Что и говорить, а привычка, чтобы не говорили по уже своей устоявшейся привычке противники любых зависимостей, а это, между прочим, есть прямое отрицание своей человеческой природы, так вот привычка, такое не совсем простое, а дающее немало удобных преимуществ её обладателю дело или качество, в общем, кому как удобней.
Ведь как некоторые умники и даже обеленные сединой и мыслями учёные говорят, человек существо социальное, а раз так, то тогда ему для того чтобы удержаться на ногах и не растеряться перед лицом какой-нибудь опасности или социопата, которых хлебом не корми, а дай только возможность сбить вас с ног, всегда необходима хоть самая малая, но опора. Ну а так как любая знакомость всегда подбадривает и несёт в себе опору для человека (к примеру, привычка узурпировать власть), то и получается, что привычка, обладая всеми качествами знакомости, как раз и не даёт человеку потеряться в этом мире и перед лицом очередного хамла.
Так и маркиз де Шубуршен в его новом положении, а оно по своей сути было одним из тех, где он не раз уже по привычке оказывался, то есть безвыходном (с элементами ребусов и загадок для его головы и других частей завязанного тела), благодаря привычности своего такого с утра положения, не заморозился в своей неуверенности и даже не растерялся когда открыв глаза ничего не увидел перед собой. Ну а раз такое его положение не несёт ему ничего нового, кроме опасностей и удивительных открытий, то де Шубуршен может не спеша, в полной бодрости своего духа осмотреться в этой душной темноте, в которой сейчас он и оказался.
После чего, без лишних, а в самый раз стонов (всё-таки по его голове приложились не плохо), де Шубуршен приступил к поиску выхода из этого своего затруднительного для дыхания положения. Что как оказалось не так уж и сложно сделать, и де Шубуршену даже не пришлось прибегать к проклятиям (все знают силу слова, а особенно крепкого слова, которое благодаря своей крепости, способно открыть любые двери) в адрес тех, кто его сюда, в темноту поместил, для того чтобы суметь относительно быстро выбраться из всего лишь мешка, в который его и запихнули неизвестные ему злодеи.
И оказавшись на свободе, маркиз де Шубуршен уже было хотел благодушно посмеяться над неумелостью и наивностью злодеев, чья уверенность, несмотря на всю её оскорбительность, зиждилась на том, что для него (маркиза) хватит и сковывающего сознание и связывающего руки и ноги страха, а значит, можно пренебречь верёвками, как вдруг обнаружил (посмотрев вокруг), что эти злодеи, как оказывается были не столь наивны и добродушны по отношению к нему. Так, по первоначальному мнению маркиза, такое положение вещей и мнений злодеев, где они более чем оскорбительно по отношению к чести де Шубуршена полагались на его не мужество, то это если бы он, конечно, был неблагородный шевалье, его могло устроить. Но всё оказалось во всех смыслах не так и когда глаза де Шубуршена открылись и он увидел истинное положение вещей с более уважительным отношением к его чести этих злодеев, то это с одной стороны польстило гордости маркиза, а с другой дало ему возможность понять, что это его положение надолго или до тех пор, пока там за дверьми не надумают его выпустить.
А всё дело в том, что де Шубуршен обнаружил себя, судя по решетке на совсем маленьком окне, в каком-то каземате. А такое положение себя в пространстве, всегда навевает на нехорошие и что греха таить, кощунственные мысли. И хотя де Шубуршен был истинно и прилюдно верующим в догматы официальной церкви господином, всё же в душе он был тем ещё гугенотом, верующим в силу природного отражения в человеке, который, несмотря на всё своё благочестие, по сути своей своенравен и про себя всегда ставит себя выше всех.
Так вот, такое положение себя в пространстве и по отношению ко вседержителю, всегда навевает на унылые и скабрезные по отношению к верхам мысли, тем более если ты с детства боишься высоты и замкнутого пространства, а эти две фобии между собой неразрывно связаны. И чем выше ты взлетаешь при дворе, тем больше твоя вероятность оказаться в замкнутом пространстве, подобном тому, в котором оказался де Шубуршен.
