- Раз нет возражений против формулы: "Весь мир театр, а люди в нём актёры", - уж и не знаю, кто навёл меня на эту мысль, а я согласно этой мысли и рассудил сейчас, глядя на экран ноутбука, откуда на меня смотрела титульная страница трагедии "Отелло", дальше которой я не пошёл, углубившись в свои мысли насчёт этой повести, которая хоть и трагична, но не самая печальная на свете, - то...- но тут я вдруг сбился с мысли, натолкнувшись на незримое памятливое препятствие, потребовавшее от меня всей концентрации мысли, которая в итоге меня привела к Рыжей. - А ведь это и есть, так называемое дежавю. - Усмехнулся я, вдруг вспомнив, что я при похожих обстоятельствах, после знакового посещения с Рыжей леди Сони, но не в тот же день, а спустя... не помню, сколько часов спустя, находясь, кажется вроде здесь же, в гардеробе, что-то такое же говорил, обдумывая следующую встречу с Рыжей. Где теперь была моя очередь предложить её куда-нибудь сходить.
И вот я сижу в глубине гардероба, за ворохом одежд на вешалках, когда все гости театра уже заняли свои места в зрительном зале, а я в свою очередь занял своё место в своём гардеробном зале - по одеждам, занявшим свои места на вешалках, при хорошей фантазии, можно было разыграть не менее трагическую историю, чем та, на которую пришли смотреть носители всех этих пальто, манто и просто курток, - и всё сдерживаю себя, чтобы не посмотреть на горящие огнём в кармане карты. Где меня преследуют и прямо-таки давят неизвестные голоса изнутри меня. - Никто же не узнает, - смущает мой слух некто скрытный во мне, о существовании которого я подозреваю, но не собираюсь его признавать, - если ты этого не захочешь. К тому же, таким образом, можно будет точно удостовериться насчёт Рыжей. Если она узнает, что ты заглядывал в карты, то значит, она и в самом деле что-то знает о будущем, а если нет, то... - многозначительно умолкает в моей голове голос этого провокатора, добившегося в итоге своего. Я задумался над его словами и над тем, что он недоговорил.
И только я задумался над словами этого провокатора во мне, как вдруг, к своему удивлению, вижу карты в своих руках. И не успеваю я возмутиться: "Что это всё значит и что это такое?!", как мне уже на ухо нашептывает этот провокатор: А ты посмотри только одну карту. Ту, самую значимую для тебя. Ведь Рыжая же посмотрела и тем самым поставила тебя в неравные условия с тобой. А так ты с ней не только сравняешься, но это тебе позволит узнать истинные намерения Рыжей.
И я, что за податливая натура, счёл доводы этого провокатора вполне разумными и, оставив у себя карту под номером два, было уже приготовился взглянуть на неё, но тут со стороны окошка, через который осуществляется обмен одежды на номерки, донесся нетерпеливый стук номерка об стойку, и я одёрнул свой завороженный взгляд от карты, и тем самым, благодаря этой случайности, сумел удержаться и не посмотреть на карту. А как тут посмотришь, когда там, у стойки выдачи одежды, судя по нетерпеливому стуку, уже начинают нервничать. - Сейчас, иду! - кричу я, поспешно убирая карту обратно в карман. После чего с той долей недовольства, которое вызывают люди заставляющие тебя спешить, пробираюсь сквозь ряды одежд к окошку выдачи одежды.
Ну а там стоит недовольный тип хмурой наружности, который мне сразу не понравился. И не только потому, что он на меня так предвзято смотрел, - сколько можно ждать и вообще, что за безответственное отношение к своим служебным обязанностям, - и то, что он отвлёк меня от своих дел и заставил сюда чуть ли не бежать (я, конечно, не бежал, но мог же), а мне больше всего не понравилось в нём его отношение к нашему театру. Для него, видишь ли, столько людей, - целая труппа и режиссёр в том числе, - столько времени старались, ночами друг с другом не спали и поистрепали друг другу нервы на репетициях и прогонах пьесы, а он даже одного акта, чисто из уважения к чужому труду, высидеть не может - я мол, принципиальный и крайне привередливый человек, и если мне что-то не нравится, то я не буду лицом хладнокровить, делая понимающий вид, а сразу нос к выходу поворочу. - Вот же гад какой. - Всё во мне в защиту нашего театра возмутилось.
А тут ещё этот тип как будто чувствует, какую ненавистную бурю он во мне вызвал, и он не спешит протягивать мне номерок для получения своей одежды, а он в упор на меня оценивающе смотрит и говорит достаточно странную, совсем не к месту фразу. - Аристотель говорил, что для физического тела нормальным считается состояние покоя.
- Что? - сразу не сообразив, к чему он это говорит, недоумевая, вопросил я.
- Нормальная реакция на внешний раздражитель. - Продолжая сбивать меня со всякой мысли, говорит этот тип, которого я уже прозвал про себя Аристотелем, за его настырность в деле моего поучения. Да и похож он на него, как мне решилось, хотя я Аристотеля никогда не видел, но был наслышан. И я хотел было у него уточнить, по какому адресу его послать, но он опередил меня, протянув номерок.
- Номер восемь. - Взяв номерок, многозначительно прочитываю я его значение и делаю такое сложно намеренное лицо, как будто для меня эта цифра что-то говорит - как минимум, что вешалку под этим номером будет нелегко отыскать, если этот тип будет ещё умничать. Но тот молчит, наверное, осознал свою неправоту, и я так уж и быть, вспоминаю, где находится эта вешалка с его одеждой - сразу за номером семь. После чего добираюсь до вешалки под номером восемь, на котором висит плащ этого типа и возвращаюсь с ним к Аристотелю. Тот не сводя с меня своего изучающего и, как мне кажется, подозревающего меня в провокационных действиях по отношению к его плащу, - залезал в карманы, чтобы проверить их на наличие будущих потерь для него, - берёт плащ и, своим взглядом дав мне понять, что он меня запомнил и будет, если что, постоянно держать меня по контролем своей памяти, разворачивается и уходит.
- Умник тут нашёлся. Как будто новое что-то для меня сказал. Я и без твоих подсказок всё это знал. Платона на тебя нет. - Вот так послав его далеко (здесь всё-таки место культурное, налагающее на мои выражения свой культурный отпечаток), я развернулся и с мыслью: "А может и есть", вернулся обратно к себе.
И вот когда я таким страннейшим образом произвёл обмен номерка на одежду и вернулся обратно на своё место, то уже никакой речи не могло идти о том, чтобы я нарушил данное мной слово Рыжей. - А ведь это что-то да значит? - задался я утвердительным вопросом, вернувшись мыслями к Рыжей.
- А ведь в случае с Рыжей, если она, как она же утверждает, из будущего (пока не доказано обратное, нельзя сбрасывать со счетов и этот каприз мысли Рыжей, а с меня не убудет, если я ей уступлю - посмотрим, как она потом будет выпутываться - вот такой я расчётливый негодяй), будет самым логичным, если я её свожу в театр (уж и не знаю, что меня к этому подвинуло на самом деле). Где она и сможет познакомиться с нашей внутренней жизнью. Там, в будущем, скорей всего, уже в новинку то, как и чем мы сейчас живём. И они для нас, как и мы для них, можно сказать, что пришельцы из других миров и цивилизаций, где единственное, что нас роднит, так это наша общая принадлежность к роду людей. - Так несладко, а просто для меня ужасно, без сантиментов подумал я насчёт Рыжей.
А она сама виновата в том, что настаивает на том, чтобы я так о ней думал, ведь я человек по особому увлекающийся, - я часто подпадаю под чужое влияние, особенно под такое влиятельное и настойчивое, которое проявило по отношению ко мне Рыжая, - и оттого очень часто готов верить всему тому, что мне скажут вот такие честные глаза напротив, которые смотрят прямо мне в душу со стороны Рыжей.
А ведь она могла бы обойтись простой констатацией факта, сказав мне по секрету, что она не такая как все, - и это было бы чистой правдой, - и мне этого было бы достаточно, чтобы... Скажем так помягче, быть ею убеждённым в чём-то своём. Но она почему-то не сказала мне эту банальность, а предпочла играть со мной в долгую, предъявив мне для рассмотрения, и как мне кажется, для некоего испытания, эту свою невероятную версию объяснения встречи со мной - тут, в качестве косвенных доказательств, можно памятливо обратиться к леди Соне, с её картами, где каждая предваряет для меня некое испытание. Что не может не вызвать у меня своих вопросов. - А всё-таки, для чего ей это всё нужно было придумывать? А если она не придумала, то зачем ей всё это нужно?
И у меня, конечно, есть некоторые соображения на этот счёт. Она на самом деле, если всё то, что она говорила, есть правда, - а то, чем она всё это объясняла, всего лишь формальная версия для меня, - прибыла сюда, чтобы даже не исправить некоторые знаковые ошибки, - это основная и первейшая побудительная причина для путешественников во времени, а уж затем стоит их любопытство и ностальгия по своей молодости, - а её целью было не допустить их совершения, предварив и научив меня уму разуму. Ведь не зря она мне встретилась в такое больно для меня не простое время. Но если всё это так, то откуда такая заинтересованность во мне со стороны Рыжей и тех людей, кто, по моему мнению, несомненно, за этим стоит?
