Как известно, человеческое сознание без повреждений можно поместить в любой сосуд, и при этом поделить его на две части - сознательную и несознательную. Свое человекообустройство или определение себя в сознании разумный человек обычно выражает где-то посередине первой, сознательной части, тогда как ко второй относит бесчувствия, сны и прочие недоразумения.
Если предположить, что сознательная часть намного меньше несознательной, собственное человеческое положение окажется далеко не центром, а скорей, периферией, через которую протекают извилины уходящих куда-то, в следующую глубь, истин. Метафорически, истины идут по следам утонувшего навсегда камня - они круглы, бесконечно текучи и по предположению одного известного умершего, могут быть сходны с человеческой душой (по форме).
Если продолжить эту мысль и додумать, что сгоревший в пространствах камень и есть душа, ощущение души станет состоянием, горячо затрагивающим, кроме сознательного центра, все глубины человека, через которое душа покидала и покинула его. Это невозможное состояние, продолжающееся трогательными, бесконечно гнетущими, острыми ощущениями может быть названо человеческим одушевлением, или как говорят в романах, переживаниями любви.
2. Бамова
Бамова иногда оживает во мне своей безысходностью. Писанная по папирусу, она древняя, как высохшая река. Руки у нее шероховатые, локти - гнезда, а на пальцах - следы птиц, выспавшихся в хорошем месте и улетевших. Взгляд Бамовой для людей отталкивающий, глаза посажены глубоко в ямы и заполнены чернотой, которая есть отражение счастья и полноты жизни земли. Движения ее тела, снятые в схему однотонным карандашем - как колебания руки ребенка, без внутреннего стержня.
Бамова много лет читает одну и ту же книгу, и не помнит о чем она. Есть дом, куда она ходит, по-видимому, ворожить. Дом выкроен как угольник, порос травами и растениями. Внутри дома тоже пучки растений, как кочки. Полагают, в облачные дни в дом сваливаются куски сломанного ветра и мнут друг друга, как будто в злом настороении, но Бамова считает эти положения вымороченными. Люди надеятся растянуться на всю жизнь, а заканчивают себя страхом - считает она.
Вот населят животные дом постронним шумом, а сами разойдутся по мышиным ходам. А людям чудятся женщины трещащие из телефонных будок, духи среднего пошива и образца. Людям бы только пугаться, жить уловками, да не скучать. А животным что - они не леденеют!
Бамова зазвенит, как дятел на свадьбе, и оцепенеешь от ее смеха.
dd>
dd>
Есть дочка Бамовой, маленький мальчик-внук и человек, которого она любит.
О дочке Бамова говорит обидно:
--
Дочка- самокрутка.
Самокрутка тщетная и круглая, но имеет цель - поймать и укрепиться за счет достойного мужчины. Обманувший ее жилец, человек дымный, но производительный, оставил ее с трехмесячным отродьем и уехал на север, где обратился скорей всего, в северного медведя, бьющего на радостях керосиновые лампы. А она страдает и занимается разными науками, географиями и библиографиями и еще теми, которые преподают мужчины, ставшие чьими-то мужьями. В перерывах дочка округляется и заедая умственную горечь серыми сахарными грудками, копит мощь тела: в будущем мужчине предполагается сначала привлечь и забить животное.
Вот дочка приходит домой со школы и вся такая печальная выражается:
--
На наше поколение я гляжу с женским разочарованием!
Бамова сидит на полу и докуривает окурок, найденный на лестничной прошадке. Она поднимает на дочь один бережный глаз и отвечает:
--
Пьфу.
На том игра в дочки матери заканчивается.
Младенец, сын дочери, заставляет ее ожить.
Бамова ласкает мальчика и неожиданно расплывается, молодеет. Она ищет запах его, у пяток, ножек, попы, спинки, и больше всего у затылка. У мальчика снаружи только нос.
Запах детского затылка особенный, по утрам теплый, как говорят матери, молочный. Вылезший из рукавичного нутра, младенец сообщается с людьми природно. Бамова особенно точно понимает затылок.
