышался великан "Вовочка" Попенко. Оттуда неслось забыто-радостное:

- Ах... ах...ах... Ха! Ха! Ха!..

Кто-то посетовал:

- Эх, нету Василия Иваныча! Поддержал бы "Вовочку" своим "мотоциклом"...

- А где Тур? Тоже не приехал, что ли? - спросил кто-то. - Была бы вся знаменитая троица "хохотунов-уникумов".

- Туру, наверное, не с руки было ехать: его ведь с позором уволили!

- Так не исключили же, только из армии выгнали. А Волкова тогда и из партии, и из армии... Но, говорят, не пропал!

- Да вон же, Волков-то! - удивился кто-то, узнав исключённого из партии замкомэска в высоком, мало постаревшем, сухопаром мужчине, стоявшем с молодой, лет 32-х, красивой женщиной под руку.

И тут раздался новый изумлённый возглас:

- Господи, да это же... "Дед", Петров! А говорили, умер, спился. А он - вот он!.. Совсем в землю врос, как старый гриб!

Действительно, маленький, цыгановато-смуглый, похожий на толстого жука, но теперь полуседой-получёрный, со знакомым вихром на затылке, шёл "Дед". Во рту привычно белел окурок между двух жёлтых оставшихся зубов. Прежними были и заплывшие опухшими веками угольки-глаза` - радостно-удивлённо блестели:

- Ну, что, братва, живые?!. Ну, и я живой! Здравствуйте, кто не забыл!..

И началось!.. "Деда" окружили со всех сторон, протискиваясь к нему, возбуждённо окликали: "Сергеич! Привет!.." Толпа стала похожей на водоворот, и Алексей радовался: на него не обращали пока внимания, не узнавали, а он постепенно узнал всех - где, кто, с кем стоит, откуда приехал. "Хорошо, что не тискают, не расспрашивают. Пришлось бы про Таню... Почему не в партии? Ну, и так далее. А Волков-то смотрится молодцом! Не спился, хотя и в ресторане... А может, уже и не в ресторане? Но где же Генка Ракитин? Почему не приехал?"

- Товарищи! - прокричал в судовой мегафон организатор встречи, житель Запорожья, Мищеряк. - Прошу всех в кафе, которое перед вами. На торжественный обед! Все разговоры - там...

Команда поступила, надо идти. Вместе с толпой двинулся и Алексей, но возле двери был остановлен постаревшим Сашей Красниковым, членом запорожского Оргкомитета:

- А вы, молодой человек, с кем? Сегодня кафе работает только для встречи однополчан, бывших военных...

- Саша, я - Русанов, Алексей...

- Что-о?.. Лёшка, неужто ты?! Ну, конечно же, ты! И не постарел почти, а я принял тебя за местного... Проходите, проходите, товарищи!.. Ладно, Лёша, договорим после, иди. Знаешь, у меня есть твоя книжка про северных лётчиков! Читал... Спасибо, ты - молодцом! - улыбался бывший штурман третьей эскадрильи.

И тут подъехала "Волга", из которой вышли Тур с раскормленной до ожирения Любашей, и откормленный Николай Лодочкин с худой и какой-то измождённой женой. Номер на "Волге" стоял "ДН 00-73", днепропетровский, да и шофёр был обкомовский. Алексей поспешил внутрь кафе. Место ему досталось почти рядом с входом, так как впереди все места были уже заняты, а на небольшой эстраде находился стол с бывшим начальством и членами Оргкомитета - туда прошагал и Красников, оставивший возле входной двери какого-то паренька с красной повязкой.

Наконец, Мищеряк, взяв в руку микрофон, объявил:

- Товарищи! Слово для приветствия собравшихся предоставляется Евгению Ивановичу Лосеву, бывшему нашему командиру 373-го полка! Поприветствуем его, друзья... - Когда аплодисменты утихли, Мищеряк добавил: - В настоящее время Евгений Иванович работает заместителем капитана по политической части на теплоходе "Молдавия" Одесского морского пароходства. 2 дня назад он вернулся в Одессу из Египта. - Мищеряк обратился к Лосеву: - Прошу, Евгений Иванович, вам слово... - Мищеряк передал микрофон.

Лосев поднялся - маленький, сухой, в белом морском кителе, которого 10 минут назад на нём не было - видимо, оставил заранее в кафе. Кашлянув в кулачок, он начал:

- Рад вас видеть всех, ребята, и приветствовать! - Переждав аплодисменты, продолжил: - Мужская дружба это, наверное, самое ценное, что есть в природе мужчин. Ну, а так как в прошлом все мы ещё и военные люди, то и наши женщины... были воспитаны тоже в духе дружбы и товарищества. Я видел утром, как тепло они обнимались возле гостиницы, когда встретились после приезда и ночёвки. Но у нас с вами не было бы этой радости сегодня, если бы наши однополчане-запорожцы не отыскали всех, списались и обеспечили нас номерами в гостинице, торжественным обедом в этом кафе, ну, и тёплой встречей с оркестром. Огромное им спасибо от всех нас!

Раздались дружные аплодисменты с выкриками: "Спа-си-бо, спасибо, мо-ло-дцы!" И Лосев закончил свою краткую речь, светло улыбаясь всем:

- Ну и, чтобы не топить дело в долгих речах и словах, не откладывать в долгий ящик, вношу от имени многих наших товарищей предложение: избрать для следующей встречи... годика этак через 3... новый город для нашего съезда, и новый оргкомитет в нём для организации и проведения такой встречи!

Зал вновь взорвался аплодисментами и возгласами: "У-ра-а!", "Пра-ви-льна-а!"

Лосев объявил:

- Этим мы займёмся в 16 часов на острове Хортица, где наши хозяева уже устроили рыбалку и обещают угостить нас на воздухе ухой. А сейчас я передаю микрофон вашему фронтовому командиру полка, полковнику Селивёрстову. Прошу!..

Селивёрстов, взяв микрофон, взволнованно произнёс:

- Приветствую вас, фронтовые друзья лётчики, техники, штурманы и радисты! А в особенности Верочку Маслову, которая приехала сюда, несмотря на то, что наш однополчанин, капитан Маслов, безвременно умер 3 года назад. Поприветствуем её, нашу бывшую фронтовичку-радистку! Ну, и поздравляю вас всех с Днём военно-воздушного флота! Здоровья вам!..

После взрыва аплодисментов Селивёрстов закруглился:

- Об остальном поговорим за обедом. Я, как вы знаете, не мастер произносить речи с трибуны. - Он передал микрофон Мищеряку, и тот объявил:

- А теперь слово предоставляется секретарю Днепропетровского обкома партии по идеологическим вопросам, нашему бывшему однополчанину Павлу Терентьевичу Туру!

Алексей был поражён. Рядом со столом "президиума" поднялся Тур (оказывается, за столиком пониже президиумского были заранее приготовлены места, ему с Любашей, и Лодочкину с женой) и легко и привычно поднялся на эстрадный помост.