И я догадываюсь, кто этот человек из тени, который стоит за Рыжей, и своей незримой рукой пытается руководить всеми её действиями. Это пресловутый Наум Наумыч, человек, состоящий из одной расчётливости и коварства по отношению к Рыжей и через неё ко мне. Что он очень умело маскирует под своей, только с виду безобидной и положительной, - он весь из себя такой унифицированный и правильный, - однозначно в очках внешности. А на самом деле этот Наум Наумыч, как мне сдаётся, не так прост, как это Рыжей кажется. Он только притворяется человеком щедрым и заботящимся об экологии и об окружающих людях, тогда как его волнует только одна забота, о самом себе. На что прямо-таки указывает его искусственность во всём. В нём нет ничего природного, начиная от запахов, - от него только парфюмом и разными дезодорантами пахнет, - заканчивая атрибутами его внешности: тут и фальшивая улыбка до ушей, с зубами там все как на подбор и всё его ужимистое поведение по лекалам современной моды будущего. Отчего и не поймёшь, сколько этому Наум Наумычу на самом деле лет.
А что уж говорить о том, что всё своё свободное от руководства время, - а Наум Наумыч, я даже не сомневаюсь в этом, занимает какой-нибудь руководящий пост, - Наум Наумыч посвящает только самому себе. Его дни расписаны по минутам, по употреблённым калориям, количеству активных (для интересующих его людей, в том числе и Рыжей) и обезжиренных (для всякой никчёмности типа меня) слов, выделению химического элемента и другого физического компонента. В общем, смотрит он на мир в фокусе логарифмической линейки, с помощью которой он измеряет его и, исходя из данностей, подгоняет его под себя.
При это этот Наум Наумыч, обязательно член элитного и крайне закрытого от женских глаз клуба "Мстителей" (и совсем не трудно догадаться, кому), где он в компании таких же как и он универсальных людей, пахнущих только неживыми запахами и речи у них у всех, всё больше не живые и состоят из специализированных слов, занимаются планированием такого будущего, где бы их мстительные мысли одержали вверх, и им можно было их не прикрывать и в открытую демонстрировать перед теми, кто их в этой жизни заколебал, заманал и все мозги заговорила.
- Вот тогда-то мы разгуляемся! - поднимал тост за разумный подход к делу мщения Наум Наумыч, полностью поддерживаемый своими со клубниками, не менее чем он мстительными натурами, как например, Максимилиан Максимилианович Трогательный, Невроз Неврозович Неврозов.
И как мне уверенно кажется, то этот Наум Наумыч, определённо обладает техническими возможностями в деле своей маскировки, то есть он может, под кого хочешь вырядиться и загримироваться, и начать мне вредить.
- Так вот что во мне нашла Рыжая! - до меня вдруг снизошло откровение. - Мою натуральность. Там, в будущем, все такие, как Наум Наумыч, искусственные и поддельные, а я не такой, как все они, и это-то и привлекло ко мне Рыжую. - Всё за Рыжую понял я, хотя не без обиды на такой её расчёт на мой счёт. Но я не стал раздувать из мухи слона, отлично понимая, что Рыжая дитя своего расчётливого времени, да и Наум Наумыча нельзя списывать со своих счетов, он наверняка, оказал некоторое влияние на ход мыслей Рыжей. И Рыжая и рада бы была вырваться из под его опеки, но как она говорила, как это мне думается, то она дала ему слово, слушать его и не допускать сердечного характера отношений.
- Но что заставило Рыжую дать это слово этому расчётливому Наум Наумычу? - в волнении задался я вопросом. И недолго думая, догадался. Наум Наумыч, скорей всего, руководитель некоего закрытого института будущего, где в качестве ведущего специалиста по кибернетике трудится Рыжая, и где разрабатываются, не то чтобы машины времени, а методики и инструментарий для этих перемещений.
И вот этот, расчётливыйший из расчётливыйших людей будущего, Наум Наумыч, вызывает в свой отдающий аптекарской чистотой кабинет Рыжую, где с плотоядной улыбкой начинает осматривать её с ног до головы, - а униформа, одетая на Рыжую, очень ей к лицу и может с ума свести людей со сложной психикой, - затем поднимается со своего скользкого стула, выполненного в дизайнерском ключе современного минимализма, где нет места мягкости и всё выполняется в светлых, с холодным оттенком цветах, и чтобы ничего не было лишнего и, обойдя свой рабочий стол, который также выглядит фантастично, что и стул, подходит к Рыжей. Здесь он ещё раз внимательно смотрит в глаза Рыжей и спрашивает её:
- Так вы ещё не передумали, и полны решимости, принять участие в нашем эксперименте?
- Я не передумала. - Даёт однозначный ответ Рыжая.
- Что ж, я рад это слышать. - Говорит Наум Наумыч, дыша прямо в лицо Рыжей искусственным амортизатором или другими словами, ароматизатором запаха изо рта, которым он спрыснул свой рот, перед тем как пригласить Рыжую в кабинет. - Но прежде чем я дам добро и включу вас в эту программу, вы должны выполнить ряд условий. - Скользко и так многозначительно проговорил Наум Наумыч, что у Рыжей сглотнулось от нехорошего предчувствия. Но она девушка целеустремлённая и немножко упёртая, и готова претерпеть много чего, если это, конечно, не то, о чём она может подумать насчёт Наум Наумыча, если он решит распустить руки. Но Наум Наумыч по настоящему коварен и расчётлив, и он, может быть, и хотел бы сейчас распустить руки, но по его расчётам, сейчас это не ко времени, и к тому же ему ещё могут ударить по рукам. А вот если... А вот это если и было включено Наум Наумычем в условия контракта с Рыжей, если она всё же решит его подписать.
- Включу в программу только в одном случае, - говорит Наум Наумыч, - если вы обязуетесь не давать волю своим чувствам. А это в нашем случае более чем неразумно.
- Заверяю вас, я этого не допущу, - с убеждённостью в том, что именно так и будет, а Рыжая своё сердце знает, говорит Рыжая.
- Что ж, я вам верю. - Говорит Наум Наумыч. - Но, тем не менее, я и наша корпорация, не может полагаться на одни только слова, и тут нужны гарантии. - Как-то уж туманно и несколько страшно для Рыжей говорит Наум Наумыч, двусмысленно поглядывая на неё.
- Какие гарантии? - пересохшим голосом спрашивает Рыжая, уже представив себе всякое, начиная от заморозки чувствительности её сердца, заканчивая нейтронной блокировкой её отвечающих за чувства нервных окончаний. Но всё оказывается ещё более сложней для её будущего.
- Чтобы гарантированно оградить вас от рефлекторных действий вашего сердца, вы должны подписать брачный договор со мной. - Озвучивает это наистрашнейшее для Рыжей условие подлейший Наум Наумыч.
- Брачный договор? - упавшим голосом повторяет вопрос Рыжая, что-то подобное уже ожидавшая от Наум Наумыча, давно уже делавшего ей недвусмысленные намёки личного характера, но когда это им было озвучено вслух, то это так неожиданно прозвучало для неё, что она оказалась застана врасплох.
- Да, именно так. И никак иначе. - Со стальной жёсткостью отбивает слова Наум Наумыч. - Корпорация не может себе позволить необоснованные расходы, которые непременно произойдут, если с вами случится нечто подобное. И это требование совета корпорации, а не моё. - Сделал специальное уточнение для Рыжей Наум Наумыч, чтобы она не весть чего себе о нём подумала. А так он и сам жертва необходимости, и идёт на всё это только ради науки, а не из личного интереса (врёт, как сивый мерин).
- Но я вас ... - Рыжая попыталась было озвучить имеющиеся у неё в сердце препятствия для этого шага, но Наум Наумыч, предвидя всё это, перебил её на полуслове. - Понимаю, сердцу не прикажешь. Вот поэтому мы и должны ограничить его влияние и в своих действиях руководствоваться только разумом. Если вы, конечно, не передумали и вам по силам всё это? - с подковыркой задал наипровокационнейший вопрос Наум Наумыч, отлично знающий психотип Рыжей, - он основательно подготовился к этому разговору, - которая ни за что не отступит, если её к этому насильно принуждают.
- Я готова. - Теперь уже со сталью в голосе говорит Рыжая, пронзительно глядя на Наум Наумыча. - Где подписать?
- Вот здесь. - Подойдя к столу, указывая на лежащий на нём контракт, говорит Наум Наумыч. Рыжая подходит к столу, берёт лежащую рядом с контрактом ручку и, замахнувшись, уже было собралась поставить на нём свою подпись, а затем на ослабевших ногах упасть в самую пропасть, но тут Наум Наумыч, видимо расслабился из-за того, что всё им задуманное идёт как по маслу, и сболтнул лишнее. - Вы так не расстраивайтесь, - говорит Наум Наумыч, - в контракте есть подпункт под номером 8.2.2., при выполнении которого, контракт теряет свою силу. - А вот сейчас, к полной неожиданности Наум Наумыча, Рыжая проявляет железную хватку.
- Что в нём? - резко развернувшись лицом к Наум Наумычу, жёстко спрашивает его Рыжая. Да так, что Наум Наумыч тысячу раз пожалел, что позволяет себе иногда болтать лишнее, и при этом дать заднюю он никак не может, и вынужден отвечать.
- Контракт будет считаться юридически ничтожным, в случае, если вы сдержите данное вами мне слово и не будете слушать своё сердце. Что в полной мере относится и к тому, с кем эта ваша сердечная привязанность будет связана. Он должен будет публично отказаться от вас. И всё это должно произойти в единой связке. - Монотонным голосом озвучил этот подпункт контракта Наум Наумыч.
