Примерно в то же время, когда двадцатипятилетний инженер Василий Сурмач подводил к завершению свой беспутно прожитый день, в его трехкомнатной квартире происходили следующие события.
Его старший брат, Евгений Сурмач, со своей молодой женой Галиной готовился ко сну. Они населяли вторую по величине комнату. Заметим, что в самой крупной комнате квартиры жил как раз Василий, в самой маленькой ютились родители — Сергей Владимирович и Людмила Петровна Сурмачи. В данный момент все обитатели этого жилья, за исключением Василия, находились в отведенных им судьбою комнатах.
Галя, стройная черноволосая молодица лет двадцати семи, полулежала в кресле и вяло переключала многочисленные программы телепередач с помощью дистанционного пульта. Одета она была в хламидообразную мягкую пижаму. Евгений сидел за письменным столом под абажуром в углу помещения и по своему обычаю что-то писал. Диван, стоявший под окном с видом на окраину города, был уже разложен, постель — постелена.
Евгений, дородный тридцатилетний мужчина, занимал должность рядового редактора не самого значительного литературного журнала. Он мнил себя подающим надежды молодым писателем, напечатал уже несколько рассказов в республиканской прессе и видел свое будущее именно как упорный писательский труд. Корпел за столом он каждый вечер, ибо уже второй год подряд кропал какой-то исторический роман, которым, по-видимому, хотел перевернуть мироздание. Ну, во всяком случае, покорить читателей и поразить литературных критиков — уж точно.
Дело не спорилось, роман выходил чрезмерно громоздким и крайне нудным. Да, по правде, и таланта молодому писателю явно не доставало. Евгений смутно догадывался об этом, определенно понимала это и его супруга. Но, как безмолвствуют чуткие родные перед ложем тяжелобольного человека об его перспективах проживания на этом свете, так молчала Галина Сурмач, которая хоть и была рядовым журналистом многотиражки, в достоинствах художественных творений разбиралась безошибочно. Она делала, так бы сказать, хорошую мину при плохой игре, внешне потакала мужу в его литературных грезах о почете и славе, а внутренне сносила это как безобидную забаву большого ребенка. Этакое хобби строить предложения и упражняться в мышлении. Галя терпела и то, что муж из-за своей ежевечерней писанины ложился спать слишком поздно и мало уделял ей внимания в смысле супружеских обязанностей.
— Слушай, Галь, — подал голос Евгений, оторвавшись от рукописи (писал он, как классик — вручную). — Как тебе вот такая мысль?..
Он прочитал витиеватое предложение, содержащее, похоже, не менее десяти запятых.
— Мне кажется — неординарно и довольно лаконично... А ты как считаешь? — спросил Евгений тоном человека, уверенного в своей непогрешимости.
— Недурно, Женя, — вымучила на своем сонном лице улыбку супруга. — Только... как бы тебе сказать, основная мысль у тебя за словесными украшениями чуточку теряется...
— Ну, родная ты моя, — снисходительно повернулся к ней на полкорпуса амбициозный муж, — это ж тебе не журналистика. Это от вас, газетных писак, слова яркого не добьешься. Литература это, голубушка... Литература это... это и есть как раз та витиеватость, необычайность, неординарность. Это выражение чего-то невесомого, чего вы, простые смертные, и не замечаете...
Евгений сам почувствовал, что переборщил в велеречивости своего слога, что говорит неправду, почти несет чушь. Но он не привык и не любил выслушивать сомнения в своих литературных способностях. Во всяком случае — от жены. К тому же подмывало перед сном помолоть языком, утолить жажду красноречия. В редакции, среди серьезных литераторов, он себе такого позволить не мог, потому что слыл там невеликого полета птицей.
— Не согласна я с тобой, — зевнула супруга и выключила телевизор. — Давай лучше в постель устраиваться. А то что это за мода — будить меня в три часа еженощно.
— Э, нет, милочка, — завелся Евгений. — Начала, так договаривай: в чем ты не согласна.
Он с досадой бросил авторучку на кипу исписанных листов, задиристо повернулся на вращающемся стуле к жене лицом.