Наблюдая за каждым его движением, выражением лица, Алексей с изумлением думал: "Этому говорить - хлебом не корми, только дай микрофон! Но, какой же наглец! Зачем было записываться в выступающие, зная, с каким позором покидал этот полк?.."

А перед микрофоном уже торчал знакомым памятником с бесстыжими глазами Тур и шлёпал своим "вареником":

- Дорогие товарищи! Разрешите поприветствовать вас на украинской земле от имени Днепропетровского обкома партии, в котором я работаю одним из его секретарей, после того, как положил много труда на благо народа, искупая свою вину, а проще сказать, ошибку, допущенную мною в вашем полку, о которой вы, наверное, теперь забыли, но никогда не забывал я сам. К счастью, наша самая справедливая в мире партия умеет не только строго наказывать, но и прощать. Здесь присутствует бывший лётчик этого полка... капитан Русанов... который... несмотря на допущенные им идеологические ошибки, был напечатан нашим днепропетровским издательством и стал писателем. Его книга "Северные лётчики" имела такой успех у читателей, что тираж книги был нами повторён. Здесь присутствует также и бывший лётчик-испытатель, днепропетровец Владимир Попенко, которого вы тоже все знаете и который не даст соврать об успехе Алексея Русанова. - Тур, посмотрев на Попенко, сидевшего напротив четы Лодочкиных во втором ряду столов, сдвинутых в 2 линии и образующих с эстрадой букву "П", спросил "Вовочку": - Так я говорю, Попенко, или нет?

Попенко с рабьей готовностью откликнулся:

- Так точно, товарищ секретарь обкома!

И Алексей понял: "Нет, Тур не дурак. Он поумнел, всё учёл и рассчитал... И то, что все помнили о его изгнании из полка, но... "партия умеет и прощать". И то, что "Вовочка" мог выкрикнуть при своей импульсивности: "Лей-вода!" Или ещё что-нибудь в этом роде. Ну, а меня он решил нейтрализовать похвалой, боясь, что я могу его срезать культурно. Но, зачем всё-таки было ему лезть с этой речью вообще? Неужто лишь для похвальбы: "Вот, посмотрите, кем я стал, и чем остались все вы! Даже ваши командиры. В сравнении с секретарём обкома - это всё равно нули..." Или же за всем этим кроется ещё какой-то расчёт? А ведь я, из-за Юлечки, и не стал бы с ним, говнюком, связываться, хотя мог бы снести его несколькими фразами: "Товарищи однополчане, Павел Терентьевич не только секретарь обкома, но ещё и кандидат исторических наук! У него тоже вышла книга, написанная для него моим знакомым учёным в счёт получения квартиры. Так что он у нас - типичный представитель совести и чести". И всё, и репутации конец. Но конец и детству моей дочери. Значит, я тоже раб, загнанный в петлю. У меня теперь выход один: не высовываться, и лишь писать о своём времени правду".

А Тур продолжал наслаждаться триумфом (не захотел упустить такого редкостного подарка судьбы, как съезд однополчан, которые его когда-то унизили):

- Как учёный, историк, я должен сказать несколько слов вам, дорогие однополчане, ещё и о том, что здесь, в Запорожье, а по-старому "Александровске", создавал Комитет партии большевиков и сидел в тюрьме этого города, из которой бежал, большевик Иван Васильевич Бабушкин. Не зная иностранных языков, он добрался аж до Лондона, где встретился в третьем году с Владимиром Ильичём Лениным как его друг и соратник.

А ещё эта земля является родиной украинского казачества...

"И всё же мы все не только рабы, но и недотёпы! - пришёл Алексей к твёрдому убеждению. - Ну, я и "Вовочка", безропотно слушаем и позволяем Туру чувствовать себя хозяином положения потому, что оба из Днепропетровска, подвластны ему - он нас "достанет". Мищеряка тоже: соседи, созвонится с Запорожским обкомом. Но Лосев-то?.. Кто ему мешает одёрнуть нахала? "Павел Терентьевич, ребята праздника ждут, сократи свою популярную лекцию!" Нет, не одёрнул, хотя ему это и с руки: бывший наш командир".

Наконец, понял ситуацию и "Вареник", прошлёпал:

- А теперь, наверное, нам и выпить пора, хлопци? Давайте, за встречу... И ещё за то, чтобы арабский мир устоял против израильской агрессии, а греческие полковники, устроившие государственный переворот в Греции, выпустили на свободу арестованного ими Манолиса Глезоса, национального героя сопротивления и лауреата Ленинской премии!

"Всё-таки и он дурак!" - ещё раз подумал Алексей, видя, как все поморщились даже в президиуме. Вероятно, понял, что осрамился, и сам Тур - уходил на своё место под жиденькие аплодисменты, с обиженно отвалившейся нижней губой, ни на кого не глядя.

Отцы-командиры не захотели сидеть отдельно, на возвышении, опустили свой стол вниз, и буква "П" из столов стала явной. Вместе с пробками шампанского выстреливались и тосты, зал наполнился смехом и гулом, стуком ножей, ложек и вилок, а через полчаса и пьяными, которые быстро раскраснелись, а потом стали и косноязычными. Алексей, обычно следовавший правилу трёх рюмок, чтобы не напиваться, всё подмечал и мрачнел: "Неужели мы, и в самом деле, вымирающая нация? Неужели никакого просвета, никаких перспектив?.." А тут ещё к нему подошёл "Вовочка" - все его сразу увидели: громадина! - и объявил:

- Товарищи! Хлопци! Я предлагаю, шобы Лёша Русанов для нас всех спел! У него ж голос, - громко "гэкал" он, сверкая от волнения воловьими глазами, - як у Шаляпина! И дуже гарно спивае! Книжек своих он нам не привёз - мабуть, вже их у него и нет, а може, не здогадався зафатить - так нехай хуч заспивае! Га?

"Находчивости" рослого "ребёнка" зааплодировали, и Алексей вынужден был подняться на эстраду, взять микрофон. Прислушиваясь к тому, как зал постепенно затихает и, видя, как все глаза уставились на него, Алексей неожиданно почувствовал такой душевный подъём, какого не ожидал от себя.

- Гори, гори, моя звезда, - запел он густым чистым баритоном, изумляясь этой чистоте и мощи, хотя ничего удивительного в этом не было. Курил он, не как отец, умеренно, а "очистительное" дыхание по-йоговски и "альтернативное" использовали даже профессионалы для чистоты голоса и развития объёма лёгких. К тому же и романс был грустным, совпадавшим с его настроением. Голос Алексея наполнил зал глубокой печалью по безвозвратно ушедшей молодости, любви, всему доброму и светлому, что было и уже не вернётся, как Таня. Наверное, поэтому, когда он кончил петь, все словно оцепенели и, забыв про аплодисменты, охваченные нахлынувшими воспоминаниями, молчали, опустив головы. И только услыхав, как неожиданно всхлипнул чувствительный "Вовочка", взорвались бурной овацией.

- Браво, Русанов!

- Спасибо, Алёша-а! - кричали женщины.

- А мы и не знали, что ты так поёшь!..

