За столом в этот сочельник ели много всякого вкусного, поменьше пили алкогольных напитков. Виталий Чалей еще чувствовал свою вину перед родителями за Новый год и поэтому осторожничал: нарочито и деланно просил, чтобы наливали ему только половину, либо вообще пропускал тосты. После третьей рюмки Валерия Васильевича, несмотря на неприметные для присутствующих толчки Светланы Григорьевны, неодолимо потянуло на споры. Неважно, по какому поводу и не суть важно, на какую тему. Зацепка получилась следующая. Антона Петровича (кажется, так звали мужа Юриной тетки) угораздило сказать что-то вроде:
— Когда уже этот бардак кончится: куда не сунься — по шапке дают. Вот я давеча к нотариусу подался...
— Да что вы говорите, любезный мой Антон Петрович! — беспардонно перебил его Виталиков отец. — Глупость все это — “кончится”. И никогда не закончится оно, а будет нас мучить до скончания века.
Васильевич воинственно озирал соседей по столу, чуть сдерживая жадный поток словоблудия с собственных уст.
— Почему? — спрашиваете вы, — нес Чалей-старший, хотя никто у него как раз и не спрашивал. — Отвечу: ложь все, вранье и обман. Семьдесят лет нас коммунизмом морочили. И что? Что, ответьте вы мне, наделалось? А?! До чего мы, уважаемые, докарабкались?!
— Васильевич — стоп, машина! — говорила ему полушепотом Светлана Григорьевна. — Не забывайся — не дома...
— Погоди, мать, не сбивай с мысли, — оратор и вправду немного остановил свой треп.
Виталик насилу сдерживал хохот, предчувствуя последующие отцовы выходки: с его философскими словесными выкрутасами сын был прекрасно знаком.
— Ага! — схватив необходимую мысленную нить, отец взялся за дело. — Перестройку затеяли! Спасибо вам огромное! А результат: разброд в головах, пустота на прилавках, грязь на тротуарах! Доигрались!
Васильевич обводил орлиным взором зал. Словно искал виноватых среди присутствующих.
— Вот твое мнение на этот счет, представитель, так сказать, творческой интеллигенции? — с этими словами Валерий Васильевич вперился в Юру, как в жертву.
— А мнение мое простое, — непринужденно отвечал тот, — надо заниматься делом — каждый своим. Оттуда и эмоции положительные черпать.
— Это как прикажешь тебя понимать? — Чалей-отец аж подался через стол к своему оппоненту. — Отвернуться от всего внешнего — и пускай оно тебя исподволь добивает?!
— Совсем нет, — Юра хлебнул лимонад из бокала.
— Батька, дай нам роздых! Взялся уже соки сосать! — возмущенно вмешалась Светлана Григорьевна. Она, к слову, как и Виталик, опасалась за молодого художника: оголтелый ритор за спором мог допечь самого дьявола.
— Э нет, Григорьевна, дай уже мне сладость выслушать доводы молодого поколения. Я докажу, что они ничего в жизни не соображают! Слушаю, Юрий! — Чалей-старший вальяжно откинулся на спинку мягкого кресла, скрестил руки на груди и состроил на своем лице снисходительную мину.
— Я хочу сказать ровно то, что замки надо воздвигать только внутри себя, — искренне заглядывая ехидному оппоненту в глаза, начал Юра. — От прочности этих замков и покой, и радостное восприятие жизни зависят. Да и тут я далеко не первооткрыватель.
— Очень хорошо! Ну-ну! — желчно хмыкнул Валерий Васильевич.
— А что до внешней суеты, бедлама и хаоса — то это жизнь. Не скажу ж я завтра на улице или в институте: “Хватит жрать в три горла и заниматься алчной беготней — это скверно!” На меня в лучшем случае посмотрят как на ненормального. А в худшем — морду набьют.
— Так ты предлагаешь на все это хладнокровно смотреть?! Прелестная позиция! — не унимался Васильевич.
— А что я могу поделать, кроме как на полотнах высказываться? Даже политики, сведущие в этих вопросах люди, день за днем напрягаются на этом поприще, а результат — ноль с определенной погрешностью. А все оттого, что достучаться до сердца среднего человека нотациями и приказами слишком сложно. Вы ж посмотрите: как главенствовали в человеческих отношениях испокон века голод, половое влечение и желание улучшить условия своего (подчеркиваю) существования, так и нынче — лишь современные одежды на себя натянули да не на карачках ползаем, а на шикарных авто разъезжаем. А по сути — как прозябали во всевозможных пороках и похотях, так и прозябаем.
— Юра, — вмешался в разговор притихший доселе Антон Петрович, — а может, перебираешь ты? А цена жизни человеческой как поднялась за минувшее столетие?! А система юриспруденции, а достижения науки и медицины?!