— Ну, хорошо, если хочешь, — Галя поднялась с кресла и подошла к настенному зеркалу, чтобы заправить на ночь волосы под сеточку. — Только тогда не обижайся...
— Ну-ну, — язвительно хмыкнул молодой писатель.
— Все твои высокопарные слова... ну там — “витиеватый”, “необычайный”, “невесомый” — никак с прозой, которой ты занимаешься, не увязываются. Тут про небесные замки грезить недопустимо.
— Это почему ж? Что тебя в моей прозе не устраивает?
— Да не в твоей. Успокойся. Я говорю про прозу в общем. Если бы Пушкин так же витиевато, пышным слогом своих стихов, и прозу писал, у него бы ничего достойного не получилось. Ты перелистай “Повести Белкина” — сжато, метко, каждое слово на месте. А ты, прости, часом такую говорильню разведешь, что потонуть в ней можно...
— Ну, сравнила хрен с колбасой! — распалялся Евгений. — Во-первых, Пушкин писал почти два столетия назад. С тех пор, голубка, все в литературе измениться успело... Лучше ли хуже она стала — это уже другое дело. По крайней мере, появились новые приемы, формы, обновился русский язык и сам народ. Во-вторых, не забывай, что у нас, белорусов, свой путь. И в литературе — в том числе! Что для россиян хорошо, для нас может быть — дрянь. И наоборот... А то Пушкиным она мне тычет...
Писатель вскочил с кресла и нервно зашагал по комнате. Его жена присела на край дивана.
— А я считаю, — опровергала она мужа, — что мерки повсюду одни. Если хорошо и на высоком художественном уровне написано, то уж никак не ошибешься.
— Ты это намекаешь, что у меня на низком уровне сделано? — Евгений аж остановился посреди комнаты.
— Что ты все за слова цепляешься?! Выслушай до конца! Горячий...
— Ну и темы пошли... — писатель подошел к столу, взял из пачки сигарету, закурил.
— Вот молодец! — возмутилась супруга. — Давай, отравляй квартиру! Благо сейчас спать ляжем.
— А сама виновата, — Евгений взлез на диван, распахнул форточку. — Не надо было задираться...
— Ух, скажите! Не трогай наших! Мы ж безукоризненные! — язвила мужа Галина.
— Ты свои шпильки брось! Давай аргументы, — литератор снова зашлепал по комнате.
— Так вот, насчет художественного уровня, — продолжала жена. — Ты жизнь покажи, настоящих людей. Притом правдиво и живым языком! А то насовал в роман каких-то выдуманных Миндовгов, Болеславов, Феогностов и мудрит с ними! Ты что, в совершенстве знаешь психологию людей того времени?
— Конечно, я полгода из библиотечных архивов не вылезал! Сама знаешь...
— Значит, зазря штаты протирал! Да у тебя князь четырнадцатого века, который только и умел, что бормотуху глушить, распутничать и людей казнить, изъясняется на интеллектуальном уровне доцента истории. Потому что герои у тебя книжные, архивные... Не видишь ты их и не чувствуешь...
— Ну, спасибо на добром слове! — Евгений с досады вышвырнул окурок в форточку.
— Да и не ты в этом виноват... Это просто какая-то болезненная страсть белорусской литературы последнего десятилетия (идет 1994 г. — М.С.): каждый, кто сварганил два-три неказистых рассказика, уже пашет историческую почву — роман пишет на триста страниц.
— А ты знаешь, многоуважаемая, что через исторические произведения нация возрождается? Что так мы находим свои корни! А без корней древо чахнет, без корней оно — сухостой!
— Милый мой Женя, да разве я оспариваю необходимость такого литературного направления. Нет слов — дело хорошее! Я лишь хочу сказать, что не все короткевичами могут стать. Как не могут быть все моцартами и микеланджело. Ты свою нишу найди. Освой сперва малую форму: рассказ, эссе, публицистику. Даже такие гиганты как Чехов и Куприн опасались в романы пускаться. Но от этого они не менее талантливые и значительные для нас остались!
— Ух, капнула! — сердито хмыкнул Евгений.
— А ты не отмахивайся. А то вы привыкли: бабья дорога от печки до порога. Выслушай...