- Спой ещё что-нибудь, Русанов!..

- Спой, спой! - понеслось дружно и требовательно.

Он решил спеть неаполитанскую песенку "Марекъяре", которая ему так сильно нравилась, что он выучил её с пластинки, как попугай, когда ещё жива была жена и упрашивала его: "Это же пойдёт под твой голос, ну, просто потрясно!" И он выучил и спел ей, не понимая смысла слов, лишь ощущая глубину печали и этой песни. И она вылилась у него теперь в зал необыкновенно легко и свободно, голос был сильный, душа переполнена, и это передалось всем. В зале произошёл настоящий обвал, словно упал потолок. Однополчане были ошеломлены и голосом, и мастерством исполнения, задушевностью обеих песен. Однако Алексей был счастлив и несчастен одновременно: к нему дружно полезли с расспросами, протянутыми рюмками, обступили потными морщинистыми лицами. Всё это надо было перетерпеть, вынести, ждать до самого прихода двух автобусов, чтобы ехать на Хортицу. Но и на острове назойливость однополчан продолжалась: "А когда ты стал писать? Что пишешь теперь? О чём? Где можно достать книжку? Обещай, что вышлешь с автографом..."

Отлепились, только когда запахло ухой, и всех позвали на лужайку, застелённую парусиновыми палатками, на которые подавали уху в деревянных тарелках с деревянными расписными ложками. Разумеется, опять появились бутылки, стаканы и началось "естественное" общение "на природе":

- Я ему, бля, ещё утром сказал, что каким он был, сука, таким и остался!..

- А "Пан", бля, не приехал. Знаешь, почему? Пожалел денег. Петров говорит, что он - тоже в Воронеже. Домище себе там построил: коттедж, как у помещика!..

Где-то, рядом с Алексеем, всхлипывал "Вовочка", у которого недавно умерла мать, и он почувствовал себя совершенно одиноким. Оказывается, когда он всхлипнул от романса, его оскорбила сидевшая напротив жена Лодочкина. И теперь "Вовочка" кому-то жаловался на неё:

- Понимаешь, когда я расстроился от Лёшкиной песни, она, змея, прошипела мне: "Как не стыдно? А ещё мужчиной себя считаешь!" Вот, сука, а? Я ж её е... 5 лет подряд! А она мне такое, бля! Жизни не знает, дура!

- Да о ком ты?

- Жена Лодочкина. Оскорбила меня за то, шо перестал с ней спать!

- А, ерунда. Тур вон покрасоваться захотел, а к нему даже не подошёл никто чокнуться. Твоего Лёшку слушали да ахали! Я тоже не знал, что он...

- Лёшка - мировой хлопец! У него жена недавно пропала. Говорят, убили...

- За что, кто?..

- Не рассказывает.

За спиной Алексея кто-то курил и изумлялся:

- Понимаешь, приехали вчера в гостиницу, а я не мог узнать никого! Не лица, а морды алкашей!

- А на себя ты не смотрел?

- Так себя же я вижу каждый день, когда броюсь. А Демченко вот мало изменился. Он - с 20-го года, как и Кузнецов. Токо эти на людей и похожи. А мы, бля - не годимся уже ни в жопу, как говорится, ни в Красную Армию!

- Ладно, пей, чтоб жизнь веселее казалась!..

В гостиницу автобусы привезли гостей в состоянии рыб, оглушённых воздухом, а то и динамитом - чуть шевелили плавниками на кроватях, да тяжко раздували жабры. На этажи их тащили под руки жёны. А мужи - лишь хватали ртом с белыми губами, роняли на грудь лысые головы, не в силах разлепить закисшие глаза, упрятанные в слоновых морщинах.

У Русанова номера не было, его забрали к себе в комнату Селивёрстов с Лосевым. Хвалили:

- Молодец! Совсем не пьёшь, что ли?..

- Не пьёт только сова, - отшутился Алексей.

Лосев вспомнил:

- Я это когда-то уже слыхал, от Петрова, кажется. Там, в этом его "изречении", была ещё какая-то "мудрость" про телеграфные столбы, у которых чашечки вниз.

Селивёрстов спросил Лосева:

- А как тебе удалось на эту "Молдавию" приземлиться? Ведь на такие места, я слыхал, можно устроиться по большому блату! Одесса - порт приписки, это же всё равно, что вместе с Богом кушать!

- А я вот без блата за этот стол сел. Знаю английский, французский. Для загранплаваний - это козыри! Да и "личное дело" у меня не рядовое! - Лосев повернул голову к Алексею: - Ну, а ты, писатель, смотри, не зазнайся теперь! Для писателя - это гибель...

Алексей улыбнулся:

- А для не писателей - разве нет? Вон как сегодня Тур облажался! Даже не попрощался ни с кем: упорхнул ещё из кафе.

Оба командира дружно рассмеялись. Потом, закуривая, Селивёрстов поинтересовался:

- А как у тебя теперь отношения с "этими"?.. Ну, сам знаешь, о ком я... Тур намекал разве не на это?..

Алексей, посмотрев на покрывшегося морщинами Селивёрстова, на постаревшего Лосева, вспомнил, что и Евгений Иванович спасал его когда-то от "смершника", ответил, не таясь:

- Разумеется, на это, а на что же ещё? Только он не сказал правды о своих отношениях со мной: как хотел меня утопить, а потом уволил из книжного издательства.

Лосев зло заметил:

- Сволочью был, сволочью и остался. А что у тебя с КГБ?..

- Много лет уже, как нахожусь под негласным надзором.

Селивёрстов шевельнул седыми лохматыми бровями:

- Откуда знаешь?

- Среди гэбэшников тоже есть хорошие люди. Предупредили...

Лосев неожиданно стал хвалить Мищеряка и бывшего штурмана лётчика Деточкина:

- Вот, молодцы, ребята! Замышевский - кончил академию и до сих пор служит. В секретном "морском" институте. Ведущий инженер КБ, подполковник уже, в отличие от своего спившегося земляка-лётчика. А Мищеряк - здесь, тоже в конструкторском бюро, на радиозаводе. Никаких трений ни с кем, никаких проблем! А как тут подготовил всё для нашей встречи! Настоящий организатор! Теперь встретимся через 3 года.

Алексей с грустью спросил:

- А будет ли новая встреча интереснее этой?

- Что ты имеешь в виду? - не понял Лосев.

- У меня душа обрывается весь день от этой встречи.

- Это почему же? В тебя все влюбились, по-моему...

- Дело не во мне, а в наших однополчанах, - вздохнул Алексей. - Почти все - спившиеся или спивающиеся люди. Одно лишь "бля" и слышно везде! Да и внешне никого не узнать. Меня это просто потрясло!

Лосев вздохнул тоже:

- Согласен, полка - нет, есть, действительно, спившиеся, опустившиеся люди. Но ведь всё равно сердце забилось оттого, что все они мне - как родные! Говорить, правда, не умеют красно`, но все растроганы, готовы заплакать! Разве это ничего не стоит?..

