Сотников Михаил Юрьевич : другие произведения.

Опрокинутый город - 3 (продолжение)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Роман повествует о реалиях белорусской столицы в 1993 году, незадолго до первых президентских выборов. Главный герой - молодой непризнанный поэт - жаждет творческого самовыражения, но сталкивается с жесткими законами литературного закулисья...
  
  В этом философско-сатирическом произведении показана лживость и мракобесие чиновников от литературы, что окопались в редакциях еще с советских времен.
  
  
  
  
  
  Часть 2. Когда затихают дожди
  
  
  
  1
  
  
  
  Если сказать, что Василий Сурмач выходил из редакции уважаемого толстого журнала в скверном настроении, значит ничего не сказать. Констатировать, что ему наплевали в душу, - также будет слабо и невыразительно. Самоощущение молодого поэта можно разве что охарактеризовать так: высокого здорового детину на протяжении пятнадцати минут какой-то заморыш, что называется, за здорово живешь хлестал наотмашь по щекам, затем окатил из ведра помоями, повернул за шкирку лицом к выходу и наподдал ладного пинка; от этого пинка парень покатился кубарем и осознавать, что с ним приключилось, начал только на свежем воздухе. Было и обидно и стыдно. Правда, припоминалось, будто бы и он, Василий, что-то такое вякал, возмущался, слабосильно доказывал свои права. Ибо в душе был все-таки убежден в своей правоте... Но все одно стоял здесь, на шумной улице, униженный и оскорбленный хлипким стариком редактором, который сейчас, должно быть, лишь насмехается над ним в своих апартаментах.
  
  Простоволосый, распахнутый, с дипломатом и шапкой в одной руке, с горемычной рукописью в другой, в страшной растерянности стоял Сурмач под октябрьским сивером. Но именно холодный ветер и выводил его постепенно из беспамятства, именно он насыщал кислородом легкие и мозг, возвращал возможность более-менее трезво воспринимать действительность.
  
  Первое, что изумило горе-поэта, было следующее. Несмотря на совершенное среди бела дня самочинство, на насилие над человеческим достоинством... несмотря на все это, народ, которого в час пик было вокруг целое море, невозмутимо, сосредоточенно и целенаправленно гомонил, гудел, топал, пыхтел сигаретами, брал штурмом общественный транспорт и совсем не обращал внимания на странную фигуру Василия, на рукопись в его руке, на его душевное голошение: "Помогите, ограбили!" Нет и еще раз нет. Людей ждали теплые квартиры, сытный ужин в кругу семьи, тапочки и телевизор.
  
  "Как же так? За что? Этого быть не может... Несправедливость!" - бредя сквозь толпу куда глаза глядят, тупо и глупо спрашивал себя Василий, а в голове поневоле вертелось, перекрывало трезвые рассуждения что-то вроде "не по Сеньке шапка" да "каждый сверчок знай свой шесток".
  
  Густели сумерки. Отойдя квартал от ужасной редакции, Василий уразумел, как нелепо выглядит рукопись в его руках, почувствовал, что от мелкого дождя намокла непокрытая голова, что зябко телу под незастегнутой курткой. Воровато оглянувшись, он выбросил многострадальные стихи в ближайшую урну. От этого малость полегчало на душе, и слегка просветлились мысли... Парень полез в карман за сигаретами, но пачки там не нащупал. Попытался вспомнить, закупал ли после обеда сигареты, но не смог. Огляделся по сторонам в поисках торгового киоска и с удивлением отметил, что потерял ориентацию: таких вычурных серых зданий, таких толстых столбов и таких чрезмерно разлапистых деревьев - во всяком случае, в таком зрительном ракурсе - он никогда не видел... И тут новая депрессивная волна захлестнула душу, опять стало нестерпимо больно и тошно, снова внешнее отошло на второй план.
  
  Только смутно, как в болезненном удушливом сне, виделось Василию, что сидел будто бы он в какой-то беседке, что стрелял сигареты у прохожих, что становилось жаль выброшенной рукописи, что тщетно засматривал он в придорожные урны, что даже порывался идти в редакцию набить физиономию своему обидчику. Такое отвратительное состояние на грани воображения и яви можно сравнить с галлюцинациями сумасшедшего, или здорового человека, который от безделья продрых днем несколько часов, вечером законно лег почивать, но настоящий сон не берет, а сквозь невесомую дымку полузабытья словно взаправду посещают его знакомые лица.
  
  Но реальность серьезная штука. Ее жесткие законы столь продуманы и удачны, что способны вылечить самую тяжелую депрессию. И лекарство этому опять же: толчки, оскорбления, холод и голод.
  
  Около магазина "Универсам" пролегала очень оживленная городская магистраль, находилась троллейбусно-автобусная остановка, ряд торговых киосков, и посему толпилось великое множество граждан. Занесенный нелегкой в это место Василий направился к ларькам за сигаретами, почему-то не нашел там достойных сортов и пошел попытать счастья в "Универсаме". Там, известное дело, выбор табачных изделий был значительно беднее, чем у частных торговцев, и через несколько минут Василий выходил на улицу в усиленном раздражении духа. Как на беду, оступился на последней ступеньке крыльца и угодил в не очень глубокую, но грязную лужицу. Спасая равновесие тела, несчастный стихотворец случайно обрызгал противной жижей окружающих его людей, но не думал просить извинения и двинулся вперед. Сзади долетал неодобрительный шум, негодующие выкрики. Охваченный думами о своем наболевшем парень не обращал на это внимания.
  
  Но через несколько шагов кто-то решительно дернул его за куртку в районе плеча и одновременно схватил за воротник, силясь остановить. Сурмач, немало удивленный таким поворотом, тотчас обернулся. Перед ним в беспорядочном освещении от витрин, редких фонарей и окон жилых домов вырисовалась такая картина: лихого вида, но худой и низкорослый мужчина лет тридцати пяти и видная женщина примерно такого же возраста. Женщина держала дядьку под руку и была на полголовы его выше. Оба одеты, как говорится, по последней моде.
  
  - Ты что, не слышал, как я тебя окликал?! - сурово и самоуверенно выкрикнул низкорослый мужик высоким голосом и тыкнул указательным пальцем Сурмачу в грудь.
  
  - А что такое? - в искреннем изумлении сверху вниз смотрел на дядьку Василий.
  
  - Он еще спрашивает, хамло! - вскинулся петухом низкорослый, обращаясь к своей спутнице. - Нагадил и - удирать? - Он снова сунул палец в Сурмача.
  
  - Да что вы, собственно говоря, хотите? - Право слово, Василию было сейчас не до него.
  
  - Вот нахал! Они теперь все такие, - кинул мужик своей подруге, явно хорохорясь. - Он не понимает! Так я тебе сейчас растолкую, - Он отвел рукой полу своего кожаного плаща, оторвал левую ногу от земли и указал на низ штанины. - Ты это видал?!
  
  - Брюки как брюки. - До Сурмача начало доходить, что он, по-видимому, немного обляпал этого молодца по выходу из магазина, но это выглядело такой мелочью в сравнении с собственными проблемами, что походило на что-то надуманное и несущественное - на глупость.
  
  - Эй! Ты так со мной не шути, скотина! - взревел дядька и резко ухватил Василия за отворот куртки. - Вылизывать будешь! Я тебя раком поставлю, молокосос!
  
  Со стороны это казалось смешным и необычным, поэтому на них начали озираться люди. Некоторые приостанавливались и с любопытством ожидали развязки.
  
  - Так, уважаемый, - как можно спокойнее вымолвил Сурмач. - Во-первых, я не пил с вами на брудершафт, и поэтому вы мне не тыкайте. Во-вторых, шагайте своей дорогой - ей-богу, настроение у меня прескверное.
  
  - Что?! - низкорослый захлебнулся от ярости, стряхнул с себя руку спутницы и зверем бросился на Василия, который был по крайней мере на голову его выше.
  
  Выглядело это потешно.
  
  - Петя! - жалостно взвизгнула женщина, подозревая недоброе.
  
  И не ошиблась.
  
  Ее горячий друг ударом ноги выбил из рук Сурмача дипломат и тут же ухватился обеими руками за воротник неприятеля. Пытался душить.
  
  - Морду развалю, падло! - слышалось многочисленным любопытным сипло-свирепое рычание низкорослого забияки. - Проси прощения! На коленях! Ты мне новые штаны купишь!
  
  ...Бог свидетель, Василий не хотел его бить. Но в тот момент, когда храбрый дядька с нездоровой злобой силился впиться парню в горло, его блеклое лицо, все его нахохленная маленькая фигура чудовищным образом преобразовалась в сознании Сурмача в образ единственного настоящего врага - душителя литературы, мракобеса Ивана Ивановича. Вся внутренняя обида, боль, отчаяние, безвыходно вынашиваемые в душе поэта на протяжении двух последних часов, нашли себе нежданный выход.
  
  Как кота, оторвав напавшего от груди, Василий приподнял его и с силой швырнул оземь. Но прежде чем нога забияки коснулась земли, правый ботинок Сурмача двинул по ней и лишил тело опоры. От этой подсечки мужик шмякнулся на землю пластом, екнул, но, в запале драки не чувствуя боли, мгновенно отпружинил на колени и уже было пытался встать... Как ужасной силы удар сверг его вниз - Сурмач шарахнул с высоты своего роста сцепленными меж собой кулаками. Затем еще, по крайней мере, раза четыре в исступлении поднимал Василий обмякшее ненавистное тело и обрушивал его на асфальт. Очи застила бурая мгла, а из нее выделялось лишь расплывчатое лицо осточертевшего редактора отдела поэзии да непоколебимо твердило: "Читайте классику, молодой человек, работайте над словом!"
  
  Помниться, висла на руках Василия спутница низкорослого агрессора, что-то кричала, отринутая, летела прочь. Еще тот или иной прохожий пробовал унять разъяренного детину. С беспамятности его вывел только отдаленный свисток милиционера.
  
  Расталкивая зевак в стороны, к месту преступления стремглав бежал дюжий охранник правопорядка. Сурмач оторвался от своей жертвы и как-то обреченно одеревенел.
  
  - Убили!
  
  - Вот он - стоит, дылда...
  
  - Вон тот, распахнутый, - где-то поверх голов окружающих прошелестели тревожные слова.
  
  Василий почему-то очень отчетливо рассмотрел решительное и неумолимое лицо милиционера. Не предвещало ничего хорошего и резиновая дубинка в его руках. Парень с тоской взглянул на свой дипломат, валяющийся в двух метрах впереди - аккурат по воображаемой линии, что соединяла Сурмача и здоровенного мужика в камуфляжной милицейской форме. Все происходило, словно в замедленном кадре, хотя на самом деле длилось несколько секунд. За это время, по меньшей мере, раз пять порывалось все его существо дать стрекача, пять раз хладнокровный рассудок тормозил готовые оттолкнуться ноги, пять раз становилось ясно, что по оставленному дипломату, где лежал заводской пропуск, Василия без труда отыщут.
  
  И тут, по чьей-то могущественной воле, именно этот окаянный дипломат и сыграл в судьбе Сурмача спасительную роль. Именно об этот плоский и малоприметный на темном асфальте предмет споткнулся стремительный милиционер, полетел ничком. А самое замечательное, что грозная дубинка, готовящаяся вот-вот прогуляться по спине Василия, при падении грузного своего хозяина отлетела прочь и скрылась под ногами и сумками обывателей.
  
  Как по команде, рванулся Сурмач с места, отлепил несколько рук, что, осмелев при появлении стража порядка, уцепились за куртку хулигана. Расчетливо, не теряя ни сантиметра и ни доли секунды, подлетел самодеятельный поэт к дипломату, схватил его мертвой хваткой и мощными прыжками помчался назад - к автобусу, в который как раз заканчивалась посадка. Но поверженный низкорослый забияка, доселе омертвело валявшийся на земле, внезапно ожил, вскочил на карачки и кувыркнулся неприятелю под ноги с сиплым криком:
  
  - Держи! Удерет, душегубина!
  
  Низкорослый промахнулся. Василий наступил ему на кисть руки, когда перепрыгивал тело. Парню показалось, что хрустнули мелкие косточки. "Все: если не убегу - тюрьма! - тотчас промелькнуло в голове. - Заодно, чего и не было, намотают. Эх! Ноги мои быстрые!"
  
