Новые знакомства и встречи, кои стороной и не обойти.
Гистрион Генезий, мошенник и лицевор.
Цинциннат, сенатор от бога, и Либерал Овидиус, враг человечества.
Аверьян Сентилий, муж, и Апитития, его верная матрона.
Этоʹт, именной раб.
Пока Публий преодолевал путь разделяющий его и того гражданина в сенаторской тоге, кто через жест выразил желание его видеть поближе и может даже выслушать, раз он Публия к себе зовёт, он за собой заметил большую наблюдательность и приметливость за происходящим здесь и вокруг себя. Где вроде как он мимо проходил всего встречающегося на его пути, а получилась так, что ничего мимо него не проходило из всего этого. Вот такой удивительный парадокс.
А учитывая то, какое значение Публий придавал философствующей логике, где риторика объяснения событий жизни сильно волновала его, то нет ничего удивительного в том, что Публий по пути к гражданину в сенаторской тоге растерял всю свою целеустремлённость. И он, отвлекаясь по пути на различные аспекты местных реалий и взаимоотношений между людьми, вызвавших у него множество вопросов, - например, как ему реагировать и что значит такое на его глазах беспримерное поведение запыленного и измождённого в лице, скорей всего, долгой дорогой путника - мужество или глупость, кто воспользовался моментом яростной озабоченности торгом одного, высокого гражданского вида лица, и увёл у него чуть ли не из под носа плащ? - с вот такой задумчивой растерянностью подошёл к гражданину по всей его видимости, в сенаторской тоге. Кто тоже, конечно, вызывал у него свои вопросы, и в первую очередь, кто он есть такой?
А вот если бы у Публия был под рукой именной раб, кто всех важных и обладающих авторитетом граждан знал в лицо, то он бы не находился в таком затруднении насчёт этого гражданина в сенатской тоге. Кто вполне может быть не тем, за кого он себя выдаёт с помощью такого своего облачения в сенаторскую тогу и высокие сандалии - сенатором, а он есть гистрион, вольноотпущенник Генезий, знаменитый мошенник на доверии сограждан, кто, как он о себе говорил, перерос рамки сцены и перенёс своё искусство лицемерия и перевоплощения за сцену, в народ. Где он теперь себя выдаёт за разных выдающихся сограждан, в том числе и за сенаторов, в кого легче всего перевоплощаться, как опять же, со всей своей возмущающий сенаторский ум дерзостью заявляет Генезий. - Сенатор самый лёгкий персонаж для актёрской игры, сделал ожесточённое и каменное лицо, и всё, ты сенатор Назон Амбросий, налился гневной краской, надув щёки и ты сенатор Бестий Аллегорий, а закатил глаза к самому верху, оттопырив щёку языком, вот ты и весь Цицерон.
В общем, предела дерзости нет для гистриона Генезия, кто с помощью своего лицедейского умения убедительно вживаться в роли посторонних для него граждан, вгонял их в стыд на свой счёт и что главное, в неслыханные ими раньше долги и расходы.
- Сенатор Назон Амбросий, не отводи свой неубедительный взгляд в сторону и ответь, наконец, когда ты расплатишься за нанесённый тобой мне ущерб и заплатишь по своим долгам. - Цепляет своими грязными руками и такими же словами сенатора Назона Амбросия хозяин таверны, этого постоялого двора для всякой черни, а не для сенаторского зада, пытаясь внести в дисбаланс отношений с окружающим миром столь выдающегося и известного своими деспотичными взглядами на всякий разврат и неумеренность жития граждан сенатора. Для кого уже слышать такое в своё адрес есть оскорбление.
И оттого, что все эти словесные нагромождения со стороны хозяина постоялого двора прозвучали так неожиданно и несли в себе такую неслыханность для сенатора Назона Амбросия, он и растерялся сперва, не понимая, что сейчас тут происходит, и когда такое было, чтобы он такое беззаконие совершал.
А хозяин постоялого двора, тот ещё погрязший в разврате и похабности поведения человек, кому нет никакой разницы, кто перед ним оказался в долгу, плебей или представитель патрициев, сенатор, готов ославить любого, кто тянет с оплатой своего долга. А утверждать, что я ничего за собой такого не помню, лучше не стоит. У хозяина постоялого двора на это всегда найдутся убедительные аргументы, - нет ничего удивительного в этом, когда ты столько вчера горячительного принял на грудь, - и пара другая свидетелей вашего вчерашнего, ни в какие ворота не лезущего похабного поведения. - Видишь синяк на всю мою кривую физиономию, это твоих рук дело, сенатор.
И сенатор Назон Амбросий, сообразив, что слухи, а особенно вот такие, подвергающие сомнению его безупречную репутацию, быстро распространяются и их потом никак не уймёшь, идёт на беспрецедентный шаг для себя, расплачивается по этому неизвестному для себя долгу, проклиная на весь свет всех кого касался его дикий взгляд.
- Вот только найду я того самозванца, кто за мой счёт тут надрался в усмерь, я его собственными руками придушу. - Быстр на расправу сенатор Назон Амбросий в своих кипящих праведным гневом мыслях.
И вот с такими мыслями Публий подходит к может быть и не сенатору, а к безуспешно столькими сенаторами разыскиваемому гистриону Генезию, кто от безнаказанности своих лицедейских проступков, с мистификацией лиц сенаторского сословия, настолько охамел, что перестал скрытно себя вести под личиной выбранного им на заклание сенатора или другого выдающегося гражданина, а ему подавай теперь публичной жизни под личиной сенатора (в каждом гистрионе живёт тяга к публичным выступлениям на сцене жизни). И сейчас Генезий под личиной сенатора обойдёт собой жизнь простого люда на рынке, а затем, и у него на это хватит наглости и дерзости, он отправится в сенат, чтобы... Ясно, что не вести себя скромно, присев где-нибудь в уголке и не вызывая к себе особенного внимания. А он непременно захочет оказаться в самом центре внимания, чтобы продемонстрировать перед всеми своё искусство перевоплощения.
А так как гистрион Генезий не настолько глуп, чтобы себя выдавать за такого сенатора, с кем он может столкнуться в том же сенате, то он выдаёт себя за заболевшего сенатора Гальбу Арбиния, или же за находящегося в отъезде сенатора Амбросия Клавдия. Где в последнего он и вырядился крайне похоже для того. Такой же бесцеремонный и закостеневший в недовольстве взгляд вокруг себя, дикость слов во рту и поведении, и всё это в совокупности внушает в нём непредсказуемость поведения и само собой страх. Что как раз подходит для Генезия, взявшего на вооружение всё это в своём воплощении облика Амбросия Клавдия, к кому мало кто будет присматриваться в сенате, считая себе дороже такая внимательность и близость взглядов на этого, одна непредсказуемость и злоба, Амбросия Клавдия.
Ну а чтобы себя с самой эффектной стороны продемонстрировать и выставить себя с самой невероятной стороны перед лицом сената и людей его представляющих, гистрион Генезий вот что задумал. Так он решил дождаться выступления самого красноречивого политика своего времени и сената, Цицерона, и вступить с ним ожесточённую полемику спора.
И вот только Цицерон завёл речь о ценностях этого мира, где среди сенаторов нашлись такие, кто оправдывал свои неблагочестивые поступки своими возрастными изменениями: "Ни разу я не слыхал, чтобы кто-либо от старости позабыл, где закопал клад", то тут-то и поднимается со своего места Генезий, выдающий себя за авторитарного сенатора Амбросия Клавдия. После чего он совсем скоро сокращает расстояние между собой и Цицероном, где он чуть ли не утыкается в него своим могучим подбородком, требовательно так на него глядя. И чего он хочет, онемевший и слегка поглупевший от такой строгости на себя взгляда Амбросия Клавдия, Цицерон никак понять не может.
А сенатор Амбросий Клавдий, под личиной которого скрывается дегенерат Генезий, не собирается разводить тут церемоний, а он, как человек близкий к философии с поиском истины с некоторого времени, после своей вынужденной поездки в провинциальный Коринф, прямо немедленно хочет проверить на истинность это высказывание Цицерона. - Веди. - Делает крепкое заявление Амбросий Клавдий.
- Куда? - ничего не поймёт Цицерон дрожащим нервным голосом.
- До своего клада. - Со всей, свойственной себе прямолинейностью и упёртостью разума, заявляет Амбросий Клавдий. И как понимается Цицероном и всеми тут сенаторами, то Амбросия Клавдия никак не переубедить сейчас в этом его упрямстве мысленного духа, с его намерением добиться от Цицерона доказательства истинности его этого изречения. А попытайся Цицерон самого себя оспорить, заявив, что он был не совсем правильно понят уважаемым им сенатором Амбросием Клавдием, - я это, фигурально выражался, и меня не нужно было сейчас понимать буквально, это был такой словесный приём, чтобы через абстракцию усилить эффект убеждения озвучиваемой мысли, - то он только усугубит своё положение перед сенатом и перед лицом Амбросия Клавдия, обязательно посчитающих, что Цицерон от них что-то утаивает. И это не его хвастовство ложными истинами и только на словах большим красноречием, а то, что он от всех утаивает, зарыто во дворе его загородного поместья.
И это им утаиваемое от всех нечто, точно не жемчуг и другое вещественное богатство, а оно, это нечто, утаиваемо по той лишь причине, что о нём нельзя вслух говорить и в его знание нельзя посвящать непосвящённых сограждан. А что это может быть, то тут уже совсем легко догадаться - то, что идёт в разрез с благом государственного устройства, крепящегося на открытости взаимоотношений его сограждан. В общем, Цицерон скрытый заговорщик и шататель сложившихся государственных устоев, о чём не мешало бы сообщить самому Цезарю, кто больше всех испытывает удовольствие и удовлетворение от раскрытия заговоров и пыток людей к ним причастных.
И всё это отлично понимает Цицерон и у него другого нет выхода, - а заявлять, что он ещё молод, чтобы зваться старым, слишком будет для всех смехотворно, - как на деле продемонстрировать истинность своего высказанного утверждения и раскопать то, что он закопал у себя в огороде в тайне от своей лютой на растраты, честолюбивой супруги Теренции. Кто, как уверен более чем Цицерон, не умеет управлять имуществом и это ведёт к обнищанию его рода. Вот он и счёл разумным, таким образом оставить что-то своим потомкам.
А вот к чему всё это в итоге приведёт, то Амбросию Клавдию, а точнее, смутьяну и дегенерату Генезию, совсем не важно, когда он добился для себя главной цели - он выставил себя за Амбросия Клавдия и никто в нём другого человека не признал.
А между тем Публий не успевает при подходе к может быть и к гистриону Генезию, выдающему себя за сенатора, а может на его месте сейчас находится сам Луций Торкват (вон сколько сложностей для Публия), освободиться от всех своих рассеивающих его здравомыслие мыслей, как со стороны этого гражданина в сенаторской тоге звучит в его сторону требовательный вопрос. - Ты кто есть такой?
И Публий сбитый с толку таким к себе прямым подходом, затрудняется сразу ответить на этот вопрос, начав сбивчиво говорить. - Я это...из Афин.
- Римский гражданин? - сурово так вопрошает человек в сенаторской тоге.
- Да. - Кивает в ответ Публий.
Что неожиданно для Публия вызывает радость в лице человека в сенаторской тоге. - Всегда радостно видеть согражданина, а особенно радостно знать то, что наши сограждане достигли такие отдалённые места, куда они несут порядок и благоденствие, расширяя области нашей империи. Не забывая, впрочем, брать оттуда самое достойное и лучшее. Просвещение, как понимаю в твоём случае. - С благодушием в лице говорит всё это этот гражданин в сенаторской тоге. Правда это его благодушие на лице недолго светит, и на этом месте он вдруг темнеет в лице и говорит. - Только нынче время не спокойное для нас, граждан империи, привыкших жить в окружении врагов и опасности их вторжения. Что не давало больше, чем нужно расслабиться в неге и мыслях, мобилизовало и позволяло держать на подъёме патриотический дух гражданина. - Здесь этот гражданин в сенаторской тоге яростно зыркнул в сторону, где...А вот что или кого он там увидел, и увиденное вызвало у него такую неподдельную ярость, этого Публий не увидел, не смея отводить от него своего взгляда.