Что и говорить, а как только де Шубуршен осознал всю злодейскую сущность тех, кто поместил его сюда, в это не отапливаемое и сырое помещение (а он, несмотря на то, что шевалье, не крепок перед лицом инфекционных болезней), то он до глубины своей души возмутился и по всегда при себе привычке, сразу же потянулся к поясу за шпагой. Но как ожидаемо теми злодеями, кто его поместил сюда, что за вероломство, де Шубуршен не обнаружил при себе, ни шпаги, ни даже самих ножен. А всё потому, что его тюремщики, что за гады такие, предусмотрели эти первые порывы возмутившейся души маркиза и заблаговременно забрали у него шпагу, а также всё имеющееся у него оружие. И тем самым лишили его последней возможности защищаться.
- И ведь, сволочи, знали же, что я благородный господин и что я без шпаги, как без рук. - От осознания своей беспомощности перед лицом врага, де Шубуршен, от отчаяния махнув на всё рукой, даже додумался до крамольной мысли (это в нём гугенот говорит). - А во всём этом, виновато его преосвященства, которые слишком своевольничают в своём праве указывать дворянскому сословию, как ему жить и что носить на привязи у себя на камзоле. А что уж и говорить о их желании, до степени привычки, привить их дворянскому духу благочестие и тому подобные добродетели. - В полном отсутствии добродетельности во взгляде, де Шубуршен ненавистно посмотрел на обитые железом двери его тюрьмы.
- И что я теперь по милости их преосвященства, смогу противопоставить своим тюремщикам, не имея при себе шпаги? - ещё больше потемнел от злости в лице де Шубуршен. - А вот если бы я не пренебрегал кулачным боем (де Шубуршен скромен на счёт себя; он не пренебрегал), то мне бы эти стены, а что уж говорить о дверях, не были бы так страшны. И я бы с одного удара вынес бы двери с петель. - И де Шубуршен, находясь в состоянии кипучести, до неразумности заведённый самим собой, в желании хоть что-то предпринять, подскочил со своего места сидения на тюфяке и, резко сократив расстояние между собой и дверью, с разбега нанёс мощный, потрясший себя до основания ног, удар по дверям.
И, видимо недостаточность тренировок по ведению кулачного боя сказалась и эти тюремные двери, к огромному болезненному для своей руки сожалению де Шубуршена, не слетели с петель, чтобы за собой похоронить всех его тюремщиков (тюремщик такая профессия от души, что не может не закрепиться за кем-то и не прикипеть к нему всем своим телом и душой; в общем, тюремщик тоже лицо социальное, не могущее существовать в одиночестве - оно в нём погибает), а оставшись стоять на месте, со своей стороны похоронили все потуги де Шубуршена на такой выход отсюда.
Правда, нельзя вот так сказать, что эта попытка де Шубуршена, кроме боли в его покрасневшей руке и, осознания маркизом его бессилия перед монолитными основами государственного строя, которое держится по большей части на кнуте и в том числе на такого рода помещениях, ничего больше не принесла ему. Так его, хоть и глухой, но всё же какой есть удар, отозвался не только в душе самого маркиза, но и где-то там, в глубине коридоров, ведущих сюда в подземелье. И спустя совсем небольшой по меркам того времени в котором измеряют своё нахождение в тюрьмах заключённые, промежуток времени, до де Шубуршена, из-за двери его тюрьмы донёсся неуловимо знакомый голос.
- Именем короля! - оглушил сознание де Шубуршена и ещё кого-то там за дверью, гулкий голос неизвестного, чья словесная близость к королю, в один момент наполнила и что уж говорить, возродила надежды на благополучный для себя исход дела де Шубуршена. - Я немедленно требую, провести меня к пленнику! - как бальзамом на душу де Шубуршена пролилась эта словесная гневливость на нерасторопных тюремщиков, того неизвестного господина за дверью. После же того, как от этих ненавистных дверей, хоть и до чего же противным звуком скрежета, до Шубуршена донёсся звук поворачивающегося ключа, у него уже засвербело в душе от радости скорого освобождения.