— Ерунда, извините за резкость! — как застоявшийся боец, лез в сражение Чалей-страший. — Опустошительные, невиданные раньше войны и жестокость, незнакомая даже древним палачам! Жуткие, более ужасные, чем чума, болезни породила ваша цивилизация!
— И еще — в завершение своей мысли, — своевременно прервал Васильевича Юра. — Книги, научные достижения и телевизор — это бесспорно хорошо... С одной стороны. А с другой — можно ведь такого начитаться, что назавтра возьмешь охотничий нож и затеешь потрошить сослуживцев — вчерашних своих приятелей. Либо разденешься донага и по улицам побежишь, свои “достоинства” демонстрируя.
Надежда, его жена, прыснула со смеху. Зашелся придушенным хохотом и Виталик.
— Сынок, ты ж выбирай выражения! — попрекнула Юру Данута Федоровна.
— Извини, мам. А впрочем, здесь же всё взрослые люди, — оправдывался сын. — Так вот: дабы не случались подобные несуразности и преступления, может, недурно было бы и чтивом, и кинами поменьше увлекаться? Во всяком случае, быть в этом поразборчивее.
— Да, сверх меры цивилизованными стали, слишком сведущими в том, что нам, скорее всего, и знать не должно!.. — почти поддерживал Юру отец Чалея.
— Верно, Валерий Васильевич! — изрекал далее Юра. — От себя лишь рискну добавить (не претендуя на неопровержимую истину), что вся наша бытовая суматоха умышленно создана высокоразумной Природой, чтобы как можно меньше задумывались мы, козявки, о тонкостях мироздания, чтобы поменьше умствовали... Вот мы ропщем на кавардак и бессистемность в экономике, на вынужденность нашу добывать хлеб свой в поте лица. Так? А лиши нас этого всего: дай сладкую еду, теплое жилье, отними возможность сражаться за любовь да в муках растить потомков! Заставь нас все время думать, читать, ума набираться! И что выйдет?
— Что? — отозвался с иронией чей-то женский голос.
— Да девяносто пять процентов от общего количества человечества рехнется от скуки или, хуже того — в петлю полезет! Мы ж тишины, как огня, боимся! Движение нам подавай, похоть, чувственные отношения, драку за кусок жизни! Тогда только мы и живы будем!
Юра распалился нешуточно: Чалей с трудом узнавал приятеля. Впрочем, вряд ли он его знал до конца.
— Зачем же такие строгие мерки, молодой человек? — устремился в спор с новым доводом Чалей-отец. — Вот ты осуждаешь чувственные отношения. Отселе следует — ты и любовь не приветствуешь?
— Он уже не знает, что говорит! — пробовала сгладить неловкую ситуацию Данута Федоровна.
— Ошибаешься, все я знаю и понимаю, мама! Кто из вас, уважаемые, оспорит, что любовь между мужчиной и женщиной основывается на чувственном влечении? Так тот — ханжа!
— Пусть я ханжа, но любовь — это дар судьбы, возвышенное... — горячо воскликнул обиженный, по-видимому, в светлых чувствах Антон Петрович.
— Да бросьте вы — “возвышенное”! — с легкостью отпарировал этот ход Юра. — Из-за этого “возвышенного” убивают родного брата-соперника, отправляю воевать друг против друга мирные народы, в ревнивом исступлении выливают на лицо вчерашней своей возлюбленной серную кислоту! Из-за этой светлой любви шестидесятилетний благопристойный мужчина бросает жену, с которой шел плечо в плечо сорок лет в прекрасном взаимопонимании, а заодно — и детей своих горячо любимых... Чтобы сойтись со смазливой хитрозадой секретаршей. Жена его, видите ли, уже не удовлетворяет! Да он сам через какие-нибудь два года станет ни на что не способен, через четыре из него, извините, труха посыплется, а через пять — и вообще бедняга околеть может... И вот, вместо того, чтобы дожить и помереть честным человеком, он бросает в жертву почти угасшей своей похоти судьбы нескольких хороших людей и затем одиноко умирает в ужасных мучениях. Так как разве будет та красавица из-под его убирать во время смертельной болезни? Ждите!
...По дороге домой Виталик Чалей неотступно перебирал в памяти перипетии узлового застольного спора. И хотя он мало чего по существу в нем понимал, определенно видел одно: опостылевшее ему отцово словоблудие было этим вечером разнесено вдребезги. Юра явно переиграл пожилого ритора. И Виталик помимо воли и тайно этому радовался: едва сдерживал ехидную улыбку, когда обесславленный, раздраженный негибкостью своей мысли философ весь обратный путь к дому сгонял невысказанные в словесном сражении доводы на сыне и жене. Махал кулаками после драки.