  Двери начали затворяться перед самым носом. Но Сурмач таки успел всунуться в салон, забросить туда дипломат и ухватиться за чей-то локоть... Дверные створки он разводил уже на ходу, неотрывно скача за автобусом, точно известный волк из мультфильма. Животный страх перед погоней поддал Василию силы и ловкости, и уже спустя минуту беглец тяжело отдувался в тесноте салона под нависающими над ним животами и спинами.
  
  - Что ж это делается! Нигде покоя нету! - сокрушался кто-то в двух шагах от Василия. - Уже на людном месте грабители нападают. Видали?
  
  - Да не грабители это! - возражал кто-то придушенным мужским голосом. - Два мужика бабу не поделили.
  
  - Что ж вы ерунду мелете, уважаемый! - присоединялся к спору далекий и чуть уловимый женский голос. - Я сама видала, как у человека сумку из рук выбили. Шпана это. Теперь не такое бывает. Вот у меня намедни в переходе...
  
  - Разуйте глаза, гражданочка, - перекрывал эти доводы мужской бас. - Разборка это была. Одного дурня "братва" наказала за деньги - и вся недолга. И не надо не весть что сочинять... Сказочники...
  
  - Сам ты сказочник, - нервничала женщина. - Ты на меня не налегай, не налегай! Налег так однажды один, а вышла я - вся сумка порезана и кошелька нет.
  
  - Вот глупая тетка! - добродушно апеллировал к пассажирам басовитый мужчина. - Меня ж тоже сзади пихают. Небось не в такси едем.
  
  Василий мучительно ждал следующей остановки. Внутренний голос подсказывал, что надо вылезать.
  
  
  
  2
  
  
  
  Сурмач покинул автобус, живенько перебежал малолюдную и довольно освещенную площадку за остановкой и пошел вдоль кирпичных домов, размещенных параллельно улице. Прятался под сенью голых тополиных посадок. Уже продвинувшись метров двадцать вперед, оглянулся и увидел, как автобусу, набирающему скорость от остановки, перерезал дорогу "Москвич" последней модели. Он обогнал неповоротливый "Икарус", взвизгнул тормозами и стал впереди, метрах в десяти, как вкопанный. Автобус едва в него не врезался. С водительского места "Москвича" высочил знакомый Василию милиционер, метнулся к лобовому стеклу "Икаруса" и, что-то выкрикивая, замахал руками. Тотчас же раздался вой сирены, и откуда ни возьмись непосредственно на остановку вырулил милицейский "жигуленок". Из него выпрыгнули еще два милиционера в камуфляжной форме и решительно устремились к задней двери автобуса.
  
  Логичным действием для Сурмача было бы: взять ноги в руки и - поминай как звали. Но он поступил довольно рискованно и странно: шмыгнул в подворотню, повернул налево, залетел во второй по счету подъезд и размашисто побежал по лестнице. На последнем пролете, тяжело дыша, он наблюдал через полукруглое зарешеченное окошко, как стражи правопорядка проводили основательную перетряску "Икаруса". Пассажиры выпускались через переднюю дверь, и каждого из них внимательно рассматривал высокий и крепкий милиционер, которого угораздило давеча споткнуться о дипломат Василия.
  
  Процедура проверки пассажиров было затяжной. А если учесть, что граждан набилось в автобусе как селедок, то нетяжело представить глубину их законного возмущения. Не удивительно, что спустя десять минут около "Икаруса" собралась толпа ротозеев, хотя милиционеры махали на них дубинками и отгоняли. Прошло еще минут пять, и, видимо, терпение без вины запертых в автобусе кончилось. Кто-то, отчаявшись, нечеловеческими усилиями расцепил изнутри створки задней двери и выскользнул наружу. Дверь тут же под напором пневматики устремилась в исходное положение - возможно, прищемив по ходу руки желающего выскочить вслед за первопроходцем. Честно говоря, Сурмач с пятидесятиметрового расстояния не мог этого рассмотреть. Зато четко отследил он следующее. Как только смельчак - а это был молодой высокий парень - выдрался из двери, от носа автобуса отделились два бравых милиционера и бросились за ним. Один свистел, другой кричал страшным голосом. Долгоногий парень с испуга аж подпрыгнул на месте, оттолкнулся от матери-земли и пустился наутек... в направлении той подворотни, где недавно скрылся Василий.
  
  Но на счастье Сурмача и на беду отчаянного беглеца, тот споткнулся метров за десять от подворотни и покатился по асфальту. Через считанные секунды по его спине, рукам и ногам, не давая подняться, замолотили милицейские дубинки, кулаки, сапоги. Затем ни в чем не повинного парня волоком потащили к "жигуленку" с мигалками, и Сурмачу оставалось лишь надеяться, что есть справедливость на свете.
  
  ...Бездумное блуждание по городу, потасовка с низкорослым забиякой, а также побег от стражей правопорядка невзначай завели Василия в тот конец города, откуда добираться домой было витиевато и долго. Зато до квартиры развеселого приятеля - Дмитрия Кулика - было рукой подать: каких-нибудь три автобусных остановки. А Сурмач, как помнится, имел к Дмитрию немаловажное дело - забрать наконец свои драгоценные штаны. Этого он не мог осуществить уже третью неделю.
  
  - Димон? - обрадовался Василий, когда после десяти гудков кряду приятель поднял трубку на том конце провода.
  
  - Он самый, - молвил возбужденный чем-то голос Кулика. - А с кем имею... А! Это ты, обормот?! Где ж ты пропадаешь по месяцу?
  
  - Ничего себе! Я же к тебе почти каждый день звоню, - удивился Василий, - два раза твой батька трубку брал, а так - и вовсе никого дома.
  
  - Ну... - замялся Димка, - тут, в принципе, горячие были деньки... Но ночевал дома - это факт. Я теперь образцовый сынок, с предком - мир да любовь.
  
  - Вот я и слышал, что у него при одном упоминании о тебе настроение портится, - вставил шпильку Сурмач. - Даже по телефону видно, как его лицо закисает.
  
  - Ерунду городишь, - обиделся Кулик.
  
  - Ладно. - Василий сменил панибратский тон беседы на серьезный. - Ты мне вот что скажи: будешь ли дома в ближайшие полчаса? Я тут неподалеку. За брюками и портмоне своими заехать хочу.
  
  - Добро. Буду как штык, - бодро ответил приятель.
  
  - Точно? - с подозрением переспросил Сурмач.
  
  - А то как же!
  
  - Ну, тогда минут через пятнадцать жди. - Василий повесил трубку и вышел из старомодной - еще от брежневского времени - телефонной будки.
  
  ...Упорным молчанием отвечала ему спустя некоторое время злополучная квартира Дмитрия Кулика. Сурмач поначалу звонил, затем стучал, бухал ногами в обитую коричневым дерматином дверь. "Скотина! - выругался он в неутолимом гневе. - А впрочем, это на него похоже".
  
  Василий с досады присел на железный обувной ящик. Дверь квартиры приятеля вместе с соседней дверью выходила в общий "предбанник", который, правда, никогда не замыкался. Настроение было таково, что хотелось напиться до свинского визга. Благо в дипломате лежала бутылка портвейна "777", прикупленная по пути - думал снять стресс на пару со старым другом.
  
  Василий выглянул на лестничную площадку - не идет ли кто-нибудь, затем достал бутылку, повертел ее в руках под лампочкой... и почесал затылок: содрать плотно запрессованную пластмассовую пробку будет не легким делом. А, как вскоре выяснилось, без ножа, пользуясь лишь зубами и углами обувной полки, и вовсе невозможно. Во всяком случае - для Сурмача. Обуреваемый инженерным порывом, он откинул верхнюю крышку ящика и некоторое время с помощью спичек изучал его содержимое. Но кроме шматков тряпок, до остатка использованных тюбиков и коробочек для крема, он ничего там не обнаружил. Только выпачкал руки, перебирая это барахло. "Идиотизм! - сердился Василий, опуская крышку на место. - Даже обувной ложечки не оставили".
  
  Сурмач снова уселся на ящик, достал квартирные ключи и начал пилить самым ребристым из них неподатливую пробку. Но дело не шло: мягкая пластмасса лишь вминалась и не давала опилок, а значит, и результат усилий обещал быть никаким. Парень еще немного покрутил в руках соблазнительную бутылку с тремя мудреными семерками и засунул ее почему-то не в дипломат, а в глубину обувного ящика. Прикрыл тамошним рваньем.
  
  ...На дворе (впрочем, как и в подъезде) было темно - хоть в прятки играй - и довольно малолюдно. Лишь под горкой, около универсама, шевелились кучки выпивох, сновали отдельные граждане. Василий распечатал недавно купленную пачку "Гродно", прикурил, с наслаждением затянулся и вскинул глаза на окна Куликовой квартиры. Они зияли чернотой. "Ну разве не бестолочь он?" - спросил сам у себя Сурмач. Видит Бог, за последнее время его утомили выходки приятеля, и он не мог уже по-настоящему на него сердиться. На дураков же не обижаются.
  
  Впереди, чуть слева от Василия, раздался какой-то шелест, возня, вздохи и тонкий смешок. Там, в закутке меж домом и приемником мусоропровода, тешились двое влюбленных - судя по всему, подростки. Юношеская фигура активно печатала девичью к стене, а та в знак благодарности лихорадочно гладила партнера худыми руками по плечам и спине.
  
  Эти белые изящные кисти на темной кожанке парня тотчас напомнили Василию про маленькую Татьяну. И не без приятности. За две недели, прошедшие после их встречи, Сурмач особенно не вспоминал о девушке. Правильнее будет сказать - не думал конкретно как про объект своих ухаживаний. Причин тому несколько. И главная из них - безрадостное воспоминание о свидании под аркой с двумя местными "бультерьерами". Но все же теплое чувство, невзирая ни на что, поселилось в его душе с того времени и, наверное, своего времени дожидалось...
  
  Короче говоря, спустя пять минут Василий уже набирал номер Татьяниного телефона по писульке, которую отыскал в левом кармане брюк. У него была полезная привычка подолгу хранить там всякое старье.
  
  - Ало, - услыхал парень хриплый мужской голос после третьего гудка.
  
  - Добрый вам вечер!
  
  Трубка промолчала.
  
  - Мне бы Татьяну позвать... - несмело сказал Сурмач.
  
  - А ты что за типаж? - фамильярно спросил хриплый собеседник.
  
  Такой неучтивости Василий не ожидал и потому малость подрастерялся.
  
  - Понимаете... я ее приятель... Васей меня зовут.
  
  - "Васей"! - передразнил хриплый голос. - Такого добра - что сору! Ты мне фамилию доложи.
  
  Сурмач нашел это чересчур грубым. Но снова смирил свой нрав.
  
  - Да вы, уважаемый, просто ее к трубочке позовите. Она уж сама разберется...
  
  - А ты мне, что делать, не указывай! У меня с вами, архаровцами, разговор короткий: вот тебе Бог, а вот порог!
  
  Василий уже был готов капитулировать, но на том конце линии неожиданно завязался какой-то спор, борьба, и спустя несколько секунд мягкий девичий голос овладел трубкой:
  
  - Ало, слушаю!.. Извините...
  
  Затем Сурмач уловил приглушенное:
  
  - Папа! Да сколько ж можно дурить! Иди вон новости посмотри...
  
  - Таня, это Василий... Сурмач, - Василий воспользовался небольшой паузой и вмешался в словесную перепалку дочки со строптивым родителем.
  
  - А, Вася! - как старому знакомому, ответила Татьяна. - Ты не обижайся, я же тебя про моего отца предупреждала. Это его конек - грубить по телефону.
  
  - Ничего... - пробормотал Сурмач. - Слушай, чего звоню... Я тут к Кулику подъехал по делу, а его и след простыл... Хотя договорились. Может, ты о нем что знаешь?
  
  - Нет, я про него с неделю ничего не слыхала... Могу, правда, Наташке звякнуть.
  
  - Ага, звякни, пожалуйста, - попросил Василий.
  
  - Хорошо. А ты мне перезвони. Хотя... подожди, откуда ты звонишь?
  