Правда на чём (на одних лишь словах того неизвестного типа) было основано такое убеждение де Шубуршено, было хоть теперь и догадливо известно, но всё же, немало ли одной веры, в хоть и королевское, но всё же слово, для того чтобы быть свободным. "А это вам не какой-нибудь "Сезам откройся!" (маркиз был сильно начитанным сказками "1001 ночь" шевалье). Священное для подданных имя короля, вот то волшебное слово, которое открывает все двери королевства! - всегда утверждал де Шубуршен".
Но у де Шубуршена не было времени, как оспорить себя, так и засомневаться в своих убеждениях и, открывшаяся дверь тюрьмы потребовала от него подъёма на ноги, для того чтобы предстать перед вошедшими не сломленным духом шевалье.
И вот двери открываются настежь и в небольшое помещение камеры врывается, хоть и не совсем знакомый, но не сказать что совершенно незнакомый для де Шубуршена человек, которого, дай бог памяти маркизу, он единственный раз видел в покоях короля. Ну а эта близость, так сказать обзывает на доверие и де Шубуршен, несмотря на свою избирательность в отношениях с господами и вельможами (что он с лихвой компенсировал малоразборчивостью в отношениях с дамами), по причине своих тягостных обстоятельств, проникся благожелательностью к вошедшему незнакомцу и даже позволил себя им обнять.
- Сударь! - воскликнул с порога дверей вошедший незнакомец, коим был фаворит короля Люинь. После чего Люинь быстро приближается к слегка пошатнувшемуся от слабости де Шубуршену и, забыв правила приличий (правда, по сводами этого тёмного места, они теряют свою актуальность), в пылу своей эмоциональной возбуждённости, обнимает маркиза. - Я, как только узнал о вашем тягостном положении, так сразу же бросился искать справедливость. И она, вы понимаете у кого, была найдена. - Сказал, отпустив маркиза Люинь, чьё радостное выражение лица отозвалось на маркизе, наполнив его этой свежестью.
- Но вы же знаете, маркиз, - перешёл на шепот Люинь, - что кроме Его величества слова, имеется огромное количество, не только менее величественных, но и противных Его величеству слов.
И, конечно, де Шубуршен отлично всё это знал и он, пожалуй, выразил бы своё полное согласие с Люинем, если бы не сковавшая его рот и не дававшая возможности хоть что-то произнести, его восторженность от встречи.
- Но ничего, и слово Его величества ещё имеет свой вес. - Продолжил с нотками горечи говорить Люинь. - И оно открыло для вас эти двери тюрьмы. Правда эти злодеи, - Люинь бросил гневный взгляд на стоящих в дверях тёмных (а они только такими и могут быть; ведь им нужно под чем-то скрывать свою человеконенавистническую суть) личностей тюремщиков, - посмели выразить сомнения и даже, вы себе представить не можете, - Люинь даже вздохнул от переполнявшего его возмущения, - до чего же они гнусны.
"Прекрасно, если это слово подходит для этих мрачных стен, могу", - решительно, правда всё также молча, не согласился с Люинем маркиз.
- Они, эти подлецы и злодеи, посмели вас заподозрить в неблагородстве, потребовав узнать от вас имя тех, кто был с вами на месте дуэли. - Люинь в знак своего презрения к этим "они", своим указующим перстом, придавил, как таракана, одного из стоящих в дверях тюремщиков, сукиного, а не как его напарника Пежо кухаркиного сына, Жана-Рено. Чьё лицо, несмотря на присущую его носителю профессиональную привычку, быть до степени огрубления непоколебимым мыслями и проявлению сердечности монолитом, как-то даже приплюснулось, когда на него так бесцеремонно надавил указующий палец, судя по важности вида и предъявленным бумагам, весьма весомого при дворе вельможи.
Ну а этому вельможе, как и всем важным вельможам, свойственно слышать и видеть несколько больше, нежели есть на самом деле.
Так его утверждение о том, что эти, хоть и тёмные, но в душе, в общем-то, неплохие и даже славные парни - тюремщики, что-то от него требовали, если сказать мягко, совершенно не соответствует действительности. А сам господин Люинь, пользуясь своим высоким положением и тем, что он застал тюремщиков врасплох - спящими с перепоя, безудержно врёт. Ведь как они могли что-либо от него требовать, когда они, не успев даже открыть свои глаза, что трудно сделать, когда они слиплись не только спросонья, но и, будучи залиты сладким вином, совершенно не поддавались разумности раскрытия век, получили не только под зад, что заставило их подскочить на ноги, но и сразу же почувствовали исходящий из под приставленных к их носам кулаков этого вельможи, запах крови, которая в случае их неразумения, тут же прольётся из их носов. Но об этом, ни они, ни сам Люинь, не имеют большого желания вспоминать, так что об этом они быстро забыли и пользуются тем, что есть.