- Ну и подлец же этот Наум Наумыч! Он ведь всё равно ей не будет доверять и не оставит в покое, решив за ней присматривать и при случае ей мешать. - Всем сердцем переполнился я возмущением к до чего же подлому Наум Наумычу. Всё так ловко обставившему в контракте, что для у Рыжей нет никакого выхода из того тупика, в который она загнала себя, подписав контракт. И мне захотелось во всё горло крикнуть Рыжей: "Не подписывай этот смертный приговор для себя, я уж как-нибудь смирюсь с твоей потерей, но зато я буду знать, что ты свободна и не будешь обязана подчиняться расчётливой воле Наум Наумыча!", но я не крикнул, понимая, что уже поздно, и Рыжая дала Наум Наумычу слово, подписав контракт - она ведь сейчас здесь и это подтверждает эту мою мысль. - Но для чего такие жертвы? - вопросил я скорей себя, чем её.
- Опять одни вопросы. - Вздохнул я, вернувшись из своих размышлений к себе. После чего я вернулся к своей мысли о театре, куда я решил её сводить и, выйдя из гардероба, где я и предавался всем этим размышлениям, направился по направлению кассы, где на стене, под стеклянной витриной, висела театральная афиша с репертуаром на этот месяц. И хотя я его неплохо знал, - конечно, не с задействованной в него стороны, а лишь только косвенно, - всё-таки, когда его видишь наглядно, легче соображается.
Но вот только я на него посмотрел, так сказать, наглядно, так ко мне вдруг снизошло понимание того, какая это не простая задача, выбрать спектакль, на который можно было бы сводить не просто девушку (здесь тоже бы возникли свои затруднения, но другого характера), а девушку из будущего. Ведь я должен был выбрать такую театральную постановку, которая бы вместила в себя, если не все знания о человеке, то хотя бы те, посредством которых можно было понять, чем дышал и жил мой современник.
- Современных авторов сразу вычеркиваю. - Начал отсеивать по авторам представленные на афише пьесы. - Они ещё не созрели, чтобы видеть настоящее. И единственное на что они способны, так это видеть его со стороны своего накопленного капитала из прошлого. Современные писатели слишком субъективно смотрят на настоящее, и со свойственной современникам самоуверенностью и всезнайством односторонне его трактуют. И если уж смотреть на настоящее, то только в связке своего взгляда на прошлое. Вот такая круговерть получается. - Запутался я окончательно, что привело меня к решению обратиться за помощью к классикам. Но не сразу. - Чёрт! - Озарился догадкой я. Вначале, правда, не имеющей к моему размышлению прямого отношения. - Так вот кто отец всех моих догадок. - Многозначительно покачал я головой, а уж затем обратился взором к тому, до чего додумался.
- А не в этом ли заключается разгадка Рыжей? - задумался я. - Она хочет мне, современнику моей современности, показать настоящее, какое оно есть на самом деле, а не как я его вижу, со своей абстрактной субъективностью. Что ж, я не против, и будет даже интересно посмотреть на то, как она с высоты своего видения настоящего, будет меня поправлять. - Усмехнулся я, удовлетворённый новой версией понимания Рыжей. После чего обратил свой взор к классикам.
- Не зря говорят, что классика на все времена, а значит, надо выбирать из них. Но кого? - задался я вопросом. И тут же дал поспешный ответ. - Тот, кто тебе ближе. - И этот мой ответ вызывает следующий вопрос. - А в каком плане ближе, и эта субъективностью взгляда, не будет ли мешать пониманию Рыжей реалий сегодняшней жизни?
- А не будет! - решительно заявляю я сам себе. - Ведь она прибыла ко мне и как следствие, хочет смотреть на мир моими глазами. Так что нечего тут стеснятся и надо выбирать именно то, что моей душе захочется. Комедию что ли какую-нибудь посмотреть? - задумчиво вопросил себя я и с новой целеустремлённостью посмотрел на афишу. Где опять забуксовал, подспудно почувствовав, что я всё-таки слишком легкомысленно подхожу к выбору спектакля, если решил выбирать, полагаясь только на свой интерес. А ведь у Рыжей, и это крайне вероятно, имеются свои предпочтения и интересы, и их не учитывать будет глупо. Тем более, это не кинотеатр, где скучность фильма можно компенсировать покупкой билетов на места для поцелуев.
- Да, жаль, что здесь нет таких мест. - Сумел-таки я найти один весьма существенный недостаток в театре, в сравнении с кинотеатром.
- И что же может понравиться Рыжей? - задался вопросом я, как только перестал искать выход для театра из этого сложного положения, с отсутствием мест для поцелуев. - А кто её знает, если она мне об этом не говорила. - Вполне себе конструктивно ответил я на этот вопрос. Что, собственно, не может удовлетворить меня, а методом тыка, конечно, можно попробовать, хотя бы из интереса, - она же водила меня к гадалке, а это тоже самое, по моему сугубому мнению, - но только потом, когда все варианты будут исчерпаны. - Решил я, притормозив закрывать свои глаза. - Тогда придётся пораскинуть мозгами и нарисовать общую картину Рыжей. Что её может интересовать, какие у неё предпочтения и вообще, каким взглядом она смотрит на мир и на меня, как самую важную для меня и возможно для неё, часть этого мира. - А вот сейчас я не удержался и закатил глаза, чтобы для начала образно увидеть Рыжую, а затем начать в ней искать ответы на эти мои вопросы.
Что, как буквально скоро мною выяснилось, не так легко сделать, когда на Рыжую одно загляденье смотреть, задрав голову к верху. Где в таком положении отлично всё смотрится, но вот думается совсем никак. А стоило мне только подумать и вопросить себя о том, откуда эти яркие звёздочки вокруг Рыжей взялись, - а что-то в затылке у меня подсказывает, даже не ответ на этот вопрос, а указывает на ответственность за такое своё не осмотрительно долгое нахождение в таком положении, - как вдруг всё вокруг меня закружилось, и я, набирая скорость, начал стремительно удаляться от Рыжей. - Куда?! - только и успел я вскрикнуть, как вдруг оказался на полу, куда я и приземлился в падении.
- Что-то во мне подсказывает, - утаивая источник информации, который меня навёл на эту мысль, рассудил я, глядя снизу на афишу, - что Рыжая любит слезоточивые драмы, из которых можно было бы сделать выводы её спутнику, то есть мне. - Эта мысль мне показалась вполне разумной. И я, поднявшись на ноги, вначале отряхнул от пыли источник последней моей информации, который всегда основателен в своих рассуждениях и мыслях, и оттого никогда не лезет на рожон, а доносит свою мысль тогда, когда все другие будут перепробованы, - вот почему мы все так крепки задним умом, - а затем в очередной раз изменил фокус своего видения и принялся подбирать такую драму, чтобы Рыжая бросилась искать утешения у меня на плечах. - А там и до поцелуев недалеко. - Коварно усмехнулся я, с досадой подумав об отсутствии мест для поцелуев.
- И куда спрашивается, мне её вести, чтобы утешить? - задался было я вопросом, но тут я увидел в отражении стекла, под которым находилась афиша, гардероб, и это меня успокоило. - Что ж, посмотрим, чем я смогу смягчит сердце Рыжей. - Должно мотивировав свой взгляд, в который уже раз, по-новому посмотрел я на афишу.
И первое, что бросилось мне в глаза, и я сам не знаю почему, так это название пьесы Островского "Бедность не порок". И как мне показалось, то это совсем не случайно, как и то, что я автоматически мысленно заглянул себе в кошелёк, а рукам вдруг захотелось согреться в карманах моих брюк, где можно заодно пересчитать всю находящуюся там мелочь. Ведь пальцы рук, как оказывается, ничего так не любят, как считать, и им только дай для этого повод и возможность, то они будут только счастливы.
- Нет. - После небольшого раздумья, пришёл к решению я. - Слишком вызывающее ассоциации название. - Здраво рассудил я. - Это уж потом, когда у нас и у меня в частности, с ней что-нибудь получится, а другими достижениями я похвастаться не смогу, то тогда я её свожу на эту постановку. - После чего я оставил в прошлом название этого спектакля и перешёл к следующему предложению. А там как будто специально, на меня смотрит "Скупой". - Пропускаем. - Немедленно реагирую я, совершенно несогласный с тем, что можно было подумать при виде такой знаковой комбинации названий.
Но я-то знаю, в чём тут заковырка. За всей этой провокацией стоит Наум Наумыч, не упускающий ни одной возможности мне насолить и любым косвенным видом указать Рыжей на то, как я её недостоин и что меня даже нечего сравнивать с полным достоинств и щёки у него всегда начисто и гладко выбриты, а губы прикормлены специальным распухающим раствором и готовы к полным и беззастенчивым поцелуям, Наум Наумычем. - Тьфу, на тебя Наум Наумыч. - Чуть не оросил я витрину с афишей, в которой я, в написании названии пьесы "Скупой", вдруг увидел Наум Наумовича. Как мне сдаётся, то первого скупца будущего и вообще прижимистого человека. С чем я перевожу свой взгляд вниз и наталкиваюсь ...наталкиваюсь и не пойми к кому относящееся, даже не название постановки, а явный посыл - "Идиот".
И так как я не стал немедленно реагировать, задавшись принципиально звучащим вопросом: "Кто идиот?!", то у меня с собственной самоидентификацией проблем нет и вроде как в душе порядок. При этом я догадываюсь, кто мог бы подойти на эту роль. Правда, как мне кажется, то что-то здесь не сходится. Ведь если к написанию афиши приложил руку Наум Наумыч, то он не такой идиот, чтобы так подписываться. А то, что он, таким образом, хотел указать мне моё место, то зная Наум Наумыча, я не верю в то, что он на этом этапе нашего противостояния, будет так себя вести. Вот когда он начнёт понимать, что он проигрывает, и у него шансов против меня почти что нет никаких, то он не остановится ни перед чем и опустится до мелких пакостей.