А его собеседник между тем продолжает вести свой разговор. - И к чему спрашивается, привёл этот мир? - Возмущается гражданин в сенатской тоге. - К потере ориентиров. Где теперь граждане и не знают, к чему стремиться в своей жизни и что их впереди ожидает. А всё Катон со своей идеей фикс: "Карфаген должен быть разрушен". И что теперь, когда Карфаген стёрт с лица земли и памяти, и мы потеряли столь могущественного врага, кто не давал нам расслабиться? А ничего из того, чем был славен настоящий римлянин. И теперь праздность жизни гражданина быстрее города берёт, чем самый опасный враг, пун. А Катону ведь говорили, что Карфаген нужен для баланса. Чтобы спасти Рим от обладания чрезмерной властью, которая в итоге порождает алчность, подрывающую верность слову. И с потерей могущественного врага и страха перед ним, мы утратим все наши принципы, на которых строился фундамент Республики и как результат, потеряем Республику. Что и случилось, когда было попрано исконно священная норма республики "Фидес" - верность данному слову. - Здесь так глубочайше тяжко вздохнул собеседник Публия, что у Публия отпали все сомнения в неискренности этого гражданина, кто точно не мог быть самозванцем Генезием, выдающим себя за патриота-гражданина.
А вот такая жёсткая позиция собеседника Публия на политический ландшафт Города, несла в себе опасность и для Публия. И не успел он всё сказанное своим собеседником переварить в себе, как тот вдруг с суровым и угрожающим видом подступился к нему, и обратился с требованием. - Сейчас, во время упадка духа римлянина, кто без кровопролитных войн и надвигающихся бурь войны не чувствует себя полноценно, любой проходимец может без особого страха наказания назвать себя римским гражданином. Так вот, я хочу видеть более существенные доказательства того, что ты мой согражданин.
На что Публий буквально окаменел в своём забронзовевшем лице. Что вызывает удовлетворение в лице его собеседника, но не полное, и ему видно этого мало, чтобы убедить его в том, что он, Публий, есть его согражданин. О чём он и говорит. - Вижу в тебе римлянина. Но этого мало. - На этом месте собеседник Публия делает неуловимый для Публия кивок, и Публий в один момент скручен в узел, со всех сторон к нему подступившими людьми зверской наружности и могучей конструкции. И Публий, выкрученный в свою зависимость от этих крепких людей, всего вероятней, состоящих на службе у гражданина в сенатской тоге, и уже можно с большой точности предположить, что он высшее государственное лицо, сенатор, на ком держится государственность империи, единственное, что себе позволяет из того, что он сейчас может и что ему было разрешено сделать этими людьми, так это вздохнуть и выразить на своём лице полнейшее недоумение и непонимание поступков своего собеседника.
А тот и внимания никакого на него не обращает, взяв в руки вынутое из узла Публия послание его отца к одному из своих влиятельных друзей, кто может поспособствовать в получении Публием какой-нибудь должности. И сенатор, раскрыв послание, углубился в его читку: "Если ты, Секунд Антипий, придержишь должность для моего сына, как только он получит повышение, Я, Германик Марк Ливий, добросовестно тебя отблагодарю. Клянусь богом!"
Сенатор отрывается от послания, смотрит на Публия и говорит. - И это не доказательство.
А вот тут Публий, - и он сам не знает откуда у него взялись силы, - извернувшись в себе, сумел дать ответ. - Римлянину не предстало что-либо доказывать. - И этот его ответ нашёл отклик в сенаторе, вытянувшего в лице от удовлетворения услышанным, и он дал немедленную команду выпустить из плена рук своего согражданина?
- Публий Марк. - Назвал себя Публий.
- Аве, Публий Марк. - Подняв согнутую в локте руку, поприветствовал Публия его новый знакомый, правда почему-то с улыбкой. И как спустя потом время понял Публий, то Цинциннат в обыденных случаях, - а его случай видно не был таким, - использовал для приветствия самое обычное рукопожатие. Что опять же было в новинку для Публия, не привыкшего в Афинах к такому, как с равным, обращению высокопоставленных и облачённых властью людей, таких как Цинциннат, с людьми нижестоящих по отношению к нему по социальной лестнице.
Правда, когда Цинциннат шепотом ему сказал: "Народ вещь полезная, особенно голоса", Публий понял на чём крепится эта его доступность для простого человека - необходимость заручится поддержкой своего потенциального избирателя.
- Тит Квинций Цинциннат, сенатор. - Вот так официально на первый раз представился новый знакомый Публия.
- Аве, Тит Квинций Цинциннат. - В свою очередь официально поприветствовал своего нового знакомого Публий.
- Значит, ты, Публий, прибыл к нам из Афин и ищешь применение своим силам в деле своей полезности государству? - рассудительным тоном спросил Публия Цинциннат.
- Всё верно, Тит Квинций Цинциннат. - Твёрдо ответил Публий. Здесь ожидалось, что Цинциннат сделает какое-нибудь поощрительное предложение Публию, как к их неожиданности в их разговор вмешиваются внешние обстоятельства этого присутственного места.
Где толкотня, крики и шум разговоров на повышенных тонах, бывает что случаются и драки и побоища происходящие чуть ли не ежедневно между недовольными участника торговой сделки, хоть и обычное дело, тем не менее, когда импульс чьего-то крика набирает самую большую для себя силу внезапно и чуть ли не рядом от тебя, то тут никаких сдерживающих твои рефлексы сил (отбитых опытом долгих лет своего жития и чёрствым альтруизмом своего разума на счёт отдачи команд своих нервам) и упорства в отстаивании своей невозмутимости во внешнем виде не хватит, чтобы не хватиться недоразумением на лице и не повести своё ухо в сторону этого внешнего для себя раздражителя.
И Публий, а также его новый знакомый, гражданин с большой сенаторской буквы, Цинциннат, одёргиваются взглядами друг от друга и от разговора между собой, и переводят свои взгляды в сторону того громкого происшествия, звучным резонансом вставшим в их ушах.
И как прежде всего видит Публий, по молодости своих лет несколько скорей чем Цинциннат реагирующий головой и разумом в ней на внешние раздражители, то человеком вызвавшим этот весь шумный переполох в их настроении, оказался вот уж нисколько не удивляется этому происшествию Публий, тот ранее им замеченный человек, высокого роста и невысоких качественных характеристик на свой счёт, кто в своё время был Публием замечен при подходе сюда, где тот отвлёкся на яростный спор от своего сложенного в несколько раз плаща, а этим обстоятельством, брошенного плаща на произвол людей с улицы, воспользовался какой-то проходимец, с вымученными и горящими жаждой истин глазами, и унёс на себе этот плащ, облачившись тут же в него.
И Публий, что неудивительно для него, и это является его характерностью, очень хорошо запомнил этого похитителя чужого плаща. Впрочем, тут не только свою роль сыграла его приметливость к людям и хорошая память на лица Публия, а тут сам похититель плаща в этом деле ему посодействовал своим необычным и его ни с кем не спутаешь выражением своего физиогномического я. И встреться он Публию даже с головы до ног укутавшись в тот же плащ, то Публий за раз его выявит и узнает среди тысячи людей одетых в такие плащи.
Но сейчас до этого похитителя плащей дело не дошло, когда так грозно истерит и отчаивается во всё своё горло тот высокий человек, кто только сейчас обнаружил эту пропажу плаща и принялся об этом происшествии, взывая к себе на помощь богов, оповещать всех вокруг людей.
- Я, Амв Сепроний, честный гражданин, взываю к богине Сулис, чтобы она вслед за мной прокляла того вора, кто украл мой плащ с капюшоном. И если он его не вернёт до праздника Сатурналий, принеся в святилище, то пусть богиня с ниспошлёт ему смерть, ни даст ему, ни спать, ни обзавестись детьми, и у него в итоге вырастет на спине рог, и он бы не мог носить мой плащ! - С вот такой звериной жестокостью и беспощадностью к носителям чужих одежд смотрел Амв Сепроний вокруг себя.
И Публий не смог выдержать этого взывающего к справедливости взгляда Амва Сепрония, и когда Амв на него посмотрел, то Публий резко одёрнул от него свой взгляд в сторону Цинцинната. Что было замечено Цинциннатом, по-своему интерпретировавшего эту отменную реакцию Публия.
- Как смотришь на это дело, Публий? - задаётся вопросом Цинциннат.
А Публий к своему незнанию и восхищению Цинцинната демонстрирует большое знание тех истин, на которых базируется юридическое право, сказав следующее. - Ищи кому это выгодно и отыщешь того, кто украл плащ.
- Интересно. - Проговорил Цициннат, искоса посмотрев на Публия. - И кому по твоему разумению выгодна эта кража плаща? - спрашивает Цинциннат, ожидая чего угодно, но только не того, что ему сейчас сказал Публий. - Ещё божественный Август издал указ о том, что римский гражданин должен отличаться от не гражданина ношением тоги, плаща и закрытых сандалий. И как мне думается, то первое дело для чужестранца, задумавшего затеряться среди граждан Рима, так это накинуть на себя атрибут внешней отличимости гражданина, его плащ.
И только это Публий сказал вслух, как до него донеслась уж очень не простая мысль о преступных замыслах того человека с горящими глазами, кто есть не самый простой чужестранец, скрывающийся от своих кредиторов и решивший укрыться под плащом гражданина и в этом Городе от своих преследователей, а этот чужестранец прибыл сюда с более секретной и непростой миссией, как можно сперва подумать и им подумалось. И для того чтобы всё держалось под секретом и вне известности и даже подозрения со стороны тех людей, кто кровно был заинтересован в том, чтобы миссия этого человека не реализовалась в свой успех, он, этот чужестранец, прибегнул к такой скрытности своего я и нахождения здесь.
А вот что это за миссия такая и кто этот чужестранец, то у Публия для разгадки этой тайны не хватает воображения, раз у него нет для этого больше никаких подсказок.
А вот Цициннат не меньше удивлён, чем Публий, услышав такой ход мысли в устах Публия. Он-то ожидал самых банальных вещей от него, типа опустившийся до последней черты гражданин, таким образом решил поправить свои имущественные дела, а может у него руки, пока их не отрубили, тянуться ко всему, что плохо лежит, где так же имел бы своё место случай с кредиторами этого невыносимо громко беснующегося и склочного гражданина, с кого очень сложно взыскать долг, вот и приходиться прибегать к таким жестоким мерам по принуждению его к выплатам своих долгов, а тут вон какое дело.
- Пусть паскуда почувствует, как нездорово чувствуется, когда тебя обкрадывают. - Примерно так рассуждали кредиторы Амва Сепрония, занимательного типа насчёт не отдачи своих долгов и выплаты по своим обязательствам. Чем он, а также громким голосищем и умением отчаянно себя показывать, и приметился Цинциннату, перед кем стоял в ближайшем времени вопрос выборов на одну важную должность, и ему в своей команде такие люди, как Амв Сепроний, щедрых на обещания и скупых на их выполнение, не помешает.
Но с Амвом Сепронием можно обождать, а сейчас у Цинцинната есть для Публия заманчивое предложение.