Алексей пожал плечами:

- Связаны памятью о совместно прожитой молодости, когда все были красивыми "соколами", летали "бля", были сильными и мужественными.

- А тебе не кажется, что это цинизм рассуждать так?

- Нет, не кажется.

- Почему? - уставился Лосев своими зрачками-"точечками" из морщинистых век.

- Цинизмом было - выступление Тура. Но все промолчали. Почему? Потому, что боялись. Мы же рабы!

Брови Селивёрстова, как у филина, шевельнулись вновь:

- Так ведь и до приезда Тура, ещё в гостинице, нечего было сказать всем. Алексей прав: токо "бля" осталось у всех от развития личности. Потому - что пили и в молодости каждый день. Я на этом и погорел: сняли. Значит, и сейчас вопрос надо ставить по-другому: из-за чего пили? И тогда, и теперь. Из-за рабства. Алексей опять прав.

Лосев усмехнулся:

- Не поэтому. А потому, что деньги были. И тогда, и сейчас. Пенсии у нас - не каждый служащий столько зарабатывает!

Алексей не согласился:

- Пили всегда и те, у кого денег не было. Или были, но мало. И теперь пьют. Всякую отраву. Спивается вся страна. А если у нас ещё и наркотики появятся, как в Америке, то русскому народу с его психологией: "всё равно, ка`к пропадать, если хорошей жизни нет!" вообще погибель будет полная и необратимая.

Селивёрстов поддержал снова:

- Правильно, Алексей, я тоже так думаю.

- Вот за это я и попал под негласный надзор!

- За что, за "это"? - не понял Лосев.

- За то, чтобы не объяснял людям в своих книгах, почему спивается народ, что порождает рабскую психологию.

Лосев возразил:

- Ну, это уж ты слишком!.. Не все же спиваются? Не спился писатель Русанов. Не спились, знаю, архитектор Ракитин, инженеры Мищеряк, Замышевский, комиссар "Молдавии" Лосев, полковник в отставке Селивёрстов, штурман полка Борис Демченко. Наверное, и другие найдутся... А ты обобщаешь...

Алексей понял, комиссар "Молдавии" лукавит, ядовито сыграл в поддавки:

- Да, я, наверное, не прав. Тем более что и Тур не спился, и Волков, и Лодочкин, и "Пан" в Воронеже. А умерли от водки только лётчики Васька Петров, Андрей Гусак, Сашка Пащенко, Юрка Иванов, инженер полка Рожинцев, его зам Сапожников, штурманы Петров, Скорняков, "Пончик", замкомэска Маслов, командиры звеньев Деточкин, Птицын, Панин. Спивается с круга Попенко, Сергей Сергеич, 90% всех прибывших сюда - их жёны сегодня пупки себе надорвали, поднимая их на этажи. А сколько вымирает народа на химзаводах, табачных фабриках, в Челябинско-Хиросимской области? В других районах нашего земного рая.

Лосев обиделся:

- Что ты хочешь этим сказать?

- А разве вы не поняли? Почему спивались великие поэты Александр Блок, Сергей Есенин, Александр Твардовский?

- Ну, Есенин был двуполым, если хочешь знать. Это его мучило, вот он и пил. Глинка и художник Брюллов, а с ними и поэт Тарас Шевченко много пили из-за сифилиса.

- Зинаида Гиппиус тоже была гермафродиткой, но из-за этого не спивалась. А Брюллов и Шевченко вылечились. Глинка же - не болел вовсе.

- У-у, да ты, я вижу, настоящий филолог! - неискренне похвалил Лосев. Селивёрстов это почувствовал, произнёс:

- Я ничего этого не знаю, и никогда не слыхал. Но мне кажется, Алексей говорил о том, почему спивается народ, а не Блок там или кто-то ещё из интеллигенции. Интеллигенция - тут Евгений Иваныч, пожалуй, и прав - спивалась обычно либо "от жиру", либо из-за политических преследований. А вот народ...

Лосев сделал вид, что утомлён:

- Ладно, братцы, хватит об этом, а? Что-то я устал сегодня. Да и такие вопросы лучше на трезвую голову обсуждать. Как вы считаете?..

Алексей переглянулся с Селивёрстовым (тот ему подмигнул) и делано-радостно согласился:

- Да, я тоже устал, пойду спать к Попенко. Спасибо за компанию, отдыхайте, всех вам благ и спокойной ночи!

Лосев из вежливости стал удерживать:

- Сиди, время ещё детское!..

Но Алексей вышел и направился не к "Вовочке", а просто на воздух: хотелось отойти от всего и успокоиться. Спускаясь вниз по маршам, тоскливо думал: "Ну, и денёк выдался! Никогда ещё не праздновал так: похороны военно-воздушных сил, а не "всё выше и выше"!

Переполненный тяжёлыми впечатлениями, он очутился внизу в ярко освещённом вестибюле и сначала услыхал голос администраторши за стеклом: "Нет, такой в наших номерах не числится, вы, вероятно, прибыли не в ту гостиницу!", а затем другой женский голос, забытый, но до боли что-то напомнивший: "Этого не может быть, я не могла перепутать... Да вот же и он! Алёша, это... вы?.."

- Я, - отозвался он, глядя на спешившую к нему худющую женщину с лицом, похожим от косметики на маску. Только тёмные большие глаза лучились живым, обрадованным светом. Всё ещё не узнавая её, он спросил: - А вы, кто будете? Все, приехавшие на встречу, так изменились...

- Алёшенька, милый! Да это же я, я, Оля Капустина!

Не успел он опомниться, как его бывшая любовь уже обнимала его, торопливо целуя густо накрашенными губами в шею, щёки, глаза, приговаривая:

- Боже мой, просто не верится, что это ты! Что я, наконец, встретила тебя, вижу наяву, а не во сне! Ты даже лучше стал: мужественнее, красивее... И лермонтовские усы тебе идут. А почему не рад?..

Он спохватился:

- Ты что?! Как это не рад? Просто неожиданно!

- Да-да, конечно, - согласилась она, чувствуя всё же непонятную ей прохладу: не было радостного пожара, как у неё, который опалил её, но не зажёг его душу. Она это обострённо чувствовала, но не могла понять. И вдруг поняла, но по-своему: - Я сильно постарела?

- Вроде бы нет, - солгал он неуверенно, - по-прежнему тоненькая, как девочка. Все полковые дамы раздались вширь, а ты...

- "Психопатки", как я, полными не бывают! - почему-то заторопилась она. - Зато на таких виднее морщины. А у меня их!.. От грима.

- Какого грима?

- Пойдём на улицу, а? Тут много света, могут заметить и подойти твои однополчане.

- Я тоже хочу на воздух: у нас там, - кивнул он наверх, - накурено так, что нечем дышать. - Взяв её под локоть, он повёл к выходу, продолжая: - А день был напряжённым, устали все...

Уже на улице, в темноте, спросил, подводя к большой скамье в скверике, из которого тянуло свежими запахами душистого "табачка":

- Оля, а твоего мужа наш оргкомитет тоже разыскал, что ли?