  - От твоего подъезда. Я, честно говоря, встретиться с тобой хотел... да заодно и Димку выловить... А то как уеду в свой мини-город, то еще месяц сюда не выберусь.
  
  - Ну так поднимайся ко мне, - непринужденно предложила Татьяна. - А я пока к подружке дозваниваться буду.
  
  - А это удобно? - засомневался Сурмач. - Чтобы предок твой не... того...
  
  - Перестань! - засмеялась девушка. - Это он для острастки... Заходи - шестьдесят девятая квартира, пятый этаж.
  
  - Ладно. - Василий вышел из-под навеса телефонной будки и направился к подъезду.
  
  ...Пятый этаж. Здесь правый от лифта общий двухквартирный коридорчик замыкался на ключ, а кнопки звонков были выведены на лестничную площадку. Сурмач тыкнул пальцем в кнопку под надписью "69". Скоро в глубине "предбанника" щелкнул замок, скрипнула дверь, послышался благозвучный девичий окрик: "Это ко мне! Иди смотри телевизор!" Наконец Татьяна, в длинном цветастом халате и тапочках, предстала перед Василием.
  
  - Привет! - сказала она, кивком стряхнув со лба темные пряди волос. - Проходи, только поосторожнее... Тут старик мой досок наставил.
  
  - Разберемся. - Парень оптимистично ступил в полутьму коридорчика.
  
  Там и впрямь черт мог ногу сломать: какие-то жерди, доски, щиты, скрутки обоев, несколько ящиков - один на одном, - лыжи, вертикально прислоненный к стене велосипед. Под ногами валялись гвозди, болты, гайки.
  
  - Соседи его возненавидели за это. - Татьяна кивнула на дверь с номером "70". - Это еще что! Ты б на балкон наш посмотрел!
  
  - Строитесь? - спросил Сурмач, пересекая порог квартиры.
  
  - Какое там! Так отец деньги материализует... Но это больная тема - не будем о грустном. - Хозяйка помогала гостю повесить куртку. - Возьми вот те тапочки... Нет-нет! Желтые. Ага.
  
  Они зашли в маленькую комнатенку типичной, точь-в-точь как у Димки, двухкомнатной квартиры. Помещение освещалось лишь слабосильным торшером. За стеной, в зале, верещал телевизор.
  
  
  
  3
  
  
  
  - Занято пока у Наташки, - сказала Таня и указала Василию на тахту, стоявшую у входа. - Ты присаживайся, а сейчас еще разок наберу.
  
  Она взялась за телефон.
  
  - Я лучше в то кресло сяду. - Сурмач прошагал к противоположной стене.
  
  Там, в углу у окна, кроме кресла, ютился маленький трельяж, на специальной тумбочке стояла магнитола и кассетница, на овальном журнальном столике были раскиданы газеты и журналы в пестрых обложках.
  
  - Наташа? - Татьяна наконец дозвонилась до подруги. - Кулик не у тебя? Точно? Чего я спрашиваю?.. А тут Вася Сурмач, может помнишь такого, с ним встретиться договорился, подъехал, а дома никого. А? Ну, ладно... Вдруг он тебе позвонит, то сразу же мне сообщи. Хорошо? Ага, я дома буду.
  
  - Что - ни слуху, ни духу? - подал голос Сурмач из своего угла, когда девушка повесила трубку.
  
  - Нет, сегодня она с ним не связывалась.
  
  - Ну и Бог с ним, - махнул рукой парень. - Хотя погоди, Тань... Слушай, для очистки совести... набери ты еще разок номер этого шалопая.
  
  Квартира Димки не отвечала.
  
  - Ты, может, есть хочешь? - Татьяна присела на ближайший к Василию край тахты.
  
  - Не-не, - резко отрицательно закрутил головой ее гость, хоть в действительности умирал с голоду.
  
  - Я тебе сейчас кофе сварю. - Таня встала и направилась к выходу.
  
  - Да нет, Тань... Зачем лишние хлопоты...
  
  - Я мигом. - Хозяйка вышла из комнаты и затворила дверь.
  
  Но буквально через минуту дверь отворилась снова, и в комнатку вошла весьма любопытная личность. А именно глава этой семьи - Танин отец. Был он среднего роста, лет пятидесяти пяти, седой и с лысиной мыслителя - на лбу. Одет: заношенная желтая майка, мятое трико, шлепанцы на босую ногу. При всем своем неказистом виде, сей господин имел воинственное выражение лица и, как видно, полнился чувством собственного достоинства. Повел он себя очень необычно: ввалившись в комнату, остановился у двери, скрестил руки на груди, задрал подбородок и с насмешливо-снисходительным видом уставился на Сурмача.
  
  С минуту он простоял совершенно безмолвно, и Василию стало неловко. Парень приподнялся с кресла и, нелепо дернув головой, поздоровался:
  
  - Добрый день!
  
  На это дядька не среагировал, а продолжал рассматривать гостя своей дочери с нездоровой проницательностью.
  
  Сурмач не знал, что делать, и потому сел. Но сидеть и молчать под бдительным взглядом дядьки было неудобно, и он промямлил:
  
  - Я к Татьяне... Она на кухню пошла... Сейчас вернется...
  
  Помолчав еще минуту, странный хозяин вдруг спросил:
  
  - Это ты только что звонил?
  
  - Я, - предчувствуя какой-то подвох, ответил парень.
  
  - Ну-ну, - оценочным тоном хмыкнул дядька и снова погрузился в немоту.
  
  "Чего там она мешкает! - досадовал про себя Василий. - И какого черта ему от меня нужно?"
  
  - Ты чьих будешь? - продолжал свой лаконичный допрос хозяин.
  
  - Как это - "чьих"? - недоуменно посмотрел на него бедняга.
  
  - Чьих родов-корней, где рожден? - пояснил сумасброд.
  
  - А... - наконец дошло до Сурмача. - Отсюда я... минский. В нашем городе и родился.
  
  - Это в каком таком - "нашем"? - не переставал выводить Василия из терпения хозяин.
  
  - Ну как... В Минске...
  
  Тут лицо Таниного отца оскорбительно сморщилось.
  
  - Не знаю я такого города! - гневно фыркнул он.
  
  Неизвестно, что бы ответил докучному хозяину Сурмач, если бы Татьяна, подоспевшая в этот момент с чайным подносом, не прояснила ситуацию.
  
  - Папа! Хватит тебе приставать к человеку! - упрекнула она отца, ставя дымящиеся чашки на журнальный столик. - Не все ж у нас знают, что по-вашему не "Минск", а "Менск" выговаривается. Не все ж о твоем фундаментальном национализме осведомлены!
  
  Сурмач почесал затылок.
  
  - Кофе будешь? - Татьяна повернулась лицом к отцу, продолжавшему торчать в дверном проеме.
  
  - Слушай, что это у тебя за пельмень сидит? - гнул свое ее предок. - Не приблуда какая российская?
  
  - Папа! - угрожающе крикнула на него дочка. - Шел бы ты телевизор смотреть. Скучно ему, так надоедает людям... Нормальный он человек, инженер, мой приятель... Да белорус он, белорус - успокойся!
  
  Успокоившись, отец, как стоял, опустился на тахту. Но не отрывал от Василия подозрительного взгляда. Было невдомек - ломает ли он комедию, или действительно не в своем, так сказать, уме. Сурмач отметил, как колючие мурашки забегали по его спине.
  
  Таня повернулась к своему гостю, взяла чашку и невозмутимо начала отхлебывать душистый напиток. Она улыбалась Василию. Тем более нелепым было присутствие в комнате ее угрюмого чудаковатого отца.
  
  - Ты пей, пей, не обращай внимания, - бодрила Василия миловидная хозяйка.
  
  Тот взялся за чашку, но так как руки подрагивали, смущенно поставил ее на место.
  
  - Горячий пока, пускай остынет, - пояснил Сурмач.
  
  Чтобы переломить неловкость своего положения, он уже хотел было спросить у девушки о каком-то пустяке, но ее непредсказуемый отец вымолвил со своего угла:
  
  - Так какое лихо тебя принесло?
  
  - Это вы мне? - Василий аж расплескал кофе из чашки, которую снова пробовал поднести ко рту.
  
  - Тебе, вельмож, кому же еще! - продолжал приставать хозяин квартиры к немилому гостю.
  
  - Папа! Я сейчас из дома уйду! - не шутя рассердилась Татьяна. - Поимей же совесть!
  
  - У меня совести в десять раз больше, чем у всех вас! - не отступался папа. - Ты мне лучше ответь, чего этот субъект от тебя хочет? Что - нет ответа?! А я знаю: покрутится петухом, голову тебе, дуре, заморочит, сварганит свое подлое дело и бросит!
  
  Василий знал, что в этот миг краснота поползла по его щекам. Он, как только позволяла поза, отодвинул голову в тень.
  
  Татьяна вскочила с места.
  
  - Вась, ты прости, пожалуйста. Еще минут пять потерпи, пока я соберусь, и пойдем на улицу. Ладно? - Она открыла шкаф, проворно достала оттуда необходимые вещи и направилась к выходу.
  
  Проходя мимо отца, который с ехидным выражением лица наблюдал за ее действиями, укорила:
  
  - И не стыдно тебе?
  
  На что пожилой самодур заметил:
  
  - Стыдно только девкам, да и то - в первый раз.
  
  Таня в ответ лишь шарахнула дверью.
  
  - Послушайте, - окликнул Василий странного хозяина квартиры. - Как вас звать-величать?
  
  - А тебе что за дело? - неприветливо буркнул тот и покосился на парня.
  
  - Ну, не могу же я к вам обращаться, как к безымянному.
  
  - А на кой мне сдались твои обращения?
  
  - Вы же сами меня все время спрашиваете...
  
  - Я спрашиваю, потому как право имею! - обрезал Василия хозяин. Ты здесь от пустой бочки затычка, пришлый человек, чужак... Я тебя сюда не звал!
  
  - А я к вам и не шел, - напомнил дядьке Сурмач. - Так все-таки - как к вам обращаться?
  
  - Жигимонт Альгердович! - гордо вымолвил Танин Отец. - Устраивает?
  
  - Ага, - скрывая усмешку, ответил Василий. - А я - Вася... Василий Сергеевич.
  
  - Это мне без разницы, - проворчал "Жигимонт Альгердович". - Ты мне вот что ответь: в чем ты для нашей родины-матушки избавление видишь, кого за ее духовного вождя признаешь?
  
  Такой поворот был для политически неактивного Сурмача затруднителен. "Эх, черт понес на дырявый мост!" - подумалось поневоле.
  
  - А разве Беларусь так плохо себя чувствует? - несмело начал он. - Слава Богу - независимые...
  
   - Ха! Независимость твоя лишь на бумаге! - загорелся, видимо, излюбленной темой "Альгердович". - А в действительности российский удав только и смотрит, чтобы нас проглотить. Да у нас здесь чужак на чужаке сидит и чужака погоняет! Один приличный человек - Зенон! Вот кто есть совесть нации! Он и в семидесятых, и в восьмидесятых годах, при коммуняках, свои патриотические взгляды не скрывал! Он и сейчас есть самый смелый и честный белорус!
  
  Распаляясь своей речью, Танин отец потихоньку перемещался по тахте в сторону Василия и вскоре оказался от него в полуметре. От дядьки разило луком, чесноком и немолодым потом. Но его давно бритое лицо было здорового молочно-алого цвета.
  
  - А вот тут, Жигимонт Альгердович, я позволю с вами не согласиться, - решился напоследок уязвить старого докуку Василий. - Смелость и честность - это бесспорно выдающиеся качества. Но они наиболее подходят где-нибудь на поле битвы. А в политике, уважаемый, помимо всего, требуются такие качества, как хитрость, дальновидность, умение поладить... Короче, все то, чего Зенону наиболее недостает!
  
  - С кем поладить - с манкуртами?! - агрессивно ощетинился "Альгердович" и железно сжал Сурмачеву кисть. Парень с трудом ее высвободил.
  
  - Не знаю, кого вы причисляете к манкуртам (подозреваю, что и меня тоже), но пока ваш Зенон будет разговаривать с потенциальными избирателями на слабо им понятном языке, успеха ему не видать.
  