- Но тогда, что это может значить? - задался вопросом я, уверенный в том, что на афише представлен не просто репертуар театра, а каждое название несёт в себе скрытый посыл мне. И тут опять мне на глаза попадается вид гардероба, отражённого в зеркальной поверхности витрины и на этот раз это наводит меня на совсем другие мысли.
- А ведь, пожалуй, не стоит Рыжую сюда приводить. Будет лучше, если я свожу её в другой театр. - Не сводя своего взгляда с гардероба, где я принимал номерки и подавал одежду, не знаю точно почему, но я так подумал и решил. После чего я возвращаюсь в гардероб и ...А дальше не важно и не очень-то интересно. А вот когда я на следующий день, - значит, когда я обо всём этом размышлял, то после посещения салона леди Сони прошло несколько часов, - прибыл под своды другого театра, хоть и не явно, но само собой, и без этого никак, конкурирующего с нашим в борьбе за умы зрителя, то о том, что и кого я там встретил, будет не без интересно рассказать.
Ну а для начала я начну с самого театра, о котором я могу говорить только относительно нашего театра и только в сравнении с ним. Вот, если бы я никогда не был в театре и тем более, внутри такого величественного здания, - говорят, что каждый театр держится на актёре, что и заставляет говорить о нём в таком возвеличественном ключе, - то тогда мой взгляд был бы девственно чист, и я бы мог быть более объективным. А так на моё мнение оказывает давление моя заинтересованность и служебное положение, где я просто обязан, правда не без своих критических замечаний, оказывать предпочтение своему театру перед всеми другими; даже если для этого есть все веские основания. А так как театр, как уже ранее говорилось, это, прежде всего, его основа, актёр (режиссёра не буду упоминать по причине загадочности и таинственности его фигуры в единственном числе), то вот его-то и придётся упомянуть.
Так, войдя внутрь конкурента-театра, через массивные колонны и центральный вход, но только со стороны касс, не успел я и оглянуться по сторонам, и так сказать, впитать в себя местную атмосферу, состоящую из переплетения всех видов и родов страстей, начиная от фарса, заканчивая с несовместимой с главными ролями в репертуаре театра трагедией с ведущим актёром Рымским, за чьей спиной крутил роман с его женой и по совместительству ведущей актрисой, местный режиссёр Каренин (тут уж выбирай, либо главные роли в театре, либо главная роль в семье; что и говорить, а умеет этот Каренин создать интригу), как у одной из стен, где на стенде были развешаны фотографии ведущих актёров, я к своему удивлению замечаю очень знакомое для себя и знаковое для моего родного театра лицо; а вернее, вначале спину, а затем в профиль лицо одного из ярчайших представителей актёрской профессии и по совместительству актёра нашего театра, Казимира Брута.
- А я уж было расстроился, что для меня всё здесь будет в новинку, и я буду петлять здесь в неизвестности. А оно вон как выходит, и не я один посматриваю на сторону, и мир действительно тесен. - Приободрился и потеплел в душе я при виде Казимира. А то ведь я не совсем был уверен в том, что поступаю правильно и меня немного грызла совесть - мне казалось, что я изменяю своему театру, отправившись на сторону, сюда. И для этого были свои основания. Вот спрашивается, что такого есть здесь, чего бы не было в нашем театре. Другой репертуар и спектакли, но ведь это дело наживное. Но тогда что? И я догадываюсь, что это может быть. А это всё наводит на нехорошие мысли на мой счёт со стороны коллектива нашего театра. Я, таким образом, могу быть заподозрен в том, что я сомневаюсь в профессионализме актёров нашего театра и его режиссёра, которые не смогут поставить на сцене то, что ставится здесь, в этом театре. Но сейчас я увидел Казимира и слегка успокоился, по крайней мере, с его стороны я не смогу, не только быть обвинён во взглядах на сторону, но я смогу, если что, перевести на него стрелки: А если хотите знать, то Казимир Брут туда же.
- А что он там интересно, для себя присматривает? - задался вопросом я, и собрался было приглядеться к Казимиру, как вдруг, к полной моей неожиданности, меня сзади хватают за локоть и, опять я не успеваю сообразить, что тут происходит, как оказываюсь за одной из колонн, где передо мной стоит, кто бы мог подумать (да никто) Бонч Бруевич. И я настолько удивлён, что не пытаюсь возмутиться таким резким сближением со мной на ты, а теперь вот и за локоть без спроса берёт, Бонч Бруевича, а только в удивлении ахаю: "Во как!", и жду от него объяснений.
- Видел? - кивнув в сторону касс, спросил меня Бонч Бруевич.
- Угу. - Киваю я в ответ, всё так же вопросительно глядя на него. И тут этот Бонч Бруевич, как будто читает мои мысли, которые сопровождали меня при подходе сюда. - А разве не понятно, - удивляется Бонч Бруевич моей недогадливости, - если театральный актёр, и к тому же задействованный в театральном сезоне, то тебе что, своего театра мало и ты ещё прёшься в чужой. И тут не прокатит твоё объяснение, мол, я пришёл сюда, чтобы подсмотреть чужую игру и набраться опыта. Режиссёр насквозь видит всю твою фальшивую игру, под которой ты хочешь скрыть свои истинные намерения - бросить свой родной театр на произвол судьбы бездарных актёров, - тебе, видите ли, роль Гамлета обещали (врут, чтобы заманить, а попросил бы меня, то я бы при определённых условиях согласился), - и стать подлым перебежчиком.
- Теперь роль Отелло точно моя. - Подытожил свою мысль Бонч Бруевич, по злодейски так улыбнувшись в сторону Казимира. Чем заставил меня снова взглянуть на Казимира, находящегося в полной безмятежной неосведомлённости, даже не подозревая, что за его спиной такие интриги плетутся. Хотя это только так на мой поверхностный взгляд кажется, а так, кто знает, что на самом деле задумал Казимир, и вполне возможно, что в словах Бонч Бруевича есть своя доля истины, основанная на его опыте и знании неутолимой жажды к новым ролям и вечного недовольства своим положением выходцев из актёрской среды. Но при виде Казимира у меня возникает свой логически вытекающий из сказанного Бонч Бруевичем вопрос, или замечание к самому Бонч Бруевичу.
- Так он со своей стороны, может выступить с той же претензией к вам. - Глядя на Бонч Бруевича, говорю я. На что Бонч Бруевич только усмехается. - И что с того?! - несколько громче, чем нужно, восклицает Бонч Бруевич. - Кто я такой, чтобы на меня обращать внимание. Я всего лишь человек без имени, и мне в отличие от него, - Бонч Бруевич кивает в сторону Казимира, - человека с именем, можно всё. А наличие знакового имени, налагает на его носителя немало ответственности, и оно не только много куда открывает ему двери, но ещё больше закрывает дверей перед ним. И носитель известного имени должен постоянно ему соответствовать и защищать его от попыток обесславить его. Что будет постоянно предприниматься со всех сторон. И это, скажу тебе честно, не всем по плечу.
А вот это заявление Бонч Бруевича, навело меня на мысль сводить Рыжую всё-таки в свой театр и никуда больше. А раз меня никто больше не задерживал на пути к этому моему решению, - Бонч Бруевич поплатился за свою громкую несдержанность и был замечен Казимиром, что его резко увело в сторону выхода, - то я покинул пределы театра-конкурента и выдвинулся... Для начала вот к тому уличному кафе, чтобы разогнать кровь в организме чашкой кофе.
Заняв собой наиболее соответствующий моим предпочтениям столик, - он располагался в тени свисающих ветвей деревьев, - я сделал заказ и в ожидании его, было собрался достать телефон, как это делают все праздно живущие пользователи по жизни и в частности этих коммуникаторов, а также те, кто находится в режиме ожидания и не желал за зря тратить ни байта своей жизни (по итогу каждой жизни, в памяти у человека будут считывать количество полученной им за свою жизнь информации, и по её итогу будут принимать свои решения - этот за всю свою жизнь и пару гигов памяти не накачал и значит, прожил, как бог на душу положит: его можно отправить в рай, а вот этот человек подошёл к этому делу основательно и вкачал в себя в такой-то степени терабайтов памяти, из чего можно сделать вывод, что он прожил свою жизнь насыщенно и разнообразно: ему прямо в ад), но меня на полпути к этому решению останавливает донёсшийся со стороны соседнего столика заинтересовавший меня разговор. И я отложил на потом свой телефон и, откинувшись на спинку своего стула, решил дожидаться заказа дедовским способом: в наблюдении присоединившись к своим соседям по заведению, чьи чаяния и нужды становятся на время твоего ожидания заказа и твоими собственными.
- Человек всю свою жизнь только тем и занимается, что реагирует. - Помешивая ложечкой горячий напиток в чашке перед собой, рассуждал вслух, сидящий ко мне вполоборота человек не молодого возраста, в такой же, не первой молодости и моды одежде. Но, впрочем, опрятной одежде, состоящей из белого льняного костюма и оттого слегка мятого в местах приседания и трения с внешним миром, серых туфлей лодочек, и на столе, чуть в стороне, лежала его фетровая шляпа, которые я только в кино про нэповские времена и видел. - При этом, - продолжил рассуждать этот заинтересовавший меня человек, - в пятидесяти случаях из ста, он только этим и занимается, в 49-и случаях, он плюс к этому, сам становится раздражителем, и только в одном случае из ста, при наличии воли и характера, он волен сам решать, как ему поступать и как быть. И вот это я и должен для себя решить. - На мгновение задумался этот человек, остановив движение своей руки с ложечкой в ней, после чего он как будто спохватывается и, неожиданно повернувшись ко мне, внимательно смотрит на меня. И что удивительно для меня, то его лицо, не просто кажется мне знакомым, а я его узнаю.