- Моего мужа здесь нет. Никто его не разыскивал. Наверное, сама судьба решила свести меня с тобой ещё раз.

- Не понял...

- Садись, расскажу тебе всё по порядку. Тут целая история, о которой ты, наверное, ничего и не знаешь.

- Ладно, - сел Алексей возле неё, - рассказывай...

- В Кировабаде, куда мужа перевели тогда служить, гастролировал Краснодарский драмтеатр. На одном из его спектаклей я познакомилась с актрисой Рощиной, стали дружить. Так вот она во мне - как когда-то и ты - разгадала актёрский талант и показала меня своему режиссёру. Старику этому - интеллигентный такой, чувствительный - я понравилась тоже, и он, переговорив со своим директором по телефону, принял меня в театр. А тут и мужа демобилизовали как раз по сокращению. Переехали мы жить в Краснодар. Я разыгралась в театре, режиссёр стал давать ведущие роли. Потом мне присвоили "заслуженную" РСФСР. Появились завистницы. Актёрская среда в провинции, чтобы ты знал, это мещанское болото, это не то, что в Москве, где звёзды кино, культура повыше. Ну, да Бог с ними... Главное не в них, а в том, что всё равно я не стала счастливой. Вечно, как собака на цепи: хотелось любви, тосковала первые годы по тебе, а рядом - то свои актёры, то "лица кавказского происхождения", и все тебя хотят, а настоящей-то любви уже не было. Были иногда просто мелкие измены мужу - вынужденные, от голода по любви. От всей этой пошлости я только сохла, стала раздражительной, а муж мне - ни слова! Терпел всё, молча страдал. Если бы упрекал, я, наверное, ушла бы от него. Но... подрастали мои девочки - старшая теперь замужем, сделала меня бабушкой, а младшая учится в институте.

- В театральном?

- Что ты!.. Упаси Бог, чтобы я послала её на такую дорогу! Актриса - это же самая унизительная профессия. Повторяю, это - не Москва, откуда нам показывают судьбы известных актёров и актрис. Провинция - это склоки, сплетни, зависимость и завистничество! Искренности в нашей среде нет.

- Грустно, - согласился Алексей.

- Алёшенька, поцелуй меня, пожалуйста! - попросила она, неожиданно всхлипнув.

Он нежно, осторожно поцеловал её в заплаканные глаза, и она всё поняла.

- Ты забыл свою любовь ко мне, - с болью выдохнула она и, промокая слёзы надушенным платком, тоскливо, дрожа губами, проговорила: - Я чувствовала, что так будет... Жизнь прошла, былого не вернуть... А всё-таки надеялась: а вдруг?.. Но "вдруг" - бывает только боль воспоминаний. Прости!..

Он молчал, не зная, что сказать, ощущая лишь трагизм положения и глубину правоты её слов. Да, теперь он не любил её. И не мог полюбить снова, потому что всё ещё любил Таню. Наверное, любил и девочку, похожую на неё, оставленную в квартире с маленькой Юлькой, принявшей её сразу и бесповоротно, как беспомощные кутята принимают за погибшую мать взрослую собаку, которая их по-матерински лизнула. Что делать, такова жизнь. В ней больше жестокости, чем ласковых мгновений. Но у Алексея жестокая трагедия была уже позади и наступил просвет, из которого на него смотрела своими добрыми глазами Светлана. "А если влюблёнными!? В жизни бывает всякое: любила же юная немка старика-поэта Гёте! Нет, я конечно, не Гёте, но ведь и не такой ещё старик! Да и вода, в которую Ольга хочет войти дважды, уже утекла. И сам я не лежачий камень: у меня была новая любовь, а это крепкие заплаты на всё прошлое. И вообще, чтобы тебя полюбили, необходимо совершать поступки - как Юлька. Светлану она выбрала, не раздумывая, получится из этого что-нибудь или нет. Психопатическую Ольгу она никогда не примет душой, потому, что эта всегда будет думать только о себе, чтобы я любил только её, а чужой ребёнок ею будет забыт. К тому же у неё - свои дети. У меня с ними возникнет конфликт из-за их отца, и это всё поглотит Ольгу без остатка. Так не лучше ли попробовать пробудить любовь у Светланы? И вообще, жить надо не одним умом, но и чувствами: в них всегда искренность. Так ведь и на самом деле: он сидит рядом с несчастной Ольгой, а мысли его заняты Светланой. Почему? А Бог знает, почему. "Потому!.." - как говорит Юлька. Ольгу он лишь жалеет, но не более того. Разве можно за это винить? Почему Ольга не может полюбить любящего её мужа?.."

- Я понимаю, - вздохнула она, отплакавшись, - ты не виноват. Никто и ни в чём не виноват. Такова жизнь... Это ничего, что я - как на похоронах. "Отпеваю" свою любовь.

- Не надо так, Оля! Прошлое - наверное, потому и прошлое, что умерло. Ушло... Расскажи лучше, как ты узнала, что здесь, в Запорожье, съехался наш полк?

- Простая случайность, - откликнулась она на его вопрос, как на эхо. И вдруг в её голосе снова блеснула надежда: - А может, всё-таки - судьба?.. Зачем она свела нас опять? Ещё утром я не могла выбраться из-за репетиции. А после обеда вас увезли на Хортицу. Вечером у меня был спектакль. Только что мне врала администратор гостиницы. Но всё же мы столкнулись с тобой, встретились! Значит, зачем-то?..

"Сейчас она похожа на цепляющуюся Галку", - подумал Алексей и возразил:

- Администратор тебе не лгала. Но расскажи всё-таки: как ты узнала?..

- Понимаешь, 5 дней назад на нашем спектакле в театре присутствовал Иван Фёдорович Мищеряк, понял из афишки, что не обознался, и в антракте зашёл ко мне за кулисы. Разговорились. Он сказал мне, что 18-го августа у вас полковая встреча. Я поинтересовалась, известно ли, кто приедет? Ответил, известно. Я спросила про тебя. Он всё понял, улыбнулся, сказал, что да. Я попросила у него твой адрес: вдруг не приедешь! У него с собою не было, сообщил по телефону мне в гостиничный номер на другой день. Я решила, если ты не приедешь, приеду в Днепропетровск сама. Ты женат, конечно?

- Да, женат, - солгал он, чтобы отсечь приезд.

- Я так и поняла: ты любишь свою жену.

- Да, - уверенно ответил он. - И дочку тоже. Я очень поздно женился.

- А как её звать?

- Светлана, - сообразил он, как надо ответить, на тот случай, если Ольга всё же приедет и увидит Светлану. И тут же решил: "А что, если предложить Светлане вторую комнату в моей квартире? Чтобы могла видеться с Юлечкой. И не платить больше за жильё в общежитии. Вдруг согласится? Ну, а нет, так скажу Ольге, что жена уехала в командировку. Главное, сейчас не дать Ольге повода или надежды на продолжение связи - она ведь этого хочет. А я - нет". У него действительно все помыслы теперь были направлены на закрепление отношений со Светланой. С этой минуты она не выходила уже из его головы ("А может, засела и в сердце?"). Ничего твёрдо не знал.