  - А известно тебе, мозги твои еловые, что Зенон говорит на истинном белорусском языке, на языке, что был до насильственной коммунистической реформы правописания! А ты знаешь, "минчанин", что слово "Минск" коммуняки ввели в один день на закрытой сессии?! - кипел и бурлил "Жигимонт Альгердович".
  
  Тут вошла его дочь, одетая для вечерней прогулки.
  
  - Ну, пойдем? - поверх отцовой головы спросила она у Сурмача.
  
  - Ага. - Парень хотел было подняться, но "Альгердович" повис у него на руках и принудил сидеть.
  
  - Стоп! - кричал он. - То договаривай до конца! Чем тебе Зенон, чем исконный язык белорусский тебе не по вкусу?!
  
  - А тем, что неблизкий, чужой он, при всех своих положительных качествах, простому люду! А, между прочим, именно этот простой народ и будет выбирать себе вождя, потому что его - абсолютное большинство. А язык... Говорите: истинный язык - это до реформы правописания 1933 года? "Тарашкевица"?
  
  - Конечно!
  
  - А почему тогда не взять язык времени князей Радивилов, Симона Будного? Может, он еще более белорусским будет? И скажите вы мне, уважаемый, с какой стати мне произносить "плян", "калёквЄюм", "анталёгЄя", если в простонародье, в естественном языке почти всегда согласная "л" звучит твердо: "лодка", "разлог", "аблога", "ложак". А никак не "разлёг", не "лёдка", не "аблёга" Є не "лёжак"! Ясно вам!
  
  - Вот из-за таких умников и родина наша страдает! - подскочил с места "Альгердович". - Оправдание своему предательству человек всегда найдет! Манкуртизованные скоты! Вероломные иноземцы! Замаскированные москали!
  
  - Да погодите, Альгердович! - Василий также вскочил и, ловя скандалиста за руки, силился его утихомирить.
  
  - И слушать тебя не желаю. Прочь руки, дрянь! Вон!!! Вон из моего дома! - ревел "Жигимонт Альгердович". - Татьяна! Забирай своего ухажера, и выметайтесь!
  
  Его дочь, давясь от смеха, устремилась к Сурмачу, схватила его за руку и потащила мимо неукротимого отца к выходу.
  
  Пока ошеломленный Сурмач возился в прихожей с одеждами, "Альгердович" беспрерывно его оскорблял и выкрикивал псевдопатриотические лозунги. Последнее, что услышал парень уже в "предбаннике", было:
  
  - Настанет, настанет грозный час, и ответите вы, иуды, за распятую матушку-Беларусь!
  
  
  
  4
  
  
  
  На дворе все еще моросило. Пораженного недавними событиями Василия неотвязно разбирал смех. Он неестественно часто отворачивал лицо от Татьяны, что шла с ним под руку. Направлялись они в сторону дома Кулика.
  
  - Ну и повеселил меня твой предок! - говорил Сурмач своей спутнице. - Это то, что называют махровым национализмом.
  
  - Олух он старый, а не националист, - сердито выпалила девушка. - Ему что национализм, что коммунизм - лишь бы идея была, лишь было за что сражаться.
  
  - А идея, Таня, она всем нужна. - Чтобы прикурить, Василий замедлил шаг. - Без идеи смысла нет. Вера в Бога тоже - идея.
  
  - И в дьявола, - добавила Татьяна.
  
  - Так, - согласился Сурмач.
  
  - А что батька мой шизонутый, то это неизлечимо. Тут лишь терпи да свыкайся. Он же в советское время активнейшим коммунистом был, разные там партъячейки возглавлял. И делал все это не из корысти какой, а от души. Ни копейки он от партийности своей не поимел, а сколько зато на собраниях посидел, сколько людей сагитировал, скольким головы заморочил! Но человек жил этим, горел своим делом... А в конце восьмидесятых, когда различные перестроечные шатания начались, папка мой первый сообразил что почем и к националистам перемахнулся. Там раздор у них с начальником цеха вышел...
  
  - А кем он работает?
  
  - Да раньше отец аж в цеховое руководство входил. А как с БНФ завязался, партбилет выбросил, то и полетел носом в землю... Словом, до мастера докатился. И воюет, непрерывно воюет, дурило! Как Дон Кихот с мельницами. Уйму раз по производственным и гражданским делам судился, настоящим сутягой стал. Бывало, из-за судебных расходов в холодильнике - шаром покати. А ему хоть бы хны! "Я им докажу свою правоту!" - кричит-распаляется.
  
  - А за что твой отец... как, кстати, его звать?..
  
  - Кузьма Алексеевич.
  
  - Так за что ж Кузьма Алексеевич судится?
  
  - А за разное, - нервно хихикнула Татьяна. - Ты же видал, что это за тип склочный?
  
  - А все-таки? - Сурмача разбирало любопытство.
  
  - Ну, хотя бы за белорусский язык в общественном транспорте агитирует, докучает людям, и за это ему дают по шее. Выкрикивает националистические лозунги в публичных местах - милиция в каталажку тащит. В цехе какой-нибудь работяга непочтительно о БНФ выскажется - папа затем к нему придирается. Наконец, начальство "леваки" обделывает, а он сует нос куда не надо, справедливости добивается. Да мало чего... - Девушка поморщилась.
  
  Несколько шагов они прошли молча.
  
  - А самое смешное, что ему хоть кол на голове теши - не утихомирится! - не выдержала молчания Татьяна. - Таким людям чем хуже - тем лучше. Начни завтра все говорить на "тарашкевице", так он применения себе не найдет, захиреет от скуки. Борьба, склоки, распри, сутяжничество - вот его козыри!
  
  - Мне кажется, что ты излишне на него нападаешь, - чтобы успокоить приятельницу, начал Сурмач. - Не секрет, что на чудаках мир стоит. Христос тоже по тогдашним меркам чудаком был. А Кузьма Алексеевич...
  
  - Так если б у него при этом хоть чуточку ума сохранилось! - перебила его девушка. - Хотя б потуги на логику присутствовали в его доводах. Так нет! Слышать никого не желает. Как десять лет назад с пеной у рта отстаивал идеалы коммунизма, так и теперь при слове "коммунист" шалеет! Ну не оборотень это?
  
  - Скажи, Таня, - Василий решил направить разговор в другое русло, - вы с отцом давно вдвоем живете, или...
  
  Он с досадой почувствовал, что затронул весьма болезненную тему: Татьяна ответила не сразу и как-то натужно.
  
  - Мама умерла девять лет назад, - сказала она, - а еще брат у меня есть родной - Андрей... Старше меня на семь лет.
  
  - Отдельно живет?
  
  - Даже не просто отдельно, а в другом государстве. Он офицер у нас, подводник, капитан теперь.
  
  - Ясно, - хмыкнул Сурмач, - не плавать же ему в белорусских болотах.
  
  - Вот-вот! Переехать сюда для него - значит всю жизнь переиначить. Там же и семья: жена, двое детей... квартира. В общем, как в песне поется: "Нас цяпер незалежнасць назаѓжды разлучыла..." - невесело усмехнулась Татьяна.
  
  - И что - не приезжает? - спросил Василий, помогая спутнице перескочить через выбоину.
  
  - А разве наездишься с Дальнего Востока? Один раз прилетал - на неделю... А ему бы хоть с месяц здесь побыть, отца утихомирить! Перед ним папа более-менее человеком держится.
  
  - А может, есть возможность брату твоему сюда перевестись? Ну, не подводником, конечно, а просто офицером, в штаб какой?
  
  - "В штаб"! Держи карман шире! А может, и квартиру тогда трехкомнатную потребовать? Гляди, поднесут на блюдечке. Лакомые места здесь сплошь блатными заняты. А служить моряку обычным командиром роты в наших захудалых частях - могила!
  
  - Ну, вам видней... - согласился Сурмач.
  
  В эту секунду он машинально поднял глаза вверх, поскольку как раз проходил мимо подъезда Кулика... И остолбенел: два окна Димкиной квартиры игриво светились в созвездии прочих окон.
  
  - Ого, глянь, Таня! - Василий сжал локоть приятельницы и показал рукой вверх.
  
  - Значит, дома этот оболтус? - удивилась девушка.
  
  - Что-то я не пойму... - вслух рассуждал Сурмач. - Когда мы ему звонили? Сколько минут прошло?
  
  - Минут двадцать... За это время можно десять раз прийти и уйти.
  
  - Вот я ему сейчас уйду! Я с ним потолкую... душевно. - В голосе Василия зазвучал неподдельный гнев. - Пойдем поднимемся!
  
  - А ну его! Может, с девицей какой развлекается? Или компания там... сам знаешь какая, собралась... Давай лучше без него обойдемся.
  
  - Не могу, Тань. У Кулика, понимаешь... - смешался Василий, - кое-какие вещи мои... еще с того раза. Забрать надо.
  
  - Ну так заскочи и забери. А я здесь подожду.
  
  - Ладно... - согласился парень. - Только не здесь, а в подъезде постой - не лестничной площадке. А то как я тебя одну на дворе оставлю?
  
  - Нет, - возразила Татьяна, - в подъезде - хоть глаз коли, так темно... Здесь веселей будет.
  
  - Ну, стань по крайней мере на освещенное место. - Сурмач показал куда. - А я мигом! - И взбежал на крыльцо.
  
  На сей раз долго ждать под дверью не пришлось. Она быстро отворилась, и яркий свет, музыка, запахи пригоревшей пищи вместе с Куликом вырвались в коридорчик.
  
  - О! - Димкино лицо скривилось в искреннем изумлении. - Легок на помине! А я уже грешным делом подумал, что с тобой оказия вышла.
  
  - Ты мне голову-то не морочь! - неприветливо буркнул Сурмач, заходя в квартиру следом за приятелем. Что, очередной запой? - Он глянул из прихожей в кухню: в проеме двери виднелся кусок чьей-то спины. - Кто там у тебя?
  
  - Так Володька ж, Володька Злыбеда! - как о чем-то общеизвестном, молвил Димка. - Мы же с ним тебя ждать притомились. Полчаса терпели, а потом, извиняй, начали с пивком своими силами управляться!
  
  - Да что ты несешь! - возмутился Василий, снимая с себя куртку. - Я ж тебе не более как полчаса назад домой трезвонил! А до того еще минут пятнадцать торчал под дверями!
  
  - Не, Васек, - явно хотел уклониться от неприятной темы Кулик, - что-то ты не то говоришь. Как только ты позвонил, я сразу же в магазин за пивом помчался: дай думаю, порадую старого товарища. А там как раз с Володькой столкнулись. Думал, втроем всё веселей посидим... К тому же и с Володькой давно не виделись...
  
  - Слушай, - Сурмач взял щуплого Димку за шкирку и внимательно заглянул в глаза, - ты действительно кретин или прикидываешься?
  
  Дмитрий как-то внутренне напрягся и заискивающе улыбнулся.
  
  - Мы ж быстренько, Васек, одним махом пивом затарились и - бегом домой... Не знаю, как с тобой разминулись.
  
  "Совсем мозги отпил! Конченый человек!" - заключил Сурмач. И тут же пропала злость на приятеля. Вслух сказал:
  
  - Ну ладно, разминулись так разминулись - бывает. Не о том речь.
  
  - Так пошли тяпнем по стаканчику! - оживился Кулик. - Давненько мы с тобой не сидели.
  
  - Ну, по одному тяпнем, - согласился Василий. - А прежде давай дела решим. Брюки - раз! Портмоне - два! И пожрать что-нибудь - три: я с обеда есть хочу.
  
  - Нет проблем! - Димка сиганул в свою комнату и вскоре вынес оттуда лишь бы как сложенные брюки. - Кошелек в кармане, - пояснил он.
  
  Сурмач, не рассматривая, сунул штаны в дипломат и чуть смущенно промолвил:
  
  - А брюки твоего отца другим разом принесу. Сейчас снимать неудобно... Я тут с девушкой - на дворе меня дожидается, а штаны мои сильно светлее, чем твоего отца... да и заляпанные. Сразу заметно будет...
  
  - Ай, ерунда! - нетерпеливо взмахнул руками Кулик. - Предок мой их уже списал, наверно! А что за мадам?
  