Она спит с младенцем и не целует, а облизывает его. Иногда она обрывает себя, кладет мальчика в мешок, носит его за собой и днями не говорит с ним. Потом снова начинает ласкать, как будто неуверенная в собственной немощи и человечности.
Бамова считает, что люди не говорят, а пользуют энергию летающих слов. Говорят немые, потому что сами пишут собственные лица.
Имя ее - случайное. Имени у Бамовой нет, есть схематичное приспособление к культурному человеческому обществу. Накопленный в волосах опыт слетает в облако-одуванчик.
Она как будто вся из обрезков, но отверженно делится собой.
Бамова устала от ритуала любви, который выполняет до сих пор, но понимает, что если перестанет, то сойдет с ума или умрет.
3. одушевление.
- Вот человек, - рассуждала Бамова. - И видит то он, не холод бегущей вдаль жизни, а собственную окаменелость. Окаменелось становится резутатом понимания.
Она брала ребенка на руки и шла с ним в поля.
В заброшенном городе, поля начинались прямо у подъездов кооперативных домов, возле которых отцветали жизни людей. К концу, жизни становились такими ветхими, что не узнавали людей, заставляя их мерзнуть. Люди мерзли в своих телах и полагали: тела - это их могилы. Непрочное утверждение, с точки зрения Бамовой.
Она проходила мимо страдающих увяданием людей и думала о том, что тела их тоже пахнут..
Был однажды мужчина, в любом человеческом запахе умевший узнавать вонь. Мужчина этот страдал глобальной ненавистью - он был не рад целому миру. Однажды он ясно сдул собственное проживание и удушился, как день.
Бамова тогда глядела на обезжизненного, и полагала:
--
Дышал же ты всю жизнь, сколько б шаров успел надуть! Что ж такие люди напрасные! Еще и умирают!
Мужчина молчал, но продолжал пристально с ней сожительствовать. Бамовой пришлось преклониться перед ним и закрыть его мертвое видение навеки. Так он и остался навсегда в своем одиноком гробу.
В полях так же обитали животные, по-скотски не работавшие, не евшие и не страдавшие увяданием. Животные настолько озверели в своем неразвивающемся состоянии, что стали ходить на задних лапах и говорить друг с другом на неписанных языках. Люди, имевшие право на пищу, не съедали животных из уважения. Они с лавок наблюдали и осуждали животный мир, тяготившийся своими неписанными правилами, но к себе, в свой мир культуры их не впускали, разве что в виде подражания и то не для животных целей, а для глазного самоутверждения.
Бамова проходила между двух миров незаметно для себя и для них.
Она торопилась на свидание.
Дом ожидал ее. На карте города дома не числилось, как и на планах исторических сносов. По какому-то сообразительному недостатку он никуда не вместился, но жил, потому что ошибки городская плановая организация не допускала никогда.
Бамова подходила к северной стене дома, прислонялась к ней, садилась на приступки. Она настолько хорошо знала себя, что узнавала свои следы во мху, поросшем по стене дома.
--
Что ж ты такой черный сегодня, все шикуешь? - спрашивала она.
--
Шикую, - отвечал дом.
--
Смотри, совсем от счастья почернеешь.
Бамова знала, что счастье темного цвета, а несчастье выцветшего. Она кормила мальчика под теплым прозрачным небом и иногда плакала над ним.
- Ах ты глупыш мой, маленький человек, - плакала она пока младенец громко ел - не мой ты, потому и я такая ветхая. Но я сделаю тебя своим, своей любовью. Только б ты не заразился ею, не заболел и не умер.
Облака уносились над Бамовой, а она представляла как в один день они принесут ей яхонотовый хлеб. Он несъедобен, этот яхотновый хлеб, и потому очень красив. Она думала, когда мальчик немного наживет ума, она будет на равных говорить с ним о жизни. Он будет спрашивать
--
Бамова, расскажи мне о любви.