- Ты, Публий, выказываешь большое здравомыслие в понимании юридических обстоятельств дел и объяснения ими гражданских взаимоотношений. - Говорит Цинциннат. - И я, пожалуй, тогда сделаю большое упущение, если не сделаю тебе предложение - выдвинуть твою кандидатуру на место децемвира во вновь образованной коллегии по составлению новых статей законов. Нам не помешает человек свежих взглядов и просвещённый к тому же. Ты же собирался поступить на службу во благо отечества? - задаётся вопросом Цинциннат.
- Всё так. - Публий и не мог дать другого ответа, даже если всё внутри него на таком ответе настаивало.
- Что есть закон, что он предписывает, в твоём разумении? - пристально посмотрев на Публия, задался вопросом Цинциннат.
- Честно жить, не обижать других и каждому воздавать по заслугам. - Ответил Публий, к удовлетворению Цинцинната.
- Ну раз тогда всё так отлично складывается, жду у себя тебя завтра после ...а лучше к обеду. За ним будет удобнее обсудить твоё выдвижение на эту должность. - Сказал Цинциннат.
- Я буду. - Дал тут же ответ Публий, на седьмом небе от радости от так удачно для него сложившихся обстоятельств этой встречи и знакомства со столь здравомыслящим гражданином. И на этом всё, и Публий оставляется Цинциннатом, кто прежде всего государственный муж, для кого забота о своих согражданах первейших долг, для чего он, собственно, не гнушаясь находиться среди столь разнокалиберного и в своей основной массе мелкотравчатого люда, и прибыл сюда накануне выборов на одну для себя важную должность в одной из магистратур (а может он замахнулся и выше, на консула).
А этим, как уразумел Публий, далеко не отошедший от Цинцинната и следующий за ним попятам вместе с Кезоном, и объяснялась такая простота взглядов на своего согражданина Цинциннатом, кто готов протянуть руку любому для рукопожатия и расспросить, что гражданина сейчас волнует и быть может тревожит. И ещё Публий во всём этом выходе в народ Цинцинната видит вот такое своеобразие своих мыслей, питательной основой для которых является его школа воспитания среди выдающихся греческих философов и учёных, кто видит окружающий мир не только как он тебе представляется в своей объективности взгляда, а они умеют заглянуть под его покровы и найти свои следствия и причины того, что перед тобой именно в таком виде предстало видеть. - Ещё жива видно в них, - кивающе в сторону Цинцинната, рассудил Публий, - ручная и рефлекторная память о тех временах, когда выборы на должности проходили на Марсовом поле народом, а не в сенате, как я слышал.
И, скорей всего, Публий, раз так сейчас рассудил, ещё слишком сильно полагался на свой слух и доверие к людям, кому ничего буквально не стоит вложить в тебя ложные ощущения посредством тех же не проверенных слухов, и ты будешь делать слишком поспешные выводы насчёт тех граждан, о ком слагаются мифы и идёт молва, и кто не заслужил такой презренной славы и не достоинства на свой счёт.
Тогда как Цинциннат, выставляя свою кандидатуру на одну из должностей в магистратуре, рассчитывал не на волю сенаторов, людей слишком инертных и консервативных в деле любого рода изменений в порядке следования своим чередом установленных правил жизни в системе взаимоотношений людей разных сословий, - большая часть знати горела ненавистью, и считалось как бы осквернением консульской должности, если бы её достиг новый человек, каким бы выдающимся он не был, - а он полагался на свою добрую узнаваемость среди своего избирателя из народных масс. К тому же общественное мнение, являющимся криком души и громким выражением надежд и чаяний народа, кто делегирует полномочия представлять себя самым видным людям, не пустой звук и его игнорировать себе дороже.
И вот с таким намерением, заслужить в лице народа для себя доверие, как его защитника, Цинциннат и появился здесь, на рынке, где была наибольшая плотность людей-избирателей на один шаг, если в них измерять пространство вокруг себя.
- Цурфилий Авкт, от преданного ему Тита Цинцинната привет! - вот таким эпическим образом остановил одного из важных прохожих Цинциннат. Ну а этот Цурфилий Авкт, человек видно шибко занятой и важный, и он нехотя, но с должной почтительностью с таким же приветственным словом здоровается с Цинциннатом. Ну а Цинциннат не будет тратить за зря своё и чужое время, и он как прежде всего человек деловой, сразу же интересуется у Цурфилия Авкта о его имевших место сложностях и проблемах.
- Что скажешь, Цурфилий Авкт? - так и спрашивает его Цинциннат.
- Жарко. - Вытирая рукавом тоги пот со лба, говорит Цурфилий Авкт, прямо противопоставляя себя и своё загорелое лицо солнцу. На что у Цинцинната есть что сказать. И он также рукавом тоги вытерев со своего лба капли пота, высказывает свою мысль на такое обстоятельство бытия. - Всё в руках богов и терпимо. - С чем не может не согласиться Цурфилий Авкт, пообещавший их вспомнить сегодня, за вечерним ужином, и через своё посредство пожертвовать самому Юпитеру чарку вина. На чём они расстаются и Цинценнат уже вовлечён в следующую встречу со своим согражданином, хоть и не таким, как Цурфилий Авкт важным, а в нём как раз всё выдаёт за малозначимого и неважного на свои доходы гражданина. Но это не столь значимо и Цинциннат мимо него не проходит, игнорируя его мнение и голос, а он ему даёт понять, что для него каждый гражданин и его мнение важны.
- А ты...- Цинциннат делает многозначительную паузу, обращаясь к этому неважно и в некоторой степени просто безнравственно и вызывающе, в том числе и много вопросов диалектического качества (как в тебе, гражданине, смогло соединится и ужиться столько противоположного?), выглядящему гражданину.
- Филоний Спектр. - Представляется этот неважно выглядящий гражданин, с тем грязно бронзовым загаром на своём испитом жаждой лице, который склонны носить на нём люди подневольные своим страстям в лучшем случае, а в большинстве случаев, люди не имеющие право на своё волеизъявление по объективным причинам - они лишись свободы из-за слабости государственного устройства их когда-то родины.
- Что скажешь, Филоний Спектр? - задаётся вопросом Цинциннат, крепко так на него смотря и не отводя от него своего орлиного носа, тем самым демонстрируя тому же Филонию Спектру, насколько он твёрд в отстаивании своих взглядов на своих избирателей, от кого он в никоем случае не отвернётся, даже если они по своему недоразумению и дремучести для этого всё будут делать, проводя всё своё свободное время в праздности, за питьём и затем в сточной канаве.
- Пыльно. - Несколько удивил своим ответом Цинцинната Филоний Спектр, от кого он ожидал жалоб на жажду и на очерствение сердец своих сограждан, кто явно видит, чего ему в жизни недостаёт и не спешит идти к нему на помощь, сколько бы он не обращался за этой помощью к своему согражданину. - Гражданин, ты не обеднеешь в материальном плане, а ещё и приобретёшь в душевном плане, если дашь своему согражданину хотя бы десять ассов.
И Цинциннат вначале смотрит задумчиво на Филония Спектра, кто, пожалуй, всё же отыскал в толпе людей не чёрствого в сердце гражданина и оттого у него сейчас запросы к реальности иного качества - он теперь более требователен к комфорту своего нахождения на бренной земле, после чего Цинцинната смотрит на свои руки, и по ним убеждается в правоте слов Филония Спектра.
- Согласен с тобой, Филоний Спектр. - Говорит Цинциннат, плюёт на свои руки, друг об дружку их трёт, затем поднимает глаза на Филония Спектра и говорит ему. - Но это поправимо. - Дальше он с Филонием Спектром расстаётся и наступает очередь приветствия и знакомства для следующего гражданина. Кто в ответ на искреннюю заботу о нём Цинцинната, спросившего его: "А ты, Аппий Визалий, чем озабочен?", вместо того, подобающего всякому римлянину заверения: "Я груб так в лице оттого, что прежде всего муж", начинает жаловаться Цинциннату. Кто может быть и скорей всего, из вежливости его так спросил, а тот воспользовался доверительным к нему отношением Цинцинната, - что за въедливый и скверный человек, - и давай его уши закладывать своим нытьём и жалобным поведением.
- Хочу пожаловаться. - Вот прямо так бесстыдно для римского гражданина, поразил лицо Цинцинната этот Аппий Визалий, явно бунтовщик и первейший склочник.
И Цинциннат сразу этому паскудному гражданину и жалобщику в одном лице сделал замечание. - Не предстало римскому гражданину жаловаться и ходить с таким постным лицом как у тебя, даже если в твои сандалии вонзились острия зубов кобры. - На этом месте Аппий Визалий ещё откровеннее грустнеет в лице и как видно Цинциннату, теряется для него как его избиратель. А Цинциннат никогда не даёт волю своим чувствам, и он с прагматизмом и ответственностью за своих сограждан смотрит на них и на то, что они творят по собственному заблуждению. И он с пониманием подходит к такому своему волеизъявлению Аппия Визалия, кто вначале действует, а уж затем только думает.
- Ты, Аппий Визалий, правильно сделал, что с этим вопросом обратился ко мне. Кто как не я, твой представитель на сенатской трибуне, будет отстаивать твои права. Ты в суд по своему делу уже обращался? - спросил Цинциннат Аппия Визалия. И как выясняется, то Аппий Визалий поступил разумно, ещё только раздумывая над тем, как со своими обидчиками поступить - засудить или разбить вдребезги голову. Где на первом варианте настаивает крепкая конституция обидчика Аппия Визалия, его соседа, Метелла Лимбуса, а ко второму варианту склоняет его супруга, Иуния, по мнению самого Аппия, давно и упорно желающая стать вдовой, а не как она заявляет, что их сосед, не даёт ей спокойно пройтись по двору, заглядываясь в её сторону.
- Так и не сводит с меня своего бесстыжего взгляда, Метелл Лимбус, когда я переодеваюсь. Так он меня ненароком сглазит, и я могу в тот же момент и умом тронуться. Так чего ты, Аппий Визалий, до сих пор ничего не предпримешь, и не наведёшь порядок в безрассудной голове Метелла Лимбуса. Ты в нашем доме муж, или кто?! - требовательно так трясёт Аппия Визалия за его плечи Иуния, требуя от него столь невозможного на данный момент проступка.
А по мнению всё того же Аппия, одно другому не мешает сосуществовать в своей единой связке. Желание сглазиться Иунии в совершенно непотребное для благочестивой матроны состояние сожительства с другими мужами, и её требовательные и настойчивые просьбы разбить голову Метеллу Лимбусу. Что скорей приведёт к разрыву их семейной связи, когда он будет отправлен к праотцам Метеллом Лимбусом, и Иунии теперь никто не будет мешать сглазиться так, как она того желала.
- Нет. - Говорит Аппий Визалий в ответ Цинциннату.
- Вот выберешь меня в магистратуру, - говорит Цинциннат, - и тогда может не беспокоиться о своём деле. Я окажу тебе всяческую поддержку. - И только Цинциннат таким образом склонил в свою сторону Аппия Визалия, как до него начинают доноситься голоса-рупоры, взывающие народ к совершенно другому мнению, голосованию за соперника Цинцинната, Либерала Овидиуса.
- Крассий хочет Либерала Овидиуса в консулы! - прямо слух Цинцинната корёжат вот такие выкрики людей, купленных Либералом Овидиусом, представителем партии популяров, отстаивающих права плебеев. Тогда как Цинциннат представлял собой партию оптиматов, всё сплошь состоящую из аристократии. И оттого они так друг на друга непримиримо смотрели, еле терпя и сдерживая себя от выражения всех тех грубостей, которые внутри накипели и готовы в любой момент выразиться в терпеть больше нет сил, неприятное и отталкивающее до последней степени лицо друг друга.
Но одними такими выкриками противная сторона не ограничилась, и Либерал Овидиус, что за пакостная личность и физиологически отталкивающая физиономия партии популяров, был бы не самим собой, человеком без всяких моральных качеств и в нём только одно бесстыдство и сточные мысли, если бы он не обрушил с помощью своих агитаторов сгустки грязи в честное лицо Цинцинната.