  - Ну, есть там одна... Неважно, - стемнил Сурмач.
  
  Парни прошли в кухню. В небольшом насквозь прокуренном и продымленном помещении за неказистым столиком сидел Димкин дружок Володька Злыбеда. Это был детина лет тридцати, но уже с грузной, оплывшей фигурой, отечным багровым лицом привычного алкоголика. Его маленькие, почти невидимые под складками жира глазки-щелочки светились необычайным добродушием, лицо растягивалось в глупую приветливую ухмылку.
  
  - Владя... Вася, - представил Кулик друг другу незнакомых.
  
  Пожимая Сурмачу руку, пузатый Володька просто сиял безыскусственной радостью, но не выронил ни слова. Вся его фигура являла собой такую благость, такое примирение с вселенной и любовь к собратьям, что Василию неодолимо захотелось тяпнуть с ним по стаканчику.
  
  - Наливай! - скомандовал он Димке и присел к столу напротив Володьки. - Только поскорее.
  
  На скатерти кучами валялись чешуя, хвосты и головы уже съеденной таранки, на двух тарелках еще оставались толсто нарезанное сало и колбаса, куски черного хлеба.
  
  Пока Кулик открывал бутылки "Троицкого" пива, Василий набросился на колбасу и вмиг ее изничтожил. Ел он для скорости без хлеба. Володька Злыбеда смотрел на него с умилением и молча.
  
  - Ну, будем, пареньки! - произнес нехитрый тост Димка, и все трое неторопливо и со знанием дела, синхронно осушили стаканы.
  
  - Жаль, ребятки, что не могу больше. - Сурмач встал из-за стола и церемонно кивнул головой Володьке. - Идти надо.
  
  - Не-не! Хотя б еще по одной, - активно запротестовал Кулик и тотчас принялся наполнять стакан Василия.
  
  Толстый Владя умоляюще смотрел на Сурмача. В его глазах читалось: "Выпей, браток, выпей, ей-богу".
  
  - Уговорили. - Парень схватил со стола, залпом опрокинул холодное пиво. - Пора! - крякнул он и вышел из кухни.
  
  Дмитрий устремился за ним.
  
  - Слушай, Васек, - с непривычной неловкостью в голосе заговорил он в передней, - тут такое дело... Гм... Мы как-то с парнями у меня выпивали... Ну... понятное дело, еще захотелось... А денег, как всегда, нету... И я... словом, другого выхода не было, как из твоего портмоне на бутылку занять.
  
  Сурмач безмолвно одевался, стоял спиной к Кулику и не обнаруживал ни гнева, ни радости.
  
  - Но через парочку дней, - торопился успокоить его товарищ, - когда разбогател, я все деньги тебе назад положил - копейка в копейку... Все шито-крыто.
  
  - Ну так в чем тогда проблема? - сказал подобревший от пива и закуски Василий, отмыкая дверь. - Разве мы не свои люди?
  
  - Ясный перец! - Физиономия Димки расплылась в юродивую ухмылку.
  
  - А, вот что еще, Мить, - вдруг вспомнил Сурмач. - В обувном ящике твоем, - он показал рукой на ящик в "предбаннике", - бутылка портвейна лежит. - Пользуйся!
  
  -?! - вытаращился на него Димка.
  
  - Когда к тебе шел - затарился, - кратко пояснил Сурмач, покидая коридор. - Пейте, мне сейчас не до этого.
  
  - Век не забуду! - благодарно вскрикнул Кулик и заскрежетал крышкой ящика.
  
  Василий затворил дверь, нажал кнопку лифта.
  
  
  
  5
  
  
  
  Под бетонной террасой утихали движения отходящего дня. Еще кое-где топали прохожие; шаркали шинами, гудели и перемаргивались автомобили. И только окна домов - громадных зданий микрорайона - начинали в этот час свою полнокровную жизнь. Когда еще так плотно вспыхивают вечерние окна? Когда еще пяти-, девяти- и двенадцатиэтажные дома так сильно напоминают корабли, остановившиеся в некой огромной портовой бухте? Зажженные под домами фонари производили впечатление отраженных в тихой морской воде корабельных иллюминаторов - окон недвижимых зданий.
  
  - Ну как тебе этот сок? - спросил Василий у Татьяны.
  
  - Неплохой... холодный только, - ответила девушка, цедя что-то через пластмассовую трубочку из небольшого картонного пакета.
  
  Они сидели на террасе недавно построенного кинотеатра - на одной из скамеек, что ступеньками спускались к краю широкого балкона. Отсюда раскрывался роскошный пейзаж. Сурмач любил это место, любил глядеть с него на свой город... Еще четыре года назад, когда не существовало ни кинотеатра, ни даже его фундамента, он часто забредал на этот пригорок - один и с компаниями. В одиночестве здесь хорошо думалось и мечталось. Под пригорком, на три стороны света, растекался широченная естественная долина - плотно и со вкусом застроенная. Под пригорком находилась кольцевая магистральная развязка, и три широкие улицы веером расходились от нее, вливаясь в городские массивы. Холмистый рельеф долины - с тенденцией повышения вдаль - давал возможность взгляду проникать глубоко в город. Смешными и игрушечными казались отсюда высоченные сооружения - теле- и радиовышки, башни железнодорожного вокзала, заводские трубы. Эти своеобразные вехи города, на самом деле разделенные между собой километрами и километрами, с такой точки зрения удивительно приближались друг к другу, и казалось, можно протянуть руку и поменять их, точно шахматные фигурки, местами.
  
  Вероятно, оттого, что в типичном спальном районе Дмитрия Кулика не было больше ни одного замечательного места, именно к кинотеатру пришли Василий с Татьяной. На последний сеанс они опоздали минут на пятнадцать. В прилегающих к кинотеатру торговых ларьках Сурмач купил пару плиток шоколада, пакетик арахиса и четыре меленькие пакета сока. Затем по открытым ступенькам они забрались на террасу и устроились на одной из скамеек. Дождик совсем прекратился, но за день скамейки напитались влагой. Чтобы безболезненно и сухо здесь посидеть, Василию пришлось пожертвовать двумя последними, еще не до конца прочитанными, номерами литературной газеты.
  
  - Знаешь, - говорил он своей приятельнице, всасывая через "соломинку" кислый напиток, - всегда, когда я смотрю отсюда вниз, когда вижу эти вереницы фонарей, этот пустырь и эти громадины домов впереди, они мне представляются в ином виде...
  
  - Это как? - спросила Таня и поежилась от холода.
  
  - А всегда не так, как они есть... Как бы это сказать... Ну, к примеру, снежной зимою я мысленно снимаю с них белое покрывало и одеваю в зелень, мечтаю: как было бы хорошо в солнечный июльский полдень повалиться в траву вон под тем кленом. - Василий показал рукой в ночную тьму. - А щедрой весной, где-нибудь в мае, среди буйной зелени и яблоневого цвета мне грезятся те же места, окутанные холодным ноябрьским туманом... Туман не развеивается целый день, и ходят сквозь него люди...
  
  - Странные у тебя желания... - сказала девушка и придвинулась поближе к Василию. - А я ненавижу осень, осенью люди недобрые, осенью больше ощущаешь свое одиночество...
  
  - И напрасно, - серьезно сказал Сурмач, - в осеннее время обостряются все чувства... Возможно, именно оттого, что нельзя спрятаться за зелень, тепло и подвижные зимние игры, студеной непроглядной осенью мы как никогда приближаемся к Богу.
  
  - Почему?
  
  - А кто ж нас еще согреет? - задумчиво не то ответил, не то спросил Сурмач. - Нет, я осень люблю. Хотя, по правде, в эту пору больше всего и страдаю от своего внутреннего несовершенства... Но спасибо этой поре! Иначе бы я не познавал себя, не стремился бы улучшиться. Летом, зимой и, особенно, весною мое время проходит безмятежно и весело. Я не задумываюсь о смысле жизни, а значит - не живу, а существую. Осень у меня - как бы отчетное время...
  
  - А разве это не прекрасно - не замечать времени? - Татьяна заметно дрожала и постукивала зубами.
  
  Сурмач обнял ее и прижал к груди. Это сближение произошло на удивление естественно и беспорочно - он привлек ее к себе почти как сестру.
  
  - Не замечать времени непозволительно человеку, - говорил Василий, пережевывая шоколад, - потому что оно - едва ли не самое ценное, что у нас есть. Когда я ожидал какое-нибудь радостное событие, то не однажды торопил ход времени, я даже хотел заснуть и проснуться уже за пару минут до этого события... Мне казалось, что время невыносимо, что оно умышленно медлит и издевается надо мной. Так было, например, последние два месяца в армии - в ожидании увольнения, в ожидании дома и воли.
  
  Василий подкурил сигарету, выпустил первую, наиболее густую, струю дыма и продолжал:
  
  - И наоборот, самое яркое, приятное и замечательное, что происходило в моей жизни, проносилось неудержимо, непростительно быстро. Я всегда расстраивался от этого, я вновь проклинал время как своего врага, недоброжелателя... И лишь потом, спустя несколько лет, когда происходило в моей жизни что-то радостное - не радостное, но важное и судьбоносное, я начинал понимать, что это важное и есть результат тех переживаний, тех событий... Событий, которые могли происходить только в том - медлительном или, напротив, быстротечном - времени. Происходить по чьей-то воле и переживаться мной именно так, а не иначе!
  
  - Все это очень сложно, - прошептала Татьяна, прижимаясь щекой к плечу собеседника. - Человек, в общем, слепое беспомощное существо. И хоть у него есть не только свое прошлое, но и прошлое предыдущих поколений - через историю, - но будущего нет. Мы же не знаем и ближайших своих десяти секунд...
  
  - Почему? - усмехнулся Василий. - Я, например, точно знаю, что через пять секунд тебя поцелую и не получу пощечины.
  
  Сказав это, он резко сгреб девушку в объятия и словил ртом ее мягкие уста. Татьяна замерла, не сопротивлялась, но и не ответила горячим поцелуем.
  
  - Прости. - Парень отлип от нее и понурил голову. - Хотя это мой искренний порыв. Ты правда красивая женщина.
  
  - Не говори глупостей. - Татьяна поправила сбившиеся волосы.
  
  Несколько секунд они безмолвствовали. Тишину нарушали только автомобили, бряцающие и шаркающие на кольцевой развязке внизу.
  
  - Вот странно! - наконец подал голос Сурмач. - Казалось бы, я сейчас совершил то, что является самым естественным в жизни: поцеловал девушку, которая мне нравится. А между тем чувствую себя, точно вор.
  
  - Это еще почему?
  
  - Правильно! И я задаю себе такой же вопрос: почему? С какой стати мне смущаться? Но нутро не обманешь... В душе-то я знаю, что сделал что-то, по меньшей мере, не совсем приличное. И тут я не оправдаю себя никакими мудреными доводами...
  
  - Доводами? - Татьяна определенно не ожидала такой философичности.
  
  - Да - доводами мыслящего человека. Так как здравый смысл мне подсказывает, что, если парню нравится девушка, а он, вероятно, ей, то...
  
  Татьяна сконфуженно хихикнула.
  
  - То... Ну, только сбила с мысли! - Василий укоризненно взглянул на подругу. - То, стало быть, обнять и приголубить ее - абсолютно логичное и ничуть не порочное дело. Если бы я насильно это делал, тогда дело другое. А так... Я же не причиняю тебе боль, не отбираю какие-то там сокровища и, тем не менее, знаю, что поступаю скверно, словно через что-то переступаю...
  
  - А я знаю, откуда такие ощущения, - сказала девушка. - При физическом сближении люди переходят на другую степень отношений. Ну, например, мы с тобой добрые друзья - это одно. Между нами возникла чувственное влечение - это другое. И уже совсем иное - обнимки и поцелуи.
  
  - И почему же? - задал провокационный вопрос Сурмач.
  
  - А потому! - отрезала Татьяна.
  