- Это просто неслыханно! И я даже на мгновение потерял дар речи, услышав такое пренебрежение вашим благородством. И всё это в устах тех, у кого от рождения не было никакого благородства, а одна лишь подлость и неразумность. - Люинь, переполнившись невыносимости за этих подлейших тюремщиков, не смог удержаться и повернувшись в сторону дверей, решил ещё раз посмотреть на эти полные бесстыдства и коварности рожи тюремщиков, за которыми из благоразумия не помешает присматривать. Всё же, у того, чуть повыше ростом, кухаркиного сына - Пежо, сквозь весь этот налёт дремучей пошлости, которой его наградила мимолётная связь малознакомых между собой предков и проницательный взгляд на него Люиня, просматривались признаки мыслительного процесса.
Ведь кто их знает (а уж догадаться, чего они стоят, не трудно) и не решат ли они побуждаемые зловредностью своего характера, которому свойственна зависть (тюремщики, как бы это странно не звучало, подспудно завидуют арестанту, чьё нахождение здесь в заточении всё-таки регламентируется его волей или безволием, тогда как им тюремщикам приходиться находиться здесь вечно) и мстительность, воспользоваться отвлечённостью на разговор с маркизом Люиня, тишайшим образом покинуть пределы камеры, для того чтобы быстро прикрыть за собой двери и закрыть их на веки вечные вдвоём в этих застенках. И что спрашивается, им после этой их подлости дальше делать? Поедать друг друга? Да уж, нет пределу жестокости этих тюремщиков и воображению Люиня, готового уже рвать зубы (надо срочно обратиться за помощью к мэтру Дюрону) и метать всех подряд.
Но Люиню не удаётся дальше развить свою фантазию насчёт затаённых замыслов тюремщиков (они, если быть предельно честным, ничего такого, даже в самых тёмных глубинах своего естества не помышляли), так как де Шубуршен, до которого, по причине его нездорового положения, только сейчас дошли слова Люиня, а также понимание всей степени неблагородства его тюремщиков, вскипел и даже разразился гневным вопрошением:
- Что-что?
И видимо эта гневливость маркиза, была не только замечена тюремщиками, но и не в пример по отношению к угрозам Люиня, к которому они привыкли, испугала их (ведь если словесный гнев проявляет неразговорчивый человек, то это всегда последственно страшней). Отчего они даже прижались друг к другу, ища теплоты (здесь было сыро и прохладно) и поддержки. А вот это нескладное поведение тюремщиков, вызывает у любящего возмездия Люиня, неожиданную для него жалость и участие.
И Люинь, решив, что тюремщики за свою недалёкость и так уже наказаны пребыванием здесь в казематах крепости (да и может быть, они лишь от весёлости своего характера или по шутке, решили их закрыть здесь на веки вечные), оставляет их на произвол своей спины и, повернувшись к де Шубуршену, дабы маркиз не привёл в исполнение свои мстительные намерения по отношению к тюремщикам, которые стояли в его глазах, словесно отвлёк его от них.
- Полноте, маркиз. - Обратился Люинь к маркизу. - Я знал, что вы благородный человек и даже самого ничтожного намёка на такую кощунственную вещь, не потерпите. В чём сразу же и уверил ваших тюремщиков. И они были вынуждены согласиться со мной. - Сказанное Люинем до глубины души поразило де Шубуршена и привело в не меньшее изумление уже ничего непонимающих тюремщиков, вынужденных, дабы окончательно не расстроиться в себе и своём ходе мысли, списать всё ими услышанное на фантазии этого, что за странного господина. Ну а господин Люинь, не может стоять молча, и всё продолжает потрясать стены камеры своим возмущённым словом.