— Ну-ну.
— Как вы, писатели, не можете уразуметь, что не для себя, во всяком случае — не только для себя и критиков пишете? Что обычный читатель, это даже не я — человек с филологическим образованием — и даже не инженер. Основная масса — простые, средние, посредственные люди. Они белорусский язык и так знают с пятое на десятое, а вы их этакими словечками потчуете, что часом и языковед руками разведет! Где вы их только выискиваете?! Небось, в библиотеках?
— А ты как думала! Описываешь прошедшую эпоху, так и колорит изволь показать!
— Колорит! Вот только этот колорит у вас и присутствует. А нам, простым читателям, действия изобрази, психологию людей раскрой, хитросплетения любви дай, детективную закрутку наконец... А то сюсюкаешься со своими “пиками”, “рыцарями”, “латами”.
— Ну снова ж у нас: в огороде бузина, а в Киеве дядька, — чуть не плакал с досады молодой перспективный писатель. — Говорю ж тебе, недотепа ты: я эпоху описываю. Да — “рыцари”, да — “латы”, потому что это средневековье. Если затею писать фантастику, то и луноходы будут, и звездолеты, и прочая дрянь! Только так — другого пути в литературе нету. Пишешь про охоту — опиши и ружье и патроны! Любовь изображаешь — и тело, простите, голое нарисуй!
— Лучше б ты и вправду любовные отношения описывал. Только б читателей приобрел...
— А мне такие читатели без надобности, у кого всякая пошлость на уме! Для таких пусть борзописцы, литературные ремесленники стараются. Благо не отбиться от них — все переходы книжными лотками заставлены.
После этих слов Евгений просто зарделся от гордости. Гале так и захотелось его поддеть:
— Скажите на милость, какая пава! Да так ты совсем без читателей останешься, голодать будешь... Пойми ты меня, Жень, — нечитабельные твои произведения. Это Вальтер, кажется, еще говорил — хорошо все, кроме скуки. Книги пишутся, чтобы не в библиотеках впустую пылиться, а чтобы их читали-зачитывали. Дабы разгонять уныние и грусть!
— Сказал бы я тебе пару ласковых, да воспитание не позволяет, — совершенно озлился на строптивую жену Евгений. — Что ты снова шарманку завела! Я ж толкую: развлекательного чтива в книжных магазинах — хоть завались. Чего ты меня поедом ешь, я спрашиваю?!
— А ты переступи через свой писательский гонор, посмотри на жизнь здраво. Недотрога! Слова ему не скажи... Привык только похвальбу слушать. А как ты давеча Васю оскорбил, как его стихи хаял?! Забыл? Пренебрежительно, этак свысока по плечу похлопал...
— И правильно сделал! — загорелся новой темой супруг. — Так этому оболтусу и надо... А то развелось бумагомарак! Сейчас каждый, кто две строфы начиркает — поэтом себя считает... Чтоб им пусто было!
— Да как ты можешь, Женя! — неподдельно возмутилась Галя. — Человек подошел к тебе искренне, доверчиво, можно сказать — первую пробу пера представить. Показать свое сокровенное, душу раскрыть... Разве сам таким не был, разве не помнишь, как это тяжело?!
— А я говорю — правильно сделал и еще сделаю, если со своей писаниной подлезет! Писатель! Знаешь, сколько у меня таких писателей в редакции бывает за день? Десятками! Когда б с каждым цацкаться и церемониться, то мне прямая дорога в психушку! Пускай сперва помучаются, как я, пять лет на филфаке, затем в “раенке” задрипанной повкалывают, изведают почем фунт лиха! Я же, если подберу пять нот на аккордеоне, не мчусь в филармонию с воплем: “Ставьте, играйте меня!”
— Это ж брат твой, Жень! И у него очевидный талант. Ну, во всяком случае — литературные способности...
— Брат! Негодяй он и обормот — вот все его способности. Жениться ему пора да квартиру освобождать! А то живет, как барин. Пришел, когда вздумается и — прыг в холодильник. После него — что Мамай прошелся. В доме убрать, в магазин сходить или в гараж за солениями-варениями — тут нет! Тут мы стишки строчим или за девками пристреливаем! “Талант!” Ты при мне это слова не произноси! Где он сейчас, ты мне скажи, этот “талант”? Молчишь? А я знаю — на гулянке очередной. Погоди, еще припрется лыка не вязавши.