- Пока не пришёл человек из посольства, - по секрету говорит мне Павлов, всем известный физиолог - вот кого я узнал в этом человеке (как такое может быть, то этим вопросом я в тот момент не сообразил задаться и мне казалось, что это в порядке вещей), - а, по моему глубокому убеждению, он является агентом специальных служб, и даже не Шведских. А в этом деле нельзя мелочиться и нужно заглянуть западнее и выше. Так что в качестве занятия себя не бездельем, предлагаю вам сыграть со мной в шараду.
- В шараду? - удивлённо переспрашиваю я его. На что следует смешок со стороны Павлова, который прямо срезает меня своим ответом. - А вы рефлексуете вполне закономерно. С чем можете себя поздравить. - И хорошо, что мне ещё мой кофе не принесли, а то бы я поперхнулся им, услышав такое. На что Павлов опять бы меня подловил, добавив: "И это правильно". Но вот такого ответа от меня, он, скорей всего, не ожидал бы услышать. - И я бы ко всему этому добавил третье правильно. - С глубокомысленным видом сказал я, явно заинтересовав Павлова, принявшегося вглядываться в меня, выискивая во мне какой-то ещё скрывшийся от его глаз условный, а может и того больше, безусловный рефлекс.
- А это третье правильно, в себя включает мою рефлекторную реакцию на ваше имя. Слыша которое, я почему-то всегда вспоминаю рефлексы и вашу собаку. Кстати, где она? - с долей лукавства спросил я о собаке, принявшись смотреть по сторонам, в её поиске. Но Павлов на эту мою уловку не поймался, и не потому, что привык к таким подколкам, а его первая часть моего ответа взволновала.
- Что уж поделать, таков человек, - с горечью говорит Павлов, - что более доступнее его пониманию, и что легче его уму воспринять, то это в его памяти и откладывается. А я ведь не только занимался вопросами нервной системы, а я большую часть своей жизни посвятил процессам регуляции пищеварения. Но кто об этом вспомнит, когда есть рефлекс, который так близко и всегда отзывчиво рядом стоит, стоит вам только его вызвать (является, как по волшебству). И я такой ход его мысли, как бы это тавтологически не звучало, называю рефлексирующим поведением. - Уже радостно ухмыльнулся Павлов.
- Хотелось бы думать о себе лучше, - с серьёзным и предупреждающим видом заговорил я, а затем резко расплываюсь в улыбке и на мажорной ноте заканчиваю своё предложение, - но что-то мне подсказывает, что это тоже мой ответный рефлекс на ваши слова. - Павлов поддержал меня своей ответной улыбкой, затем он делается серьёзным и уже без всяких шуток говорит мне. - Теперь понимаете, насколько человек по большей своей части предсказуем. И это со временем начинает утомлять и делать жизнь до предсказуемости скучной. - С долей горечи и грусти сказал Павлов.
- Впрочем, при умелом использовании этих своих знаний, жизнь приносит свои небольшие радости. - Павлов посмотрел по сторонам, с явным желанием продемонстрировать мне, какую пользу можно извлечь из этих своих знаний, но видимо он там натолкнулся на одно из тех препятствий, которое не позволяет ему первому встречному раскрывать тайны своего ремесла, пока этот первый встречный не будет предупреждён об ответственности и об...А об этом лучше узнать из первых уст Павлова, с серьёзным лицом посмотревшего на меня, и после, по новой изучения, обратившегося ко мне с предупреждением.
- Ты, я надеюсь, понимаешь, какая большая ответственность ложится на тех людей, перед кем раскрываются эти тайны физиологии человека. - Не сводя с меня взгляда, вопрошает меня Павлов. И я естественно согласно киваю в ответ. Чего для него недостаточно и он добавляет. - Тогда крепко-накрепко запомни главное правило по применению этих знаний, - говорит Павлов, - они должны использоваться только во благо человека и никак больше. Я всё понятно сказал? - жёстко спросил он меня. - Понятно. - Ответил я.
Ну а теперь, когда все формальности соблюдены, то можно улыбнуться и начать проводить в жизнь свои эксперименты на людях. Что почему-то не считается ему не во благо, а даже очень во благо - ему будет впрок эта наука. Но я не влезаю во все эти научные споры, я ведь всего лишь пользователь всех этих наук и по своей сути сам выступаю подопытным экземпляром для всех этих учёных. Ведь они все эти свои открытия, даже если они на прямую меня не касаются, - да тот же Коперник, посмевший заявить, что не Земля центр вселенной, а Солнце, что только отчасти верно, ведь центр вселенной это я (и Коперник в итоге склонялся к такому же мнению, и только из ложной скромности не заявляя вслух, что центр вселенной это я), - всё же привязывают в итоге ко мне, их потребителю.
Где я, быть может, со многими этими научными теориями не согласен и мне бы было легче жить, если бы некоторые правила и законы ими выведенные и объяснённые, не работали вообще или хотя бы со сбоями. Как, например, со всё той же гелиоцентрической системой Коперника, где Земля вращается вокруг Солнца, а для нас потребителя это значит, что смена дня и ночи происходит строго по установленному времени. Где это время течёт своим строгим порядком и никак не сбивается на перерывы, из-за чего я бывает, что просыпаю на работу и опаздываю. А за это меня не премируют, а наоборот, ставят на вид в центр кабинета перед всем коллективом, и начинают, как только душа у начальника пожелает, отчитывать (это ещё во времена Валериана Никифоровича).
И судя по тому, что Валериан Никифорович всегда так ко мне язвителен и жесток, то у него в душе не всё так спокойно. Что наводит на многие и на одну частную мысль, указывающую в сторону властной супруги Валериана Никифоровича, Лютика - под таким именем она была всем известна, благодаря смекалке и хорошему слуху мастера-подхалима Прокофия, который проходя мимо кабинета Валериана Никифоровича...а может это была бухгалтер Зинаида? Впрочем, не важно, если все из рассказов Зинаиды знают о том, как Валериан Никифорович пресмыкался в кабинете перед своей супругой, требуя от неё отсрочки для каких-то неминуемых действий, а может и всех последствий с её стороны. - Ну, Лютик, дай мне ещё немного времени. Ты же меня своей спешкой прямо заставляешь лезть в петлю.
И как со временем понял я, то степень обеспокоенности за меня у моего начальника, находилась в прямой зависимости его обеспокоенности в отношении Лютика. И я на основании всего этого, даже вывел свою формулу - степень обеспокоенности Валериана Никифоровича прямо пропорционально любви и обеспокоенности поведением Валерина Никифоровича со стороны Лютика. И эта моя выстраданная практикой закономерность, не то что там система Коперника, понятная только одним далёким от обыденной жизни учёным и корешам Коперника, а она близка для своего понимания обычным людям и применима мной на практике.
- И что на этот раз тебе такое снилось, что ты всё проснуться не мог? - язвит на весь свой кабинет Валериан Никифорович, под дружные смешки своих подхалимов. Но я-то, после того как вывел эту свою формулу, теперь учёный, и я отлично понимаю сегодняшнее состояние Валериана Никифоровича - самому-то поспать не удалось, будучи в наказание поставленным на всю ночь в угол Лютиком. - Постой и подумай о том, как не думать о своей любимой супруге, съедая последний сервелат. - Указав указательным пальцем на сегодняшнее место нахождения Валериана, Лютик отправила его в самый нелюбимый для Валериана угол, у туалета.
- Я бы вам сказал, - поднимая глаза от пола, сбиваясь на смущение, говорю я, - но здесь присутствуют дамы с чувствительными сердцами, и подробности моего сна их могут не только побеспокоить, но и до краски на лице взволновать. - И такой мой ответ несколько сбивает настрой Валериана Никифоровича поизмываться надо мной, а вот желание услышать подробности моего сна, наоборот, только усиливается. Что в полной мере относится и к женской части нашего коллектива, готовой с визгом отстаивать своё право быть выслушанной и быть в курсе всего того, что я таким завуалированным образом, хочу от них скрыть. А то, что я хочу скрыть, всем догадливо известно - это мои шуры-муры с привлекательнейшей Евгенией Александровной, заведённые мной, чтобы, так сказать, поставить в неловкое положение Валериана Никифоровича, который и ничего против сказать не осмелится. Нет уж, им всем тоже хочется слышать подробностей. И это практически дискриминация по половому признаку, ведь как ими понимается, то я все эти пикантные и местами пакостные подробности, решил под задористый смех начальника, Валериана Никифоровича (ему я расскажу другую историю), рассказать всем этим мужланам.
Ну а Валериан Никифорович не полный дурак и он понимает, под какой удар он себя поставит, выгнав вон из кабинета женскую часть коллектива, - как минимум, Лютику сообщат, что он за её спиной что-то замышляет, а там и не оправдаешься, - а слушать мои пошлости при всех, это ставит под удар его начальствующее положение, так что ему ничего другого не остаётся делать, как на этом завершить мой разбор полётов во сне и наяву.
Вот это я понимаю законотворчество. А все эти, отдалённые от человеческого бытия и лежащие только в отдалённой перспективе законы и научные гипотезы, также далеко меня волнуют.