- Не голосуй за Цинцинната, приличные и ловкие люди хотят в консулы Либерала Овидиуса! - прям впадает в лицевое безобразие и нервный тик от таких выкриков Цинциннат, белея лицом и сжимая от бессилия руки в кулаки. И всё это на глазах его потенциальных избирателей, кто уже начинает сомневаться в правильности своего выбора - Цинцинната. Кто демонстрирует себя со слабой, пассивной стороны и чуть ли не безвольно. А такая позиция Цинцинната на себя не может понравиться избирателю, заставляя его начать посматривать на соперника Цинцинната Либерала Овидияуса, кто вон как агрессивно ведёт свою политику, и он, пожалуй, сможет оправдать возложенные его избирателем на него надежды.
И Цинциннат, понимая, что его молчание прискорбно сказывается на нём и его агитации, пускается в умозрительные рассуждения, с дальним посылом в сторону своего противника. - Всякая неумеренность жизни возникает по причине неуверенности в себе человека. - С глубинным знанием в лице основополагающих истин, поглядывая изнутри себя в сторону идущего навстречу Либерала Овидиуса, этого последнего человека в Риме, кому бы он дал слово и поприветствовал, заговорил Цинциннат. - Кого в результате стечений обстоятельств вдруг вознесло на самый верх из низов. И этот выскочка из плебейского сословия (не трудно было догадаться, на кого он тут намекал и ставил в пример - на Катона, выходца из плебеев), подспудно догадываясь и понимая, что всё с ним случившееся временно и результат игры Фортуны, где его в любой момент могут сбросить обратно, откуда его и подняли, начинает брать от жизни всё, до чего дотянется его взгляд и руки, ни в чём не сдерживая себя.
- А вот мы, представители самых древних родов империи, патриции, на ком держится его государственность, - продолжил говорить Цинциннат после того, как перевёл дух, - за редким исключением знаем, что мы здесь навсегда и это ведёт к умеренности нашего отношения к жизни. - Сказал Цинциннат и на этом моменте своим выразительным в лице видом пошёл в разрез собой же сказанным - его физиогномика лица оскалилась до внешней выразительности и нескрываемости, и была готова изойти пеной бешенства. Ну а причиной всему этому его самовыражению послужил подход к нему Либерала Овидиуса, трибуна.
И этот Либерал Овидиус так сблизился с Цинциннатом не для того, чтобы из напускной вежливости проявить уважение к лицу, представляющему инструментарий власти (а так-то он его нисколько не уважает и не любит), а он захотел насмешкой унизить сего достойнейшего мужа. К чему он и приступил при подходе к Цинциннату.
- Есть у меня к тебе, Цинциннат, предложение насчёт будущих выборов. - Так, как будто за между прочим, говорит Либерал Овидиус, заставляя Цинцинната сжимать челюсти от злобы. И от него слова ответного не дождёшься, он только кивком даёт понять, что слушает это предложение Либерала Овидиуса.
- Шансы быть выбранным народом у тебя ничтожны, - смеет такое заявлять вслух Либерал Овидиус с насмешкой в лице над Цинциннатом и над всей системой выборов, - вот я и решил пойти навстречу тебе, человеку не первой свежести и не молодому, кто из-за всякой мелкой неудачи, того же проигрыша на выборах, - ну не хочет тебя видеть своим представителем наш мудрый римский народ, ему подавай молодых и энергичных как я, - легко может впасть в маразм в самом лёгком случае, а так-то тебя запросто может схватить предсмертный припадок, и предложить бросить жребий, который и решит, кто из нас займёт должность претора. - Либерал Овидиус на этом месте закрывает свой грязный рот (и не только из-за ношения в нём такого дерзкого качества слов, а он в него только что поел чего-то липкого и всего его перепачкавшего) и с насмешкой в лице ждёт ответа от переполнившегося негодованием и возмущением Цинцинната.
И что спрашивается, это сейчас такое было со стороны Либерала Овидиуса, если не провокация. Что и решил думать Цинциннат, с каждым разом всё больше недоумевая над тем, как такие люди как Либерал Овидиус ещё хотят живыми на этом белом свете.
- Как говорил Юлий Цезарь, жребий уже брошен. - Процедил сквозь зубы Цинциннат.
- Как знаешь, дорогой Цинциннат. Потом не плачь, сожалея об упущенной возможности. Будет безвозвратно поздно. - Говорит с улыбкой до ушей Либерал Овидиус и, не давая возможности Цинциннату сообразить позвать своих германцев из числа его охраны, чтобы они заставили Либерала Овидиуса прямо сейчас начать сожалеть за свою невоздержанность на слова, удаляется прочь отсюда, оставляя Цинцинната вздыхать и подсаживаться в ногах на колени.
А вот на этом моменте перед лицом Публия появляется отошедший было в тень Кезон, и он, заверив его негромко в том, что здесь не стоит больше задерживаться и лучше будет, если они незаметно оставят Цинцинната наедине со своими мыслями, уводит его подальше от этого места.
А вот куда он ведёт Публия, то в ту часть невольнического рынка, где на помостах и ведётся торг живым товаром.
- Только не спеши выказывать свою заинтересованность, - ведя Публия за собой, Кезон успевает ему нашептывать правила поведения при общении с работорговцем, мангоном, - мы пришли сюда, чтобы к ценам примериться на будущее и всё. - И это, пожалуй, лишнее для Публия, и не собиравшегося распускать свой язык.
И вот они подходят к одной из таких площадок, выделенных для торгов рабами, где центральное место занимает помост, с выставленными на нём для торгов людьми без прав свободы, где так же присутствует мангон, кто громким и красноречивым словом завлекает граждан с возможностями и с деньгами, ещё неопределившихся зачем они здесь находятся и пришли.
- Особо хочу привлечь ваше внимание к молодому галлу, Арбусу. - Выкрикивает с помоста мангон, останавливая на месте и взглядами на нём несколько зазевавшихся путников, в том числе и Публия с Кезоном. - Арбус здоров как бык, умеет драться и петь. И за такого одарённого галла я всего-то прошу 800 денариев. - На этом моменте кто-то присвистнул и пошёл дальше, почём свет освещая грязными словами этого хапугу мангона, за такие цены выставляющего свой товар.
- Да за столько денариев я и сам себе спою. - Нет спокойных слов от возмущения у граждан всё это слышавших, и не собирающихся становиться рабами капризов и неуёмного злоупотребления их доверием и добротой своих матрон, кои идут рядом с невыразимо одними словами недовольным лицом и теперь со всей злости щипаются, видите ли, не по их тут вышло. И столь много вчера вечером обещающие мужья, а в частности Аверьян Сентилий, не собирается потворствовать блажи и вычурам мозга своей матроны Апетитии, как он жестоко и больно слышать Аппетитии назвал выполнение данного ей слова.
- Всё что ни попросишь выполню, и что твоим глазам не понравится, будет твоим. - Вон как многообещающ вчера был Аверьян Сентилий перед своей матроной Апетитией, кто так воодушевляюще на разные глупости и сюжеты из потаённой личной жизни супругов станцевал перед самим Аверьяном Сентилием и его гостями, одним цензором и сенатором, что Аверьян Сентилий, видя, как не сдержав на своих лицах выражения зависти к нему и восхищения перед умением Апетитии выставлять себя напоказ в танце, кусают свои губы его гости, с дури не сдержался на похвальбы и на вот такие обещания Апетитии. А та всё это не забыла по утру, и только он один глаз раскрыл, как она его уже тянет за тогу куда-то.
- Неужто в постель? - поначалу впал в заманчивое заблуждение Аверьян Сентилий, обнаружив себя недошедшим до супружеского ложа, а он как возлежал на клинии, очень удобном для пиршеств желудка диванчике, так и остался на нём на всю ночь, не дойдя до супружеского ложа, чтобы там возлечь и занять своё по праву супруга место. А так как по заверению самого Аверьяна, свято место пусто не бывает, то... Аверьян Сентилий начал судорожно соображать, как он всё-таки вчера расстался со своими гостями, кто воодушевлённый видами в танце Апетитии, вполне мог застать себя в глупом предубеждении насчёт доступности Апетитии, и воспользоваться благодушным состоянием невменяемости его, Аверьяна.
- Аверьян, как скотина напился, а Апетития такая аппетитная, что было бы глупо не воспользоваться моментом. Тем более сам Аверьян сегодня всё подчёркивал, что пусто место никогда не бывает (в пылу страсти можно и заговориться). А я всё ещё думал, к чему это он всё говорит. А теперь-то всё встало на свои места. - Прескверно рассудил Корнелий Варрон и в ожидании подходящего для соблазнения Апетитии момента, углубился в свои знания прошлого супругов Сентилиев.
- А ведь Апетития когда-то собиралась посвятить себя служению огню Весты Геганию. Но тут она на глаза попалась нецеломудренному и аппетитному на красноречивые слова и обещания Аверьяну Сентилию. Кто с помощью своих велеречивых речей и губительных для неокрепшего сознания молодой девушки обещаний, сумел разжечь в ней огонь страсти и искушения к земным наслаждениям, и она хоть и не сразу, а имея на этот счёт сомнения, всё же отвергла путь благочестия и чистоты, став весталкой, и приняла его предложение, стать его матроной. Где он на её вопрос сомнения и ещё благочестия в себе: "А как же огонь Весты, кто его будет поддерживать?", со свойственным себе эгоизмом ответил: "Свято место пусто не бывает". - Вот так решил сообразить цензор Корнелий Варрон, кого ноги сами довели до супружеского ложа Сентилиев. Где уже расположилась Апетития и ждала того, что ей на сегодняшний вечер выпадет - буйство духа Аверьяна, доказывающего делом, что его обещания вначале их супружества, быть супругом тревожащим её всецело и каждый раз, когда она этого захочет, не пустой звук, а звук скрипа их супружеского ложа, или он опять будет не скупиться только на обещания, а как дойдёт до дела, то он уже храпит.
- И точно, уже храпит. - Прислушавшись и услышав отдалённый храп Аверьяна, Апетития в сердцах вскликнула и бросилась лицом на подушку. И очень вовремя для цензора Корнелия Варрона это случилось, чем он и воспользовался, не дав Апетитии и сообразить, кто это такой настырный и настойчивый, и как это Аверьян так сумел быстро перестать храпеть и оказаться здесь.
И Аверьян в своём не полностью восстановившемся от ночного бдения умом, ещё с остатками в нём эффекта от вчерашних злоупотреблений, будучи ещё рассеянным на мысли и заблуждения насчёт поведения своих близких, принципиально так посмотрел в упор на Апетитию и задал ей требовательно прямой вопрос. - А где цензор Корнелий Варрон?
А Апетития, что за погрязшая в своём вероломстве и безнаказанности матрона, и она даже в лице не побледнеет, выдав в себе хотя бы преступные намерения в сторону нарушения ею святости их брака, - думать не думала я, что так поступлю, но поступила, когда увидела, как ты мной поступился, предпочтя мне этот диванчик. И Апетития без всякого смущения ещё так невообразимо для Аверьяна усмехается и к потрясению опять же Аверьяна, с усмешкой его переспрашивает. - Спрашиваешь, где цензор Корнелий Варрон. Как будто сам не знаешь. - И с таким многозначительным взглядом на него смотрит, в котором Аверьяну так и видится насмешка над его супружеской самостоятельностью и самонадеянностью (верю своей матроне как самому себе), плюс там стоит столько невообразимых предложений для того мужа, кто не как он дурень будет её игнорировать, а получит от неё всё сполна, что у Аверьяна прямо дыхание сбило от всего им увиденного.