— Не все ж такие, как ты — правильные, не все ж возвышенные, элитарные писатели...
— Слушай, что ты заедаешься весь вечер! Враз вот нагну да отлуплю по заднице, — сердито, но с юмором предупредил непокладистую жену Евгений.
Надо отметить, он крепко любил Галю и никогда не то что не поднимал на нее руку, а и в мыслях подобного не держал. Другое дело допечь ее языком. Но тут, как уже видно, супруга была не промах.
— А попробуй, — Галя игриво толкнула его в плечо. — А то последнее время смотришь на меня, как на мебель.
— Ух, доиграешься, — Евгений ухватил ее за руку, потянул на себя, пытаясь заключить в объятия.
Галя вырвалась и с хихиканьем вскочила с дивана. Тогда грузноватый Евгений бросился гоняться за ней по комнате, поймал, невзирая на активное сопротивление, вскинул на плечо и стал в шутку шлепать ладонью по тугим ягодицам. От этакой игры оба быстро пришли в известное возбуждение. Не опуская жену, исступленно молотившую его по спине кулаками, молодой муж запер дверь на задвижку, устремился к дивану и обвалился туда вместе с ношей. Началась веселая возня. Тем и закончился жаркий окололитературный спор.
2
В это же время, а точнее — параллельно вышеописанной беседе, происходил разговор в соседней комнате. Там перед сном толковали Сергей Владимирович и Людмила Петровна Сурмачи.
Отец Василия, щуплый черноволосый мужчина, шелестел под торшером газетами, развалившись в стареньком кресле. Он был в поношенном трико, потасканной майке и босоног. Мать, полноватая светловолосая женщина, хлопотала у противоположной стены этой неказистой комнатки — гладила белье при свете бра.
Для лучшего разумения их беседы скажем, что оба являлись рядовыми инженерами одного крупного предприятия, оба были три года тому назад нещадно ограблены “гайдаровской” денежной реформой и, ясное дело, оба недовольны своим житием и окружающей жизнью вообще.
— Где это наш Вася шляется? — бросила за делом Людмила Петровна мужу. — Уже двенадцатый час, между прочим.
— А где ж быть этому ветрогону? — сердито отозвался потонувший в развернутой газете Сергей Владимирович. — Ясный перец, где-то с девками трется.
— Ну, мог бы он позвонить, по крайней мере? — вздохнула мать Василия.
— Ага, жди, позвонит! — ядовито хмыкнул отец. — Ему наши тревоги — на лопату да за хату. Чхать он на всех хотел!
— Что ты на него взъелся в последнее время? — укоризненно глянула на мужа Людмила Петровна.
Тот злобно перевернул страницу.
— А смотреть на него тошно. Двадцать пять лет, а серого вещества в голове не имеет. Пора уже как-то на ноги становиться, деньги зарабатывать, семьей обзаводиться наконец. Этак легче всего: пришел, пожрал, ноги кверху и давай музыку слушать.
— Гляди, объел он уже тебя! ты что, намного больше него зарабатываешь?
— “Зарабатываешь!” — вдруг взвизгнул отец и отринул от себя газету.
Во время сильных душевных потрясений переход на теноровые звуки был его особенностью.
— Да разве мне дают зарабатывать?! — голосил старый инженер. — Да таких специалистов, как я... Да на мне весь отдел держится! Разве я в этом бардаке виноват? Это я у себя свои законные, накопленные годами тысячи рублей украл в одну ночь?!
— Не ори, соседей переполошишь, — не прекращая гладить белье, хладнокровно осадила говорящего Людмила Петровна. — Не ты один такой потерпевший.
— “Не один!” Да я пережить не могу такой подлости. Мы ж с тобой не себе эти деньги зарабатывали. Ради того ж Васи... и Женьки. Квартиры сыновьям мечтали построить. А пришел чужой дядька и забрал все в один миг.
— Ты это мне объясняешь?