И она будет рассказывать:
--
Давным давно жила женщина, у которой была любовь - целый ковш.
Поставишь ковш в дождь на открытое окно, он и полон. Любила она человека, который жил в пещере-непещере, а так, потемну. Придет она к нему вечером, разведет огонь, нагреет на огне воду, и сядет перед ним на колени, чтобы вымыть ноги. Бережно моет, говорит про себя, тихо так, и гладит, гладит, а человек - ни слова. Потом обернет ему ноги в полотняную ткань и еще погреет своим телом, чтобы потом уйти, а он уже спит. Она так любила этого человека, что не могла сказать ему, только поплачет иногда над ним, и все.
А он спросит:
--
А за что она так любила его?
--
За то, что на самом деле, или для женщины, этот человек был бог.
--
Бамова, - спросит мальчик, - а у тебя есть бог?
--
Есть, - ответит Бамова. - Человек однажды взял да умер, а женщина осталась. Даже ребенка не успела родить от него.
--
Ты глупая Бамова, - рассудит ее мальчик с жизнью. - Твоя жизнь заключается в безграничных удовольствиях.
Она смотрела на младенца, который в будущем будет примирять ее с бредом культурного общества и успокаивалась будущим.
Город Бамовой - город каменных валунов, внутри которых живут люди. Валуны эти с космической высоты кажутся строениями духов, но они есть человечески придуманные достижения природы.*
--
Бамова, - спросит ее мальчик - почему город устроен критически?
--
Древние архитекторы, - ответит она мальчику, - жили с четким пониманием своих природных несчастий. Чтобы избавиться от них, они решили перехитрить природу и усовершенствовать ее. Они построили город из людей-валунов, схожих с человеком формой. Только конечности валунов архитекторы не допустили, утверждая перед природой свою продолжительность во времени. Они хотели пережить смертную природу, и потому были, скорее, скульпторами и умерли в холодных нелюбимых могилах. А человек зажил памятниками, чтобы не обезуметь.
--
А ты можешь ступать по облакам? - спросит мальчик.
--
Да, - ответит Бамова. - Я ведь давно не живу и потому такая легкая.
--
Нет, Бамова, ты как я. - ответит мальчик. - Ты только начинаешь рождаться и потому ходишь везде безвозмездно.
Древняя Бамова, но возраста у нее нет, как нет движения у стаи птиц - только пленка по воздуху из тел-точек. В сумерках она вбирает в себя темноту, и идет по ней домой.
Только было с ней однажды, видела она своего бога, видела полностью. Так иногда формы входят вовнутрь или разворачиваются в каждую из 360 сторон, если стороны эти есть (как есть данность).
Вернулась она однажды к дому, села у порога, а он уже ждал ее. Ждал, взял за руку и стал говорить с ней, а она смолкла. Смолкла и смотрела.
Он был настолько живой, что захватывало дыхание. Он говорил, очень долго говорил без слов, чтобы, наконец, заставить ее светиться.
И она стала.
А потом была луна, и в забытьи она училась телу его, каждой клетке его влажной и горячей. В клетках она знала, заперта ее душа, вместе со звуками ее, запахами и детством.
А может быть, она все еще не верила и искала его, но теперь нежностью. Как сплетенный на долгом солнце плод, нежность выбирается наружу кругами и томительно впитывается в другую жизнь. Или искала продолжения себя как ответа на вопрос мучивший ее всю жизнь.
Я не знаю.
Искала Бамова до самой зари, забытая тихая, а когда очнулась, падал снег.
По снегу она пошла домой босая, а как дошла, легла под порог и умерла.
Потому что не бывает путей на небо. Ступать можно по горизонту, а горизонт перевернуть или переврать. А если закроешь глаза, увидишь всех богов, все жизни свои, все свои любови, в одном человеке. И надо молиться ему, чтобы не высчитывать жизненные дни, а просто быть с ним.
* Пример такого строения есть, например, в Англии - Stonehedge.