А между тем в Аверьяне всё вскипело и теперь возмущается от такого неприкрытого похабства и развращения со стороны Апетитии, потерявшей всякий стыд и страх перед ним, главой семьи, - а что мне теперь сделает Аверьян и кто он, собственно, такой, когда я так близка с цензором Корнелием, - и он начинает недоумевать пока что про себя. - Да как это ещё понимать такую её дерзость?! - вопрошает себя Аверьян, подспудно понимая на чём основана вся эта её дерзость - на близких отношениях с цензором Корнелием, с кем ему будет сложно тягаться силой и авторитетом в суде. Где он к тому же находится в сильной зависимости от мнения Корнелия. Кто будет судить его потуги в деле поэтического искусства, которым он увлёкся с недавнего времени, поймав себя на том, что ему легко поддаётся, склоняется и идёт на ум разная рифма, - Апетития Агриппа, как Агриппа без аппетита, - и которому он посвящает много последнего времени.
Ну а чтобы не прослыть среди мужей учёных и близких к поэтическому искусству дремучим и непросвещённым неучем, он, Аверьян Сентилий, подошёл к этому делу всесторонне серьёзно, начав изучать труды самых известных рифмоплётов, как он себе позволял называть своих соратников по роду своего свободного времяпровождения.
И как тут не обойти стороной одного из гигантов поэзии, Гая Валерия Катулла, кто с первых своих поэтических слов своих произведений потрафил Аверьяну Сентилию, выдавших их вслух перед Апетитией за свои:
"Птенчик, радость моей подруги милой,
С кем играет она, на лоне держит,
Кончик пальца дает, когда попросит,
Побуждая его клевать смелее,
В час, когда красоте моей желанной
С чем-нибудь дорогим развлечься надо,
Чтоб немножко тоску свою рассеять,
А вернее - свой пыл унять тяжелый, -
Если б так же я мог, с тобой играя,
Удрученной души смирить тревогу!".
И Апетития, явно тоже питая большую благосклонность к поэтическому самовыражению, была сражена Аверьяном и его поэтическим даром, пустив радостные нюни в осознании того, какое счастье на её судьбу выпало - находиться в такой близи со столь талантливым человеком, как Аверьян. А Аверьян сразу смекнул по виду Апетитии её готовность быть ему во всём послушной, слушающей со всем вниманием и не перечащей нисколько матроной, что в нынешнее, о времена, о нравы время, чуть ли невозможно встретить, и это самое обычное явление семейной жизни, и он тут же добавил в топку её разгоревшегося сердечного огня ещё поэтизма Гая Валерия Катулла в собственной редакции и интонации исполнения. Так что все права на вот такое его исполнение не под своим авторством первоисточника, вполне могут быть признаны за ним, если, конечно, дело дойдёт до судебных разбирательств.
Так Гай Валерий Катулл, в какой-то момент вдруг услышит какой невероятный успех имеет Аверьян Сентилий при исполнении его поэтизма, стихов, - Аверьян ты лучший рифмоплёт и исполнитель, и тебе в подмётки не годятся все остальные гиганты поэзии, в том числе и Гай Валерий Катулл, просто нищий духом мысли и без гармонии в душе поэт в сравнении с тобой, - и как и всякий большой ревнитель своего искусства, за которое он двумя руками и зубами держится и не даёт никому другому кроме себя к нему присоединится или хотя бы взять на себя услуги по продвижению в массы его поэтического слова, начинает темнеть и грубеть своим обзавидовавшимся лицом, ставшим таким в результате встречи с даром рассказчика Аверьяна Сентилия, вложившего в его голову его же стихи с таких невероятным для него впечатлением и убеждением, что это стихи не его, а Аверьяна, самого талантливейшего из поэтов своего времени.
И, естественно, Гай Валерий Катулл такого кощунства стерпеть не сможет, и подаёт на Аверьяна Сентилия в суд высшей инстанции для начала (а там можно и до Цезаря дойти). - Подвергнуто сомнению священное право собственности римского гражданина, право на авторское волеизъявление, которое эта паскуда, Аверьян Сентилий, подвергает иносказательной насмешке и сомнению в собственной интерпретации. Я, мол, всяко лучше озвучиваю всё то, что надумалось выразить Гаю Валерию Катуллу, честно сказать, не слишком вслух выразительному и косноязычному гражданину. И поэтому считаю себя в полном праве выражаться за Гая Валерия Катуллу, сами видите, человека малопонятного, не внятного и трудно выразительного вслух.
И, пожалуй, суду будет сложно принять окончательное решение в столь сложном деле, когда Аверьян Сентилий, так лихо и в животе до колик демонстрирует своё искусство рассказчика на основе чужого авторского права.
Но пока Гай Валерий Катулл ничего знать не знает о существовании Аверьяна Сентилия и о использовании в личных целях его авторского права на декламацию его же стихов, Аверьян смущает ум своей матроны Апетитии новым поэтическим слогом чужого авторства.
"Сколько, спрашиваешь, твоих лобзаний
Надо, Апетития, мне, чтоб пыл насытить?
Много - сколько лежит песков сыпучих
Под Киреною, сильфием поросшей", - вон как многообещающ Аверьян, тем и взявший прекрасную Апетитию, вновь впавшую под влияние обаяния Аверьяна, знающего толк в слове.
Чего Аверьяну, человеку честолюбивому и не без своего тщеславия, было недостаточно, - подавай мне масштабы! - вот он и возжелал сам быть автором и издаваться. Для чего он и завёл дружбу с цензором Корнелием Варроном, кто в деле продвижения авторов знал толк. И оттого с ним спорить Аверьяну было совсем не с руки и прискорбно для его поэтического будущего.
И так бы Аверьян впал в дальнейший осадок и предубеждение на свой собственный счёт, если бы Апетития не раскрыла ему глаза на себя и вокруг.
- Сам же говорил всегда, свято место пусто не бывает. - И не хочется понимать Аверьяну на что тут Апетития так бесстыдно намекает, такое заявляя. Отчего мысли Аверьяна начинают себе такое воображать и домысливать, что у него рука произвольно тянется к столу, с ножом на нём. И очень вовремя Апетития сделала уточнение всему собою только что сказанному, кивнув в сторону ног Аверьяна и сказав. - Вон твой друг, Корнелий Варрон. Дотянулся до самого сладкого для себя.
Аверьян тут же бросает свой взгляд в сторону своих ног, где и видит прилёгшего там со счастливой улыбкой Корнелия Варрона, цензора.
- А я думал кошка. - Вернувшись к Апетитии, с виноватой улыбкой проговорил Аверьян. После чего он был без промедления поставлен на ноги и направлен крепкой рукой и не терпящим возражения взглядом Апетитии сюда, на невольничий рынок, доказывать, что он человек слова. Что Аверьян не считает про себя нужным демонстрировать, а если на то пошло, и он приведён рукой Апетитии к ответу, то он будет выполнять всего лишь им обещанное.
Ну а Апетития, как и ожидалось прозорливым умом Аверьяна, сразу же потеряла всякий стыд и разум, и начала себя вести недостойно благоразумной и рассудительной матроны. Так она без зазрения своей совести, выказывая себя не благодетельной матроной, а прямо какой-то распутной, потерявшей всё своё достоинство на улицах женщиной, принялась во все глаза заглядываться на самых здоровых и молодых рабов, ощупывая их со всех сторон на предмет своей работоспособности и скрытых от глаз дефектов. К чему, впрочем, у Аверьяна нет больших претензий. Товар должен рассмотрен не только со стороны лица, но и со всех других его представлений. Но вот то, что Апетития, не считаясь с их финансовыми возможностями, начала настаивать на приобретении рабов по баснословной цене, то это ни в какие нравственные ворота не лезет.
И с таким перебором лиц невольников, поневоле ставших свидетелями своего вот такого зависимого положения, а сейчас ставших невольными свидетелями покупательской разнузданности на свой потребительский счёт Апетитии, и их проходом через её руки, всё им нужно пощупать, пощипать в самых недоступных для глаз местах и убедиться в том, в чём хотелось себя убедить, Апетития и Аверьян Сентилий обходят несколько торговых помостов и останавливаются у той торговой площадки, где в тоже время оказались Публий и Кезон.
И как слышит и видит Публий и Кезон тоже, то право первого слова у этой супружеской четы быстрее и чаще берёт матрона Апетития, как вскоре им станет известно, кто расторопнее и сообразительней своего супруга. Кто ещё и разглядеть толком не успел, к чему они сейчас пришли, как Апетития уже читает и считает за должное озвучить свою позицию по этому поводу и насчёт приобретения им в их общую собственность не просто крайне ей нужного слугу по дому, без которого она себя дома чувствует неполноценно свободной, а сейчас её Аверьян, милый только для неё, а для всех он будет в её покорных глазах представляться покорителем её сердца и ума, обязан будет на деле подтвердить верность сказанное им слова.
- Намидий, силач, неприхотлив, ест мало, покорный! - читает Апетития надпись на табличке, подвешенной на одном из невольников, и начинает выразительно так смотреть на Аверьяна, демонстрируя ему свою крайнюю заинтересованность в приобретении этого Намидия, кто вон как хорош и как раз то, что ей нужно и не хватало в доме.
А Аверьян Сентилий не такой уж и тугодум, каким его пытается представить в кругу своих знакомых матрон Апетития, напрасно, а может с дальновидной целью это озвучивая, чтобы привлекательные внешне и глупые внутри матроны, что усугубляет их возможности в деле неразумного поведения, не слишком рассчитывали на глупость в их сторону её супруга, - он и не поймёт ничего из того, к чему вы его будете склонять своим доступным для иного рода наслаждений видом, - и он видит к чему это клонит Апетития.
"Хочет, раба своих страстей, меня поставить в глупейшее, разорительное положение", - догадывается вот так насчёт мотивации этого выбора Апетитии Аверьян. При этом открыто, после стольких отводов, он не может уже категорически настаивать на отказе. И Аверьян прибегает к скрытой дипломатии, начав приводить к благоразумию Апетитию путём задавания ей вопросов.
- И на какой тебе нужен этот Намидий? - через критический взгляд, брошенный сперва на Намидия, а затем на Апетитию, интересуется Аверьян, кого, как выясняется, с одного взгляда отлично понимает Апетития.
- Он же силач. - С настырным и упрямым видом своего несдержанного на волнения и эмоции лица, начинает обосновывать свою позицию Апетития. - А мне такой и нужен по своему услужению. - И, хотя в глазах Апетитии всё это ею сказанное прозвучало неоднозначно, Аверьян не придал никакого значению тому, что только в семьях неустоявшихся в уважении друг другу и без любви, со сложными отношениями и не пониманием друг друга, неоднозначно трактуется и понимается. А он, уверенно видя в Апетитии крепкий тыл, и не только буквально (что поделать, любит Апетития поесть), контаргументирует ей по делу. - А как же Метавр, твой услужник по дому? - задаётся вопросом Аверьян.
- Он в последнее время стал ленив и не добросовестен в деле выполнения своих обязанностей. - Говорит Апетития, в момент насупив в грозность лицо Аверьян, терпеть слышать уже не могущего такого рабского своеволия. И Аверьян уже готов взорваться в страшном гневе, с немедленной отдачей команды, покарать этого смутьяна и негодяя Метавра, кто смеет сметь так перечить своей госпоже, но он не успевает обрушить на голову смутьяна Метвара весь свой гнев, а всё потому, что Апетития озвучивает ему, чего она ещё хочет добиться покупкой Намидия.
- Пусть поборются за моё внимание и благосклонность, а я посмотрю на... - Но Апетития и сама на этом месте перебивается Аверьяном, кого в этот момент озарила догадка, которая требовала от него для себя немедленного выхода. - Кого из них отдать в гладиаторскую школу. - Дополнил своим заявлением недосказанность и желание Апетитии Аверьян, в чей голове и сердце было много места для столько всего разного, что он и бросался в разные стороны, ища чем себя занять при его больших и богатых возможностях. И он не только пробовал себя в деле поэтического искусства, что было только частью из того, куда он направлял свои таланты, но он также желал приобщиться к гладиаторским боям, через покупку гладиаторов и выставления их на бои.