— И тебе, если хочешь. И тебе, чтоб ты поняла, что не я один в этом хаосе виноват. Деньги у меня отобрали, зарплату с желторотыми инженерами вроде Василя уравняли. Что мне остается? Воровать и грабить людей я не умею. Не та у меня закалка!
— Зачем обязательно воровать. Открой свой бизнес и зарабатывай, сколько влезет... Чем завидовать более оборотливым.
— Что?! — вновь взвизгнул Владимирович. — “Оборотливые”. Да я таких оборотливых в гробу видеть хотел!
— Не кощунствуй! — прикрикнула на него супруга.
— Да, в гробу! — не унимался побагровевший муж. — Потому воры они, надувалы и проходимцы... А я честный человек! Правда, это все, что у меня осталось...
— Ну и сиди со своей честью!
— И буду седеть! Квартиру мою никто не отнимет. А придут — ружье возьму. Умру — а не сдвинусь.
— Ой, смотри, какой храбрый!
— Да, храбрый! Потому что квартира моя, кровная! Я ее вот этими суковатыми пальцами за кульманом заработал!
— Со мной на пару, не забывайся!
— Так... с тобой! — малость опомнился Сурмач-отец.
— Именно со мной, — перешла в наступление Людмила Петровна. — И поэтому у моего сына на эту квартиру права не меньше наших. Ты это себе твердо запомни.
— Птичьи его права! — подскочил с кресла распаленный спором Сергей Владимирович.
Он оказался довольно высокого роста, и оттого еще острее выявилась его нездоровая худоба и сутулость. Столетие назад люди такого телосложения обязательно умирали от чахотки.
— У него права квартиранта, приживала! — возбужденно затопал по тесному помещения бывалый инженер. — У него права — пока я добрый!
— Ты что, ошалел, батька?! — зыкнула на Владимирович супруга, выпростала спину и угрожающе сделала несколько шагов в бок мужа.
Она была ниже его на голову, но крепкого телосложения и, пожалуй, не меньшего веса.
— Да, ошалел! — тонко вскрикнул Сурмач-отец. — Ошалеешь тут с вами! Потому все мое, мозольным трудом нажитое...
Он вдруг бухнулся на колени, ухватился за ножку кресла и начал ее трясти и поглаживать, бормоча:
— Мое, все мое, кровное...
— Не шуми, сейчас Женя примчится! Шут старый... — прервала его рулады Людмила Петровна.
— Пусть ветхое, невзрачное, — резко перешел на сиплый шепот коленопреклоненный Владимирович, — но мое, дорогое безмерно... В каждой мелкой, самой незначительной вещи этой квартиры частичка моей и твоей жизни, мать. И в этом секретере скрипучем, и здесь, в этом изношенном покрывале, наша жизнь!
При этом он ползал на карачках и одну за другой ощупывал пожитки.
Людмила Петровна насмешливо, подбоченясь, смотрела на эти фокусы.
— И пусть уяснит себе, сынок твой хороший, — продолжал сетовать отец семейства, — что он тут постояльцем живет. Пускай попробует мне только не найти жену с квартирой. Пусть приведет сюда какую молодуху — обоих вышвырну!
— Я сейчас скорую помощь вызову, если не утихомиришься! — пригрозила бузотеру жена.
— Вызывай! Устроят меня в дом умалишенных — только рады-радешеньки будете! Лишняя жилплощадь освободится!
— У, бесстыжая твоя душа, — с досадой махнула рукой Людмила Петровна и вновь занялась бельем. — Трепись, завтра же о том пожалеешь.
— А мне, как люмпену — нечего терять, кроме своих цепей! — снова плюхнулся в кресло супруг и схватился за газету. Но читать не смог — руки сильно дрожали.
— Ты ж пойми, Люда, что добра я ему только желаю! Что в двадцать пять лет пропадешь без царя в голове! Что жизнь свою планировать нужно! Ну нет у нас условий на три семьи жить в одной квартире. Парень же видный — найдет себе соответствующую пару. Лишь цель такую надо поставить. Ну нет у нас иного выхода. Женька — старший, ему и жить тут полагается. Думаешь, чего они с Галей ребенка не заводят? Снова в тут же треклятую жилплощадь дела упираются. Так уразумей же, кажется, взрослый ты человек! Дай людям пожить!