- Я им так и сказал. Маркиз де Шубуршен, один из благороднейших господ которых мне выдалось за честь знать. И он без всяких предварительных условий, - Люинь вновь повернулся к уставшим уже смотреть на его спину тюремщикам. И бросив на них принижающий всякое остаточное достоинства сих не господ и даже не слуг, а так всего лишь прислужников, грозный взгляд, взорвал своды камеры своим ударением на последнем слове, - должен быть выпущен на свободу!
Ну а попавшие, скорее даже не на глаза, а в жернова судьбы, вершителем которой был этот страшный месье, не привычные к шуму и нахождению большого количества людей в одном месте тюремщики, и так уже были выведены из своего спокойного себя, а тут ещё эти незнакомые для их слуха слова о мифической свободе (как не им, так близко сталкивающимся с этой неуловимой субстанцией, не знать, что этой свободы, нет на этом, небо в клеточку, свете), так что от них тоже теперь можно было ожидать что угодно. Ну и тюремщики, а в частности более бестолковый (это частное мнение не месье Пежо) из них не месье Жан-Рено, чья выдвинутость вперёд, определённо сыграла с ним злою шутку, исказившись в лице, что уже это одно невозможно странно, пошатнувшись в ногах, очень резко и неожиданно для всех присутствующих, привлёк своим лобовым вниманием стену камеры.
Но видимо господин Люинь, был слишком много знающим господином, раз он не придал участливого значения этой многоходовке не месье Жана-Рено, а восприняв это его движение, как ответ на его слова, подхватил маркиза за локоть и выдвинулся с ним на выход из этих душных апартаментов.
Ну а когда тебе выпадает неожиданная удача, так скоро и без бумажной волокиты выйти из подобного рода застенков, то воодушевление, в которое впадает или будет вернее сказать, которым наполняется всякий выходящий из этих апартаментов, то оно придаёт лёгкость шагу и неимоверно ускоряет его ход. Что даже для тюремщиков, еле поспевающих за освобождённым, становится вопросительно удивительно - как это он при таких скоростных данных, умудрился оказаться в числе пойманных? Не иначе, был пьян или спал.
Так и маркиз де Шубуршен, несмотря на свою слабость в ногах, по выходу из камеры, проявил недюжинную уверенность в своих силах, из-за чего господин Люинь, еле поспевал, следуя за ним. И так до тех пор, пока яркий свет уличного солнца, резко не затмил глаза, поднявшимся из подземелья маркизу де Шубуршену и Люиню. После чего следует весьма необходимая в таких случаях передышка, которая даёт возможность бывшему пленнику обстоятельств своей жизни, осознать, до чего же мир прекрасен. Где пленник не спеша открывать свои глаза, подставив своё лицо солнцу, старается добрать от него ту упущенную за время своего нахождения в застенках, конечно, не по своему желанию и только частично по своей вине, теплоту отношений. Далее следуют его самые трепетные заверения в любви к этому солнечному миру. Ну и как финал всему, маркиз де Шубуршен широко открывает свои глаза, и с желанием жить на полную катушку, смотрит вокруг себя, где в первую очередь и натыкается на внимательное к нему лицо своего спасителя господина Люиня.
Господин Люинь же, всё это время понимающе стоял рядом и молча ждал, когда де Шубуршен осознает, как всё же хорошо жить на белом, а не в застеночном свете. А такое знание и понимание жизни, много чего даёт бывшему пленнику и главное, ко многому его обязывает перед его спасителем. И, конечно, господин Люинь, как и всякий спаситель, очень благороден и скромен, и он не станет прямо сейчас требовать услуг от спасённого, а вместо этого, дружески похлопает по плечу де Шубуршена и, подведя его к уже ожидающей своего седока лошади, с напутственным словом отправит маркиза на все четыре стороны.
- Маркиз. - Добавив таинственности в свой голос, приблизившись вплотную к де Шубуршену, проговорил Люинь. - Ваши и значит мои враги, на этом не остановятся и в следующий раз попытаются действовать более изощрённо и коварнее. Так что, учтите это и впредь будьте осмотрительнее.