  - Эх, женщины, женщины... Всегда-то вам логики недостает! - вздохнул Василий. - Ладно, я завершу твою мысль. Телесные взаимоотношения, хочешь - не хочешь, а посягают на свободу обоих людей. Тот, кто решился на сексуальные домогательства, - также несвободен, потому что рискует встретить неприятие, сильный отпор, оскорбления... Мужчина тут имеет шанс усомниться в своих достоинствах, а это ущерб самолюбию.
  
  Татьяне, быть может, была не по душе такая тема. Но Сурмач в желаниях пофилософствовать и блеснуть красноречием был неудержим. Ему и в голову не приходило, что говорить с девушкой о межполовых отношениях по крайней мере нелепо.
  
  - И самое поганое то, - продолжал поэт-самоучка, - что каждый человек от рождения только и думает про объект своих сексуальных домогательств, каждый только об этом и мечтает. Мечтает напряженно и мучительно. И объект этот - принц на золотом коне или принцесса в неземных уборах - как правило, мнимый!
  
  - Глупости все это. - Если б не так темно, Сурмач бы заметил, как поалело Танино лицо.
  
  - А ты послушай. - Василий взял приятельницу за руку. - Более того, я утверждаю, что примерно с двенадцатилетнего возраста все устремления физически здорового человека направлены на одно - найти полового партнера. Остальное: учение, красоты природы, достойные мечты типа "хочу стать космонавтом" - второстепенное. И это нормально!
  
  - Ненормально! - возразила Таня, хотя аргументов в пику оппоненту не имела.
  
  - А если я тебе объявлю, что я есть никогда не хочу? Вот не ем, и не хочется! Поверишь? То-то! Сочтешь меня сумасшедшим. А почему же я должен верить бобылю или вековухе, которые говорят, будто бы у них все прекрасно, что им никто не нужен? Если так, то они - святые! А настоящих святых людей за всю историю православья были единицы. Они такая же редкость, как в поэзии Пушкин и Блок.
  
  - Ну, смешал все в кашу! Как можно сравнивать любовь, поэзию и еду?! Да еще и православье сюда приплел...
  
  - Я лишь хочу сказать, что без любви, как и без еды, и болеют, и хиреют, и помирают тоже. Этого тебе в голову не приходило? Не задумывалась, что отсутствие любви - смерть для всего живого. Так как вселенский закон прост: объединить женское и мужское начала. Тут ничего порочного и быть не может. Как нет порочного, если голодный обессиленный человек звереет от запаха пищи, яростно рвет ее на куски и глотает, не пережевывая. А чтобы он не уподоблялся скоту - не надо его доводить до крайней степени голода, а периодически кормить. И тогда он не будет жадно рвать поживу и запихивать ее в рот руками, а солидно сядет за стол, возьмет вилку, салфетку и с хорошим настроением попробует и то и это.
  
  - Круто завернул!
  
  Парень больше потешал девушку, чем переубеждал.
  
  - То же и с любовью! - нервно, опасаясь, что его так и не поймут, продолжал толковать Сурмач. -- Чтобы не срывал дядька с тетки одежды на людной улице, не волок в кусты и не совершал все это наперекор общественной морали, дайте ему семью, детей, семейное счастье. И тогда его природная похоть уйдет на благородное дело, зачнет и вырастит потомков. Все наши беды от неутоленных желаний - как плоти, так и духа.
  
  - А может оттого, что мы не умеет теми желаниями управлять, ограничивать их? - Девушка серьезно посмотрела на Василия.
  
  - Оно конечно, если вокруг сплошь голодные люди, а человек разложит среди них деликатесы да со смаком, с причмокиванием жрать начнет, то окружающим неприятно будет, им мучительно захочется есть... - настойчиво излагал свою позицию Сурмач. - Так же не по себе станет людям, если какая-нибудь парочка на их глазах миловаться начнет. Чтобы любовники ни вытворяли в своей постели - воспринимается обывателями совершенно нормально. Но пусть попробуют влюбленные вынести на люди самую малую и безобидную долю своих ночных забав! Сразу же - скандал, крики: "Потаскуны, развратники, блудливые животные!"
  
  - Правильно, кому приятно на это смотреть!
  
  - А вот в том и закавыка, что приятно! Как раз большинству людей и приятно на это смотреть. Погоди! Да дай же сказать, Таня! - забеспокоился Василий, завидев, что девушка вновь собирается возразить. - Обывателю и приятно и отрадно наблюдать прилюдный разврат, да вот беда - неловко ему, что все вокруг видят, с какой жадностью он это делает. И лишь бы не быть заподозренным в собственной похотливости, он и кричит: "Люди, да что ж это делается средь бела дня! Совсем, шельмы, совесть потеряли!" А сам думает: "А неплохие, черт возьми, у девчонки ноги! Ух бы я тут развернулся!" Вот что страшно!
  
   После таких речей Татьяна смешалась и не знала, что говорить. Зато ее приятель не занимал слов.
  
  - Такие лицемерные стереотипы меня более всего достают! - продолжал он свой монолог. - И еще... Большинство пожилых женщин только и живет сплетнями - кто на ком женился, кто с кем разошелся, кто с кем так живет, у кого от кого ребенок родился. Как соберутся на лавочке у подъезда - так и давай языками чесать, давай шарить по чужим постелям. А спроси любую из них, кто такой Богданович или Симон Будный, тут нет, тут они не ответят, тут конец их познаниям. У них кругозор - лишь от задницы до груди. Вот самые интересные для них места! А что там какой-то Максим Богданович стихи писал, то это его проблемы!
  
  Василий разошелся нешуточно и будто воевал с каким-то невидимым врагом. Таня с натужно удерживаемой усмешкой слушала.
  
  - А еще о деньгах обыватели любят. Это их вторая, после постельных дел, тематика! Тут они знатоки. Ого-го какие специалисты! "Вон тот новым авто обзавелся, этот квартиру сынку трехкомнатную купил, а этот дочку свою с молодым мужем-оболтусом в свадебный круиз в Испанию отправил! Значит, есть у людей деньги! Большие! А если большие, то нечестно нажитые!" - шушукаются старушки на лавочках. И год, и два, и пять сплетничают. И нет им удержу!
  
  - А разве ты никогда в жизни не сплетничал? - лукаво прищурилась Татьяна.
  
  - И я сплетничал! Да! - согласился Василий. - И презираю себя за это! А как же, скажи на милость, мне было этой заразы не набраться? Как не заболеть обывательством, сплетничеством и бездуховностью, если сызмалу вокруг только обывательствуют, сплетничают и бездуховничают? Как же мне быть человеком, если я с детства научен быть не белорусом, а советским гражданином - космополитом, у которого "адрес не дом и не улица", а некий абстрактный Союз-батюшка? У нас Советский Союз и компартия Бога подменяли, родную землю, дом, язык, березу под окном. Мы же пропащие, неисправимые люди, выродки! - Парень исподволь перешел на крик.
  
  - Чу! - пыталась унять оратора Татьяна. - Вон кто-то сюда поднимается... Наверно, сеанс уже кончился.
  
  - Закончился, - заключил Василий после того, как немного подался вперед и глянул на площадку внизу. - Так послушай... на чем это я остановился... - И тотчас пустился в новую риторику...
  
  Сурмач еще долго сушил приятельнице мозги этим октябрьским вечером. Вместо того чтобы миловаться и говорить ласковые слова. Домой он прибыл в обрез - на последнем автобусе, в час ночи.
  
  
  
  6
  
  
  
  Утро было удивительным. Такие редко случаются на Беларуси во второй половине октября. Еще часов в восемь о погоде нельзя было сказать ничего определенного - город утопал во мгле. Но сейчас, в половине десятого, солнце начало-таки пробиваться к земле. Оно на глазах придавало окрестности теплые тона: здания желтели от низких лучей и словно выдвигались из влажной дымки на передний план; на улицы, тротуары, ограды ложились мягкие тени. Под солнцем весело блестели железные колпаки фонарей, сверкали и перемаргивались стекла окон. Но каждый озорной луч, каждое его отражение от блестящих предметов терялись и плавно угасали в поволоке тумана. Оттого город не пестрел красками, не раздражал, а наоборот, успокаивал взгляд, умиротворял душу.
  
  Василий только что вышел из продуктового магазина и остановился около крыльца, приятно изумленный красотой города. В его руках были две авоськи, битком набитые разнообразной и увесистой поклажей. Сквозь капроновую сетку просматривались трехлитровая банка с зелеными маринованными помидорами, более мелкие банки с огурцами и то ли с солянкой, то ли с салатами отечественного производства, банки консервов, внушительный батон вареной колбасы, несколько кругов колбас копченых, пару пластмассовых бутылей минеральной воды и кое-какие пакеты с неопределенным содержимым.
  
  И хоть магазин находился поблизости одной из проходных завода, где работал молодой инженер Сурмач, встретить его здесь с авоськой в самом начале буднего дня, по крайней мере, удивительно.
  
  Сегодняшний день был не обычным днем для молодого человека, не рядовым рабочим днем для учреждения, где он трудился, а самым что ни на есть праздничным. СКБ, размещавшееся в отдельном семиэтажном здании, отмечало свой круглый юбилей - 30 лет со дня основания. За это тридцатилетие много воды утекло, а еще больше славных дел совершилось сотрудниками СКБ. В свое время проекты этого учреждения гремели по всему Советскому Союзу, руководство удостаивалось наивысших правительственных наград, а рядовые сотрудники - немалых, по тому времени, денежных премий... Но все это было в прошлом. После же развала державы-монстра спрос на проекты СКБ, как и на продукцию головного завода, сперва резко уменьшился, а затем и вовсе приблизился к нулевой отметке. СКБ стало убыточным и превратилось в обузу для завода, на чьей земле оно стояло и чей хлеб собиралось есть. По лабораториям СКБ уже давно летала лихая молва не то о его закрытии, не то о придании ему какого-то иного статуса. Но проходил и год, и два, а эти судьбоносные изменения не происходили, и СКБ продолжало паразитировать на теле завода, работая в стол, как писатель-диссидент. Сотрудникам задерживали зарплату, затем вовсе не выплачивали ее по два месяца, отправляли в продолжительные отпуска без денежного содержания или на содержании самом мизерном, позволяли брать отпуска за свой счет сроком до года и зарабатывать деньги, как кому вздумается, и кто на что способен. Некоторые ведущие инженеры СКБ находили себя в торговле бананами с уличных лотков, некоторые открывали свое призвание в спекуляции валютой, иные - и это счастливчики! - переходили в частные фирмы по специальности. Таким образом, за последние два года ряды сотрудников СКБ значительно поредели и ухудшились в плане своих профессиональных качеств. Здесь остались либо совсем уж никчемности, либо те, кто, наоборот, умел ловить рыбу в мутной воде и стремительно шел вверх по служебной лестнице при всеобщем раздрае; либо люди без царя в голове, ошибки природы, как поэт-любитель Василий Сурмач и самодеятельный артист Меркулов.
  
  И тем не менее, невзирая на очевидный упадок и бесперспективность этого конструкторского учреждения, несмотря на внутриколлективные брожения и распри, свой тридцатилетий юбилей оно предполагало праздновать с широченным размахом. Прижимистое руководство на этот раз изыскало откуда-то средства не только на показуху - торжественную официальную часть и концерт приглашенных профессиональных артистов, - но и на внутрисекторские застолья.
  
  Будущее мероприятия представляло интерес во всех отношениях, но самым замечательным - тем, что наиболее удивило Василия - был все-таки его размах. Ибо в последнее время явно наметилась тенденция на умаление масштабов подобных гулянок. Причиной тому, естественно, было катастрофическое ухудшение благосостояния сотрудников СКБ. Три года назад, когда зеленый инженер Сурмач переступил порог этого учреждения, его поразила частота и широта празднований как дней рождения отдельных сослуживцев, так и общечеловеческих дат (Новый год, Восьмое марта и прочих). Но постепенно, месяц за месяцем, по мере того как общий развал экономики бил по карманам сотрудников СКБ, стали уменьшатся не только масштабы застолий, но и ухудшаться душевные качества их потенциальных участников. Люди исподволь суровели, утрачивали прежнюю безмятежность, становились скупыми и раздражительными. Теперь многие норовили "замолчать" свой день рождения, прибавку в семействе или (что случалось крайне редко) расширение жилплощади. Это неминуемо рождало недобрые настроения и злую молву внутри коллектива. Некоторые женщины, к примеру, только тем и занимались, что ревниво отслеживали по секторскому журналу даты рождения сослуживцев и со всех углов шельмовали злобным шепотом тех, кто не проставился. Для такого "грешника" следующие за утаенным праздником дни были сущей мукою. Он ходил напряженный, с неестественно гордым лицом и вынужден был изображать, что оглох и ослеп. Он старался не иметь плотных сношений с коллегами, а если и приходилось по работе с ними общаться, то не смотрел им в глаза. Иные нервные особы - большей частью затурканные семейным бытом и неизбывной бедностью женщины - за день до даты своего рождения и вовсе брали отгулы или добывали липовые медицинские справки. Легче было людям с простейшей психической организацией - особам, что называется, без стыда и совести. Они могли сегодня глушить водку на сорокалетии какого-нибудь Иванова, а через неделю, в день своего рождения, увлеченно играть с ним же в настольный теннис во время обеденного перерыва или оживленно обсуждать в курилке последний футбольный матч. Не краснея.
  