— Трепись-трепись. Хорошо что язык на шарнирах! — Васина мать сняла стопку белья со стола, понесла к шкафчику.
— У них и отношения, я смотрю, по той причине ухудшаются, — перешел на шепот глава семейства. — Что это за семья без ребенка? Женька своим романом прикрывается: мол, довершу, опубликую; якобы покуда некогда... Вздор — знает, что рядом с этим шалопаем потомка не вырастишь. Да и условий нету, элементарного воздуха в этой бетонной коробке...
— Я тебе сказала, — оборвала говорящего его жена, — сын мой будет здесь жить как хочет и сколько хочет! Потому что это мой сын! Я уйду, если тебе воздуха мало!
— Ну, загнула! — сердито зашелестел газетой муж, поддельно уткнулся в нее. — Ну мучайся с этим переростком, голова садовая...
— Во, давай, оскорбляй! Это твой интеллектуальный уровень! Для этого надо было институты кончать...
— А бытие затравило, уважаемая! Я теперь матерый волчище...
— Вот именно волчище и есть. Не удивительно, что на людей бросаешься, — неприязненно кинула Людмила Петровна.
— “Люди!” — брезгливо скривился в кресле ее муж. Правда, мгновенно опомнился: — Да, ты человек. И Женька, и Галя — люди. А этот?! Разве так люди себя ведут?! Намедни, в выходные, говорю: “Пошли, Вася, в гараж. С машиной помочь надо, да и картошки, варенья какого-нибудь притащить...” Где там! Занятым сказался. А сам как лежал на диване вверх ногами, когда я уходил, так и остался лежать вплоть до моего возвращения! Только кассеты в магнитофоне меняет да пультом телепрограммы перещелкивает. А сделаешь ему замечание или принудительно звук приглушишь, когда уже невозможно сносить этот гвалт, так ругается и драться лезет. Благо ж вымахал дылда. Зато чуть только я банки с вареньем на своем горбу приволок, он мигом их вскрыл и давай уписывать...
— Что тебе — варенья жалко? — неучастливо заметила жена.
— А ты думала?! Да, жалко, если хочешь! — зашелся новым приступом злости муж. — Это что же получается? Мы всей семьею на даче вкалываем, овощи-фрукты выращиваем, в город перевозим, таскаем каждую неделю с гаражного погреба, с тем чтобы все свеженьким было, в лучшем, так сказать, виде... А эта прорва только жрать способна. Где, я у тебя, мать, спрашиваю, Васина помощь? Сколько раз он за лета на даче побывал? Два, три раза?
— Зато он, если приезжает, то в десять раз больше всех вместе взятых делает. И не лежит, как ты, после каждого капка лопатой. А ездить он туда не любит, сам знаешь почему: чтоб твое ворчанье не слушать. Ты ж его поедом ешь!
— Я в его возрасте не то что огород, горы переворачивал! Коммунисты и демократы у меня здоровье отобрали. Кол им в горло!
— Сам ты его отобрал, да язык твой въедливый. Ну, к примеру, если бы не оскорбил ты того же Васю в прошедшие выходные с первых же слов, то и в гараж бы он пошел, и подсобил бы тебе без возражений. Зачем же его тунеядцем обозвал? Кто после таких слов не озлится?
— Потому что тунеядец он и есть, — Сергей Владимирович в этот момент чесал промеж пальцев босых ног. — Я в его возрасте...
— Да что ты заладил, как сорока: “Я в его возрасте, я раньше, я прежде...” Послушаешь, так просто героем он был! — в очередной раз перебила оратора супруга.
— Э, нет, уже соизволь выслушать! — шлепнул ладонью по поручню кресла муж. — Я в его лета не на диване валялся, а извивался между кульманом, детским садом, домом и магазинами! Да уже кооператив, вот эту самую квартиру, начал строить! Потому что не было у меня готовенького. А этот... Хе-хе... Слышь, мать, что я от Женьки давеча узнал? Стишки пишет! Ну, разве не кретин это?