- Я признателен вам за всё, сударь. - Ответил де Шубуршен, поклонившись Люиню. - И моя шпага, отныне ваша. - Уже несколько смущённо добавил маркиз, чью ногу жгло отсутствие на поясе шпаги. Люинь же, дабы больше не смущать маркиза, делает необходимое для прощание заявление: "Я знал, что могу рассчитывать на вас", - и хлопком руки по лошади, отпускает маркиза. Ну а маркиз, не желая больше ни минуты оставаться в этом навевающем тоску и скорбные мысли месте, поддав шпорами в бока лошади, дал ей понять, что её нынешний всадник отличается суровым нравом; ну и заодно задал темп скачке.
Оставшийся же здесь, в пределах Венсенского замка, служащего приютом для разного, по большей части государственных преступников, Люинь, проводил взглядом до ворот де Шубуршена и как только он скрылся из видимости, забыв о том, что его лицо украшала улыбка, повернулся в сторону башни Дьявола, где к полной своей забывчивости и завязанной на ней неожиданности, натолкнулся на стоящих без дела тюремщиков, Жана-Рено и его коллегу Пежо.
Ну а так как забывчивость на лице Люиня в виде улыбки, а также в его голове, частенько и сейчас имело место, то, пожалуй, нужно было обладать большими умственными и лицевыми усилиями, чего как раз с самого рождения не наблюдалось у не месье Жана-Рено и Пежо, чтобы понять, что всё это только твоё умственное заблуждение и что ответно необязательно поддаваться очарованию улыбки смотрящего на тебя Люиня. Но как заявлялось выше и всё время утверждалось природой, то всеми этими качествами совершенно не обладали не месье Жан-Рено и Пежо. И они, соблазнившись надеждой на свою заметность в глазах столь влиятельного вельможи, своими, не то чтобы дерзновенными, а однозначно умопомрачительными улыбками на кровожадных лицах, привели в полнейшее замешательство, в один момент похолодевшего от своих домысливаний господина Люиня.
Ведь когда на тебя так внезапно и неожиданно улыбчиво смотрят, в таком, не просто необычном, а навевающем на мрачные мысли месте, те, кто по роду своей деятельности, не только забыл о происхождении такого рода эмоций, а так сказать, придаёт им иную направленность, то это не только сгущает краски твоей будущности, но и заставляет застыть мысль, душу и тело. Так что эта возникшая, однозначно неспроста, улыбчивость лиц тюремщиков, не могла не повлиять на стойкость стояния Люиня, в один взгляд на них невольно вспомнившего все свои прегрешения, которых у него как и у всякого имеющего величие и амбиции вельможи, было достаточно для того чтобы быть направленным сюда в мрачные уголки казематов. Где каждое утро, он будет встречать при свете мрачных оскалов своих тюремщиков, которые так уж и быть, проявят снисходительность к пожизненному заключённому и иногда не будут его бить ногами.
И Люинь, быстро представив все эти для себя перспективы, на которые, так и наводили эти улыбчивые лица не месье тюремщиков, продолжая улыбаться (нельзя дать понять тюремщикам, что он догадался об их подлых намерениях, пригласить его навсегда в казематы), быстро бросил наметливый взгляд по сторонам. Где к своему неудовольствию и даже отчаянию, не смог обнаружить облегчённые (даже пусть в яблоках) скакуном, пути отхода. Ну а такое обстоятельство дел, вынуждает Люиня храбриться, а это в свою очередь, сменяет его милость в лице на гнев, с которым он, несмотря на все противоречия и лёгкий ветерок в лицо, устремляется в самое пекло перекрёстных взглядов - себя и никого не уважающих, да и сами незаслуживающих уважения тюремщиков.
И, конечно, благородствосодержащий взгляд, несмотря на упорство и самонадеянность, каким отличается всякий нахальный взгляд чумазого и всего в оспинах лица тюремщика, замеченного в упущениях насчёт своего происхождения, по силе духа и презрению, не идёт с ним ни в какое сравнение. Так что гадать и предполагать не надо о результате этого противостояния, в котором дух неблагородный, каким были наполнены тела тюремщиков Жана-Рено и Пежо, даже не осознав того, что происходит, мгновенно смирился и потупил свой взор перед столь сиятельным вельможей коим был месье Люинь.
Ну а как только господин Люинь смог усмирить все эти дерзкие поползновения на себя со стороны даже непонятно что за лиц, то он как человек предполагающий и дальнозоркий, решил не оставлять всё как есть, и так уж и быть, собрался преподать урок этим неучам.