Между тем Павлов берёт и, меня не спрашивая, пододвигает свой стул к моему столику, немедленно вызвав у меня беспокойство финансового характера. Я краем глаза заметил, сколько он там чашек кофе выпил, а это указывало, не только на то, что в нём ключом била жизнь и эксцентричность, но что-то мне рефлекторно подсказывает, что он будет не против того, чтобы я все затраты за его выпитый кофе взял на себя. - Так вот в чём его фокус заключается. - До меня дошло понимание настоящего значения его слов о маленьких радостях. Где я, как оказывается, был первый для него подопытный. Что ж, я должен отдать должное ловкости Павлова, так умело меня обошедшего. И ведь попробуй я у него поинтересоваться, намёкливо кивая в сторону его стола полного пустых чашек, - а вы за свой кофе заплатили? - как он меня опять подловит на моём рефлексе самосохранения своих финансовых возможностей. - А вы, батенька, большой скупец. - Подмигнув мне одним глазом, как будто он что-то такое особенное обо мне знает, заявит Павлов. А что я ему могу сказать в ответ, типа я к вашему кофе не имею никакого отношения, и тогда спрашивается, на каком основании, или хотя бы с какой стати, я должен за него платить? А, батенька? - А Павлов откинется на спинку стула, закинет ногу на ногу и с довольным видом обрушит на меня свою задуманную им заранее ловкость.
- Вот видишь, как легко вывести из человека всё ему ненужное, что только отравляет и сгущает ему кровь. А теперь вздохни. Чувствуешь, как легко теперь дышится? - Павлов и сам глубоко вздохнёт в конце своего ко мне обращения. А я не удержусь и тоже вздохну (опять рефлекторно), и чёрт меня и Павлова со мной дери, мне и вправду станет до головокружения легко дышаться. - Рекомендую три раза в день, желательно до первой чашки кофе, - я уже запущенный вариант, - делает оговорку Павлов, - делать такие дыхательные упражнения. Способствует свежести и чистоте мыслей. - После чего Павлов сделает ещё пару дыхательных заходов и, закончив это своё упражнение, обратится ко мне с вопросом: Так о чём это мы?
А мне, конечно, уже неловко заводить речь о какой-то там оплате мной несколько лишних чашек кофе, когда он столько для меня сделал. Правда меня не покидает предчувствие, что Павлов ожидал, что так всё и будет. Но да ладно, я на него не в обиде. Тем более, вон мой заказ появился в руках официанта, вышедшего из дверей, ведущих с улицы во внутреннее помещение кафе.
Павлов, как мной замечается, тоже увидел появившегося официанта, и он начинает себя вести не так спокойно, как я, а он начинает с какой-то нервной возбуждённостью ощупывать свои карманы, забираясь в них руками. - Неужели совесть проснулась, и решил сам за себя заплатить? - почему-то мне так подумалось. А вслед уже в другой версии понимания его поступка рассудилось. - А может это подспудная реакция на появление официанта, выступающего для него в качестве ревизора, который может потребовать у него оплату счёта? - Но ответы на свои вопросы я не получил, так как я вдруг замечаю закономерный результат такого, впопыхах, поведения Павлова. Он, вынимая из кармана руку, видимо прихватывает там купюру и она вместе с рукой выскакивает из кармана и в кружащем полёте летит под стул Павлова. Я, само собой, собрался было указать ему на такую его оплошность, но резко перебиваюсь суровым кивком Павлова - Тсс, тихо. - А тут ещё и официант подходит и... Я, увидев всё примечающий взгляд официанта, понял, что затеял Павлов - одно ребячество и глупость, а не серьёзный подход к делу проверки работы рефлексов официанта.
- Да такие эксперименты, если он хочет знать, мы в детстве проводили над одноклассниками, а вам, учёный с мировым именем, как-то не предстало так мелочиться и ребячится, и если уж решили меня впечатлить, то уж извольте соответствовать своему громкому имени. - И только я так подумал, как меня озаряет догадка. - А может он как раз и ждал от меня такой реакции? Или того больше, это есть его реакция на предстоящую встречу с агентом иностранных спецслужб, о которой он мне говорил. Он немного опасается за себя, вот и решил таким ребячливым способом немного расслабиться.
Между тем официант добрался до моего стола и под внимательными взглядами с моей и стороны Павлова, принялся расставлять принесённый заказ. И как мне виделось, то его что-то заботило, - а я догадываюсь что, - и как результат, у него возникли сложности в расстановке принесённого заказа: чашек и чайника. А тут ещё Павлов не может спокойно усидеть и лезет под руку официанту. - У вас руки подрагивают. - Делает замечание Павлов, и все мы, в том числе и официант, переводим взгляды на его руки, которые может до этого момента и не дрожали, а просто неловко себя чувствовали, но сейчас, когда на их счёт сделали такие выводы, они и в самом деле начали демонстрировать лёгкое подрагивание, в общем, отвечали возложенным на них ожиданиям.
И официант теперь и не знает, как ему реагировать на слова этого столь приметливого посетителя. И если вначале он хотел оспорить это его заявление, но после того, что его руки продемонстрировали и все это видели, разве можно отрицать очевидность. Впрочем, официант оказался сообразительным малым, и он нашёл достойный выход из своего положения. - Это реакция моего организма на вчерашнее. - Доверительно посмотрев на Павлова, сказал официант. Павлов внимательно смотрит на него и после этой небольшой паузы спрашивает его. - И это всё, что ты хотел нам сказать? - Официант, продолжая смотреть на Павлова, говорит. - Вы немного рассеяны.
- На сколько? - с улыбкой спрашивает Павлов.
- Вы знаете на сколько. - С улыбкой отвечает официант.
- Тогда ты знаешь, сколько тебе будет оставлено на чай. - Говорит Павлов, наклоняясь вниз, где он подбирает выроненную купюру, которая отправляется им в карман. После чего он смотрит на меня и одним взглядом спрашивает (официант тем временем покинул нас). - И что скажешь?
- Это скорей провокация, чем что-либо другое. - Показываю своё отношение к увиденному я.
- Внешний раздражитель это всегда, в той или иной степени провокация. - Даёт ответ Павлов.
- И в каких целях он была проведена? - спрашиваю я для проформы, тогда как примерно знаю для чего.
- Для внешнего употребления: чтобы даже не убедиться в честности официанта, а мотивировать его на неё. Ведь она не из ниоткуда берётся в человеке, а она есть неотъемлемая часть его характера. А вот принимать её в расчёт или нет, то это зависит от человека, и оттого, сочтёт ли он это целесообразным или нет. В общем, за всем стоит свой расчёт. Но это только на мой расчётливый взгляд. - С горькой усмешкой делает оговорку Павлов (это уже после я понял, к чему он это мне сказал, и какова настоящая была цель этого эксперимента, с призывом к честности официанта - Павлов всё это действие, образно с бесплатным сыром, проецировал на себя). - Плюс к этому, он теперь будет очень внимателен к нашему столу и запомнит всё за ним и со мной происходящее. А это мне необходимо из других соображений. - Тут Павлов наклоняется ко мне и шепотом говорит. - Во мне, как и в любом другом человеке, наблюдается весь набор природных инструментов, служащий для сбережения моего организма. И инстинкт самосохранения, со своим страхом, всегда имеет своё место и слово в моих поступках. А сейчас он мне подсказывает, что быть начеку не помешает.
- Вы это о чём? - спрашиваю я его. Но мне не даётся ответ, а Павлов вдруг кого-то замечает, после чего приподымается со своего места, откланивается и возвращается за свой стол, оставив свой стул у моего стола. А там у него с этим стульным вопросом нет проблем и недостатка, и он занимает другой стул. Я же заинтригованный его поведением, так и подрываюсь обернуться назад и посмотреть на того, кто заставил Павлова так поспешно ретироваться, но сдерживаюсь, понимая, что вот этого я точно не должен сейчас делать. А будет лучше проявить хладнокровие и продемонстрировать полное безразличие к окружающему и единственное что меня сейчас волнует, так это мой кофе. И я, взяв чашку, откидываюсь назад к спинке стула и начинаю наслаждаться жизнью, прищуриваясь от пробивающихся сквозь листья дерева лучей солнца, с видимым наслаждением попивая кофе.
При этом я держу под контролем находящееся в зоне моего внимания пространство вокруг и с нетерпением жду появление того человека, на кого так поспешно отреагировал Павлов. Ну а так как Павлов ещё сначала нашего с ним разговора вскользь упомянул, кто это будет, - некий агент специальных служб, работающий под дипломатическим паспортом посольства Швеции, а, по мнению Павлова, и это тоже прикрытие, а он на самом деле посол империалистических сил, решивших с помощью немалых подачек, переманить его на свою сторону, и на поле информационной войны нанести удар молодому Советскому государству, - то я ожидал увидеть человека в соответствии с моими воззрениями на шпиона.
И на этот раз меня не подвела моя, основанная на книгах и фильмах о шпионах интуиция. Так появившийся в поле моего зрения человек, до деталей походил на этих шпионов западных спецслужб. Каменное выражение лица, подпирающееся массивным подбородком, без тени сомнения в своей правоте и праве на убийстве идеологического противника, как в идеологическом, так и в физическом плане, и всё под прикрытием очков. Из одежды на нём были массивные ботинки и такой же строгий во всём костюм. И последний штрих к его портрету, кожаный портфель в его руках, в котором могло быть что угодно.