- Ну, что же, - вздохнула Ольга, - приглашаю тогда тебя к нам в театр, завтра. Посмотришь, как я играю на сцене.

- Это ведь вечером?

- Да, вечером. А что?

- А можно, я приду к вам на утреннюю репетицию? Во сколько она у вас? К вечеру мне обязательно нужно быть в Днепропетровске.

- Ладно, приходи тогда к 11-ти.

- А что вы будете репетировать?

- "Укрощение строптивой".

- Ты, конечно, "строптивая"? А твой муж сейчас где?

- Муж в Краснодаре. А я - "строптивая". - Ольга вздохнула, достала платок, чуть не со слезами произнесла: - Давай, я сотру губную помаду с твоего лица. Думала, будем целоваться всю ночь, хотела стереть помаду с губ, а надо, вышло, с тебя...

- Олечка, ну, я же...

- Хорошо, хорошо! Молчу. Вытираю... Ты её... очень любишь?

- Очень, - тихо ответил он, закрывая глаза и от усталости, и оттого, что не сказал ей правды о гибели жены. Да и от боли устал тоже: Ольгу ему было искренне жалко.

Она это как-то почувствовала, прошептала:

- Спасибо.

На другой день, сидя уже на "Ракете", Алексей думал об Ольге. На репетиции она была хороша: настоящая, большая актриса - умная, тонко всё передающая. Старик режиссёр почти не поправлял её. А потом она поехала с Алексеем на речной вокзал, и он там её рассмотрел при дневном свете. Морщин на лице, особенно возле глаз, у неё было много, и она вновь пожаловалась на специфику своей профессии:

- Грим разрушает нам кожу. Старит, сушит. А не гримироваться нельзя: зритель перестанет ходить!

У неё были ещё 2 главные и старящие её морщины в уголках губ: шли от них вниз. Так называемые "складки горечи жизни". Они появились, вероятно, не от горькой, решил он, а от не сложившейся жизни - муж ведь любит её.

Алексей одобрительно сказал:

- Актриса ты - настоящая, с талантом, который просто выбивается на фоне твоих партнёров! - Видя, что повеселела от его искренности, напомнил: - А знаешь, я разглядел твой талант, когда мы виделись с тобой в последний раз: ты изображала мне какого-то тбилисского хама.

- У меня тогда, Алёшенька, сердце разрывалось от горя, что больше не увижу тебя! Впрочем, как и сейчас. Расстанемся, чувствую, уже навсегда. А это всё равно, как уход в мир иной: дверь за тобою закроется, гудок, и ты растворишься, исчезнешь, будто умер! - Она так разрыдалась от охватившего её горя, что отошла подальше от причала, людей и, дёргаясь там от сдерживаемых слёз, напугала его своим несчастным видом. А тогда и сам расстроился, как перед смертью. Вот так и расстались...

Ольга осталась на причале, в стороне от всех, как когда-то Машенька на бугре. Только эта пришла во всём чёрном. И действительно угадала: пароходный вскрик больно ударил по чувствам. "У-у-у-у, прощай!" И пристань, и женщина в чёрном стали отдаляться, растворяться, пока не превратились через 3 минуты в прошлое.

Дома, заметив его подавленное состояние, Светлана принялась собираться в своё общежитие. Потом подошла к нему - он сидел на стуле с опущенной головой и думал: "Вот, и эта уходит... А если я умру сейчас?"

Осторожно погладив его сзади по голове, она чуть слышно произнесла:

- Прощайте, Алексей Иванович!

- Вот заладила! Да почему прощайте?! Завтра увидимся на работе. И послезавтра. И после-послезавтра!..

- Не увидимся. Мне какая-то чёрная женщина вчера снилась. А это, говорят, не к добру... Кричала мне, что если я вас не заберу, то заберёт она! Зачем же мне ваша смерть? Я лучше уволюсь. Уеду к родителям...

Он улыбнулся:

- Так забери и меня с собой.

- А как же это я вас заберу, если вы... - Она замолчала, глядя на него распахнутыми глазами, чего-то не понимая, но, вроде бы, уже и что-то угадывая.

- Чего, если я?..

- Если вы не любите меня, - решилась девушка на откровенность, жарко краснея.

Алексей ошпарено обрадовался:

- Ах ты, глупенькая! Просто я не успел ещё сказать тебе этого.

- Чего "этого"? - зарделась она ещё больше, чему-то радуясь тоже - заулыбалась, наконец, ожила, будто возвращённый к жизни цветочек.

Он поднялся, подошёл и, обнимая её за плечи, ласково произнёс:

- Я люблю тебя, Зайчик! Оставайся, не надо никуда уходить. Я без тебя пропаду...

- Правда? - прижалась она к нему, запрокинув голову, ожидая ответа.

- А зачем мне лгать? Люблю. - Он нежно поцеловал её в ответно-мягкие, податливые губы и почувствовал, как она целует его тоже, обвивая шею руками, шепча:

- Спасибо. Я люблю вас тоже... Я не хотела, но так получилось.

- Это тебе спасибо, что "получилось"! - Он осторожно отстранился от неё, а она испугалась:

- Чего-то не так? Почему вы больше не целуете меня - не хотите?

- Да нет же, нет, хочу! Только вот... ну, как тебе об этом... Слишком уж хочу! Я же второй год уже как монах живу! - Алексей опять вспомнил свои разговоры с "Чапаевым" о монашестве и признался: - А это нелегко для меня, Зайка! Вот я и отстранился, чтобы ты не подумала обо мне, будто я только этого и добиваюсь.

Она удивилась:

- А что же в этом плохого? Если я останусь у вас, то, значит, произойдёт и это... Разве не так?

- Да я-то - не против, - продолжал он улыбаться. - Но боялся оскорбить тебя. Ведь ты со мной - всё ещё на "вы"...

- Ну и что? Я люблю вас, вы - меня. Всё так и должно быть, как вы хотите...

- А ты... хочешь?

- Да. Только нам придётся скрывать наши отношения.

- А зачем скрывать? - удивился он. - Я женюсь на тебе, а не просто так!..

- Там видно будет... - серьёзно заметила она. - А пока я знаю: мои родители ни за что не согласятся! Начнут мне трепать нервы, и вам это неприятно. Да и мы должны привыкнуть друг к другу. Знаете, сколько сейчас разводов происходит через год после свадеб?!.

- Не знаю, - признался он.

- 80%! Такова статистика.

- Так мы - что, не будем с тобой и свадьбы делать?..

- А для чего? Или - кого?

- Для нас самих, для друзей, чтобы уважали наш брак.

- Ладно, потом сыграем. Чтобы уважали. С этим я согласна. А для родственников - которым только бы выпить, да налопаться, чтобы животы трещали - не обязательно. Я насмотрелась на такие свадьбы! От одной мысли тошнит!..

Он тихо рассмеялся:

- Я вчера на пьянство насмотрелся тоже, хотя и не свадьба.

- А что, разве не интересно было?