  Так вот, сегодняшний день предполагал поломать эту постыдную традицию и сплотить всех обиженных, помирить всех недоброжелателей. Поскольку восемьдесят процентов расходов на застолья неожиданно взяло на себя руководство СКБ, то никто из сотрудников не сказался больным, занятым и непьющим. С утра в секторе Москаленко по специальности никто не работал. В ожидании торжественной части, что готовилась в заводском клубе, девчата и женщины перемывали посуду, командовали мужиками при перестановке столов, совещались: где, кто и как сядет. Некоторые дядьки и парни, впрочем, бездельничали - пользуясь временным отсутствием Москаленко, сражались в компьютерные игры. Сел было так же размяться и Василий, но не проиграл и десяти минут, как на него гурьбой налетели женщины, всунули в руки казенные деньги и список необходимых продуктов да вытолкали за дверь. Заметим, что за продуктами отправился не один только Сурмач. Еще несколько человек из сектора, и каждый с особым списком, рыскали по ближайшим гастрономам. Василий благодарил судьбу, что его не отрядили добывать водку и вина, - парень не любил толкаться среди забулдыг у вонючих водочных прилавков. В то время еще отмечались перебои с завозом спиртного: хоть порочная система талонов уже канула в небытие, "горючее" доставлялось нерегулярно и не всегда в нужном объеме и ассортименте. Да и сами винные отделы в основном еще сохраняли тюремный, по перестроечному трафарету, вид - какое-то там убогое окошко на грязном склизком крыльце в торце дома.
  
  Тут может возникнуть справедливый вопрос: а зачем же было откладывать все на последний момент, не легче ли приобрести праздничную снедь заблаговременно - дабы избежать ненужной спешки и суеты? Ответим: деньги на юбилей были выданы в обрез - сегодня в девять часов утра; своими же средствами никто из сослуживцев рисковать не захотел. Кстати, Василия сильно интересовало - а хватит ли на этот раз пойла? В последнее время его всегда не хватало. В складчину невозможно было накупить водки вдоволь, и мужики всегда стремились высосать то, что было, как можно быстрее (женщинам обычно покупалось пару бутылок столового вина). Притом каждый парень (и мужчина) строго следил, чтобы его не обнесли, примечал, не полнее ли наливают соседу. Короче, это было не очень красивое зрелище. Выпив все до остатка за каких-нибудь полчаса, мужики скучнели, разговор не клеился. Они хмуро выходили перекурить, совещались, а затем начинали неизменное наступление на Петра Ефимовича Москаленко - уламывали его расщедриться на технический спирт, определенные запасы которого всегда стояли в его сейфе. Шеф, как правило, недолго и больше для приличия сопротивлялся, затем шел в свой "аквариум", звенел ключами, скрипел дверцей и наконец выносил к жаждущему люду пол-литровую бутылку с несимпатичной строгой этикеткою. Бутылку открывали, спирт переливали в пластмассовую бутыль из-под минералки и разводили водой в пропорциях один к одному. Затем застолье шло значительно живее, веселее и содержательнее.
  
  ...Постояв в раздумье пару минут, Василий двинулся не в сторону проходной, а пересек улицу и начал не спеша спускаться по булыжной мостовой к набережной. Там, в изложине, что за трехэтажными военными домами, раскинулся шикарный городской сквер. Его извилисто прорезала река, закованная в бетон. В этом месте она была широка, спокойна, величественна. На противоположном берегу через розоватую сырую мглу высвечивались рыжие строения замысловатой архитектуры. Поверхность воды едва просматривалась под одеялом тумана, который, остерегаясь озорного солнца, плотно прижимался к студеной воде, собирался в косматые сгустки и медленно сплывал под берега, где еще властвовала тень ночи. В середине русла туман почти развеялся, и отдельные пятна воды уже мерцали от животворного солнца.
  
  Сурмач не углубился в сквер, а сел на одну пустующую скамейку на забетонированной площадке, от которой спускались две крутые лестницы. Под площадкой поблескивали утренней изморозью голубые ели, вдоль реки выстроилась липовая аллея. Полуобнаженные липы простирали свои ветви к солнцу, и оно касалось их кончиков.
  
  Сурмач пришел сюда неслучайно. Он хотел переждать начало официальной части мероприятия, а затем явиться с покупками прямо в сектор. Он знал, что пара-тройка женщин останется там для подготовки праздничного стола, и очень кстати будет им пособить. Василий еще со школьных лет, мягко говоря, недолюбливал всякие официальные сборища. От них за версту разило коммунизмом, они угнетали психику и выбивали из колеи на целый день. Сидеть там было невыносимо, ибо казалось, что бюст дедушки Ленина проницательно буравит тебя глазами со стола президиума, замечает и осуждает не только твою нестрогую осанку, но и невнимательность, и внутреннее неудовольствие, и вольнодумство. После школьных и пионерлагерных линеек, комсомольских собраний, даже не будучи пропесоченным, Василий чувствовал себя униженным, оскорбленным и каким-то неполноценным. По их окончании несколько дней преследовало такое чувство, что живешь, дышишь и мыслишь ты как бы не сам, не самостоятельно, а по указке и милости некоего всемогущего и вездесущего дяди, который один только и знает, как тебе надо жить, дышать и мыслить. Этот бородатый прищуренный дядька сатанински присваивал себе функции Господа Бога, он даже являлся в сознании затюканных советских граждан как некая псевдоевангельская троица - Марксизм, Ленин, Компартия.
  
  ...В этот утренний час по скверу в основном сновали выгульщики домашних собак. Сурмач любил этот контингент и по-своему завидовал ему. То были, как правило, либо люди свободных профессий, либо пенсионеры, либо студенты второй учебной смены. Им не было нужды вставать чуть свет, сонно тащиться на кухню и без аппетита пихать в себя завтрак, им не надо торопливо одеваться и мчаться галопом к остановке общественного транспорта, штурмовать его и висеть затем всю дорогу, зажатыми меж сварливо-ворчливых собратьев по несчастью. Они встают не раньше восьми часов с хорошим настроением, выпивают стакан кефира, не спеша одеваются. При этом их, вероятно, посещают возвышенные и светлые мысли, а в прихожей уже заходится радостным писком верный друг Палкан или Альма. Они чинно идут дворами, выкуривают (кто курит) вкуснейшую первую сигарету, они планируют, как посодержательнее провести свой день, они улыбаются людям... Они обычно философы - эти вугульщики собак. А как же иначе, если каждый день ты наблюдаешь восход и закат светила, наблюдаешь в тишине, обязательно в отдалении от городских магистралей, кутерьмы и шума, - где-то на собачьем пустыре, в парке, в сквере, в лесу? А если солнце закрыто тучами, если утро почти не отличается от хмурого дня и вечера - не беда. И тучи лучше неприветливой физиономии начальника Москаленко, который каждое утро отслеживает твой приход исподлобья и тут же помечает минуты твоего опоздания...
  
  Странно, но в последнее время Сурмач нередко ловил себя на том, что завидует чужим судьбам. Вернее будет сказать, переживает из-за невозможности влезть в чужую шкуру, печалится, что никогда в жизни не воспримет белый свет с иной точки зрения, иной душою. Он хотел бы быть, например, стариком, который сейчас молодцевато бросает палку своей овчарке; он хотел бы быть девушкой, что стоит уже несколько минут у газетного киоска и, верно, кого-то ждет... Он хотел бы побыть художником, ощутить запах красок в мастерской и удовлетворение от твердости своей руки, от воплощения задуманного. Он бы хотел (не смейтесь) побыть и космонавтом, и автогонщиком и штангистом... Все ощутить, потрогать, запомнить. Но не надолго. Но чтобы по первому желанию вернуться в свою горемычную, бестолковую, наверно малоталантливую, но такую обжитую и уютную шкуру.
  
  
  
  7
  
  
  
  В помещении было душновато, многолюдно и шумно. За окном опустился вечер. Давно окончилось торжественное заседание, концерт, уже были съедены все вкуснейшие кушанья и выпито спиртное. Сейчас на столе под галогеновыми лампами сверкал самовар, стояли тарелки и блюда с недоеденными тортами, пирогами, бисквитами. Ни пить, ни есть уже не только не хотелось, а и не моглось, так как по изобилию на столах, по широте и удали этот юбилей однозначно превзошел все памятные застолья, когда-либо здесь проводимые. Выпивки накупили столько, что сотрудникам СКБ спустя пару часов от начала пирушки уже скучно было бражничать в узком кругу ближайших сослуживцев. Люди хватали бутылки и врывались с ними в другие сектора или отделы к своим знакомым, либо просто заявлялись поживиться на халяву, посидеть, поболтать, себя показать. Петька Меркулов со своей гитарой был просто нарасхват, и Василий удивлялся, как приятель умудрился остаться почти трезвым.
  
  На всех этажах раздавался галдеж, шутки, смешки и песни, в коридорах можно было увидеть кучки мужиков и женщин, девчат и парней, которые курили, переговаривались, флиртовали, заливались коллективным хохотом.
  
  Именно на одном из этажей СКБ, в одном из бессчетных его коридоров и увидал Василий Сурмач картину, неприятно его поразившую и невольно повлиявшую на его настроение.
  
  Возвращаясь после захода к своему приятелю, который работал в другом отделе, захмеленный Васин взгляд упал на две фигуры, как раз вынырнувшие из коридорного рукава и идущие в пяти метрах впереди. Фигуры были разнополые. Причем женская весело раскачивала широкими бедрами и на ходу прижималась к мужской, а та, жестикулирую левой рукой, правой произвольно лапала спину, талию и прочие прелести женской. Обе фигуры, помимо цокота-стука каблуков при ходьбе, издавали громкие пьяноватые звуки и отрывистый смех. Впрочем, все это мало бы потревожило задуренный рассудок Сурмача, если бы не одно, а вернее, два обстоятельства: женская фигура бесспорно принадлежала Зое Шальгович, а мужская - долгоногая - скорее всего Яшке Шизову из соседнего сектора.
  
  Сделав такое открытие, Василий замедлил шаг, дождался, покуда упомянутая парочка свернет на лестничную клетку, и, несмотря на алкогольную одурь, всерьез задумался... После памятной ссоры с Зойкой он начисто выкинул любовницу из головы, на глаза она ему как-то не попадалась, и в сознании само собой определилось решение, что всякие сношения с Шальгович закончились. Баба с воза - коню легче. Тем более что переживаний в последнее время Василию хватало. Но сейчас парень с досадой отметил, что лицезреть Зойку в таком радостном и безмятежном состоянии да еще рядом с такой никчемностью и пустомелей, заядлым курильщиком и лодырем Яшкой Шизовым ему не очень приятно. "Вот же нашла себе кобеля! Ни фигуры, ни лица, ни разума - одни только ноги длиннющие!" - сердился Сурмач. Он стоял в опустевшем коридоре и тупо шарил по карманам штанов. Василия давно и устойчиво раздражал этот Шизов: как ни сунься в курилку - он уже там; и всегда в окружении таких же переростков-оболтусов - байки травит, сплетничает, хохочет после каждого слова. Сурмач последние пару недель даже спускался курить в дальнюю курилку опытного цеха - настолько возненавидел Яшкино пустословье. И тут - на тебе! "Удружила, старая подружка!" - Василий оглянулся и саданул ногой в стену, на побелке образовалась кривая черная полоса от резиновой подошвы. А особенно бесило то, что Шальгович, по-видимому, не слишком и переживала от их разрыва и уж тем паче не задумывалась о его истинной причине.
  