- Я вижу, что в вашем заведении совершенно порядка нет. - Глядя поверх голов тюремщиков, рассудительно, но в тоже время со строгостью, заявил Люинь. С чем, конечно же, не могут не согласиться придавленные его строгим, но справедливым взглядом тюремщики.
- А если в самом строгом государственном заведении, чьей целью существования является наведение и поддержание порядка, этого самого порядка нет, то спрашивается, к чему это всё может привести? - мрачностью своего заявления и главное, прозвучавшим в нём вопросом, Люинь не просто ошарашил, не близко стоящих от всякой умственной деятельности этих не месье, а определённо ввёл их в логический для их умственного развития тупик. А ведь они, эти не месье, всегда думали или вернее будет сказать, они были поставлены перед фактом того, что их место службы, как раз и является тем конечным пунктом - тупиком, для всякого месье, откуда уже нет выхода, а тут как выясняется, что кроме этого тупика, имеются и другие тупиковые ответвления.
И ещё больше помрачневший не месье Жан-Рено, теряясь в догадках насчёт общих, а также частных намерений этого важного и как оказывается весьма загадочного вельможи, решает искать помощи у своего более головастого, но в тоже время из-за той же своей головы (сейчас такое время, что даже самая простая голова востребована палачами) не слишком предусмотрительного и умного не месье Пежо. Но не месье Пежо, будучи в курсе всех последних тенденций политической жизни государства, где как уже было записано выше в скобках, головы идут на ура, имея при себе, не только сверхразмерную голову, но и присущий всякому скряге прижимистый характер, на этот раз не высовывается, а проявляет присущую хамелеону изобретательность. Где он, посерев до умопомрачения, с большим сходством со стенами замка, перестал быть заметен для всех и для мало что теперь соображающего не месье Жана-Рено.
- Что всё это значит? - не узнав или как раз узнав в этой стоящей перед ним серости Пежо, возмущённо вопросил себя Жан-Рено и тут же сам на свой же вопрос ответил. - И что теперь, мне одному за всех отдувайся? - Жан-Рено даже руки развёл от такой наглости своего коллеги. И, пожалуй, Жан-Рено прямо сейчас готов отыскать, не только где находится сам Пежо, но и то, где спрятаны его почки - их нахождение приводит к самому не месье Пежо, но вновь прозвучавший голос господина Люиня, остановил все поисковые пути Жана-Рено и заставил его перевести свой взгляд на Люиня.
- Значит, не хотим отвечать и решили увильнуть от ответа. - Оглушил своим выводом тюремщиков Люинь. Что, по мнению тюремщиков, было не так или как минимум неверно истолковано Люинем. Ведь они даже и думать так не смели, и по большому счёту не умели так делать, а что уж говорить о целенаправленной ответной реакции их организма на вопрошения столь величавого вельможи. Но Люинь после этой их молчаливой подлости по отношению к нему, даже слушать, а что уж говорить о желании видеть эти противные рожи, не может заставить себя, и он в брезгливости, даже не к ним, а к тому что олицетворяют их сути, поморщив свой верчёный нос, заявляет:
- А ну, канальи, живо давай, веди меня в подземелье.
И тюремщики, хоть и удивлены такой самостоятельностью в избирательности места своего пребывания сего вельможи, но они не смеют оспорить его выбор, и Жан-Рено, встряхнув в руках ключи, выдвинулся вперёд для того чтобы не создавать на пути Люиня каких-либо предусмотренных запорами помех. Сам же Люинь, проследовав вслед за тюремщиками, вдруг осознал, что, кажется, он заговорился и слишком далеко увёл себя от первоначальной цели - поскорее покинуть пределы этого замка-тюрьмы. И получается, что он сам себя завёл во все эти подземелья. И Люинь, пока они безвозвратно глубоко не зашли, решает сделать остановку у первой же камеры и уже после короткого знакомства с её содержимым, покинуть пределы этих подземелий.
И вот как только Люинь на своём пути заметил подходящую дверь, ведущую в одно из таких тупиковых ответвлений человеческих поступков, он, оглушив стены коридора подземелья словом, тем самым остановил движение процессии.