И это его желание и перебороло в нём скептицизм насчёт разумности этой покупки по такой баснословной цене, за которую был выставлен на продажу Намидий. Но не сразу, а он ещё должен убедиться в верности слов торговца живым товаром, обязательно пожелающего его обмануть, хотя бы на несоответствии представленных на их взгляд характеристик раба и того, что он на самом деле в себе несёт и из себя представляет. Ну а среди этих торговцев живым товаром и человека правдивого слова никогда не встретишь, а среди них одни только лжецы и враги человека. - Если не обману хоть одного покупателя, то и спать спокойно не смогу от угрызения совести за своё недолжное следование основному правило торга: не обманешь, не продашь. - Вот так рассуждали все эти торговцы, мангоны.
А что насчёт утверждения, что среди них и правдивого человека не встретишь, то такой взгляд на себя ими аргументированно объясняется их жестоким на правду жизни ремеслом, где всякая человечность только вредит ему, и они её со временем теряют, принимая самый бесчеловечный облик и нрав. Что как раз и является побочным эффектом их прибыльного дела, но опустошительного для души занятия.
И вот Аверьян, нисколько не доверяющий увиденному, написанному и тем более сказанному в устах мангона, решает собственноручно убедиться в верности всего того, чем облагородил и живописал свой живой товар мангон. Для чего он подзывает мангона и озвучивает ему своё желание - поближе рассмотреть этого, как его там, а, Намидия.
- Давай, веди его сюда. - Говорит Аверьян. На что мангон хотел было возразить, что мол здесь общественные торги и что он таким образом ставит в невыгодное положение других покупателей, кто может быть уже нацелился на покупку Намидия, одно из лучших его предложений, а тут их чуть ли не отстраняют от торгов, уводя Намидия. И если бы он был уверен в том, что высокочтимый гражданин, - мангон бросил многозначительный взгляд на Аверьяна, - будет делать покупку Намидия, то он, конечно, и не посмотрел бы в сторону других покупателей, кто готов прицениться к Намидию, а так... - Веди, отброс, кому сказано! - рявкнул на мангона Аверьян, чем тот был приведён к дисциплинированности и послушности, отправившись за Намидием.
Пока же на Намидия обрушиваются угрозы и тычки в спину со стороны разъярённого и взбешённого мангона, пообещавшего тому такой весёлой жизни дальше, если он не будет сегодня куплен, что вся прежняя его жизнь в цепях ему покажется цветочками, Аверьян, выказавший себя столь самостоятельным на свои решения мужем, кому перечить себе дороже выйдет, получил для себя заслуженную награду со стороны Апетитии - взгляд неприличия для начала, питавшей особую страсть к мужественному поведению и поступкам Аверьяна. При виде которых она переставала себя чувствовать спокойно и начинала глубоко дышать прямо в ухо Аверьяну, кого она пыталась смутить ещё тем, что начала его щипать за одно мягкое место, на котором ему после ещё сидеть. Но Аверьян человек мужественный и он готов все эти крепкие щипки стерпеть, лишь бы Апетития была довольна и не слишком неразумна в своих требованиях к нему.
Но вот Намидий приведён к ним и Аверьян с видом человека кого не стоит обманывать хотя бы потому, что его не обманешь и плюс он неуправляем в своём бешенстве, если всё же кто-то его надумает обмануть, начинает свой осмотр Намидия, забыв, наверное, о том, что Апетития тут имеет первое право слова. И вот Апетития, затёртая Аверьяном за его спину, начинает нервничать и сердиться на Аверьяна за такое его поведение, что она и выказывает, надув в недовольстве свои губки и щёки с ямочками на них.
Но Аверьян нисколько не обращает внимания на Апетитию, принявшись ощупывать руками крепость рук Намидия, его плеч и всего остального, что он посчитал нужным. И когда он уже собирался заглянуть Намидию в рот, - давай живо раскрой рот и покажи мне зубы, - как в этот момент до него со стороны доносится хоть и тихий, но вполне членораздельный голос. - Дарёному рабу в зубы не заглядывают. - Что моментально сбивает Аверьяна со всякой мысли и он одёргивается от своего осмотра Намидия, переведя свой взгляд в ту сторону, откуда до него донёсся этот голос.
Ну а там, откуда до Аверьяна донёсся этот голос, стоял небольшого роста человек объёмного в животе и лице образа, кто незатейливым в своём простодушии взглядом своих удивительно живых глаз, с интересом и любопытством смотрел на него. А при виде такого занимательного на себя простодушия, Аверьян не сразу и сообразил, как себя в отношении такого вмешательства в свои дела вести.
И так бы Аверьян ещё некоторое время заблуждался насчёт того, как на всё это реагировать, если бы не вышедший вперёд мангон, поспешивший объяснить Аверьяну на кого ему не стоит нисколько обращать своего внимания. - Это мой раб Этоʹт, дурень из дурней. Что услышит, увидит или в голову ему придёт, то на чистом глазу, без зазрения совести, как есть и говорит. - Делает пояснение мангон.
- Это всё я вижу. - Говорит Аверьян. - Вот только я не вижу твоего усердия мангон в деле приведения в порядок и смирение своего расхрабрившегося сверх меры раба.
На что у мангона есть что ответить, в чём можно было, в общем, и не сомневаться.
- Всё бесполезно, - со вздохом говорит мангон, - не выбить ни в какую из него всю эту дурь, с коей он живёт в своей своевольной голове. - А у Аверьяна на этот счёт имеются вполне разумные и конструктивные предложения.
- А ты не пробовал щипцами или через колено прикусить ему язык. - Предлагает действенные меры Аверьян, не понаслышке знающий, сколько сложностей в твою жизнь приносит вот такой человек, со своим умом, мыслями и невоздержанными и всё примечающими взглядами, кои он не считает нужным при себе держать и вокруг себя с огромной скоростью распространяет.
- Слишком дорого он мне обошёлся, чтобы его лишать того единственного, за что он ценен. - С прискорбием за такое своё сложное положение, в которое он попал в результате своего попустительства при приобретении Этоʹта (обещали одно, а получил он совсем другое), пожаловался мангон на свою трудную судьбу работорговца. Кого никто и за человека не считает, и все так и норовят ущемить его гражданские права, коих и так нет в полной мере, и тогда можно ему дать по шее, отдавить ноги, и что главное, недоплатить за его товар.
И всю эту хитрость в мангоне отлично видит Аверьян, теперь точно убедившись в том, какой ловкач на хитрость мангон, решивший его тут обдурить насчёт этого своего раба, кто, конечно, не воздержан на свой язык сверх меры, дерзок во взгляде, но что-то подсказывает Аверьяну, что у него в голове не больше дурных мыслей и глупостей, нежели у мангона. И Аверьян, оттеснив собой в сторону мангона, обращается с вопросом к его рабу, Этоʹту.
- Вижу, что твоя ненасытность в деле пищеварения нисколько не пострадала в этом твоём подневольном положении. - Говорит Аверьян, кивая в сторону выдающегося вообще, а также вперёд, живота Этоʹта. - Из чего прямо напрашивается вывод, что твой хозяин заботлив к тебе в своём обращении. И что тебя тогда не устраивает, если ты столь не воздержан на язык.
- Ты, человек, не верно трактуешь то, что видишь. А не видишь ты что на самом деле есть потому, что смотришь на вещи поверхностно, не вникая в их суть - Говорит Этоʹт. - А суть такова, что я человек большого богатства, что и позволяет мне оставаться самим собой в любом положении. И это ценно не только само по себе, но и ценимо моим расчётливым хозяином. - Этоʹт многозначительно закатывает один глаз, как будто мигает, а вторым в этот момент он смотрит на магона. - Кто посредством меня желает обрести несомые мною богатства. - На этом моменте Этоʹт неожиданно наклоняется к Аверьяну и, глядя ему в глаза, задаётся вопросом. - Хочешь послушать историю обретения мною моего богатства? - И Аверьян, так подловленный Этоʹтом, ничего другого и ответить не может, как только согласно кивнуть в ответ.
И Этоʹт, поправив на своей голове шапку, начинает рассказывать свою историю:
"Один бедняк занемог и, чувствуя себя совсем дурно, дал обет богам принести им в жертву гекатомбу, ежели они его исцелят. Боги пожелали его испытать и тотчас послали ему облегчение. Встал он с постели, но так как настоящих быков у него не было, слепил он сотню быков из сала и сжёг на жертвеннике со словами: "Примите, о боги, мой обет!" Решили боги воздать ему обманом за обман и послали ему сон, а во сне указали пойти на берег моря - там он найдёт тысячу денариев. Человек обрадовался и бегом побежал на берег, но там сразу попался в руки разбойников, и они увезли его и продали в рабство: так и нашёл он свою тысячу денариев". - Этоʹт замолкает и с прежним не беспокойством и поразительным обыкновением в лице останавливается в обездвижении и смотрит на Аверьяна, ожидая от него... В общем, ничего.
А Аверьян, ещё находясь в процессе переваривания этого рассказа Этоʹта, звучащего как басня, и сказать ничего пока что не может. И тогда Этоʹт вновь берёт слово. - А что насчёт моего языка, то злоупотребление не отменяет употребления. Вот я его и употребляю по своему назначению.
Что приводит в сознательные чувства Аверьяна, и он, повернувшись к магону, спрашивает его. - Ты что-то о нём недосказал, если столько за него просишь, чуть ли не тысячу денариев? - И по мангону видно сразу, что он определённо что-то насчёт этого Этоʹта утаил или может недосказал, а вот что, то кроме всего им ранее сказанного и плюс того, что Этоʹт, собака, не воздержан на свой длинный язык, он и сам толком выразить не может.
И видя такое затруднение, в которое впал мангон, за кем никогда таких оплошностей в деле торга не замечалось, слово берёт опять Этоʹт. - А столько за меня он просит потому, что я слишком много для него значу, - говорит Этоʹт, - так как многое о его тёмных делишках знаю. Вот он так дорого меня и ценит, выставляя такой большой ценник, в сердцах не желая со мной расстаться. А так-то я ни к чему неприспособленный тунеядец и паразит на человеческом неразумении.
И тут в ход этой беседы и представления себя Этоʹтом, и так сверх меры взявшего на себя столько слов, вмешивается Публий, всё это время стоявший тут же рядом и наблюдавший за всем происходящим. - Значит, ты если не всё, то всё, что человеку востребовано знать знаешь? - задался вопросом Публий. Чем вызвал в свою сторону общее внимание.
- Вижу пытливый ум. - Говорит в ответ Этоʹт, продолжая себе позволять самоволие в глазах магона, наливающегося гневным видом. - У меня к тебе один лишь вопрос. Кто тебе в моём лице нужен?
- Тот, кто знает людей. И не только по именам. - Говорит Публий.
- Ты здесь попал в точку. Я как раз тот, кто тебе нужен. - Делает заявление Этоʹт. А вот такая быстрая находчивость и сообразительность Этоʹта, хоть и плюсуется ему, но Публием она видится, как плод влияния хитроумности в деле обмана мангона, в чьём обществе Этоʹт, скорей всего, долгое время находился и от него набрался всей этой находчивости в деле введение в заблуждение бесхитростного и верящего всему, что ему скажут человека. И подразумевая всё это за Этоʹтом, Публий делает заявление о том, что было бы не плохо на деле проверить умение Этоʹта различать людей между собой. А если более понятней и проще для начала, то есть ли у Этоʹта в наличие память, чтобы запомнить имена представленных для своего запоминания людей из числа... хотя бы невольников мангона, которые будут ему представлены в одной последовательности, а затем перемешаны в своей массе и уже в другой последовательности к нему подведены.