- К сожалению. Сначала, вроде бы, речи, поздравления. Спели хором: "Однажды вечером, вечером, вечером, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего". Потом женщины завели "Катюшу", которая выходила на берег на крутой. Потом "Подмосковные вечера". А "гордые соколы" или "парни бравые" уже перепились к этому времени и стали выяснять забытые "отношения". На другой день похмелились, сфотографировались, обменялись адресами - и снова "в стельку"! Вернее, в лёжку...

- Ты поэтому вернулся такой несчастный?

- Наверное. Много чего намешалось в душе и в голове! А тут ещё ты начала собираться, чтобы уйти... Мне уже и жить не хотелось. Если бы не Юлечка, да старый отец, подался бы я куда-нибудь на войну...

Она снова прижалась к нему, принялась его целовать, жалеть, гладить... Алексею стало так хорошо снова, будто его выпустили из тюрьмы. Одиночество - это ведь тоже тюрьма, только, может быть, чуть полегче: телевизор можно включить или уйти ночью на улицы и ходить, ходить, ходить... Так уже было, когда дочь гостила у родителей. А теперь рядом с ним снова была родная душа, любовь, покой. Ему так хотелось покоя - устал от всего.

И вдруг вспомнил: "А ведь ей надо рассказать про мои отношения с КГБ, прежде чем связывать её судьбу со своей..."

Видимо, его лицо изменилось, Светлана с тревогой спросила:

- Что с вами, Алексей Иванович?..

- Я забыл тебе сказать, милая, что я... уже много лет... А почему ты опять со мной на "вы", и по имени-отчеству?..

- Не знаю. Должно быть, не привыкла... Так о чём вы мне... прости, о чём хотел ты сказать?

- А, да-да. Это очень важно, и я хочу, чтобы ты знала об этом... Я должен быть честным перед тобой... не имею права не предупредить... - Он замолчал, подбирая слова и погладив её по голове.

- О чём? - На него смотрели любящие, по-детски распахнутые глаза. Он нежно поцеловал её и договорил:

- О том, что я уже много лет нахожусь под негласным надзором КГБ. И что, в случае чего, меня могут посадить в "психушку". Как генерала Григоренко. Слыхала о таком?..

- А за что?!. - в глазах девушки был испуг.

- Да ты, сразу-то, не пугайся, Зайчик, эта история давно тянется. Если бы я не был писателем, то КГБ, может, и не занимался бы мной. Но я как человек пишущий и много знающий о пороках нашей государственной системы, этим и опасен для них.

- Для кого?..

- Ну, для Брежнева, его партии.

- Ой, Алёшенька, зачем вам это?!. - взмолилась она, чуть не плача.

- Теперь и я понял, что бесполезно; плетью обуха не перешибёшь; лучше писать молча, никому не показывая и открыто не выступая. Нет, не против народа, я как раз - за народ! А против этих новых помещиков, которые убили мою жену.

- Как убили?!.

- Об этом я тебе как-нибудь потом... Она допустила ошибку, желая за меня отомстить. Ей казалось, что я - самый лучший, честный, умный. А они меня - под надзор! Да ещё и...

- Я тоже считаю вас самым умным. Я все книги ваши на полках пересмотрела... Столько интересного! Я ведь математик по образованию, а у вас тут... то есть, у тебя - и по философии, и по истории. Даже словарь для правильного произношения слов! И я поняла, что говорю по-русски... во многих случаях... неправильно. Ты - я давно это заметила - говоришь не так, как все. Ты - как дикторы на телевидении! Но теперь я, конечно, исправлюсь, если ты мне поможешь.

Он улыбнулся:

- Конечно же, помогу!

- И тебя - за твои знания, за честность?..

- За мысли, Зайчик, а не за поступки - улавливаешь разницу?

- А чего тут непонятного? Бенкендорф преследовал Пушкина за то же самое.

- За свободомыслие, - серьёзно уточнил Алексей. - Так это называется теперь. А при Пушкине называли помягче: "за вольнодумство". Ну, выпил там с гусарами лишнего, сболтнул что-нибудь, не подумав. Молодёжь, зелёные ещё... Это Пушкин-то зелёный, декабристы!.. Впрочем, и за "вольнодумство" на каторгу, в Сибирь загоняли. Но это всё-таки - не психушка.

- А за какие мысли... вас?..

- Тебе это важно?

- Да. Я хочу знать, за что такая жестокость, если даже пошли на убийство женщины!

- Они не хотели её убивать, это произошло, видимо, случайно. А тебе вообще ничего не грозит, не бойся.

- Я не за себя боюсь, за тебя.

- И за меня пока не следует переживать. Из-за Юлечки, из-за тебя я не пойду на обострение. Ты её покормила?..

- А как же иначе! Покормила, уложила спать, сказочку рассказала.

- Спасибо, милая! Вот из-за вас я принял решение: жить впредь осмотрительно. Чтобы не испортить судьбы ни вам, ни моим рукописям. Мне ещё много предстоит написать!.. Не хотите печатать? Пожалуйста, господа жандармы! Я больше и пытаться не буду. Но уж писать "в сундук" - вы мне запретить не сможете! Я вам не "Человек N217", которого гестаповец бил в лоб ежедневно палкой!

- Алёша, расскажи мне главные свои мысли! Чтобы я знала и понимала всё тоже.

- Ладно. Садись тогда поудобнее... Вот бы ещё бросить курить! Тогда мне, вообще, удалось бы прожить с тобой хорошо и долго. Ну да, возможно, пойду и на это... - Он улыбнулся ей, сказал: - А теперь слушай...

Разве можно было подменять частную собственность коллективной? Я имею в виду колхозы, в которые Сталин насильно загнал миллионы крестьян. Ведь в природе человека - да и всех животных - заложены тысячелетние, охраняющие их от вымирания, полезные инстинкты: моя еда, моя самка, мой детёныш, моя трава, которую можно есть; моя земля, на которой можно жить, как на безвредной, и сеять, кормиться; не селись там, где нет корма или живут хищные звери; не свивай гнездо в горном ущелье, где гибнет всё живое от каких-то лучей из-под земли; не рой там землю; не перегораживай плотиной речку, несущую к берегу моря ил, как в Египте. То есть, не нарушай устойчивые системы, созданные природой за миллионы лет - там всё отлажено, всё взаимосвязано и ничего менять нельзя. Как и в психологии человека, где тоже всё отлажено правильно и разумно, с точки зрения его приспособленности к выживанию.

И вдруг крестьянина, который привык ухаживать за своей землёй, своей коровой, лошадью, загоняют в колхоз, где всё стало ничьим, общим. Что после этого произошло? Причём, везде, по всей стране! Сразу снизилась урожайность, снизились надои молока, приплод животных, количество мяса и так далее. Верно?

- Да, - согласилась она. - Пропала заинтересованность в труде.

- Правильно! - воскликнул он. - Нарушили инстинкт делать всё хорошо, чтобы не голодать зимой. А когда снизились урожаи, а Сталин продолжал продавать зерно и скот за границу, то колхозное крестьянство стало голодать. В 33-м году на Украине умерло от голода больше людей, чем на крупной войне.