- Так! - могущественно сказал Люинь. После чего следует общая остановка и оборот в его сторону голов впередиидущих. - Кто находится под охраной этих дверей? - несколько завуалировано спросил Люинь (что поделать, раз он человек иногда суеверный и поэтому не зарекается и не спешит называть своими именами то, о чём он не зарекается).
- А разве вы не знаете? - В своём откровенно дерзком ответе, проявил забывчивость Пежо, и в результате неё неосторожность, вызвавшую изумление на лице Люиня, озадаченного такой немыслимой наглостью этого Пежо, возомнившего о себе, чёрт знает что. И Люинь, будь он в каком другом, но только не в этом месте, немедленно бы указал Пежо на недопустимость его поведения, но так как он находится здесь в мрачном подземелье, где от стен так и несёт сыростью и человеческой болью, он пока не спешит быть нетерпеливым. Да и к тому же, как буквально сейчас выясняется, здешние стены, не меньше чем дворцовые, умеют слушать и говорить.
"Нахождение в этих стенах, размывает все различия!", - эхом, а может быть мраком стен, было озвучено и донесено до Люиня мрачное осознание его присутствия там, где лучше не спорить, что и смирило Люиня с действительностью и спасло сверхголову Пежо от своей, пока что минуемой участи. И Люинь, ограничившись строгостью во взгляде, с налётом туманности, заявляет этому несносному Пежо:
- Я может быть и побольше вашего знаю. Да вот только не имею привычки, трубить об этом на весь белый свет.
Ну а такой, с глубоким смыслом, защищающий всякую целомудренность ответ Люиня, не может не пристыдить даже такую сволочную натуру которой был Пежо, который, потупив свой взор перед Люинем, отдал свою связку ключей Жан-Рено и спрятался за его спину. Жан-Рено тем временем, получив полную власть над всеми этими казематами, несколько даже возгордился и наполненный чувством всесилия, громче, чем он это всегда делал, вставил ключ в замочную скважину. После чего, всеми и в том числе тем, кто до этого момента жалостливо всхлипывал там за дверью, а сейчас услышав звук вставляемого ключа, замолчал, ожидалось, что Жан-Рено сейчас провернёт ключ и откроет дверь, да вот только Жан-Рено, как и Пежо забылся (вот до чего доводит обладание абсолютной властью) и так сказать, позволил себе своеволие - сделать паузу.
- Пусть ещё хоть одно мгновение, да помучаются. - Дьявольски засмеялся про себя Жан-Рено, в котором, в такие переходные минуты просыпалась его сущность палача и мучителя. - А когда их нервы от трепетного ожидания, так натянутся, что будут готовы лопнуть от напряжения, с которым они не будут сводить своего взгляда со скважины для ключа, то вот тогда-то, я их обрадую собой. - Жан-Рено продолжал потешаться над теми, кто находился там за дверьми.
Правда Жан-Рено, из-за своей забывчивости не учёл факт присутствия господина Люиня, чья натура, честно сказать, всегда отличалась от других и частенько на их лицах испытывала свою нетерпеливость. Ну и мгновенно последовавший от него подзатыльник Жану-Рено, был всего лишь следствием его Жана-Рено, невыносимого поведения и вынужденной мерой, против которой Жан-Рено ничего не имел против, и даже без дополнительных подсказок и беспокойств для своей головы или других частей тела, в один поворот ключа закончил незавершенное - открыл дверь.
И вот когда эта массивная дверь раскрылась нараспашку, и господин Люинь чисто формально заглянул внутрь, то при виде заключённого или вернее будет сказать заключённой, с его лица в один момент сполз весь его формализм. И он, застыв в одном положении, онемел от изумления, которым с ним в один взгляд на себя поделилась оказавшаяся здесь мадмуазель Мари́ Эме́, к чьёму удивительному имени в официальных случаях добавлялось её непростое наследственное имя Рога́н-Монбазо́н.
- Я так и знала. - Сделала для себя логический вывод совершенно успокоившаяся Мари Эме, глядя на потрясённого, само собой ею, приличного вида, пока что ей незнакомого господина (Люиня), не забыв при этом жалостливо и заодно томно вздохнуть.