Но это всё было мной увидено последственно позже, а вначале мне увиделся только образ этого человека, вдруг для меня выплывшего из ниоткуда (а я ведь его ожидал, а он всё равно умудрился меня обхитрить и, обойдя внимание моих рецепторов чувств, появиться незаметно, даже при наличии такой массивной обуви на ногах). И вот в поле моего зрения, - а я в этот момент хотел сделать глоток из чашки, так что пришлось зацепиться за неё зубами, и крепиться, обжигая свой язык, - перед столом с Павловым за ним, вдруг оказывается спина неизвестного. Я сбитый с толку неожиданностью его появления, вначале не соображу, что он говорит Павлову, и единственное, что вижу, так это как он кладёт на стол перед Павловым ... Вот чёрт! Номерок с номером восемь, точно такой же, какой мне вручал тот тип в гардеробе. Но сейчас мне до того, чтобы выискивать между этими событиями связь, а я полностью погружаюсь во внимание к происходящему за столом с Павловым.
- Иван Петрович, как я понимаю. - Протягивая руку для рукопожатия, обращается к Павлову этот тип.
- Карл Карлович, как в свою очередь я понимаю. - Поднявшись на ноги и протягивая в ответ для рукопожатия руку, хитро поглядывая на шпиона, говорит Павлов, который как мне только сейчас вспомнилось, носил такое имя отчество. А вот его оппонент, услышав в свой адрес такое обращение со стороны Павлова, крайне удивился и даже не сумел этого скрыть, несмотря на всю свою шпионскую подготовку. - Я не Карл Карлович, - ничего не понимая, в волнении проговорил шпион. - И мне совершенно непонятно, почему вы меня так назвали и приняли за какого-то там Карла Карловича. - Пытаясь собраться с мыслями и пониманием Павлова, продолжил рассуждать шпион. И хорошо, что Павлов, сообразив, что тут шуткам нет места (шпионы иноземных спецслужб всегда серьёзны и с ними не пошутить), вовремя взял слово и перебил эту толчею на месте шпиона. - Прошу меня извинить за стереотипность моего мышления. Вот думаю, раз вы из Швеции, то обязательно должны быть Карл Карловичем. К тому же и вы сами недалеко от меня ушли в моём именовании и тем самым спровоцировали меня на то, чтобы я мыслил штампами. Правда, я должен отдать вам должное, вы подошли к делу не формально и не ошиблись в моём имени. Так как же мне вас именовать? - Иван Петрович подытожил своё отступление вопросом.
- Ханс Кристиан. - С опаской назвал своё имя шпион, или Ханс Кристиан. Заставив присвистнуть Ивана Петровича и улыбкой выказать своё восхищение креативностью мышления спецслужбы в которой числился Ханс Кристиан. - Тонко и очень дальновидно с вашей стороны было так назваться. - Понимающе подмигнув Хансу Кристиану, шепотом сказал Иван Петрович, чем опять вогнал в ступор непонимания Ханса Кристиана. - Но! - хотел было что-то там возразить этот Ханс Кристиан, но Иван Петрович умело купировал эту его вопросительность, переведя его внимание на принесённый им портфель.
- Судя по напряжению в вашем плече и руках, то вы основательно подготовились к этой встрече и захватили с собой всё что нужно, чтобы убедить меня. - Кивнув в сторону портфеля, сказал Иван Петрович. Ханс Кристиан переводит свой взгляд на портфель и звучным скрипом от сжатия своих челюстей подтверждает эти догадки Ивана Петровича. На что со стороны Ивана Петровича следует предупреждение, купирующее любые неосмотрительные движения Ханса Кристиана в сторону своего портфеля. - Я бы вам не советовал обращаться за помощью к этим вашим инструментам убеждения, как к последнему аргументу в споре, - в низких тонах проговорил Иван Петрович, - посмотрите по сторонам и убедитесь в том, что любые ваши попытки обратиться за помощью к вашему кольту... Там что, точно кольт? - удивился Иван Петрович, заметив, как передёрнулся в лице Ханс Кристиан, и не дождавшись от него ответа, закончил свою мысль, - будут нейтрализованы.
Ханс Кристиан, чьи планы вот так, в момент были раскрыты Иваном Петровичем, - если беседа зайдёт в тупик и выхода из него не будет, то Ханс Кристиан с умным лицом достанет портфель и со словами: "А что вы скажите на это предложение?", выхватит оттуда кольт и начнёт из него палить по Ивану Петровичу, оглушая посетителей кафе криком: "Да не доставайся же ты никому!", - вначале переводит свой взгляд в сторону стеклянной витрины кафе, где расположились внутренние помещения кафе, где на него из витрины смотрел тот самый официант, после чего он переводит свой взгляд в противоположную сторону, то есть на меня и убеждается в том, что он со всех сторон обложен людьми, стоящими на страже государственного порядка и строя, и которые не дадут в обиду Ивана Петровича, если Ханс Кристиан, конечно, что-нибудь стоящее не предложит ему.
А вот об этом Иван Петрович не против поговорить. - Прежде чем вы мне начали предлагать золотые горы, - заговорил Иван Петрович, - мне бы хотелось рассмотреть и другие ваши предложения.
- Я вас не понимаю. - Ханс Кристиан опять недоумён и не понимает, что от него хотят.
- Ну как же? - теперь уже Иван Петрович начинает расстраиваться и может быть уже начинает сожалеть о том, что согласился на эту встречу. Он-то думал, что вражеские спецслужбы серьёзно подходят к делу омрачения рассудка сбиваемого ими с патриотического пути гражданина чужой для них страны, а тут такая, прямо-таки халтура. - Список ваших предложений, как мне, человеку со знаниями, думается, должен включать подкуп меня по всем статьям, включая пожизненное обеспечение, выполнение всех требуемых моих условий по обеспечению моих научных работ, - собственный институт мне подавай, не меньше, - и само собой, славу и почёт в научных кругах. Но это только материальная часть предложений, а что вы мне предложите для души? А? - чуть ли не истерично вопросил Иван Петрович Ханса Кристиана. Да так крепко, что Ханс Кристиан только челюсть тяжело вниз уронил, не зная, что и ответить. А Иван Петрович продолжает отстаивать своё право на лучшую жизнь, и хватка у него в этом деле, как выясняется, железная.
- И если уж искушаете, то по полной, а всякий половинчатый подход к себе, я не потерплю. - Гневно заявляет Иван Петрович, готовый разорвать этого Ханса Кристиана, совершенно не оправдывающего своё знаковое имя, и только вводящее в заблуждение людей ещё верующих вот таким сказочникам, как Ханс Кристиан, с их рассказами о существовании таких стран, где стоит град на холме, а его кисельные берега омывают молочные реки. И если этот Ханс Кристиан на начальном этапе своего охмуривания потенциальной жертвы обстоятельств, - своего недовольства жизненными условиями существования и вообще, он человек требовательный к жизни, - начинает юлить и недоговаривать, то, что будет после того, когда этот человек ему доверившийся, всё ему сдаст и расскажет. Да сто процентов, что никаких кисельных берегов он там, куда его вывезут в багажнике автомобиля, не увидит. А вместо молока будет пить одну заокеанскую бурду огромной крепости, чтобы залить свои зенки, и не видеть себя в зеркало. Да и внутри постоянно будут скрести кошки, которые тоже рассчитывали на молоко за эту проявленную вредность жертвы обстоятельств, а он и сам обманутый в своих надеждах и их обманул. Так что никакой пощады, и в кровь тебя будут рвать изнутри эти мурки.
- Стоп! - к новому потрясению Ханса Кристиана спохватывается Иван Петрович и, сфокусировав взгляд на нём, приступает к его изучению. - А не хочешь ли ты мне таким образом сказать, что с меня хватит и материального порядка предложений, а для всего остального я устарел? - Иван Петрович от негодования за такую возможность так о нём подумать, чтобы не дать волю своим рукам, схватился руками за свою бороду и принялся себя сдерживать от рукоприкладства. А Ханс Кристиан, несмотря на своё преимущество перед Иваном Петровичем в физическом плане, видно было, что перепугался и в результате чего вспотел на лбу.
- Я, это...- попытался оправдаться Ханс Кристиан, но Иван Петрович и слушать ничего не хочет от этого сказочника, а ему нужно выпустить пар. - Нет уж, так не пойдёт. И с чего вы взяли, что человек решивший изменить, будет честен в чём-то другом. Ложь все проникновенна. И она не оставляет места для правды. Если уж мне ударила седина в бороду и бес в ребро, то подавай всего того, что это начало подразумевает. - Перебивает Ханса Кристиана Иван Петрович. - И на что спрашивается, я буду тратить все эти золотые горы, обещанные мне? - вопросил Иван Петрович. И на этот вопрос Ивана Петровича, Ханс Кристиан, пожалуй, сумел бы ответить, но тут Иван Петрович вдруг кого-то замечает за спиной Ханса Кристиана и его видимый гнев сменяется на милость и улыбку на лице. - А может я поспешил, так о тебе недальновидно думать. - Говорит Иван Петрович, сладко облизнувшись в недоступную для Ханса Кристиана область. И Ханс Кристиан не выдерживает давления своего любопытства и оборачивается назад.
И хотя Иван Петрович не давал прямых объяснений, что привело его в такой восторг, Ханс Кристиан безошибочно определил объект вожделения Ивана Петровича - он сам был в восторге от вида одной блондинки, которая сидела одна одинёшенька за одним из столиков, никого не замечала вокруг, но зато все вокруг замечали её (вот так сохранялся природный баланс).
- Так это значит, ваше предложение для души и тела? - задал вопрос Иван Петрович. И на этот раз Ханс Кристиан сумел быстро сориентироваться и сообразить, какой давать ответ Ивану Петровичу. - Оно самое. - С акцентом отдающим в нос, проговорил Ханс Кристиан, хотя до этого за ним ничего подобного не замечалось.
- И как её зовут? - спрашивает Иван Петрович.
- Ядвига. - Не раздумывая, акцентируя носом слова, говорит Ханс Кристиан, заставив Ивана Петровича поморщиться.