Сейчас в Египте, например, который продавал ил всему миру как самое лучшее удобрение, этого ила уже нет: река перекрыта плотиной. А сколько рек мы перекрыли у себя?!. Наделали каналов, где нельзя было делать! Сколько Сталин выслал в Сибирь так называемых кулаков!.. А ведь это были самые опытные умелые работники. Без них колхозы начали нищать. Зато партийные паразиты, не пахавшие и не сеявшие, а лишь пожинающие плоды чужого труда, стали плодиться с каждой 5-леткой всё больше и больше, садясь на шею трудовому народу. Пошёл начальственный разврат, и... всенародное обнищание.

- Сейчас, после разоблачения культа Сталина, это общеизвестно.

- А разве можно было написать об этом своевременно? Когда Сталин ещё только начинал весь этот идиотизм. Или сейчас про брежневскую камарилью, можно?

- Я хочу понять, к чему ты клонишь?

- К тому, что нельзя подменять личную, природную, заинтересованность каждого отдельного человека в конкурентной борьбе и победе за своё личное счастье, знаешь, чем?..

- Ну...

- Так называемым социалистическим соревнованием. В котором даже победителей зачастую определяют нечестно! Председатель колхоза спит с дояркой, а потом выдвигает её на Героя Социалистического Труда. А "трудилась"-то она под ним, а не возле коров. Да и "премии" колхозные - патефон там или отрез на платье - это же не полное вознаграждение за труд и урожай, а лишь малая часть. Львиную же долю всегда присваивало себе райкомовское партийное начальство.

- Согласна, - кивнула она.

- Так вот, самый главный и самый мощный двигатель человеческого прогресса - это конкуренция при системе частной собственности. При которой богатыми людьми становятся лучшие и умные труженики, а не ворьё.

- Согласна.

- Тогда подведём итог и сделаем выводы.

Первое. Отмена природного стремления людей к частной собственности и к конкуренции - как бой оленей-быков перед самками, чтобы выявить самых лучших для размножения - привела государство к потере конкурентоспособности нашего сельского хозяйства на мировом рынке. И мы стали не продавать зерно, как было при Столыпине, а закупать его из года в год заграницей и зависеть от поставок из чужих стран не только пшеницы, но и мяса, масла, молока.

Второе. Кто должен нести за это ответственность? КПСС. Кто отважится у нас сказать об этом народу? Никто. Нет свободы слова.

Третье. Можно ли считать такое положение нормальным? Нет. Стало быть, государственный режим не устраивает наш народ, а устраивает одну правящую паразитическую верхушку?

- Получается так, - согласилась она, опуская кудрявую голову. - По-твоему, нужна новая революция?

- Революции - тоже противоестественные деяния. Да и меня, за одно лишь высказывание о новой революции, могут...

- А что же тогда делать?

- Добиваться отмены цензуры. Это самое главное и первое, что необходимо делать общественности. Затем напечатать доводы в пользу раздачи земли крестьянам и отмены колхозов. Дальше сама жизнь выдвинет на очередь самые важные проблемы. Наверное, потребуется создание социальной защиты граждан законами, как это сделано в Швеции, на основе идей социализма.

- Господи, как вроде бы просто всё!

- Э, нет! - возразил он. - Логично, а не просто! Разве просто разогнать негодяев, печатать тех, кто умнее и талантливее, а не тех, кто умеет лизать задницы партии? Люди должны конкурировать во всём: в уме, красоте, обаянии. Какая красавица позволит решать за неё, кого ей любить и за кого выходить замуж? Никакая. Это противоестественно, и настолько для всех очевидно, что даже КПСС вынуждена с этим считаться. А вот лишить свой народ конкурентной способности - это, пожалуйста.

- Всё?..

- Нет, ещё не всё. Государство, посягнувшее на собственность своих граждан и на их права, а затем пытающееся навязывать то же самое и своим соседям, как Советский Союз Чехословакии, Венгрии, восточным немцам, полякам - это уже рабовладельческая империя типа Римской!

- Ну и что?..

- Отставание в конкурентной способности приводит к экономическому истощению государства, и оно обязательно рухнет без всякой революции. А если это империя, то она распадётся, как прогнившая тыква. Вот что нас ждёт лет через 20-30.

- Это хорошо?

- И да, что рухнет. И нет, потому что жить станет ещё хуже. Оборвутся все экономические связи, начнётся период лютого хищничества, беспринципности, падения нравов. А возрождение... даже и предугадать трудно, когда произойдёт. До этого надо дожить, а мне это вряд ли удастся.

Она тихо всхлипнула:

- Какая грустная перспектива!.. - Вскочила, бросилась обнимать и почему-то торопливо целовать, словно могла лишиться его уже сейчас, приговаривая: - Я люблю тебя... люблю... люблю!

Всю ночь они были счастливы. Немного поспали, вновь просыпались. Даже возник коротенький разговор на прежнюю тему, когда он курил. Потому что она спросила:

- А тебе хочется дожить до крушения нашей империи?

- С одной стороны, да. Государство, которое не поощряет личные способности граждан, а подавляет их, это гангренозное общество, мне в нём нечем дышать. Даже Лосев, умница, а хочет быть в стороне от опасных разговоров: ему хочется не видеть, хотя есть глаза, не слышать, хотя есть уши. Но это же противоестественно. В жизни всё построено на конкуренции, потому она и продолжается. Но, всё равно, это жестокая вещь: всегда - кто кого, кто лучше сделает, тот и жить будет лучше. Но жить-то хочется всем хорошо, и зависть толкает побеждённых к преступлениям, к уголовному кодексу. А у нас сейчас - даже уголовный кодекс двойной.

- Как это?..

Он рассказал ей о статьях со значками "прим". О необходимости создания совершенно иной государственной системы, основанной на комбинации: рыночная экономика плюс социалистическая защита прав трудовых граждан, закреплённая законами от посягательств на них богатых капиталистов.

Она его спросила, тихо целуя:

- Тебе хорошо со мной?

- Да, ты прекрасная женщина и чистый, хороший человечек! А поскольку, - он шутливо рассмеялся, - счастье отдельной личности, нации, государства должно быть основано на... личной собственности и личных способностях, то я хочу сделать тебя "своей"! Поняла?

- А как ты будешь меня называть?

- А как тебе нравится? Зайчиком?..

- Да. И не думай больше ни о чём: всё у нас будет с тобой хорошо. Юленьку я ведь тоже люблю, а главное - любит меня и она. Вчера сама мне в этом призналась.

Уснули они, как сурки - тихие, улыбаясь во сне. Впереди предстояла целая жизнь, они верили, что будут в ней всегда. (окончание следует)

Оставить комментарий
Размещен: 12/01/2013, изменен: 12/01/2013. 298k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 12/01/2013, изменен: 12/01/2013. 298k. Статистика. Роман: Проза 6. Эпопея, цикл 2. `Особый режим-фашизм` Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:

Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Книга 10. Рабы-добровольцы, ч.7