Сделав такое предложение в беседе с Этоʹтом, Публий, перебивший все прежние гражданские инициативы здесь находящихся людей, а в частности Аверьяна, кого теперь постигла участь Апетитии, он был отодвинут в тень спин, в ожидании решения смотрит на мангона, находящегося до сих пор в некоторой растерянности. И мангон сообразил, что он таким несознательным поведением может не только упустить выгоду, но и вызвать на свою голову гнев покупателей.
- Сейчас всё организуем. - Говорит мангон, и было собирается направить свой ход в сторону помоста, где расположились невольники, как в этот момент Этоʹт своим заявлением: "Я бы так не спешил", ставит всех тут в тупик непонимания того, что всё это значит.
А Этоʹт, уже недоступно для понимания благоразумия в человеке, чего он вообще добивается таким своим неразумным в самом лёгком случае поведением, и на грани сметного приговора, единственное, что его ждёт в том обычном случае, если он останется в руках мангона, всё не умолкает. - Разве разумно требовать от запертой в клетке птицы свободного полёта? - прищурив глаз, Этоʹт посмотрел через призму Публия на мангона.
И если Публий был потрясён дерзостью и одновременным умением Этоʹта, таким ловким, словоречивым образом указать на незаметные сразу обстоятельства его скованного положения - его ноги находились в тисках кандалов, то мангон на этот раз взорвался негодованием.
- Да я тебя! - вскрикнул мангон, замахнувшись рукой на Этоʹта. А тот и не думает как-нибудь в лице стыть от страха и вообще реагировать, оставаясь неизменчивым во всём себе. И Этоʹт только глазом моргнул в сторону размашистого движения рукой мангона, и продолжая смотреть на него бесцеремонно и беспечно, можно вот так назвать его взгляд на мангона, говорит ему. - Не торопись портить товар лицом и понижать его в цене.
И по застывшему в одном положении мангону, до кого видно дошёл этот посыл Этоʹта и на кого удивительнейшим, расслабляющим образом действуют слова несущие в себе ценообразование или её подробность, становится понятно, что он одумался и сообразил не вести себя так не воздержанно и уже со своей стороны беспечно.
- И то верно. - Говорит мангон, опуская свою замахнувшуюся было руку. - Но учти, - придвинувшись к Этоʹту, проговорил мангон, - если ты сегодня не возместишь мне убытки, несомые мной каждый момент своего нахождения у меня, то я приведу в исполнение то, что давно тебе обещал.
- Я же не враг себе. -Удивлённо пожимая плечами, говорит Этоʹт. И только мангон в лице успокаивается и запускает руку в свои одежды за ключами от кандалов, как Этоʹт его сражает своим новым словом. - Чего не скажешь о тебе.
- Чего не скажешь обо мне? - мгновенно реагирует мангон.
- Того, чего не скажешь о себе. - С тем же спокойствием отвечает Этоʹт. Но мангон на этом не успокаивается, и он по-новому спрашивает. - А чего не скажешь о себе? - И здесь многими умами, предпочитающими ординарно и штампами мыслить, ожидалось, что Этоʹт в своём ответе будет придерживаться всё той же логики и алгоритма, которому он следовал в своём ответе мангону - перебрасывать мяч на его поле ответа, но Этоʹт, как выясняется всеми сейчас, не такого, рядового склада ума человек, и он вместо ожидаемого ответа: "А того, чего скажешь о тебе", который ведёт в логический тупик, говорит совсем другое. - Чего ты не скажешь. - На чём и попадается мангон, сбиваясь с хода отмеренный прежними ответами мысли, и он зависает на этом мысленном пути, пытаясь разобраться в ответе Этоʹта. А тот не зря всё так завернул и Этоʹт берёт инициативу в свои руки.
- Так чего же ты всё-таки умалчиваешь перед нашими покупателями обо мне? - задаётся всеуслышание вопросом Этоʹт, таким образом перед всеми демонстрируя и выставляя своего хозяина за человека не просто неискреннего и готового в любой момент облапошить покупателя, сторговав ему залежалый, порченный и несоответствующий написанному на табличках товар, но он готов пойти на подлог, продав вам не просто невольника, находящегося в его собственности, а оспариваемого на право его собственности невольника (циничный век, циничные словесные расходы).
И вот такая постановка вопроса Этоʹтом, начинает волновать не только одного мангона, но и для людей, собравшихся тут вокруг этого происшествия или для кого-то забавного недоразумения, среди которых было больше зевак, нежели тех, кто пришёл сюда по делу, приобрести для себя кое-какой товар, всё это становится захватывающе интересно.
И тут Кезон проявляет на удивление большую прозорливость в понимании законов и права. Так он, глядя на мангона и выставленных на торг рабов, сказал. - Самая бесспорная собственность та, которую захватили у врага. - После чего добавил знаковую фразу. - Сколько врагов, столько рабов.
А вот мангон, на этот раз верно сообразив, что вступать в полемику и споры с этим Этоʹтом, у кого язык без костей, для себя дороже выйдет, тут же бьёт того в грудь кулаком, от удара которого Этоʹт валится спиной об оземь. Чего как раз и добивался мангон, теперь со спокойным лицом снимающего с него кандалы. Когда же кандалы сняты, мангон отдаёт команду одному из своих подручных людей, со зверским лицом и пропорциями своего грузного отчасти и могучего тела, чтобы он вывел из массы невольников первых семерых попавшихся и выстроил их здесь, на свободной площадке перед помостом.
Пока же подручный мангона выполняет своё поручение, мангон обращается к Публию, кто выступил с этим предложением по проверке памятливой учёности и умению Этоʹта сообразить, что от него требуется людям от кого он зависим. - Людей то я здесь поставлю, но как быть с тем, что он их всех и так знает.
- Я их представлю ему под другими именами, затем мы их уведём в сторону и будем в произвольном порядке выводить сюда, где он должен будет назвать каждого по его новому имени. - Сказал Публий. На что воображений не последовало, к тому же всё было готово для того, чтобы приступить к задуманной Публием проверке.
И Публий сперва бросил взгляд на Этоʹта, в ожидании на него смотрящего, затем направил свой шаг к выстроившимся в цепочку невольникам, где он прошёлся вдоль этого ряда, вглядываясь в лица невольников. А как только он прошёл от первого лица этого ряда до последнего, то он развернулся в обратный путь и, обратившись к Этоʹту: "Запоминай Этоʹт", называя имена при проходе мимо каждого невольника: "Гиппократ, Софокл, Архимед...", выдвинулся в обратный путь.
Когда же Публий закончил с этим ознакомительным делом для Этоʹта, невольники был уведены обратно, и после небольшой паузы, начали по одному выводиться в центр этой импровизированной сцены, перед помостом. И как теперь уже Публием и может быть Кезоном одними ожидалось, а многими другими и в частности мангоном, всё спорно виделось, Этоʹт прошёл без запинки правильно это испытание своей памяти, безошибочно назвав всех невольников под теми именами, под которыми они были представлены Публием.
И вот, в самом последнем случае, когда на свободную площадку был выведен непоседливого вида и такого же проворного качества человек, кому видимо всегда спешилось куда-то, и он оттого никогда ни в чём не поспевал, а раз так всё для него сложно складывалось, то он, сообразив очень для себя благоразумно, что раз он в любом случае всегда опаздывает и опоздает, как бы он не торопился, то будет наиболее для себя выгодным, быть флегматично к этой жизни настроенным, и теперь мир вокруг себя, надо не видеть и не смотреть, а только созерцать, то Публий на правильный ответ Этоʹта: "Спицион", счёл для себя необходимым, а может интересным, добавочно спросить Этоʹта. - И кто он?
Этоʹт в ответ посмотрел на Публия с тем же непростым взглядом разного рода подразумевания, и сделал шаг навстречу пониманию Публия, а если буквально, то к Спициону, кем был назван критянин Критос, как его знал Этоʹт. А это его знание всех этих людей, видимо, и позволило ему без особых сложностей справиться с этой поставленной перед ним задачей, чья сложность на самом деле заключалась в не в самой постановке вопроса, запомнить по новым именам людей ему представленных, а в способности Этоʹта сообразить, что эти имена для Публия значат, и в этой знаковой подробности с интонацией озвучить то или иное имя.
А вот почему Публия так заинтересовало именно это имя, то тут Этоʹт ещё не сумел разгадать Публия, в ком он, по тем его именным предпочтениям, кои он использовал при именовании людей, связанных с его родиной, Элладой, начал видеть близкого себе по умственному и духовному порядку человека. Хотя догадки всё же есть. Спицион для Публия личность незнакомая и неизвестная, и ему, смотрящему на эту личность со стороны, хочется сверить свой взгляд с его взглядом.
- Спицион, личность легендарная. - Уставившись в упор в Критоса, стоя в буквальной близи от него, проговорил Этоʹт. После чего он смотрит на Публия и говорит. - И этим нимало сказано.
А Публий со своей стороны понял, что хотел сказать Этоʹт, и он подступается к мангону со своим раздражением и неудовольствием при виде такой дерзости со стороны Этоʹта. - А твой раб груб, не воздержан на язык и своеволен. А это всё это перевешивает демонстрируемые им способности своей памяти. И сдаётся мне, что его разум мотивирует всё так хорошо запоминать в людях, не его склонность к благочестию, а его внутренняя пагубность характера, с его не любовью к людям, где он не просто людей запоминает, а своей злопамятивостью их запоминает, чтобы затем при случае им за всё припомнить. И боюсь, что этот твой раб мне в будущем будет дорого стоить. - Тяжко и как показалось одному только Кезону, наигранно вздохнул Публий. Здесь он выдержал небольшую паузу, во время которой его посетило раздумье, которое его и навело на одну мысль. И если эту мысль рассмотреть без предубеждения, а вначале подать убедительно для всех участников этого разговора, то она может показаться вполне себе сносной для того же мангона, в чью сторону смотрит Публий и для кого, собственно, она предназначена.
- А вот если бы он на начальной стадии, покупки, меньше для меня стоил, то тогда бы я, так уж и быть, согласился понести за него в будущем расходы. - Сделал вот такое предложение Публий, восхитив им не одного только Кезона, порадовавшегося за то, как Публий быстро учится и набирается ума.
Но в сделке участвует две стороны, и если одна полностью согласна со своим предложением, которое ей кажется верх совершенства и нечего тут больше думать, а его нужно немедленно принять, то вторая сторона потенциальной сделки смотрит на всё это дело иначе, с противоположных позиций, и она не безосновательно, судя хотя бы по себе, считает, что её оппонент, всего вероятней, хочет его надуть и в его только с виду хорошем предложении есть какой-то скрытый обман его.
И так всего вероятней, рассуждал мангон, раскладывая по своим полочкам предложение Публия и посматривая на Этоʹта, кто для него так и остался загадкой. И при этом несущей в себе непредсказуемость и опасность. Что чуть ли не требовало от него немедленно избавиться от Этоʹта при первой же возможности, как сейчас, - какую ещё опасность он на его голову своим язвительным языком наведёт, - но с другой стороны мангон не мог остаться внакладе при таких вложениях в свой товар. Отчего он и отталкивается в своём ответном заявлении.
- Благоразумное основание для торга. - Ответно говорит мангон, криво улыбаясь. - Но я не должен остаться в накладе. - Вполне резонно добавляет мангон.
- Тогда, ни тебе, ни мне, как самое достойное и разумное предложение, исходящее из наших переговоров. - В запале воодушевления заявляет Публий и, не давая мангону сообразить, что это значит и сколько в монетах это выходит, со словами: "По рукам", протягивает так упорно близко к нему свою руку, что у мангона нет никакой возможности не скрепить своей рукой этот договор. А иначе ведь можно и кулаком в лицо получить.