- Знаково зовут. - Сказал Иван Петрович и, наконец, предложил присесть за стол. Ханс Кристиан принимает приглашение Ивана Петровича, очень умело обосновавшего его, - в ногах правды нет, - очень ловко подмечает Иван Петрович и Ханс Кристиан вынужден с ним согласиться - он это только что на собственных ногах осознал.
- Ну так, с чего начнём. - Обратился Иван Петрович к Хансу Кристиану, как только тот присел на свой стул и вроде как обосновался, поставив свой портфель чуть рядом, на расстоянии вытянутой руки. - Опасается. - Усмехнулся про себя Иван Петрович, заметив эту предосторожность Ханса Кристиана.
А Ханс Кристиан, направляясь на эту встречу, отлично знал с чего начать, ведь он был проинструктирован своими кураторами из разведки и даже премьер министр заверил его в том, что будет на постоянной связи с ним и что весь государственный аппарат из числа посвящённых, будет молиться за него, но сейчас он уже и не знал с чего заводить разговор, сбитый этим недооценённым их разведкой Иваном Петровичем. Они-то, отталкиваясь от своего прагматизма, рассчитывали на его сговорчивость, а он вон как себя непредсказуемо повёл.
- Да он последний кусок без соли доедает, так предложи мы ему масла, так он и этому будет рад, - заверял премьер министра и весь оперативный штаб, глава внешней разведки, генерал Карлсон. - Вот чёрт! - ахнул про себя Ханс Кристиан, неожиданно уловив связь, между его именованием Иваном Петровичем при ознакомлении друг с другом и генералом Карлсоном. - Неужели утечка, или у нас завёлся "крот"? - напрягся Ханс Кристиан, теперь только осознав, в какой он находится в опасности. И Ханс Кристиан начинает бросать косые взгляды по сторонам, чтобы так сказать, вычислить величину опасности для себя.
Иван Петрович со своей стороны понял это молчание Ханса Кристиана по своему, - прижимист гад, вот и прикидывает в уме, на чём бы с экономить, - и, возмутившись такой невероятной наглостью этого Ханса Кристиана, - ведь в любом случае, он будет экономить на нём, - поднимает руку и щелчком пальцев руки подаёт знак официанту принести ему ещё чашку кофе. Отчего Ханс Кристиан от испуга бледнеет в лице и напрягается в руке, которая была ближе всего к его портфелю. Иван Петрович, приметив, какую реакцию вызвал этот щелчок им пальцев руки у его противника, решает ковать железо пока горячо.
- Ну так я слушаю ваши предложения. Вы ведь для этого назначали со мной встречу. - По новому обращается к Хансу Кристиану Иван Петрович. Ханс Кристиан, видя или понимая, что ему дают шанс остаться живым, а для этого он должен предложить что-нибудь стоящее, а не жмотиться, как того хотел и настаивал министр финансов, - у нас, мол, на этот год бюджет уже свёрстан и лишние расходы не предусмотрены, так что попытайтесь отделаться одними обещаниями сладкой жизни, - берёт всю ответственность на себя и начинает приторно сладким голосом, с этим невыносимо слышать для ушей Ивана Петровича акцентом в нос, обещать в три короба.
- Наша Академия наук, - как-то по особенному восхваляюще назвал академию наук Ханс Кристиан, - в случае если вы примите наше приглашение, то обещает самые благоприятные условия для вашей жизни и научных исследований. Так же мне поручили вас на конфиденциальном уровне заверить, что мы готовы по вашему желанию построить какой только вы захотите институт. Плюс к этому, разного рода бонусы и преференции. - На этой высокой ноте закончил перечисление своих заманчивых предложений Ханс Кристиан, против которых ни один разумный человек в твёрдой памяти и в полном здравии, не в силах устоять, по мнению Ханса Кристиана и его кураторов, и оттого Ханс Кристиан почувствовал себя хозяином положения, с высоты которого он сейчас смотрел на приунывшего Ивана Петровича.
- И где твоя прежняя самоуверенность и свобода вольного духа. Не устояла против реалий жизни. Сбился-таки весь твой апломб. - Усмехнулся про себя Ханс Кристиан, уже не сомневающийся в том, что Иван Петрович, которого он будет звать просто Ваня, весь с потрохами их. - Ну, что молчишь? - продолжает усмехаться про себя Ханс Кристиан, сверху поглядывая на придавленного лестными предложениями Ивана Петровича, который только вид делает, что раздумывает над озвученным предложением, когда он уже обеими руками за. - А, гордость не позволяет сразу согласиться. Ну ладно, я так уж и быть, дам тебе ещё немного времени, чтобы ты сохранил своё лицо. - И только Ханс Кристиан так расщедрился на счёт Ивана Петровича, как этот Иван Петрович выказывает себя с неблагодарной стороны: он ещё задаётся вопросами.
- У вас хорошее знание нашего языка. - Коварно начинает издалека свой заход Иван Петрович. И только Ханс Кристиан ослабил свой контроль, - Ханс Кристиан, как и любой человек, любит, когда его оценивают по достоинству, - как Иван Петрович подлавливает его своим коварным вопросом. - А где обучались нашему языку, не скажите? - И Ханс Кристиан от неожиданности такого поведения Ивана Петровича, который, по его мнению, должен только об одном интересоваться и спрашивать: "Когда мне собираться?", опять теряется и практически пробалтывается.
- Нет, не скажу. - Слетает с языка Ханса Кристиана. А это никак иначе не объяснишь, как его признание в том, что он не во всём честен с Иваном Петровичем. А если Иван Петрович этим объяснением не удовлетворится, - Ханс Кристиан имеет в своём прошлом светлые пятна, - то он может себе всякое о Хансе Кристиане надумать, в том числе и то, что он не тот, за кого он себя выдаёт. И Ханс Кристиан не один из учёных без имени из академии наук, который желает сделать себе имя при помощи Ивана Петровича, - подсмотрю у Ивана Петровича какую-нибудь идею и опубликую под своим именем, - а он бывший соотечественник Ивана Петровича, который не нашёл себя дома, а нашёл себя за границей. Но Иван Петрович в ответ ведёт себя опять непредсказуемо для Ханса Кристиана, и он вместо того, чтобы с понимающим видом сказать: "Понятно", то есть мне всё за вас понятно и ясно, говорит совсем другое.
- Не хотите, как хотите. - Говорит Иван Петрович, сбивая окончательно с толку Ханса Кристиана. - Но я должен вам, в качестве дружеского совета сказать, что вы при отменном качестве произношения, не совсем верно используете в своём значении слова. - Иван Петрович делает небольшую паузу, - может Ханс Кристиан хочет его о чём-то спросить, - и, не услышав от него вопросов, берёт слово.
- Вот вы говорите мне, что вы меня хотите заверить ...да хотя бы в том, что готовы построить по моему желанию любой институт. - Говорит Иван Петрович. - Но как мне кажется, то использование заверительного рода слов, в деле, где должен присутствовать один прагматизм, совершенно неуместно. Ведь тогда получается, что мы с вами заключаем сделку на доверии, где я вам, а вы мне, должны довериться, и никаких больше существенных оснований для заключения сделки не предусмотрено. Что как по мне, то более чем наивно. Ведь если следовать этому правилу, то я могу на базе ваших предложений пожелать создать институт благородных девиц и вы ничего возразить не сможете - сами же сказали, что готовы построить любой институт, какой только я захочу, а то, что вы подразумевали под этим другое, исходя своей доверчивости к моему благоразумию и вы так думали, меня не волнует.
- Я не понимаю. - Только и сказал Ханс Кристиан.
- А я в курсе. - Расплывается в улыбке Иван Петрович. - Ведь наш ум, в отличие от вашего, характеризуется отсутствием интеллектуальной дисциплины. А если бы ты это знал, то ты бы также знал, какой будет мой итоговый ответ на твоё предложение.
- Какой? - придвинувшись к столу, взволнованно вопросил Ханс Кристиан. Иван Петрович не спешит с ответом, а он, откинувшись на спинку стула, с созерцательным видом смотрит на находящегося в нетерпении Ханса Кристиана, затем отводит свой взгляд чуть от него в сторону, с какое-то время наслаждается видами того, что находится за спиной Ханса Кристиана, - а там, как знает Ханс Кристиан, нет ничего достойного внимания, кроме Ядвиги, и значит, Иван Петрович смотрит на неё, - и вскоре вернувшись к нему, ошарашивает Ханса Кристиана своим заявлением. - Я всё-таки хочу построить институт благородных и не очень девиц. Как вы на это смотрите? - прищурившись, спрашивает Иван Петрович Ханса Кристиана, который хлопает глазами и раскрыл рот от потрясения. Иван Петрович, угадав, что ответа ему от Ханса Кристиана ждать не стоит, подводит итоговую черту в разговоре.
- Вижу, что с собственным пониманием. - Говорит Иван Петрович. - Так что я плюс к этому, так же рассчитываю на должное понимание людей вас пославших, - добавляет Иван Петрович, поднимаясь с места, - и как я вас отлично понимаю, то на этом всё. - На этом Иван Петрович прощается и покидает пределы кафе, оставив за столом в полной растерянности Ханса Кристиана. А тут ещё и официант появляется с чашкой кофе на разносе и как мною ощущается, то сейчас всех будет ожидать постскриптум, кульминационная развязка этой встречи Ивана Петровича с Хансом Кристианом. И я было приготовился к незабываемой картинке, как к моему потрясению и лёгкому затмению в глазах, мои глаза вдруг прикрываются чьими-то руками и я от такой неожиданности замираю на месте.