  И вот сейчас, находясь в компании сослуживцев, Василий чувствовал, как возрастает его, спровоцированное Зойкой, раздражение, увеличивается неудовлетворенность собой. Справа доносилась болтовня женщин о тряпье и прочих глупостях, слева парни спорили насчет курса доллара. Но Сурмач пытался вслушаться в разговор между своим шефом - Петром Ефимовичем Москаленко - и бывалым инженером, пожилым Гришкой Шпаком. Он показался приунывшему Василию наиболее содержательным.
  
  - Одно болячка, а другое - горячка! - бушевал Шпак, отражая своей взмокшей лысиной галогеновые лучи. - Как при Союзе скверно жилось, так и при независимости, чтоб она провалилась. Раньше хоть все одинаково зарабатывали - завидовать было некому. А нынче народец на две части поделен - одни голь, а другие сволочь.
  
  - А не скажи! - опровергал Гришкины доводы благодушный от сытого хмеля Москаленко. - При Союзе просто были господа - номенклатурщики, а серая скотинка - все остальные. А теперь: те, кто был этой серой голью, еще обнищали; господа же господами и остались, только называются уже не коммунистами, а демократами, либералами.
  
  - Нет, Петр Ефимович, - Шпак потянул из чашки холодный чай, - при всем уважении к вам я здесь возражать буду. Вот сосед мой, Егорка, только немного меня моложе. При коммунистах дуб дубом был, из-за своей бездарности всю жизнь рядовым бухгалтером прокорпел. Выпивал, вечно ходил мятый и замусоленный. А грохнула перестройка - и пошел этот остолоп в гору. Сперва в фирму какую-то устроился, затем там же главбухом стал, а после гайдаровского обвала и вовсе свое дело открыл. Теперь жирует - на "мерсе" разъезжает, да не сам, а водитель его возит. А вы говорите... - Гришка достал из кармана помятую полупустую пачку "Памира", задумчиво повертел ее в руках и положил на стол около своей чашки. - И он, прежний болван Егорка, теперь людей из соседних квартир переселяет, чтобы хоромы себе заполучить многокомнатные.
  
  - Это как? - удивился Москаленко.
  
  - А то вы не знаете? - хитро взглянул на него Шпак. - Покупают рядом несколько квартир, пробивают стены; переходы, лестницы между этажами организовывают. Вот вам и дворец готов! Хе-хе! Лишь бы денежки водились.
  
  - Так как же он столько квартир покупает рядом? - искренне не понимал Москаленко.
  
  - А очень просто! - объяснял Гришка. - Договариваются с соседями и покупают им квартиры большей площади в других домах, а их жилплощади к себе приобщают.
  
  - И соседи соглашаются?
  
  - А почему нет? Вот, к примеру, дочь у вас на выданье, и женишок имеется, да беда - жить им негде. И тут какой-нибудь богач предлагает вашу двухкомнатную поменять аж на трехкомнатную в другом районе, лишь бы вы ему свою невзрачную квартирку (с безобразной сантехникой, с прогнившими деревянными перекрытиями) уступили. Не согласитесь?
  
  - Ну... тут подумать надо, - рассуждал Петр Ефимович, будто ему и вправду такой обмен предлагали. - А ты согласился?
  
  - Не-а! - выпалил Шпак и соединил худые нервные кисти. - Единственная моя дочь живет хорошо, да не здесь, а в Москве - с семьей. Сами знаете. А нам с женой эти переезды нескольких лет жизни могут стоить. Мы к своей квартирке душой прикипели. Да и центр города, река, парк, стадион, театры. А домик стоит в глубине квартала, среди лип и тополей, - с наслаждением описывал свое жилище Шпак, - ни тебе топливного смрада, ни тебе уличного шума. Где еще найдешь такое местечко?
  
  - Правду говоришь, - согласился Москаленко. - Не то что у меня: спальный район да окна на магистраль. А этаж, между прочим, третий. Эх, был бы у меня такой сосед бизнесмен!
  
  - А все-таки отвратный они, бизнесмены, народ, - сменил направление беседы Гришка. - Я вот отказался переезжать, а теперь думаю: если разборки какие начнутся с пальбой (у них, толстосумов, это как правило), то чего доброго и мне перепадет. Верите, Ефимович. - Он перешел на шепот, и Василий с трудом уловил следующее: - Вечерами боюсь мусор выносить, а если уж приходится, то одеваюсь, как оборванец - только бы за Егорку не приняли. А он, холера, теперь такой важный стал. Если здоровается, руки не подает - руки у него в карманах. Только пыхтит сигареткой и, не вынимая ее изо рта, молвит что-то типа: "Ну как оно, старина, житье?" - "Житье - не битье", - отвечаю я хмуро. А больше у нас общих тем нету.
  
  - Эх, коммунистов на них надо! - вздохнул Москаленко.
  
  После этих слов Сурмач насторожился и начал прислушиваться повнимательнее.
  
  - Да ну их в задницу, - махнул Гришка на шефа. - Сколько они уже, коммунисты-ленинцы, нагадили да напаскудили. Вы их лучше не поминайте всуе.
  
  Заметим, что и Гришка и Петр Ефимович в свое время имели партийные билеты.
  
  - Не скажи... - Москаленко задумчиво побряцал ложечкой о край пустой чашки. - Идеология - это, конечно, ерунда, но порядок - был, но пить-есть - было. Но проходимцы, вроде Егора твоего, тогда наверх не пролазили.
  
  - А может, он не проходимец, а талантливейший человек, - возразил бывалый инженер своему шефу, - только ему система та безбожная раскрыться не позволяла?
  
  - Ага, знаю я такие таланты! Мародеры они! Греют руки на пепелище великой державы, великого народа!
  
  - Это какого "великого народа"? - неожиданно для себя вмешался в спор Сурмач.
  
  Он чувствовал, что может сейчас напортачить, но ничего не мог поделать с собой: сидеть и молча ненавидеть Шальгвич с Шизовым было еще невыносимее.
  
  - Гм... - застопорился озадаченный Москаленко. - Ну как же... советского... российского... белорусского...
  
  - Что ж это у вас за народ такой трехликий, точно змей Горыныч какой-то - с тремя мозгами и одним желудком? - дерзко подловил начальника Василий.
  
  Москаленко сразу не нашелся, что ответить. На помощь ему пришел Гришка.
  
  - А оно, парень, так и есть! - говорил он, ухмылисто глядя на Сурмача. - Только не трех-, а многоликий мы народ. Сколько наций в Союзе было, столько же у нас и обликов. Так нас партия выучила, чтоб она, проклятая, скисла!
  
  - Ну, нынче каждый герой на партию нести! - снова включился в спор Петр Ефимович. - А поговорил бы ты так лет семь назад, то мигом бы в каталажке очутился. Смельчак!
  
  В эту секунду Василий расслышал приглушенный голос со стороны разговаривавших женщин: "Ты бы первый и настучал! Всегда в профсоюзах да партактивах отирался, знаем!" Голос принадлежал Марии Лухвич. Сурмач осторожно взглянул на Москаленко: тот или не услышал этого замечания, или не подавал вида".
  
  - Так что, уважаемые, не будем горячку пороть, - продолжал шеф излагать свою точку зрения. - Может быть, через несколько лет так допекут вас демократы, что по Советскому Союзу завоете.
  
  - А я уже вою! - мрачно пошутил Гриша. - У меня месячная зарплата - как в Германии чистильщик урн за полдня зарабатывает.
  
  - Вот видишь! - оживился Ефимович. - А при коммунистах курс рубля выше доллара держался! Так что, братки, никуда нам без России не сдвинуться...
  
  - Это почему же? - задиристо уставился на него Сурмач.
  
  - А все потому, Вась, что скоро жрать будет нечего! Все по той же банальной причине. Творческие связи наши вмиг обрушились, а новые создавать - это десятилетия и десятилетия. Да что далеко ходить - возьми наш завод, наше СКБ. Бедствуем же, ой как бедствуем.
  
  - Да что вы все на свете через желудок меряете! - с агрессивными нотками в голосе возразил Василий. - Можно же посадить человека в тюрьму, не гонять на работу и кормить как на убой. Будет ли он счастлив? То же и с Беларусью: при коммунистах небедно жили, но не людьми были, а кастратами - без языка своего, культуры, гордости!
  
  - Культуру на хлеб не намажешь! - поддел Василия Шпак. - Что мне с той культуры?
  
  - Ну и валяйся тогда в грязи! - вскипел Василий. - Жди, пока Московский царь тебе поднесет очередную кадь гнусного варева! Только тогда имей в виду, что когда-нибудь надоест ему, царю, выделять тебе и этот свиной харч! И придется тебе своим атрофированным телом и мозгом за корку хлеба бороться!
  
  - И поборюсь! - запальчиво вскрикнул Гришка.
  
  - Будет вам собачиться, парни! - примирительно коснулся начальник Гришкиного плеча. - Прав Василий, всё лучше быть независимым да, как сорняк, живучим (хоть и голодным), чем - толстым евнухом, который без барской милости и дня не проживет. Это так. Но независимость - тонкая штука...
  
  Москаленко на миг задумался, пытаясь словесно оформить мысль. Василий воспользовался этой заминкой и уцепился за последние слова начальника.
  
  - Эх, Петр Ефимович, все штука в том, что никакой независимости нет, не было и не будет! Скажу больше: понятие "независимость" в корне противоречит основному закону Вселенной.
  
  - Ну, попер мудрить! - пробурчал обиженный Сурмачем Гришка.
  
  - Потому как Вселенная держится, - не обращал на него внимания Василий, - как раз на зависимости всего от всего, на взаимопритяжении. Иначе бы она развалилась. Даже камень, лежащий в теснине, не может быть уверен, что к нему не пролезет человек, не поднимет наверх и не разотрет в порошок посредством своих хитроумных приспособлений. А вы говорите о независимости нас, живущих на всех возможных ветрах, среди уймы болезнетворных микробов, среди недоброжелателей, воров и жуликов.
  
  - Оно конечно, независимость - категория относительная. Кому, как не нам, технарям, это знать... - зафилософствовал было Москаленко, но Василий беспардонно его перебил.
  
  - Я полагаю, что слово "независимость" просто является удобным словом для очередной преступной группировки, которая жаждет захватить власть, а потом (уже без всякой независимости) нас душить и душить. "Независимость" - это основание для выкриков разъяренной толпе, которой все равно - орать ли "Динамо чемпион", или "Долой водочные талоны!", или "Живет Беларусь!" Это просто очередная отдушина для выхода отрицательной энергии измученных бытом обывателей. Но если бы тот обыватель, вместо того чтобы кричать "Даешь независимость!" начал бы хоть изредка заглядывать в книги, перестал бы чрезмерно курить, сосать литрами пиво, а бегал бы по утрам рысцою... если бы он сам ходил в театры, музеи и детей своих туда брал! Тогда бы, быть может, само собой сползла с него коммунистическая одурь! Тогда б открыл он, бедолага, что церкви в его краю строятся не так, как в России-матушке, что иначе пишутся иконы, что растут другие цветы и деревья, что язык его так же отличен от русского, как и польский и сербский языки. Тогда бы, возможно, заметил он, как нелепо звучат обозначенные на картах названия белорусских рек, озер, деревень...
  
  - Почему? - недоуменно взглянул на него Москаленко.
  
  - А потому, что карты у нас сплошь советские, и названия подписаны на них по-русски. Вы же не прочтете на российской карте "Пари", вместо "Париж". Потому как это противоречит русскому правописанию, раздражает слух...
  
  - Эх, заумно это всё - не нашим ртом хлебать, - подвел своеобразную черту Петр Ефимович. - Пошлите лучше курнем!
  
  Спорщики дружно поднялись и двинулись к выходу. По пути к ним присоединилась еще пара-тройка желающих перекурить.
  
  
  
  (продолжение следует)
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"