Ну а Публий, удовлетворённый такой сговорчивостью мангона и его умением правильно сообразить, что для него на данный момент более всего важнее и что отвечает его интересам, обращается к Кезону с просьбой. - Кезон, отчитай мангону пятьсот денариев.
Мангон же, только сейчас поняв, сколько ему будет стоить такое понимание этого ловкого на его обман покупателя, и что в итоге суммировано значила формула расчёта "ни мне, ни тебе" - 1000 денариев от первоначальной цены минус грабительская для него половина, изменился в лице в сторону жестокого недовольства, с намерением расторгнуть такую для себя грабительскую сделку - он начал вырывать свою руку из крепкого рукопожатия Публия.
Но Публий, явно ожидая от мангона такого наиглупейшего поведения, ещё крепче за него взялся, и не только одними руками, а он принципиально так на него посмотрел и сквозь зубы процедил в его сторону предупреждение. - Прежде чем поступиться своим, данным во всеуслышание словом, пораскинь мозгами и посчитай в итоге, что тебе, человеку без гражданских прав по большому счёту и чьи моральные устои ставятся по большое опять же сомнение, всё это будет стоить, если ты захочешь со мной, римским гражданином, тягаться в суде.
И этого оказалось достаточно, что мангон отступился от своих претензий, посчитав самым для себя благоразумным, получить то, что ему дают сейчас, а не завтра. И он быстро перехватил ему адресуемое Кезоном, и скрылся в глубине прохода этой постройки с помостом для торгов.
- Мой прежний хозяин хоть и жмот из жмотов, но в тоже время он расточителен без меры. - Глядя вслед уходящему мангону, проговорил Этоʹт, вызвав в результате вопросы на лицах Публия и Кезона.
- Это я насчёт себя говорю. Продешевил он в этом деле безусловно. - Усмехнувшись, сказал Этоʹт. Что на этот раз вызывает смех у Публия и Кезона. Где Публий делает вполне вписывающее в концепцию заявления Этоʹта утверждение. - А ведь ты мне и в самом деле дорого обойдёшься.
- Это говорит лишь о том, что ты не беден и можешь позволить себе такие траты. - Заметил Этоʹт. И Публий не мог с ним не согласиться.
И на этом моменте зрительский интерес людей-зевак и не только, собравшихся тут и вокруг этого торгового места, где и возникли все эти перипетии торгов со спорными сюжетами вокруг них, а сейчас они затихли, и торговая жизнь начала следовать своим самым обычным, отмеренным чередом, сместился в сторону собственных заинтересованностей и проблем. Так Аверьяну Сентилию через щипок за заднее место было крепко напомнено Апетитией о его обещании. На что Аверьян ведёт себя неожиданно для Апетитии бесцеремонно и грубо, огрызнувшись в ответ: "Чего пристала, помню я".
И от такого, не имеющего объяснения ответа Аверьяна, Апетития в глазах темнеет и теряет дар речи и выразительности в лице, с которым она смотрит в спину Аверьяна, с хлопающими и наливающимися слезами глазами и начинает готовиться к эмоциональному взрыву, если Аверьян себе ещё только позволит третировать её и её желания на публике.
А Аверьян между тем, не из природной грубости и жестокости к матронам так осадил в себя Апетитию, чего, впрочем, она заслуживала по глубокому разумению Аверьяна, если он соберётся хорошо над этим вопросом подумать, а Аверьян был сейчас крайне занят. Его внимание привлёк последний выводимый на осмотр невольник, а именно критянин Критос. Насчёт которого у него возникли удивительные и закатившие его прямо-таки в безудержный смех мысли, правда пока что только про себя.
А если учитывать то, что Аверьян имел большую склонность едкой остротой разбавлять свою и жизнь окружающих его людей и плюс в нём наличествовало специфическое чувство юмора (о таких как он остроумных людях писалось одним величайшим умом, Сенекой: "Я не могу жалеть об этих людях, которые скорее готовы потерять голову, чем потерять удачную остроту"), то можно только догадываться, какую ловкую хитрость он задумал провернуть, воспользовавшись Критосом с острова Крита, о жителях которого сложился в умах людей такой обесценивающий и задевающий их достоинство штамп. Мол, все критяне лжецы.
И что удивительно, то этот слух, вылившийся в итоге в такое крепкое умственное людское убеждение или заблуждение, рождён был, кто бы мог подумать, философским умом большого учёного Эпименида, для которого слухи и молва хоть и были не проверенные практикой надуманности, которые не стоит принимать и в расчёт, - ну раз его обманул критянин, то зачем всех под одну гребёнку грести, даже если у тебя была обманным путём украдена гребёнка, - но как бы то ни было, он взял и придумал тот самый злосчастный парадокс: "Все критяне лжецы", поддерживающий на слуху это утверждение.
И вот Аверьян, любя больше всего на свете подшучивать над людьми ему близко знакомыми и особенно над теми, для кого чувство юмора совершенно неизвестная субстанция, - а кто в этих серьёзных людях ходил, то первое лицо кое приходит сейчас на ум, то это Апетития, постоянно замеченная за серьёзным отношением к себе и лицом, где она прежде чем начать серьёзный разговор с Аверьяном, всегда его строго предупреждает: "Я жду от тебя серьёзных решений, а надо мной подшучивать не смейте", - раз так серьёзно в лице сейчас подступился к этому Критосу, то у него в голове определённо сообразились интересные мысли по поводу использования Критоса в своих никому пока что не озвучиваемых целях.
А между тем, рядом с Критосом остановился не один только Аверьян со вздрагивающей в своём душевном беспокойстве Апетитией, а не успели они к нему подойти и обратиться с расспросами, как вдруг тут же объявился мангон с тошнотворной на всё лицо улыбкой и готовностью во всём быть полезным Аверьяну.
А Аверьян сам любит влиять на свой собственный ум и принимаемые им решения, и ему не нужны вот такие, как мангон посредники, и он и сам может на прямую обратиться к Критосу. Правда он не учёл настырность мангона, кто под руку ему уже начинает говорить. - Ты не смотри, что Критос с виду не столь выдающе и слегка затёрто жизнью выглядит. Он обладает неимоверной крепостью духа, и смельчак каких редко встретишь. Он, не убоявшись... - На этом месте мангон сбивается с прежней мысли, вдруг поняв, что та история, которую он хотел рассказать в качестве примера большой храбрости Критоса, не слишком будет к месту, когда она характеризует Критоса человеком не большой храбрости, а бестолковости и упёртости.
А Аверьян со своей стороны не стал дожидаться, когда мангон там про себя надумает, что ему соврать, чтобы он посчитал, что приобретение Критоса не такая уж и глупость, коей она видится буквально и невооружённым взглядом, а рассуждающе проговорил себе в нос: "Ну посмотрим, насколько ты смел", и обратился к Критосу с вопросом. - Скажи критянин, что ты перед собой видишь. - И пока Критос соображает, к чему, а точнее к кому относится этот вопрос Аверьяна, Аверьян отходит в сторону от него и перед ним оказывается лицом к лицу Апетития.
А вот такая резкая смена декораций или картин жизни перед собой, вызывает уже другие взгляды в лицах Критоса и Апетитии. Где последняя и успеть понять не успела, как она оказалась в таком неловком и смущающем её положении, лицом к лицу с человеком с компрометирующей, как минимум, её вкусовые качества наружностью. А уж затем всё остальное её за беспокоило, и что главное, так это отвратное и полное бесчинства поведение её супруга Аверьяна Септилия, бросившего её не просто на произвол своего злонамерения, а подвергнувшего её внутреннюю конституцию своему пересмотру, и не только со стороны этого типа напротив, но и у неё внутри всё начало напрашиваться в себе пересмотреть, когда на неё так в приоритете смотрят.
Но Апетития не успела так безвозвратно для себя зайти так далеко во взглядах на себя и на этого неряшливого и невразумительного человека напротив, в ком только глаза вызывают страстный интерес, желание в них смотреть и попытаться разгадать их загадку оживления в тебе таких удивительных мыслей, о существовании которых ты до этого момента и не предполагал, как со стороны Аверьяна, о себе, наконец-то, напомнившего и рядом, как оказывается, стоящего, звучит суровое обращение к Критосу: "Ну! Мы слушаем".
- Ваша матрона не столь обычна, как видится с первого взгляда. - Со многим себе позволением смотря на Апетитию, начинает говорить Критос. - Но что безусловно, так это то, что от неё глаз не отвести, так она прекрасна.
И если Апетития от этих слов Критоса вдруг почувствовала, что забыла где её ноги находятся, и у неё в голове поплыли разные рассеивающие её внимание по сторонам мысли, то Аверьяна все эти высказанности Критоса заставили в лице расстроиться и слегка насупиться.
- Ты, критянин, уж в своей смелости не отчаивайся, так заговариваясь. - С грозным предупреждением критянину о последствиях, которые немедленно наступят, если он будет так правдиво высказываться, говорит ему Аверьян. А так-то он завирается, как на этом настаивает ум Аверьяна и штампы о лживости Критоса, чьи слова и всё им сказанное, нужно понимать в обратном значении. Что, собственно, в нём и привлекло Аверьяна, решившего посредством Критоса, а точнее, вот такой обратной его понимаемости, - что он называет чёрным, есть белое, красивое, уродливым, а умное не весть каким, - повеселиться от души в дальнейшем, позвав в гости в первую очередь цензора Корнелия Варрона.
- Я ж дурень, что с меня возьмёшь. - Постучав себе по лбу пальцами руки, с дерзостью во взгляде сказал Критос.
- И то верно. Дурнем для тебя самое то считаться. - Закатывается в смехе Аверьян, вгоняя в глупое и ничего непонимающее из происходящего положение Апетитию и мангона, начавшего опять расстраиваться, чувствуя во всём сейчас происходящем для себя подвох. - Цену всё равно на него не скину, каким бы стократным дураком он не выставлял себя. - Решительно так подумал мангон. А как только он додумал: "А если меня он выставит дураком?", то земля начала уходить из-под его ног, уменьшая в край его устойчивость стояния.
Аверьян же отсмеявшись, с серьёзным лицом обращается к Критосу. - Так я жду от тебя ответа на свой вопрос, на который ты всё-таки не ответил.
- Она ждёт. Вот что я вижу. - Без промедления дал ответ Критос, бросив косой взгляд на Апетитию.
- А вот это ближе к истине. - Говорит Аверьян, переведя свой взгляд на Апетитию, которая теперь со всем своим вниманием на него смотрит и в правду ждёт от него для начала разъяснения того, что всё это значит и что сейчас происходит. Но на этот вопрос Аверьян не считает нужным отвечать, а вот что он считает сейчас первостепенным, то это напомнить Апетитии о том, для чего они сюда пришли, или может она уже передумала делать для себя покупку, выказывая себя непоследовательной и думающей только на эмоциях матроной.
- Всё так? - задался вопросом Аверьян. И, конечно, всё не так, и теперь все вопросы со стороны Апетитии и Аверьяна к мангону, кто, как ими видится, человек не самонадеянный, а с пониманием того, что матрону перед лицом её супруга нужно беспримерно уважать и указывать ей всякое почтение, в том числе делая послабления в деле понижения ценника на свой товар. - К тому же, - приводит убедительный аргумент Аверьян, - мы покупает у тебя ни одного Намидия, а оптом, плюсуя к нему Критоса, тем самым избавляя тебя от стольких проблем, кои на твою голову обязательно посыпаются, если ты оставишь у себя такого смутьяна.
А вот на чём в итоге они порешили, то это всё осталось за пределами ушей и спин, ушедших от этого места торгов Публия и Кезона, а также Этоʹта.